С первого взгляда. Из сборника Истории первого секса

Уроки химии

Сoup de foudre — в переводе «любовь с первого взгляда»,

но дословно это значит «удар молнии»

.

Амала часто слышит от своей коллеги Эмили, блестящей и слегка рассеянной в своих научных мыслях, что «любви с первого взгляда» не существует — и, более того, что это давно доказано наукой.

— Всё, что мы воспринимаем как «любовь с первого взгляда», на самом деле — это реакция организма на визуальные и эмоциональные сигналы. Это, скорее, моментальная привлекательность, интерес…

«Я сплю, а сердце моё бодрствует; вот, голос моего возлюбленного, который стучится: «Отвори мне, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! Потому что голова моя вся покрыта росою, кудри мои — ночною влагою».

Слова отдаются эхом внутри, как будто кто-то заговорил прямо с ней — голос, зовущий из глубины веков, звучит с той же настойчивостью, что и биение её собственного сердца.

— Например, когда мы видим кого-то, кто нас привлекает, наш организм начинает работать. Включаются гормоны, такие как дофамин, или «гормон счастья», который вырабатывается, когда что-то или кто-то вызывает у нас приятные эмоции. Именно поэтому мы можем почувствовать сильное влечение к кому-то с первого взгляда.

«Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Я вымыла ноги мои; как же мне марать их?»

Она задерживает дыхание. В груди медленно нарастает странное волнение, почти тревога, но сладостная, наполненная предвкушением.

— Или окситоцин — гормон, связанный с привязанностью и социальными связями. Первые контакты с человеком, который вызывает у нас влечение, могут стимулировать его небольшое выделение, создавая чувство теплоты и близости.

«Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него».

Чудится Амале, что она ощущает это на своей коже — руку, протянутую из-за двери, прохладные пальцы, невидимо скользящие по её запястью. Волнение пробегает по спине, как отдалённое эхо чьего-то дыхания за плечом.

— А вот норадреналин — этот гормон связан с реакцией «бей или беги». Он запускает наш стрессовый ответ. Когда мы видим кого-то привлекательного, уровень норадреналина резко повышается, и тогда начинает учащаться сердцебиение, появляется сухость во рту, и когда мы встречаем в текстах подобные строки про «зеркало, что выскальзывает из влажных рук», это все происходит из-за выработки норадреналина в нашем мозгу.

«Я встала, чтобы отпереть возлюбленному моему, и с рук моих капала мирра, и с перстов моих мирра капала на ручки замка…»

— Амала?

«

Отпёрла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушёл. Души во мне не стало, когда он говорил; я искала его и не находила его; звала его, и он не отзывался мне» [прим. автора -

«Песня Песней» 5 глава.]

— Эй, Амала, ты слышишь меня?

Девушка отрывает глаза от книжных строк и смотрит на свою коллегу.

— Конечно, слышу.

Её коллега Эмили, поправив очки на переносице, продолжает объяснять с энтузиазмом:

— Я говорю, что вместе эти химические вещества могут привести к сильным, но мимолётным ощущениям, которые мы часто интерпретируем как «любовь с первого взгляда». Это всё биохимия. Но разве не удивительно, как древние поэты умели так точно передать то, что спустя века объяснит наука?

Амала ничего не отвечает. Она лишь беззвучно закрывает книгу, её пальцы неторопливо скользят по плотному переплету, нащупывая выдавленные золотом буквы — «Песня песней Соломона».

Эмили тем временем продолжает, с лёгким смешком откидываясь на спинку кресла:

— Помню, мне нравился один мальчик в старшей школе, и у меня ладошки так и потели всякий раз, как я его видела.

Амала поднимает глаза и, все так же лениво поглаживая книгу, заключает:

— Все великие тексты — это, в конце концов, о нас.

Дверь резко открывается, и в кабинете тут же повисает напряжение — словно невидимая нить натянулась между стенами.

— Девочки! — рявкает мисс Уилмингтон, их начальница, властным жестом постукивая папкой по ладони. Её голос — отрывистый, жёсткий, с оттенком вечного недовольства, как будто она ежедневно сражается с непослушным миром и неизменно проигрывает. — У вас что, работы нет, раз болтаете?

Старшая женщина делает несколько шагов вперёд, высокий каблук резко цокает по паркету. Строгое лицо, резкие черты, тёмные глаза, в которых вспыхивает раздражение. Она никогда не кричит, но иногда кажется, что её рявканье способно поставить по стойке смирно даже самого нерадивого курсанта.

— Эмили! — Мисс Уилмингтон сверлит взглядом коллегу Амалы, при этом её узкие губы поджаты в тонкую линию. — Напоминаю, твоё рабочее место в лаборатории, а не здесь! Или ты решила стать египтологом?

Эмили, худенькая темноволосая девушка, театрально закатывает глаза так, чтобы Амала наверняка заметила. Затем, со страдальческим выражением лица, она ловко забирает папку, что принесла для вида, и «Песню песней Соломона», что специально брала в архиве, и вздыхает:

— Конечно, мэм, уже бегу, мэм! — протягивает она с преувеличенной почтительностью.

Пока начальница отворачивается, Эмили бросает на Амалу взгляд — полный молчаливого возмущения и девичьего заговорщического веселья. Они переглядываются, и в уголках губ обеих мелькают тени улыбок.

Но дольше задерживаться нельзя — и Эмили, недовольно бурча себе что-то под нос, спешит удалиться. Её силуэт исчезает за дверью, а в кабинете вновь воцаряется холодная строгая тишина.

Амала невольно передёргивает плечами, но заставляет себя не поднимать взгляда от разложенных перед ней бумаг. Чёткий почерк, строки на санскрите и бенгали, едва заметные примечания на полях. Если сосредоточиться на них, если не выдать ни единой эмоции, возможно, начальницу удовлетворит наведённая дисциплина, и она пройдёт мимо.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Но, конечно же, так не происходит.

— Амала, ты что же думаешь, что твои знания такие уникальные? — Старшая женщина поворачивается к ней, сложив руки на груди. — Позволь мне напомнить тебе, что нет.

Амала сдержанно выдыхает, ощущая, как в груди сжимается что-то неприятное, но привычное. По спине пробегает знакомый холодок, как в детстве, когда строгая учительница выискивала повод для выговора.

Вокруг — двадцать человек. Двадцать сотрудников, которые, пусть даже на секунду, но оторвались от своих бумаг и печатных машинок. Кто-то, возможно, сочувствует Амале. Кто-то просто рад, что головомойка миновала их стороной.

— Чтобы перевод был к концу дня на моём столе, Кхан.

Её фамилия звучит, как удар.

Амала поднимает голову и смотрит прямо на начальницу — спокойно, отстранённо, так, как смотрела на бабушку и маму, когда они пытались её пристыдить.

— Обязательно, мэм, — отвечает девушка и возвращает взгляд к тексту, находя утешение в знакомых древних символах бенгали и хинди.

Амала заметно выдыхает, когда начальница наконец-то отходит от её рабочего места, но облегчение это обманчиво. В груди остаётся вязкий осадок, будто глоток остывшего чая. Горького и мутного. Настроение испорчено на весь день — она это понимает сразу.

Не то чтобы Амала имеет привычку расстраиваться по пустякам… Но публичное унижение, особенно когда оно исходит от того, кто должен оценивать её профессионализм, а не использовать как мишень для собственного раздражения, вроде как «пустяком» и не назовёшь.

А ведь прошло чуть больше года с тех пор, как Амала переступила порог военного ведомства.

На первый взгляд, это место казалось полным перспектив для такой талантливой выпускницы, чьи знания и способности получили высшую оценку со стороны профессоров. Ведь Амала посвятила студенческие годы изучению древних индийских текстов, научилась разбираться в философских школах и религиозных культах. С детства владеет Амала редкими диалектами, а главное — умеет безошибочно интерпретировать суть культурного кода, читая между строк то, что ускользает от непосвящённых. Всё это делает её, казалось бы, идеальным кандидатом на должность индолога.

Конечно, считает себя Амала исключительной. Кто бы на её месте так не подумал? Ведь со всего курса именно Амалу Кхан рекомендовали в «Отдел культурного анализа и стратегической разведки» военного департамента.

И хотя другие выпускники, не без зависти, пророчили ей блестящее будущее, привыкла Амала прислушиваться к тихому ядовитому голосу сомнения, что живет у неё в голове.

«

Ты же полукровка. В Лондоне таких, как ты, не счесть».

Люди с темной кожей, с фамилиями, звучащими слишком чуждо для английского слуха, с двойной идентичностью, которой они могли либо гордиться либо стыдиться — в зависимости от обстоятельств. Оттого с рождения внутри неё живет твёрдое знание: она не такая, как все.

Должна Амала Кхан быть лучшей из лучших.

Чтобы не давать повода для сомнений. Чтобы никто не мог сказать, что она заняла чьё-то место.

Конечно, она думала, что будет здесь не просто ценной сотрудницей, а станет кем-то гораздо большим.

Представляла себя аналитиком, за чьими докладами следят с напряжённым вниманием. Или переводчиком, способным приоткрыть завесу тайн, скрывающихся за символами древних языков.

Видела себя Амала в залах совещаний среди серьёзных мужчин, её голос звучит уверенно, её знания ценят, к её мнению прислушиваются.

Думала Амала, что её происхождение станет не преградой, а достоинством. Что в мире, где культура — это ключ к пониманию врага и союзника, такие знания, какими владеет она, сделают её незаменимой.

Но реальность оказалась иной.

Вместо значительных докладов — бесконечные рутинные поручения.

Вместо обсуждения стратегий — правка документов и сортировка информации.

Вместо решения сложных лингвистических загадок — просиживание в запыленных архивах среди груды пожелтевших бумаг, о которых все давно забыли.

Вместо уважения — насмешливо приподнятые брови начальства, жалостливые взгляды коллег.

С горечью осознает Амала, что стала всего лишь очередным винтиком бюрократической машины, переводящим бесконечные отчёты, доклады и донесения, лишённые всякой тайны и величия.

Бывают особенно тяжелые и паскудные дни, когда Амала чувствует себя не сотрудницей ведомства, а его пленницей. В такие моменты серые стены давят на нее, словно замшелые каменные глыбы, а воздух пропитывается чем-то застоявшимся — смесью пыли, сухой бумаги и давних позабытых ожиданий.

Зимой, когда дни коротки, это ощущение становится особенно гнетущим. Амала приходит на работу, когда за окном ещё темно, фонари на улицах бросают бледные дрожащие отсветы на мокрый тротуар, и кажется, что город не успел проснуться.

Она садится за свой стол под холодный электрический свет, вдыхает терпкий запах старых страниц и погружается в очередной текст. А когда, наконец, поднимает голову, то видит за окном все ту же темень. День миновал незаметно, растворился где-то в шелесте бумаг, в выцветших строках, в попытках перевести то, что ни на что не влияет.

И в такие вечера, выходя на улицу, она чувствует, как ночь окутывает ее, как будто внушая, что за пределами работы не ждет ничего, кроме пустоты.

По-прежнему тяжело в те дни, когда Амала заканчивает работу над особенно упрямым текстом — таким, что требует не только знаний, но и терпения. Когда после многих часов напряжённого труда, всматривания в бледные чернильные строки, сопоставления смыслов и борьбы с усталостью, она наконец ставит последнюю точку.

На краткий миг её охватывает удовлетворение, даже восторг, словно удалось преодолеть тысячи километров, разделяющих Индию и Британию, будто соприкоснулась с чем-то живым, значимым. Но не успевает это чувство окрепнуть, как на её столе с глухим шлепком приземляется новая стопка бумаг. Груз очередных отчётов, бесконечных переписок, бюрократической рутины.

Как на конвейере — без перерыва, без поощрения, без надежды, что однажды эта цепь разорвётся.

В такие моменты ей кажется, что она не просто работает в ведомстве, а принадлежит ему. Как будто оно втягивает девушку в себя, делает частью бесконечной картотеки, записывает в свои толстые инвентарные книги под невидимым номером.

Да, Амала могла бы уволиться. В любой момент могла бы написать заявление, отнести его начальству и больше никогда не возвращаться сюда.

Но значило бы это, что она не справилась. С чем именно — сказать трудно. Но точно не справилась! И это не вопрос знаний, не вопрос опыта или усидчивости. Может всё дело в гордости? В принципе? В нежелании признавать, что выбрала не тот путь?

Как бы то ни было, Амала всё ещё здесь. И у неё есть на то несколько причин.

Во-первых, зарплата. Такая сумма, которая не снилась большинству её бывших сокурсников. Те, кому удалось устроиться по профессии, работают за копейки — в переводческих бюро, в музеях, в культурных центрах при посольствах. А она может позволить себе не только хорошие книги и нерастворимый кофе, но и съехать от мамы с бабушкой и снимать отдельную квартирку в центре.

Во-вторых, девчонки.

Помимо Эмили, скрытой за стенами лаборатории, где она занимается чем-то засекреченным, у Амалы есть ещё две соседки по унынию — Лили и Сара. Синолог и японовед, обе девушки, как и она, день за днем склоняются над бесконечными стопками бумаг. Сара — та, что всегда перекусывает финиками и орехами, уверяя, что это полезно для ума и тела. Лили — та, что не расстаётся со своим плеером, прячась в наушниках от однообразной тишины кабинета.

Они не подруги в полном смысле этого слова. Но в серых стенах ведомства, среди запыленных папок и отчётов, они — как оазис в пустыне. Вместе можно поныть, выпить чаю с печеньем, посплетничать и посмеяться. И день уже не кажется таким бесконечно тяжелым.

А ещё, как бы банально это ни звучало, Амала действительно получает удовольствие от своей работы.

Да, её официальная должность

индолога

звучит предельно сухо, но в действительности занимается она не только изучением индийских текстов. Еще Амала следит и анализирует текущую политическую и религиозную ситуации (в стране, где она никогда не бывала), а составленные ею отчеты и прогнозы порой оказываются куда полезнее, чем это признает её начальница.

Время от времени Амалу даже привлекают к консультациям, где приходится ей объяснять банальные для неё вещи тем, кто собирался отправиться в страну: военным, дипломатам, чиновникам. Порой задают ей такие вопросы, которые вызывают то улыбку, то недоумение.

— Можно ли заказывать говядину в ресторане в Дели, или это считается смертельным оскорблением?

— Правда ли, что вдов по-прежнему сжигают на погребальном костре мужа, пусть и тайно?

— А как мне правильно поклониться махараджам, если случайно встречу одного из них?

В таких случаях Амала лишь изгибает бровь, скрывая усмешку, и терпеливо объясняет, что махараджи больше не правят, заверяет что туда, куда их отправят, вдов никто сжигать не будет, а говядину в крупных городах можно заказать в ресторанах европейской кухни, хотя лучше не делать это слишком показушно.

Но важнее всего была политика. В 1980 году Индия кипела.

После трех лет нестабильного правления партия «Джаната»Джа́ната па́ртия (Народная партия), политическая партия Индии в 1977—1980. Создана с целью отстранить от власти премьер-министра Индиру Ганди, которую они обвиняли в авторитаризме, непотизме и коррупции. провалилась, и в январе Индиру Ганди вновь избрали премьер-министром. Её возвращение означало жёсткий курс — возможно, даже жёстче, чем до этого. Амала следила за каждым её шагом, выискивая в газетах упоминания о возобновлении программы стерилизациипринудительная стерилизация для сдерживания роста населения., ведь когда-то именно это решение поставило на карту популярность Ганди.

В своих последних отчётах отмечала Амала рост напряжённости в Пенджабе, где движение сикхских националистов становилось всё более грозным.

Благодаря работе в военном ведомстве знает Амала о слухах касательно возможного штурма Золотого храмаОперация «Голубая звезда» — военная операция индийской армии по уничтожению базы сикхских сепаратистов в Золотом храме (Амритсар) в июне 1984 года., об усилении «охранных мер» в Дели, о тайных переговорах с пакистанцами.

И, конечно же, она знает о Калькутте.

Одно лишь упоминание этого города отзывается в ней странным томлением. Неясным и тревожным. Будто незримая нить связывает её с улицами, по которым она никогда не ступала. Так легко может представить себе узкие переулки, пропитанные влажным воздухом, грохот трамваев, древние храмы, где в сумерках мерцают огни масляных ламп. Быть может она жила там в прошлой жизни?

Сидя за рабочим столом, Амала тянется за ещё одной причиной, почему она не увольняется.

В её руках оказывается увесистая папка, плотно набитая собранными ею материалами. Газетные вырезки с сенсационными заголовками, перепечатанные копии старых документов, пожелтевшие страницы, вырванные из справочников, чёрно-белые фотографии с выцветшими лицами — вся эта мозаика складывалась в тайну, о которой в самой Бенгалии, наверняка, знают все, но за её пределами — лишь немногие посвящённые.

И Амала среди них. Дюжина. Двенадцать благородных семей, объединившихся когда-то ради безопасности и процветания Бенгалии. Их власть простирается дальше, чем осмеливаются думать простые люди. Этот союз очень древний, а браки заключаются лишь внутри их собственного круга. Существует строгая иерархия: одни семьи повелевают, другие следуют за ними.

Поднимает глаза Амала, осторожно оглядывая кабинет, удостоверяясь, что никто не заметил, чем она занята. Затем возвращается к папке, медленно перебирая её содержимое в поисках чего-то важного.

Фотография. На ней запечатлён высокий статный мужчина с аккуратными чертами лица. Его взгляд спокоен, но в нём читается что-то хищное, настороженное. Зелёные глаза — такая редкость для тех краев, но именно этот оттенок в сочетании со смуглой кожей придает ему загадочность. Амрит Дубей. Потомок ведающих, выходец из знаменитой семьи брахманов.

Амала знает всех представителей Дюжины, у неё есть досье на каждого. Успела изучить их лица, привычки, связи. Но почему-то всякий раз, когда её взгляд падает на фотографию младшего Дубея… она не может не признать — какой же он притягательный!

Что ужасно глупо с её стороны… думать о мужчине, которого она никогда не встречала, который родился в высшей варне, в далекой Индии, где судьбы решаются не чувствами, а родословной и долгом.

Особенно когда она работает в военном департаменте — месте, где, по убеждению её матери, «достойных мужчин хоть на хлеб намазывай».

И, по правде говоря, их здесь действительно предостаточно.

Офицеры в безупречно отглаженной форме с начищенными пуговицами; юные курсанты с живыми жадными до приключений глазами; ветераны с непроницаемыми лицами, но цепким взглядом. Люди из разведки, которые говорят мало, но замечают всё. Строгие аналитики, привыкшие взвешивать каждое слово. Военные советники, которые никогда не улыбаются. Здесь хватает тех, кто воспитан в дисциплине, умеет держать удар и знает цену своему слову.

Потому, вздохнув и отложив папку в сторону, соглашается Амала, что уж среди них точно могла бы найтись партия поудачнее, чем человек с другой стороны света, чьё лицо Амала знала лишь по фотографии.

Проблема в том, что она практически не имеет шансов хоть кого-то здесь встретить.

Большую часть дня Амала вынуждена просиживать за своим рабочим местом, погруженная в переводы, анализ и подготовку отчётов. Их отдел — официально «культурно-аналитический», но за глаза все называют его «бабским» — он находится на периферии происходящего. Сюда редко кто заходит, если только не требуется срочно разобраться в значении какой-нибудь крылатой фразы или поработать синхронистом на встрече.

Здесь не было суеты канцелярии, громких голосов или тяжёлой поступи военных ботинок по коридорам, ведь боевые офицеры, аналитики высшего звена, люди, принимающие решения, предпочитают, чтобы информация о языках, традициях и политических реалиях попадала к ним уже в сжатом структурированном виде.

Так что если Амале и встречался кто-то в столовой или коридорах ведомства, и она бросала заинтересованный взгляд на чью-нибудь атлетически сложенную фигуру, на широкие плечи под форменной рубашкой или на чёткий благородный профиль, то успевала лишь коротко насладиться моментом.

А потом взгляд неизбежно сползал вниз.

От лица — к шее. От шеи — к сильной, уверенной линии плеча. И, наконец, к безымянному пальцу левой руки.

И, черт побери, там почти всегда было обручальное кольцо!

Поначалу она пыталась не придавать этому значения. Амала ведь не искала приключений, не строила планов…

Но с каждым разом это становилось всё более и более раздражающим.

— Неужели здесь вообще не водятся нормальные свободные мужчины? — сетовала она девчонкам за обедом. — Или всех холостых сразу отправляют в поле, а в штабе остаются только те, кто уже давно и прочно связан семейными узами?

Ей начинает казаться, что всех красивых, интересных и умных женят ещё в детстве, заранее распределяя их среди достойных невест, а к тридцати годам эти мужчины уже безнадёжно потеряны для остального мира.

— Ну, почему же всех? — Сара чуть наклоняет голову, хитро улыбается. — Вот, например, Грант — тот ещё красавчик и холостой.

Знает Амала, о ком идёт речь. И не только по рассказам. Не раз она видела его на главной лестнице старого корпуса — там, где широкие мраморные ступени протоптаны поколениями чиновников, где пахнет пылью архивов и кофе из автомата, и где в полдень, когда солнце проникает сквозь пыльные стекла окон, воздух кажется золотистым.

Всего пару лет назад в учреждениях ещё были буфеты с так называемыми «tea ladies» — женщинами в накрахмаленных фартуках, которые наливали горячий кофе и чай, щедро приправляя их добродушной болтовнёй, конфетками и улыбками. Но к концу 1970-х в офисах начали повсеместно устанавливать автоматы, и потому эти походы к гудящему, слегка побулькивающему агрегату всё ещё ощущались новинкой.

Именно там, на втором этаже, где есть новенький кофейный автомат с хромированным корпусом, Амала стояла как-то раз с девчонками. Болтали о чем-то пустяковом, отпивая терпкий напиток из бумажных стаканчиков, когда он прошёл мимо.

Габриэль Грант. Высокий, с темными, слегка растрёпанными, волосами и губами, напоминающими некую симметричную, почти идеальную форму бантика, а деликатное пятно витилиго над левой бровью придаёт его лицу какую-то мягкость.

И да, Амала не может не признать, что Габриэль Грант стоит того, чтобы на него засматриваться и интересоваться.

Хотя… Стоило ли вообще смотреть на этих мужчин? Ведь даже если бы кто-то из них и был свободен, она все равно не стала бы ничего предпринимать.

С детства прививали ей самоуважение и достоинство, учили, что легкомысленные увлечения — удел слабых, а истинная сила заключается в самоконтроле. Что думает сама Амала на этот счет, у нее никогда не спрашивали. Однако стоит отметить, что вопреки строгому воспитанию, Амала, как и весь Лондон, иногда поддавалась ритму сексуальной революции.

В старших классах она часто ходила на свидания, а в университете у неё были «парни», с которыми она встречалась на постоянной основе. Давала им почитать свои любимые книги, брала слушать их пластинки и всегда чистила и нарезала им фрукты.

В ответ её парни — шумные, самоуверенные, немного расхлябанные — часто забывали об их общих планах, по-хозяйски забрасывали руку ей на плечи и прижимали к себе, и никогда не спрашивали хочет ли она, чтобы они оставались у нее на ночь, а просто оставались.

А бывало, когда ее отпускали на концерт какой-нибудь популярной группы с девчонками — когда гитарные рифы пронзали воздух, а огни слепили глаза, — позволяла себе Амала поцелуй с незнакомцем, оказавшимся рядом в этот момент.

Да, её учили и наставляли, что интим обязан быть после брака и только, но, разумеется, в какой-то момент пришлось Амале нарушить это правило. Не потому что не ценила традиции — просто жизнь, с её порывами и искушениями, оказалась сильнее принципов.

Конечно, Амала не против знакомства на работе. Скорее, наоборот: мысль о том, чтобы встретить достойного мужчину в таком кругу, даже кажется ей удобной и логичной. Но приходит она сюда изо дня в день не для того, чтобы строить романтические отношения.

Амала Кхан приходит сюда, чтобы работать, и она не собиралась тратить время на мечтания о «если бы да кабы…»

⋆⁺₊⋆ ☀︎ ⋆⁺₊⋆

Осенний воздух был свеж и прохладен, пропитанный запахом прелых листьев и сырой земли, когда Амала с подружками перешли улицу и вошли в небольшое кафе с тёплыми жёлтыми огоньками, сияющими в сумеречном свете. Внутри пахло корицей, свежемолотым кофе и чем-то сладким, возможно, миндальным печеньем, только что вынутым из духовки.

— Эй, Амала?

— Ммм?

Сара, размешивая сахар в капучино, хитро прищурилась и спросила:

— Так ты что-то решила с тем, что тебе предлагал тот индус? Тот господин…

— Вайш, — Амала поспешно сделала глоток, чтобы поскорее ответить. — Господин Рэйтан Вайш.

И, да, иногда Амала в раздражении порывается уволиться.

Но в этом бесконечном потоке однообразных дней, разочарований, рутины и редких просветов довольства случилось кое-что значимое.

Неожиданное, странное.

Рабочий день шёл своим чередом, когда в отдел, минуя кабинет начальницы, влетел запыхавшийся сотрудник канцелярии. Дверь с грохотом распахнулась, и на пороге появился молодой человек с растрёпанными волосами и красными от спешки щеками. Он явно не собирался тратить время на формальности.

— Срочно нужен индолог! — выпалил он, оглядев присутствующих быстрым оценивающим взглядом.

Сотрудники оторвались от работы, удивлённо переглядываясь.

— По какому вопросу? — раздался холодный чёткий голос мисс Уилмингтон.

Начальница, высокая и худая, с вечно поджатыми губами, вышла из своего кабинета, явно намереваясь поставить наглеца на место.

Канцелярский сотрудник сделал нетерпеливый жест рукой, словно отмахиваясь от ненужных вопросов.

— Сопровождение важной особы, — отрезал он.

Брови мисс Уилмингтон дёрнулись вверх.

— Вы хотите сказать, что не знали о его прибытии? Где официальный запрос? К чему такая спешка?

— Я не обязан перед вами отчитываться, — отрезал он, сверкая глазами. — Это приказ от мистера Бертрама.

Имя главы канцелярии прозвучало как выстрел, заставляя женщину сжать губы ещё сильнее. Мисс Уилмингтон бросила на Амалу короткий оценивающий взгляд и, чуть склонив голову, процедила:

— Кхан, можешь идти.

Не говоря больше ни слова, сотрудник кивком велел Амале следовать за ним. Он забрал её прямо с рабочего места — без долгих объяснений, без лишних формальностей, словно она была чемоданом, который требовалось срочно доставить в нужное место.

Но Амала была не в том положении, чтобы жаловаться.

К её удивлению, служащий повёл её не в канцелярию, а совсем в другую сторону — по тому самому коридору, который она особенно любила: в старом крыле здания, где ещё сохранились высокие окна с узкими створками. Днём они пропускали мягкий естественный свет, а вечером отбрасывали длинные тени, придавая некий уют. Стены здесь дышали историей: потрескавшаяся лепнина, истоптанный паркет из тёмного дерева — все напоминало Амале о старой Англии, об интерьерах и людях, которые были здесь задолго до нынешних властей, до бюрократического хаоса, который, казалось, захватил всю планету. Коридор вёл к главному выходу, а значит, на улицу, к свежему воздуху, к ощущению свободы.

— Нам нужно встретить делегацию из Индии, — сообщил ей сотрудник канцелярии, не сбавляя шага.

— Но почему их не встречает посольство? — спросила Амала, едва поспевая за ним. — Разве это в нашей юрисдикции?

Мужчина бросил на неё быстрый взгляд, словно решая, стоит ли говорить лишнее.

— Посольство, разумеется, в курсе, — произнес он после короткой паузы. — Но, скажем так, некоторые люди предпочитают минимизировать официальные протоколы. Им не нужна встреча с флагами и оркестром.

Амала нахмурилась.

— А что же от меня требуется?

— Твои знания. — Он пожал плечами. — Вопросы лучше не задавать, особенно пока мы не добрались до аэропорта.

Амала оказалась в ведомственной машине, утонув в удобных кожаных сиденьях. Авто плавно тронулось с места, и она позволила себе расслабиться, прислоняясь к прохладному окну. Почти успела забыть, как выглядит летний Лондон, как он пахнет после дождя, как солнце, преломляясь в высоких окнах зданий, разливается по мостовым мягким золотом.

Город за стеклом жил своей жизнью, размеренной и в то же время суетливой. Люди рассаживались за столиками кафе, кто-то неспешно шёл вдоль дороги, кто-то наоборот торопился. Казалось, у всех был свой ритм, свой распорядок, и в этот самый момент они могли позволить себе гулять, сидеть, бесцельно смотреть в небо.

Амала задумалась: кем они работают? На какой такой работе можно вырваться наружу средь бела дня, покинуть душные офисы и кабинеты? Она даже позавидовала им.

Машина подъехала к аэропорту как раз вовремя. Всё происходило быстро: только автомобиль остановился у терминала, как сотрудник канцелярии уже распахнул дверцу, призывая её следовать за ним. Они торопливо пересекли холл, миновали пункт пропуска, где служащие, едва взглянув на документы, поспешно пропустили их дальше, и вскоре оказались в зале ожидания.

Там, у больших панорамных окон, дожидаясь гостей, стоял мистер Хейз. Мужчина средних лет, сдержанный и собранный, он казался человеком, который никогда не теряет самообладания. Светлые волосы безупречно зачёсаны назад, осанка безукоризненно прямая, взгляд — внимательный, но лишённый излишней любезности.

— Мисс Кхан, — сухо поприветствовал он её, кивком принимая представление.

Однако дальше церемоний вежливости дело не пошло — в тот же миг в зале появились представители индийской делегации.

Перед этим мистер Хейз, сжав руки за спиной, коротко проинструктировал её:

— Ваше присутствие здесь носит скорее символический характер, мисс Кхан. Я не сомневаюсь, что вы знакомы с принятыми нормами, но тем не менее: наблюдайте, не вмешивайтесь. Если потребуется — помогайте с переводом, но лишь в случае прямой необходимости.

Мужчины в дорогих, но строгих костюмах двигались с уверенностью людей, привыкших к вниманию и власти. Первый, невысокий и плотный, с густыми усами и выразительными глазами, был, судя по всему, старшим в группе. Его осанка и тяжёлый взгляд говорили о долгих годах работы в правительственных кругах. Второй, худощавый и нервный, время от времени поправлял оправу очков, озираясь по сторонам с той напряжённой внимательностью, что присуща аналитикам, привыкшим искать угрозу там, где другие её не замечают. Третий…

Амала даже поначалу не заметила ещё одного мужчину, а когда повернула голову, то его тёмные глаза, глубокие и изучающие, уже смотрели на неё. И было в этом взгляде что-то тревожное — слишком внимательное, слишком пристальное.

Высокий, сдержанный, с мягкими чертами лица и лёгкой улыбкой, он выглядел как человек, привыкший к почтению, но не кичащийся этим. Его длинные чёрные волосы были аккуратно собраны в низкий хвост — деталь, придававшая его облику ещё большую сосредоточенность и какое-то почти старинное достоинство.

Оттенок его кожи, слишком светлый для индийца, но слишком тёплый для европейца, навёл на мысль: «Полукровка? Как и я?»

Не отводя взгляда, Амала медленно сложила ладони у груди в жесте намасте.

На выходе из аэропорта их ждал кортеж из двух автомобилей, готовый немедленно доставить гостей к месту встречи. Пока лаконичный Хейз коротко обговаривал детали с водителем, Амала, следуя за ним, бросала через плечо быстрые, но внимательные взгляды на лица членов индийской делегации, что шагали позади.

Они поехали в двух машинах: индийская делегация разместилась в первой, а Амала оказалась во второй вместе с мистером Хейзем. В салоне автомобиля царила тишина, нарушаемая лишь приглушённым шумом улиц за окнами. По-видимому, мистер Хейз не был склонен к пустым разговорам, потому лишь мельком взглянул на Амалу, словно оценивая её ещё раз, прежде чем вновь сосредоточиться на своих мыслях.

Дорога заняла не так много времени, хоть и показалась затянутой. Машины остановились у отреставрированного здания, надёжно укрытого от посторонних глаз. Их провели внутрь через отдельный вход, обойдя главные коридоры, где уже всё было готово к их прибытию.

Встреча продолжилась в просторном, но уединённом конференц-зале. Амала была рада, что широкие окна не были закрыты шторами и были видны зелёные газоны внутреннего дворика. В зале царила строгая и напряжённая атмосфера, настраивавшая на решение важных вопросов.

Конечно же, индийская делегация говорила на английском, но всякий раз, когда её члены начинали перешёптываться между собой на хинди, Амала тут же склонялась к куратору и негромко передавала суть сказанного. Однако, по большей части, она оставалась наблюдательницей, вслушиваясь в тонкие нюансы переговоров и внимательно следя за реакциями сторон.

— Разве молодой госпоже не скучно быть сопровождающей? — прозвучал вопрос сбоку.

Амала не выказала удивления, хотя не ожидала, что заговорят с ней напрямую. Она скользнула взглядом по куратору и делегации, убеждаясь, что беседа идёт своим чередом и её ответ не прервёт важного разговора. Только тогда она позволила себе повернуть голову в сторону собеседника.

— У меня очень важная работа, — её голос был ровным, но уголки губ едва заметно дрогнули. — И я не госпожа.

Именно так Амала познакомилась с Рэйтаном Вайшем. Он представился

проводником

и сразу же показал себя как добрый и отзывчивый человек. Речь его лилась спокойно и непринуждённо, словно никогда никуда он не спешил, а в тёмных глазах пряталась глубина веков, таинственная и необъятная.

На протяжении всей встречи Амала чувствовала на себе его взгляд. Он не был откровенно пристальным, не был вызывающим, но тянулся к ней, будто едва касаясь. Это внимание было приятным, очень льстило ей, но в то же время заставляло девушку слегка нервничать.

А еще казалось, Рэйтан наблюдал за Амалой с тихим, едва уловимым интересом, как будто уже понял о ней нечто важное — нечто, что самой ей ещё только предстояло осознать.

Когда объявили перерыв, в конференц-зал принесли чай и кофе, а также лёгкие закуски, чтобы участники переговоров могли немного подкрепиться. На больших серебряных подносах были аккуратно разложены миниатюрные канапе с красной рыбой и авокадо, ломтики багета с мягким сыром и свежими травами, а также тарелочки с десертами.

Амала, почувствовав, как напряжение от продолжающихся переговоров слегка отступает, подошла к господину Вайшу, который стоял у окна, размышляя о чем-то с чашкой кофе в руках. Подошла тихими шагами, пытаясь преодолеть ту незаметную, но все же ощутимую неловкость, повисшую между ними, и спросила:

— Это ваш первый визит в Лондон?

Мистер Вайш поднял на неё глаза, в уголке губ промелькнула тень улыбки.

— О, нет, я бывал здесь… но давно… очень давно…

В его голосе прозвучало что-то неуловимое, оттенок воспоминаний, может быть даже лёгкая грусть. Амала, неосознанно потупив глаза, негромко отметила:

— По вашему тону я делаю вывод, что Лондон вам не очень понравился?

Рэйтан не ответил сразу. Лишь улыбнулся той же загадочной улыбкой, будто знает кое-что такое, что не знает она.

Амала заколебалась, но затем, преодолевая неуверенность, тихо спросила:

— Откуда вы…? Ох, не знаю, могу ли я вас об этом спрашивать.

— Почему же нет, — почти с готовностью отозвался он. — Я родом из Западной Бенгалии, если быть точнее, то из Калькутты.

Что-то дрогнуло у неё в груди, отозвалось странной тягучей болью, похожей на тоску.

— Расскажите мне о вашем городе… если можно.

И Рэйтан рассказал.

О Калькутте, древней и шумной, о её душном воздухе, пропитанном специями и дождями; о старых особняках, чьи колоннады помнят шаги давно ушедших эпох; о многоголосье улиц, где смешиваются крики торговцев, звон колокольчиков и мерный бой храмовых барабанов; о Ганге, чьи воды, подобно судьбе, несутся бесконечным потоком вперёд.

Амала отвела взгляд, устремляя его в окно, за которым раскинулся Лондон, ленивый и душный в ожидании грозы. На горизонте, за колючими шпилями, небо начинало темнеть, набухая свинцовыми облаками, в которых затаился гром.

— Вы так рассказываете… прямо захотелось побывать там.

— Вы…

Рэйтан не успел ответить. Его окликнул мужчина с густыми усами, чей голос звучал уверенно и властно. Амала вздохнула, подчиняясь обстоятельствам. Момент был упущен, и им обоим пришлось вновь присоединиться к переговорам.

Во время той встречи Амала мало что поняла. Большая часть обсуждений касалась торговых контрактов, экономического сотрудничества и стратегического партнёрства, но тонкости были скрыты за сухими формулировками и тщательно подобранными словами.

Вечером в Лондоне пошел дождь, и ей велели открыть окна в конференц-зале, чтобы впустить такую долгожданную свежесть и прохладу. Амала помнит, как воздух наполнился запахом мокрого камня, и она почувствовала усталость после долгого дня.

Именно в этот момент господин Вайш оказался рядом. Он взглянул Амале прямо в глаза, будто пытался предугадать её реакцию, и сказал:

— Вы могли бы приехать, мисс Кхан… В Калькутту, я имею в виду.

Амала заморгала. Будто внезапный порыв горячего воздуха обдал её, нарушая привычную прохладу дождливого города.

— В Калькутте имеется аппарат атташе при британском посольстве, — продолжал Вайш, не меняя невозмутимого тона. — Я мог бы сделать запрос… чтобы вас командировали.

Амала, несмотря на удивление, почувствовала, как её уставший мозг жадно схватился за эту перспективу.

Поездка в Калькутту могла бы стать серьёзным шагом в её карьере индолога в военном ведомстве. Она могла бы изучать язык и традиции в живой среде, работать с первоисточниками, установить контакты, которые могли бы пригодиться в стратегической разведке.

А еще, она так нуждалась в смене обстановки. Представила Амала себе Калькутту во всей красе: улочки старого города, полные звуков и ароматов, древние храмы, знойный воздух, тяжёлый от влаги и пряностей, разливающийся над Гангом закат… чьи-то зелёные глаза.

Всё это вспыхнуло в её воображении и вызвало дрожь где-то внутри, заставляя кровь пульсировать быстрее.

— Но под каким предлогом? — спросила Амала, изогнув бровь.

— О, оставьте это мне, — заверил её Рэйтан. — Для вас, госпожа, я повод устрою.

В ответ на эти слова Амала не смогла сдержать улыбку. Господин Вайш заметил это, но не стал настаивать, не пытался переубедить её или заманить обещаниями. Он всего лишь сказал:

— Помните, мисс Кхан, если человек будет медлить с выбором, то решат за него.

Больше Амала его не видела.

Она не знала, уехала ли индийская делегация на следующий день или в тот же вечер. Вернулись ли они в Бенгалию или отправились в другой город в Британии. Были лишь догадки и листок с адресом и телефоном, оставленный господином Вайшем, чтобы могла Амала связаться с ним, «когда она подумает».

Но самое важное было то, что он оставил надежду, а с ней каждый день даётся чуточку легче.

⋆⁺₊⋆ ☀︎ ⋆⁺₊⋆

Иногда Амала раздумывает над этим предложением.

Она просчитывает возможные маршруты, прикидывает дорогу с пересадками. Представляет, как шагает по терминалу аэропорта, держа в руках билет, как взглядом рассекает толпу, вглядываясь в людей, которые, возможно, окажутся её попутчиками. В мыслях Амала не раз ощущала этот момент — когда сердце ускоряется от предвкушения, когда вокруг мелькают незнакомые лица, а за спиной остаётся старая жизнь. Представляла, какой счастливой себя почувствует, когда наконец-то вырвется отсюда, обретёт ту свободу, о которой мечтала весь прошлый год.

Но всякий раз, когда она обращается к этой мысли, её догоняет реальность. Беспощадная и отрезвляющая.

— Сейчас не время, — отвечает она на вопрос своей подруги. — Бабушке всё не становится лучше.

Этим летом Индира Кхан действительно чувствовала себя хуже. Из-за чего Джотсана всё чаще оставалась дома, и Амале приходилось помогать маме не только с домашними делами, но и в их семейном магазинчике.

Да, Амала могла бы уволиться. Но тогда бы их семья не потянула дорогостоящее лечение бабушки.

— Я думаю, мне придётся переехать обратно домой, — добавляет она после короткой паузы, — потому что не наездишься туда-обратно.

Её коллеги не говорят громких слов утешения. Вместо этого Эмили крепко сжимает её руку, Сара кивает с пониманием, а Лили чуть улыбается и мягко говорит:

— Помни, что ты можешь обратиться к нам.

⋆⁺₊⋆ ☀︎ ⋆⁺₊⋆

Именно так и проводила свои дни Амала Кхан, штатный индолог военного департамента. Жила в небольшой квартирке неподалёку от работы, потому могла позволить себе спать на час дольше, чем её коллеги, и никогда не опаздывать. Но в этом утреннем преимуществе нет особой радости. Проснувшись, Амала машинально заваривала чай, лениво поглядывая в окно, где город уже суетился, а потом, так же механически, собиралась на работу.

Кажется ей, что это не работа, а бесконечный обряд, замкнутый круг ритуалов, исполняемых лишь по привычке.

Амала методично печатала отчёты, переводила документы, перекладывала папки с одного края стола на другой. Её начальница неизменно находила повод для замечания — то формулировка была недостаточно точна, то заключение слишком расплывчато, то запятая стояла не там, где ей положено. Амала не возражала. Она уже давно перестала тратить силы на возражения.

Перерывы на кофе с девчонками-коллегами — маленькое спасение. Они смеялись, сплетничали, обсуждали редкие интрижки в отделе.

И накрывало Амалу в такие моменты странное чувство — как будто попала она в какую-то ловушку.

«Если не произойдёт ничего неожиданного, если я не поменяю работу, то, похоже, единственный выход — это декрет!»

Но дни сперва шли, а потом и бежали своим чередом.

Амала, поглощённая повседневной рутиной, постепенно становилась её частью, словно камень, который сточила вода, смягчая углы и делая его поверхность гладкой. Научилась даже в самых монотонных моментах отыскивать Амала странный, но уютный покой.

Дни в офисе тоже начинали обретать свою гармонию. Ведь когда голова твоя была забита цифрами и фактами, а не переживаниями, то и мир становился проще и понятнее.

И даже перестала Амала ждать, чтобы произошло «что-то необычное».

Конечно же, как раз в тот момент, когда её мысли были заняты другими заботами, именно тогда всё и произошло.

Всё еще была осень, и тонкие листья продолжали кружить на улицах Лондона. Амала с девчонками возвращалась в отдел после того, как они отнесли в архив груду ненужных документов. По дороге они даже зашли к Эмили в лабораторию и договорились посидеть где-нибудь после работы.

Посмотрев в сторону узкой лестницы, ведущей к старому крылу здания, Амала предложила:

— Девочки, давайте пойдем по этому коридору.

— Мы и так задержались, — вздохнула Лили. — Стерва Уилмингтон будет ругаться.

— Ну, она и без повода будет ругаться и завалит нас работой. — Пожала плечами Сара, с усмешкой взглянув на своих подруг. — Пошли, по дороге кофе в автомате возьмём.

Они шли по любимому коридору Амалы — тому самому, что в старом крыле здания, где ещё сохранились высокие арочные окна с узкими створками и потёртыми подоконниками, пахнущими временем и древесиной. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву, играли на лице Амалы и её подруг, ложась на пол и стены золотистыми отблесками. В такие моменты казалось, что время здесь течёт иначе — медленно, мягко, почти с нежностью.

По пути им то и дело встречались другие служащие: кто-то обгонял впопыхах, неся кипу бумаг, кто-то шагал навстречу, рассеянно кивая или вовсе отворачиваясь, погружённый в свои мысли.

И вдруг Амала заметила в конце коридора группу людей, идущих им навстречу. Мужчин, конечно. А кого же ещё можно было встретить в военном департаменте, прости Господи?

Она слегка прищурилась, инстинктивно замедлив шаг, будто её взгляд сам собой решил сфокусироваться на фигуре, что шла по центру.

Моргнула.

Моргнула ещё раз.

Что-то… что-то в его походке, в очертаниях его тела зародило в груди странное чувство — не тревогу, нет, но и не волнение. Это было как внезапный толчок изнутри, как будто что-то знакомое пыталось пробиться сквозь пелену забытья.

Мужчины приближались — шаг за шагом. Их было трое, может четверо, но глаза Амалы не отрывались от одного. Не отрывались и оглядывали с головы до пят взглядом знатока, ведь за последние полгода ей довелось видеть немало атлетически сложенных мужчин — крепких, тренированных, с выправкой и дисциплиной.

Но этот… Этот был высокий, с широким разворотом плеч, с длинными сильными ногами, и его лёгкая точная неторопливая походка говорила о выучке, отточенной годами. Всё в нём было собрано, выверено — и одновременно свободно, почти грациозно.

Амала сглотнула — не то от внезапной сухости во рту, не то, наоборот, от избытка слюны. Непонятно. Она чуть напряглась, будто её тело хотело ринуться вперёд за мыслями — или, наоборот, остаться стоять и не двигаться вовсе.

Подруги всё ещё продолжали болтать, но для Амалы их голоса звучали как далёкий радиоэфир, да ещё и на чужом языке. Всякие слова перестали иметь хоть какой-то смысл… потому что он подошел ближе. Настолько, что можно было разглядеть его лицо.

Без преувеличений — он был хорош собой. Было в нем что-то почти античное — прямой нос, высокий лоб, уверенные линии скул, густые выразительные брови. Его лицо было одновременно сильным и спокойным, мужественным и красивым.

В ответ на реплику одного из офицеров, мужчина не сразу, будто с ленцой, скривил губы в неохотной полуулыбке и нахмурился. И почему-то в груди Амалы что-то сжалось и захотелось хихикнуть. Глупо, по-детски, как школьнице, увидевшей старшеклассника. Это странное бесстыдное чувство умиления защекотало лёгкие и не отпускало.

Полуулыбка так и застыла у неё на губах, потому что поймала Амала взгляд… серых, таких ясных, таких проницательных глаз.

Поймала его взгляд.

Поймала стрелу.

Поймала свое сердце, что уже хотело выскочить из левого рукава и улететь прямиком к нему.

Их взгляды встретились — и, казалось бы, кто-то должен был отвлечься, отвернуться, замешкаться, сбиться с шага. Но нет. Они продолжили идти, каждый в своём направлении, как если бы всё происходящее было заранее прописано в каком-то протоколе. Скорее всего небесном.

Никаких спотыканий, ни одного лишнего движения. Только этот взгляд, цепкий, выверенный, будто они шли по тонкому канату между двумя крышами и не могли позволить себе отвлечься хоть на секунду.

Она и он шли. И смотрели.

Даже когда поравнялись — слишком близко, почти плечо к плечу — не отвели глаз.

Даже когда прошли дальше и оказались друг у друга за спиной — головы обернулись следом, одновременно, почти зеркально, как в странном танце без прикосновений.

Лишь взгляды — тонкая нить, протянутая между ними, натянутая до звона.

Эта тонкая нить оборвалась, потому что дальше — анатомически — это стало невозможно. Чтобы сохранить зрительный контакт, пришлось бы свернуть шею.

Коллега Амалы любила повторять, что «любви с первого взгляда» просто не существует. И что, мол, это даже научно доказано.

— Дофамин, окситоцин и норадреналин, — важно говорила Эмили, поднимая палец, как будто на лекции. — Вместе эти химические вещества могут привести к сильным, но мимолётным ощущениям, которые мы часто интерпретируем как «влюблённость с первого взгляда». Это всё биохимия…

«Да, всё верно, — думала Амала, касаясь своих разгорячённых щек, — логично, рационально. Воспалённые рецепторы, нейромедиаторы, всплеск гормонов — и ты уже идёшь и думаешь о том, какой он красивый и как смешно сморщил нос!»

— Эй, Лили, — негромко, но отчётливо перебила подругу Амала, всё ещё оглядываясь через плечо. — Кто это был? Ты знаешь?

Обратилась она именно к Лили — та дольше всех из них работает в департаменте и знает здесь почти всех, от секретаря до министра по логистике. К тому же, Лили обожает сплетни, особенно если в них фигурируют мужчины в форме.

— М-м-м? — Лили чуть прищурилась, вытягивая шею. — Ты о ком?

— Только что прошёл мимо… самый высокий. В центре. С серыми глазами.

— Пф-ф-ф! — фыркнула Лили театрально, будто Амала спросила, знает ли она, кто сейчас премьер-министр. — Кто ж его не знает? Это капитан Киллиан Лайтвуд. Он довольно известен, ну… в узких кругах.

Амала слышала о нём. Конечно, слышала. Киллиан Лайтвуд — не просто офицер. Его имя не раз мелькало в полуофициальных отчётах, в кулуарах и в осторожных обсуждениях за закрытыми дверями.

Говорили о нём, как о человеке жёстком, иногда даже бескомпромиссном. Профессионал до мозга костей. Сдержанный, хладнокровный. Такие, как он, делают карьеру не улыбками и лестью, а поступками.

О, нет. Капитан Лайтвуд — это полевой офицер, действующий атташе, человек, которого по долгу службы раз за разом отправляли в долгие командировки: то на учения в Альпы, то в сопровождении делегации в пустынные гарнизоны, то на закрытые совещания в Лондоне, где решались острые вопросы.

Именно поэтому Амала до сих пор и не видела его лично. Ведь капитан Киллиан Лайтвуд не относился к «штабным», тем кто перелистывает бумажные отчёты и обсуждает чужие подвиги за чашкой кофе.

Амала, впрочем, в этот момент думала совсем не о его карьере.

Потому что даже несколько часов спустя её собственное тело, перестав слушать разум, всё ещё отзывалось лёгким дрожанием, подобно тонкой струне, которую случайно задели, — и вот теперь она всё звенит и звенит.

Не умолкая. Растекаясь вибрациями по всему её телу.

В ушах — глухой стук крови, будто кто-то отбивает ритм марша.

В горле — предательская сухость, как будто она не просто взглядом встретилась с незнакомым мужчиной, а пробежала несколько лестничных пролётов.

А на губах… на губах ещё теплится тень той самой полуулыбки, неуместной, глупой, совершенно девчоночьей.

— Просто дофамин… значит? — растерянно шептала Амала, сидя за своим рабочим место.

И раздумывала, можно ли так просто объяснить, почему в одно мгновение реальность вокруг стала тоньше, прозрачней, а воздух будто наполнился электричеством? Почему от одного взгляда ей вдруг захотелось знать, как этот мужчина улыбается, как смотрит, когда не хмурится, и каким будет его голос, обращённый к ней?

— Прошу прощения, вы — Амала Кхан, индолог?

Её имя прозвучало как-то по особенному — с вниманием, с точностью, с тем лёгким английским акцентом, в котором

Амала Кхан

вдруг приобрело почти музыкальную интонацию.

Уверена Амала, что если бы она стояла, то у неё подкосились бы колени.

Капитан Лайтвуд стоял прямо перед ней, такой же высокий, каким она его запомнила, и, пожалуй, даже более внушительный сейчас, когда она сидит. Но не это поразило её. Не строгая форма, не отточенные движения, не взгляд, острый, как кинжал.

А то, что голос —

его голос

— оказался именно таким, как она себе его представляла: уверенный, немного низкий, с хрипотцой, которая будто рождалась не в горле, а глубже.

Амала настолько погрузилась в свои мысли, что не заметила, как он зашёл в их отдел, обвёл взглядом все столы и безошибочно направился именно к ней. Она моргала, словно только теперь окончательно собралась с мыслями. Ощутила, как щёки покраснели, как сердце подскакивало и тут же пыталось спрятаться в грудной клетке, как испуганная птица.

— Да, это я, — сказала она, с удивлением осознав, что голос её звучит спокойно. Почти.

Амала на мгновение задержала дыхание, как будто воздух застрял где-то между горлом и лёгкими. Она надеялась — изо всех сил надеялась — что не выглядела глупо. Или, не дай Боже, испуганно.

Капитан Лайтвуд смотрел на неё пристально, непроницаемо. В этом взгляде не было ни дружелюбия, ни вражды — только холодная, выверенная сосредоточенность. Но он первым отвёл взгляд. Медленно опустил его вниз, к папке в руках.

— В этом отчёте есть фрагмент, связанный с южноиндийскими культами, — произнёс он сдержанно, почти официально. — Не хотел рисковать и интерпретировать самостоятельно.

Капитан сделал паузу. Словно давал ей время, чтобы отдышаться. Затем поднял глаза.

— Вдруг вы заметите то, что упустили другие, — добавил он чуть тише.

Амала кивнула, сделав это почти машинально.

— Да, я посмотрю, — сказала она и, не успев осознать, что делает, быстро облизнула пересохшие губы. — Буду рада помочь.

Капитан Лайтвуд мельком скользнул по ней взглядом. Ни одна мышца на его лице не дрогнула, и он лишь коротко кивнул в ответ.

После чего повернулся и, окинув взглядом остальные рабочие места, сдержанно произнёс:

— Доброго дня.

Его голос, негромкий и чёткий, нарушил обыденную тишину — несколько человек подняли головы, кто-то кивнул в ответ, кто-то просто наблюдал.

Он не задержался ни на секунду дольше. Его шаги — быстрые, ровные — эхом прошли по полу, и дверь плавно закрылась за его широкой спиной.

Амала всё ещё сидела неподвижно. В комнате стало будто прохладнее.

Взгляд её опустился на папку на столе, но упрямая мысль продолжала стучаться в голове: «Это мог бы передать кто угодно. Почему он пришёл сам?»

Предложение, от которого невозможно отказаться

Минуты, часы, дни и недели шли своим чередом.

Как и раньше — завтрак в спешке, лондонское утро, окрашенное серым светом, остановки, знакомые лица в вагоне метро, автомат с кофе, запах бумаги, шелест страниц, телефонные звонки и бесконечные отчёты.

Всё — как и прежде.

Кое-что — совсем не так как прежде.

Ведь теперь поселилось в Амале какое-то предвкушение, новое и едва осознанное. Именно оно заставляло её чуть дольше стоять у зеркала, тщательно выбирать серёжки и по несколько раз поправлять волосы перед выходом.

Именно оно заставляло Амалу внимательно оглядываться по сторонам, в надежде увидеть

его

мельком. В дверном проёме, у окна конференц-зала, где у офицеров по утрам летучка, или за стеклянной перегородкой в дальнем конце коридора.

Амале не важно место… Что имело значение, так это маленькая искра возбуждения, разгоравшаяся в груди всякий раз, когда видела его. Словно мир на мгновение замирал, выжидая. В такие моменты пульс становился громче — и ощущала его Амала в висках, в горле, в кончиках пальцев.

А если его серые глаза — хоть на секунду — задерживались на ней, если уголок его губ подрагивал в сдержанном приветствии, то улавливала в себе почти мучительное волнение.

Словно её сознание на секунду теряло контроль, а тело становилось слишком живым, остро ощущавшим всё: как ткань юбки натягивается при шаге, как воздух в комнате становится гуще, как пульсирует кровь у шеи.

И не знает Амала, что хуже — когда их пути пересекаются в узких коридорах департамента… или когда вовсе не видит капитана Лайтвуда по несколько дней.

— Наблюдая за активностью головного мозга человека при выделении дофамина, — однажды говорила Эмили, задумчиво мешая сахар в чае, — можно увидеть, что задействованы те же зоны, которые активируются при приёме кокаина. Так называемые центры… удовольствия. Мозг буквально «подсаживается» на другого человека.

И это многое объясняет.

Но всё же ни разу не упоминала Эмили кое-что, и потому Амала спрашивает сама, будто невзначай:

— А сколько… времени нужно, чтобы все эти дофамины-окситоцины… ну, выветрились из организма?

Эмили, конечно же, знает ответ:

— Дофамин и норадреналин действуют быстро — их уровень может снизиться уже через пару недель. Но если объект… гм… вожделения продолжает быть рядом, особенно если есть контакт — зрительный, телесный или просто эмоциональная вовлечённость — то мозг будет снова и снова их вырабатывать.

Амала кивнула, делая вид, будто спросила просто чтобы поддержать беседу.

— А вот с окситоцином всё сложнее. Это «гормон привязанности», он выделяется даже от одного прикосновения или простого ощущения безопасности рядом с кем-то. Его следы могут оставаться в организме… месяцами.

Но у Амалы нет в запасе месяцев — и даже недель — чтобы позволить своему наваждению пройти самому по себе.

Потому что, строго следуя внутренним протоколам, по установленным бюрократическим порядкам, в их

культурно-аналитический отдел

приходит официальный запрос: необходим индолог для сопровождения английской делегации в Индию, которую возглавит мистер Хейз.

Такие запросы, как правило, поступали письменно — в виде циркулярного письма с подписью и печатью, проходя сначала через

Департамент международных связей

, оттуда — в

канцелярию при Управлении по делам Содружества

, а уже потом — к ним, в их малозаметный, но важный отдел. Всё строго по иерархии, всё зафиксировано и прошито бечёвкой, в прямом и переносном смысле.

Амала узнала об этом утром, когда она ещё не успела толком снять пальто и налить себе первую чашку кофе, а к её столу уже направилась начальница — сухая, строгая, как будто весь мир ей должен.

— Кхан, — бросила она без предисловий. — Ступай в

отдел международной координации по делам Содружества

. Мистер Хейз вас ждёт.

Девушка только и успела, что бросить быстрый удивлённый взгляд на подруг. Те, приподняв брови, в растерянности пожали плечами, переглядываясь между собой. Никто из них не знал, в чём дело, и, судя по лицу начальницы, спрашивать — не лучшая идея.

Именно так, без особых объяснений и подготовки, Амала оказалась у незнакомой двери — в кабинете мистера Хейза, с которым они уже однажды работали, когда принимали индийскую делегацию.

— Мисс Кхан, — поднял голову мужчина, отрываясь от бумаг, — рад видеть вас в добром здравии.

Амала, входя, испытывала лёгкое беспокойство. Секретарь мистера Хейза, сопроводив её в кабинет, закрыла за ней дверь, и тишина вдруг стала особенно ощутимой. Амала чувствовала себя немного неловко, но, разумеется, виду не подала. Наоборот, расправила плечи, ободряюще улыбнулась и ровным голосом сказала:

— Добрый день, мистер Хейз. Вы хотели меня видеть?

Мужчина кивнул, указывая ей на стул напротив.

— Да. Как раз по поводу предстоящей поездки. Планируется командировка в Индию — в связи с культурной инициативой, которую мы обсуждали на прошлой встрече с индийской стороной. Первоначально я должен был поехать один, но… — Он сделал паузу, оценивающе глядя на Амалу поверх очков. — Вы произвели сильное впечатление. Компетентная, тактичная, с глубоким пониманием контекста. Решил, что не лишним будет взять вас с собой.

«Помните, мисс Кхан, если человек будет медлить с выбором, то решат за него».

Вспомнились ей слова господина Вайша, и ощутила Амала, как у неё внутри вспыхнула резкая жгучая реакция: как это

решили

взять её, не спросив? Почему не поставили в известность заранее? Почему это вообще обсуждалось без её согласия?

Но вспышка погасла, и вместо того, чтобы дать волю возмущению, она сдержанно, почти спокойно, спросила:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Позвольте уточнить куда?

Хейз, будто не заметив напряжения в её голосе, спокойно ответил:

— В Калькутту.

Перед внутренним взором Амалы, как слайды старого кинопроектора, мелькнули образы: пыльные переулки, широкие авеню с колониальными особняками, зелёные пальмы, тяжёлое солнце, статуи богинь, дым от благовоний, яркие ткани, проливные дожди… Город, в котором она никогда не была, но который будто жил где-то на подкорке сознания, как тайная часть её самой. И — на мгновение— зелёные глаза, мимолётный взгляд из полутени, такой знакомый… до боли.

Она отвернулась и задала вопрос, сохраняя видимость спокойствия:

— Когда планируется отъезд?

Мистер Хейз добродушно улыбнулся, опершись на стол локтями и сцепив пальцы:

— Если с паспортом у вас всё в порядке… то чем скорее, тем лучше. Желательно — в начале следующей недели.

⋆⁺₊⋆ ☀︎ ⋆⁺₊⋆

После разговора с мистером Хейзом что-то поменялось в Амале. Должно быть дело в каком-то новом для неё ощущении своей значимости. Шагала девушка по коридорам чуть более уверенно, расправив плечи. Не поднимала нос, нет — но и не склонив голову, как бывало раньше. Всё-таки не каждый день выбирают тебя для международной командировки, да ещё в составе делегации, возглавляемой самим мистером Хейзом.

Новость, как водится в канцелярских кругах, разлетелась очень быстро. Уже к полудню коллеги из соседнего отдела азиатских исследований, а также из сектора переводов, под разными предлогами заходили в её отдел — то принести бумаги, то якобы сверить даты, — а в итоге просто пожелать удачи, сказать, что она «большая молодец», и невзначай напомнить, чтобы привезла им сувениров.

Подруги — Эмили, Лили и Сара — обступили её, как птички, щебеча каждая своё:

обязательно купи себе сари

,

остерегайся воды из-под крана, пей только кипячёную!

Даже её начальница, обычно требовательная и строгая, изменила отношение к Амале. Не делала резких замечаний, не дёргала без нужды, смотрела чуть иначе — сдержанно и не с таким явным пренебрежением, как будто появился у индолога покровитель.

Так сильно погрузилась Амала в подготовку — сверяла даты, готовила документы и справки, даже выбирала наряды, которые возьмёт в поездку — что наваждение, державшее её в плену столько дней, начало понемногу отступать.

Только для того, чтобы накрыть её с новой силой, когда капитан Лайтвуд оказался на пороге «культурно-аналитического» отдела.

Прошло всего два дня после разговора с мистером Хейзом, и как раз собиралась Амала на обед с девчонками.

Почти весь их отдел уже разошёлся — кто в столовую внизу, кто в любимое кафе через дорогу, где официанты знали их заказы наизусть.

Пригладив волосы, Амала забросила свою сумочку на плечо и неторопливо направилась к двери. На ходу бросила взгляд на своих подруг, всё ещё возившихся с бумагами и косметичками.

— Ну где вы там? — окликнула она с лёгкой усмешкой, оглядываясь через плечо. — Если не поторопитесь, я уйду без вас…

И именно в этот момент она поворачивается к двери — и чуть не сталкивается с

ним

.

Мужская фигура выросла в проёме неожиданно, как будто возникла из воздуха, и Амала, вздрогнув, сделала быстрый шаг назад. Сердце рухнуло куда-то вниз, а её руки инстинктивно вцепились в ремешок сумочки.

Капитан Лайтвуд стоял прямо перед ней.

Выглядел мужчина так, будто только что вернулся с полигона, где проходили полевые учения. Взгляд Амалы скользнул по нему с ног до головы: тёмно-серые штаны с запыленными коленями, чёрная водолазка, поверх которой туго натянута кожаная портупея, подчёркивающая ширину плеч и торса. На ногах — тяжёлые берцы, покрытые тонким слоем дорожной пыли.

Киллиан Лайтвуд дышал тяжело, словно только что пробежал стометровку — дыхание прерывистое, грудная клетка заметно вздымалась. Щёки пылали, а волосы, обычно аккуратно зачёсанные набок, сбились в беспорядке, одна прядь упала на лоб, делая его лицо каким-то неожиданно… уязвимым. В правой руке он сжимал папку так сильно, что картонная обложка немного помялась.

И этот его вид — неряшливый, живой — поразил Амалу в самое сердце.

В груди у неё что-то сжалось, задрожало, и от этой внутренней дрожи захотелось Амале отвернуться, перевести дух. Но она лишь стояла и смотрела на него, не в силах произнести ни слова. Показалось, что и её собственное сердце стало биться как-то прерывисто, будто тело вдруг решило подстроиться под ритм его дыхания.

Прочистив горло, Амала наконец нашла силы, чтобы сказать:

— Капитан, вы опоздали.

Ей показалось, или в его глазах на миг вспыхнул испуг?

— Все уже ушли на обед.

Капитан шумно выдохнул, как будто только сейчас позволил себе расслабиться, и машинально пригладил рукой растрёпанные волосы, стараясь показаться как всегда собранным.

— Вы по какому вопросу?

Совладав с дыханием и выпрямившись, он ответил с холодной ясностью:

— Вопрос срочный и не терпит отлагательств. Касается аналитической сводки за август и ваших материалов в ней, мисс Кхан.

Он бросил взгляд за её плечо — Лили и Сара поравнялись с подругой.

— Вот копия с пометками штаба. — Он вытащил из папки несколько листов, исписанных чернилами другого цвета. — Некоторые моменты вызвали интерес у… нашего сектора.

Подруги переглянулись, бросив на Амалу вопросительные взгляды.

— Я прошу вас задержаться, мисс Кхан, и уделить мне немного времени.

Амала чуть тряхнула головой, пожала плечами и, сделав максимально невозмутимое лицо, ответила:

— Ну, раз это срочный вопрос…

— …критически важный, — уточнил капитан, не сводя с неё серьёзного, слишком пристального взгляда.

— Амала, мы тебе займём место, — тихо сказала Сара, уже подходя к двери.

— Или принесём обед, если задержишься, — добавила Лили, на прощание метнув в сторону Лайтвуда хмурый недоверчивый взгляд.

Девушки покинули их и не забыли закрыть за собой дверь, оставляя в кабинете только двоих — её и капитана Лайтвуда.

Амала молча развернулась к своему столу. С каждым шагом старалась выровнять дыхание, заставить мысли слушаться. Наверное, по правилам вежливости стоило бы пригласить капитана пройти за ней, предложить ему стул — но вместо этого она просто вешает сумочку на спинку кресла и, не поднимая взгляда, протягивает руку в его сторону.

Капитан без слов вложил в девечью ладонь принесённую папку — плотную, тёплую в тех местах, где он её держал.

Амала села, приняв самый деловой вид, на какой только была способна в этот момент. Спина прямая, губы сжаты. Она старалась, старалась изо всех сил выглядеть спокойной, сосредоточенной — профессиональной. Потому что знала, что если сейчас поднимет глаза… хоть на миг… всё это хрупкое равновесие рассыплется.

Открыла папку. Пальцы дрожали, но она старалась разложить бумаги, будто всё под контролем. Только вот цифры, фразы, пометки, написанные красными чернилами, — всё плыло, превратившись в вязкий бред.

Капитан Лайтвуд подошёл ближе. Амала почувствовала это — как ощущают близкую грозу. Не нужно смотреть, чтобы знать: он стоял прямо напротив, чуть сбоку, достаточно близко, чтобы её периферическое зрение уловило тень его фигуры.

Амала ощутила его присутствие. Каждой клеточкой. Словно воздух между ними стал плотнее, насыщеннее, и дышать стало труднее. Грудь будто была скована чем-то невидимым, как перед прыжком в ледяную воду. Она почти слышала биение его сердца — или это всё-таки её собственное?

Наконец Амала сдалась.

Пальцы отпустили край листа, дрожь в плечах стихла, и девушка выдохнула, как будто нырнула и слишком долго удерживала воздух в лёгких. Ладонью потёрла бровь, словно пыталась стереть напряжение, что накопилось за эти несколько томительных минут.

А потом подняла на него глаза.

— Я извиняюсь… — Голос тихий, а улыбка мягкая и чуть-чуть смущённая. — Но я ничего не понимаю. Какой у вас… вопрос… не терпящий отлагательств?

Глаза её блестели — ясные, как вода после ливня, — и Киллиан словил этот взгляд, словно удар. Честный, открытый.

Он на мгновение опустил глаза, будто собираясь с мыслями, и тут же снова поднял их и посмотрел — прямо, серьёзно, упорно.

— Буду честен с вами, — произнес он, и голос его прозвучал ниже, глуше. — Мой вопрос действительно срочный и важный, но… он никак не связан с аналитической сводкой.

Амала нахмурилась. Она бросила быстрый недоумевающий взгляд на бумаги, что так старательно разложила перед собой, но прежде чем успела задать вопрос, он заговорил снова:

— Могу перейти на ты?

Моргнула. Ещё раз. И ещё.

Амала почувствовала, как в груди нарастало волнение — медленно, тяжело, как прилив, что подбирается к самому краю берега. Щеки чуть вспыхнули, горло пересохло, но голос — ровный:

— Да, можете.

Киллиан сделал полшага ближе. Замолкнул. Словно искал нужную интонацию, нужную тишину между фразами. И, наконец, посмотрел прямо ей в глаза.

— Амала…

Снова произнёс её имя так, как, наверное, умел только он.

Что-то оборвалось внутри неё. Молниеносно, больно.

и внутренность моя взволновалась от него…

— …выходи за меня замуж.

Тишина наступает резко, будто кто-то выпустил из комнаты весь воздух.

Амала смотрела на него, не отрываясь — глаза широко распахнуты, зрачки расширены. Казалось, в комнате стало жарче, теснее. А внутри все смешалось — волнение от его внезапного появления, напряжение последних дней, бессонные ночи, наполненные мыслями о предстоящей командировке, тоскливая рутина её будней, а главное…

Его глаза. Его голос.

Его голос

…

…в котором не было ни тени иронии, ни капли шутки.

Почувствовала Амала странное беспокойство, словно кто-то прикоснулся к её судьбе, перекроив будущее одним-единственным предложением.

И всё это вырвалось одним, резким, отчаянным:

— Ха-ха-ха!

Немного истеричным, но

ха-ха-ха

.

Она даже прикрыла рот рукой, но смех успел сорваться, упасть, разбиться и зазвенеть неестественно громко в тишине кабинета.

— Это очень смешная шутка! — выдохнула Амала, прижимая ладонь к губам.

— Это не шутка, — спокойно ответил Киллиан.

И на этот раз её смех оборвался, как нить, перерезанная ножом. Звук застыл в воздухе, завис под потолком, отразившись от ламп, папок, бумаг.

— Я абсолютно серьёзен, — добавил он, и голос его глухо отозвался в её груди.

Амала моргнула. Часто, по-девичьи, как будто пыталась согнать пелену с глаз.

— Подождите… Мы с вами…

— …с тобой, — мягко, но непреклонно поправил он.

— Мы с тобой виделись один раз в коридоре, ещё раз на старой лестнице, потом у входа в конференц-зал… — она начала загибать пальцы, будто хотела убедить не его, а себя. — И вот дважды в этом кабинете. Всего пять раз?

— Ещё у входа в департамент. И в архиве, — негромко добавил он.

Амала мотнула головой, не в силах не улыбнуться — уже почти с отчаянием.

— Хорошо. Семь. Всего семь раз, — она подняла на него взгляд. — Этого недостаточно. Мы совсем не знаем друг друга.

— Узнаем, — твёрдо произнёс Киллиан, и в его голосе не было ни капли сомнений. Как будто он говорил о чём-то уже решённом.

Он по-прежнему стоял — высокий, собранный, словно из цельного камня. А она сидела и вдруг ощутила себя совсем маленькой.

— Выходи за меня, — повторил он.

Слова слышались ей, подобно звуку гонга. Громко, неотвратимо. Амала почувствовала, как внутри всё сжалось. Тревога и трепет, смущение и… странная радость? Нет, нельзя. Это же безумие.

Это же безумие.

— Капитан Лайтвуд, так не делают, — произнесла она чуть тише.

— Почему не делают? — спокойно парировал он. — Я только что так сделал. Значит, делают.

А вот норадреналин — этот гормон связан с реакцией «бей или беги». Он запускает наш стрессовый ответ.

В случае Амалы — определённо

беги

.

Она резко вскочила со своего места, стул отъехал назад с приглушённым скрипом. Ей нужно двигаться, дышать, куда-то деться. Сидеть больше было невозможно, под ногами дрожал пол, будто весь кабинет накренился.

Прошла мимо Киллиана и направилась к окну — ей просто нужно проложить хоть какое-то расстояние между собой и этим безумным, невозможным

предложением

. И этим мужчиной, рядом с которым тяжело сохранять здравомыслие.

— А почему вы решили… — начала она, но тут же с досадой закатила глаза.

—

Ты

решил, — с мягкой настойчивостью поправил он.

Уголок его губ едва заметно дрогнул — и от этого стало только хуже. Эта тёплая, почти мальчишеская улыбка подобна искре — и Амала вспыхнула, как спичка. То ли от смущения, то ли от раздражения, а скорее всего от того и другого одновременно.

— С чего ты вообще решил, что я свободна? — резко бросила она, развернувшись к нему. — Что я не помолвлена, не замужем, не… не влюблена?

Киллиан не отводит взгляда.

— О, я охотно верю, что такая девушка, как ты, имеет серьёзный успех у мужчин, — спокойно сказал он. — Я уверен, тебя звали замуж. Наверняка много раз.

Он сделал паузу, и в этой тишине было слышно, как что-то под её рёбрами становилось хрупким.

— Но если бы кто-то по-настоящему тронул твоё сердце… ты бы уже была

чья-то

. А раз ты всё ещё сама по себе — значит, никто не оказался достоин.

Амала открыла рот, чтобы возразить, но вдруг сама споткнулась о его уверенность.

— А ты, значит, достойный? Умеешь что-то такое, чего не умеют другие?

Киллиан не двигался. Не подался вперёд, не повысил голос. Просто смотрел ей прямо в глаза. И произнес тихо, как клятву.

— Я умею любить.

Фраза была сказана просто, почти буднично.

А у Амалы в это мгновение словно оборвались все мысли разом.

Мир не замер, нет, не так… Он продолжал двигаться: где-то на фоне шелестели бумаги от сквозняка, за окном гудел город, лампа над её столом потрескивала от перегрева. Но всё это казалось приглушённым, будто кто-то перекрутил тумблер громкости.

Амала смотрела на Киллиана.

И впервые за всё это время не пыталась отвести взгляд.

Выражение её лица стало странным, почти беззащитным. Словно она сама не знала, какая именно эмоция пыталась прорваться наружу — удивление? смятение? неверие?

Её губы приоткрылись, будто хотела что-то сказать, но передумала. Брови чуть сошлись, а в глазах чередовалось то любопытство, то недоверие… и та искра. Самая опасная из всех возможных искр, которая появляется, когда вдруг понимаешь, что тебя только что почти убедили.

Амала едва сжала руку в кулак — и тут же почувствовала, какие горячие и мокрые у неё ладони…

…и с рук моих капала мирра, и с перстов моих мирра капала на ручки замка…

Что-то внутри неё рвалось. Противилось. То, что он говорил — неправильно, необоснованно, невозможно. Нелогично.

Это же безумие.

И всё же сердце отчаянно билось в груди.

— Мы виделись всего пять раз, — упрямо повторила Амала. Снова.

— Семь раз, — снова поправил Киллиан — без иронии, словно он и сам считал каждую встречу.

— И ты хочешь сказать, что тебе этого достаточно?

— Для меня — достаточно.

Амала прикрыла глаза.

Для того чтобы на мгновение отрешиться от всего, что происходило и продолжает происходить.

Почувствовала, как мир, в котором она жила до этой минуты, остался по одну сторону, а неизвестное, пугающее будущее — по другую.

До него.

После него.

А может быть, это случилось не сейчас, а в тот самый первый момент, когда она увидела его в коридоре?

Но теперь ощущалась вся её жизнь, как груз, как поток, который она пыталась сдержать. Всё, о чем он не знает.

О том, что она выросла без отца, и каждое утро её мать сама открывала их магазинчик индийских товаров.

О том, что там пахло приправами и тоской.

О том, как стыдилась этого магазинчика в школе.

О том, что её мать никогда не была замужем — и ей приходилось притворяться, что это неважно.

О том, что она съехала из дома, и её не было рядом все это время, и теперь бабушка никак не выздоровеет, а мама всё чаще говорила по телефону тихим уставшим голосом, и она, Амала, знала — она плохая дочь.

— Ты ничего обо мне не знаешь, — призналась и голос её немного задрожал.

Киллиан не сделал ни шага ближе, не протянул руку, не сломал ту хрупкую дистанцию, которую она проложила между ними. Только смотрел. И сказал:

— Узнаю.

И в этом слове — не обещание. А намерение.

Амала глубоко вздохнула, словно пробуя вновь найти опору внутри себя. Но разум упрямо молчал, сбитый с толку, отвергнутый сердцем, которое продолжало стучать где-то в горле.

— Я не думаю, что сейчас в том состоянии, чтобы рассматривать подобные предложения… — медленно проговорила она, подбирая слова так, будто они весили тонны. — В моей жизни сейчас… слишком много всего. Я просто не справляюсь.

Она думала о том, как тяжело болела бабушка, как каждое утро начиналось с тревожного звонка. О том, что впереди командировка. О том, что у неё не оставалось времени даже на собственные мысли.

— Я позабочусь о том, чтобы тебе было всегда легко, — ответил он с такой убеждённостью, что слова будто укрыли её теплым покрывалом.

Амала почувствовала, как земля под ногами уходит. Мир вокруг колебался, словно вода. Она сделала инстинктивный шаг назад, нащупала пальцами подоконник, упёрлась в него ладонями и отвернулась к окну.

— Буду беречь тебя, — слышался его голос уже ближе.

Шаги, мерные и мягкие, словно не звук, а предчувствие. И вот Киллиан был рядом. Не касаясь — но всё её тело ощущало его приближение. Амала не видела его — смотрела в окно, — но знала точно, где он. Словно магнитное поле, словно дыхание ветра, обдувавшее кожу.

— Я сделаю тебя счастливой, — произносит он тихо, почти шёпотом.

— Зачем? — Амала повернулась к нему, сдвинув брови. В её взгляде — подозрение, последняя попытка устоять. — Зачем ты это делаешь?

— Потому что хочу, чтобы ты стала моей женой.

Киллиан отвечал спокойно и уверенно, и в этом спокойствии — неподдельная искренность.

Она стояла к нему полубоком. Сквозь тонкую ткань блузы чувствовала своим плечом исходящее от него тепло.

Киллиан смотрел на неё пристально, прямо, не отводя глаз. Это тот самый взгляд, который бывает только у по-настоящему отважных людей.

— Когда я тебя впервые увидел… — его голос стал мягче, глубже, почти интимным, — всё во мне потянулось к тебе сразу. Я не знал, кто ты, не знал, чем ты занимаешься. Не знал, есть ли у тебя кто-то. И не хотел знать. Мне это было неважно. Я просто… отчаянно захотел, чтобы ты стала моей. Я понял это, когда увидел тебя.

Он слегка улыбнулся, но в его улыбке не было ни тени шутки.

— Хрупкая девочка с такими красивыми глазами… Я посмотрел в них, влюбился — и всё для себя решил.

Он накрыл её ладонь, лежащую на подоконнике, своей рукой. Кожа к коже. Амала почувствовала прикосновение, но не отвела глаз от его лица.

— Что решил?

Киллиан сжал её пальцы, осторожно отнял руку от холодного подоконника и поднес к себе. Прижал к своей груди — туда, где сильно и ровно билось его сердце.

— Что хочу заботиться о тебе, — произнёс он, глядя ей прямо в глаза. — Я никогда не прощу себе, если это будет делать кто-то другой. Только я.

И прежде чем Амала успела что-либо ответить, Киллиан медленно поднёс её руку к губам и мягко коснулся костяшек пальцев поцелуем. Простым, почти благоговейным.

Амала замерла. У неё перехватило дыхание — коротко, остро, как будто сердце на мгновение забыло, как биться.

— Я так решил.

Сердце Амалы вдруг вновь подало знак — толчок в груди, отчаянный и живой. Оно забилось, и кровь рванулась по жилам, разливаясь по телу горячей волной. Щёки загорелись, будто от ветра, будто от стыда. Или злости.

— Решил? — переспросила она, и в голосе её звучала горечь.

Высвободила ладонь из его пальцев. Осторожно, без резкого движения, но решительно. Сделала короткий шаг назад, такой необходимый.

— А меня спросить?

Помните, мисс Кхан, если человек будет медлить с выбором, то решат за него.

— Я сейчас спрашиваю, — спокойно ответил Киллиан.

Тихо. Просто.

И, странным образом, именно в этой простоте оказалось нечто сокрушительное. Не романтический жест, не пафосная фраза, не порыв. А выбор, данный ей — как равной. Киллиан не завоевывал, не подавлял, не требовал.

Он предложил.

И в этот миг её внутренние веса качнулись. Одна чаша, до того наполненная доводами, страхами, обязательствами, перевесилась в другую сторону — туда, где стоял он. Где было это настоящее: его глаза, его голос, его теплота и упорство.

Отпёрла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушёл…

Это решение, что мелькало в ней робким светлячком, пытаясь пробиться сквозь туман сомнений, теперь наконец окрепло. Ощутила это Амала также ясно, как чувствуют первый вдох после долгого погружения под воду.

Потому что у Амалы редко спрашивали. От неё ждали. От неё требовали. От неё хотели.

А Киллиан… Киллиан спросил.

Души во мне не стало, когда он говорил; я искала его и не находила его; звала его, и он не отзывался мне…

— Поцелуй меня, — сказала она и подалась едва вперёд, — пожалуйста.

Её слова прозвучали слабо, почти невинно, но так волнующе. До дрожи.

Киллиан будто остолбенел. Его брови чуть приподнялись, на лице промелькнуло что-то неуверенное — редкость для него. Серые глаза метнулись к её губам, задержался на короткое, но отчаянно красноречивое мгновение. Потом снова к её глазам. Как будто переспрашивал:

правда? сейчас? можно?

Амала заметила, как Киллиан сглотнул — тяжело, почти болезненно. Как будто в груди у него случился пожар, и только она могла его потушить. От этого осознания ощутила пьянящее внутреннее торжество.

— Это… проверка какая-то? — спросил он осторожно.

— Ну, конечно, — мягко протянула Амала, облизав нижнюю губу. Легко, игриво, дерзко.

Она знала, что делает. И он знал.

— Тогда мне нужно постараться, — сказал Киллиан уже с другим выражением лица.

Амала почти не дышала, когда почувствовала, как его рука легла ей на талию — уверенно и решительно. Она едва качнулась к нему. Не от слабости — от влечения.

— Уж постарайся, — прошептала она, и эти слова стали спичкой, брошенной в бензин.

Киллиан притянул Амалу к себе, не торопясь и не колеблясь. Его губы нашли её — медленно, как будто он наслаждался каждой секундой приближения, каждым миллиметром.

Поцелуй не был легким касанием — он был глубоким, жадным, жарким. В нём было всё: накопленное напряжение, подавленные желания, запретные мечты. Киллиан целовал её так, будто только один этот поцелуй и имел значение.

Амала ответила ему с той же пылкостью. Прижавшись к нему, хватаясь за ремешки портупеи, позволила себе забыть обо всем — о страхах, планах, сомнениях. Был только он — его губы, вкус, запах.

Киллиан почувствовал, как она расслабилась в объятиях, как её тело, сначала напряжённое, вдруг стало мягким, будто она растаяла, отдала ему всё — страхи, гордость, усталость. Он отстранился медленно, неохотно, едва оторвав губы, чтобы увидеть её лицо.

Девичьи глаза были затуманены, будто подёрнуты дымкой.

— Ну как? — хрипло спросил он, уголки его губ поползли вверх в самодовольной ухмылке. — Я прошёл проверку?

Он не услышал ответ.

Амала молча, с блеском в глазах, потянула его к себе — резко, смело — ухватившись за портупею.

И снова их губы слились, но теперь поцелуй был другим — нетерпеливым, требовательным, властным. Киллиан не сразу среагировал — на мгновение он даже растерялся от её напора, но потом тихо рассмеялся прямо ей в губы, гортанно и хрипло. Его смех разошёлся вибрацией и отозвался в женском теле.

Киллиан подхватил её так легко, будто она ничего не весила, и в следующее мгновение Амала с лёгким удивлённым вскриком оказалась на подоконнике. Её спина коснулась холодного стекла, а колени раздвинулись, уступая место его телу.

Одна рука крепко обвила её талию, удерживая, не давая ускользнуть, вторая легла на колено. Пальцы скользнули чуть выше, по внутренней стороне бедра, но остановились, не заходя дальше края узкой юбки, что подскочила вверх, когда он усадил её на подоконник.

Амала задыхалась от нахлынувшего жара. Пальцы, до этого вцепившиеся в ремешки его портупеи, ослабли, и она медленно провела ими вверх, по груди, шее — и наконец зарылась в его волосы.

Притянула его ближе к себе, и Киллиан наклонился – их дыхания смешались, а напряжение между ними стало почти невыносимым.

Он прервал поцелуй резко, как будто с усилием вырываясь из пламени, и Амала едва не застонала от досады, приоткрыв губы, — ей хотелось больше, глубже, дольше.

Киллиан со сбитым дыханием и растрёпанными волосами выглядел почти мальчишкой — только глаза у него взрослые, уверенные, слишком знающие.

— Я не услышал ответ, — сказал он, выжидающе смотря на неё.

Амала откинула прядь с его лба. Её щеки пылали, взгляд был затуманен, губы набухли от поцелуев — и она выглядела так, словно только что побывала в шторме: распалённая, влекущая, настоящая.

— У меня командировка через три дня, — наконец выдыхает она.

— Я знаю.

— Если у меня не будет серьёзных личных обстоятельств… — она вздохнула, — …то мне придётся уехать.

На мгновение между ними повисло молчание, но оно не пустое — наоборот, в нём словно звучит всё то, что и не нужно проговаривать. Они оба знают протокол. Знают его досконально, до мельчайших формальностей, как люди, годами варящиеся в системе. До командировки Амалы оставалось слишком мало времени, чтобы успеть подать официальный запрос на замену. Даже если бы её начальница или мистер Хейз захотел закрыть на это глаза, бюрократия не позволит.

Поэтому её фраза — это вопрос о

сроках

.

"Когда, Киллиан? До командировки? После? Или ты тоже просто хотел услышать, что я согласна?"

Киллиан чуть наклонился ближе, его голос стал серьёзным, почти официальным:

— Согласно служебному положению, сотруднику разрешается взять внеочередной отпуск сроком до десяти дней при наличии уважительной личной причины… такой, как заключение брака.

Амала замерла. Она и сама догадывалась, куда клонит Киллиан, но всё равно удивилась — будто до конца не верила, что он решится.

— Ты предлагаешь… сделать это сейчас?

Мужчина смотрел на неё, не моргая и не дыша:

— Предлагаю. Ты выйдешь за меня замуж?

Он всё ещё стоял между её коленей. Его руки всё так же уверенно и нежно удерживали — одна была на талии, другая на колене.

Амала смотрела на него долго, но бесстрашно.

— Да.

И в ту же секунду его пальцы сильнее сжали её, будто Киллиан боялся, что она исчезнет.

— Сегодня?

— Да.

— Тогда встречаемся через два часа у входа в ратушу Челси?

— Да.

Something borrowed

Последующие несколько часов прошли, как во сне.

О, Амала всё помнит. Слишком отчётливо. Никакого забытья, никаких провалов в памяти — наоборот. Запечатлила ее память каждую деталь, каждую пылинку, что летала в воздухе.

Амала помнит, как капитан Лайтвуд… как Киллиан обхватил её лицо ладонями, как прищурился, заглядывая в глаза, будто хотел удостовериться, что Амала действительно здесь, действительно с ним, а потом поцеловал, перед тем как уйти. Тот поцелуй был мягким, коротким… и невероятно настоящим. После его ухода пахло чем-то свежим, озоновым, как после грозы.

Амала помнит, как вошли девчонки. Сара и Лили вернулись после обеденного перерыва, вместе с ними — Эмили с порцией обеда для Амалы, ведь она так и не поела.

Помнит, как поделилась новостью, и первое что сказала Лили:

— Так вот, значит, у какого такого, кхм,

сектора

капитана Лайтвуда ты вызвала интерес!

Подруги завалили Амалу вопросами, что ожидаемо.

— В смысле он только что позвал тебя замуж, и вы идёте регистрировать брак через два часа? — воскликнула Сара, удивлённо округлив глаза. — Ты шутишь?

— Нет, я абсолютно серьёзно, — почти отстранённо ответила Амала.

— Так вы встречались? Вот ты хитрюшка! — Лили хлопнула её по плечу. — Почему не рассказывала?

— Мы не встречались, — слабо возразила Амала, и это вызвало хор скептических фырканий.

— Тогда как ты могла сказать ему «да»? — уточнила Сара.

Амала чуть улыбнулась и пожала плечами:

— Ну, потому что я знаю, что он — любовь всей моей жизни.

Ее подруга закатила глаза и театрально вздохнула:

— Не иронизируй, Амала.

— А ты не задавай глупых вопросов, — беззлобно парировала она.

Помимо глупых, задавали они очень логичные вопросы:

— Ты отпросилась у стервы Уилмингтон?

— Нет… Сейчас напишу заявление, — рассеянно сказала Амала, как будто только вспомнила об этом.

— Где твоё платье? — подалась вперёд Эмили. — Ты заедешь домой?

— А букет? Туфли? – спросила Лили.

— У меня… нет платья. Так поеду, — сказала Амала, да так равнодушно, что на секунду в комнате повисла тишина.

Все трое уставились на неё, как на больную.

— Мы просто распишемся — и всё.

С каждым ответом девушки охотнее верили, что это не тщательно скрываемый роман длиной в полгода, а действительно спонтанное решение.

Это же безумие.

Помнит Амала, как девчонки помогли ей собраться, хотя она и не просила.

Помнит, как вместе с её заявлением на «отгул до конца дня» на стол мисс Уилмингтон легли ещё два формуляра на «отсутствие на пару часов» от Сары и Лили. Их начальница лишь обречённо вздохнула, закатила глаза и отпустила всех троих. Эмили провожала их до выхода и сказала, что не получилось отпроситься из лаборатории, потому она берет на себя покупку букета и обещает приехать к ратуше Челси в срок.

Помнит Амала, как без дела бродила по магазину, в то время как Лили судорожно листала стойки с одеждой в поисках «самого простого белого платья», а Сара, оставив их, кажется побежала в свадебный бутик за фатой.

Помнит Амала, как они так ничего и не нашли среди платьев, и вместо этого она пошла в примерочную с парой белых брюк — струящихся, почти сияющих, как перламутр. Высокая посадка, прямые штанины, аккуратные стрелки спереди — они были одновременно простыми и безупречно элегантными.

Надела их поверх своего облегающего боди из тонкого кружева, а когда вышла показаться Лили, то подруга утвердительно кивнула и сказала:

— Ну, церемония не в церкви, потому проблем не должно быть.

Вот так её нижнее чуть просвечивающееся белье молочного цвета, с длинными рукавами и высоким воротом, превратилось в часть костюма.

— Можем сказать, что это концептуальный образ. Да, чуть дерзко, но при этом очень модно, — продолжала рассуждать Лили.

Амала ещё колебалась и раздумывала, стоит ли оставить как есть или же попробовать поискать белый пиджак, когда в магазин ворвалась Сара с коробкой в руках.

— Девочки, урвала! Тётка лезла мне под руку, хотела забрать, но я была быстрее! — торжественно заявила она, приподнимая крышку и демонстрируя изделие.

Резким движением Сара вытащила фату из коробки, словно фокусник – платок из рукава. Та развернулась в воздухе — прозрачная, как дыхание зимнего утра, лёгкая, будто соткана из инея. Её крепление — точно по последнему слову свадебной моды — представляло собой тонкую повязку из белых жемчужин.

— Ох, ещё туфли нужны! — всполошилась Сара, резко обернувшись. — Какой у тебя размер ноги?

— Тридцать восьмой, — машинально ответила Амала.

— Отлично! У моей кузины такой же! Она выходила в них замуж и очень счастлива в браке. — Сара расплылась в довольной улыбке. — Побегу звонить и попрошу, чтобы она их срочно привезла!

И прежде чем Амала успела возразить, Сара уже выбежала за дверь, оставив за собой ощущение весёлой суматохи.

Помнит Амала, как рассматривала принесённую фату и ощущала себя, будто бы во сне. Всё происходящее казалось полуреальным, чем-то таким, что приходит в зыбком пространстве между грёзами и реальностью.

— Зачем она будет просить туфли? — тихо спросила Амала, едва касаясь лёгкой нити из белых бусин, что вскоре должна была лечь на её лоб. — Зачем столько хлопот?

— Потому что это хорошая примета!

«Ах, да… примета…

»

— подумала Амала, глядя на своё отражение в зеркале. Сара в этот момент ловко, почти торжественно, набросила на неё фату. Ткань зашуршала, будто отзвук чьих-то крыльев.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Что-то старое…

что-то новое…

что-то, взятое взаймы…

что-то синее…

[прим. автора

–

традиционный стишок, в котором подробно описывается, что невеста должна надеть на свою свадьбу, чтобы ей сопутствовала удача]

Помнит Амала, что закрыла глаза лишь на миг — на вдох — и когда открыла их снова, то стояла уже при полном параде у входа в ратушу Челси. Показалось ей, что мир переменился. Небо стало ярче, асфальт — горячее от солнца, а ветер — чуть нежнее.

Она стояла в белоснежных брюках: струящихся, с аккуратными стрелками спереди. Кружевное боди, полупрозрачное, телесно-молочное, плотно облегало её тело, подчёркивая силуэт. На плечах — хрупкий узор кружева, словно вышитый инеем.

Её волосы были собраны с лёгкой небрежностью, как будто причёску делали на бегу (так и было!). Поперёк лба — тонкая нить из белых жемчужин, переливавшихся матовым светом, как росинки на паутине. Сзади спускалась фата — воздушная, нежно шуршащая при каждом движении. Белые туфли — на каблучке, но удивительно удобные, — в которых Амала ступала легко и почти бесшумно.

Её взгляд, потерянный и, возможно, чуточку безумный, сфокусировался на трёх подружках, стоящих перед ней — Эмили, Лили и Саре. Девушки казались взволнованными, слегка раскрасневшимися от хлопот, но довольными.

Как будто они бежали наперегонки с судьбой, собирая её. Бежали так быстро, чтобы Амала не передумала.

— Что-то старое, — сказала она, поправляя кружево на своём плече.

— Что-то новое, — подхватила Лили, кивнув в сторону брюк и фаты.

— Что-то взятое, взаймы, — весело сказала Сара, указав на туфли, и подмигнула.

— Что-то синее, — сказала Эмили, протягивая ей букет.

Это был классический круглый букет из кремовых чайных роз, белых гвоздик и нежных фрезий, перевязанный лентой цвета слоновой кости. Среди мягких пастельных оттенков прятались три крошечные незабудки, небесно-синие — как обещание или тайна, спрятанная в самом сердце букета.

— И серебряный шестипенсовик в твою левую туфлю! — поспешно добавила Сара, вытаскивая из своей сумочки крошечную монетку и ловко пряча её под пяткой Амалы.

Невеста молча кивнула. Не столько в знак согласия, сколько в знак признания момента. Это происходило. Это действительно происходило.

И что-то внутри неё — где-то в груди, чуть левее, под косточкой — дрогнуло.

Амала ничего не просила и всё же получила всё.

Помнит Амала, как они вошли в ратушу; как звуки их шагов гулко разносились по широким прохладным коридорам; как Саре вдруг показалось, что они свернули не туда, а Лили пыталась сдержать смешок. Но всё это будто происходило не с ней. Её просто вели, и ощущала Амала себя абсолютно невесомо.

И только когда в конце коридора она увидела

его

, то впервые за последние несколько часов почувствовала твёрдую землю у себя под ногами.

Киллиан стоял у приоткрытого окна, сквозь которое в коридор проникал влажный осенний воздух, и курил, слегка повернувшись в сторону уходящего света. На нём был мундир

разведывательного корпуса британской армии

: тщательно выглаженный китель цвета хаки с высоко застёгнутым воротом, подчёркнутой талией и начищенными до блеска пуговицами. На рукаве — три полоски, знак капитанского ранга, а на груди располагались медали — как свидетельства о службе и выслуге. На подоконнике возле пепельницы лежал берет цвета зелёного кипариса [прим. автора – официальный отличительный знак Intelligence Corps.]

Помнит Амала, как невольно засмотрелась на своего жениха: ветер из открытого окна трепал его волосы — мягко, будто кто-то водил по ним ладонью, — но он, казалось, и не замечал. Стоял в своей безупречно сидящей форме, и всё в нём — от выученной осанки до холодной решимости, затаившейся в глубине взгляда — отзывалось в ней странной, почти болезненной смесью нежности и ревности.

Хотелось ей быть тем ветром, касающимся его виска.

Хотелось, чтобы он дрогнул.

Хотелось, чтобы он смотрел только на неё.

Первым заметил их другой мужчина — стоявший рядом, в такой же военной форме и с таким же беретом кипарисового цвета. Амала прищурилась, пытаясь разглядеть лицо, и в следующее мгновение узнала: это был Габриэль Грант.

А ведь совсем недавно — всего пару недель назад — Амала позволяла себе украдкой заглядываться на Габриэля, с его чуть усталым взглядом человека, который видел больше, чем положено. Не знала Амала, что капитан Лайтвуд… кхм, Киллиан, не просто знаком с ним — а достаточно близок, чтобы выбрать его своим свидетелем.

Это добавило происходящему ещё больше сюрреализма.

Киллиан, заметив Амалин взгляд, быстро погасил сигарету. После расправил плечи и машинально пригладил форму, прежде чем позволить себе по-настоящему взглянуть на невесту.

Помнит Амала, как Киллиан посмотрел на неё. Словно коридор, окна, люди вокруг — всё разом исчезло, и остались только они двое.

Он замер. Лёгкое удивление дрогнуло в уголках его глаз, а губы растянулись в улыбке — настоящей, тёплой, чуть растерянной. Киллиан будто бы не ожидал, что Амала действительно придёт. Или что придёт именно так: в белом, нежная и бесстрашная. Взгляд его сделался мягким и ясным, как лондонское небо после дождя.

От такой улыбки Амала и сама заулыбалась — и глазами, и губами. Что-то тёплое разлилось внутри, и она, не думая, пошла вперёд — быстро, будто боялась, что он исчезнет, если промедлит.

Отпёрла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушёл. Души во мне не стало…

Киллиан тоже шагнул навстречу, почти одновременно. Они встретились на середине коридора, где-то между осенним ветром, багряным закатом и душным коридором, между выбором и невозможностью отступить.

Киллиан взял её за руку, будто не веря, что она действительно стоит перед ним, и выдохнул:

— Охренеть…

Это было первое, что он сказал, глядя на неё. Амала это отлично запомнила.

Потому что в одном этом слове звучало всё: восторг, изумление, радость и какая-то тёплая, нелепая уязвимость, о которой она и не догадывалась.

Амала помнит… всё помнит. Запах роз от букета, фату, которая шуршала при каждом шаге, и Киллиана — высокого и статного, в берете цвета зелёного кипариса, стоящего рядом с ней перед регистрационным столом, будто попали они в сюжет старого английского фильма.

Слышала щелчки фотоаппарата. Это Эмили взяла казённую камеру из лаборатории и ловко делала снимки, слегка наклоняя голову и отступая на шаг назад, чтобы уловить выражения их лиц, скользящие жесты рук, закатный свет, падающий сквозь окна.

— Мы собрались здесь сегодня, чтобы стать свидетелями брака Киллиана Джеймса Лайтвуда и Амалы Виктории Кхан.

Голос клерка звучал почти театрально, но уместно, как будто всё это происходило на сцене маленького уютного театра, и он — опытный актёр, который сыграл эту роль уже тысячу раз.

— Это торжественный момент, когда два человека соединяются, чтобы объявить о своей верности друг другу — перед законом и свидетелями.

— Киллиан Джеймс Лайтвуд, берёте ли вы Амалу Викторию Кхан в жёны, чтобы любить, уважать и беречь её отныне и навсегда?

Киллиан поднял глаза на Амалу. В его взгляде была смешанная искренность и лёгкое, почти мальчишеское неверие в происходящее — как будто он до конца не осознавал, что это всё по-настоящему. Он чуть улыбнулся, на мгновение сжал её руку и спокойно, но твёрдо сказал:

— Беру.

Затем клерк повернулся к ней:

— А вы, Амала Виктория Кхан, берёте ли вы Киллиана Джеймса Лайтвуда в мужья, чтобы любить, уважать и беречь его отныне и навсегда?

— Беру, — сказала она, слыша, как в груди у неё отзывается собственный голос, словно чужой — слишком спокойный, слишком уверенный.

— Теперь вы можете обменяться кольцами как символом вашей любви и данных обетов.

Киллиан отпустил её руку, чтобы вынуть из внутреннего кармана футляр.

Помнит, как он надел кольцо ей на палец, держа руку так бережно, будто она была сделана из хрусталя. Амала взяла его ладонь в свою, и кольцо — гладкое, простое — с легкостью скользнуло по его безымянному пальцу.

— Поскольку вы дали друг другу обет перед законом и свидетелями, я объявляю вас мужем и женой.

Короткая пауза. Тепло солнца через окно. Шорох ткани. Сладкий запах цветов. Щеки, что уже болят от того, что она постоянно улыбалась.

— Теперь вы можете поцеловаться.

Киллиан наклонился к ней не сразу. Сначала коснулся её щеки, как бы удостоверяясь, что она не исчезнет. А потом — их губы встретились в этом трепетном, почти невинном, поцелуе, в котором было всё: благодарность, радость, удивление и обещание.

Щёлкнул затвор камеры. И кто-то за их спинами тихо всхлипнул — кажется, Лили.

⋆⁺₊⋆ ☀︎ ⋆⁺₊⋆

Осознание пришло не сразу.

Поначалу всё казалось лёгким, почти невесомым — как та фата, что шуршала за её спиной. Эмоции, смех, вспышки камеры, серьёзные глаза клерка, кольцо на пальце…

Всё происходило стремительно и как будто не с ней. Амала плыла по течению этого безумного, почти сказочного дня — и лишь спустя несколько часов, оказавшись одна в своей квартире, почувствовала, как волна реальности догоняет её и накрывает с головой.

Хотя все прошло замечательно.

После церемонии их небольшая компания — всё ещё смеющаяся и довольная — собралась у выхода в ратушу, когда Габриэль подогнал служебную машину. Напоминающая массивный армейский джип, она не блистала комфортом, но вместила их всех без труда. Двое устроились спереди — Грант за рулём, рядом с ним Лили. Сзади тесно, но весело: Сара и Эмили сели вплотную друг к другу, а Амала, к своему удивлению и тайному удовольствию, оказалась на коленях у Киллиана.

Сначала отвезли девушек обратно в ведомство — ведь отпрашивались они всего на несколько часов.

Следующей остановкой стала квартира Амалы.

— Нам с Киллианом ещё нужно заехать на полигон, — бросил Грант, переключая передачи.

— На полигон? Зачем? — нахмурилась Амала, глядя то на одного, то на другого.

— Затем, что кое-кто сбежал оттуда сегодня перед обедом, — хмыкнул Грант, многозначительно взглянув в зеркало заднего вида на молодоженов.

Киллиан только фыркнул:

— С тобой в разведку не пойдёшь.

— Она теперь твоя жена, — с удовольствием отметил Грант. — Теперь я всё буду ей докладывать.

Киллиан лишь скосил на него взгляд, в котором сверкнуло: «Попробуй». Но Амала всё равно улыбнулась — не столько из-за шутки, сколько от ощущения чего-то нового, едва начавшегося.

Машина плавно притормозила у знакомого многоэтажного дома, в котором Амала снимала свою квартиру. Киллиан первым распахнул дверцу и вышел, чтобы подать ей руку. Она без слов вложила в его ладонь свою и, спрыгнув с сиденья, оказалась в его объятиях.

Киллиан подхватил её легко, как будто весила она не больше пушинки, и крепко прижал к себе. Его объятия были неожиданно сильными, надёжными, тёплыми — и на миг Амала осознала, что не чувствует под собой земли. В прямом смысле этого слова.

Киллиан посмотрел на неё, чуть склонив голову, и заговорил низко, но уверенно:

— Собери всё, что тебе может понадобиться на несколько дней. Я приеду за тобой... и мы поедем ко мне. Или, — он чуть усмехнулся, глядя ей в глаза, — если тебе так будет спокойнее, я останусь у тебя. Как пожелаешь.

— Лучше к

тебе

, — прошептала Амала, не отводя взгляда. — Сегодня я не хочу думать... ни о чём, кроме тебя.

Киллиан чуть сильнее прижал её к себе, будто услышав эти слова, утвердился в чём-то очень важном. Но Амала вдруг заёрзала в его руках, замотав ногами в воздухе.

— Поставь меня, пожалуйста, — прошептала она с едва заметной улыбкой.

Одна из туфелек, и без того сидевшая неплотно, слетела и мягко упала на асфальт. Киллиан скосил взгляд вниз, затем чуть усмехнулся и медленно опустил её на землю, позволяя балансировать на одной ножке. Амала едва не пошатнулась, но успела ухватиться за лацкан его кителя.

Киллиан, не раздумывая, опустился на одно колено. После поднял туфельку, развернул в руке и ловко надел на ступню. На мгновение его пальцы задержались у щиколотки и едва ощутимо обхватили её. От этого лёгкого прикосновения у Амалы по коже побежали мурашки — словно всё её существо вдруг стало острее чувствовать: воздух, вечер, его взгляд.

— Кажется я женился на принцессе.

Она смотрела на него сверху вниз, на этого высокого, красивого, непроницаемого, уверенного мужчину, который сейчас был у её ног. И от этого вида внутри разгорелся такой внутренний огонь, настолько

жаркий

что даже в глазах защипало.

Киллиан поднялся. В его серых глазах тоже пылал огонь, но другого рода — притяжения, восхищения, почти благоговения.

— Какая же вы красивая… миссис Лайтвуд, — проговорил он низко, почти с хрипотцой. —

Амала Лайтвуд

... до чего охрененно звучит.

Он медленно наклонился и поцеловал свою жену. Поцелуй был тёплым, полным обещаний и….

Би-бип!

В самый неподходящий момент раздалось нетерпеливое

би-бип!

Грант, ожидавший за рулём джипа, явно хотел напомнить, что у кого-то из них всё ещё служба.

— После полигона мне нужно заехать в департамент, — Киллиан расправил плечи. — Подать наши заявления на внеочередной отпуск — для меня и для

миссис Лайтвуд

. Обещаю, поговорю с Хейзом и поставлю перед фактом твою начальницу. Пусть в отчётах всё будет как надо: индолог в отпуске. На целых пять дней.

— Одобряю, капитан, — ответила Амала с лёгкой усмешкой.

Он осторожно коснулся её плеча.

— Я вернусь быстро. А ты... не передумай.

— Уже слишком поздно, — сказала Амала и слегка коснулась пальцами обручального кольца на безымянном пальце, словно хотела убедиться, что всё это — взаправду.

Киллиан позволил себе задержаться на секунду дольше, всматриваясь в её лицо, будто запоминал каждую черту. Он уже собирался развернуться, как вдруг услышал её голос — тихий, но наполненный дерзким огоньком:

— Только не заставляй меня ждать,

мистер Лайтвуд

.

Он усмехнулся краем губ и, не оглядываясь, сел обратно в служебное авто рядом с Грантом и захлопнул дверцу.

Амала осталась стоять — в белом, с ветром в волосах и сердцем, переполненным чем-то новым и пугающе прекрасным.

Когда она вошла в свою квартиру на четвертом этаже, то всё ещё слегка покачивалась от того волнующего чувства, будто шла босиком по облакам. Дверь за ней захлопнулась, отрезав её от улицы, от громкого гудка Гранта, от взгляда Киллиана, оставив наедине с собой.

Первым делом, не раззуваясь, она прошла на кухню и достала с верхней полки высокую вазу. Наполнив её прохладной водой из-под крана, осторожно поставила туда свой свадебный букет. Цветы чуть дрогнули, будто ожили. Чайные розы, нежные гвоздики и небесно-синие незабудки — скромный, но такой дорогой её сердцу букет.

Что-то синее…

Сняв туфли и не включая свет, Амала прошла по коридору, легко, почти воздушно, как в трансе. Каждое движение давалось без усилий, будто тело работало само, без вмешательства сознания.

Я сплю, а сердце мое бодрствует…

Она приняла душ, медленно и задумчиво, не в силах смыть с себя то необычное ощущение — смесь смущения, возбуждения, восторга и лёгкой неловкости. Струи воды касались плеч, напоминая о его прикосновениях.

Всё было слишком живо. Слишком телесно. Слишком реально.

«Адреналин учащает пульс, даёт ощущение лёгкости, бодрости, делает кожу чувствительной, а мысли — острыми, – объясняла когда-то Эмили. – И он отпускает первым, Амала».

Надев домашнюю сорочку, — тонкую, светлую, с мягкими швами — Амала села на край кровати.

Вдох получился тише обычного, и в голове зазвенела первая по-настоящему ясная мысль за весь вечер:

я устала

. Как будто сердце, что стучало в бешеном ритме весь день, вдруг решило замереть. Пульс, наконец, выровнялся. Мышцы, натянутые с того самого момента, как она сказала «да», начали расслабляться.

Минуту, может, две она сидела, покачивая ногой. Вся квартира дышала вечерним спокойствием, и только букет, поставленный в вазу, тревожно напоминал о переменах.

Потом Амала встала — будто по команде. Всё ещё на автопилоте. Она достала сумку из шкафа, разложила на постели платье, любимую ночную рубашку, крем для рук, расчёску. Добавила пару золотых серёжек с фиолетовой эмалью, которые ей дарила мама.

«

Окситоцин создаёт ощущение "блаженства", связи с партнёром, доверия, нежности, – перечисляет Эмили в мыслях Амалы, – а улетучивается постепенно, через пару часов после разлуки или без новой стимуляции…

»

Наступило то странное чувство, когда всё ещё хорошо, но уже непонятно почему. Её тело больше не пело от воспоминаний его прикосновений, ощущая себя… просто телом, одиноким, без опоры.

Просто стало… пусто.

Чтобы не думать, Амала пошла в ванную. Протёрла зеркало, поправила на полке флакон с маслом для волос, вытащила из бельевого шкафа чистые полотенца и аккуратно свернула их, хотя это было не нужно. Вернулась на кухню и переставила чашку из-под утреннего кофе со стола в раковину, потом вытерла крошки, которых почти не было.

Её действия уже мало походили на сборы, скорее, на попытку заполнить паузы, будто бы знала, что настанет момент, когда придёт нечто более острое, чем утомление.

Придёт

понимание

.

А пришло оно к ней, когда Амала, обернувшись к шкафу, чтобы взять чистую наволочку, случайно опустила взгляд… и увидела кольцо на безымянном пальце.

Сначала сердце вздрогнуло от радости. Беззаботной, головокружительной.

Уголки губ дрогнули, и она заулыбалась, потому что оно подарило ей мгновение чистой лёгкости — как будто всё произошло правильно, как будто всё было предопределено судьбой, как будто...

Она поднесла руку ближе к лицу и стала рассматривать украшение. Впервые. До этого ей было всё равно. Неважно, из какого металла. Неважно, с каким камнем. Главное было то,

кто

его надевал.

Капитан Киллиан Лайтвуд. Её муж.

Её.

Кольцо сидело идеально — как словно было вымерено не по размеру, а по предназначению. Узкое, из белого золота. Камень — аккуратный изумруд. Не броский, не кичливый, а редкий и благородный. Камень не красоты, а достоинства. Не для того, чтобы ослеплять, а чтобы запоминаться.

Амала поднесла руку ближе к глазам, и воспоминание вспыхнуло с поразительной ясностью — как будто до сих пор звучало в её ушах.

—

Я выбрал его, потому что зелёный цвет напомнил твои глаза,

— прошептал Киллиан, когда кольцо скользило по её пальцу.

Амала тогда даже не ответила.

Но теперь, стоя одна, с уже остывшей кожей и утихшими… эмоциями, она вспомнила его слова —

зелёный цвет… как твои глаза.

И тут же, как вспышка, как шрам, как знак, внутри всплыл другой образ.

Глаза.

Тоже зелёные. Но не её.

Взгляд… глубокий, древний, как джунгли в сезон дождей. Взгляд полный тайны, силы и опасности.

Глаза молодого брахмана.

Амрит.

Да, она никогда не встречала его. Но в этот момент образ его вспыхнул в сознании слишком чётко, слишком ясно.

И именно это…

именно это

отрезвило сильнее холодного душа.

Как пощёчина.

Как тревожный звон внутри.

Амала медленно опустила руку. Кольцо на пальце стало вдруг тяжёлым, почти неподъёмным.

– Что же я наделала?

Именно так рациональное мышление — то самое, к которому она обращалась в кризисных ситуациях, в работе, в жизни — вернулось. Словно с ноги выбило дверь и вломилось в комнату.

Амала… начала ходить. Она не просто передвигалась — она металась: короткими порывистыми шагами, каждый раз меняя направление, словно где-то, в какой-то из комнат, могла найти спасение.

Тело больше не было лёгким. Кожа остывала, мышцы липли к костям, а внутри разливалось странное ощущение тяжести — как будто её сердце теперь стало слишком большим для грудной клетки.

И теперь мозг, словно в насмешку, начал забрасывать её всем пережитым за день.

Вот Киллиан, стоящий на пороге кабинета, серьёзный и растрёпанный, с папкой в руке.

Вот его губы на её губах. Его рука, обнимающая её за талию. Его голос — низкий, уверенный.

Вот подруги обмениваются серьезными и тревожными взглядами, и Эмили говорит:

— Сейчас её невозможно переубедить… В таком состоянии прифронтальная кора почти выключена, зато лимбическая система сияет, как рождественская ёлка.

Вот сама она — в белом, с тонкой ниткой бусин через лоб, стоящая перед открытыми дверями ратуши.

– Это уже не решение — это гормональный взрыв.

Тогда она не придала значения их словам. А сейчас, когда уровень гормонов начал падать, а разум — холодеть, эти слова расходятся, подобно кругам по воде:

«

Гормональный взрыв. Решение без участия разума. Влюблённая безумица, сказавшая "да" почти незнакомому мужчине».

Амала села на край кровати, закрыв лицо руками. Ноги подкосились сами собой.

И только одна мысль заполняла её всю, до дрожи:

«Что же я наделала?»

Впервые за весь день почувствовала не только усталость, но и… стыд.

Лили, Сара, Эмили — подруги, что носились вокруг неё, чтобы в такой спешке собрать на собственную свадьбу и сделать этот день хоть немного незабываемым.

–

Наверняка они подумали, что я сошла с ума…

И от этой мысли щеки снова вспыхнули жаром.

Всё сильнее в душе расползалось неприятное, тягучее чувство стыда.

Вспомнила она о мистере Хейзе, который так в неё поверил. Который выбрал Амалу в делегацию — и теперь, наверняка, уже получил её заявление об отпуске. Она подвела его. Подвела важное дело, ради которого должна была отправиться в командировку.

Даже перед мисс Уилмингтон — строгой и резкой — было стыдно. За то, что ушла во «внеочередной отпуск» без предупреждения, словно всё то, чем она занималась, ничего не стоило.

А еще накрыло Амалу такое знакомое и болезненное чувство. Чувство вины. В первую очередь перед семьёй.

Мама, бабушка, брат — те, кому она даже не сказала ни слова. Те, кто узнают о случившемся самыми последними.

Но хуже всех был страх.

Страх, что она ошиблась.

Что любовь, какая бывает лишь в мечтах, в которую она позволила себе поверить, обернётся холодной безжалостной реальностью.

Что сердце её будет разбито, и всё, что было прекрасным сегодня, завтра станет её величайшей ошибкой.

Но рядом с ним, почти на равных, стоял другой страх. Новый. Незнакомый.

Страх… что всё получится.

Что чудо действительно случилось.

Что она сделала, пусть безумный, но правильный выбор.

Что её сердце не ошиблось.

Амала сжала руки в кулаки, комкая простыни, и зажмурилась.

Именно этот страх был намного сильнее.

Потому что он требовал от неё — позволить себе поверить. Позволить себе потерять контроль.

Позволить себе быть счастливой…

Тук-тук-тук.

Лёгкий, настойчивый стук в дверь — и Амала вся подскакивает на месте.

Она прекрасно знала, кто это. Кто ещё мог стоять за её дверью в такой-то вечер?

Вот, голос моего возлюбленного, который стучится: «Отвори мне, возлюбленная моя».

Огляделась и в панике осознала, что спальня выглядела так, будто через неё пронёсся ураган: на постели раскиданы вещи, раскрытая сумка, на полу валяются туфли, на кресле — её свадебный наряд, который она сняла, чтобы принять душ.

«Ох, нет...»

— мысленно простонала девушка.

Первым порывом Амалы было броситься убирать беспорядок, но, пройдя мимо зеркала, она замерла.

На ней была тонкая светлая ночнушка — лёгкая, почти воздушная, с ажурными вставками на бретельках и вырезом в форме сердечка. Когда она её покупала, то посчитала простенькой и милой.

Но сейчас, перед этим мужчиной, перед её… мужем, эта ночная рубашка вдруг показалась слишком откровенной.

Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его?

Смутившись и покраснев до корней волос, Амала схватила халат, валявшийся на полу.

Запахнув его на груди, она побежала к двери, босая, торопясь и при этом спотыкаясь о свои собственные мысли. Её волосы ещё не высохли и прилипали к шее и вискам, и она на бегу поправила их рукой.

— Открываю! — выдохнула Амала, метаясь взглядом по замкам.

Руки дрожали, когда она отщелкивала один замок за другим, отпирала засов, снимала цепочку. Вся её маленькая квартирка наполнилась каким-то дрожащим ожиданием.

Наконец дверь распахнулась — и первое, что увидела Амала, был огромный букет белых роз.

Свежие цветы, словно облако, скрывали стоящего за ними человека.

Амала чуть наклонила голову, улыбнувшись, и, сцепив пальцы на поясе халата, насмешливо спросила:

— Ну, и кто же вы, мистер Букет?

Амала моргнула.

...И букет исчез. Вместе с тем, кто его принес.

А на его месте стоял кто-то другой.

Тело будто ударило током. В груди всё сжалось, в горле пересохло, дыхание оборвалось. Сердце пропустило удар, когда её взгляд встретился — не с таким уже родным серым… а с зелёным.

Тяжелым, осуждающим.

Перед ней стоял мужчина, чье лицо она знала слишком хорошо. Чья фотография лежала у неё в отдельной папке на рабочем столе.

Высокий, с аккуратными резкими чертами лица, в которых сплелись дикая сила и утончённая сдержанность. Его смуглая кожа, его холодный проникающий взгляд — и зелёные глаза, такие редкие для его народа, казались сейчас ещё более чуждыми и неестественными.

Он смотрел на неё спокойно. Но в этом спокойствии была какая-то угроза, нечто настороженное, как у хищника, что наблюдает за добычей.

И — улыбнулся краем губ.

— Разве тебя не учили спрашивать, кто это, прежде чем открывать дверь? — тихо, почти ласково, произнёс он.

Мир вокруг зашатался.

Всё стало слишком ярким, до боли в глазах резким. Кровь прилила к голове, и Амала, словно сквозь воду, услышала собственный вдох, полный ужаса. Ноги налились свинцом, а в груди холодной волной поднялся ужас.

Она моргнула ещё раз — и…

– ...это не очень осмотрительно с твоей стороны, – спокойно проговорил Киллиан, выглядывая из-за огромного букета роз.

Его серые глаза блестели с весёлым лукавством. Он стоял перед ней — настоящий, живой и реальный — и даже не подозревал о том, какая буря поднялась у нее внутри.

Амала едва успела ощутить облегчение, как её ноги подкосились.

Голова закружилась, мир поплыл, словно кто-то одним рывком потянул на себя покрывало реальности.

Глаза закатились — и она наверняка бы упала, грохнулась на пол, больно ударившись, если бы Киллиан не шагнул вперёд и не подхватил её.

— Тихо-тихо... — услышала она его голос у самого уха, такой обеспокоенный и заботливый.

Амала слабо обняла мужчину за плечи и шею, а её тело, полное слабости и дрожи, обмякло в его руках.

Киллиан легко удержал её, привлёк к себе, и почувствовала она впервые за этот день спокойствие. От того что оказалась в его руках.

И мир, что секунду назад готов был рассыпаться, начал медленно собираться заново, вокруг него. Вокруг них.

Самое время... болтать с тобой

Амала сидела на своей маленькой кухоньке — точнее, за столом, на который поставили вазу с букетом из белых роз, — куталась в плед, который заботливо накинули на плечи, и пила воду из стакана, который ей вложили в руки. На ногах — махровые носки, про которые она совсем забыла.

Сидела — и смотрела.

Смотрела с немым растущим изумлением, как капитан Киллиан Лайтвуд готовит на её кухне.

Он совершенно по-хозяйски открыл шкафчики и холодильник – извлёк оттуда кастрюлю, тарелку, нашёл молоко, какую-то крупу.

Его движения были собранными и лёгкими, будто делал это уже десятки раз. Рукава рубашки он закатал до локтей, обнажив сильные крепкие предплечья с тонкими венами. На правой руке, словно страж, свирепо затаился бенгальский тигр — татуировка.

Амала удивлённо приподняла брови — не ожидала увидеть на теле военного такое изображение. В её представлении офицеры должны были быть безукоризненно строгими, словно списанными со страниц уставов. Но, похоже, времена менялись.

«Бенгальский тигр… – она задумалась. – Почему именно тигр?»

Но тут же, спохватившись, отвернулась к окну. Сейчас было важнее собраться с мыслями, чем позволить себе задумываться обо всём, что она о нём не знала. Она должна была держать себя в руках, потому ущипнула себя за ногу под пледом.

«Это происходит на самом деле…»

— подумала она, чувствуя, как сердце в груди стучит чуть быстрее.

— Со мной всё в порядке, — в который раз повторила Амала, сбрасывая с плеч плед.

Киллиан не сразу ответил. Он стоял у плиты, слегка наклонившись вперёд, и деревянной ложкой аккуратно помешивал что-то, что пахло молоком. Его каштановые волосы чуть растрепались, и несколько прядей падали на высокий лоб.

Выглядел таким сосредоточенным, будто готовил не обычную еду, а какое-то лекарство.

— Твой ответ, что ты сегодня ничего не ела кроме завтрака, — заметил он спокойно, но со стальной ноткой в голосе, — означает, что ты не в порядке.

Амала уже набрала в грудь воздуха, чтобы возразить, но Киллиан бросил через плечо короткий строгий взгляд. Красноречивый настолько, что слова застряли у неё в горле.

— Если не есть целый день, — продолжил Киллиан, всё с той же собранной невозмутимостью, — то не только в обморок можно грохнуться.

Амала лишь хмыкнула в ответ — едва слышно, сквозь нос — и отвернулась к окну. Киллиан вздохнул, не раздражённо и не с упрёком. Он уже успел понять, что спорить она не станет.

Потому что его жена упряма, но не безрассудна.

И всё же взгляд Амалы, словно притянутый невидимой нитью, вновь вернулся к нему.

Смотрела на его спину — между лопаток, где под тонкой тканью рубашки угадывались сильные мышцы, — и с каждым ударом своего сердца всё острее осознавала: насколько абсурден, невозможен, неправдоподобен этот день.

Ещё утром она варила себе кофе и жарила тосты на этой самой кухне — медленно и лениво. Более того, у неё не было никого на примете, кто бы пришёл к ней: поужинать, переспать, а потом, как водится, уйти.

И вот сейчас… на её кухне хозяйничает не какой-то там… теоретический мужчина, а

целый муж

. И он уж точно никуда уходить не собирался.

Амала впервые за этот сумасшедший день позволила себе подумать о предстоящей ночи.

Она бы солгала, если бы сказала, что раньше об этом не думала. Конечно, думала. Каждый день думала, с того момента, как увидела его идущим по коридору.

И её воображение, щедро подогретое эмоциями и гормонами, рисовало

такие

картины, что Амала была даже рада, что они не венчались в церкви — иначе не смогла бы смотреть в глаза священнику, не краснея.

Но теперь… Теперь думала она об этом иначе. Рационально. Трезво.

Они останутся вместе на ночь.

Внутри всё скрутило узлом. Ладони стали влажными, сердце забилось где-то в горле.

Вновь бросила Амала осторожный взгляд на Киллиана. Он стоял у плиты, слегка опершись на край кухонной поверхности, широкоплечий… крепкий… Рубашка на нём натягивалась на спине, подчёркивая рельеф мышц, а закатанные рукава обнажали загорелые, сильные руки.

Амала сглотнула.

Возможная близость становится все вероятнее и вероятнее...

Больше не могла она усидеть на месте. Тело снова требовало движения, занятости, порядка. К тому же она так кстати вспомнила о том, что хотела прибраться в спальне — о разбросанной одежде, открытой сумке, одинокой туфле, валяющейся посреди ковра.

Поднявшись, она подхватила упавший на пол плед и направилась в сторону спальни, на ходу перекидывая волосы на левое плечо.

— Если вздумаешь упасть в обморок — кричи, — предупредил Киллиан, едва глянув в ее сторону.

— Ты услышишь грохот моего бренного тела, — отозвалась Амала, уже шагая по коридору.

Несмотря на лёгкую слабость, она убралась довольно быстро. Поменяла постельное бельё, собрала разбросанные вещи, а те, что пыталась аккуратно уложить в сумку, просто закинула в неё — не потому, что собиралась их взять или куда-то ехать в ближайшее время, а потому, что так было быстрее, чем раскладывать всё по местам.

На самом деле она ещё не решила… будет ли между ними

то самое

– кожа к коже, дыхание в дыхание – то, что по умолчанию полагается делать в браке.

А ещё Амала проработала в военном департаменте уже полгода — и за это время кое-что успела понять о военных.

Они любят порядок. Чистоту. Опрятность. Точность.

Опустила она глаза, чтобы еще раз оглядеть пол, и обратила внимание на махровые носки, которые ей на ноги надел Киллиан. Белые, мягкие, с серой резинкой.

«Скорее всего, он уже видел, что у меня тут не убрано...» – прикрыв глаза, подумала Амала.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ведь эти носки явно были взяты из ящика в комоде, который она так и не закрыла.

Просто сегодня всё вышло из-под контроля.

Поцелуй в кабинете, свадьба за два часа, объятия в прихожей, и теперь — военный муж, готовящий что-то на кухне, как будто так и надо.

Амала вздохнула, покачала головой и с силой закрыла ящик комода. Уже собиралась вернуться на кухню, но, проходя мимо зеркала, невольно зацепилась взглядом за собственное отражение. Остановилась.

В мягком свете вечерней лампы её силуэт выглядел почти призрачным — распущенные волосы, домашний халат, небрежно запахнутый на талии, бледная кожа, уставшие глаза.

«

Бледная, растрёпанная, невзрачная…»

— мрачно отметила она, показавшись самой себе чужой.

Возможная близость становилась менее и менее вероятной.

Когда Амала вернулась на кухню, настроение её заметно остыло — как чай в забытой чашке. Она шагала медленно, задумчиво, немного сутулясь, будто несла на плечах груз собственных сомнений.

Амала вновь опустилась на край стула и с подозрением окинула взглядом столешницу.

— Я не голодна, — предупредила она, неуверенно поправляя край халата.

— Ага, — лишь коротко отозвался он, словно это не отменяло его намерений.

Он поставил перед ней глубокую тарелку — горячая овсянка на молоке с аккуратным кусочком сливочного масла и тёмной каплей мёда в самом центре, расплывающейся золотым кругом по поверхности. Тонкий пар поднимался над кашей, наполняя кухню уютным ароматом детства и чего-то… надёжного.

В этот момент поняла Амала, насколько она голодна.

— Очень по-английски, — пробормотала она с напускным безразличием, слегка вздёрнув нос и взяв ложку в руку.

— Приятного аппетита, — спокойно сказал Киллиан, присаживаясь на стул. Он сел к ней боком, положив левую руку на стол и вытянув свои длинные ноги.

Амала поднесла первую ложку ко рту… и чуть не застонала от удовольствия. Горячая, нежная, чуть сладковатая — каша оказалась идеальной.

— Это вкусно! — выдохнула она, прикрыв набитый рот ладонью.

— Вот и славно, — кивнул он.

— А ты разве не будешь?

Киллиан только качнул головой:

— Ты кушай, кушай.

Девушка пожала плечами и принялась за еду. Каша оказалась горячей, сладкой, молочной — именно такой, какой ей неосознанно хотелось.

— Такую овсянку любили мои сёстры, — вдруг отметил Киллиан, — я им готовил на завтрак, когда они были маленькие.

Амала застыла с ложкой во рту и с интересом посмотрела на него:

— Так ты… старший брат?

— Да, — кивнул он.

Их взгляды встретились.

— А я — старшая сестра. Но у меня один брат.

Киллиан ухмыльнулся:

— Ну, вот видишь... Мы — идеальная пара.

Амала добродушно закатила глаза и продолжила есть с аппетитом — под его одобрительным взглядом.

— Это правда вкусно, — снова сказала она с мягкой улыбкой, — спасибо.

Киллиан повёл плечом, будто отмахиваясь от её похвалы.

— Мой отец всегда говорил, что настоящий мужчина должен позаботиться, чтобы у его семьи была крыша над головой и еда на столе, — произнёс он, глядя прямо перед собой.

Голос его был спокойным, но в интонации слышалась лёгкая, будто затёртая временем, грусть.

Амала чуть задержала ложку у губ. Хотелось сказать, что её отец уж точно о таких вещах не думал.

— Он очень правильно тебя воспитал, — тихо отметила она, поводя ложкой по тарелке, собирая остатки. — Я ему так и скажу, как встречу!

Киллиан усмехнулся левым уголком рта.

— Не встретишь, — произнёс он, не поднимая глаз, — он умер, когда мне было шестнадцать.

— Киллиан… прости. Мне жаль.

Он покачал головой и встал, забирая её тарелку.

— Не извиняйся. Ты бы ему понравилась.

Он прошёл к плите и, не спрашивая, наложил ещё пару щедрых ложек каши. Потом, поставив перед ней порцию добавки, начал хлопать себя по карманам брюк, пока не достал смятую пачку сигарет.

— Ты не против, если я закурю?

Амала покачала головой.

Кивнув, он подошёл к окну и распахнул его. Осенний воздух хлынул внутрь — прохладный, сыроватый, с запахом мокрой листвы и ночного Лондона.

Амала была все ещё голодна, потому продолжила уплетать сладкую кашу. Едва глянула в его сторону и… застыла. Ложка повисла в воздухе, а рот остался чуть приоткрытым.

Никогда прежде девушка не считала процесс курения чем-то особенно эстетическим. Она и сама в школьные и университетские годы пробовала закурить — больше из любопытства, чем из желания. Но каждый раз лишь кашляла, плевалась и кривлялась. Эта вредная привычка не прижилась в ней, да и к запаху табака она относилась всегда ровно, без отвращения или восторга.

Но сейчас... на её маленькой кухне…

Киллиан стоял у окна, небрежно прислонившись к стене плечом, одна его рука в кармане брюк, а в другой — сигарета. Каждое его движение — лёгкое подрагивание пальцев, медленная затяжка, выдох сквозь чуть приоткрытые губы — казалось неуловимо гармоничным. Его профиль, чёткий и мужественный, был слегка подсвечен тусклым кухонным светом. Серебристо-серые клубы дыма вились вокруг головы, подобно змейкам.

И в этом было что-то завораживающее.

Амала поймала себя на мысли, что, возможно, дело вовсе не в курении. Может быть, это просто Киллиан. Он сам —

весь, целиком

— был невыразимо красивым в эту секунду. Статный, высокий, уверенный — и в то же время немного уязвимый, особенно когда, задумавшись, медленно выпускал дым в открытое окно.

Ложка всё ещё висела в воздухе. Амала очнулась только тогда, когда капля мёда капнула ей на тыльную сторону ладони.

Она быстро опустила взгляд, чувствуя, как горят щёки.

«Да, что же ты со мной делаешь, Киллиан Лайтвуд…» — мелькнуло у неё в голове, когда она положила ложку в тарелку и тяжело выдохнула, уронив лицо в ладони.

В груди разливалось тёплое щекочущее чувство... такое глупое, такое неподобающее для взрослой женщине. Чувствовала себя влюблённой школьницей… И тот факт, что этот мужчина теперь её муж, только усиливал головокружение, а не помогал с ним бороться.

Киллиан лениво обернулся через плечо.

— Что-то... не так? — осторожно спросил он.

Вместо того чтобы назвать реальную причину, Амала говорит о том, что гложет её последние несколько часов.

— Да, не так... — выдохнув, сказала она. — Я ничего не сказала родным. Ладно бабушка... — голос её дрогнул, — ей сейчас нельзя волноваться. Но ни маме, ни брату я тоже ничего не сказала.

Слова давались ей тяжело. Каждое вырывалось сквозь сжатые пальцы, за которыми она упрямо прятала лицо.

— Я и так постоянно чувствую себя виноватой... а теперь ещё и это.

На несколько секунд повисло молчание, нарушаемое только лёгким поскрипыванием кухонного стула, на котором сидела Амала.

— Из-за чего ты чувствуешь себя виноватой? — мягко уточнил Киллиан.

В её груди всё скрутилось в тугой узел.

«Потому что я — плохая дочь, безалаберная внучка и невнимательная сестра...» — подумала она, сжавшись внутри от стыда, но вслух сказала совсем другое, чуть горько усмехнувшись сквозь пальцы:

— Все старшие или единственные дочери чувствуют себя в чём-то виноватыми. Это... как врождённый дефект.

Она не видела, но прекрасно представила, как он, выдыхая последний клубок дыма, аккуратно тушит сигарету, затем закрывает форточку, и тёплый воздух вновь заполнил кухню.

Почувствовала, как Киллиан подошёл и присел напротив, опять боком, потому что его длинные ноги попросту не помещались бы под её скромный столик. Тёплыми ладонями он осторожно обхватил её запястья и отнял руки от лица, заставляя Амалу взглянуть на него. Серые глаза Киллиана были полны внимания и, кажется, тревоги, отчего у неё ёкнуло сердце.

— Ты не виновата, Амала. Ни перед кем, — тихо сказал он, заглядывая ей в глаза. – Ты просто... выбрала себя. И выбрала меня.

Амала едва сдержала дрожь, а Киллиан улыбнулся уголком губ и мягко, по-доброму продолжил:

— Мы вместе поедем к твоей семье. Хоть завтра.

— Нет, только не завтра! — всполошилась Амала и почти испуганно округлила глаза.

Киллиан негромко рассмеялся, будто заранее знал, что она так отреагирует.

— Хорошо, — легко согласился он. — Поедем, когда ты сама скажешь. Я всё объясню — возьму всю вину на себя. Скажу, что сам настоял, что это была моя идея...

Он чуть крепче сжал её ладони, согревая их своим теплом.

— Твоя мама будет знать, что ты счастлива. Твоя бабушка увидит тебя любимой и защищённой. А твой брат... — Киллиан усмехнулся. — Думаю, мы с ним найдём общий язык. Что он любит?

— Баскетбол.

— Отлично! Поиграю с ним в баскетбол. Я даже поддамся... чуть-чуть.

Амала тихо рассмеялась, сама себе удивляясь той лёгкости, с какой его слова вытеснили из её души всю ту тяжесть и страх, что копились в ней долгое время. Окатила её с головой волна облегчения, да такая сильная, что захотелось заплакать.

— Ты слишком много думаешь, — прошептал он, наклонившись вперед так,что его лоб почти коснулся её. — И накручиваешь себя по пустякам.

Что-то внутри запротивилось его словам, его спокойствию, его уверенности — какая-то вредная, пакостная её часть, которая всегда искала подвох, ждала обмана, боялась слишком быстро поверить в счастье.

Оттого захотелось Амале запротестовать, возразить, что всё совсем не пустяки, что её вина и проблемы реальны, что всё слишком серьёзно…

Но она чуть дёрнула руки, и он без сопротивления отпустил их. Взяла свою тарелку и машинально поднялась, собираясь помыть её, чтобы занять себя чем-то рутинным. Но Киллиан одним лёгким движением перехватил её.

— Я сам.

Амала молча опустилась на стул и в который раз за этот день подумала, насколько

сюрреалистичным

было всё происходящее.

Пытаясь ухватиться за реальность, за что-то знакомое и твёрдое, Амала нарочно направила мысли на работу: департамент, их «культурно-аналитический» отдел, командировка, от которой она сегодня безрассудно отказалась.

Тупое тяжёлое чувство стыда, пусть и слабое, пробудилось где-то в груди — и странным образом отрезвило её лучше холодного душа.

Цепляясь за это ощущение, она заговорила:

— Что там на работе? Ты отдал мои заявления?

Киллиан, который в этот момент аккуратно ополаскивал тарелку в раковине, обернулся и коротко кивнул:

— Да, всё отдал.

— Ты говорил со стервой Уилмингтон? — уточнила Амала, скрестив руки на груди.

— Что? — Киллиан, вновь обернулся и бросил на неё смеющийся взгляд через плечо. — Ты называешь свою начальницу стервой?

Амала смутилась, тут же поняв, как звучат её слова — особенно перед своим мужем, который знает её пока только с хорошей стороны, включая и служебную. Она поёжилась и пробормотала, словно извиняясь:

— Ну... Она правда отравляет жизнь всему отделу. — Неловко поёрзала на стуле, чувствуя, как щёки предательски разогреваются. — Но я всё равно должна быть профессиональней...

Киллиан тихо фыркнул.

— Расслабься. Что касается мисс Уилмингтон…

⋆⁺₊⋆ ☀︎ ⋆⁺₊⋆

Когда Киллиан во второй раз за день переступил порог «культурно-аналитического отдела», его сразу же встретили улыбками — Лили и Сара, которые с трудом скрывали своё веселье и едва заметно ему махали.

Он не успел и двух шагов ступить, как навстречу ему, словно вихрь, устремилась старшая женщина в строгом тёмно-синем костюме и с неумолимым выражением на лице.

— Вы по какому вопросу? — в её голосе звенела настороженность, пока она отмечала про себя ранговые нашивки на его предплечьях. — Капитан?

— Хотел передать заявление на отпуск вашего индолога, — спокойно произнёс Киллиан, протягивая аккуратно сложенные листы.

Он почти физически ощутил, как за его спиной Лили и Сара синхронно затаили дыхание — в предвкушении сцены.

Мисс Уилмингтон взяла бумаги, и пробежав их цепким взглядом, кивнула сама себе.

— Прошу пройти в мой кабинет, капитан?..

— Лайтвуд. Капитан Лайтвуд, — уточнил он.

Старшая женщина смерила его оценивающим взглядом с головы до пят, после закатила глаза и пробормотала на выдохе:

— Амала Лайтвуд. Всё ясно…

Развернулась резко и пошла вперёд, не оборачиваясь.

Киллиан, бросив напоследок короткий взгляд на подружек своей жены, — те жестами изображали «она не в духе», «держись» — двинулся следом.

В кабинете мисс Уилмингтон сразу выдала без обиняков:

— Не могу сказать, что я удивлена, капитан. Подобная выходка вполне в стиле мисс Кхан... — она намеренно сделала паузу, подчеркнуто исправившись, — вашей жены.

Женщина обошла стол и опустилась в своё кресло.

— Но я думаю, что брак пойдёт ей на пользу.

Киллиан приподнял бровь.

— Простите?

— Вы прекрасно меня поняли, капитан, — отрезала мисс Уилмингтон, не удостоив его лишним взглядом. — Я не привыкла повторяться.

Она поправила очки на переносице, придвинула к себе бумаги и снова тщательно их перечитала, сверяя даты с большим настольным календарём.

— Вы ведь знали, на ком женились, капитан. — Её голос стал строже. — Амала... высокого мнения о себе. Ей не чужды тщеславие и мнительность. — Переводя взгляд на свои пометки, женщина чеканила каждое слово. — Однако я полагаю, что семейная жизнь поможет ей избавиться от подобных слабостей.

Киллиану стоило огромных усилий не закатить глаза.

Он коротко кивнул, сдержанно подитожив:

— Если все формальности соблюдены, я могу идти?

Мисс Уилмингтон скользнула по нему взглядом поверх очков.

— Идите.

Киллиан развернулся, коротко попрощался и уже на самом пороге услышал её напутствие, брошенное с лёгкой, почти незаметной усмешкой:

— Помните, капитан. Мнительный разум плодит демонов. А у вашей жены их, поверьте, полно.

⋆⁺₊⋆ ☀︎ ⋆⁺₊⋆

— Что касается мисс Уилмингтон...— Киллиан усмехнулся. — Она молча выслушала меня. Очень холодно, очень официально. Сделала вид, что ей глубоко безразлично.

— Так значит, отпуск подписан? — уточнила Амала, скептически прищурившись.

— Подписан, — подтвердил он. — И у нас есть пять дней. Только ты и я. Без работы. Без приказов. Без стервы Уилмингтон.

Амала хмыкнула и подумала:

«Странно даже — как сильно я переживала… А ведь в сущности... ничего ужасного я не сделала».

Никого не подвела в беде. Всего лишь слегка осложнила жизнь своей начальнице — и как следствие, самой себе. Департамент её дождётся. Стопка бумаг на рабочем столе тоже.

Но пообещала подумать об этом потом. Ведь на мгновение в памяти вспыхнула Калькутта — старая, вечно пыльная и живая.

Откуда-то знала Амала, что в начале осени тёплый воздух насыщен запахами благовоний и пряностей, виделись ей шумные базары, что ютились в тени колониальных особняков, и слышалось, как у причалов Ганга гудели лодки.

Вспомнила господина Вайша — интеллигентного и внимательного. Стало чуть-чуть жаль, что она не поедет, что не увидит своими глазами тот древний город, о котором столько читала.

Амала сглотнула, неуверенно провела языком по сухим губам, чувствуя, как внутри всё снова сжалось — тугой пружиной.

— Ты... — она запнулась, но всё-таки продолжила: — Ты говорил с мистером Хейзом?

Киллиан не сразу ответил. Он спокойно вытер тарелку кухонным полотенцем, а затем так же спокойно убрал её в шкафчик.

— Да, — наконец сказал он, не оборачиваясь. — Поговорил, когда отдавал твоё заявление.

Амала сжала ладони на коленях, впиваясь ногтями в ткань халата. Силой заставила себя спросить:

— И что он сказал?..

⋆⁺₊⋆ ☀︎ ⋆⁺₊⋆

Хейз не был удивлён, когда его секретарь вежливо сообщил о приходе капитана Лайтвуда. Мужчины в силу своей работы иногда пересекались, пусть и нечасто. Да и о подвигах Киллиана Хейз был наслышан — профессиональная репутация Лайтвуда в военном департаменте была безупречной.

Поднявшись и выйдя из-за стола, мистер Хейз протянул руку:

— Капитан Лайтвуд, рад вас видеть.

Короткое твёрдое рукопожатие. Обмен вежливыми приветствиями.

— Мистер Хейз, не буду отнимать ваше время, — сразу перешёл к делу Киллиан, протягивая несколько листов. — Это касается индолога, которая должна была сопровождать вас в Калькутту.

Хейз подошел ближе и машинально взглянул на бумаги:

— Мисс Кхан?

— Теперь миссис Лайтвуд, — спокойно уточнил Киллиан. — Семейные обстоятельства. Она не сможет поехать.

На лице Хейза промелькнуло недоумение, но оно тут же сменилось лёгким удивлением, когда он всмотрелся в поданные документы. Мужчина добродушно покачал головой, поглядывая то на Лайтвуда, то на заявление с новой подписью — «Амала Виктория Лайтвуд».

— Служебный роман, значит, — пробормотал он с усмешкой и похлопал капитана по плечу. — Мои поздравления! За такое надо выпить!

Киллиан было хотел отказаться, но Хейз только отмахнулся, рывком открыл секретер и вытащил стаканы и бутылку с янтарной жидкостью.

— Бренди, — коротко пояснил он, наполняя стаканы. — Очень хороший.

Они подняли бокалы.

— За долгий и счастливый брак! И за миссис Лайтвуд! — провозгласил Хейз, весело блеснув глазами.

— За неё, — отозвался Киллиан, хотя пил осторожно, едва пригубил.

Когда стакан Хейза опустел, Киллиан, сдвинув брови, задал вопрос, который обязан был спросить:

— Я надеюсь, у Амалы не будет проблем... из-за этой истории? Из-за отказа от командировки?

Хейз усмехнулся и, прищурившись, дал понять одним взглядом:

— Нет, капитан. Всё будет в порядке.

Он снова налил себе бренди, сделал внушительный глоток и, словно алкоголь развязал ему язык, добавил с неожиданной откровенностью:

— На самом деле я даже рад, что всё так обернулось.

— Рад? — Киллиан вскинул бровь.

— О, не поймите меня неправильно, — спешно добавил Хейз, отставляя стакан. — Ваша жена — замечательная девушка. Умная, трудолюбивая. Немного кипишная, как и все женщины, по моему опыту. Но... если честно, я не планировал брать её с собой.

Киллиан напрягся.

— Но приказ о её командировании был официальным, — сухо заметил он.

Хейз кивнул и понизил голос:

— Приказ пришёл свыше. Индийская сторона настояла. Они не просто просили индолога — в Калькутте наших специалистов хоть отбавляй. Они требовали именно вашу жену.

В кабинете повисла напряжённая тишина. Хейз снова пригубил бренди, будто хотел смыть с языка лишние слова.

⋆⁺₊⋆ ☀︎ ⋆⁺₊⋆

— Поздравил со свадьбой. Сказал, что понимает и что желает нам счастья, — спокойно отозвался Киллиан.

Амала медленно подняла на него глаза, внимательно, почти испытующе. В её взгляде явно читался немой вопрос — она ждала продолжения. Деталей.

Но Киллиан молчал, стоя к ней боком и вытирая руки полотенцем.

— И никаких... последствий? — осторожно уточнила Амала.

Встретившись с ней взглядом, он с самым серьёзным выражением кивнул:

— Никаких последствий.

Амала выдохнула, чувствуя, как еще одной проблемой в её жизни стало меньше.

— Из тебя так себе…

болтушка

, — с легкой усмешкой поддела его она, откинувшись на спинку стула.

Киллиан чуть склонил голову набок, будто изучая её, и ответил с невозмутимой серьёзностью:

— Учитывая мою работу, умение «не быть болтушкой» — очень ценное качество.

Киллиан начал вытирать кухонную поверхность салфеткой, хотя та была чистая. Амала же сидела за столом, подперев подбородок рукой, и, наблюдая за его размеренными движениями, наконец решилась спросить:

— Ты всегда

такой

?

— Какой

такой

? – не оборачиваясь, переспросил он, увлеченно протирая ручку духовки.

— Такой... непрошибаемо спокойный? — осторожно уточнила Амала.

Он на секунду замер, словно размышляя над её словами, потом наконец заговорил, выбрасывая салфетку в мусорное ведро:

— Я тоже волнуюсь и переживаю. Я же человек, Амала…. Просто я научился отделять одно от другого. Есть вещи, о которых стоит волноваться. А есть такие, что не стоят ни минуты беспокойства. Наверное, это тоже хорошее умение для моей работы...

Киллиан снова посмотрел на неё: спокойно, уверенно. И в этом взгляде было столько тепла, что Амала вдруг почувствовала, как её собственные страхи и сомнения начали отступать, таять от какого-то невидимого внутреннего света, исходящего от него.

Она смотрела и ловила себя на мысли, что впервые за долгое-долгое время ей не хотелось искать подвох или готовить пути к отступлению. Её сердце, такое осторожное и упрямое, всё же начинало верить…

Сложно сказать во что конкретно. В судьбу? В него? В них?

Амала чуть склонила голову, и мысль, теплившаяся где-то в самом центре её существа…

«Мне кажется, или...»

…внезапно вырвалась наружу.

– ...с тобой мне ничего не страшно.

Тихо, почти удивлённо, но она это произнесла вслух.

Киллиан сделал к ней шаг, явно собираясь что-то сказать, что-то пообещать... но Амала опередила его. Она встала на ноги, чуть покачнувшись от резкого движения, но всё же сделала этот недостающий шаг к нему.

Неуверенно, словно боясь спугнуть этот странный миг, положила руки ему на грудь. Сердце под ладонями билось ровно и сильно.

Киллиан накрыл её руки своими — от его пальцев стало так тепло, что по коже сразу побежали мурашки.

— Ответишь на вопрос? — спросила она совсем неслышно.

— Снова проверка? — улыбнулся он уголком губ, мягко.

— Нет... да... возможно... — пробормотала Амала, не поднимая на него глаз, уставившись в одну точку, где заканчивался ворот его рубашки и начиналась шея.

— Задавай, — вздохнув, согласился он.

Амала закрыла глаза на миг, собираясь с силами. Киллиан почувствовал лёгкую дрожь в её руках под своими ладонями.

— У нас всё получится? — выдохнула она наконец.

Губы дрогнули, и в этом простом наивном вопросе звучала вся глубина её страха.

— Что?

— Ты и я. Мы. У нас. У нас получится? — повторила она чуть громче, но голос её всё равно казался очень хрупким.

Под этим вопросом Амала имела в виду

всё

.

Не только их внезапный стремительный брак. Не только совместную жизнь.

Она спрашивала о будущем.

О возможности быть по-настоящему нужной. Любимой.

О праве на счастье, в которое всё ещё страшно было поверить.

Они встретились взглядами.

Амала дрожала, как листок на ветру — от страха, от надежды, от осознания того, как много поставлено на карту одним этим днём.

И тогда Киллиан, не отводя глаз, уверенно и спокойно сказал:

— Конечно. Всё получится.

Он притянул Амалу в объятия, крепко прижимая к себе. Его ладонь медленно скользнула по её голове, ласково поглаживая волосы - как успокаивают кого-то маленького, как оберегают самое дорогое.

— Я сделаю всё, чтобы получилось, — шепнул Киллиан над её ухом.

Амала вдохнула его запах — смеси табака, мяты, теплой кожи и чего-то неуловимого, родного — и почувствовала, как растворяются… её беспокойства, сомнения, страхи. Как растворяется она сама.

Словно весь мир, тревожный и громоздкий, сузился до этих рук, этих объятий, этого голоса.

— Ты мне веришь? — тихо спросил он.

Амала уткнулась ему в грудь, чувствуя, как её щека прижимается к тёплой ткани рубашки, а в ушах отзывается ровный успокаивающий стук его сердца.

— Верю, — ответила она.

И на душе стало чуть-чуть легче.

И страшно, и светло одновременно.

Спустя одни объятия, одно обещание, один глубокий вздох облегчения и один поход Амалы в ванную, чтобы умыться, Киллиан вдруг заявил:

— Ну, всё, я пошёл.

Амала, задумчиво рассматривавшая свой букет из белых роз, подскочила на месте.

— Что? Куда? Зачем? — воскликнула она, почти в панике, и буквально перегородила ему путь.

Мнительный разум плодит демонов...

— Это что-то по работе? — задыхаясь от волнения, спросила она. — Поэтому тебе нужно уйти?

Киллиан спокойно положил ладони на девичьи плечи и, мягко поглаживая их большими пальцами в успокаивающем движении, заглянул в её глаза.

— Нет, это не из-за работы, — проговорил он низким ласковым голосом, от которого хотелось успокоиться даже против воли. — Но это был тяжёлый день. Я вижу, как сложно тебе принять… всё, что происходит. И это нормально. Тебе нужно время... пространство, чтобы всё уложить внутри себя. Я не хочу давить на тебя.

— Ничего мне не нужно! — вспыхнула Амала, вырываясь из его рук.

Начала недовольно расхаживать по кухоньке, снова и снова перевязывая пояс халата. Причем выглядела при этом весьма воинственно.

— Где это видано, чтобы молодожёны ночевали раздельно?! — Резко повернувшись к нему, она грозно потрясла пальцем. — И если ты сейчас скажешь:

«Я сейчас так сделаю, и значит так делают»

, то я тебя ударю!

Киллиан с видимым удовольствием наблюдал за её негодованием. Глаза его смеялись, хоть он и пытался сохранить невозмутимый вид. Он протянул руки, чтобы поймать жену в объятия, но Амала на этот раз ловко отшатнулась и даже шлёпнула его по рукам.

— А как же первая брачная ночь?! — возмутилась она, глядя на него исподлобья.

На губах Киллиана медленно, лениво расползлась до неприличия знающая и пошлая улыбка.

— Прекрати так улыбаться! — Вспыхнула Амала и толкнула его в грудь обеими ладонями. Он лишь сильнее рассмеялся, легко перехватив её запястья.

— Позволь напомнить, — проговорил он, потирая лицо ладонью, всё ещё едва сдерживая смех, — что ты чуть в обморок не грохнулась, когда дверь мне открывала. Мне как-то не хочется тебя откачивать после первой брачной ночи.

Амала застыла, ошарашенная подобным предположением, а потом, не выдержав, прыснула в откровенный смех.

— Ха-ха-ха! — Запрокинула голову она. — Что же ты там такое собирался со мной делать, что меня придётся откачивать?

Киллиан склонил голову набок, пристально и слишком уж многозначительно глядя на неё:

— Наберёшься сил... и узнаешь.

Амала была недовольна таким раскладом.

Этот день — безумный, неожиданный, полный прыжков через голову здравого смысла — обязан был закончиться так, как положено,

правильно

. Иначе зачем всё это было?

Привыкла Амала к определённому порядку вещей. Привыкла, что когда дело доходило до близости, то именно мужчина брал инициативу в свои руки. Даже если она сама этого хотела.

Предполагала Амала, что в какой-то момент Киллиан потянет к ней свои сильные руки, его губы — найдут её шею, его дыхание — согреет её кожу.

Ожидала Амала, что Киллиан прошепчет ей что-то у самого уха — что-то, от чего по её телу пробегут мурашки...

А теперь вот — он собирался уйти. Под благородным предлогом: «дать ей время», «пространство», «позволить всё осознать».

Но Амала воспринимала это совсем иначе. Останется она одна в своей маленькой квартирке — наедине с оглушительной пустотой, что разрастётся внутри, как только он закроет за собой дверь.

Ощутила Амала, как где-то глубоко внутри неё начинало закипать странное упрямство — горячее и вязкое, как смола. Как будто все накопившиеся за день эмоции — страхи, надежды, смущение, вина — вдруг сплавились в одно-единственное чувство:

желание удержать

.

Желание не отпускать его. Ни на шаг. Ни на миг.

Это было что-то… давно забытое. Очнулась в ней та её часть, которую она редко выпускала наружу — та часть, что привыкла бороться и стоять на своём.

— А если попрошу, чтобы ты остался? — тихо спросила Амала, разворачиваясь к нему лицом и делая недостающий шаг.

Глаза её округлились, потемнели от внутреннего волнения, став почти просящими. Губы приоткрылись, дыхание вырвалось короткой дрожью. Она положила ладони ему на грудь — осторожно, будто касалась чего-то хрупкого. Лёгкое прикосновение, от которого сердце могло запросто сорваться с места.

Киллиан замер.

Он буквально чувствовал перемену в ней: в голосе, в движениях, в энергии её тела. Быстрота, с которой она сменила тон, — от обиды к мягкой просьбе — заставила его прищуриться, взглянуть чуть подозрительно.

— Обещаю, что не буду посягать на твою честь, — добавила Амала, и уголки её губ мило дрогнули.

Эта фраза вызвала у него невольную улыбку, неторопливую и тёплую.

— Давай просто разговаривать. — Она склонила голову чуть вбок, уставившись на него снизу вверх, да с таким выражением, которое, казалось, ни один мужчина на свете не мог бы проигнорировать.

Киллиан смотрел на неё ещё миг, будто борясь с собой. А потом медленно выдохнул, как человек, который знал: он проиграл с самого начала.

— Ладно... — произнёс он чуть сдавленно. — Давай просто разговаривать.

Услышав его согласие, Амала расплылась в широкой, абсолютно довольной улыбке — такой, что, казалось, она сейчас и вправду начнёт прыгать от радости.

Выдыхая, провела Амала ладонями вверх от его груди к плечам, поглаживая уверенно и жадно. Широкие крепкие плечи, сильные руки — когда её пальцы сжали его запястья, в этом движении звучал немой, но очень собственнический жест:

«Моё!»

— Я приготовлю традиционный индийский чай! — весело объявила она, отступая назад почти на цыпочках. — Ты пробовал его когда-нибудь?

Киллиан, не сводя с неё глаз, лениво опёрся на край стола. В его взгляде было столько нежности и тайного восторга, что у Амалы даже дыхание перехватило.

— Нет, — признался он, его голос был низким, тёплым, как прикосновение. — Не пробовал.

Амала, подпоясав халат покрепче, живо заскользила по кухоньке, словно вся наполнилась новым смыслом. Она поставила на плиту небольшую кастрюлю, налила воду и, не оборачиваясь, начала доставать с полки баночки со специями.

— Масала-чай — это не просто чай, — начала она, заглядывая через плечо на Киллиана, который, вытянув ноги, сидел за столом и наблюдал за ней с лёгкой улыбкой. — Это как... маленькая церемония.

Она бросила в воду пару крупных стручков кардамона, размяв их пальцами так, чтобы аромат вырвался наружу.

— Кардамон — душа чая. Без него — никак, — пояснила Амала. — Он дает сладкий, почти цветочный аромат.

Следом отправила в воду ломтик свежего имбиря.

— Имбирь для бодрости.

Маленькая палочка корицы, гвоздика и несколько горошин черного перца упали в воду за имбирем.

— Корица — для тепла и уюта. А перец... — она лукаво улыбнулась, — чтобы не забывали, что жизнь должна слегка жечь.

Киллиан улыбался глазами и не перебивал. Слушал и запоминал каждое её слово.

— Потом добавляют чай. Мама всегда добавляет крепкий чёрный. Никаких там зелёных или искусственных. Только настоящий ассам, — с особым уважением в голосе сказала Амала и всыпала в кипяток горсть чая.

В кастрюле зашумела вода. Девушка склонилась над ней, вдыхая поднимающийся аромат, продолжила:

— Потом молоко. Много молока. Чтобы чай был густым и теплым, как объятия в дождливый день.

Она плеснула молока прямо в кипящую смесь, и кухню тут же наполнил нежный сливочный запах.

— И много сахара, — усмехнулась Амала, щедро отсыпая сахар. — Мама говорит, что в том городе, где она родилась, чай пьют сладким-сладким. Как сама жизнь там — густая, пряная и слишком быстрая, чтобы быть горькой.

Сделала тише огонь и стала аккуратно следить за тем, как чай поднимается, потом чуть отступает, вновь поднимается, оставляя на стенках кастрюли молочные разводы.

— Бабушка рассказывала, что на улицах далекого индийского города, где прошла ее жизнь, его подают в кулхар. Это такие маленькие глиняные чашки. После выпитого чая кулхар обычно выбрасывают, потому что считается, что она впитала в себя всё плохое. Это часть философии: очищение через простые удовольствия.

Когда чай настоялся, и пряные ароматы полностью раскрылись в парящем воздухе кухни, Амала аккуратно сняла кастрюльку с плиты. Перелила густой янтарный напиток через ситечко в небольшой заварочный чайник, а затем осторожно принялась разливать по чашкам.

— У меня нет кулхар, — словно извиняясь, проговорила она, ставя на стол две простые тяжёлые чашки — такие, что дольше сохраняли тепло, чтобы можно было обхватить ладонями и согреть руки. — Только по праздникам мы пили чай из таких... Всё было каким-то особенным тогда. — Она чуть улыбнулась своим воспоминаниям, наливая чай до самых краёв.

Амала села напротив, подогнула ноги под себя и с затаённой улыбкой наблюдала, как он берёт чашку в ладони.

Киллиан сперва вдохнул аромат – его ресницы дрогнули, затем осторожно сделал первый глоток.

Мгновение он молчал, прищурившись, а Амала не смела вдохнуть, ожидая его вердикта.

Наконец опустил чашку, облокотился на спинку стула и, глядя на неё, произнёс:

— Это... охренительно вкусно.

У Амалы вырвался облегчённый смешок. Она тут же прикрыла губы пальцами, пряча свою торжествующую улыбку, но глаза её все равно засияли.

Девушка осторожно подняла чашку обеими руками и сделала маленький глоток. Горячая масала мягко обволокла язык. Сначала Амала почувствовала лёгкую сладость молока, затем терпкую пряность имбиря, остринку чёрного перца, древесную ноту кардамона и тепло корицы, которое разлилось по груди мягкой волной.

— Знаешь... — проговорила она, и её голос стал чуть тише, чуть мягче. — У нас дома всегда варили масалу осенью, когда дождь идет почти каждый день. На веранде, за большим низким столом, в старых чашках...

Амала улыбнулась, но не той яркой девичьей улыбкой, а почти незаметной, задумчивой — такой, какую люди дарят только самым тёплым воспоминаниям.

— И пахло везде пряностями, мокрой землёй и чем-то...

Киллиан, молча глядевший на неё, наклонился чуть ближе, опираясь локтем на стол. Его голос прозвучал мягко, почти шёпотом:

— Чем-то?

Амала опустила глаза на свою чашку, покачала её в ладонях, вдыхая поднимающийся пар.

— Наверное, так пахнет дом... детство... — её голос едва дрогнул, — счастье.

На мгновение между ними повисла тишина. Простая кухня, два человека и две тяжёлые чашки на столе. И целый мир воспоминаний, мечт и надежд, простирающийся между ними.

– Расскажи ещё…

– Что рассказать?

– Что хочешь…

И Амала рассказывает ему.

Рассказывает о доме, где выросла.

О маме и бабушке, чья жизнь, казалось, осталась в прошлом — в стране, где солнце светило для них ярче, теплее, счастливее, чем здесь.

О чувстве, которое долго не могла осознать, но которое всегда жило в ней: что даже появление на свет её и брата — ничего не изменило в мире их матери и бабушки. И в этом тихом признании не было ни обиды, ни злости — только какая-то печальная усталость.

Её рассказ идёт несмело, сбиваясь местами, словно боится услышать собственные признания вслух. Но Киллиан не торопит, не перебивает — только чуть склоняет голову набок, как бы обнимая вниманием каждое произнесённое ею слово.

Амала улыбается краешком губ и говорит, что с детства любила Индию. Её культуру, историю, музыку, праздники. Что не удивительно — в доме, где даже воздух был пропитан ностальгией по далекой родине.

— Но если быть честной... — она опускает взгляд в чашку, в которой уже почти не осталось чая, — я стала индологом скорее ради них. Ради мамы. Ради бабушки. Чтобы они могли мной гордиться.

Признаётся ему и самой себе.

Этот момент был особенным. Не из-за громких слов. Не из-за личных признаний.

А потому что Киллиан молчал и слушал.

И его молчание было не пустым, а наполненным. Терпением, уважением, силой. И Амала — впервые за долгое время — позволила себе быть собой.

— А на самом деле... — продолжила она, голос её стал почти шёпотом, — я даже не знаю, чем бы хотела заниматься по-настоящему. Каждый раз, когда думаю об этом... меня будто парализует страх.

Казалось, Киллиан собирался что-то сказать — Амала почувствовала это по тому, как он чуть глубже вздохнул. Она подняла глаза и встретила его взгляд — спокойный и надёжный.

Он помедлил. Видимо, заметил в её глазах страх, тот самый… который парализует. И потому, в обмен на её откровение, он делится своим. Совсем тихо, почти буднично, Киллиан произнёс:

— Я больше десяти лет не разговариваю с мамой.

Амала застыла. Сердце её забилось чаще, ощутив вес его слов. Она тоже молчала. Просто смотрела, позволяя ему говорить — делает так же, как он.

И Киллиан рассказывает ей.

Об отце, который много работал и почти не бывал дома, потому их всегда было двое — он и мама.

О том, что он привык быть рядом с ней, ловить перемены маминого настроения, подстраиваться под её ритм. Мыть посуду с ней, вешать вместе полку, учиться в тишине, когда она отдыхала. Кэтрин Лайтвуд была непростой — немного капризной и временами с ней было… тяжёло.

Рассказывает, что очень близок со своей сестрой Кэролайн.

– Я её практически вырастил. Да и сам рос вместе с ней, взрослея быстрее, чем полагалось, – признается Киллиан. – Мне кажется, что родители завели сестру для меня, а не для себя. А когда родилась Вивьен, то я посчитал это очень безответственным поступком с их стороны.

Амала не скрывает свою улыбку на такое его замечание.

— Все говорили: «Ох, Киллиан, ты, наверное, так хотел сестричку!» – произнес он вкрадчиво-сюсюкающим тоном, так что становится понятно, что передразнивает какую-то соседку. — А Киллиан ничего не хотел. Нам с мамой и так было хорошо.

Он провёл рукой по волосам, словно пытаясь стряхнуть тяжесть воспоминаний.

— То что я не общаюсь с матерью… Иногда... — Он пожал плечами. — Иногда проще простить друг друга молча. Издали. Без новых ссор, без новых разочарований.

Амала слушала, почти не дыша. Его голос был спокойным, но в этом спокойствии слышалась боль. Та самая, которую закапывают глубоко, чтобы не чувствовать каждый день.

Сделался в этот самый момент Киллиан для Амалы понятнее.

Ближе…

роднее

.

После этого разговор пошел легче. Возможно, потому что они больше не касались острых тем. А, возможно, потому что между ними зародилось доверие.

Они говорили — то перебивая друг друга, то смеясь, то ненароком замолкая.

Амала рассказала, что с детства обожает запах скошенной травы и сирени, что каждое воскресенье ходит на службу в протестантский собор, а в индийский храм — лишь по большим праздникам. Призналась, что однажды в университете попробовала курить марихуану, но тот опыт оставил её равнодушной.

Киллиан в ответ усмехнулся и сказал, что иногда не спит по ночам, когда ему сняться погибшие товарищи – те, с кем прошёл полмира. В такие ночи он идет на кухню, пьет чай, курит и слушает музыку — любимые группы «Led Zepplin» и «The Rolling Stones». И признается, что когда-нибудь, «когда закончится эта суматоха», он хотел бы пожить в доме у моря.

Улица за окном потонула в тишине, не горел ни один фонарь — как будто задремала не только улица, но и весь Лондон. Время медленно сползло за полночь, углубилось во второй час ночи, и комната теперь дышала иначе: мягко, сдержанно, в полголоса.

О, могла бы Амала просидеть и проболтать так с ним до утра. Но у неё был план.

Посмотрела на Киллиана. Он сидел, слегка развалившись на кухонном стуле, вытянув ноги, с полуулыбкой на лице. Его осанка — чуть менее собранная, взгляд — почти рассеянный. Расслабился. Вот и хорошо. Она хотела, чтобы он чувствовал себя именно так.

Амала поднялась и принялась собирать их чашки, что давно опустели. Для порядка. Для вида.

— В глаза бьёт, — бросила она, выключая основной свет.

Осталось лишь пару лампочек над мойкой. Амала незаметно развязала пояс, и в тёплом рассеянном свете халат мягко соскользнул с её плеч, открывая белизну ночнушки, лёгкой и струящейся по телу.

Она не торопилась, что-то переставляла, двигалась почти бесшумно — как во сне. В какой-то момент, когда на мгновение опустила руки, ткань соскользнула окончательно, и халат остался лежать у её ног.

— Амала.

Киллиан произнес её имя, будто выстрелил.

Она не обернулась. Просто оперлась ладонями о столешницу.

— М-м?

— Не дразни меня, — медленно выдохнул он. — Это может плохо кончиться.

Эти слова не были угрозой. Это было предупреждение — сдержанное, почти болезненное. Голос его стал чуть хриплым, напряжённым, будто в нём билось нечто, что он долго сдерживал, но теперь оно готово сорваться в любую секунду.

Мурашки побежали по её спине, словно чуткие пальцы. Амала закрыла глаза и не ответила — не потому, что не хотела, а потому, что слов уже не хватало.

Только дыхание. Только поворот. Только шаг. Один, ещё один… в его сторону.

Киллиан смотрел на неё, не мигая словно весь мир сжался до одной точки — до её фигуры в мягком свете кухонной лампы. Его серые глаза, обычно спокойные, как лондонское небо, теперь потемнели, наполнились хищным блеском, промелькнуло в них что-то первобытное.

Мужской взгляд обжигал сильнее, чем любое прикосновение. Будто бы он уже касался её. Тонко, точно. И чем дольше он смотрел, тем сильнее в ней нарастала дрожь, потому что Амала понимала: он не просто хотел её. Он хотел

её всю

.

Подошла ближе. Остановилась, чуть склонив голову набок, наблюдая, как в его горле вздрогнул кадык — он сглотнул. Медленно, не спеша, как будто это движение было частью танца, она опустилась к нему на колени. Ночная рубашка мягко скользнула вверх по ее бедру, а руки легли ему на плечи, уверенно и нагло.

— Я тебя обманула.

Выдохнула Амала – губы почти касались его, дыхание щекотало кожу.

— Мы не будем разговаривать.

Почувствовала, как его пальцы нашли её талию, прошептала на ухо:

– Раздевайся.

Careless whisper

В доме, где Амала выросла, всем заправляли мама и бабушка. Что естественно.

Дом семьи Кхан стоял в тихом квартале в районе Саутхолл — снаружи ничем не примечательный, но внутри олицетворял собой крошечный осколок Индии: сандаловые благовония, мантры на магнитофоне, тика на лбу у бабушки каждое утро.

И правила в доме были негласными, но железными. Никто их вслух не зачитывал, но стоило нарушить хоть одно — и стены будто сжимались, воздух густел, а бабушка закрывала молитвенную книгу с таким звуком, будто выносила приговор.

Английский в школе и на улице, а в доме – только хинди и бенгали

.

– Забудешь родной язык, забудешь свой род и саму себя, — говорила мама, ставя ей тику на лоб и давая вкусить прасад.

Никаких мальчиков в доме, тем более в комнате — даже на чай.

Точнее, особенно на чай. Потому что именно за чаем, как утверждала бабушка, «все случается». Даже если это был одноклассник, принесший учебники — он должен был остаться в прихожей, или соседский мальчик, с которым Амала играла с восьми лет. «Честь - не игрушка», говорили Джотсана и Индира.

Учись, чтобы быть лучшей.

Не ради карьеры. Ради достоинства. Чтобы никто не мог сказать, что дочь этой семьи — в чём-то уступает. Четвёрки вызывали вздохи. Тройки — тишину. А за пятёрки бабушка ставила на алтаре богини Сарасвати свежий цветок.

О прошлом семьи — не говорим

.

Знает Амала, что в Индии у них был дом с колоннами. Знает, потому что так говорила бабушка однажды в полусне. Или не говорила, а шептала. Но при свете дня Индира молчала, как и мама. Любые вопросы упирались в невидимую стену.

Но Амала догадывалась: близкие переехали в Лондон не за «большими перспективами». Их что-то… погнало. Они не эмигрировали — они бежали. Бежали, прихватив с собой шёлковые сари, серебряные шкатулки и статуэтку Кали. Всегда чувствовала Амала, что привезли с собой в чемоданах боль. Большую и невысказанную.

«Не вороши пепел» — и точка. Потому Амала с детства знала, что

её история

начинается в Лондоне. А всё, что было до — обрезано и предано огню.

В такой обстановке взросление Амалы шло будто по тонкой грани — между индийскими традициями и реальностью британской столицы. Лондон соблазнял своей свободой, ритмом, джинсами, пластинками и поцелуями на вечеринках, а дома ожидали и требовали, чтобы она была «хорошей девочкой».

Поэтому когда она прошла испытательный срок в военном департаменте — обрадовалась не только стабильности, но и возможности наконец съехать.

Но вот мать и бабушка этой радости не разделили.

Слов открытого упрёка не последовало — в их доме чувства выражались иначе.

Тишиной. Чуть поджатыми губами. Столовыми приборами, опущенными громче, чем обычно. Взглядом, который будто спрашивал:

а зачем?

— Это же небезопасно, — вымолвила бабушка, – молодой девушке жить совсем одной.

— Ты и так всё время на работе, — мягко, но глухо сказала мать, опуская глаза, — иногда даже забываешь покушать.

Индира и Джотсана знали, что не смогут удерживать её вечно. И всё равно пытались. Не запретами, а тревогой. Не скандалами, а молчаливым разочарованием.

Но она все равно съехала.

Своя квартира. Свой ключ. Своя постель.

Едва ли не первое, что сделала Амала, когда перебралась в крошечную квартирку в старом кирпичном доме с облупленным фасадом и вечно неработающим лифтом, —

позвала к себе мальчика.

Что естественно.

Это было не бунтом и не жестом вызова, вовсе нет. Скорее, проверкой на взрослость. На право жить по своим правилам.

Позвала она своего бывшего. Они встречались в университете — самый красивый парень среди немногочисленных студентов на «женском факультете», который достался Амале Кхан. Что тоже естественно.

На самом деле, абсолютно не важно, сколько парней оставалось на ночь в её крошечной, уютной, всегда чистой квартирке с видом на тихую улочку.

Важно то, что Амала ни разу не слышала той фразы, которую сказал Киллиан Лайтвуд, когда они оказались в её спальне.

— Мне кажется... что твоя кровать не выдержит того, что мы собираемся на ней сделать.

Слова прозвучали почти на выдохе — низко, сдержанно, как будто он пытался сохранить самообладание.

Но Амала в тот момент была слишком занята, чтобы отвечать.

Она старательно боролась с пуговицами на его рубашке, которые упрямо не поддавались. И хотя задача требовала внимания, сосредоточиться ей мешала его шея. Амала то касалась её губами, то легко прикусывала, то просто тёрлась щекой — пьянея от запаха табака, хвои и чего-то неуловимо мужского.

Киллиан нес её на руках, но не так как это показывают в романтических фильмах, когда главный герой с благоговением новобрачного переносит свою любимую через порог их общего дома.

Ведь Амала вцепилась в него ещё на кухне и не собиралась отпускать. Её ноги, голые и сильные, обвили его талию, а руки скользнули под рубашку, туда, где горячая кожа отзывалась на прикосновения подрагиванием мышц. Киллиану оставалось только крепко подхватить её под бёдра и, сдерживая – свой пульс, свою пылкую жену и рвущийся наружу смех, – пройти в спальню.

— М-м-м? — Амала едва отстранилась, глянула в сторону кровати и прищурилась. — Ты о чём?

— Эта кровать для Дюймовочки, — Киллиан продолжал смотреть на предмет мебели с подозрением. — Мы-то уляжемся... но эта конструкция не рассчитана на двух взрослых людей… с намерениями.

Её пальцы всё ещё сжимали только что поддавшуюся пуговицу, а мозг напрочь отказывался работать. Она моргнула, и ещё раз, но ни одна разумная мысль так и не появилась. Что-то внутри подсказывало, что фраза «никто не жаловался» будет минимум неуместной, и уж точно — не понравится

её мужу

.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Переведя взгляд обратно на Киллиана, она уставилась на него с искренней растерянностью. А потом увидела: он улыбался, а глаза смеялись.

— М-м-м! — возмущённо протянула Амала и толкнула его в грудь. — Не издевайся надо мной!

— Я не шучу, — с самым невозмутимым выражением лица отозвался Киллиан, хотя уголки его губ дрогнули. — Это вообще-то травмоопасно. Завалимся и упадём.

Услышала это Амала и поняла: её муж — зануда.

— Главное, чтобы

кое-что

другое не упало, — протянула она с лукавой полуулыбкой, —

капитан.

Теперь уже она смотрела на него, посмеиваясь, а он выглядел глубоко оскорблённым.

— Смеётся тот, кто смеётся последним, — серьёзно произнёс Киллиан, и эта его реакция заставила Амалу рассмеяться.

— Угу, — выдохнула она, довольная собой, сильнее прижимаясь к нему. — Посмотрим, кто... Ох!

Смех мгновенно оборвался.

Её слова, её дерзость — всё исчезло, стало неважным, когда его пальцы сомкнулись на девечьих бёдрах. Крепко, властно, сквозь лёгкую ткань ночнушки вызывая в ней тягучую, почти болезненную судорогу внизу живота.

Амала ахнула и её ноги рефлекторно сжались вокруг его талии.

И, конечно, она знала — Киллиан почувствовал это. Почувствовал и понял, как легко может вызвать в ней ответную реакцию. Оттого ей вдруг стало неловко, и она заёрзала в его руках, попробовала освободиться, чуть расслабила ноги:

— Пусти меня.

— И не подумаю.

Киллиан едва подбросил её, перехватывая удобнее, и его ладонь скользнула по спине, сильне прижимая к себе.

Их лица оказались на одном уровне, и Амала вгляделась в его глаза.

Серые. Жгуче-серьёзные.

В них было всё: желание, сила, концентрация на ней одной, как будто весь мир вокруг не имел значения. Как будто она — весь его мир.

«О Боже, что же ты делаешь со мной, Киллиан Лайтвуд?»

Не отводя взгляда, Амала медленно провела пальцами по его лицу, убирая каштановые пряди со лба, коснулась его щеки — нежно, как будто проверяя, не сон ли всё это

.

Они всё ещё стояли на пороге спальни. Её спина упиралась в дверной косяк, а он держал её, не шелохнувшись.

Одного её движения — выпрямить ногу — хватило, чтобы щёлкнул выключатель. Мягкий свет исчез, и комната окунулась во тьму.

— Снова в глаза бьёт свет? — хрипло уточнил Киллиан, сделав первый шаг вглубь спальни.

— Нет, — она ухмыльнулась, прижавшись губами к его уху. — Это чтобы ты больше не отвлекался на предметы мебели.

Киллиан в два шага подошёл к кровати и, наклонившись, откинул с неё покрывало, открывая простыни.

Собирался было опустить Амалу, но она не разжала ног, не ослабила хватку. Наоборот — сильнее вцепилась в его плечи, прижимаясь всем телом.

— Ложись со мной, — прошептала она, глядя снизу вверх.

Киллиан поставил колено на край матраца, наклонился и опёрся на правую руку, тем самым добавив веса — и кровать предательски, даже угрожающе, скрипнула под ними.

В полумраке комнаты Амала отчётливо увидела выражение его лица — смесь насмешки и обречённости – «Я же говорил»

.

Киллиан собирался было оттолкнуться, встать… но она не отпустила. Её руки крепко держали его за плечи, ноги по-прежнему охватывали его талию, а сама она тихо хихикнула, явно наслаждаясь ситуацией.

— Ах так… — протянул Киллиан и, прежде чем она успела отреагировать, свободной рукой провёл по её рёбрам, цепко, но легко, с намерением.

Амала вскрикнула, дёрнулась — и рассмеялась уже по-настоящему. Неуклюже и звонко.

Так Киллиан узнал, что его жена боится щекотки.

Встав на ноги, он бросил взгляд вниз, на изножье кровати. Простая полутораспальная кровать с металлическим каркасом и решётчатым изголовьем совсем не внушала уверенность. Он хотел было почесать затылок, но не успел.

Потому что Амала не теряла времени и ловко поднялась на колени. Ткань ночнушки натянулась по телу, подчёркивая изгибы и обнажая колени — скрывая ровно столько, чтобы будоражить воображение. Она подползла к краю и схватилась за его рубашку. Полурасстёгнутую, мятую, пахнущую табаком и теплом. Обеими руками уверенно потянула его на себя, одновременно высвобождая ткань, заправленную в брюки, и притягивая к себе.

Её руки двигались настойчиво, но ощущалась в них лёгкая дрожь. А Киллиан стоял, чуть наклонившись к ней, но всё ещё такой высокий, и Амале пришлось задрать голову, чтобы поймать его взгляд снизу вверх и спросить:

– Может, хватит?

Осталось три пуговицы.

Он не ответил, только коснулся её головы. Волосы легко проскользнули между его пальцами — мягкие, шелковистые. Она знала, что это прикосновение — не только ласка, это молчаливое позволение, потому сказала:

– Сломается — так сломается.

Стоя на коленях на скрипучей, слишком узкой кровати, Амала оказалась выше своего роста — выше, чем привыкла. С этого ракурса её взгляд легко цеплялся за его шею, за красивые ключицы. Она заметила, как он сглотнул. Движение было почти незаметным, но для неё, сейчас, в этой близости — оно стало крохотной вспышкой.

Осталось две пуговицы.

Не удержалась. Наклонилась и осторожно поцеловала его в ключицу — почти без прикосновения, только дыханием. Почувствовала, как он вздрогнул. И, не поднимая головы, всё ещё сжимая ткань его рубашки, прошептала:

— Чёрт с ней.

Пуговиц не осталось.

Рубашка легко соскользнула с плеч — сначала с одного, затем с другого, поддаваясь её рукам без сопротивления. Амала задержала дыхание, когда ладони встретились с его тёплой кожей. Киллиан даже не шелохнулся — сдержанно глядя на неё сверху вниз.

Полумрак комнаты делал каждую деталь более резкой, зримой. Свет из окна мягко скользил по его груди, пробегал по животу, освещая линии мышц. Взглянув в его лицо, Амала с удивлением отметила, что не было в нем ни тени самодовольства. Только уверенность: тело излучало силу и надёжность — таким бывает человек, закалённый привычкой носить оружие и отвечать за других.

Её взгляд жадно метался — от резкого изгиба плеч до линии рёбер, от впадины под горлом до едва заметных шрамов на боку, — словно она хотела запомнить его всего.

Запомнить не глазами, а кожей.

Плотью

.

Амала присела, как будто у неё подогнулись колени. Она всё ещё глядела на него снизу вверх и осознавала, что ей трудно сглотнуть — горло перехватила вязкая горячая слюна.

Вытянула правую ножку из-под себя, так, что она свободно свисала с края кровати — стройная, с выгнутым подъёмом и тонкими пальцами.

— Мне и с брюками…

Она коснулась его ноги подушечками пальцев. Невесомо, игриво. Показательно провела вверх — от икры, по напряжённому колену, вдоль бедра, всё выше и выше, будто проверяя границы дозволенного.

–... тебе помочь?

И в тот момент, когда её нога подобралась слишком близко к «заинтересованному сектору», Киллиан резко перехватил её ступню. Его пальцы сомкнулись на щиколотке крепко и властно.

Нога её согнулась в колене, но он не отпускал. Их глаза встретились. Во взгляде Амалы довольство, в его повторялось сказанное ранее предупреждение: «не дразни – плохо кончится».

— Справлюсь, — сказал он коротко, таким мягким будоражащим тоном, от которого по позвоночнику побежали мурашки.

Он отпустил её ногу — и Амала откинулась назад, рассмеявшись. Лежала, опираясь на локти, её грудь поднималась и опускалась, а ночнушка чуть съехала с плеча. Лежала и наблюдала, как он, не отводя от неё глаз, без малейшего стеснения расстёгивает ремень.

Щёлк

.

Характерный металлический щелчок пряжки, короткий и уверенный. Кожа ремня мягко скрипнула.

У Амалы чуть приоткрылись губы. Она не могла бы объяснить, даже если бы захотела почему этот звук показался ей таким… интимным. Он был не просто об одежде. Он был о предвкушении.

Она невольно свела бёдра вместе, будто хотела сдержать то, что уже начинало подниматься в ней. Внизу живота сжался тугой горячий узел, отзываясь в груди, в горле, в висках.

Амала опустилась на простыни, как будто силы внезапно покинули её. Голова кружилась. Не от движения — от ожидания. От жара, что растекался под кожей медленно, как растопленный мёд. Она коснулась висков, будто это могло помочь унять нарастающее головокружение.

«Что же ты делаешь со мной, Киллиан Лайтвуд?»

— подумала она, зажмурившись.

— Пока ещё ничего, — услышала она его голос.

Амала распахнула глаза. Поморщилась, резко дёрнув подбородком.

«Я что, сказала это вслух?»

— Да, — подтвердил Киллиан, — как и этот вопрос.

Он не смеялся — нет. Но по тому, как у него дрогнул голос, как мягко скользнули интонации, было совершенно ясно: ему было очень весело.

— Чудесно, — пробормотала Амала, пряча глаза в изгибе локтя. — Просто идеально. Может, я ещё что-нибудь бормотала, пока ты штаны снимал?

— Хочешь список? — уже открыто усмехнулся он. — Или подождёшь, пока я разденусь?

Амала сдалась.

— Ты невыносим, — простонала она.

— Несмотря на это ты согласилась стать моей женой и сказала «да», — напомнил Киллиан, не скрывая гордости.

Когда матрац под ним прогнулся, Амала по инерции потянулась к Киллиану, но не тут то было — его ладони подхватили её под локти, и она с мягким вздохом бухнулась обратно на простыни. Воздух вырвался из груди с тихим смешком. Киллиан навис над ней, и его глаза светились в полумраке.

— Добровольно, — сказал он, опускаясь ближе.

Поцелуй в правую щеку.

— С подписью.

Поцелуй в левую.

— При свидетелях.

Он не соприкасался с ней телом — только его лоб мягко дотронулся её лба, его дыхание смешалось с её. И в этот момент у Амалы начало двоиться в глазах. Будто её взгляд оторвался от реальности и завис где-то между сном и явью.

Но она не подала виду. Только глубже вдохнула, чтобы успокоить дрожь в теле, и положила ладони ему на плечи. Прикрыла глаза — будто это могло унять головокружение, сжимавшее виски мягким обручем. Но оно не отступало.

Киллиан, не сводя с неё глаз, легко оттолкнулся ногой от пола и медленно перенёс вес тела на матрац. Секунду спустя –

скрип

. Старая кровать под ними громко застонала.

Они оба — Амала и Киллиан — замерли. Кровать и все в комнате замерло тоже. Смотря друг другу в глаза, они рассмеялись.

Чёрт с ней.

Киллиан склонился, и его губы мягко накрыли её губы. Поцелуй был неторопливым, глубоким, уверенным. Ощущала Амала только покой, только тепло. И впервые за этот длинный, сумбурный, перевёрнутый-с-ног-на-голову день Амала по-настоящему расслабилась. Растворилась в его объятиях.

Показалось ей, что это не она выдохнула, а кровать под ними, чуть поскрипывая, сказала: «Наконец-то!»

Киллиан нависал над ней, опираясь на предплечья. Амала почти не чувствовала вес его тела, только дыхание. А еще Амала чувствовала, как сама распаляется, как что-то внутри неё — удерживаемое строгим воспитанием — пробуждается, сметая остатки контроля.

Они оба тяжело дышали, когда Киллиан отстранился. В полумраке Амала смотрела на него из-под полуопущенных ресниц и улыбалась. В её взгляде было и притяжение, и озорство, и обещание. Такое сладкое и искреннее.

Она подняла руку и кончиком пальца провела по его лбу, касаясь той самой складки между бровей, которую ей так хотелось разгладить. Спустилась ниже — по переносице, к кончику носа — хотела дальше, но Киллиан поймал её пальцы своими губами и с силой втянул в рот и прикусил.

Амала ахнула. Изумлённо, прерывисто. От волнения, от того что представила, как он снимет с неё ночнушку, представила его горячее дыхание на своей груди, как эти же губы сомкнутся вокруг возбуждённого соска.

Отпустив её пальцы, его губы нашли

ту самую

точку за ухом, отчего Амала невольно выгнулась на вдохе. Тонкими пальцами она зарылась в густые каштановые волосы и сквозь поцелуи услышала стон — низкий, глухой, вырвавшийся будто против его воли. От этого звука у неё по телу побежали мурашки, почти как озноб. И всё, что происходило, вновь показалось ей хрупким, туманным.

По мере того как Киллиан продолжал её целовать, ощущала Амала странную томительную слабость, которая волна за волной поднималась в ней. Его губы — горячие, уверенные — коснулись чувствительной кожи на шее, и, прикусив пульсирующую венку, он заставил её вздрогнуть. Стон сорвался с губ прежде, чем она успела его сдержать. Её пальцы в его волосах ослабли — и темные пряди легко проскользнули меж них, как и бретельки ночной рубашки, что соскользнули с плеч.

С усилием воли она заставила себя открыть глаза — будто хотела поймать этот момент, поймать и спрятать: тот миг, когда он стянул с неё последнее, когда она осталась перед ним беззащитная, открытая, такая какая есть.

Киллиан смотрел на неё... Нет, не просто смотрел — всматривался. Внимательный взгляд задерживался на каждой линии и родинке, на каждом изгибе. В полумраке его лицо казалось особенно сосредоточенным: напряжённые скулы, приоткрытые губы, в глазах — нечто, что не поддавалось описанию.

Амала не могла вдохнуть. Казалось, что он разглядывает не только тело, что теперь знает и видит всё — её уязвимости, страхи, желания.

— Такая хрупкая… — пробормотал он хрипло. — Боюсь сделать тебе больно.

Она прикусила губу. Сердце стучало в горле, в голове, в кончиках пальцев. Но, вопреки словам, Амала не чувствовала страха. Ни перед ним, ни перед этой близостью, ни перед тем, что ждало их впереди.

— А я… — прошептала она, — не боюсь.

И всё отступило. Осталось только дыхание. Только свет в полутени. Только они двое.

Не в силах больше терпеть это жгучее, тянущее изнутри напряжение, Амала резко схватила и потянула его за шею — к себе, ближе.

— Поцелуй меня, — выдохнула, но не дождалась ответа — сама накрыла губами его губы в нетерпеливом порыве.

И когда их дыхания смешались, она вдруг поняла: нет ничего слаще. Нет ничего пьянее, чем пить его дыхание судорожными мелкими глотками.

Амала тяжело дышала, как будто каждое движение мужских губ сбивало её с ритма. Дышала и… ощущала.

Ощущала дрожь, пробегающую по коже, когда он покрывал поцелуями её шею и ключицы. Пылко и лихорадочно. Как будто он боялся не успеть, боялся, что она исчезнет, если он вдруг перестанет касаться.

Ощущала его горячее дыхание на обнажившейся груди с торчащими от возбуждения сосками.

Киллиан обхватил один губами и с силой втянул в рот, прикусывая. И это оказалось лучше, чем она себе представляла. Амала вскрикнула, изгибаясь навстречу.

Но в следующий миг он уже скользнул ниже, задерживаясь на её животе. Провёл кончиком носа по чувствительной коже, так трепетно и ласково. А потом его язык, едва влажный, обжигающий, прочертил дорожку вниз.

Под тяжестью их тел кровать скрипнула особенно громко, заставляя Амалу встрепенутся. Она приподняла голову, а её волосы упали на плечи. В полумраке комнаты взгляд метнулся к нему, и увидела, как Киллиан движется всё ниже… и ниже. Он был так близко, что по коже побежали мурашки от одного только осознания того, что ее муж собирался сделать.

Амала вдруг дёрнулась. Неосознанно. Сгибая колени, она скользнула вниз по простыням — и так оказалась с ним лицом к лицу.

— Привет, — пробормотала она, не зная, куда девать глаза, и глупо улыбнулась.

Сердце Амалы заколотилось чаще. Вспомнились ей разговоры с подругами о том, что их парни пытались их

так

ублажать: смех, смущённые признания кто как пробовал и кто что чувствовал. Но никто из парней, с которыми Амала была близка раньше, с ней этого не делал, да и она не просила. Потому и запаниковала.

Киллиан моргнул, будто вынырнул из какого-то сосредоточенного транса, и тоже выдохнул:

— Привет.

Смотрел так пристально, что Амала смутилась еще больше. Одновременно сгорая от желания и стыда, она затараторила объяснение:

— Я... я просто... хочу видеть твоё лицо.

Амала коснулась его щеки, провела по ней ладонью — пальцы дрожали.

— Я люблю

так

... глаза в глаза…

Указательным и средним пальцами она показала на свои глаза, а потом — на его. Жест, каким дети дразнятся в школе, говорящий: «Я слежу за тобой».

Киллиан, всё ещё нависая над ней, ухмыльнулся и повторил её жест, один в один, да так серьёзно, что Амала не выдержала.

— И... вообще! — выпалила она, отворачиваясь, — можешь продемонстрировать… умение управляться своим языком по-другому!

Он засмеялся. Весело и громко. И, не дожидаясь новых аргументов, подхватил её под мышки и чуть потянул вверх, укладывая на подушки.

Киллиан улегся рядом, повернувшись на бок, одной рукой подпер висок, а другой медленно, как будто всё время мира было в его распоряжении, касался женского тела. Ладонь скользнула по ребрам, а большим пальцем очертил мягкие линии её груди. Легко, почти невесомо.

— Это как, например?

Спросил он и, не дожидаясь ответа, коснулся губами её шеи, прямо за ухом.

— Так?

Прошептал, поймав мочку уха своими губами. Амала захихикала, попыталась отстраниться — но он только прижал её крепче, зарываясь лицом в душистые волосы.

— Или так?

Его дыхание опалило ее ухо, когда он прошептал:

— Когда я впервые тебя увидел… я сразу же захотел увезти тебя. Посадить в машину, уехать и бросить всё… ко всем чертям.

Услышал, как Амала судорожно вдохнула, и продолжил.

— Мне было плевать, кто ты. Чем занимаешься. Я просто… захотел тебя. Всю. Без остатка.

Почувствовал, как её тело дрогнуло в его объятиях.

– Захотел тебя в ту же секунду, не раздумывая и не рассуждая о последствиях.

Наблюдая, как ее прикрытые глаза бегали под веками, скользнул рукой вниз. Ласково огладил живот, чуть надавив, нырнул между бедер.

– Захотел тебя украсть, чтобы ты стала

моей

.

Едва коснулся её пальцами, как Амала выгнулась, громко застонала. Вся заждалась его. Пока пальцы оставались в ней, она изворачивалась, мяла в руках простынь, кусала губы, не могла больше терпеть.

Амала приоткрыла глаза, встретилась с его взглядом — и прошептала еле слышно:

– Ещё…

Что конкретно она подразумевала под этим «ещё» Киллиан не знал, потому продолжил делать

одно…

— Мне захотелось увести тебя из Лондона… показать тебе мир. Моря. Горы. Города, где мы бы терялись и находились заново.

… и

другое

.

Большим пальцем приласкал чувствительный комочек нервов, отчего её дыхание стало прерывистым, а пальцы вцепились в его плечо.

– Мне захотелось обойти с тобой всю эту землю и путешествовать так долго, пока не устанем.

Амала глухо застонала, не отдавая себе отчёта, сама двигалась навстречу постоянно ускользающим пальцам. Киллиан дразнил её: то усиливая, то ослабляя напор, кружил у входа, не давая желаемого, разжигая страсть.

— А потом, — выдохнул он, едва не спотыкаясь на словах, — я бы купил дом у моря. Маленький. Светлый. Чтобы мы могли остановиться. И растить там наших детей.

Киллиан говорил это ей в губы. Шептал будто тайну, которая не имела права быть громкой. Его пальцы наконец оказались внутри. Ему было мокро, горячо и душно, но он продолжал рвано целовать и тонуть в этом пламени, сгорая и не обжигаясь.

Его движения в Амале стали глубже. Стоны вырывались из её груди сдержанно, почти жалобно, дрожью пробегали по воздуху и растворялись в темноте комнаты. Киллиан прищурился, его губы растянулись в хитрой улыбке — а читалось в ней предвкушение, словно он уже знал, что намерен сделать… и знал, какой отклик это вызовет в ней.

Его поцелуи — жаркие, влажные, жадные — кружили голову, сбивали дыхание, топили разум. В эти мгновения Амала не понимала, где она начинается и где заканчивается. Только пульс под кожей, только звенящая тяжесть желания. И руки, цепляющиеся за простыни, будто только ткань удерживала её от того, чтобы не распасться на части.

Киллиан медленно скользнул ниже и каждое его прикосновение отзывалось мурашками на коже. Ещё ниже, и ещё. До тех пор, пока его лицо не оказалось между её ног. Потерся щекой о внутреннюю сторону бедра, и его глаза — серые, чуть затуманенные — встретились с зелеными, и он спросил низким, хрипловатым от возбуждения голосом:

— Хочешь?

Амала только и могла, что приоткрыть зацелованные губы и выдохнуть. Потому что почувствовала, как от одного его вопроса низ живота буквально обожгло. Подумала о том, как хорошо Киллиан целовался, как приятно ей было бороться с его языком за пространство в собственном рту.

Она кивнула едва заметно, а потом, собирая всю себя в одно слово, выдохнула:

— Хочу.

Его губы и язык творили постыдное, невообразимое. Время вытекло за пределы сознания, стало зыбким, неосязаемым. Амала всё время извивалась и не могла лежать спокойно. Хотелось за что-то схватиться, нужно ей было за что-то держаться. Оттого цеплялась то за край матраца, то за подушку и, наконец, запустила свои дрожащие пальцы в его волосы.

Мужские руки крепко сжимали напряжённые бёдра, чтобы те не елозили, а когда его рука накрыла её грудь и сжала набухшую горошину соска, то Амала дернулась так сильно, что едва не прокусила себе губу, которую все это время сжимала между зубов.

– Ш-ш-ш.

Почувствовала, как его крепкие пальцы блуждают по впалому животу, будто успокаивая. Но Амала не хотела успокаиваться. Очень даже наоборот.

О, Амала пылала! Ее тело было подконтрольно Киллиану, вверяло себя беззаветно и полностью… и просило большего. Потому привстав на локтях, она остекленевшим взглядом посмотрела на него.

Не знает почему, но…

…видеть его красивое лицо между своих ног,

…видеть, как старается ей угодить,

…чувствовать, как настойчиво выводит круги языком,

…как нежно поглаживает бедра и живот,

…как поднимает свои серые глаза,

…как смотрит на неё с каким-то древним голодом и ни на миг не прекращает делать то, что делал.

– стало для нее откровением.

Всё внутри свело судорогой, внутренние мышцы непроизвольно сжались доводя Амалу до исступления.

Мир будто растворился, стал мягким, зыбким, разлился светом под закрытыми веками. Всё дрожало — воздух, её дыхание, пульс в висках. Ощущения нашлись где-то под кожей: в груди, внизу живота, в каждой клеточке, которая только что горела, пульсировала, плавилась в сладком огне.

Она не шевелилась. Просто лежала, раскинув руки по подушке, а где-то вдали, словно через толщу воды, доносился голос Киллиана. Кажется, он что-то спрашивал. Но это пока не важно, ведь он был рядом, и она, даже не открывая глаз, это знала.

И всё же… головокружение не отпускало. Даже усилилось. Оно не было болезненным — скорее, томным, сладким. Будто всё внутри неё стало слишком лёгким, слишком полым, и теперь колебалось от любого движения воздуха.

– Амала?

Его голос — всё ещё низкий, охрипший, но уже наполненный теплотой, неуверенной нежностью. Он тронул её щеку тыльной стороной ладони — мягко, словно боялся разбудить.

— М-м-м? — выдохнула она, не открывая глаз, и накрыла его ладонь своей.

— Мы ведь пока прибавление не планируем? – спросил он с той самой ленивой улыбкой в голосе, в которой угадывалась не столько серьёзность, сколько шутливая провокация. Будто знал ответ, но всё равно хотел услышать его именно от неё.

— Пока не планируем, — ответила Амала без колебаний, спокойно и четко.

Это прозвучало неожиданно собранно, ведь она все еще не могла восстановить дыхание и открыть глаз, как после сна, который не отпускает.

Амала слышала, как Киллиан усмехнулся, как выдохнул с той самой снисходительной улыбкой, которую она уже начинала узнавать — мягкой, мужской, сдержанной. Услышала, как скрипнула кровать, когда он поднялся, его шаги, как поднял с пола брюки и, наконец, звук разрываемой упаковки презерватива.

Она лежала, не открывая глаз, чувствуя, как прохладный воздух ласкает разгорячённую кожу. Её дыхание всё ещё не выровнялось, а ноги и спину покрыла испарина.

Когда кровать вновь пружинисто прогнулась, Амала открыла глаза. Киллиан вернулся и склонился над ней, упёршись ладонями по обе стороны её головы.

Он устроился между ног, и Амала почувствовала, как мир вокруг вновь замедляется, становясь тёплым, плотным, тихим. Она подняла руку и коснулась его лица, погладила щеку, провела пальцами по его губам, и шепнула:

— Иди сюда.

Её полный предвкушения взгляд встретился с его – тяжёлым от возбуждения, но спокойным.

— Потерпи… чуть-чуть.

Амала выдохнула и медленно вдохнула снова, стараясь унять громкое биение сердца. В нос ударил резкий запах хвои и мяты, и вместе с ним пришло странное головокружение, как перед прыжком.

Киллиан слегка приподнял её бедра, входя медленно и плавно. Но Амала все равно сжала губы и напряглась, принимая его в первый раз. Тихо стонала, чувствуя как движется в ней. Его движения были выверенными и ровными, будто он точно знал, как приучить её тело к своему. Оттого стройные женские ноги в призывающем жесте обвили мужскую талию.

– Подожди, – глядя на неё сверху вниз, сказал Киллиан, – я еще не весь внутри.

Её глаза тут же распахнулись — в изумлении, в неверии — губы округлились в немом вопросе. Она опустила взгляд, пытаясь понять, правда ли это.

Но ответом стал следующий, чуть более глубокий толчок, и Амала судорожно зажмурилась, откидывая голову на подушку. Волна жара пошла по позвоночнику, взметнулась выше — и рассыпалась дрожью под кожей. Она старалась прислушаться к себе, сосредоточиться на том, как он движется внутри неё, знала — будет легче, если расслабиться. Но бёдра, вопреки разуму, всё равно сжимались вокруг него.

Киллиан согнул руки в локтях, опустился ближе, коснулся губами её приоткрытого рта. И в этот момент, когда он вошёл до конца — медленно, но решительно — Амала коротко вскрикнула, инстинктивно вцепившись ногтями в его плечи. Боль — тонкая, тягучая — запульсировала в глубине. Она бурно дышала, а Киллиан отвлекал её ласками. Двигался также медленно, аккуратно, но каждый толчок был точным, уводящим вглубь сладостной неги, стирающей грани между болью и наслаждением.

— Молодец…

То ли от смазанного поцелуя в висок, то ли от похвалы, но мурашки водной рябью пробежали по её телу.

Одолеваемая странной слабостью, Амала расслабилась и позволила рукам соскользнуть с его плеч и упасть на подушку.

Киллиан выпрямился, оттолкнувшись от матраца, и задержал на ней мутный, затуманенный взгляд. Двигался не спеша, шипел сквозь зубы, едва не срываясь, чтобы не брать её жестче.

Он не торопился. Наслаждался. Наслаждался каждым её вздохом, каждым приглушённым стоном, сорвавшимся с влажных губ.

Его ладонь легла на её грудь — уверенно, нежно. Большой палец прошёлся по контуру ареолы, того же цвета, что и женские губы. Он наблюдал и впервые видел её такой: растрёпанной, тёплой, открытой, зовуще-живой.

Вновь навис над нею на вытянутых руках, внимательно наблюдая за её лицом. Выбрал этот угол, потому что почувствовал, как она сжала его внутри, и продолжил.

Только быстрее, сильнее, глубже.

Киллиану было так

чертовски

хорошо.

Тёплая, узкая и такая податливая. Амала принимая всю его страсть безоговорочно и с довольными стонами.

Кровать скрипела, уступая напору тел, но это было уже неважно. Никакие звуки извне не могли заглушить бурю, бушевавшую у них внутри.

Амала поднялась к нему навстречу, потянулась обеими руками, обвивая его шею, цепляясь за плечи и спину. Всё для того, чтобы прижаться, оказаться ближе, поцеловаться. Хотелось ей, чтобы он задыхался вместе с ней.

Киллиан отвечал на этот поцелуй также жадно, прерывисто и горячо, при этом сохраняя ритм, толкаясь также глубоко, как будто не мог и не хотел останавливаться.

Амала крепче вцепилась в его плечи — почти болезненно, будто хотела врастить себя в его кожу, стать частью его дыхания, его жара, его пульса. Её ноги крепче обвили мужскую талию, лбом уткнулась в его шею и стонала, ощущая себя

такой

живой, как никогда до этого.

И Киллиан это знал, чувствовал. Потому что когда она изогнулась навстречу, сжимая его внутри себя, он зашипел сквозь зубы и ускорился, двигаясь почти безумно. И всё, что оставалось Амале — держаться. Держаться изо всех сил. За него. За момент. За себя. И при этом с каждым толчком терять хватку. И кажется — рассудок.

Не позволяя ей упасть, Киллиан наконец сгибает локти и едва ли не падает к Амале в объятия. А она приняла его без слов и всем телом, зарывшись лицом в горячую шею. Её грудь часто вздымалась, в ушах стучало, а перед глазами... замелькали звёзды. В её голове, в темноте под потолком, в той самой вселенной, которую они с Киллианом только что вместе создали.

Амала всё ещё двигалась ему навстречу — ритмично, упорно, упрямо. Не прося нежности, не желая пощады. Её ногти царапали его спину, и она кажется просила:

– Не останавливайся. Не жалей меня.

И он не жалел. Потому что, наконец, отпустил себя.

Киллиан вбивался в неё с той силой, что способна разрушать — и исцелять. Шептал в горячую кожу бессвязные признания. А потом...

Потом её охватила та самая волна — неукротимая и обманчивая. Всё собралось в одну точку и сжалось в сладкой тягучей судороге. Выгибаясь дугой, Амала вскрикнула, не стесняясь и не сдерживаясь. Стали звуки для неё — далекими и глухими, а ощущения — обострёнными до боли.

Киллиан почувствовал, как внутри неё всё сжалось и задрожало, едва не сводя его самого с ума. Он застонал, прикусил губу, ускорился в последний раз и прижал Амалу к себе всем телом.

Он уткнулся лицом в её волосы, жадно вдыхая их терпко-сладкий запах — то ли сандал, то ли мёд, то ли она сама. И только теперь, когда всё уже случилось, позволил себе выдохнуть.

«Вот почему люди сходят с ума от близости… — пронеслось у Амалы в голове. — Вот зачем терпят всё: боль, муки, страх быть отвергнутыми. Ради этой всепоглощающей истомы, чтобы раствориться — без остатка».

Её тело казалось невесомым, будто лежало не на кровати, а витало где-то высоко, в небесной пустоте. Воздух казался плотным, и весь мир замедлился. Амала могла только лежать, раскинув руки, ощущая, как кожа покрыта тонкой испариной, а сердце в груди стучит, подобно барабану.

А в ушах — звон. Высокий, тонкий, заглушающий все вокруг. Будто и не было ничего, только этот звук — пронизывающий, звенящий, почти музыкальный.

Она даже не сразу поняла, что Киллиан лёг рядом. Только ощутила, как матрац колыхнулся и тепло мужского тела рядом. Как крепкая рука обвила талию и притянула ближе. И только потому что положила руку ему на грудь — почувствовала, как вибрирует его голос.

— Я не слышу тебя, — хрипло пробормотала Амала, чуть приподнимаясь и опираясь на локоть. — У меня звенит в ушах.

Сказала — и тут же пожалела. Потому что Киллиан лёжа рядом, расплылся в такой самодовольной и знающей улыбке, что по спине пробежала волна стыда. Он не просто услышал её признание. Он запомнил и сделал это своей победой — маленькой, интимной, но чертовски значимой.

Киллиан Лайтвуд только что открыл её секрет. Причем такой, о существовании которого, быть может, и сама Амала до этой ночи не подозревала: после настоящего, крышесносного оргазма у неё звенит в ушах.

От смущения она закатила глаза, развернулась спиной, укладываясь на другой бок. Захотелось спрятаться и зарыться лицом в подушку. Это было так глупо — смущаться после того, что они сейчас делали… И всё же.

Киллиана это не остановило. Он без спешки подался вперёд и прижался к её спине, уложив подбородок в ложбинку между шеей и плечом. Обнял за талию, как будто делал это всю жизнь.

— Иди спать на свою половину, — буркнула она, упрямо дёрнув плечом.

Киллиан рассмеялся, и она тут же почувствовала эту вибрацию у себя под кожей. В груди. В спине и животе.

— Во-первых, у нас теперь всё общее. Моё — это твоё. И наоборот, — прошептал он и обнял её крепче, уткнувшись носом в спутанные пряди. — А во-вторых, на этой кровати нет половин. Она одноместная.

— Опять ты про кровать! — выдохнула она с усталой насмешкой. — Посмотрим на твою кровать…

— Конечно, — легко согласился он, убирая её волосы в сторону, — и не только

посмотрим

.

Он провёл носом по её коже — от затылка до ключицы. Амала сжалась, прижимаясь лопатками к его груди, и едва слышно выдохнула.

— Укрой меня, пожалуйста.

Киллиан аккуратно откинулся назад. Кровать скрипнула в протесте. Он, потянувшись за покрывалом, бережно накрыл их обоих. Снова прижался, но теперь нежнее — не удерживая, а будто бы баюкая.

Амала лежала, не в силах сомкнуть глаз. Слишком уставшая, слишком возбуждённая, чтобы заснуть.

Всё, что случилось за этот день, проносилось перед внутренним взором вспышками, как если бы кто-то беспрерывно крутил фотоплёнку. То зал ратуши, то смех подруг, то взгляд Габриэля Гранта... И, конечно, Киллиан. Его руки. Его голос. Его запах.

Кончиками пальцев он провёл по её руке, по изгибу талии, по бедру, которое ещё помнило прикосновение его ладони. Амала затаила дыхание, не зная — от нежности ли, от волнения ли.

Затем его губы — сначала к уху. Потом — чуть ниже, на шею, к плечу. Поцелуи складывались в тонкую цепочку, как бусины на нитке, каждый следующий — горячее предыдущего. Теплее. Настойчивее. Живее.

В какой-то момент Амала не выдержала, и судорожный выдох вырвался сам по себе. Почти беззвучный, почти как стон. И в то же мгновение Киллиан, словно только этого и ждал, поймал этот выдох поцелуем. Глубоким, жадным, но не торопливым.

— Ну, что? — его голос был тихим, почти мурлыкающим. — Второй раунд?

Он одновременно сказал это и провёл ладонью по её животу, по теплой, расслабленной после ласк коже — нежно, но с намёком. Очень ясным намёком.

Амала застыла, будто не сразу осознала, что он сказал. «Второй раунд?» — эхом прозвучало в её голове. Она моргнула. Не знала, от чего у неё округлились глаза: от того, что он выбрал такую... спортивную метафору, или от того, что он и впрямь имел в виду ровно то, что сказал. Без шуток.

Словно в подтверждение, его пальцы прошлись чуть ниже — медленно, с той ленивой уверенностью, которая не оставляла места для сомнений. Его дыхание — в её волосах. Его желание — почти осязаемо.

Было совершенно очевидно: Киллиан не просто дразнил её. Он настроен. И у него, в отличие от Амалы, кажется, не иссякла ни сила, ни желание.

Не дожидаясь ответа, аккуратно развернул её лицо к себе, увлекая в очередной глубокий поцелуй.

И подумала Амала, что Киллиан оказался прав, и что после «второго раунда» её точно придется откачивать.

Киллиан как-то резко развернулся, и матрац под ними с глухим стоном ушёл вниз, пружины натужно скрипнули — и в ту же секунду кровать, не выдержав, подломилась с одного края.

От неожиданности Амала ойкнула, и в следующее мгновение они вдвоем скатились на пол, запутавшись в покрывале.

Именно так узнала Амала, что её муж всегда оказывается прав.

To be continued...

— Мистер Хейз, рад приветствовать вас в Калькутте!

Голос Рэйтана Вайша прозвучал с интонацией, в которой искусно сплетались притворная вежливость и неподдельный интерес.

Это был поздний вечер четверга, когда редкие рейсы ещё прибывали в международный терминал. Здание аэропорта «Dum Dum», старое и обветшалое, хранило на себе следы времени, упрямо сопротивляясь переменам. Несмотря на темноту, спускаясь с трапа самолета, Хэйз отметил облупившуюся краску на бетонном фасаде. А когда оказался внутри, то не удержался и сморщил нос от запаха керосина, пыли и пряностей, которые проникали сквозь одежду и цеплялись к коже.

Международный терминал состоял из одного длинного коридора с низким потолком, потёртым кафельным полом, потолочными вентиляторами и простыми деревянными скамьями вдоль стен. Электронное табло не работало — расписание рейсов писалось мелом на грифельной доске.

Мистер Хейз появился с привычной военной выправкой. На нем был лёгкий пиджак, а вв руках он держал ручную кладь, с которой отказался расставаться при посадке на самолёт. Он тут же ощутил, как влажный воздух облепил лицо.

Рэйтан Вайш — в идеальном традиционном костюме цвета слоновой кости — выглядел так, будто сошёл с рекламного плаката. Он шагнул вперёд, протягивая руку и чуть кланяясь.

— Добро пожаловать, сэр. Я надеюсь, перелёт прошёл без трудностей?

Рэйтан Вайш произнёс эту фразу с безупречным британским акцентом.

Мистер Хейз поморщился, щурясь от мигающего света ламп под низким потолком терминала. От перебоев электроэнергии жёлтый свет то затухал, то вспыхивал, предательски подчёркивая трещины на стенах.

Англичанин тяжело вздохнул — не как человек, завершивший путешествие, а как тот, кто осознал, что оно, возможно, только начинается. Смахнув несуществующую пыль с лацкана пиджака и, избегая смотреть на толпу пассажиров с обвязанными сумками, чьи голоса сливались в непрекращающийся гул, кивнул:

— Да, вполне.

Это была ложь. И оба это знали.

Рэйтан продолжал улыбаться также сдержанно и вежливо, с тем терпеливым достоинством, с каким в Калькутте из века в век встречали колониальных чиновников.

Вайш знал, что мистер Хейз провёл долгие часы в кресле British Airways, что пересадка в Нью-Дели была мучительной, а переход на индийские авиалинии — почти личным унижением. Ему не нужно было спрашивать — Рэйтан знал, что дипломату пришлось провести несколько часов до посадки в окружении галдящих и курящих индийцев.

— Машина уже ожидает, мистер Хейз, — с вежливым поклоном произнёс Рэйтан, бросив взгляд за плечо британца, словно ожидая появления ещё одной фигуры. — Как только мисс Кхан присоединится к нам, я провожу вас. Тут, как вы могли заметить, весьма многолюдно и, откровенно говоря, не слишком безопасно для молодой дамы.

Британец устало выдохнул, позволив себе ослабить галстук и расстегнуть верхнюю пуговицу на рубашке. Пальцы его были отёкшими, кожа чуть поблескивала от пота.

— О, а вам не сообщили? — Хейз едва вскинул брови. — Мисс Кхан не прилетела со мной.

Улыбка Рэйтана слегка дрогнула, но он удержал её, будто бы не расслышал.

— Нет, — медленно сказал он, всё тем же безупречно вежливым тоном. — А где же мисс Кхан?

— Предполагаю, в свадебном путешествии.

Ответ прозвучал буднично, но с иронией. Внутри Рэйтана что-то хрустнуло. Улыбка, такая гостеприимная и идеальная, окаменела и треснула.

— Извините... что?

Хейз, не удостоив его взгляда, огляделся в поисках выхода.

— Мисс Кхан... теперь миссис Лайтвуд, — сдержанно пояснил он. — Вышла замуж. Не смогла отправиться в командировку — у неё медовый месяц. Вас должны были уведомить. Теперь со мной будет проводник из местного ведомства, полагаю.

Он уже шагал к выходу, и Рэйтану ничего не оставалось, кроме как последовать за ним.

Горячий и влажный воздух ударил в лицо, как только они вышли на улицу. Ощутил Рэйтан, как небо наливается свинцом, тяжело нависая над городом.

«Ему не понравится эта новость», — подумал он и сжал кулаки так, будто хотел удержать надвигающуюся грозу.

⋆⁺₊⋆ ☀︎ ⋆⁺₊⋆

Гроза подкралась к Калькутте быстро и незаметно, как подкрадывается хищник на мягких лапах к своей жертве.

Небо низко висело над городом, а в воздухе стояла вязкая плотная влага, от которой липли волосы к вискам, и даже камень казался тёплым и потным. Ещё не грянул гром, но ветер уже начал подвывать в щелях старых окон, словно предупреждал: скоро всё смоет.

Где-то над Гангом показалась первая вспышка молнии — короткая, ослепляющая, как взмах клинка. А через мгновение — глухой медленный раскат, будто сами небеса вздохнули.

В такие ночи Калигхат казался не просто старинным храмом, а живым существом — с влажным дыханием и затаённым сердцебиением.

Рэйтан Вайш миновал главный двор, избегая скользких плит. Шёл быстро, зная, что

он

здесь. В такой час, в такую погоду — он всегда здесь.

Коридоры были пустынны, и только масляные светильники у алтарей, старые и чадящие, бросали на стены тени, похожие на выгнутые в танце тела.

Он свернул налево, спустился по тёмной лестнице, за которой начинались внутренние залы, где пахло куркумой и сандалом, прогорклым маслом и прошедшими веками.

В зале царила тишина, но особенная —

ритуальная

. Именно здесь Рэйтан

его

и нашел.

Амрит — молодой брахман — стоял на коленях перед алтарём, обнажённый по пояс, его тело было посыпано золой и шафраном. Глаза были закрыты, губы беззвучно шептали мантру шакти, обращённую к Тёмной Матери. Перед ним на чёрной ткани лежали меч, лепестки чёрной далии, кусок сырого мяса, и стояла чаша с вином.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Это был

ритуал пробуждения энергии Кали

, известный как

Кали-джапа

— мантра, которую читают в одиночестве, во тьме, чтобы пробудить в себе силу разрушения и обновления, принять страх и смерть, как часть пути.

Свет от лампад дрожал на его коже, а ветер с порывами грома за пределами храма будто вторил ритму его дыхания.

—

Рита-Шива!

— прошептал молодой брахман, чуть повернув голову, не отрывая колен от каменного пола.

— Если ты здесь… значит ли это, что наш план воплотился в жизнь, и она приехала?

Это звучало как вопрос — но вопросом не было. Амрит Дубей не спрашивал. Он знал. Или хотел верить, что знает.

Амрит выпрямился, лицо его сияло сдержанным восторгом, таким редким для него.

— Признаться, я думал, что как только женщина из рода Басу ступит на бенгальскую землю, то я почувствую её присутствие, — насмехаясь над симим собой, сказал он, опуская руки на колени. Его пальцы были в пятнах пепла. — Но, видимо, сила моя пока недостаточна.

Дубей поднялся с колен, проводя рукой по лицу, словно смывая наваждение.

— Однако это всё не важно! — внезапно резко, с нетерпением, заговорил он. — Скажи, видел ли ты её сегодня? Отвез в дом к Чауханам?

Рэйтан Вайш не шелохнулся, и ни одна черта его лица не дрогнула. Только глаза — они смотрели слишком внимательно, слишком прямо.

Он видел, как бьётся радость в груди Амрита, как она прорывается сквозь голос, сквозь дыхание.

Поэтому остался Рэйтан невозмутим. Как и положено тому, кто несёт весть, что разобьёт чужие ожидания.

И он заговорил. Тихо. Спокойно.

— Она не прилетела.

Эти три слова, произнесённые ровным бесстрастным тоном, отозвались в зале, как удар в медный гонг.

На секунду Амрит будто не понял. Или не захотел понять. Он стоял молча, но на его лице — в этой почти нечеловеческой красоте молодого брахмана — происходило едва уловимое изменение. Улыбка не исчезла, но застыла. Взгляд стал стеклянным.

— Я жду объяснения, Рита-Шива, — произнёс он, подчеркнуто тихо. В голосе — всё ещё никакой ярости. Только обида, похожая на трещину в дорогом сосуде.

— Ты же заверял меня в успехе нашей…

— Она вышла замуж. У неё медовый месяц.

Слова, как

пощёчины

.

Повисла тишина. Та самая тишина, что наступает перед бурей, перед катастрофой, перед тем, как гнев находит голос.

И эту тишину рассекла молния. Зал озарился мертвенно-белым светом, на миг осветив лики богинь на стенах — строгие, всевидящие. Гром ударил почти сразу — глухо, мощно, как удар сердца, выбившегося из ритма.

Зелёные глаза Амрита вспыхнули. Не от света. От того, что зажглось в нём самом. Такая искра, от которой век назад загорались жертвенные костры.

Он не произнёс ни слова. Только откинул назад голову, глубоко вдохнул и зажмурился, как будто то, что бурлило в его груди, нужно было удержать. Или — укротить.

Но Рэйтан видел – это будет стоить крови.

Если бы не пророчество — Амрит бы отпустил её

.

Если бы не кровь, не древний долг, не божественное обещание — он бы, может, даже понял.

Что она могла знать о карме, о святом союзе душ, скреплённом не кольцами, а благословением богини?

Но она — Басу.

Та, о которой шепталась дюжина, та, которую ему предсказали, когда он ещё был ребёнком. Та, с которой он связан самой тканью мироздания. Его нареченная — не по обычаю, не по закону, не по воле старших.

А по выбору самой Кали.

Амрит думал, что будет труднее — принять её прошлое. Женщина, выросшая в изгнании, вдали от родины и законов, впитавшая свободу Запада, где желания важнее долга, а брачные клятвы — формальность. Он знал, слышал, представлял. Она, воспитанная на английских улицах, наверняка уже познала вкус поцелуев, наверняка шептала имя другого мужчины.

Молодой брахман бы очистил её прикосновением, принял бы как спасённую, а не осквернённую.

Потому что знал — то, что даровано богами, не может быть отнято людьми.

Но теперь —

свадьба

.

Какой-то англичанин. Случайный. Поспешный. Ведомый плотью.

Амрит чуть качнул головой. Он мог простить слабость, но не оскорбление. И то, что Амала Басу вступила в этот

союз

— было оскорблением. Но только в глазах мира.

Перед богами — она всё ещё принадлежала ему.

Западный брак — платье траурного белого цвета да печать на бумаге. Иллюзия. Маска.

В Индии же, где в храмах ещё звучат ветры времени, брак — это янтра судеб. Это обет на огне, при свидетелях. После которого Амрит должен был завязать на её шее нить мангалсутры и дать вкусить прасад.

И Амрит подождёт. Он уже ждал. Знает, что она вернётся. Что судьба, как круг, неизбежно приведёт её к нему.

Пусть будет вдовой.

Пусть отречётся от своего прошлого.

Он примет.

Потому что

она его

. И никогда не была ничьей другой.

Статуя Кали возвышалась над алтарем. У ног богини — гирлянда из черепов, её уста полуоткрыты в беззвучном крике. У неё десятки рук, каждая с оружием, в каждой — обещание защиты или разрушения. Изумруды в глазницах отражали всполохи молнии — и потому казалось, что сама Кали следит за ними.

Амрит глядел на неё, почти не мигая, всё ещё тяжело дыша. Его пальцы сжались в кулаки, словно он хотел ударить, но боялся — не богиню, а самого себя.

— Ты обеща-а-ал мне, Рэйта-ан… — выдохнул он, растягивая слова, как мантру. — Ты обе-е-щал, что приведёшь её ко мне…

Рэйтан стоял чуть в стороне, спина выпрямлена, взгляд ровный, как всегда. Его фигура почти сливалась с полумраком храма.

— Ты всё ещё этого желаешь, Амрит? — спросил он тихо. — Не будет ли правильным… отпустить её?

Ответом стал резкий лязг — в стену рядом с ним врезался бронзовый поднос. У ног Рэйтана оказались куски кокоса, рис, лепестки и красная сандаловая паста, оставив кровавые следы на полу.

— Мне её обещали, Рита-Шива! — Амрит почти выкрикнул, грудь тяжело вздымалась. — И я жду выполнения обетов… так же, как я выполняю свои.

Рэйтан не сводил с него глаз. Он видел перед собой не просто молодого брахмана, но человека, в которого вложили слишком много ожиданий, пророчеств и слов.

А еще он вспомнил девушку в Лондоне — тонкую, резкую, с ясными глазами, полными упрямства. Девушку, что считала себя хозяйкой собственной судьбы.

«Амала, ты не готова», — подумал он про себя.

Но вслух произнёс:

— Как пожелаешь, господин Дубей.

И поклонился богине. Именно Темная Мать в итоге решит, чем обернётся их встреча.

⋆⁺₊⋆ ☀︎ ⋆⁺₊⋆

— Амала, доченька, я прошу тебя… скажи мне правду.

Мать и дочь беседовали на кухне, в доме, где Джотсана вырастила своих детей.

Всегда считала Амала их кухню таким местом, где время текло иначе. Солнечное тепло оседало на стенах старого английского дома, впитывалось в столешницу и вплеталось в узорчатую скатерть, не менявшуюся с тех пор, как она была подростком. Уютная, всегда прибранная, но немного захламлённая — всё по-индийски: на полке стояли жестяные баночки со специями, в ряд выстроились миски из меди и латуни, у раковины сушились перевёрнутые маленькие глиняные чашечки. На подоконнике сушились пучки зелени и мятные листья, на стене висела старая гравюра с Радхой и Кришной.

Амала стояла у кухонной стойки и молча готовила ласси. Она услышала вопрос, но предпочла не отвлекаться от своего занятия. На глаз добавила в ручной блендер домашний дхай — “простоквашу”, щепотку соли, сахар, свежую мяту и дроблёный лёд, чуть позже — каплю розовой воды и немного свежего кардамона. Блендер зашумел слегка скрепя, и пена начала подниматься к крышке, наполняя кухню обволакивающим молочно-пряным ароматом.

Не глядя, Амала провела пальцем по капельке, стекавшей по чаше блендера, и облизала. Совсем как в детстве.

Тем временем Джотсана уже закончила жарить овощные пакоры [прим. автора –вегетарианская жареная закуска, кусочки овощей окунаются в традиционное тесто «безан» из нутовой, гороховой, реже гречневой муки, и обжариваются во фритюре] у плиты. Она вынимала их шумовкой и клала на газету, которая мгновенно темнела от масла. Рядом стоял готовый соус из тамаринда.

Увиливать от ответа дальше стало невозможно. Когда Амала собралась разлить напиток по стаканам, а Джотсана подошла и легонько коснулась её подбородка, заставляя поднять глаза.

— Ты что… беременна?

Амала добродушно закатила глаза и фыркнула. Ну конечно. Естественно, мама подумала именно так.

— Нет, мама, я не беременна.

Произнесла это таким тоном, будто уже не в первый раз повторяла эти слова. Хотя, по правде говоря, это был первый. Но ощущение было такое, будто её уже спрашивали. Раз сто.

Амала вернулась к ласси — пару раз аккуратно встряхнула чашу и налила густой пенистый напиток в высокие стаканы. Старалась сосредоточиться, но чувствовала на себе взгляд матери. Пристальный и тяжелый, такой, что прожигает дырку между лопаток. Вздохнув, она подняла глаза и посмотрела в окно.

Снаружи, под теплым октябрьским солнцем, перед их семейной лавкой

её муж

играл в баскетбол с её младшим братом.

Последний раз, когда Амала смотрела в окно, к ним присоединился одноклассник Кирана, живущий по соседству. А теперь вокруг Киллиана толпилась уже целая баскетбольная команда.

— Тогда я просто не понимаю, — сказала Джотсана, — зачем была эта поспешная свадьба? Без праздника, без приглашённых? Как будто украли что-то.

Амала открыла было рот, но не успела ответить — в кухню вошла Индира, позвякивая браслетами и пахнущая розовой водой и лекарствами.

— Кто бы заикался о свадьбе, — пробурчала она, пряча улыбку, — сама ведь расписывалась в мэрии, только и того, что в свадебном сари.

Индира прошла прямиком к духовке. Надев очки, наклонилась и осторожно приоткрыла дверцу — самосы [прим. автора – жареное или печёное тесто с различной начинкой. традиционно это картофельное пюре с горошком, приправленное специями, но может быть мясной и сладкой] золотились, наполняя кухню пряным масляным ароматом.

— Решила так, — продолжила она, не поворачиваясь, — значит, так и будет. Ей жить эту жизнь. И ей нести ответственность за её выборы.

Джотсана и Амала переглянулись. Ни слов. Ни возражения. Ни даже легкой усмешки. Потому что боялись спугнуть сам факт того, что Индира говорила. Связно. Чётко. С мыслью.

В последнее время такое происходило редко. И было невыносимо драгоценно.

— А насчёт беременности, — произнесла Индира, выключая духовку и оставляя дверцу приоткрытой, чтобы самосы немного остыли, — ты посмотри на него.

Индира небрежным кивком указала на окно. Втроём, будто по команде, они замерли, наблюдая за мужчиной, что двигался с мячом по импровизированной площадке, которую начертил мелом Киран.

Киллиан, в футболке и джинсах, ловко уворачивался от наскакивающих на него подростков.

Каждое его движение было таким выверенным, в нём всем сквозила такая физическая сила, что и вправду можно было поверить: он с лёгкостью справится с кем и чем угодно — и на поле, и в жизни.

—

Заездит

её, — ухмыльнулась Индира. — и года не пройдёт, как ребёночка принесёт.

— Ба-абушка!

— Мама!

Одновременно вспыхнули мать и дочь. Джотсана дернулась, а Амала залилась краской до самых ушей.

— Ой, две ханжи нашлись! — добродушно рассмеялась Индира с тем самым снисходительным выражением, что бывает только у женщин, воспитавших и детей, и внуков. — Всё, заканчивайте тут болтать. Нам ещё ораву подростков кормить.

Джотсана вздохнула и вернулась к плите, чтобы аккуратно переложить румяные пакоры на тарелку. Индира же достала из духовки самосы.

Амала осталась у окна с ласси. Сама не отказала себе в удовольствии и сделала глоток, не отводя взгляда от происходившего на улице.

Как бы ей ни хотелось покачать головой, и поспорить, но… Бабушка, как ни крути, была недалека от истины.

Прошло всего девять дней с тех пор, как она стала миссис Лайтвуд. Даже смешно, как быстро можно привыкнуть к новой фамилии — особенно, если её произносят шёпотом, пока она лежит на его груди, или отвечать на неё, когда просят заполнить форму бланков.

Вспоминает Амала, как в первое утро она проснулась раньше Киллиана. Он лежал рядом, чуть повернувшись на бок, укрытый одной только простыней, с беззащитно расслабленным лицом. И тогда она тихо сказала:

— Забери меня.

Сонный, он открыл один глаз.

— Куда?

— Не знаю… куда угодно. Отвези меня. Как ты говорил прошлой ночью. В никуда. Я уже собрала сумку.

Хотелось ей движения, дороги, а больше всего — хотелось быть с ним. Только с ним.

И Киллиан, конечно, усмехнулся в ответ и протянул руку:

— Дай мне десять минут.

А через полчаса они уже ехали в машине. И никому ничего не сказали. И никого не предупредили.

И всё это было правильно. Абсолютно, по-настоящему

правильно

.

Они отправились в Корнуолл, на самый юго-запад Англии — туда, где бушующее море встречается с зелёными холмами, а в воздухе пахнет солью, мхом и хвоей.

Амала была даже рада, что приехали они не в сезон. Пляжи почти пустые, половина кафе закрыты, и ничто не мешало им быть наедине.

Поросшие вереском скалы, светло-золотой песок, ледяной прибой, выбеленные домики с черепичными крышами — всё выглядело как сцена из сна, как старый британский фильм, только вот теперь главной героиней была она сама.

Им повезло с погодой было тепло: не по-осеннему мягкое солнце и всего несколько капризных туч. Правда, ветер гулял по берегу такой, что, казалось, он мог унести с собой даже её мысли.

Вспоминая, Амала невольно улыбается — её волосы были повсюду, она не успевала их убирать и только смеялась, когда Киллиан, ворча, вытаскивал у себя изо рта её выбившуюся прядь. Он носил её на руках по пляжу, там где волны касались его босых ног и уговаривал:

— Ну хотя бы ножки помочи!

Амала знала, что он её не уронит. Ни специально, вообще никак и никогда! И разувшись, с визгом и смехом она ступала в мокрый песок, а когда волна подбиралась к ним слишком стремительно, вскрикивала и тут же запрыгивала обратно ему на руки, прижимаясь носом к его шее.

Конечно, Киллиан купался. Намеренно пришел на пляж в плавках и с полотенцем. Амала осталась на берегу… но уже через несколько минут шла следом в одном нижнем белье, пытаясь не дрожать.

Помнит Амала тот самый момент, когда морская вода показалась теплее ветра, а Киллиан удержал её, когда их чуть не сбила волна. Помнит, потому что вдруг подумала: «Наверное, так теперь будет всегда… куда он — туда и я».

Соглашалась Амала, пусть и не вслух, что бабушка была права. Хотя сказать, кто именно кого «заездит», было крайне сложно. Амала, пожалуй, даже больше склонялась к мысли, что это она мучила Киллиана, а не наоборот.

С трудом удержавшись от смешка, Амала прикусила губу, вспоминая, как они не могли оторваться друг от друга. Да, и сейчас не могут.

Как ей не хватало воздуха, когда он просто смотрел на неё. Как сама не могла держать руки при себе — и при любом удобном случае она совершенно без стеснения приставала к нему, дразнила, щекотала, целовала и доводила до предела.

Забавно, конечно… «приставать к собственному мужу». Но именно так она и поступала. С жадной дерзкой радостью.

И, вспоминая это, Амала внутренне благодарила всех богов, что в том маленьком отеле на краю земли, где они поселились, почти не было других постояльцев. Иначе их бы точно выгнали. Или, по меньшей мере, кто-то пожаловался бы на шум, доносившийся из их номера.

Вспомнила Амала тот дикий пляж, на который они отправились рано утром, и где Киллиан, едва дождавшись момента, сбросил с неё платье и уложил прямо в песок. После им, конечно, пришлось лезть в воду, с практичной целью — смыть песок из таких мест, где ему уж точно не место.

Соглашалась Амала, что если так и дальше пойдёт… то не в течение года, а к середине лета у них появится ребёнок.

Потому что было уже пару… Ладно, три. Ну хорошо, четыре раза, когда они не предохранялись.

И Амала точно знала, что Киллиан знал, что она знает, что он был бы совершенно не против. Даже рад.

Да и она... тоже. Наверное.

Амала вновь подняла глаза.

Киллиан остановился, словно почувствовал, что она смотрит. Мальчишки продолжали игру, не замечая, как их неформальный капитан замирает в центре импровизированной площадки. Он вытирал тыльной стороной ладони лоб и… улыбается. Не широко, а чуть-чуть.

Амала тоже улыбнулась в ответ. Чуть смущённо, чуть дерзко.

Киллиан поднял правую руку. Пальцами — указательным и средним — коснулся сначала своих глаз, потом указал на неё.

Я слежу за тобой.

Амала вздрогнула. По спине прошёл горячий ток, и она бессознательно сжала бёдра, будто могла как-то удержать ту волну, что всколыхнулась внутри.

С усилием совладав с собой, она быстро оглянулась через плечо — мама и бабушка еще заняты… Они не заметили?

Амала повернулась к окну. И, конечно же, встретила его насмешливый, знающий взгляд.

Ах ты ж

гад

такой!

Прищурившись, она подняла руку и повторила его жест, только нарочито грозно, с едва заметным наклоном головы и приподнятой бровью:

“Я за тобой тоже слежу. Имей в виду.”

Киллиан рассмеялся, над их маленькой игрой, которая началась чуть больше недели назад. Искренне и открыто.

Именно в этот момент позади донёсся голос Джотсаны:

— Амала, вынесешь мальчикам попить?

Девушка вздрогнула и чуть не подпрыгнула.

— Уже иду! — отозвалась она, надеясь, что голос не выдал её слишком сильно.

Амала вышла на улицу, удерживая поднос в обеих руках. Ступала осторожно, чтобы не уронить высокие стаканы с ласси. Прохладный напиток, только что приготовленный, с пушистой пенкой и капельками конденсата, выглядел еще аппетитнее в солнечном свете

.

Мальчишки тут же обступили её. Шумные, разгорячённые, с лоснящимися от пота шеями. Воздух пах солнцем, мятой и теплым асфальтом. Они почти выхватывали напитки с подноса, переговариваясь, хлопая друг друга по плечам и отхлёбывая с шумом и наслаждением.

Киллиан задержался чуть позади. Но стоило кому-то из мальчишек начать размахивать руками и толкаться — он бросил хмурый взгляд, шагнул вперёд и разогнал их лёгким движением руки.

Подумала Амала, что похож он на пастуха, разгоняющего козлят. Подумала и невольно улыбнулась.

Словила на себе взгляд Кирана. Её младший брат, запыхвшийся и с растрепанными кудрями, медленно изогнул бровь, прокомментировав:

Ой, смотри какой заботливый!

Амала закатила глаза, будто бы говоря:

Такой, какой должен быть.

Киран фыркнул, отхлебнул ласси, и белая полоска густого напитка осталась у него над верхней губой, как нарисованные усы. Не удержавшись, Амала сунула поднос с оставшейся парой стаканов брату в руки и вытерла ему рот большим пальцем, как делала это в детстве.

Киран замычал и попытался вырваться из цепких рук сестры. Он сделал пару шагов назад и врезался прямо в грудь Киллиана, будто в стену.

— Воу, не упади! — хмыкнул тот, ловко придерживая мальчишку за плечи.

Киран тут же поднял голову и поспешил пожаловаться:

—

Киллиан, скажи ей, чтобы она прекратила!

Но тот лишь усмехнулся, протянул руку и взял один из стаканов с подноса:

— Не ищи у меня защиты против твоей сестры.

Он повернулся к Амале и сделал шаг к ней:

— Перед ней я беззащитен.

Амала вся засияла, услышав подобный ответ. Продолжила улыбаться, подставив правую щёку под поцелуй, который не заставил себя ждать. Киллиан склонился и поцеловал нежно и привычно.

На этот раз Киран закатил глаза.

— Иди в дом и мой руки.

— Что? Нет! Мы хотим ещё поиграть! Киллиан обещал показать нам ту передачу, и…

— Киран.

Одно его имя, сказанное спокойным и уверенным тоном, заставило подростка умолкнуть. Он медленно выпрямился и посмотрел на Киллиана.

— Слушайся сестру.

Киран нахмурился и, поставив свой стакан на поднос, поплёлся в сторону дома.

Киллиан всё это время не сводил глаз с Амалы, а она — с него.

— Ммм, очень удобно, когда твой муж — военный и умеет командовать, — пропела Амала, чуть приподняв подбородок и игриво склонив голову набок.

Кисть её легко легла Киллиану на грудь, туда, где под хлопком футболки билось сильное сердце. Она едва прижалась к нему, скользнув ладонью по плотной ткани.

— Обращайся, — ответил он с полуулыбкой, отпивая ласси.

Амала, затаив дыхание, наблюдала за его лицом, реакцией, когда он делал глоток. Киллиан смаковал, рассматривая стакан и напиток в нём. Сладковатый прохладный вкус густого йогурта с лёгкой кислинкой — такой напиток был для него в новинку. Но он кивнул сам себе — будто выдавая молчаливое: «Сойдёт», — и отпил снова.

Киллиан утёр уголок губ пальцем, и, бросив беглый взгляд на окно кухни, где мелькнула женская тень, негромко спросил:

— Как ты поговорила с мамой и бабушкой?

Амала вздохнула и, прикрыв глаза, покачала головой:

— Всё в порядке.

Киллиан поджал губы, и взгляд его стал очень внимательным. Ее муж совсем не скрывал, что не поверил её словам.

Амала провела пальцем по вороту его футболки, будто что-то выравнивая, и только потом заговорила:

— Киллиан, для них это просто неожиданно. Всё слишком быстро. Мама…

Она замялась.

— Мама немного обижена. Думаю, ей хотелось бы быть частью этого всего. Знаешь, участвовать в подготовке, выбирать со мной наряд, спорить о цветах, нервничать из-за гостей. Хоть что-то.

Она опустила голову, а потом, не дожидаясь ответа, обвила его руками, прижалась щекой к груди.

— Ей не важно, надела бы я белое платье или красное сари. А так… я просто исчезла. И вернулась женой.

Они стояли в обнимку, и Амала слышала, как у него бьётся сердце. Сильно, упрямо, как будто подбадривало её.

— Я думала... что бабушка воспримет всё намного хуже. Но...

Амала чуть отстранилась, чтобы посмотреть ему в лицо.

— Мне показалось, она даже радовалась. Как будто облегчённо вздохнула.

Амала замолчала, взгляд на мгновение потускнел. Вспомнила, как всего несколько часов назад они с Киллианом впервые переступили порог её родного дома.

Мама выронила кухонное полотенце и буквально опустилась на ближайший стул, когда Амала представила Киллиана как своего мужа. Джотсана глядела на них с таким выражением, будто не могла поверить, что всё это наяву. Киран присвистнул и тут же заулыбался. А бабушка…

Индира не сказала ни слова. Она прикрыла глаза и глубоко вдохнула, как будто сдрживала внутри себя целую бурю. Амала готова была поклясться, что заметила, как губы её зашевелились в беззвучной молитве. Может, это была мантра, может, имя богини, но в том вздохе было что-то, похожее на...

освобождение

.

Амала встряхнула головой и перевела дыхание.

— Но ты понравился Кирану! — сказала она весело, мягко толкнув его ладонью в плечо, будто подбадривая их обоих.

Киллиан отвёл взгляд и неожиданно сказал:

— Я надеюсь, что я не был слишком строг.

Сказал мягко, даже чуть робко, что, признаться, нечасто бывало с его голосом.

— Не хотелось бы, чтобы Киран почувствовал... не знаю, давление.

— Да что ты! — сразу перебила Амала. — Ты знаешь… с тех пор как отец ушёл, Киран всегда искал кого-то… на кого можно равняться. Пусть и неосознанно.

Киллиан притянул её ближе, приобняв за талию, а взгляд стал задумчивым.

— Я постараюсь оправдать ожидания, — тихо сказал он.

— Это будет легко, — улыбнулась Амала, опустив глаза и чуть поводя плечом, — он в тебя влюбился, как только ты позвал его поиграть в баскетбол.

Киллиан вскинул бровь и чуть склонил голову.

— Похоже это у вас семейное… — произнес с усмешкой. — Быстро влюбляться.

Щёки Амалы вспыхнули. И охваченная смущением попыталась отодвинуться от него. Но Киллиан, знавший её уже достаточно хорошо, чтобы предвидеть это, лишь крепче обнял.

— Иди мой руки, — строго сказала Амала, стараясь сохранить серьёзность.

— Как скажешь...

Он чмокнул ее в висок и добавил:

— Миссис Лайтвуд.

Чуть позже, когда мальчишки, шумные и голодные, с жадностью набьют рты горячими самосами и хрустящими пакорами.

Когда, напившись домашнего лимонада с лаймом и мятой, вся эта орава снова рванёт на улицу.

Когда Киллиан поблагодарит за угощение и начнёт убирать посуду.

Когда Джотсана, глядя на свою дочь и зятя – с тихой радостью и легким укором – скажет:

— Дети, так не делается.

— Почему не делается, мама? — кокетливо парирует Амала, глядя на Киллиана. — Мы же так сделали — значит, делается.

Когда Киран с блеском в глазах уговорит Киллиана на «ещё один тайм» и они пойдут играть, Амала, её мама и бабушка выйдут на крыльцо и будут наблюдать.

Когда Киллиан ловко забросит мяч, а Киран закричит от восторга, Амала почувствует

это

.

Не просто радость или удовлетворение. А нечто большее, цельное и ясное…

“

Я счастлива”

Это случится тогда.

К их дому — такому же, как остальные на их тихой лондонской улочке — подъедет чёрный автомобиль. Киллиан и Амала тут же узнают в ней служебную машина департамента.

Капитан Лайтвуд только бросит быстрый взгляд на мальчишек, передаст мяч Кирану и поспешит навстречу офицеру в форме, вышедшему из машины

А Амала останется стоять. Моргнёт пару раз, будто пытаясь проснуться.

Ей рассказывали, что подобные визиты никогда не бывают пустяковыми. Если служебная машина приезжает к тебе домой — значит, уезжать придётся срочно.

«Как скоро… как скоро мне придётся его отпустить…»

Совсем не ожидала Амала, что Киллиан с бумагами в руках повернется к ней и, едва кивнув, подзовет к себе.

И Амала подойдет. Почти на ватных ногах, стараясь дышать ровно.

— Тебе нужно уехать? — спросит она, даже не взглянув на офицера.

У Киллиана напряжена линия челюсти и на его непроницаемом лице проступит эмоция недовольства.

— Не только капитану Лайтвуду нужно будет уехать, — произнёсет офицер.

Амала в недоумении посмотрит то на офицера, то на своего мужа.

— Что это значит?

— Департамент формирует оперативную группу, — спокойно пояснит офицер. — Ваш муж поедет как военный атташе, вы — как индолог.

Слова прозвучат слишком формально, и потому Амала посмотрит не на него, а на мужа.

– Хейз пропал, – коротко ответит Киллиан. – Мы едем в Калькутту.

Конец