Тени на стене. Любовь без правил. Из сборника Истории про любовь

1. Бенджамин

Я всегда брал то, что хотел. Без компромиссов, без оглядки на правила. Но жизнь — ироничная сука. Она подкинула мне женщину, которую я не смог забрать целиком. Не потому что не сумел, а потому что… не захотел.

Я мог бы сломать ему челюсть за один лишь взгляд в её сторону. Мог бы вырвать её из его рук и увести так далеко, что он никогда бы не нашёл. Но когда я увидел, как её глаза загораются не только для меня, что-то внутри щёлкнуло и будто бы встало на место.

Это не ревность. Это хуже. Это осознание, что я хочу видеть её такой — дикой, раскрепощённой, нашей. И если для этого мне придётся делить её с ним… черт возьми, я согласен.

Но только до тех пор, пока она сама не сделает выбор. А там посмотрим, кто из нас окажется сильнее.

Я заметил ее издалека, она шла слегка покачивая бедрами, из-под бежевого плаща виднелся край алого платья, волосы светлыми пружинами подпрыгивали на спине и доставали почти до пояса.

Это была сама весна! В рыжеватых завитках волос, в лёгкой пружинистой походке, в точёных икрах над шпильками сапожек. Я снизил скорость, включил поворотник и начал искать место для парковки. Я должен был увидеть её лицо!

Может окажется, что на стара и некрасива. Лучше так, чем уехать, тогда сожаление догонит меня, накроет, будет мучить, что не остановился, не узнал, не увидел. Не то, чтобы я часто таким увлекался, но подол красного платья манил меня, как свет маяка манит моряка в бурю. Я видел только его, следовал за ним.

Откуда выскочил этот грузовичок так и осталось для меня тайной. Только рёв клаксона, визг покрышек по асфальту и скрежет сминаемого металла. Я крутанул руль и нажал на акселератор, уходя от столкновения, а потом резко на тормоз, потому что впереди был летний ресторанчик.

Я успел остановиться буквально в нескольких сантиметрах от первого столика. Немногие пешеходы, которые успели отбежать от места аварии, сгрудились возле стены ресторанчика и аптеки, которая приютилась рядом. Я огляделся. Грузовичок напоролся на столб ограждения и теперь тарахтел выпуская в воздух клубы пара.

На тротуаре рядом наблюдалось какое-то нездоровое шевеление. Я открыл дверь и вышел из машины. Шум усилился, вскрикнула и заплакала какая-то женщина. Кто-то звал врача. Я двинулся вперёд как во сне, потому что там, в мельтешении толпы — красное платье.

Она сидела прямо на асфальте двумя руками судорожно сжимая свою ногу, между пальцев сочилась кровь. Глаза широко распахнуты от ужаса, лицо тоже в крови, губы шевелятся, но слов я не понимаю.

Встаю на колени рядом, касаюсь щеки, привлекая внимание. Говорю медленно, четко проговаривая слова:

— Вы меня слышите? Понимаете меня? Вы говорите по-английски?

— Я? Да, я говорю, — взгляд девушки становится чуть более осмысленным, — мне нужна помощь. Вы можете мне помочь? Моя сумочка…

Она растерянно оглядывается.

Мужчина, стоящий рядом, протягивает мне маленький красный клатч. Я беру в руки сумку, скорее просто большой кошелёк на длинной цепочке, и щелкаю металлической пряжкой.

— Как это сказать… прокладку. Да, достаньте прокладку, пожалуйста! Теперь чулок, быстрее, снимите же, я не могу сама, — она протягивает мне здоровую ногу, я послушно тянусь руками к резинке её чулка, и, несмотря на всю неуместность подобных мыслей, понимаю, что возбуждаюсь.

— Пожалуйста, быстрее!

Я возвращаюсь в шумную реальность, одним движением скидываю с её ноги сапожок и стягиваю, наконец, чулок.

Она шумно дышит, под раненной ногой натекла довольно приличная уже лужица крови. Завороженно пялюсь на медленно сочащиеся между её пальцами капли. Голова начинает кружиться, к горлу подкатывает тошнота.

— Ну же, возьмите себя в руки! Мне нужна ваша помощь, — мольба в её голосе заставляет меня собраться, я склоняюсь над ней, не понимая, чем вообще я могу помочь, — сейчас я уберу руки. Вы закроете рану прокладкой и мы затянем её чулком. Туго затянем, слышите меня?

Я неуверенно киваю.

На удивление, у нас всё получается с первого раза, быстро и слаженно, будто мы с ней долго и упорно тренировались.

Рана ужасна — длинный глубокий порез из которого, стоило ей только разжать пальцы, обильно потекла густая кровь. Мы затягиваем повязку, и она требует срезать второй чулок ниже раны и наложить второй жгут, но уже над порезом.

— Вообще, нужно было сделать это перед перевязкой самой раны, — выдавливает она сквозь зубы.

Невольно восхищаюсь её выдержкой. Хозяин ресторанчика говорит, что дозвонился в больницу, но машина приедет нескоро.

Выясняется, что больница совсем рядом и самое быстрое — это доехать туда самостоятельно, потому что машин скорой помощи в этой Богом забытой дыре всего две, и сейчас обе находятся где-то за пределами городка.

Я пожимаю плечами, так как уже по уши влез в это дело и смысла бунтовать нет. Протягиваю ей руку, предлагая помочь подняться, но она отстраняется и снова берётся за нож. Скидывает с плеч заляпанный кровью плащ и вытирает руки о бежевую ткань, ножом срезает отяжелевший от крови край платья.

— Я Вас испачкаю кровью. Просто помогите мне встать, до машины я дойду сама.

— Не мелите чепухи! — я присаживаюсь и, аккуратно подхватив её, встаю.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ловлю взгляд подростка, который нагло и жадно пялится на её оголившиеся бедра. И меня вдруг накрывает такой волной ярости, что сам удивляюсь.

Быстро иду к машине, кто-то предупредительно открывает пассажирскую дверь. Девушка успевает распорядится, чтобы сиденье застелили скатертью со столика кафе. Бережно опускаю её на хрустящую пластиковую скатерть.

Сажусь за руль и вбиваю в навигатор адрес больницы, потом аккуратно съезжаю с тротуара и разворачиваюсь. Ехать не больше трёх минут.

Я смотрю на свою пассажирку и вдруг понимаю, что она начинает отключаться, беру её за руку, сжимаю. Рука ледяная, я обхватываю её, прячу в своей ладони тонкие, перепачканные кровью, пальцы, пытаясь их согреть.

— Эй, не засыпайте, не нужно, поговорите со мной, пожалуйста. Как Вас зовут?

— Эмма.

— Я Бен, Бенджамин Мёрфи. Эмма, Вы замужем? — спрашиваю я неожиданно даже для самого себя, и от удивления замолкаю.

Не понимаю, зачем я это сделал?

— Откуда Вы? — решаю я исправить ситуацию. И теперь уже спрашиваю, чтобы спросить хоть что-то. Чтобы избавиться от призрака того, первого, глупого и неуместного вопроса.

Акцент у неё довольно интересный, я ставлю на Восточную Европу и выигрываю.

— Издалека. Из России.

— О, — восклицаю я, — Россия, Москва!

Радуюсь своей осведомленности, но радуюсь недолго.

— Нет, Москва далеко, — слабо улыбается она, — это примерно как отсюда до Финляндии... наверное. Очень, очень далеко.

Удивленно присвистываю, прикидывая расстояние, и поворачиваюсь к ней. Бледная как мел, перепачканная кровью, она тем не менее кажется мне сейчас невероятно красивой. Хочется прижать её к груди и укачать, успокоить.

Но мы уже въезжаем на больничную парковку, где нас встречают медсестра и медбрат с коляской.

2. Бенджамин

Пересаживаемся и быстро едем по парковке через широкие двери в крошечное здание местной больницы.

Да уж, не больница Святого Георгия в Лондоне! Нас везут прямо в кабинет. Без заполнения бумаг, без опроса. Ну, допустим, в провинциальной медицине тоже есть свои плюсы.

Дальше все очень быстро: мне халат, Эмму переодевают в голубую больничную распашонку прямо за шторкой и пересаживают на кушетку. У кушетки ждёт, поблёскивая стеклами очков, хирург. Он кажется мне смутно знакомым, и я пытаюсь вспомнить, где я мог его видеть раньше, но тут Эмма судорожно сжимает мою руку.

Шок уже отпускает, и её начинает потряхивать. Это замечают, и моментально опутывают её паутиной проводков и трубочек.

Приходит ещё один врач, советуется с первым, что-то добавляет, подкручивает. Первый склоняется над нашей импровизированной повязкой и с любопытством её рассматривает, но не касается.

Я отворачиваюсь и наблюдаю за бледным лицом Эммы. Спрашиваю, есть ли тот, кому можно позвонить, чтобы за ней приехали. Спрашиваю, но уже знаю ответ. Она отрицательно качает головой, в глазах уже не паника, просто растерянность.

Поразительная сила духа: ни слёз, ни причитаний, ни жалоб! Ловлю себя на том, что разглядываю её слишком откровенно, но не останавливаю себя. Гладкая, мягкая, ухоженная, ничего похожего на то, что приходит на ум, когда говорят «уроженка Восточной Европы». Скорее олд мани в лучшем его проявлении, даже вечернее красное платье не выглядело на ней вульгарным, оно скрывало ровно столько, сколько положено и открывало столько, сколько нужно, чтобы хотелось разглядывать дальше.

Сейчас, в больничной сорочке она выглядит беззащитной и от этого желание разглядывать только усиливается. И я разглядываю.

Кожа Эммы, бледная, с легким нервным румянцем на щеках, казалась почти фарфоровой, такой хрупкой, что я боялся прикоснуться, чтобы не оставить след. Эмма перехватывает мой пристальный взгляд и в этот момент что-то происходит между нами, что-то, чего я ни сейчас, ни тогда не взялся бы описать. Какой-то сдвиг. Весь мир смещается на волосок и что-то меняется внутри, во мне самом.

В какой момент лёгкая заинтересованность переходит в желание, желание в необходимость обладать, а необходимость обладать в одержимость? И в какой момент приходит осознание взаимности?

Нас отвлекает врач, который накладывал шов. Он задаёт Эмме вопросы, та отвечает, и он что-то черкает в своих бумажках. Возраст, вес, рост, аллергия... я не вслушиваюсь в его бубнёж ровно до того момента, пока мой слух не цепляется за странную фразу доктора.

Он... что, простите?

Поднимаю глаза и то, что я вижу, мне определённо не нравится. Белоснежный халат на белоснежной же обтягивающей мощный торс идеально отглаженной рубашке. С раздражением отмечаю, что там очень даже есть, что обтягивать. Геркулес предпенсионного возраста. Огромный рост, широченные плечи, внушительные бицепсы, распирающие рукава халата. А к этому всему ещё римский хищный профиль и чёрные пронзительные глаза.

И эти глаза жадно обшаривают мою женщину! Да, уже мою!

Что он сейчас сказал? Есть ли кому о ней позаботиться? Уж не хочет ли он, случайно, предложить свои услуги?

Выясняется, что очень даже хочет, уже предложил, и даже получил согласие. Вмешиваюсь, говорю, что и сам прекрасно позабочусь о своей девушке. Доктор и Эмма теперь смотрят на меня. Эмма с лёгким удивлением, доктор с нескрываемым раздражением.

— А вы, собственно, кто?

— Я её парень, — ловлю взгляд чёрных глаз за линзами очков.

Но доктор нисколько не смущается, скорее, наоборот, в его глазах мелькает что-то, что при определённых обстоятельствах можно принять как вызов.

— Если вы не хирург, и не травматолог, вы вряд ли чем-то сильно поможете. Нужно делать перевязки. Раз в два дня. Можно конечно приезжать сюда, но с такой раной лучше пока соблюдать постельный режим. Как вы планируете делать перевязки и обеспечивать должный уход? Вам разве не нужно ходить на работу? Вы вообще до которого часа работаете?

— Завтра могу вернуться не позднее четырёх.

— Я приеду в два.

Это утверждение. Он кивает Эмме, и больше даже не смотрит в мою сторону. Тонкие длинные пальцы доктора скользят по её бедру, якобы осматривая и проверяя повязку, которую он сам же и наложил буквально пять минут назад. На мой взгляд, никакой необходимости в этом нет, да и пальцы его задерживаются слишком надолго на мягкой коже.

Пытаюсь успокоится, чтобы не сорваться и не отшвырнуть его. Наконец он уходит, а я пытаюсь скрыть раздражение.

Эмма принимает это на свой счёт:

— Не переживайте, Бен, я вызову такси. Очень вам благодарна, спасибо за всё.

Молча, потому что сомневаюсь сейчас в своей способности говорить связно, поднимаю её на руки и пересаживаю в коляску. Также молча пересаживаю потом в машину, пристёгиваю Эмму и сажусь за руль.

Закрываю глаза, глубоко вдыхаю, выдыхаю и поворачиваюсь к Эмме. Она внимательно за мной следит, но ничего не говорит, просто смотрит. Её явно чем-то накачали в больнице, потому что взгляд немного потерянный, осоловелый.

Я тянусь и убираю выбившуюся прядь волос ей за ухо, но не тороплюсь убирать руку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Сейчас мы немного прокатимся, хорошо? Полчаса туда, полчаса обратно. Мне нужно собрать кое-какие вещи. Потом мы вернёмся к тебе.

— Но там ждёт констебль. —

Подождёт ещё немного, или думаешь у него много развлечений в этой дыре?

Она не спорит и не отшатывается от моего прикосновения, наоборот, её взгляд смягчается. С огромным трудом отворачиваюсь от неё и запускаю двигатель.

Возвращаемся мы уже затемно. На сбор вещей у меня уходит всего пара минут. Ещё с больничной парковки я звоню Джеймсу, моему ассистенту, и, когда мы подъезжаем к моей квартире, Джеймс с дорожной сумкой уже спускается на лифте навстречу. Обещаю объяснить всё завтра, забираю сумку и возвращаюсь в машину.

Эмма мерно посапывает на пассажирском сиденье. Я тянусь за пледом, который всегда лежит в машине на всякий случай и бережно, боясь разбудить, укрываю её. Потом разворачиваюсь и еду обратно в пригород.

Жилой комплекс-гостиница стоял на отшибе, в получасе езды от центра, среди бескрайних полей и редких перелесков. Массивное, но невзрачное здание из серого кирпича, с узкими окнами и выцветшими зелеными навесами над входами высится перед нами.

Паркую авто возле её квартирки. Сверяюсь с адресом, который Эмма мне написала, прежде чем уснуть. Крохотная студия с отдельным входом на чердаке двухэтажного здания.

Обреченно смотрю на этот металлический Эверест и понимаю, что нам туда до утра не забраться. Железная лестница слишком узкая, чтобы идти рядом, и слишком крутая, чтобы можно было нести Эмму на руках.

У меня были причины, по которым мы не могли остаться в моей квартире. Но сейчас я уже жалею об этом. Эмме становится жарко под пледом и она раскрывается. В свете уличного фонаря я вижу белое полушарие груди под сбившимся платьем. Пытаюсь успокоить разгулявшуюся фантазию, нашёл время! Но, похоже, вся кровь отлила от головы совсем в другое место, потому что продолжаю пялится как озабоченный мальчишка. Наклоняюсь к ней и вдыхаю её тепло.

Внезапно раздаётся стук по стеклу. Эмма вздрагивает и просыпается. Я отшатываюсь, застигнутый на месте преступления, и, кажется, даже краснею.

Выхожу из машины, чтобы переговорить с невысоким лысеющим мужчиной, который оказывается хозяином этой гостиницы. Он любезно соглашается поселить нас на первый этаж, в квартиру с двухместной кроватью, кухонькой и отдельной ванной. Наличные удивительным образом влияют на человеческую любезность.

Констебль зайдёт завтра, но оставил свой контактный телефон на случай, если мы вдруг захотим связаться с ним немедленно. Ужин, хоть уже и поздно, принесут сейчас в номер. Завтрак в восемь, да, без проблем. Все вещи Эммы, он позвонил, уже переносят, не стоит беспокоится.

Уладив формальности, перепарковываю машину у нового номера и помогаю Эмме выбраться из машины.

3. Бенджамин

Через полчаса укладываю Эмму в постель и поправляю одеяло, стараясь дышать ровно. На ней только тонкая футболка и миниатюрные шортики. Тонкая футболка липнущая к влажному после обтирания телу.

После того, как я на руках занёс её в номер, Эмма отказалась от ужина и поросилась в ванную, она была вялой и сонной. Минут через десять она позвала меня. В крохотном пространстве ванной комнаты её запах ощущался особенно остро, она сидела на стульчике в чём-то, то скорее всего было пижамой, тонкий трикотаж обтягивал её как вторая кожа.

С переодеванием она справилась сама, её обрезанное окровавленное платье я выкинул в мусорную корзину. Мне пришлось помогать ей смывать засохшую кровь там, где она не могла дотянуться.

Я водил по её телу влажным горячим полотенцем аккуратно, стараясь не намочить повязку и не думать насколько мало скрывает её пижама.

О, я видел, что она тоже это чувствует, напряжение между нами. Особенно, когда снова прижал её к себе, чтобы помочь добраться до кровати.

Теперь она снова спала, я слушал её ровное дыхание и меня тоже начало клонить в сон. Я хотел было лечь на диванчике, но он был коротким и неудобным, поэтому я просто лёг рядом с ней на кровать.

Я лежал и вспоминал белую кожу под своими пальцами. Мягкую податливость её движений, участившееся сбивчивое дыхание, расширенные зрачки, приоткрытые губы, затвердевшие соски под светлым трикотажем. А потом, (и я вовсе не хотел этих мыслей, но не мог от них избавиться) темные от загара руки доктора на ее белоснежных бедрах. Руки, которые позволяли себе слишком много.

Просыпаюсь от будильника. Эмма потягивается рядом, мягкая, сонная, пахнущая лимонным мылом и корицей. Еле подавляю желание подмять её под себя и взять прямо сейчас. Она не помогает, потому что садиться на кровати, отчего грудь её пружинит и колышется.

Сегодня среда, и мне нужно на работу, но я не хочу оставлять её одну, особенно зная, что придёт доктор во всём своем сиянии древнеримского центуриона.

Боком, по-крабьи, пробираюсь в душ, стараясь скрыть эрекцию. Выхожу уже спокрйный в костюме и при галстуке. Эмма неотрывно следит за моими перемещениями.

Нам приносят завтрак и мы садимся за стол: тосты, бекон, яйца и кофе.

В конце концов я не выдерживаю её взгляда:

— Что?

— Я не помню вчерашний вечер. Очень смутно. Но мне снилось кое-что… я не уверена. Не знаю, или не снилось?

Я растерянно смотрю на неё и по залившему её щеки румянцу, кажется, догадываюсь о чём она говорит. Я накрываю её руку своей и смотрю прямо в глаза. Она смущается ещё сильнее, но взгляд не отводит и руки не отнимает. Подношу её пальцы к своим губам и целую, покусывая каждый пальчик по очереди, провожу языком по ладони, снова прикусываю. Она судорожно втягивает воздух.

— О!

— Чувствуешь? Поверь, милая, если бы это было правдой, я сделал бы всё, чтобы ты не забыла. Я бы очень постарался. Но мне приятно знать, что я был в твоих снах. Потому что в моих ты определенно была.

Я встаю, не отпуская ни её руки, ни её взгляда. Она поднимается вместе со мной и мы оказываемся друг напротив друга. Замираю, боясь спугнуть её своим напором.

Расстояние между нами она преодолевает сама, одним рывком, просто качнувшись в мою сторону, бессознательно подхватываю, и понимаю, что уже не отпущу. Моя, моя, моя!

Сжимаю её в объятиях и, наконец, целую.

Первый поцелуй, которому положено быть робким, нежным и чувственным у нас выходит жадным и жарким. Голодным. Её руки вцепляются в мои волосы, притягивая меня ещё ближе, хотя ближе уже невозможно. Мои скользят по её телу и она, откликаясь на мои ласки, подаётся вперёд.

Последним отголоском сознания в голове бьётся одна мысль: «Нужно остановиться. Нужно, нужно, нужно!»

Отрываюсь от неё с мучительным стоном, удерживаю на расстоянии вытянутых рук. Её взгляд почти безумен, как вероятно и мой.

Собираю в кулак всю оставшуюся волю, пытаюсь объяснить:

— У нас слишком мало времени. Сейчас мне нужно уйти. Я вернусь вечером и мы продолжим с того момента, где остановились, хорошо?

— Ты прав, времени у нас, действительно, слишком мало. Я улетаю через две недели. У меня билеты. Доктор вчера сказал, что мне придётся побыть дома минимум пять дней, потом последние пять дней занятий, которые я пропускаю из-за аварии. И останется ещё только четыре дня. Да, времени очень, очень мало… Эмма с каждым словом говорит всё тише и тише, в конце и вовсе, переходя на шёпот.

Упоминание о проклятом докторе не добавляет радости. Про него-то я совсем забыл! Снова прижимаю её к себе, целую яростно, почти болезненно. Глаза, губы, скулы, шею, спускаюсь всё ниже оставляя цепочку следов, расцветающих красными цветами на белой коже. Ставлю своё тавро. Пишу послание доктору, которое тот не сможет пропустить.

Прямо через футболку обхватываю груди, взвешиваю в ладонях, наклоняюсь и сжимаю сосок губами. Её тело выгибается дугой, с губ срывается глухой долгий стон. Она прижимается лобком к моему бедру, без слов прося большего. И я уже не могу мыслить трезво, потому что всё мысли пропали, исчезли, и ничего уже не имеет значения, нам остались одни инстинкты.

Стук в дверь звучит как набат. Нас отбрасывает друг от друга, как будто напряжение между нами достигло критической точки и произошёл взрыв. Реальность осколками кружится вокруг нас и мы пытаемся вернуться, осознать себя. Это оказывается неожиданно тяжело.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Поправляю галстук и иду открывать дверь. На пороге констебль. Похоже, ему действительно не чем заняться, раз он заявился к нам с самого утра.

Дышу ровно и глубоко, чтобы успокоиться. Единственное желание — развернуть его и дать пинка. Еле сдерживаюсь, провожаю его в комнату. Смотрю на Эмму, растрёпанная, ошалевшая, безумно притягательная.

Мы тратим бесценные минуты, рассказывая о вчерашней аварии. Да, водитель грузовичка не справился с управлением, да, пешеходы начали разбегаться в стороны. Эмма не знает, как получила порез, скорее всего о разбитое стекло когда споткнулась и упала.

Я вспоминаю, как она сидела на тротуаре, бледная, перепачканная кровью, полураздавленная болью и шоком. Её глаза, широко распахнутые, цвета морской волны, с тёмным ободком вокруг радужки, в них читался страх, но не паника. Маленькая решительная женщина.

Я видел, как она сжала зубы, когда доктор дотрагивался до её раны, не издав ни звука, ни стона. Только тонкие ноздри, трепетно расширившиеся, да едва заметная складочка в уголках губ. Именно тогда я понял, что она не из тех, кто сломается. Она из тех, кто гнётся под порывами ветра, но распрямляется, как только буря утихла.

Но что действительно сводило меня с ума, так это контрасты. Хрупкость и сила. Нежность и решительность. Смущение и неожиданная страсть.

Сейчас, когда она в безопасности, её лицо расслабилось, и она казалась почти ребёнком. Длинные ресницы отбрасывали тени на щёки, пухлые губы, ещё горящие от моих поцелуев. Но я-то знал, что скрывается за этой маской беззащитности.

Я помнил, как она командовала у места аварии, чётко, без истерики:

— Жгут. Быстрее.

Помнил, как её пальцы, тонкие и удивительно сильные, вцепились в мою руку, когда доктор осматривал рану. И этот взгляд... Господи, этот взгляд, когда она поняла, что я солгал, назвавшись её парнем. Не возмущение. Не гнев. Искра. Тонкая, едва уловимая, но я её поймал.

И теперь, сидя рядом, наблюдая, как её грудь ритмично поднимается под тонкой тканью футболки, ловлю себя на мысли, что теперь я хочу... Нет. Не просто хочу. Я должен раскрыть её, узнать, что заставляет её сжимать кулаки в моменты страсти. Услышать, какой звук издадут её губы, когда она перестанет контролировать себя. Потому что за этой хрупкостью скрывается буря. И я намерен стать её центром.

Наблюдаю как она, прихрамывая, провожает к двери констебля и шепчу. Скорее для себя, чем для неё: «Ты не уйдёшь от меня, теперь я уже не позволю».

Где-то в глубине души, в том тёмном уголке, куда я редко заглядываю, шевелилось что-то опасное. Что-то, что очень напоминало одержимость.

4. Эмма

Кажется, мы совсем потеряли голову.

Слишком много впечатлений за последние сутки. Слишком быстро. Слишком неожиданно.

Когда Бен решил остаться, я понимала, что им движет. Мне не восемнадцать, и я давно перестала верить в бескорыстных принцев. Как говорится, если вам слишком настойчиво помогают, то вас либо хотят обмануть, либо трахнуть. Третьего не дано.

Да мне и не нужно!

Бесконечное одиночество, как же я устала он него. От растянутых домашних штанов и полинявших футболок. Это на работе я Эмма Константиновна, специалист по международным отношениям. А дома только мама, дочь, вдова.

Хуже всего то, что, появись у меня мужчина, и это будет чей-то бывший муж, или троюродный брат, все и всех знают. Случайного мужика подобрать на улице тоже так себе идея. У меня нет времени на поиски, я не хочу ходить на десятки свиданий, не хочу растрачивать себя.

Я ехала на учёбу в надежде встретить кого-нибудь и провести чудесные каникулы. А потом разбежаться в разные стороны, точнее в разные страны. Никаких сплетен, неудобных разговоров — чудесно.

Но не так это просто, как оказалось. Поэтому я даже рада, что Бен предложил остаться. В нём было, что-то такое, заставляющее замереть, как птица перед змеёй. Это сквозило во всём: в том, как он двигался, будто воздух вокруг него был плотнее, чем для остальных. В том, как говорил. В его взгляде, холодном, пока он не переводил глаза на меня. Тогда в них вспыхивал огонь, бездна, и вопреки всякой логике я чувствовала себя... спасённой. Да, вот это странное слово. Как будто рядом наконец-то появился кто-то, кто возьмёт на себя всё. Большой и сильный.

А потом он просто убил меня там, в машине. Один его взгляд, и я перестала быть собой. Один взгляд, и я уже знала: если он прикажет, я пойду за ним хоть в ад. Как назвать это? Любовь с первого взгляда? Слишком банально. Желание? Слишком мелко. Это было... признание.

Да. Тело признавалось душе, что нашло то, чего тайно жаждало. Хотя... Хотя я никогда не думала, что предел моих мечтаний — это двухметровый сероглазый кошмар в деловом костюме.

Он, пожалуй, был самым красивым мужчиной, которого я видела в реальной жизни. Не просто красивый, невыносимый. Каждая деталь в нём будто специально создана, чтобы свести меня с ума. Его запах. Дорогой парфюм с нотками кожи и чего-то горького — как будто он только что вышел из драки.

Год одиночества. Год пустых свиданий, вежливых «до свидания» и холодных простыней, потому что ни один из них не смог пробудить во мне то, что он разбудил одним взглядом.

Моя неловкая, почти удавшаяся, попытка соблазнения окрыляет меня. Потому что вот он, неправильный, не вовремя, не из той вселенной, стоит на моём пороге и смотрит так, будто уже знает, как я кричу в постели. И самое ужасное? Я хочу, чтобы он это доказал. В этом есть какой-то элемент обречённости. Получилось, что он вошел в мою жизнь, как удар молнии, ослепительный, жгучий и не оставляющий мне выбора.

Его тело — рельеф мышц под рубашкой, крепкие руки с выступающими венами, которые так явно напрягаются, когда он сжимает кулаки… или проводит пальцами по моей коже. Лицо, будто высеченное из камня, резкий подбородок с едва заметным шрамом, скулы, на которых играет свет, губы тонкие, но удивительно мягкие, когда касаются моего тела. А его глаза… Серо-зеленые, как туманный лес. Они обжигают, когда он смотрит на меня так, слишком пристально, слишком голодно. Будто я не женщина, а последний глоток воды в пустыне.

И этот проклятый австралийский акцент! Низкий, хрипловатый голос. Когда он произносит мое имя «Эм-ма» звук растягивается на два слога, и у меня подгибаются колени. Но хуже всего его улыбка. Не та, которой он одарил вчера доктора, а сегодня констебля, вежливая и холодная. А настоящая. Кривоватая, чуть циничная, с едва заметной ямочкой на правой щеке. Она появилась, когда он понял, что я не могу отвести от него взгляд. Когда заметил, как я задерживаю дыхание, если он наклоняется слишком близко.

Мне больше не принадлежит собственное тело. Для меня не понятно, почему оно так реагирует на него, предательски, без моего разрешения. Кожа вспыхивает даже под его случайными, ничего не значащими, прикосновениями. Живот сжимается, когда он просто проходит мимо, даже не касаясь меня. Как я ловлю себя на мысли, что хочу, чтобы его руки оставили синяки на моих бедрах, а зубы следы на шее.

Дикое, иррациональное желание.

Он прекрасен. И это не просто красота, это опасность. Потому что я знаю, когда он решит взять меня, я не смогу сопротивляться. Даже если захочу. А я не хочу!

Спавшее больше года желание проснулось и теперь стремительно поглощает меня, стирая в моей голове все остальные мысли. Я была готова отдаться ему ещё вчера, прямо там в машине на шуршащей пластиковой скатерти. В кабинете врача, когда всё, что нас разделяло, было тонкой больничной рубашкой. В ванной комнате, когда нас уже не разделяло почти ничего, когда его руки стирали кровь с моих голых бёдер.

Я закрываю дверь за констеблем и щелчок замка звучит как выстрел в тишине комнаты. Бен что-то говорит, слишком тихо, не могу расслышать и переспрашиваю.

Вместо ответа он приближается, стремительно и неотвратимо в несколько шагов преодолевая расстояние от кухонного стола до двери.

Руки Бена вцепляются в дверной косяк по обе стороны от моей головы, заточая меня в пространстве между своим телом и дверью. Я чувствую жар и вибрацию его тела. Он не касается меня, только его дыхание, горячее и неровное, обжигает мои губы:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ты сейчас ляжешь постель и будешь слушать, как бьется твое сердце, бьется быстро-быстро, прямо как сейчас, и будешь ждать меня.

Правая рука отрывается от двери и один палец скользит по моей ключице, обрисовывая линию горла, задерживается на пульсе. Повторяет путь своих горячих болезненных поцелуев.

— Ты почувствуешь, как здесь...— палец опускается ниже, к вырезу пижамы, — ...всё ещё горит от моего прикосновения. И ты вспомнишь, как это было, мои руки на тебе. И представишь, как это будет снова.

Он наклоняется ближе, губы в сантиметре от моего уха, и я уже не могу связно мыслить, ноги становятся ватными, все силы уходят только на то, чтобы не упасть.

— Я вернусь до темноты. Но скоро придёт доктор, добрый доктор, — его голос становится жёстче, уже не шёпот, почти рык, не агрессивный, предупреждающий. — Слишком добрый. Я не хочу, чтобы он прикасался к тебе так, как он прикасался вчера. Неправильно. Если его пальцы коснутся того, что принадлежит мне...

Рука Бена внезапно вцепилась мне в волосы, сжав, отклонив голову назад. Я вскрикиваю от неожиданности. Мне не больно, но этого движения достаточно, чтобы я почувствовала его бешенную безумную силу.

— Если он позволит себе лишнее, ты скажешь мне об этом. Хорошо? И я сам с ним разберусь.

Он аккуратно сдвигает меня в сторону, и открывает входную дверь. Потом резко оборачивается, нежно целует меня в висок и уходит.

Дверь закрылась за ним. А я осталась стоять, прижав ладонь к тому месту на шее, где все еще жгло от его прикосновения.

Ждать.

Как будто у меня ещё был выбор.

5. Эмма

Я всё никак не могла успокоится.

Если бы не нога, я металась бы по комнате, как раненное животное. Наливаю себе чай и сажусь у окна. Это несложное занятие удается с трудом. Я уже чувствую такую слабость, что просто не могу больше стоять на ногах, но лежать мне тоже не хочется.

Пью чай и разглядываю, как какая-то женщина обрезает уже начавшие распускать почки кусты. Заворожённо смотрю, как она ритмично щёлкает секатором.

Внезапно раздается стук и дверь распахивается, не дожидаясь ответа. Видимо, мой гость прошел с другой стороны, потому что в окне я его не видела. Доктор замер на пороге, окидывая взглядом комнату.

Я ощутила, как воздух в комнате стал гуще, тяжелее, словно моментально пропитался запахом антисептика и чего-то еще, резкого, мужского, незнакомого. Вчера я его толком не разглядела, как-то не до того было. Запомнился только бархатный голос и чёрные пронзительные глаза. Поэтому смотрю с интересом.

Белый халат, натянутый на плечи, которые казались слишком широкими для этого крохотного номера. Белоснежная идеально отглаженная рубашка, застёгнутая на все пуговицы. Складки ткани обрисовывали рельеф груди и плотные бицепсы, я невольно подумала, что он больше похож на солдата, затянутого в медицинскую униформу, чем на врача.

— Вы должны лежать, — произнес он.

Голос низкий, ровный, без тени сомнения. Он не спрашивал, не предлагал. Констатировал. Я почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Доктор приблизился. Он поставил черный кожаный чемоданчик на тумбочку, щелкнул замками.

— Я не уверена, что моя страховка покроет такие расходы.

— Не беспокойтесь об этом. Я здесь в частном порядке. Я уже не ваш лечащий врач, а вы не мой пациент. Это жест доброй воли, если хотите. Вы здесь совсем одна, поэтому кто, если не я?

Наши взгляды встретились. В его тёмных глазах не холод, не отстраненность, а… интерес. Живой, острый, как скальпель.

— Вы не из тех, кто паникует, правда? И не из тех, кто просит о помощи, — он берёт мою руку в свою, мурашки бегут по телу ледяной волной, и нащупывает пульс.

И я понимаю, что моё тело в очередной раз за сегодня предаёт меня. Пульс под его прохладными пальцами медленно начинает разбег.

— Я привыкла справляться со своими проблемами самостоятельно.

— Эта привычка включает оказание нестандартной медицинской помощи? — черная бровь метнулась вверх.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что мои пациенты обычно смиренно сидят в луже собственной крови и обречённо ждут моей помощи. Обычно они не делают жгут из чулок и не перевязываются… прокладками. И обычно они спокойно лежат в постели, а не занимаются…

Его рука тянется к моей шее и я чувствую как кровь быстро приливает к щекам. И тут он делает то, о чём предупреждал Бен. Касается меня. Неправильно. Я почувствовала, как от этого прикосновения все мои внутренности скручивает в тугой пульсирующий узел.

Сердце стучит так громко и часто, что я боюсь того, что он его услышит. Его прохладные пальцы, длинные, с коротко остриженными ногтями, пахнущие спиртовым антисептиком, скользнули по моей коже, читая письмена, вновь вспыхивающие на коже шеи. Он хмурится и я теперь понимаю, что это письмо Бена было написано для него.

Я словно схожу с ума, сердце второй раз за день замирает и срывается в сумасшедший галоп. Стыдно, боже, как же стыдно!

Я пытаюсь отшатнуться, но упираюсь спиной в подоконник. А он берет меня за подбородок и, отвернув мою голову в сторону, с явным удовольствием рассматривает следы нашего с Беном утреннего безумия.

— Сколько страсти. Он такой хороший любовник, что вы не смогли устоять и один вечер просто спокойно подержаться за руки?

— Нет, мы не… — начинаю я и обрываю себя на полуслове.

Мы не… что? Не любовники?

Как объяснить, что эти следы оставил человек, которого я даже не знаю, о существовании которого ещё сутки назад я даже не подозревала? Решаю просто молчать, но ничего не выходит.

Под пристальным взглядом чёрных глаз я выкладываю всё как есть. И про языковые курсы, на которых обучаюсь, и про аварию и про неожиданную помощь Бена.

— Ах, вот как... — его голос стал тише, но в нем появилась опасная нотка, словно лезвие, медленно выдвигаемое из ножен.

Пальцы всё ещё сжимают мой подбородок, заставляя смотреть прямо в эти жадные, бездонные глаза.

— Как это низко с его стороны воспользоваться вашей слабостью, тем, что вы зависите от его помощи. Значит, вы даже не любовники. А он уже метит вас, как территорию.

Его большой палец проводит по моей нижней губе. Я вздрагиваю, но не могу пошевелится, его взгляд приковал меня к месту. От его большого тела прямо пышет жаром и я понимаю, что поневоле загораюсь тоже. Загораюсь даже сильнее, чем горела утром под поцелуями Бена.

— Интересно... что бы он сказал, если бы его метки... исчезли?

Внезапно его губы прижимаются к моему горлу, точно в то место, где еще несколько минут назад красовались следы Бена. Горячее, просто обжигающее, прикосновение языка заставляет вздрогнуть, а затем...

— Ммм... — он отстраняется, явно довольный собой. — Я мог бы оставить здесь свой отпечаток.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Моя кожа горит, след от его поцелуя посылает электрические разряды по всему телу. Я поражена своей реакцией настолько, что не могу произнести ни звука.

— Ты дышишь слишком часто, — замечает он, и его пальцы снова опускаются на моё запястье, нащупывая пульс. — Это от боли? Или от чего-то ещё?

Я не отвечаю. Даже не могу отреагировать на его внезапный переход от официально отстранённой, профессиональной, манеры разговаривать к личной, почти интимной. Этот переход почти неуловим, но в его голосе появилось нечто такое… что можно только почувствовать.

И я чувствую, и моя голова начинает кружиться.

— Сейчас ты ляжешь в постель и я поставлю тебе капельницу. Это надолго, а у меня ещё четыре пациента сегодня. Через два часа я вернусь и сделаю перевязку.

Его руки внезапно обхватывают мои бёдра, поднимая со стула. Я пытаюсь протестовать, но он уже несёт меня к кровати, легко, будто я ничего не вешу. Белый халат касается моей горящей кожи, а под ним я чувствую твёрдые мышцы, напряжённые, тугие. И я окончательно теряю голову от невозможного, невообразимо острого желания.

Он укладывает меня на простыни, и его пальцы скользят по голой ноге выше повязки. Доктор убирает руку, и я еле сдерживаюсь, чтобы не потянуться за ней. Это дико, постыдно, глупо.

— Два часа, — он наклоняется так близко, что я вижу золотистые крапинки в его почти чёрных глазах. — Ровно столько у тебя есть, чтобы решить. Его губы слегка задевают мою нижнюю губу. Даже не поцелуй, а обещание поцелуя.

— Либо ты скажешь ему уйти, когда он вернётся... — его рука опускается на внутреннюю поверхность бедра, сжимает, достаточно сильно, чтобы остались следы. Я охаю от неожиданности, непроизвольно выгибаюсь ему навстречу и вижу как его лицо смягчается, на нём мелькает тень улыбки.

— Либо я сам объясню ему, что пользоваться беззащитным положением женщины — это подло.

Доктор внезапно отстраняется, поправляет халат и манжеты рубашки. Он снова выглядит отстранённым, но я вижу, что он тоже это почувствовал и понял. Глаза горят тёмным огнём.

— Особенно, когда женщина выбирает другого.

— Но я не…

Он не слушает мой невнятный лепет, просто разворачивается и уходит. Дверь закрывается с громким щелчком.

Я остаюсь одна, с капельницей в вене и жаром между ног.

Два часа. Два часа до того, как он вернётся.

И я уже знаю, что бы я ни решила, это будет очень непросто.

6. Бенджамин

На парковку мы въезжаем одновременно.

У доктора машина, которая очень ему подходит — огромный чёрный внедорожник. Мы паркуемся рядом, мои глаза прямо на уровне колёс его монстра. Одновременно подходим к двери номера.

Док меряет меня презрительным взглядом: — О, вы снова здесь, как это неожиданно. Я думал вам по нраву только безвольные девушки, которых некому защитить.

Его голос звучит слишком сладко. Он стоит вполоборота, загораживая дверь своим телом, широкоплечий, невозмутимый, в том самом белом халате, который теперь кажется мне насмешкой. Я чувствую, как меня захлёстывает волной гнева, как сжимаются кулаки.

— Отойдите. В отличие от вас, чтобы добиться взаимности, мне не нужно накачивать женщину морфием.

Он не двигается. Только поднимает бровь, медленно оглядывая меня с ног до головы, будто оценивая, сколько урона сможет нанести.

— Интересно... — его губы растягиваются в улыбке, которая не достигает глаз. — Она же ещё не сказала вам? О том, как долго я её осматривал? Как трепетала её кожа под моими пальцами? Вы ещё не прочли… моё послание?

Кровь ударяет мне в голову.

— В последний раз. Отойдите.

Он делает шаг вперёд, настолько близко, что я чувствую запах его одеколона.

— А если нет? Вы что, собираетесь...

Мой кулак врезается ему в живот прежде, чем он заканчивает фразу. Доктор сгибается пополам, но не падает, хватается за мое плечо, его ногти впиваются в мою кожу даже через ткань.

— О-о... — он хрипит, но смеётся. — Так вот какой вы, мальчик.

Я хватаю его за воротник, прижимаю к стене:

— Прикоснёшься к ней снова и я сломаю тебе руки. Понял?

Его глаза вспыхивают и я впервые вижу в них уже не насмешку, а ярость. Искреннюю, всепоглощающую и зверь во мне радостно рычит:

— Или, может, сделать это сейчас?

— Попробуй.

Дверь номера распахивается.

— Боже! — Эмма замерла на пороге, её глаза — огромные, испуганные мечутся между нами. — Что вы...

Доктор выпрямляется, поправляет халат.

— Твой… парень, — он делает акцент на этом «парень», и я понимаю, что он уже знает правду. — Очень... темпераментный.

Я не смотрю на неё. Не могу. Потому что, если увижу следы его губ, его пальцев на её коже... то просто втопчу его в пол террасы. Эмма делает шаг вперед, бледная, но с горящими глазами.

— Хватит! Ее голос дрожит, но не от страха, а от злости. Она встает между нами, ее ладони упираются в мою грудь, отталкивая. Такая хрупкая, тонкая.

— Вы оба — идиоты.

Она поворачивается к доктору, и я вижу, как ее пальцы сжимаются в кулаки:

— Вы пришли как врач. Ведите себя соответственно. Я даже не знаю вашего имени.

— Простите мою бестактность. Доктор Даниэль Росси. Ваш личный ангел-хранитель, — он протягивает ей картонный прямоугольник визитки, но она игнорирует его жест и поворачивается ко мне.

Её глаза теперь совсем синие, как океан перед штормом, тонкий пальчик упирается в мою грудь.

— А ты... Ты что тут устроил?

Ее дыхание горячее, прерывистое. Она близко. Слишком близко. Я чувствую ее запах: кофе, лимон, что-то еще, сладкое и неуловимое.

Доктор за ее спиной медленно выпрямляется. Его взгляд скользит по ее фигуре, по тому, как ее тело напряжено, как тонкая ткань пижамы трепещет от дыхания холодного весеннего ветра.

— Ты права, — его голос звучит мягко, но в нем слышится сталь. — Я пришел как врач. И сейчас я должен проверить повязку.

Его рука тянется к ней, медленно, нарочито неспешно, словно бросая мне вызов. Я перехватываю его запястье, прежде чем он успевает коснуться Эммы.

— Нет. Тишина. Эмма замирает. Доктор смотрит на мою руку, потом мне в глаза.

— Ты действительно хочешь устроить это здесь — шепчет он так тихо, что я еле слышу.

— При ней? Я чувствую, как ее пальцы сжимают мой рукав.

— Бен... Ее голос — как нож под рёбра. Всё внутри меня клокочет в предвкушении драки, но я всё равно отпускаю доктора.

Он холодно улыбается:

— Как я и думал, — Росси отодвигается, пропуская нас внутрь. — Перевязка подождёт до завтра. Сейчас я только поставлю укол и уйду, обещаю.

Он поднимает вверх руки в знак своей капитуляции. Проходит в комнату и ставит свой чемоданчик на стол. Его пальцы быстро щелкают пряжкой. Шприц с прозрачной жидкостью ловко взлетает в воздух, перехваченный длинными пальцами.

Маска профессиональной холодности на миг дает трещину и в уголках его глаз собираются мелкие морщинки, тень улыбки кривит губы.

— Сегодня я выступаю исключительно в роли спасителя. От бессонницы... и необдуманных решений.

Эмма, сидящая рядом на стуле, инстинктивно отодвигается, но он уже берет ее руку, переворачивает ладонью вверх. Большой палец проводит по тонкой голубой вене.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Не бойся, это не яд. Тебе нужен сон, а твоему... парню, — взгляд скользит по моему напряженному лицу. — Нужно время остыть.

Игла входит легко, Эмма морщится, но не отворачивается. Доктор убирает шприц, аккуратно складывает всё обратно и щелкает замком чемоданчика. Движения чёткие, доведённые до автоматизма. Потом поворачивается к Эмме, снова берет ее руку и подносит к губам.

Не поцелуй. Просто касание. Но его глаза при этом на мне.

— Она проспит до утра. Тебе, — он бросает взгляд на единственную кровать в номере, потом на меня, — я советую уйти.

— Я сам решу, что мне делать, — снова завожусь я, но меня останавливает озарившая его лицо улыбка. Хищная, злая.

— О, тогда советую не тянуть с решением, у вас осталось минут десять, не больше. До завтра, мисс… На пороге он оборачивается. Его рука сжимает дверную ручку.

— Кстати, Мёрфи, завтра я приду снова. И поверьте — на этот раз у меня не будет причин уходить.

Дверь закрывается.

Я остаюсь с Эммой наедине, такой беззащитной, хрупкой, пахнущей лекарствами и чужим одеколоном.

Тишина звенит в ушах. Эмма поднимает голову и смотрит на меня.

— Ты…

Я не даю ей договорить. Мои губы находят ее, целую жестко, без прелюдий. Она вздрагивает, но не отстраняется. Ее пальцы впиваются в мои плечи, и я не знаю, то ли она пытается оттолкнуть меня, то ли притянуть ближе.

Когда мы наконец отрываемся друг от друга, она дышит так, словно пробежала марафон. Её зрачки расширились, руки легли мне на грудь, но не в протесте, а в том самом мгновенном, предательском отклике, который она ещё не научилась скрывать от меня. Мои пальцы скользнули по её шее, ощущая под кожей учащённый пульс.

— Это не решит проблему, — шепчет она.

Я прижимаю лоб к ее. Целую.

— Я знаю. Но мне есть за что бороться, — мой голос срывается на хрип, почти на рычание. Наклоняюсь к ней, чувствуя, её быстрое горячее дыхание. Подхватываю и несу на кровать. Укладываю её и ложусь рядом. — Ты думаешь, я не заметил, как ты смотрела на него? Как твоё тело вздрагивало не только от боли, когда он касался тебя?

Мои губы ведут по её горлу вниз к вырезу футболки. Она пытается отстраниться, но я легко удерживаю её. Моя рука скользит между её коленей. Беру за здоровую ногу и с силой отодвигаю её в сторону. Чуть выше колена синие отпечатки жадных пальцев. Рычу от бессилия. Она пытается сдвинуть ноги.

Думаешь, ты можешь сопротивляться? Хорошо. Но в конце концов ты все равно будешь стонать мое имя. Я наклоняюсь и впиваюсь неё губами потом ловлю её помутневший взгляд и повторяю вслух:

— Ты думаешь, ты можешь сопротивляться?

Мой голос звучит как приговор, когда я прижимаю её запястья к матрасу. Её тело выгибается подо мной, но не для того, чтобы убежать, она трется о меня, как кошка, и этот едва уловимый жест сводит меня с ума. Я отпускаю её руки и целую её грудь, живот.

— Хорошо. Борись. Я опускаю губы на следы его пальцев — там, где кожа уже начала синеть. Целую, кусаю, впитываю её вздохи, её дрожь. — Но знай...

Моя рука скользит выше, под край коротких шортиков и находит то место, где она уже горячая и жаждущая. От моих поцелуев, или от его жадных прикосновений?

— Что бы ты ни делала… — она вскрикивает, когда мой палец входит в неё, — ...ты уже проиграла.

Её ногти впиваются мне в спину, дыхание срывается.

— Потому что я не остановлюсь. Я целую её, заглушая её стоны, чувствуя, как её тело сжимается вокруг моего пальца. И начинаю двигаться.

— Ты сама не захочешь, чтобы я останавливался, — мой средний палец скользит в ней, большой ложиться на клитор. Она кончает быстро, неожиданно даже для себя, с тихим стоном закусывая губу. Я чувствую, как её сердце бешено колотится под моей ладонью, чувствую горячую пульсацию в глубине её тела.

— Это только начало, — шепчу я, целуя её веки, её щёки, её губы.

Эмма пытается отвечать, но уже засыпает. Снотворное делает своё дело. Её дыхание выравнивается, тело обмякает. Я остаюсь рядом, обнимаю её, прижимаю к себе.

Завтра. Это слово горит в моем сознании, как клеймо. Засыпаю только с рассветом. Всю ночь строю планы обороны, причём один безумнее другого.

А просыпаюсь от ледяной воды на лице. Резко вскакиваю и Эмма с испуганным визгом отпрыгивает от кровати.

— Прости- прости-прости! — частит она, — Я просто не знала, как ещё тебя разбудить. Уже почти девять, твоя работа…

— О, чёрт!

Подскакиваю с мокрой постели и несусь в ванную, на душ уже нет времени, я быстро привожу себя в порядок. У меня ровно три минуты. Пересекаю комнату и сгребаю Эмму в охапку. Шепчу прямо в ухо:

— Я не взял тебя позавчера, потому, что тебе было больно и тебя накачали наркотиками. Я не смог взять тебя вчера, потому что чертов доктор дал тебе лошадиную дозу снотворного.

Я ненадолго уеду, но скоро вернусь. И возьму тебя. Даже если ты снова будешь спать, даже если этот Росси введёт тебя в кому. Я возьму тебя. Потому что ни одну женщину я ещё не хотел так сильно. Ты поняла? Она смущенно кивает и пытается вывернуться из моих объятий.

Коротко целую её и выхожу из номера.

7. Даниэль

Я никогда не проигрываю.

Особенно тем, кто уже однажды отнял у меня что-то важное. Когда я увидел её впервые, бледную, перепачканную кровью, но не сломленную, во мне что-то щёлкнуло. Не просто интерес. Не просто желание. Это было что-то глубже.

Она не кричала. Не плакала. Не умоляла о помощи. Она смогла наложить вполне толковую повязку и самостоятельно добраться до больницы. Её голос срывался, но не от страха. От боли, да. От шока. Но не от слабости. Я люблю таких. Сильных.

А потом я узнал его. Бенджамин Мёрфи. Высокомерный, самоуверенный ублюдок, который пятнадцать лет назад увёл у меня жену, женщину, которую я действительно любил. Походя растоптал то, что мы строили столько лет.

Наш брак тогда не смог спасти даже общий ребенок. Он не узнал меня. Неудивительно, прошло почти пятнадцать лет. Но я не забыл. И когда он назвался её парнем, я понял, что судьба даёт мне второй шанс.

Но в этот раз я не позволю. Не позволю растоптать и её, сделать ей больно. Она такая бледная, хрупкая, но не беззащитная. Нет, эта девушка боец. Именно поэтому она мне так нравится. Именно поэтому я не отдам её ему, чтобы он просто удовлетворил свою похоть.

Мой телефон вибрирует в кармане. Сообщение от бывшего сослуживца: «Ты просил проверить её документы. Вдова, есть ребёнок. Всё чисто. Виза студенческая, курсы оплачены компанией где она работает. Вылет через две недели. Обратный билет уже куплен».

Я улыбаюсь. Две недели. Этого более чем достаточно.

Когда я прихожу, она растеряна и подавлена. Это животное украсило ей шею гирляндой укусов. Но она не его женщина. Она даже не знает, кто он такой. А он уже помечает её как свою территорию. Так же как когда-то помечал мою. Одержимое, безумное животное.

И когда её тело так внезапно откликается на моё прикосновение, изначально невинное, честное слово, я на мгновение теряю голову. Мой внутренний демон просыпается и медленно расправляет крылья, он чует добычу.

С огромным трудом я беру себя в руки и ограничиваюсь лишь одним поцелуем. Кожа шеи под моими губами такая тонкая, сладкая, остро пахнущая самкой. Едва сдерживаюсь, чтобы не пустить в ход зубы и не добавить новых следов. Хуже всего то, что я чувствую как она плавится под моими губами, как тянется ко мне, как ускоряется её пульс.

Моих сил хватает только на то, чтобы позорно бежать, сославшись на несуществующих пациентов. Я оставляю её, хотя мы оба понимаем, что она хочет, чтобы я остался. Я вижу это, чувствую. Я и сам хочу остаться.

Поэтому ухожу.

Через два часа я уже жду его у её номера. Я знал, что он придёт. Я знаю его слишком хорошо, он не из тех, кто легко отступает. Но я тоже.

Когда он бьёт меня в живот, я почти не чувствую боли. Только холодную ярость. Он думает, что победил. Но он ошибается. Это я позволил ему ударить, я буквально не оставил ему выбора, спровоцировал. Потому что теперь она видит его настоящего. Грубого. Жестокого. Опасного.

И когда она смотрит на меня с порога номера, испуганная, растерянная, я вижу в её глазах то, что мне нужно. Сомнение.

Она уже не уверена в нём. А значит, уже на шаг ближе ко мне.

На следующий день я снова перед её дверью. Она манит меня как запретный плод, как магнит. Я не могу и не хочу противится этому зову. Я отгоняю навязчивую мысль, что могу опоздать, что Мёрфи мог оказаться слишком быстрым, молодым, горячим. Вновь быстрее меня.

Стучу и сразу же, боясь передумать, вхожу.

— Как нога? — стараюсь, чтобы голос звучал непринуждённо.

— Терпимо.

Она сидит на кровати грустная, настороженная. Я поставил медицинский чемоданчик на тумбочку, но не открыл его сразу, вместо этого подошел ближе, и сел рядом.

— В чём дело? Он обидел тебя? — Поднимаю её лицо за подбородок и заставляю посмотреть мне в глаза.

— Бен? Нет, конечно, но он так странно сказал: «Ты уже проиграла», — она сжимает кулаки. Но не отводит глаз, не пытается отвернуться. — А я, я не проиграла. Что это вообще за игра? Я просто… не успела начать этому сопротивляться. Всё происходит слишком быстро.

— Не успела? — мой голос прозвучал мягко, но в нём явно читалась насмешка. — Или просто не захотела?

Её глаза темнеют от гнева, она пытается отвернутся, но я не отпускаю её. Потому что уже не могу. Мои пальцы скользят ниже, к шее, к тому месту, где он вчера оставил следы.

— Он пометил тебя, как свою, — мой палец надавил на один из укусов, и она вздрогнула.

— А как меня пометил ты? — её голос резкий, злой. Она без стыда раздвигает ноги и я вижу выше колена едва заметные синячки. — Я не вещь, чтобы меня, вот так.

— Нет, конечно. Но ты же и не его, правда?

Мой палец чертит круги на её шее и её дыхание сбивается, голос садится практически до шёпота:

— Я… ничья.

— Врёшь.

Я наклоняюсь ближе, мои губы почти касаются её уха. А пальцы опускаются на колено и кружат уже по своим собственным следам.

— Он слишком молод, чтобы его интересовало твоё мнение. Но я спрошу. Ты хочешь, чтобы я показал, что на самом деле тебе нужно? — Она не ответила. Но её дыхание участилось, а пальцы вцепились в край матраса. Я улыбнулся. — Но сначала сменим повязку.

Подхватываю её на руки и несу на кухонный стол. Усаживаю на гладкую поверхность, она вздрагивает, когда холодный пластик касается её кожи.

Ставлю перед ней стул и сажусь. Это напоминает плохие фильмы для взрослых. Дёшево и пошло, но я уже не могу остановиться. Всё идет не по плану, всё не так.

Она не такая, и её реакция, и это притяжение между нами. Вчера я испугался сам себя и ушёл. Оставил её на растерзание этому, этому…

Её разведенные бедра прямо передо мной. Из под короткой пижамы виден край трусиков. Простой белый хлопок, но я не могу отвести взгляда. Касаюсь повязки, и вдруг понимаю, что мои пальцы не слушаются меня.

— Дай мне осмотреть рану, — говорю, пожалуй, слишком резко, пытаясь за резкостью скрыть возбуждение.

Медленно начинаю отклеивать старую повязку. Каждый раз, когда мои пальцы нечаянно касаются ее голой кожи, я чувствую как по её телу пробегает волна.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ты дрожишь, — голос у меня неожиданно хриплый, чужой.

— Холодно.

— Врёшь. Я чувствую твой пульс. Вот здесь, — мой палец легонько надавил на внутреннюю сторону бедра. — И здесь.

Мои пальцы перемещаются выше. Кажется, между нашей кожей пробегают электрические искры, я ощущаю их, и, Dio moi, она тоже. Эмма закусывает губу.

— Ты… ты должен просто сменить повязку.

— Даниэль.

— Что?

— Называй меня Даниэль.

— Даниэль... — её голос дрогнул, став почти шёпотом.

Я видел, как её зрачки расширились, щёки залил густой румянец. Видел, как часто её грудь вздымается под тонкой тканью футболки. И в этот момент я перестал быть врачом.

Я встаю и наклоняюсь ближе, так близко, что почувствовал её дыхание на своих губах.

— Я мог бы просто сменить повязку. Но ты не хочешь, чтобы я ограничился этим. Ты хочешь, чтобы я сделал что-то ещё. Правда?

Она ничего не ответила, но её бёдра слегка раздвинулись. Предательское движение, непроизвольное. Из-за этого такое откровенное. Мои пальцы впились в её кожу.

— Скажи «нет», и я уйду.

Она не сказала. Я сорвал повязку одним резким движением. Её зрачки из омутов в тот же миг превращаются в точки.

— Готово, — прошептал я. — Теперь можешь кричать.

Она не закричала. Она застонала. И тогда я понял: я больше не спаситель. Я — захватчик. Такое же дикое животное, как и он.

Обрабатываю рану трясущимися руками и наклеиваю чистую повязку. Но не убираю рук, теперь моя ладонь между её бёдер.

— Доктор… — её голос звучит умоляюще.

— Даниэль, — поправляю я.

— Даниэль… мы не должны…

— Почему? Я наклоняюсь ближе, касаюсь губами голубой жилки на её шее, голова кружится от её запаха.

— Ты боишься, что я причиню тебе боль?

— Нет…

— Что кто-то узнает?

— Нет…

— Тогда что?

Она не ответила. Я прикусил мочку её уха, достаточно сильно, чтобы она вскрикнула.

—Может, ты боишься, что тебе понравится? Скажи мне, Эмма… — мой язык скользит по её шее, пробуя её на вкус. — Ты хочешь, чтобы я остался врачом… или всё-таки был мужчиной?

Она втягивает воздух через сжатые зубы и замирает.

— Я… я не знаю…

— Снова врёшь, — мои руки обхватывают талию, заставляя Эмму выгнуться. — Ты знаешь. Я покажу тебе.

Я наконец не выдерживаю, посылаю ко всем чертям и этику, и мораль, и здравый смысл и сокращаю расстояние между нами до ноля, прижав её к себе так, чтобы она почувствовала, насколько сильно я хочу её.

Она скользит мне навстречу по пластиковой поверхности стола, направляемая моими руками, распахиваясь передо мной ещё шире. Её тонкие лодыжки обвивают мою талию и переплетаются за моей спиной. Я не просто касаюсь, я исследую. Мои руки изучают её, каждый изгиб, каждую чёрточку. Запускаю пальцы ей в волосы. Меня обдает её запахом, я тону в нём. Я тону в ней. Кто с кем играл в итоге? Я с ней, или всё-таки она со мной?

— Он хотел тебя сразу. А я, я хочу, чтобы ты сама попросила меня.

Я умею быть убедительным и в какой-то момент она не выдерживает и уже сама целует меня. Её руки блуждают по моей груди, обхватывают мою шею, притягивают. Расстегивают воротник рубашки.

— Даниэль…

Она сдаётся, её пальцы впиваются в мои волосы, тянут к себе. Как утопающий цепляюсь за последние клочки здравого смысла. Dio mio, я же не Мёрфи, это дико, неправильно! Отстраняюсь, пытаюсь отдышаться. Голос куда-то пропал, вместо меня рычит зверь, жадный, голодный:

— Нет.

— Что…

— Ты до сих пор не попросила меня, а я не насильник, mio caro.

Отхожу к окну и достаю сигареты. Долго стою у окна, затягиваясь горьким дымом, хотя в номере курить запрещено. Дым клубится вокруг меня, и пока это единственный, доступный мне сейчас способ , перебить её запах. Эмма по-прежнему сидит на столе, пальцы нервно теребят край футболки. Стараюсь не смотреть на неё, чтобы не передумать.

— Тебе нельзя курить здесь, — говорит она, её голос звучит очень тихо.

— Знаешь, что ещё нельзя? — Я медленно поворачиваюсь, не врач, а мужчина. — Прикасаться к пациентке вот так. Я шёл, чтобы спасти тебя от него. А оказалось, что спасать нужно и от меня. Что я ничуть не лучше, и даже хуже.

— Кто сказал, что меня нужно спасать? — Она гордо вскидывает подбородок. — Что, если я не хочу быть спасённой?

Не успеваю ответить, потому что входная дверь распахивается от пинка и на пороге появляется Бен.

8. Бенджамин

Подъезжаю, у номера его машина. Я практически бегом преодолеваю расстояние до двери. Дверь от моего удара отлетает в сторону с такой силой, что стена отзывается гулом.

Я застываю на пороге, кулаки сжаты до хруста в костяшках. Они оба оборачиваются. Эмма сидит на краю стола, её губы припухшие, щёки пылают, в широко распахнутых глазах затаился стыд. Росси стоит у окна.

Я не думаю. Просто шагаю вперёд и бью его. Удар приходится в челюсть, он отлетает к стене, но не падает, тут же отталкивается, стирая кровь с губ.

— Ты думал я не узнал тебя, старый хрен! Ты испортил мне жизнь. На три года лишил меня родителей. Ты и твоя шлюха-жена!

Бью ещё раз, но в этот раз он готов. Мой кулак уходит в сторону. А его вышибает из меня весь воздух. Несколько секунд мне требуется только для того, чтобы заново научится дышать.

— Щенок, — его голос полон яда, — надеюсь твой папаша достаточно тебя наказал. Хотя раньше бракованных щенят топили в отхожем ведре.

Я обезврежен, по крайней мере пока. Упираю руки в колени и шиплю:

— Эта сука раздвигала ноги перед всяким, кто проходил мимо, пока тебя не было в стране. Мне было семнадцать, придурок, кто в семнадцать отказывается от красивой шлюхи?

В его глазах — пепел и мой приговор. Я сказал вслух то, что он и сам знал, не мог не знать. Тогда, пятнадцать лет назад, когда наш роман с его женой вскрылся, отец отказался от меня, вышвырнул из дома без копейки в кармане, практически на улицу. Запретил матери и братьям даже заговаривать со мной. Я ел из мусорных баков первые несколько дней, спал где придётся.

Золотой мальчик, отец которого был достаточно влиятельным, чтобы от меня отвернулись почти все. О нет, я не забыл. Когда в больнице за линзами его очков я увидел интерес к Эмме, я решил сразу, что получит он её только через мой труп. Хотя по тому, с какой хищной радостью он двинулся ко мне, мне осталось недолго.

— Прекратите! — Эмма соскальзывает со стола, хромая подходит и встаёт между нами. Упирается руками в грудь доктора и пытается его оттолкнуть, ага, как же! — Господи, убирайтесь вы, оба! Устроили тут гонки за… вагиной. Катитесь отсюда. Больше года продержалась без секса, продержусь и дальше. Просто ни с кем так не было, как с тобой!

Она поворачивается ко мне и толкает уже меня:

— И с тобой! Я размечталась: две недели в своё удовольствие и снова можно впрягаться в этот замкнутый круг из дома и работы.

Просто хотелось знать, что я ещё живая внутри! Что не всё ещё сгорело, что от меня хоть что-то ещё осталось! Я уже ненавижу вас обоих, — её голос дрожит. — Потому что вы заставили меня захотеть этого. Потому что я… я не хочу быть той, кто снова теряет контроль. Но когда ты касаешься меня, — она смотрит на Даниэля, — я забываю, кто я. А когда ты смотришь мне в глаза, — она переводит взгляд на меня, — я вспоминаю, какой могла бы быть. А вы, вы развели мексиканскую мелодраму. Оба, оба, идите к чёрту!

Она уже плачет. Её взгляд мечется между нами. Возможно, она бы убежала, но ей даже бежать некуда. Единственное место, которое она могла бы назвать домом — здесь.

Я хватаю её за плечи, притягиваю к себе, она вырывается.

— Убери от неё руки!

— Пошел ты! — бросаю я доктору и теснее прижимаю её к себе. Теплая, злая, такая желанная.

— Она. Хочет. Меня. Не тебя.

— Ты заставил её хотеть. Убирайся.

— Ну уж нет, — в голосе доктора рычание хищника. — Скорее я вышвырну тебя.

— Стоп!

Эмма с неожиданной силой выворачивается из кольца моих рук, отпрыгивает в сторону и поворачивается к нам.

— Вы оба, вон! Разбирайтесь между собой где-нибудь в другом месте. А я, я всё равно не могу выбрать. И уже не хочу выбирать.

Эмма бессильно закрывает раскрасневшееся лицо руками и безвольно оседает на стул. Из-под рук доносится что-то очень похожее на витиеватое ругательство. Мы с доктором не понимаем слов, но очень хорошо улавливаем смысл.

Одновременно делаем шаг к ней и замираем, встретившись взглядами. Уже не злые, встревоженные, расстроенные. Пристыженные, как нашкодившие мальчишки.

Смотрю на её хрупкую, скорчившуюся на стуле фигурку и понимаю, что я не смогу уйти. И док тоже, он уже не отступит. Теперь это уже не вендетта. А что тогда?

Встаю на колени перед Эммой и убираю руки от её лица. Она не сопротивляется и не отстраняется. Я чувствую запах, дикую смесь её духов и его одеколона.

— Ты и правда хочешь этого, Эмма? — шепчу я, и боюсь её ответа. — Хочешь его?

— Я... не знаю.

— Врёшь! — Голос доктора резкий, хриплый, он падает на колени рядом со мной и гладит её волосы. — Скажи ему. Mio caro, скажи ему.

Эмма замерла, двигаются только глаза на бледном лице. Она смотрит то на меня, то на Даниэля, и в её глазах вовсе не страх, а что-то другое. Что-то, от чего у меня перехватывает дыхание.

— Я не могу выбрать, не хочу, уходите. Пожалуйста, — шепчет она.

— Тогда не выбирай, — обрываю я, хватая её за подбородок, заставляя смотреть на меня. — Ты хочешь нас обоих.

Уже не вопрос — ответ. Она зажмуривается, но кивает.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Да...

Это признание обжигает, причиняет почти физическую боль. Я поворачиваюсь к Росси:

— Ты этого добивался?

— Я добивался её. Но, кажется, одного меня снова оказалось недостаточно, — он криво ухмыляется, но в его голосе нет торжества, только боль.

Мы замираем. В комнате так тихо, что слышно, как по дороге проезжает машина. Я смотрю на Эмму, на всё то, от чего я вовсе не намерен добровольно отказаться, на её губы, на её грудь, на её бёдра. На то, как она бессильно сжимает кулаки, но не делает даже попытки оттолкнуть нас.

— Хорошо, — говорю я, и мой голос звучит как похоронный колокол, с такой же неизбежностью отбивая удары до неотвратимого финала. — Ты получишь нас обоих. Но по моим правилам. Нас обоих, Эмма, но только если сама об этом попросишь.

Её дыхание сбивается.

— Бен...

— Скажи!

Она облизывает сухие губы.

— Я хочу... вас обоих. Доволен? Теперь уходите, — она гордо вскидывает подбородок. В синих глазах нет нерешительности, нет стыда, только злой вызов.

Я рывком притягиваю её и целую. Жестоко, без нежностей, заставляя почувствовать свою страсть. Эмма покорно открывает рот, позволяя моему языку проникнуть глубже, она не отвечает на мой поцелуй, но и не отстраняется. Её глаза закрыты, дыхание сбилось.

Я отрываюсь от её губ и смотрю на Росси. Он понял. На его лице мука, след того ада, куда мы втроём стремительно проваливаемся.

— Ты в игре, док? — мог бы и не спрашивать, в его глазах разгорается темное пламя.

— До конца.

И тогда я отпускаю себя. Ревность, стыд, злость — всё это рушится под натиском грубого, первобытного желания.

Даниэль тянется к Эмме. Его пальцы скользят по её шее, и я вижу, как её зрачки расширяются. От понимания, от осознания, принятия.

— Ты боишься? — спрашивает он, но это не вопрос, а констатация факта.

Эмма молчит, но её тело отвечает за неё. Её рука осторожно тянется к его лицу, прижимается к гладко выбритой щеке, проводит по скуле, спускается к воротнику рубашки. Тонкие пальчики еле заметно подрагивают.

Я не выдерживаю. Мои губы снова находят её рот. Она вздрагивает, но не отталкивает меня. Наоборот, её вторая рука уже на моей шее, цепляется за ворот рубашки, притягивая ближе. Её язык обводит контур моей нижней губы…

А потом губы Эммы вдруг исчезают, потому что Даниэль перехватывает её, целуя так, что из моего горла вырывается рык ярости. Но я не пытаюсь прервать их поцелуй, потому что вижу, как её тело напрягается между нами, как она льнёт к нему, как теряет голову от понимания того, что будет дальше.

— Ты хочешь этого? — я целую её шею, кусаю, оставляя новые метки поверх старых.

— Я… не знаю…

— Врёшь, снова врёшь, — смеётся док, но в его смехе очень мало от радости. Даниэль рывком поднимает её со стула и прижимает к своей каменной груди. — Ты дрожишь, Эмма. Тебе снова холодно?

Она и правда дрожит. Вся, от кончиков пальцев до судорожно сжатых бёдер. Я всё ещё на коленях и мои руки скользят вверх по её голым ногам, приподнимают край шортиков. Она пытается сжать ноги, но я не даю этого сделать.

— Бен… — её голос превращается в стон, когда мой палец скользит по тонкому хлопку.

— Смотри на него, — приказываю я, заставляя её поднять глаза на Даниэля. — Смотри, как он хочет тебя.

И он действительно хочет. Он не просто смотрит, он пожирает её взглядом, медленно, смакуя каждый её вздох, каждый отклик, который не способно скрыть её тело. Его зрачки расширены так, что почти не остаётся радужки, только чёрная бездна, в которой уже тонет её сопротивление.

Тоже поднимаюсь на ноги и прижимаюсь к её спине, ощущая мягкую упругость её ягодиц. Эмма теперь между нами, тонкая, нежная, трепещущая.

— Ты видишь это? — мой шёпот обжигает её ухо, пока пальцы продолжают водить по влажной ткани. — Видишь, как он тебя ненавидит за то, что ты так реагируешь?

Даниэль всё ещё жжет её своим огненным взглядом.

— Ты вся горишь, Эмма — его голос шершавый, будто пропущенный через грубую наждачную бумагу. — А ведь ещё минуту назад дрожала от "холода".

Щёки Эммы заливает краска стыда, она пытается отвести взгляд от бездонных глаз дока, но я резко хватаю её за волосы, возвращая обратно.

— Я сказал — смотри.

И она смотрит. Прямо в эту смоляную тьму. В этот голод, который не спрятать ни за какой злостью. Его дыхание сбивается, когда мой палец наконец проскальзывает под ткань, и её стон разрывает тишину. Она выгибается между нами, ещё теснее прижимаясь к Даниэлю.

— Вот и правда, — усмехается тот. — Холод был тут совершенно ни при чём.

А я чувствую, как её ноги наконец разжимаются... сдаваясь.

9. Бенджамин

Пространство между нами скручивается в тугой кокон. Даниэль первым нарушает наше хрупкое перемирие. Его рука скользит под её футболку, грубо прижимая ладонь к её животу, и она вздрагивает, как от удара током. Я не даю ей опомниться, мои пальцы уже рвут тонкую ткань трусиков, и она отталкивает мои руки, но тело само раскрывается мне навстречу, предательски откровенное.

— Бен! — её ногти впиваются мне в запястье, но док перехватывает её руку.

— Ты же хотела нас обоих? — я целую её шею, чувствуя, как её пульс бешено стучит под губами. — Так получай.

Эмма вытягивается, трепещет между нами как напряженная, скрученная до предела пружина, она задерживает дыхание, а потом громко и протяжно стонет, когда мои пальцы снова находят её.

— Расслабься, — мой шёпот грубый, почти безжалостный. — Ты же сама этого хотела.

Даниэль наклоняется, его губы почти касаются её, но не целуют.

— Скажи, что ты хочешь нас.

Она молчит, сжав зубы, но её тело уже отвечает нам без слов дыханием, бешенным стуком сердца, мутным, полным животного желания взглядом. И я не выдерживаю:

— Врёшь, — я впиваюсь зубами в её плечо, и она вскрикивает, выгибаясь. Не от боли, от удовольствия, похоти. — Скажи!

— Хочу, — её голос срывается, когда мои пальцы входят в трепещущую глубину. — Боже, я хочу!

Даниэль наконец целует её, его поцелуй жёсткий, почти болезненный, а его руки уже срывают с неё футболку, шорты и то, что осталось от трусиков. Эмма больше не сопротивляется, помогая доку избавлять её от ненужной уже одежды.

Её обнажённое тело — это пламя между нами, и мы оба готовы сгореть в нём. И в этом огне нет прошлого, нет ревности, нет соперничества, есть только она.

Даниэль уже тянет её к кровати, а я следую за ними, расстёгивая и сбрасывая на пол рубашку. Эмма падает на покрывало и её волосы рассыпаются по подушке, глаза огромные, тёмные от желания и страха.

— Не бойся, – Даниэль прижимается к её губам. — Mio caro, тебя уже любили… так?

Его рука скользит по её телу и опускается в ложбинку между её ног. Она снова зажмуривается и отрицательно мотает головой.

— Один, только один. Вообще один. Мы со школы были вместе.

Она застывает, зажатая между нашими разгоряченными телами, и я понимаю, что я больше не хочу делить её, но и отпустить тоже уже не смогу. И когда наши с доком взгляды встречаются над её обнажённым телом, я вижу то же самое в глазах Росси.

— В последний раз, Эмма, ты уверена? — шепчу я, склоняясь над её бедрами.

Длинные пальцы Даниэля скользят по её животу. Она задыхается, в ответ на наши ласки.

Её вкус сводит меня с ума. Она сладкая, солёная, вся она — дрожь и жар. Её бёдра вскидываются мне навстречу, когда мой язык находит её клитор, а пальцы входят в неё, глубже, ещё глубже.

— О-о-ооо… — её стон разрывает тишину комнаты.

Даниэль не даёт ей закрыть глаза, заставляет смотреть на него, прихватив за волосы на затылке, пока я довожу её до края. Его вторая рука скользит по её груди, сжимает сосок, заставляя Эмму выгнуться и мои пальцы входят в неё ещё глубже.

— Кончай, — приказывает он.

И она кончает, с криком, напрягаясь всем телом в наших руках, как натянутая струна, которая наконец лопнула. Док прерывает её крик жадным поцелуем.

Её тело обмякло, но мы не даём ей шанса передумать и отстраниться. Я уступаю место доктору между её бёдер. Даниэль срывает с себя халат, рубашку, расстёгивает брюки и его член вырывается наружу.

Его бывшая жена очень странная женщина, чего она искала на стороне, когда в её стойле был такой жеребец?

— Док, если ты сделаешь ей больно, я тебя убью, — предупреждаю я и целую Эмму, не давая ей увидеть, напугаться, отвлечься. Даниэль склоняется над ней:

— Mio caro... — его голос звучит низко, почти шёпотом.

Она не отвечает, только прикусывает нижнюю губу, когда его палец осторожно проходится по её складкам, собирая влагу.

— Я не сделаю тебе больно, — обещает он, но в его глазах плещется тёмный огонь, готовый поглотить её в любой момент.

Он раздвигает её шире, его ладони прижимают её бёдра к матрасу, фиксируя. Эмма пытается сомкнуть ноги, но он не позволяет.

— No... — его голос звучит твёрдо. — Дай мне увидеть тебя. Всю.

И она покоряется, расслабляясь под нашими прикосновениями. Он не торопится. Его взгляд жадный и голодный. Док ласкает её умело, заставляя отозваться, разжигая огонь страсти ещё сильнее. Она стонет, её пальцы впиваются в мои волосы, но он не останавливается, пока её дыхание не становится прерывистым, а бёдра снова не начинают мелко подрагивать.

— Adesso... — шепчет он, "сейчас". — Скажи, что ты хочешь меня.

Его член твёрдый, напряжённый уже касается её входа. Она замирает, и я отрываюсь от её губ. Её зрачки расширены, Эмма смотрит Даниэлю в глаза и кивает. Да. Она хочет.

Док погружается медленно и осторожно, пробираясь сквозь сопротивление её тела, давая ей время привыкнуть. Я целую её грудь. Мои зубы сжимают сосок, и её подкидывает навстречу мне, нам. И только тогда Даниэль начинает двигаться. Каждый толчок заставляет Эмму стонать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я уже схожу с ума от желания, когда её рука тянется к пряжке моего ремня. Эмма расстёгивает пряжку и тянет молнию вниз. Я застываю, потому что её ладонь скользит под ткань, такая обжигающе-горячая.

— Ты уверена? — шепчу я.

Даниэль замедляет ритм, наблюдая, как её рука освобождает мой член.

— Mio Dio...— его дыхание срывается, когда она обхватывает меня, «Боже мой».

Я не могу сдержать стон. Её пальцы сжимаются, проводят вверх-вниз, слишком медленно, сводя с ума. Даниэль внезапно ускоряется, вгоняя себя всё глубже в её тело, и её рука рефлекторно сжимается сильнее.

— Нет, — я перехватываю её руку, останавливаю. — Я не кончу, пока не буду внутри тебя.

И тогда она, изогнувшись, тянется ко мне губами. Её губы, влажные, мягкие, скользят по моему члену, вбирая меня всё глубже. Я закидываю голову назад, еле сдерживаясь. Не сейчас, слишком быстро!

Даниэль наблюдает за нами с тёмным блеском в глазах, не прекращая своих размеренных, ритмичных толчков. Его пальцы впиваются в её бёдра, оставляя красные отметины.

Горячий язык Эммы скользит по самой чувствительной части, а пальцы одной руки сжимают основание. Другой рукой она ласкает себя, и я вижу, как её тело содрогается, приближаясь к оргазму.

— Эмма...

Она поднимает на меня глаза, сейчас почти зелёные, подёрнутые дымкой страсти. И вдруг она делает то, от чего у меня перехватывает дыхание — берёт меня глубже, до самого горла.

Даниэль теряет ритм. Его движения становятся резче, глубже.

— Stronza... — он хрипит, его пальцы скользят выше, обхватывая её талию. «Сука».

Он буквально нанизывает её на себя. Я чувствую, как её тело напрягается и замирает, как её дыхание становится прерывистым.

— Вместе! — приказываю я, сжимая её волосы.

Она не сопротивляется. По телу Эммы прокатываются горячие волны, её крик заглушается моим членом.

Даниэль не выдерживает, с рыком вгоняет себя в неё в последний раз, и его тело напрягается в кульминации.

Я чувствую, как горло сжимается вокруг меня, как её пальцы бешено работают между ног.

И мир взрывается.

Тишина повисает между нами, наполненная только звуками нашего тяжёлого дыхания. Я переглядываюсь с Даниэлем. В его взгляде читается то же, что и у меня: «И что теперь?»

Даниэль первым нарушает молчание.

— Bastarda... — он проводит рукой по лицу, но в его голосе нет злости, только усталость.

—Это было...

— Не говори ничего — Эмма вдруг поворачивает голову, целуя моё запястье. — Просто... не говори.

И мы повинуемся. Замираем в тишине комнаты, потому что слова сейчас действительно лишние.

— Я ненавижу вас, — вдруг шепчет она.

— Врёшь, — улыбается Даниэль, и ложится рядом с ней.

Она выглядывает из-под растрепавшихся волос и я вижу в её глазах ужас. И восторг. И ненависть. И желание.

10. Эмма

Я умерла и возродилась заново. Я переродилась в нечто новое, ещё незнакомое и не до конца понятное.

Мое тело помнит каждое прикосновение, каждый поцелуй, чужие и свои собственные. Оно стало другим, а я ещё не научилась в нём жить.

Сейчас, лежа опустошенная между ними, я не ощущаю ни стыда, ни сожаления. Все так, как должно было произойти. Только так, и никак иначе. За окном уже ночь, весь день вспоминается как сквозь пелену красного тумана, и я не поменяла бы ни минуты из этого дня.

Бенджамин прижался к моей спине и уткнулся носом мне в волосы, я чувствую его тёплое дыхание на своём затылке. Даниэль гладит меня, целует мои щёки, лоб, глаза.

Бен вдруг поднимает голову и шипит:

— C'è qualcuno che è troppo schizzinoso per baciare? Forse allora potrai andartene e lasciarci in pace.

В его голосе столько яда, что я удивляюсь, как он им не захлебнулся. Чтобы они там про себя не думали, я знаю итальянский, испанский, немного немецкий и французский. Поэтому без труда перевожу: «Кто-то слишком брезглив для поцелуев? Может, тогда ты уйдешь и оставишь нас в покое?»

Смотрю на Даниеля и вижу, как его зрачки расширяются. Нет, он не брезгливый. Потому что не бывает брезгливых хирургов. Он наклоняется ко мне снова и целует. Его поцелуй обжигает мне губы, он длится и длится.

«Так я и думал, но попробовать-то стоило,» — шепчет мне в ухо Бен. Его дыхание такое горячее, слова сливаются воедино. Он всё шепчет и шепчет что-то ласковое, но я уже не различаю слов, потому что медленно проваливаюсь в сон, как в тёплое море, где нет ни прошлого, ни будущего, только сейчас.

Просыпаюсь от запаха кофе, уже утро, но Даниель с Беном до сих пор здесь. Я надеялась, что пока я сплю, они уйдут, и я смогу пережить этот позор в одиночестве, сгореть в огне стыда, исчезнуть, растворится. И теперь я не знаю, что мне делать дальше.

Мне нужно время, немного времени. Чтобы понять. Чтобы решить. Чтобы... просто дышать. Потому что в этом новом мире, где я не одна, а между ними, дышать почему-то стало сложнее.

— А вам не нужно на работу? — робко высовываю я нос из-под одеяла.

— Работа? — Бен смеется, и подходит к кровати. На нём только джинсы и я отвожу взгляд. Ложная скромность, особенно после прошлой ночи. — Работа после вчерашнего? Даже если бы мир горел, я бы остался здесь.

Он подхватывает меня вместе с одеялом и ставит на ноги. Его пальцы касаются моего обнаженного плеча, рисуя невидимые узоры. Я задерживаю дыхание, его прикосновения все еще обжигают, как будто он оставляет на мне следы даже через одеяло.

Даниэль тем временем молча наливает кофе в три чашки. Его движения точные, будто он в операционной. Но когда он поворачивается, я вижу в его глазах то же, что и вчера — голод. Только теперь он приправлен чем-то новым. Удовлетворением?

— Ты надеялась, мы просто уйдем? — Он ставит чашки на стол. Садится и похлопывает по стулу рядом с собой.

Я прячу лицо в ладонях и одеяло начинает предательски сползать вниз. Бен снова смеётся, берёт меня на руки вместе с одеялом и переносит на стул.

Сижу между ними, закутанная в одеяло, как гусеница в коконе — слишком уязвимая, чтобы показаться миру, но уже чувствующая, как во мне зарождается что-то новое, неизбежное.

Ещё не бабочка, но уже весьма близка к этому.

Я молча пью кофе. Горячий, горький и такой сладкий одновременно, как этот момент осознания произошедшего вчера. За окном светит солнце. Где-то там обычные люди с их обычными проблемами. А здесь, в этой комнате, мы. Трое. Связанные чем-то, что даже не имеет названия.

— Док… Даниель, могу я сходить в душ? В смысле целиком, а не частями?

— Конечно, только быстро. Потом я просто поменяю повязку.

Голос Даниэля абсолютно спокоен, но я вижу как в его глазах разгорается пламя вчерашней ночи.

Быстро, пока меня не остановили, юркаю в ванную и, закрыв дверь на щеколду приваливаюсь к ней. Сердце выламывает грудную клетку, кажется, ещё удар и оно выскочит из груди на свободу. Оставляю одеяло у двери и подхожу к зеркалу.

Это я, и не я одновременно. И я... я не знаю, что делать с этой новой собой, той, что не чувствует раскаяния, той, что помнит каждый вздох, каждый стон, каждый момент, когда границы моего "я" расплывались и исчезали.

В дверь стучат.

—Подите к черту! — кричу я в ответ и открыв воду встаю под горячие упругие струи.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

11. Даниэль

Это был тяжелый разговор. В общем-то бессмысленный, потому что делить нам уже было нечего, а перебирать старые обиды, как скупец медяки, глупо. Я привык оперировать фактами, а не эмоциями, но сегодня скальпель моего рационализма оказался бесполезен.

Мы говорили долго, сначала перебивая друг друга, потом напротив, замолкая на несколько минут, погружаясь в свои мысли и воспоминания. Эта гнетущая тяжёлая тишина висела между нами не давая свободно дышать.

Я наблюдал за Беном сквозь дым сигареты, на его сжатые кулаки, нервный тик на скуле. Пятнадцать лет назад я бы с удовольствием всадил ему скальпель между рёбер и наблюдал как медленно гаснет жизнь в его глазах, как неприлично смазливое лицо оплывает, становится безразличной маской.

Сейчас же я видел лишь молодого мужчину, который, как и я, попал в ловушку собственных эмоций.

Хирург во мне холодно констатировал: мы оба пациенты на одном операционном столе, а нашим общим диагнозом была она.

У нас не было выбора, мы должны были договорится, потому что Эмма уже сделала этот выбор за нас. Всего две недели, теперь уже даже меньше. Тринадцать дней, если быть точным. Я всегда считал дни, до выписки пациента, до конца дежурства, до... До неё.

Никто в здравом уме не откажется от такого. Я — точно нет. Да, конечно, я осознавал, насколько это безумно. Но разве не безумием была вся моя жизнь после развода? Стерильные белые стены, коллекция антикварных скальпелей, ночные дежурства, радость от редких визитов сына.

Но произошедшее было и в равной степени восхитительно. Такое бывает только раз в жизни. Особенно, если ты хирург в захудалом городишке, где самое интересное, что может случиться — это приступ аппендицита у мэра. Особенно, если ты одинок, если тебе уже сорок два. Особенно, когда она такая.

Я поймал себя на том, что мой палец непроизвольно выстукивает ритм на подлокотнике, нервная привычка, от которой я отучился ещё в ординатуре. Но сейчас все мои профессиональные защитные механизмы дали сбой. Как будто кто-то вскрыл мою грудную клетку без анестезии, оставив все нервы обнажёнными.

"Всего тринадцать дней", — повторил я про себя, словно высчитывая срок оставшийся пациенту. Но в этот раз пациентом был я сам. И диагноз звучал ясно: неконтролируемое влечение с осложнениями на сердце.

Я посмотрел на Бена, этот наглый щенок сейчас выглядел не лучше меня. Мы были похожи на двух раненых волков, вынужденных делить одно логово.

— Ты понимаешь, что это ненормально? — вдруг вырвалось у меня.

Не ожидал, что скажу это вслух. Бен останавливается посреди комнаты, его глаза почти безумны:

— А что в нашей жизни вообще нормально, док? Ты, я, она... Мы уже перешагнули черту нормальности.

Он был прав. Я провёл полжизни, спасая других, но так и не научился спасать себя. А теперь эта женщина... Эта удивительная, невероятная женщина с глазами цвета морской бури вскрыла меня точнее, чем мог бы вскрыть любой из моих скальпелей.

Я подошёл к окну. За ним расстилался сонный городок, такой предсказуемый, такой безопасный. И такой чужой сейчас.

— Я не умею делить, — признался я стеклу.

— Я тоже, — ответил Бен. Его голос неожиданно потерял привычную дерзость. — Но ради неё... Думаю, я смогу попробовать.

Я резко оборачиваюсь, изучая его лицо. Его серые глаза сейчас были серьезными, ни следа насмешки.

— Попробовать? — мой голос звучал резче, чем я планировал. — Это не эксперимент в лаборатории, Бен. Это...

— Я знаю, что это, — он перебил меня, шагнув ближе. Его дыхание участилось. — Но скажи честно, старик, ты сам-то веришь, что сможешь делить её? Хотя бы тринадцать дней?

Я сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются ладонь.

— Нет, — выдохнул я правду. — Но я смогу... попробовать. Ради этих тринадцати дней.

Бен странно усмехнулся:

— Значит, мы оба идиоты.

— Большие идиоты, — согласился я.

Он вдруг протянул руку:

— Перемирие? До... ну, пока она здесь.

Я посмотрел на его ладонь. Крепкая, уверенная рука человека, который привык брать то, что хочет.

— Перемирие, — мои пальцы сомкнулись вокруг его. — Но только помни, если ты причинишь ей боль...

— О, угрозы? — Бен оскалился, но не отпустил мою руку. — Давай лучше договоримся иначе. Кто первый не выдержит, тот и проиграл.

— И каков приз? — я почувствовал, как уголок рта сам собой дернулся.

— Она решит, — тихо сказал Бен. Его серые глаза стали темнее. — В последний день. Сама.

Эмма забормотала во сне. Мы синхронно обернулись. Она откинула с себя одеяло. Её волосы растрепались, на шее красовался свежий синяк, кто именно его оставил, я бы не смог определить, даже если бы захотел.

— Как думаешь, она...? — начал Бен.

— Не знаю, — перебил я.

Впервые за много лет я действительно чего-то не знал.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

12. Эмма

Я выхожу из ванной в облаке пара. Стоят чуть ли не под дверью. Понимаю, что нарвалась на засаду, но отступать некуда, а биться бессмысленно.

Обреченно даю Даниэлю перетащить меня на стол для перевязки. Какой же он всё-таки сильный! Под моими руками перекатываются мышцы, я чувствую их под тонкой тканью рубашки, наклоняюсь и вдыхаю его запах. Голова начинает кружится и мне жаль, что он разжал руки, и отошёл к своему чемоданчику.

Бен садиться в кресло неподалёку, созерцать, судя по всему. Покрываюсь мурашками от головы до пяток.

Руки Даниэля пробегают по моей коленке вверх, откидывая край халата. Рука скользит всё выше, останавливатся на повязке и… двигается дальше.

Понимаю что краснею до самых ушей и пытаюсь прикрыться. Мои ноги широко раздвинуты, под халатом ничего. Даниэль перехватывает мои руки, целует каждую по отдельности и прижимает их ладонями к столу по бокам от меня.

— Замри, — шепчет он, и мне не остаётся ничего другого, как повиноваться этой тьме, которая плещется в его глазах.

Даже не замечаю, как доктор меняет мне повязку, зато замечаю когда его прохладные пальцы недвусмысленно касаются меня между ног.

— Док, ты уверен, что это часть медицинского осмотра? — Бен приподнимается с кресла, чтобы лучше видеть.

— Абсолютно, — я взрагиваю, когда палец Даниэля, проникает в меня, — она опять мокрая, Бен. Эта девочка нас укатает.

— Говори за себя, старик, — улыбается Бен и, подходя, сдвигает Даниэля в сторону.

Тот не сопротивляется, а заходит мне за спину и, положив руки на плечи, тянет вниз.

Теперь я лежу на столе, голая с раздвинутыми бёдрами, как лягушка, подготовленная для препарации. Я чувствую тепло Бена между своих ног и в следующее мгновенье меня буквально подбравсывает на столе, как от электрического разряда. Потому что его язык уже скользит во мне все быстрее и быстрее и я не могу сдержать крика.

Даниэль подходит и его халат распахивается. Я вдруг замираю, потому что вижу.

—Это… это было во мне вчера?

— Было и в некоторые моменты даже полностью, — хищно улыбается Даниэль. — И тебе нравилось. А сейчас открой рот, mio caro. Сделай это для меня…

Даниэль не договаривает, но я знаю, о чём он просит. Упираюсь ладошками в стол и сдвигаюсь ещё на десяток сантиметров вверх. Голова свешивается ниже края стола, и я теряюсь в этом неправильном, перевернутом мире. Перед глазами его возбуждённая плоть, тяжёлая, горячая, с лёгким пульсом под тонкой кожей. Даниэль медленно проводит головкой по моим губам, его пальцы вплетаются в мои волосы, нежно, но неумолимо направляя.

Я подчиняюсь. Первое касание языка заставляет его резко вдохнуть. Он не торопится, давая мне привыкнуть, сначала только лёгкие посасывающие движения, ладонь, скользящая по основанию. Но я чувствую его напряжение. Губы обхватывают его всё глубже, язык скользит вдоль вены, и его пальцы нежно, но жёстко ложатся на моё горло.

Бен останавливается, и мой разочарованный стон тут же сменяется стоном удовольствия, потому что вместо его языка меня касается латекс презерватива. Я не могу его видеть, но я чувствую его между своих ног. И я хочу, безумно хочу его! Всё моё тело замирает в ожидании.

Даниэль чуть подаётся вперёд, и его член касается нёба, а затем входа в горло. Я не сопротивляюсь. Расслабляю мышцы, позволяя ему продвинуться глубже, пока он не заполняет собой всё свободное пространство. Слёзы выступают на глазах, дыхание перехватывает, но он медленно отодвигается, давая мне глотнуть воздуха, и начинает скользить во мне.

Ритм ускоряется. Бен входит в меня сразу, одним мощным невыносимо долгим движением.

Голова кружится от двойного проникновения, от этого невозможного, непристойного наполнения. Мир сужается до двух точек: жгучего, влажного напряжения между ног и глубокого, почти болезненного, тепла в горле.

Я чувствую себя разобранной на части и цельной одновременно. Не остаётся ничего кроме бешеного стука крови в висках и двух ритмов, противоречащих друг другу. Резкие толчки Бена, вгоняющие меня в стол. Глубокие, мерные движения Даниэля.

Я не хочу, чтобы это кончалось.

Я не вынесу, если это продолжится.

И тогда Бен впивается пальцами мне в бедра, а Даниэль с тихим стоном напрягается, и я растворяюсь в этом мгновении.

Растворяюсь между ними.

Даниэль берёт меня на руки и несёт в душ. Сразу становиться заметно насколько он огромный. Свободного пространства почти не остается, я зажата между его горячим телом и холодом кафеля. Я зачарованно наблюдаю за отточенными ритмичными движениями пока он моет меня как ребёнка. Потом снова меняет повязку на ране, заворачивает в полотенце, передаёт с рук на руки Бену и выходит следом.

— Эмма, сейчас ты соберёшь вещи и мы поедем ко мне. У меня большой дом в пятнадцати минутах езды отсюда. И я не планирую провести лучший отпуск в своей жизни в этом клоповнике. Этот, — Даниэль небрежно кивает на Бена, — может поехать с нами. Но одно твоё слово, mio caro, и мы выставим его за дверь.

— Не дождёшься, — Бен сжимает меня покрепче и целует в макушку. — Тем более один ты всё равно не справишься.

— Да что ты знаешь о искусстве любви, сосунок?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Побольше, чем такой старик, как ты.

Перепалка беззлобная, но я решаю вмешаться:

— Так, стоп. Никуда я с вами не поеду! — С огромным удовольствием смотрю на их вытянувшиеся физиономии. Потом чмокаю в губы Бена и тянусь к Даниэлю. — Пока вы меня не покормите. За последние двадцать часов в меня попало только несколько порций спермы и чашка кофе.

Даниэль подаётся навстречу и выдёргивает меня из объятий Бена, прижимает к себе и поправляет мокрые волосы у моего виска:

— Если она не поест в ближайшие полчаса, я скормлю тебя местным чайкам, ragazzino, — с угрозой в голосе произносит доктор и усаживает меня на кровать.

Бен достаёт с верхней полки шкафа мой чемодан и устраивает его рядом со мной. Даниэль методично открывает все ящики один за другим, собирая все мои вещи. Бен перекладывает из шкафа костюм и рубашки в свою дорожную сумку. Сходив в ванную, приносит и мои немногочисленные пожитки.

Даниэль поднимает меня на ноги и как куклу одевает в единственное платье, которое у меня осталось. Тяжёлое темно-синее платье с длинными рукавами, явно не подходящее для такого тёплого дня как сегодня. На всё это у них уходит не больше трёх минут.

Я смеюсь. Они обмениваются взглядами, и в следующую секунду меня уже несут к двери как драгоценный трофей. Даниэль на ходу подбирает мой чемодан, а Бен бросает на кровать пачку купюр, явно с избытком покрывающую стоимость номера.

Едем на машине Даниэля, свою машину Бен оставляет на парковке. Иногда я чувствую ревнивый взгляд чёрных глаз через зеркало заднего вида. Пальцы Даниэля сжимают руль так, будто это горло Бена. Но тот ведет себя безупречно, держит руки строго на подлокотниках, ни единого лишнего движения в мою сторону. Мы спокойно добираемся до дома доктора Росси.

13. Эмма

Я выхожу из машины и застываю на месте. Белый параллелепипед на идеальном зелёном газоне. Ничего лишнего, только стекло и бетон.

Очень много стекла и бетона. Это не дом — это манифест. Манифест человека, который контролирует каждый миллиметр своей жизни.

Вырываюсь и не даю себя нести. Иду сама по идеально прямой дорожке, чувствуя, как гравий хрустит под моими не совсем чистыми кроссовками. Останавливаюсь перед огромной стеклянной дверью.

— Даниэль, я даже входить туда боюсь, чтобы не наследить…

Он застывает рядом, его брови чуть приподнимаются.

— Глупости, — говорит он. — Входите.

Я делаю шаг внутрь — и мир переворачивается.

Пол — тёмный полированный бетон, в котором отражается потолок. Мебель — минималистичные белые конструкции, больше похожие на медицинское оборудование. Ни одной лишней вещи, ни одной пылинки.

— Боже, — вырывается у меня, — здесь даже пахнет...

— Антисептиком? — подсказывает Бен, нарочито громко.

— Стерильностью, — поправляю я.

Даниэль проходит мимо нас, его шаги чёткие, как у хирурга, идущего к операционному столу.

— Кухня там, — он указывает на стеклянную перегородку. — Правое крыло: хозяйская спальня, кабинет и мастерская. Я живу в кабинете. Эмма займёт хозяйскую спальню, ты можешь выбрать любую спальню из трех в левом крыле.

— Ну уж нет, ты играешь не по правилам, док! А что в мастерской?

— Ничего, она пустует. Бывшая хозяйка дома увлекалась живописью.

— Отлично! Проведёшь экскурсию?

Даниэль поджимает губы и делает приглашающий жест рукой.

Он открывает дверь спальни и у меня перехватывает дыхание. Огромные окна с видом на дикий сад прикрыты тонкой белой вуалью, струящейся до самого пола. В комнате только кровать застеленная белоснежным покрывалом.

Даниэль приглашающе проводит рукой и я прохожу дальше. Из комнаты ведут три двери: две слева, одна справа.

Первая слева это комната Даниэля. Через приоткрытую дверь я вижу узкую безупречно заправленную кровать, строгие чёрные рамки дипломов на стенах, Плотные шторы на окнах, большой рабочий стол, на котором нет ничего кроме огромного изогнутого монитора.

Вторая дверь ведёт в пустую гардеробную и из неё в ванную. Дверь в ванную тоже приоткрыта, и она манит меня полоской солнечного света. За дверью огромная чёрная мраморная ванна, больше похожая на средних размеров бассейн.

Панорамные окна выходят на тот же дикий сад, что и в спальне. На полках выстроились безупречные ряды одинаковых флаконов без этикеток. Рай перфекциониста.

Даниэль стоит чуть поодаль, руки скрещены на груди. В его позе нет напряжения, только легкая настороженность, будто он ждет оценки.

Я делаю шаг вперед, мои пальцы скользят по прохладной поверхности бетонной стены.

— Это… неожиданно, — говорю я.

— В хорошем смысле? — спрашивает Даниэль.

Я оборачиваюсь к нему и вдруг замечаю мельчайшую трещинку в его уверенности, легкое, почти незаметное, подрагивание тонких пальцев, сжатых на локтях.

— В прекрасном, — отвечаю искренне.

Бен тем временем подходит к окну, задумчиво смотрит в сад.

— Вид классный, — замечает он. — Как будто дом стоит на краю света, а дальше только лес и больше ничего.

Даниэль кивает:

— Именно поэтому я его и купил.

Третья дверь ведёт в мастерскую. Комната абсолютно пуста. Только на полу кое-где цветные следы засохшей краски, въевшейся в неровности бетона.

Бен заглядывает через мое плечо, его дыхание теплым облаком касается моей шеи:

— Я остановлюсь здесь.

Даниэль замирает, его брови чуть приподнимаются:

— В мастерской? Там же нет даже кровати.

— Так принеси мне раскладушку, — Бен пожимает плечами, но в его голосе нет привычной насмешки. — Мне... нравится тут. Пространство. Свет.

Он подходит к центру комнаты, где пол особенно испещрён цветными пятнами, и разводит руками:

— Здесь энергия другая. Не такая, как там. Бен с опаской кивает на дверь, за которой начинается стерильный порядок Даниэля. Тут можно дышать.

Даниэль изучает его взглядом, словно пытаясь поставить диагноз. Потом неожиданно кивает:

— Как скажешь. Прикажу привезти мебель завтра.

— Не надо музейных экспонатов, — Бен ухмыляется, но без злости. — Простой диван, стол, пару стульев. Чтобы было где сидеть и спать.

— Эмма, — голос Даниэля теплеет, когда он заключает меня в кольцо своих рук.

Эта комната только твоя. И в мастерской и в кабинете есть выход в общий коридор. Мы не будем тебя беспокоить, если ты этого не захочешь. Он протягивает мне на ладони связку из трёх маленьких ключиков.

— На случай, если вдруг захочешь побыть в одиночестве.

Я беру ключи и, встав на цыпочки, нежно целую его в губы.

Раздаётся звонок в дверь и Бен идёт открывать.

— Завтрак прибыл, — зовёт он, и Даниэль нехотя отрывается от моих губ.

Пять минут и стол накрыт с почти военной точностью. Белые тарелки, хрустальные бокалы, столовые приборы, выложенные под строгим углом. Даниэль Росси не просто заказал завтрак, он организовал его, как операцию безупречно и без лишних движений.

Пытаюсь помочь, но меня усаживают за стол как королеву, аккуратно застелив колени накрахмаленной и отглаженной салфеткой.

Бен ставит на стол поднос с кофейником и свежевыжатым соком. Его движения непринуждённые, будто он знает этот дом годами. Даниэль в это время раскладывает еду: круассаны, тарелку свежих ягод, омлет с грибами. Его пальцы едва касаются приборов, но каждый предмет оказывается на своём месте с хирургической точностью.

— Ты ешь авокадо? — спрашивает он, не глядя, и Бен, даже не поворачиваясь, отвечает:

— Только с чили.

Даниэль слегка наклоняет голову, единственный признак удивления, и достает из пакета маленькую баночку острого соуса. Бен хватает её на лету.

Я застываю между ними, наблюдая, как они двигаются вокруг стола, будто годами тренировались вместе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Кофе чёрный, пол-ложки сахара, — Бен ставит передо мной чашку.

— И лимонная вода, — добавляет Даниэль, подвигая стакан.

Они даже не смотрят друг на друга.

— Чёрт, забыл соль! — Бен снова идёт на кухню.

— Вторая полка слева, — говорит Даниэль, даже не задумываясь.

Бен исчезает за стеклянной перегородкой и возвращается с солонкой.

— Ты и правда хранишь соль там? — удивляется он.

— Это логично, — пожимает плечами Даниэль. — Рядом с плитой.

— Логично, — повторяет Бен, и в его голосе нет насмешки, только лёгкое удивление.

Я понимаю насколько была голодна только когда расправляюсь со второй порцией омлета. Беру с тарелки круассан, и в тот же момент Даниэль протягивает фарфоровую розетку:

— Варенье?

— Или мёд? — Бен уже держит ложку над стеклянной банкой.

Их действия синхронны, но противоположны, холодная точность Даниэля и стремительная горячность Бена. Я колеблюсь, и они оба замирают, словно ждут моего решения, как вердикта.

— И то, и другое, — говорю я, и они одновременно улыбаются.

Даниэль едва заметно, Бен во весь рот. Бен намазывает мёд на мой круассан, а Даниэль добавляет сверху каплю малинового варенья.

— Попробуй, — говорят они в унисон и тут же замолкают.

Я откусываю. Сладкое, терпкое, идеальное.

— Ну и как это? — Бен подпирает подбородок рукой, его глаза горят любопытством.

— Вкусно? — Даниэль откидывается на спинку стула, но его пальцы слегка постукивают по столу, чем выдают его нетерпение.

— Совершенно, — искренне отвечаю я, и что-то в этом слове заставляет их обменяться взглядом, коротким, как вспышка.

Я наблюдаю, как они оба одновременно тянутся к кофейнику, Даниэль левой рукой, Бен правой. Их пальцы почти сталкиваются, но вместо того, чтобы отдернуть руки, они замирают.

— После тебя, — говорит Бен.

— Спасибо, — отвечает Даниэль.

И в этот момент я понимаю: они не просто терпят друг друга. Они учатся. Бен учится порядку, Даниэль спонтанности. А я... Я — та точка, где их противоположности встречаются.

— Эмма, ещё кофе? — спрашивает Даниэль.

— Или может, апельсиновый сок? — добавляет Бен.

Я улыбаюсь и протягиваю им обе чашки.

— И то, и другое.

14. Бенджамин

Даниэль отставляет пустую чашку, его пальцы медленно ласкают плечо Эммы, но взгляд устремлён на меня.

— Бен, — его голос тихий, но твёрдый. — Прежде чем это повторится, нам нужно обсудить кое-что важное. Мы вели себя… неразумно, — я пытаюсь что-то сказать, но он уже тянется к своему телефону. Экран вспыхивает, освещая его резкие черты. — Я не из тех, кто играет в рулетку со здоровьем.

Док открывает почту, листает вниз и показывает мне результаты анализов.

— Всё чисто. Последний раз проверялся три недели назад.

Я молча изучаю цифры и медицинские термины. Всё действительно в порядке.

— Ты думаешь, я не проверяюсь? — моя ухмылка скорее защитная, чем насмешливая.

— Я думаю, что сейчас не время для предположений, — парирует он.

Я вздыхаю, беру свой телефон и одним движением набираю номер. Личный ассистент отвечает почти мгновенно.

— Джеймс, скинь мои последние анализы. Да, прямо сейчас.

Через минуту на экране появляется уведомление. Я открываю файл и передаю телефон Даниэлю.

— Месяц назад. Ничего лишнего, кроме холестерина.

Он изучает документ с присущей ему дотошностью, затем кивает.

— Хорошо.

Тишина снова повисает между нами, но теперь в ней меньше напряжения. Внезапно наши взгляды пересекаются на Эмме. Она съёживается и краснеет.

Даниэль замирает. Видно, как его челюсть напрягается. Он первым нарушает тишину, его голос низкий, осторожный, будто боится спугнуть, обидеть, разбить нечто очень хрупкое:

— Эмма, ты сказала... что до нас был только он.

Не вопрос. Констатация.

Эмма не отвечает. Её взгляд прикован к столу, она с силой сжимает свою чашку. Я вижу, как её горло двигается, будто она глотает слова.

— Да, — наконец выдыхает она. — Только он. Всю жизнь. Если нужно, у меня тоже есть, я сдавала, правда, три месяца назад, перед плановой операцией.

Тишина снова натягивается, становится звонкой как тетива лука. Я чувствую, как внутри меня просыпается… не ревность, нет. Что-то другое. Что-то вроде... неловкости.

— Ты не сказала, — бросаю я, но тут же жалею об этом.

Глупо. Когда она должна была это сказать? Между «Я не могу выбрать» и «Я хочу вас обоих»?

Эмма поворачивает голову, и её глаза, зелёные, слишком яркие, встречаются с моими.

— Вы не спрашивали.

Даниэль медленно выдыхает, его пальцы сжимаются в кулаки, потом разжимаются.

— Mio Dio... — шепчет он.

Я знаю, о чём он думает. Мы оба это понимаем. Её первый раз после смерти мужа. И это — мы.

Не шелковые простыни, не цветы, не романтичный ужин. Не один бережный мужчина, который бы помнил, что перед ним вдова, а не просто женщина.

А мы. Я, который в ярости вломился в её дом, прижал к стене и требовал ответов. Даниэль, который пришёл за местью, а вместо этого схватил её за волосы и заставил смотреть в глаза, пока я...

Чёрт!

— Эмма... — начинаю я, но слова колются, застревают в горле. Что я могу сказать: «Извини, что мы были твоим возвращением в мир живых. Надеюсь, тебе понравилось»?

Чёрт, чёрт, чёрт!

Она что-то читает в наших лицах и её брови сходятся на переносице.

— Не надо, — её голос дрожит, но не от слёз. От чего-то злого. — Не надо вот этого... этого взгляда. Я не сломалась. И не жалкая.

— Никто так не думает, — быстро говорит Даниэль.

— Неужели?! — она резко оборачивается к нему. — Я вижу, как ты смотришь. Как будто... будто вчера мы сделали что-то ужасное. Нечто, чего стоит стыдиться.

— Нет, — мой голос звучит жёстче, чем я планировал. — Мы просто...

«Просто не знали. Не понимали, что для тебя это значило,» — я не говорю этого вслух. Что изменило бы это знание? И изменило ли бы хоть что-то? Эмма вдруг смеётся, коротко, горько.

— Забавно. Я думала, что если когда-нибудь... то это будет один. Тихо. Грустно. А вместо...

Её взгляд мечется между нами.

— ...вместо этого…

Даниэль внезапно встаёт, его движения резкие, будто он не может сидеть на месте. Он подходит к окну, упирается ладонями в раму и опускает голову.

— И теперь ты жалеешь? — выдыхает он, не оборачиваясь.

Мы оба замираем в ожидании её ответа. Потому что, если она жалеет…

— Нет, — наконец говорит Эмма.

Я смотрю на неё.

— Но ты испугалась, — уточняю я.

Она закусывает губу.

— Да.

Даниэль оборачивается. Его лицо как деревянная маска, оно абсолютно ничего не выражает, но вот глаза...

— Чего? — Док делает шаг. Порывистое, непроизвольное движение. — Чего ты испугалась, Эмма?

Она смотрит на него, потом на меня.

— Что теперь я не смогу остановиться.

Тишина. И в ней правда, которая жжёт. Я смотрю на Эмму, на её губы, сжатые в тонкую дрожащую линию, на пальцы, теребящие край идеально гладкой скатерти.

Она похожа на птицу, готовую взлететь при малейшем шорохе. И вдруг понимаю: я боюсь. Не её отказа, не ревности Даниэля, а того, что однажды она оглянется назад и поймёт, что мы стали для неё ошибкой.

— Эмма... — я почти шепчу, пытаясь вложить в два слога то, что я чувствую. Даниэль застывает у окна, его профиль резко очерчен ярким солнечным светом.

Я осторожно касаюсь её пальцев, разжимаю их, вплетаю свои между ними. Её ладонь теплее, чем должно быть, будто под кожей тлеет тот самый огонь, что сводит нас с ума.

— Мы вели себя как олени Санты в магазине ёлочных игрушек. Но если ты дашь нам шанс...

— Мы не сломаем тебя, — неожиданно заканчивает Даниэль.

Его голос мягкий, почти нежный — таким я его ещё не слышал. Он подходит, медленно опускается на колени перед её стулом, и этот гордый огромный человек вдруг становится меньше.

— Mio caro, я потратил жизнь на то, чтобы чинить людей. Я не стану ломать то единственное, что...

Он обрывается, но я понимаю. Потому что вижу это в его глазах, то же самое, что и в моих мыслях: «…единственное, что снова заставило меня чувствовать».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Эмма вдруг смеётся, звонко, по-девичьи, и весь этот тяжёлый воздух будто разбивается на тысячи сверкающих осколков.

— Боже, вы оба выглядите так, будто провожаете меня на казнь.

Эмма тянется к Даниэлю, касается его щеки. Даниэль молча берёт её руку, прижимает к губам. Его поцелуй на внутренней стороне запястья как клятва.

Я смотрю, как она вскакивает и слегка прихрамывая выбегает в сад, босая, в тёмно-синем платье, со спутанными светлыми волосами, рассыпавшимися по плечам. Дикая и прекрасная как этот заросший кустарником и травой дворик. И я понимаю, что уже проиграл.

Не Даниэлю.

Не ей.

А этому чувству, которое разливается в груди теплее любого алкоголя.

— Ты тоже это понял? — тихо спрашиваю я.

Даниэль поправляет манжету, но я вижу, как дрожит его рука.

— Что именно? Что мы оба влюблены? Или что у нас нет ни единого шанса?

Я улыбаюсь. Потому что знаю ответ: «Эти тринадцать дней уничтожат нас. И мы позволим этому случиться».

Он не отвечает. Но когда Эмма зовёт нас, его шаги звучат на полтакта быстрее моих.

15. Эмма

Я стояла под теплыми лучами весеннего солнца, закрыв глаза и вытянув руки в надежде обнять весь этот сумасшедший мир, отдать ему частичку того тепла, что переполняло меня, накрывало с головой, выплескивалось в безудержном смехе. Я — дикая нимфа, бесстыжая ведьма, околдовавшая сразу двоих, безумная, бесстрашная, бесконечно счастливая.

Этот день прошел так спокойно, размеренно, мы смотрели фильм, который, как оказалось, все трое давно хотели посмотреть, но как-то не получалось. Долго его обсуждали за приготовлением ужина. Причём, эти двое спелись и спорили со мной чуть не до хрипоты. Потом они перетащили какую-то кушетку в мастерскую и Бен начал обустраивать свою комнату, а Даниэль работал за компьютером.

Оказалось, что в доме огромная библиотека, где за стеклянными дверцами ровными шеренгами, как солдаты на плацу, стояли книги. Я не решилась ничего трогать, но с удовольствием разглядывала цветные корешки. Потом около получаса разговаривала по видеосвязи с сыном.

Пожелав мне спокойной ночи, мужчины разошлись по своим комнатам. Даниэль скрылся в своем кабинете, оставив дверь между нашими комнатами приоткрытой ровно настолько, чтобы золотая полоска света падала на пол в моей спальне. Как тактичная подсказка: «Я здесь. Если что, ты знаешь, где меня искать».

Бен отправился в мастерскую и его дверь, напротив, была распахнута настежь, будто бросая вызов. Из его мастерской доносились редкие звуки: покашливание, скрип стула, шорох бумаги. Он не скрывал, что не спит.

Ждет.

Я осталась одна в огромной хозяйский спальне но, странное дело, впервые за долгие годы одиночество не сжимало мне горло ледяными пальцами. Оно больше не давило и не пугало меня, было... другим. Наполненным. Как тишина между нотами, где уже слышен следующий аккорд.

Я подошла к окну, распахнула его настежь. Ночной воздух пахнул мокрой землей и чем-то цветущим, хотя для цветения ещё было слишком рано. Где-то в саду шуршал ветер, шевелил ветки, будто перешептывался с тенями сада.

Двое мужчин, два таких разных мира, две распахнутые двери.

Не предложение, но ожидание.

Я разделась полностью, оставив вещи на полу, легла поверх покрывал и широко раздвинула согнутые в коленях ноги. Медленно провела ладонями по своему телу, ощущая, как кожа вспыхивает под пальцами.

Сколько было этих ночей? Холодных. Торопливых. Где я зажмуривалась, стараясь представить чьи-то руки вместо своих.

Но сегодня... Сегодня я не торопилась. Пальцы скользнули вниз легко, просто повторяя чужой след, то кружа, то замедляясь, то слегка нажимая туда, где уже пульсировало тепло. Я прикусила губу, выгнулась, чувствуя, как волна нарастает, но не спешила.

Пусть слышат. Мои ноги раздвинулись шире.

Вот Бен движется внутри меня медленно, но с такой силой, что каждый толчок заставляет стол маленького гостиничного номера дрожать. Моё тело отзывается пульсирующими сокращениями, будто пытается втянуть его ещё глубже, умоляет его не останавливаться.

Я слышу собственные прерывистые стоны, приглушённые плотью Даниэля, его пальцы вплетены в мои волосы, его член скользит по моему языку, солоноватый, тяжелый.

Вот Бен меняет угол, задевая ту самую точку в глубине меня, и всё внутри вспыхивает, я обхватываю его ногами, пытаясь оказаться ещё ближе, пальцы рук вцепляются в край стола.

Вот я больше не раскачиваюсь между ними. Я падаю. Лечу.

Я — это распахнутые бёдра, сжатые кулаки, губы, обтянутые вокруг чужой плоти.

Я — вопль, который не может вырваться, запертый в горле, от этого становящийся только громче.

Я — дрожь, бегущая по коже, пробуждающая каждую клетку. Разряды тока, бьющие прямо в низ живота, сжигающие все мысли.

Я закрываю глаза и вижу вспышки, алые, белые, золотые. Как будто кто-то поджёг меня изнутри, и я даже не пытаюсь сдержать рвущийся крик.

Они слышат мой зов и приходят.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

16. Даниэль

Утро начинается со звенящей тишины. Я проснулся раньше всех. Рука Эммы, обнимающая меня во сне, её ноги переплетенные с ногами Бена.

Осторожно выскальзываю из постели и иду на беговую дорожку. Пять тридцать, за окном еще синеватый полумрак, но край горизонта уже тлеет розовым. Полчаса на дорожке, комплекс упражнений, душ. Всё по заведённому распорядку.

В доме было прохладно, пол под босыми ногами ледяной, идеально гладкий. Вытирая волосы я прошел на кухню, включил кофеварку, поставил воду для овсянки. Автоматические движения, отточенные годами одиночества.

Но сегодня всё было иначе. В дверном проеме возник Бен растрепанный, с тенью щетины на резко очерченных скулах, в мятых тренировочных штанах, надетых на голое тело.

Мы переглянулись. Ни слова. Он молча взял со стойки нож, принялся резать фрукты для смузи. Я не спрашивал, откуда он знает, где лежат приборы. Он не спрашивал, почему я готовлю вдвое больше, чем нужно.

Мы просто действовали.

Кофе, овсянка с корицей, тарелка свежих ягод. Бен выложил на стол мед, орехи, кусочек темного шоколада — всё, что я обычно считал излишеством. Он поймал мой взгляд и усмехнулся:

— Она любит сладкое.

Я кивнул.

— Знаю.

И в этот момент понял, мы оба знали. Не потому что говорили об этом. Просто чувствовали.

Эмма появилась позже, когда солнце уже заливало кухню золотым светом. Она вошла босая, в одной из моих рубашек, слишком большой для нее, и замерла на пороге. Бен подхватил её на руки и посадил за стол.

Завтрак прошел в тишине, но это не была неловкая тишина. Бен рассказывал что-то о своей работе, я поправлял его, возможно, слишком резко, но он не огрызался. Эмма слушала, кивала, иногда касалась руки то одного, то другого будто проверяя, реальны ли мы.

После завтрака я собрал посуду, Бен тут же открыл посудомоечную машину и начал помогать. Я не стал спорить.

Эмма наблюдала за нами, свернувшись калачиком на диване в гостиной, словно котенок, греющийся на солнце. Иногда я ловил ее теплый, чуть недоумённый взгляд. Будто она тоже не могла поверить, что так бывает.

День тёк медленно, как густой мёд. Мы ничего не планировали заранее, всё происходило как бы само собой.

Бен нашел в саду старый, пыльный гамак оставшийся от прежних хозяев. Он повесил его между двумя яблонями, и Эмма тут же забралась внутрь, смеясь, когда он раскачал ее слишком сильно.

Я принес плед, прохладный шелк, который обычно лежал в шкафу без дела.

— Холодно? — спросил я, набрасывая ткань на её плечи.

— Нет, — ответила она, но пальцы всё равно с благодарностью сжали край ткани.

Тем временем Бен исчез в доме и вернулся только минут через двадцать с тарелкой бутербродов и подносом.

— Нашел на полке, — пояснил он, вручая нам по бокалу.

Я поднял бровь:

— Это мой виски. Двадцать лет выдержки.

— Теперь наш, — невозмутимо парировал он и чокнулся со мной.

Эмма фыркнула, отпила глоток и скривилась.

— Горько!

Бен тут же выхватил у нее бокал, отставил в сторону.

— Тогда не надо.

Я протянул ей свою чашку с остатками уже остывшего кофе.

— Лучше это.

Она взяла, улыбнулась.

— Вы...

— Что? — одновременно повернулись мы.

— Ничего.

Вечером я разжёг камин. Бен нашел в кладовке гитару, тоже забытую, покрытую пылью. Он настроил её и начал играть что-то тихое, мелодичное.

Эмма сидела на полу между нами, её спина опиралась о мои колени, ноги — на диване рядом с Беном. Он перебирал струны, а я время от времени поправлял её волосы, чтобы они не падали ей на глаза.

Никто не говорил ни слова.

Но в этой тишине не было пустоты.

Позже, когда Эмма задремала, её голова упала на плечо, а ноги съехали на пол. Мы переглянулись.

— Она устала, — прошептал я.

— Да, — согласился он так же тихо.

Я поднял ее на руки, осторожно, чтобы не разбудить. Бен встал рядом, поправил плед, чтобы он не сполз.

Мы отнесли ее в спальню, уложили, укутали одеялом.

— Спокойной ночи, — сказал Бен.

— Добрых снов, — добавил я.

Она что-то пробормотала во сне, улыбнулась. Мы вышли и прикрыли дверь. В коридоре Бен остановился, задумался.

— Завтра...

— Да, — я кивнул.

Нам не нужно было договариваться. Мы оба знали: завтра всё повторится. И это было хорошо.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

17. Бенджамин

Сегодня воскресенье, последний день наших неожиданных каникул. Уже решено, что я буду ездить на работу на своей машине, а док на своей. Даниэль отвозит Эмму на занятия, я забираю.

Оказывается, раньше она ездила на велосипеде, и планировала ездить и дальше. Но док, используя авторитет лечащего врача, запретил ей нагружать ногу.

На занятия она обычно надевала брюки, но они натирали швом рану. Так что было решено съездить в магазин и купить пару платьев.

Я просыпаюсь на своей кушетке (как в госпитале, честное слово) и иду на кухню. Док уже там, варит кофе. Направляюсь к холодильнику, достаю сыр, яйца, зелень. Док закладывает хлеб в тостер.

Из своей спальни выходит Эмма. Голая. С невозмутимым лицом подходит, садится за стол и застилает колени белоснежной салфеткой. Мы с доком в оцепенении наблюдаем за этим перформансом.

Я, наконец, вновь обретаю дар речи:

— Доброе утро, — звучит жалко, но это всё, на что я сейчас способен.

— Доброе утро, — благосклонно улыбается Эмма и спокойно намазывает масло на тост.

— Тебе настолько нечего надеть, mio caro? — голос Даниэля ровный и спокойный, но, когда он поворачивается ко мне, я вижу его улыбку.

— О, нет. Просто хотела быть уверенной, что вы будете внимательно слушать.

И мы слушаем. Очень внимательно.

— Пока я здесь, я не хочу больше спать одна. Я сыта одиночеством по горло. Пока я здесь, я хочу чувствовать ваш запах на своей коже. Я ещё успею… отдохнуть, когда вернусь домой. Я хочу, чтобы…

Я подхожу и забираю у неё тост. Не глядя перекладываю его на стол. Даниэль подхватывает её на руки, перекидывает через плечо и несёт в спальню. Она радостно взвизгивает и хватается за его спину, смеясь, её босые ноги болтаются в воздухе, розовые ягодицы сверкают в утреннем свете.

Я выключаю плиту и иду следом.

Спальня залита солнцем. Даниэль уже швырнул её на кровать, и она отскакивает на матрасе, волосы золотым водопадом рассыпаются по белым простыням. Она даже не пытается прикрыться, лежит, раскинув руки, с вызовом глядя на нас.

— Ну что, джентльмены? — её голос звучит дерзко, но я вижу, что она еле сдерживает смех.

Даниэль стоит у кровати, скрестив руки на груди, его чёрные бездонные глаза горят. Он медленно обводит взглядом её тело с головы до пят. Как стратег изучающий карту местности, где придётся вести сражение.

— Ты уверена, что хочешь играть в эти игры, mio caro? — его голос низкий, почти шёпот, и в нём слышится шутливая угроза.

Она приподнимается на локтях, её грудь вздымается от учащённого дыхания.

— А ты уверен, что знаешь правила игры?

— Конечно. Ведь мы будем играть по моим.

Звучит это пугающе. Но во взгляде Эммы нет страха, только предвкушение…

Возвращаемся к приготовлению завтрака. На этот раз я и Эмма. Док уходит сменить измятую рубашку. Он входит в кухню, и мы обмениваемся с ним взглядом как заговорщики. Мы и есть заговорщики. Ведь теперь у нас есть маленькая тайна. Одна на двоих.

Эмма, не подозревая он наших подпольных интригах, разливает кофе по чашкам.

— Мы поедем в торговый центр?

— Нет, — док поправляет и без того идеально повязанный галстук. — к одному моему очень хорошему знакомому.

— Надеюсь, не к тому, который продал тебе эти запонки, — замечаю я, и для убедительности указываю на них вилкой.

— Что не так с моими запонками?

— То что они есть. Мы едем на прием к королеве?

Эмма фыркает в чашку. Но док невозмутим, спокойно ест свой завтрак, движения настолько ровные и ритмичные, что я, кажется, даже слышу как внутри него щелкает метроном.

Мы выезжаем через полчаса. Док за рулем своего черного монстра. Включает джаз и делает вид, что не замечает моего пристального взгляда в зеркало заднего вида.

Бутик оказывается крошечной лавкой, затерянной между ветеринарной аптекой и антикварной мастерской. На вывеске выцвевшими буквами: «L’Élégance de M. et Mme Goldberg»

— О, мой дорогой мальчик! — из-за прилавка поднимается седая стройная женщина с тростью, но глаза у нее молодые, игривые. — Опять к нам? В третий раз за месяц — это уже патология.

— В этот раз не мне, — Док церемонно выставляет вперед Эмму. — Мадемуазель нужны два платья. Одно, чтобы покорять, второе, чтобы добивать. Но без излишеств, на каждый день.

Старик Гольдберг, напоминающий сову в пенсне, выползает из-за стойки с рулеткой на шее.

— Ага, значит, так. Наконец-то, мой мальчик, ты привёл кого-то, кто не похож на стиральную доску, — бормочет он, окидывая Эмму оценивающим взглядом, и я вижу как краснеют кончики ушей у дока. — У нас как раз есть кое-что… если, конечно, у вас хватит смелости.

— Смелости? — Эмма настороженно приподнимает бровь.

— Да, — кивает жена Гольдберга. — Потому что последняя девушка, которая примерила это платье, вышла замуж за французского виконта. Через три дня.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Это был мой племянник, — хрипит старик. — И он не виконт, он сантехник. Но платье — волшебное.

— Показывайте, — смеётся Эмма.

Гольдберги переглядываются, как фокусники перед трюком, и Эмма с мадам Гольдберг исчезают за занавеской.

— Спорим, они сейчас достанут что-то невообразимое? — шепчу я Доку.

— Спорим, что это будет неоново-розовое с перьями, — вздыхает он.

— Ставлю десять фунтов на чёрное и смертельно опасное.

— Идёт.

Из-за тяжёлой бархатной шторы раздается шорох, звон вешалок, шторка отодвигается в сторону.

И оно… чёрное. И смертельно опасное.

Док молча сует мне в ладонь десять фунтов.

Мадам Гольдберг подмигивает Эмме:

— Это — оружие. Носите с осторожностью.

Док открывает рот. Закрывает. Снова открывает:

— Я… я против этого платья.

— Почему? — Эмма хмурится.

— Потому что если ты выйдешь в нём на улицу, кто-нибудь обязательно предложит тебе руку и сердце. Или трон. Или и то, и другое.

— А что а этом плохого?

— То, что я не готов делить трон, — бормочет он.

Я фыркаю, подхожу, поправляю бретельку на её плече:

— Он просто боится, что ты полюбишь кого-то больше, чем нас.

— Больше? — Эмма вдруг заливается румянцем. — Больше уже не получится.

Гольдберги синхронно вздыхают:

— Молодёжь…

— Второе платье! — командует мадам. — Быстро! Пока они не начали целоваться прямо у нас в магазине!

Эмма исчезает в примерочной, а мы с Доком переглядываемся. Он нервно теребит запонку, я подавляю смех.

— Вы знаете, — внезапно говорит старик Гольдберг, разглядывая нас поверх пенсне, — любовь — она как хороший костюм. Если сидит идеально, неважно, кто его сшил.

Док закашлялся. Я делаю вид, что изучаю вешалку с шарфами. Занавеска примерочной покачивается и плавно отъезжает в сторону. Эмма выходит к нам, и мы понимаем, что Гольдберги, чёрт побери, правы.

Любовь — это действительно как хороший костюм. Или как идеально подобранное платье.

Оно красное. Не просто красное. Настолько красное, будто его вырезали из заката, пропитали вином и подожгли для верности. Оно струится по ней, как живое, и даже Гольдберги замерли в почтительном молчании.

— Ну что? Эмма кружится, и платье вспыхивает, как языки пламени. Подходит?

Док медленно опускается на барный стул, который выглядит таким старым, будто этот бутик построили вокруг него. Стул скрипит под его весом, но выдерживает.

— Я… мне нужен бренди.

— У нас есть чай, – сухо произносит мадам Гольдберг.

— Тогда мне нужен чай. Крепкий.

Я подхожу ближе, касаюсь шелковой ткани, вспыхивающей под моими пальцами.

— Ты похожа на грех, за который не стыдно, — говорю я.

Эмма смеется, а старик Гольдберг кашляет в кулак:

— Это платье… э-э… имеет историю.

— Какую? — я подозрительно сужаю глаза.

— Последняя девушка, что его примеряла сбежала в Аргентину с танго-оркестром.

— Вранье, — фыркает его жена. – Она сбежала с циркачом. Канатоходцем.

— В любом случае, — улыбается Док, — мы его берем.

— Оба? — уточняет мадам Гольдберг.

— Оба, – хором отвечаем мы.

Гольдберги переглядываются, пожимают плечами и старик начинает упаковывать чёрное платье.

— Красное можно не снимать, в том платье, что ты приехала сейчас слишком жарко, — голос у дока подозрительно хриплый.

Он протягивает карточку, расплачивается, и мы почти бегом покидаем магазин.

— Молодые, – бормочет старик нам вслед, — нынче такие молодые…

18. Бенджамин

Я усаживаю Эмму на заднее сиденье и запрыгиваю следом. Мы ещё не успеваем пристегнуться, а док уже вжимает педаль акселератора в пол. Покрышки свистят по асфальту, обочина сливается в пёструю полосу.

Глаза Даниэля через зеркало мечут в нас чёрные искры. Я боюсь даже пошевелится, потому что если вдруг мои руки позволят себе лишнее, док не сможет вести машину. Он и так на грани.

Джип вдруг съезжает на обочину и ныряет в рощу. Дорожка совсем узкая, еще не просохшая от весенних дождей. Джип ревёт и упорно пробирается вперёд, разбрызгивая из под колёс комья грязи. Ветки деревьев хлещут по стёклам, оставляя длинные мокрые полосы.

Наконец док загоняет своего монстра на какой-то холмик, небольшую поляну, со всех сторон окруженную деревьями. Глушит мотор и поворачивается к нам. В тишине леса только пение птиц, шелест ветра и наше учащающееся дыхание.

— Вы серьёзно? — Эмма смеётся, закрывая лицо руками.

Мы серьезно. И красное платье горит под моими пальцами.

Когда мы выбираемся из рощи, начинается дождь, низины затягивает клочковатым туманом. Мы заезжаем на мойку, потом в китайский ресторанчик. Влажный воздух пропитан ароматом имбиря и жареного кунжута, но всё, что я чувствую, это её запах, тёплый, как летний шторм, с оттенком чего-то запретного.

Эмма на фоне серой дымки сияет как факел. Всех мужчин в округе внезапно притягивает этот свет, ещё чуть-чуть и они начнут сгорать в её сиянии. Док снимает пиджак и накидывает ей на плечи.

— Если этого не сделать, mio caro, я возьму тебя прямо здесь. Ты же не хочешь чтобы это произошло?

Я ревниво слежу как он усаживает её рядом с собой на диванчик и протискиваюсь, чтобы сесть с другой стороны. Плевать, как это выглядит. Наши бёдра соприкасаются под столом, и я чувствую, как она вздрагивает. Док хмурит брови, но ничего не говорит, признавая моё право.

Обед проходит в густом, сладком удушье. Палочки скользят в пальцах, суши теряют рис, а острый соус оставляет алые пятна на салфетках. Эмма между нами как живая искра, каждый её глубокий вздох заставляет меня вспоминать раскачивающийся джип и её крики. Док кормит её с палочек, и я вижу, как дрожит его рука, когда она облизывает соус с кончика.

Я заказываю виски, слишком крепкое, слишком жгучее, но это хотя бы отвлекает меня от её смеха, от того, как платье на её груди приподнимается на каждом вдохе. Док пьёт только воду, но его глаза, чёрные, ненасытные, говорят, что он уже опьянён.

Официант приносит счёт, и мы молча торопимся к выходу. Дождь уже не охлаждает.

Пока машина плавно скользит по шоссе, дождь переходит в ливень. Мы выбираемся из машины и бежим под ледяными струями к дому. Открываем дверь и… в доме повсюду горит свет.

— Не беспокойтесь, это Федерико. Пока нас не было, приходили убирать дом, — док проходит в гостиную оставляя мокрые следы на бетоне.

— Как будто здесь недостаточно стерильно, — подмигиваю я Эмме, она улыбается.

Навстречу выходит щеголеватый мужчина в дорогом, явно пошитом на заказ, костюме и три молодые девушки в униформе.

Девушки просто проходят мимо, но молодой человек останавливается и обводит нас пристальным взглядом чёрных масляных глаз. Подмечая всё: меня, недвусмысленно обнимающего Эмму за талию, пиджак Даниэля на её плечах, потом саму Эмму, красное платье и её грудь, облепленную мокрым красным шёлком.

Дальше взгляд уже не движется, замирает, становится жадным, на красивом лице появляется очень неприятная ухмылка, одним движением губ превращающая лицо в уродливую похотливую маску. Я чувствую, как у меня в груди зарождается рык.

— Мы убрали комнаты, мистер Росси, — произносит Федерико, и под его плотоядным взглядом Эмма плотнее запахивает пиджак сжимая его у самого горла. — Главную спальню и прилегающие к ней… помещения.

Федерико облизывается и вдруг переходит на итальянский:

— Dimmi, zio, la fai a turno? Oppure insieme? — «Скажи, дядя, вы имеете её по очереди? Или вместе?» перевожу я про себя и сжимаю кулаки.

Док даже не успевает среагировать, когда Эмма порывисто шагает к Федерико, почти касается его грудью и громко шепчет прямо на ухо:

— Insieme, mi scopano insieme, ragazzo, — её слова злые, хлёсткие: «Вместе, они трахают меня вместе, мальчик». Эмма протискивается мимо и выбегает в сад под секущие ледяные струи.

— Убей его, — бросаю я доку, но тот, кажется не нуждается в моих советах, и выбегаю следом за Эммой.

Догоняю, подхватываю на руки, целую губы, скулы, глаза. Её трясёт, то ли от холода, то ли от ярости. Я прижимаю её к себе, чувствую, как бьётся её сердце.

— Нам нужно вернуться в дом, Эмма, иначе док убьёт его, и нам придётся закапывать тело. И тогда ты испачкаешь новое платье.

За спиной хлопает дверь. Док выходит в сад, без галстука, рукава засучены, на лице такое выражение, что у меня самого всё внутри сжимается от тех волн опасности, которые всё еще от него исходят.

— Федерико уехал, — говорит он ровно. — Очень быстро. Но всё же задержался, чтобы пересчитать ступени на моей террасе.

— Жаль, — Эмма змейкой выкручивается из моих объятий и льнет к нему, прижимаясь всем телом. — Я хотела оставить ему чаевые.

Док слизывает кровь с рассечённой костяшки левой руки, берёт её лицо в ладони. Я жалею, что не остался вместо дока, мне нет необходимости беречь руки.

Даниэль впивается в губы Эммы, с тяжёлым вздохом отрывается от неё и шепчет, быстро, горячо:

— Прости меня, я больше никому не дам тебя в обиду, обещаю. Это проклятое платье! Я уже жалею, что увёз тебя в лес, а не сюда. Потому что… — Док вдруг хватает Эмму за волосы и сжимает их в кулаке. — Потому что я уже не могу остановиться. Потому что я хочу… Fare sesso con te. Ancora e ancora. Insieme e a turno. Finché non dimentichi come urlare. Forse allora la mia attrazione per te si indebolirà un po', diavolo!

Он переходит на итальянский и почти кричит: «Заниматься с тобой сексом. Снова и снова. Вместе и по очереди. Пока ты не забудешь, как кричать. Может тогда моё притяжение к тебе хоть немного ослабнет, дьявол!» В его словах вся боль, которую он испытывает. Весь наш страх её потерять из-за того, что она знает итальянский, и значит знает наш маленький утренний секрет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он резко останавливается, переводит дыхание и уже шепчет:

— Ты же знаешь итальянский, да, mio caro?

— Sì, tesora.

19. Эмма

Когда начинается влюблённость, в какой момент приходит осознание этого? Где находится последний рубеж, точка невозврата?

Я оглядываюсь назад и эти пять дней кажутся мне годами, веками. Они всегда были рядом, давали надежду, согревали в холодные ночи. Не их ли голоса приходили ко мне во снах всю мою жизнь?

Что такое любовь? Заботливый голос: «Вы слышите меня? Вы говорите по-английски?». Бережные руки, сшивающие мои раны стежок за стежком и на теле, и на душе. Ищущие губы, жаркие объятья, быстрые размеренные толчки в моей глубине.

Мы знаем, что иногда влюбленность приносит боль, но имеем ли мы право от неё отказаться? Она приходит исподволь, не спросившись, не дав права выбирать и времени на осмысление. Разом распахивает душу и выворачивает наизнанку.

А если их двое?

А если любовь взаимна?

Тогда даже боль от любви кажется слаще, чем покой без неё.

Тогда сердце разрывается на части, и каждая часть бьётся в такт разным голосам. И если ты пытаешься выбрать, то понимаешь, что выбор — это предательство самого себя. Потому что любовь не делится — она умножается.

Когда мир сужается до точки соприкосновения наших тел, наших душ, всё остальное становится бессмысленным. Мы стали друг для друга и раной, и бальзамом.

И даже если завтра всё исчезнет — сегодня мы есть, и этого достаточно.

И даже если завтра всё рухнет — сегодня ваше дыхание на моей шее будет моей единственной молитвой.

Сегодня утром, когда я пришла на завтрак голой, когда Даниэль нёс меня на плече в спальню, когда я распадалась между ними на молекулы, знала ли я? Чувствовала?

Не я ли подтолкнула заржавевшее колесо судьбы, разогнала его до немыслимой скорости, так, что теперь уже не увернуться от его скрежещущей неотвратимости?

— Ты уверена, что хочешь играть в эти игры, mio caro? — вкрадчиво спрашивает меня Даниель.

Я знаю что его зацепит, поэтому говорю:

— А ты уверен, что знаешь правила?

— Конечно. Ведь мы будем играть по моим.

И мы играем. Он опускается между моих бёдер. О, это совсем не как с Беном. Изучение. Анализ. Действия.

На изучение у Даниэля уходит несколько минут. А потом… потом я теряю себя, мне уже не принадлежат ни моё тело, ни моя душа. Он методичен как всегда, до этого мгновения я даже не подозревала, что меня можно касаться… так.

Но это происходит. Его язык — холодный огонь, методичный, как скальпель. Он не просто касается, он препарирует. Каждый нерв, каждый отклик, каждый стон.

Сначала медленные, почти диагностические движения. Кончиком языка он вычерчивает карту моего тела, как будто ищет слабые места. Останавливается под коленом, где пульс бьется тонкой нитью. Задерживается на внутренней стороне бедра, где кожа такая прозрачная, что сквозь нее просвечивают синие вены.

Потом давление. Широкие, влажные полосы от подъема стопы до сгиба колена. Горячее дыхание в паху, когда он раздвигает меня пальцами, но не спешит дать то, чего я уже бессознательно ищу бедрами.

— Терпение, mio caro, — его смеющийся голос обволакивает меня, как шелк, но в нем слышится его обычная твёрдость.

Кончик языка быстрый, как змеиное жало, бьет точно в цель. Один раз. Два. Потом круговые движения, с таким расчетливым давлением, что пальцы сами впиваются в его волосы.

Я пытаюсь сдержать стон, но он чувствует это и удваивает усилия. Одна рука прижимает мое бедро к матрасу, другая скользит вверх, к животу, к груди, сжимает сосок ровно в тот момент, когда волна удовольствия достигает пика.

Бен никогда так не делал. Бен — это буря, падение в пропасть без парашюта. Бен не изучал меня, он пожирал. Губы, обжигающие кожу. Зубы, оставляющие синяки на бедрах. Объятья, которые не ласкали, а захватывали, как будто боялись, что я исчезну.

Его руки не ищут уязвимых мест, они создают их. Грубые ладони сжимают грудь, пальцы впиваются в бедра, оставляя отпечатки, которые будут видны завтра.

— Ты слишком много думаешь, — рычит он мне в шею, когда я пытаюсь уловить ритм.

И прямо в этот момент — резкий толчок, от которого перехватывает дыхание. Потом еще. И еще.

И взрыв.

Его поцелуи как удары сердца перед остановкой. В его объятиях я теряла сознание, но никогда — контроль.

А Даниэль...

Даниэль заставляет мое тело говорить на языке, которого я до этого момента не знала.

Каждое движение — вопрос.

Каждый мой вздох — ответ.

И когда я уже на краю, он вдруг останавливается, приподнимается на локтях, смотрит в глаза:

— Я хочу услышать, как ты кричишь мое имя.

И только тогда, только сейчас, он входит в меня. Медленно, неумолимо, пока каждый сантиметр не заполнен, не освоен, не завоеван.

И я кричу.

Его имя и имя Бена, и что я люблю их. И всегда любила. И эта любовь навсегда будет со мной, даже когда всё это закончится.

Кричу, слава богу, на русском и они не понимают ни слова. И уже плачу. И чьи-то губы пьют мои слезы и голос Даниэля шепчет:

— Non piangere, tesoro, perché ti amo così tanto — что значит «Не плачь, милая, ведь я так тебя люблю».

— Ha ragione, amore mio... Ti amiamo... Perdonaci... — «Он прав, любовь моя... Мы любим тебя... Прости нас...» — вторит ему Бен.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

20. Бенджамин

Понедельник никогда ещё не был таким тяжёлым. Но реальность догоняет нас и врывается в наш тихий стерильный рай.

Двери рая распахиваются и мы выходим, падшие ангелы, святые грешники, обречённые вернуться в реальный мир под унылую серую морось.

Док в чёрном плаще поверх белого халата похож на пингвина-переростка. Угрюмый и немногословный с утра к моменту выхода из дома он стал совершенно невыносим.

Оглядываюсь на Эмму, грустная, притихшая в чёрной кожаной куртке поверх синего платья.

Нам не хочется расставаться. Даже на эти восемь часов. Раскрываю свой зонт и накрываю им Эмму, она тут же шагает на встречу и целует меня:

— До вечера, Бенджамин.

— Веди себя хорошо, — улыбаюсь я.

Почему-то это единственное, что приходит в голову. Провожаю её до машины дока и помогаю забраться внутрь. Зонт при этом жутко мешает.

Киваю доку и иду к своей машине. За рулём Джеймс, молча наблюдает за нами, когда я сажусь на пассажирское сиденье и пристёгиваюсь, он замечает: «Сэр, температура на улице +9, влажность 93%, осадки 2 мм в час. Рекомендую не задерживаться на открытом воздухе без необходимости. Ваш кофе в держателе, термос в бардачке».

Благодарю и беру кофе.

Дождь барабанил по крыше, то усиливаясь, то затихая. Джеймс ловко лавировал между потоками машин, его пальцы слегка постукивали по рулю в такт дворникам.

— Джеймс, хватит. Сегодня понедельник, я не выспался, и вообще…

В зеркале заднего вида мелькнула его едва заметная ухмылка.

— Как скажете, сэр. Тогда просто наслаждайтесь кофе. И кстати, у вас на воротнике осталась помада.

Я резко дёрнулся, пытаясь рассмотреть отражение в стекле. Джеймс невозмутимо продолжил:

— Шучу, сэр. Хотя ваша реакция была весьма... показательной.

— Чёрт возьми, Джеймс!

— Зато теперь вы точно проснулись. Кстати, впереди пробка, успеете допить кофе до офиса. Сегодня четыре личные консультации, две из них с утра.

— Я же просил не планировать больше трёх.

— Вы взяли выходной в пятницу и раньше уехали в четверг. Я не волшебник.

Я закатил глаза, но крыть мне было нечем. Джеймс кивнул, и где-то в его идеально выбритом профиле я уловил проблеск человеческого удовлетворения.

Офис встретил меня мягким светом ламп и тихим гулом кондиционера. Джеймс, как всегда, оказался прав, пробка растянулась на добрых сорок минут, и кофе я допил ещё на подъезде к бизнес-центру.

— Сэр, первая встреча через семь минут. Мистер Харрис уже в коридоре, — доложил Джеймс, едва мы зашли в лифт.

— Отлично. Значит, у меня есть пять минут, чтобы понять, кто такой мистер Харрис и почему он решил испортить мне утро.

Джеймс невозмутимо протянул планшет.

— Развод, раздел бизнеса, бывшие партнёры. Второй раз обращается, в прошлый раз вы его отговорили подавать в суд.

— А, ну да, вспомнил. Тот ещё фрукт.

Я вздохнул, сбросил мокрый плащ на вешалку и потянулся за кофеваркой. Джеймс уже поставил свежую чашку.

— Спасибо. Хотя, может, мне просто сказать ему, что он идиот, и отправить домой?

— Сомневаюсь, что это поможет разрешить конфликт, сэр.

— Ну, мне-то точно станет легче.

Джеймс промолчал, но уголок его рта дёрнулся.

Мистер Харрис, толстый смешной человечек со злым лицом, оказался ещё более раздражённым, чем в прошлый раз. Он носился по кабинету, как раненый бык, размахивая папкой с документами.

— Они хотят меня разорить! Это же откровенный грабёж!

Я откинулся в кресле, наблюдая, как его лицо постепенно приобретает цвет спелого баклажана.

— Мистер Харрис, если вы прямо сейчас не сядете и не перестанете орать, я выброшу вас в окно.

Он замер, уставившись на меня.

— Вы… что?

— Садитесь. Дышите. И расскажите, что у вас случилось на этот раз. Он сел.

К обеду я уже успел вывести из себя двух клиентов, одного коллегу и случайного курьера, который перепутал офисы. Джеймс, как тень, появлялся и исчезал, подсовывая документы, напоминая о звонках и незаметно убирая пустые кофейные чашки.

— Сэр, вам звонили по… личному вопросу.

Я отвлёкся от монитора.

— И?

— Занятия закончатся на три часа раньше и она будет ждать вас в библиотеке. Это в другом корпусе.

Я судорожно схватил телефон. Три пропущенных сообщения, одно из которых, от дока, заканчивалось смайликом с ножом. Или скальпелем?

— Чёрт.

— Да, сэр.

— Почему ты не сказал раньше?

— Вы запретили отвлекать вас во время работы с документами.

— Джеймс.

— Да, сэр?

— Иногда правила можно нарушать.

— Запишите это официальным распоряжением, и я с радостью учту.

Я застонал. Иногда, когда он этого хотел, Джеймс мог становится совершенно невозможным.

Третий клиент, поджарый смуглый мужчина чуть за пятьдесят с тяжёлым взглядом умных карих глаз, сидит в кресле напротив. Мистер Коллинз — новый клиент, владелец сети ресторанов, который сейчас напоминал скорее загнанного зверя, чем успешного бизнесмена. Его пальцы то нервно барабанили по папке с документами, то метались, перебирая бумаги.

Я откинулся в кресле, позволив себе секунду тишины перед бурей. Чёрт, сколько можно? Мысли настойчиво возвращались к вчерашнему вечеру, Эмма, раскинувшаяся между нами на заднем сидении автомобиля, её стоны, когда Док целовал её шею, а я...

— Итак, мистер Коллинз, — мой голос прозвучал резче, чем я планировал. — Вы сказали, что ваш партнёр «предал вас, обокрал и теперь грозится вышвырнуть вас из бизнеса».

— Именно так! — Он вскинул голову, и жила на его шее напряглась.

— Подождите, — я поднял руку, прерывая поток слов. — Давайте по порядку. Вы утверждаете, что отчёты поддельные. У вас есть доказательства?

— Ну... я чувствую! — Он ударил кулаком по столу.

— Мистер Коллинз, — голос прозвучал сквозь зубы. — В суде «чувства» — не доказательство.

— Я не бухгалтер! — Клиент вскочил, лицо покраснело.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Садитесь. — Моя ладонь шлёпнулась по столу.

Я глубоко вдохнул, пытаясь вытеснить соблазнительные образы: Эмма, обнимающая Дока за шею, её ноги, обвитые вокруг моей талии...

— Хорошо, — прошептал Коллинз.

— Отлично. — Я налил ему воды, рука чуть дрожала. Кофе. Мне нужен кофе. Или холодный душ. Или... Работа продолжилась, но мысли упрямо возвращались к Эмме.

— ...так что аудитор проверит всё к среде, — автоматически закончил я фразу, даже не помня, о чём говорил.

Когда Коллинз уходил, он даже улыбнулся.

— Спасибо, мистер Мёрфи.

— Не благодарите. — Я потёр виски. Только бы он поскорее ушёл.

Дверь закрылась, и я тут же схватил телефон. Одно непрочитанное сообщение от Эммы: «Скучаю. Я только освободилась, Даниэль уже дома. Буду ждать тебя в библиотеке. Позвони».

К двум часам дня дождь превратился в настоящую грозу. Молнии рассекали небо, а раскаты грома заглушали даже звонки телефонов.

— Джеймс, я выезжаю.

— Так рано сэр? Ещё даже нет трёх. И мистер Беннет…

— Мистер Беннет может катится к чёрту вместе со своими картинами и организатором выставки. Можешь так ему и передать. В два часа, я его ждал в два часа, а сейчас два ноль восемь, и я уезжаю. Если мы встретимся в коридоре, я просто сделаю вид, что не узнал его.

— Сэр? — ассистент посмотрел на меня по-птичьи, одним глазом.

— Да?

Но он больше ничего не сказал, под его пристальным взглядом я выключил компьютер, надел плащ и пошёл к выходу из офиса. Джеймс остановил меня у двери:

— Зонт.

— Серьёзно?

— До корпуса библиотеки идти семь минут. Вы промокните. Оба.

Я вздохнул и взял зонт.

21. Бенджамин

Когда я подъехал дождь кончился и в воздухе повисла мелкая водяная пыль. Под ней студенческий городок был похож на акварельный рисунок. Размытые краски первой зелени, коричневый кирпич старинных зданий, серебро мокрых от дождя дорожек.

Возле здания библиотеки стояла группа студентов. Эмму я узнал сразу, скорее даже почувствовал, потому что было далеко, сумрачно и вообще студентов было достаточно много. Но то ли всплеск рыжеватых волос, то ли тонкая фигурка, затянутая в синее платье, привлекли мой взгляд и уже не отпускали.

Я наблюдал за ней издали, пристально, и сам чувствовал себя полоумным одержимым маньяком, потому что ничего в мире сейчас не существовало для меня. Только она, её смех, её голос, её такой пьянящий запах.

И тут я заметил парня. Высокий африканец, он смотрел на неё так, как не имел права смотреть никто, кроме меня и, разве что, дока. Я ускорил шаг, она заметила меня и поспешила на встречу, уже почти не хромая. Я подхватил её на руки, закружил, прижался губами.

— Я соскучился, долго пришлось ждать?

— Совсем немного, но зато получилось позаниматься в библиотеке. Лоуренс помог мне с домашним заданием.

— Ах, значит это Лоуренс сейчас прожигает мне спину взглядом? Кажется, плащ между лопатками уже начал дымиться.

— Ты что ревнуешь? Невообразимо! Поставь меня на землю, сейчас же. Мне это не нравиться.

— Не нравиться то, что я держу тебя на руках, или то, что ревную? — я улыбнулся и перехватился повыше. Теперь мои руки держали её под ягодицами.

Эмма закатила глаза, но её губы дрогнули в сдерживаемой улыбке:

— И то, и другое. Ты ведёшь себя как дикарь, — прошептала она, но её пальцы вцепились в мой плащ, будто боясь, что я и правда отпущу.

— А ты любишь, когда я дикарь, — я прижал её к себе, чувствуя, как её тело отзывается на мой голос.

— Бен… — её дыхание стало прерывистым.

— Да?

— Нас же видят…

Я оглянулся через плечо. Лоуренс, как я и предполагал, смотрел на меня, но его друзья смущённо отводили взгляды, кто-то даже поспешно закашлял.

— И что? — я усмехнулся. — Пусть знают, что ты моя.

Она приподняла бровь, и в её глазах вспыхнул знакомый огонь непокорности. Я прижал её покрепче и её щёки покраснели.

— Тыыы… — она зашипела, как кошка, и попыталась вырваться.

Я рассмеялся и наконец опустил её на землю, но не отпустил, одна рука осталась на её талии, прижимая к себе.

— Ладно-ладно, прости. Просто не могу смириться, что кто-то ещё осмеливается смотреть на тебя так…

— Как?

— Ты всё знаешь, не задавай глупых вопросов.

— Ты невозможный.

— Но тебе это нравиться, правда?

Она улыбнулась и не стала спорить. Дождь снова начал накрапывать. Я раскрыл зонт, и мы медленно пошли к машине, оставляя позади удивлённые взгляды студентов.

Эти редкие моменты, когда она была только моей, становились всё ценнее.

— Бен?

— М-м?

— О чём ты задумался?

— Просто представляю, как мы сейчас поедем в машине. Вдвоём, — я провёл пальцем по её шее, чувствуя, как её пульс участился.

— Даниэль уже ждёт нас.

— Мы быстро, я знаю неподалёку одну замечательную рощицу.

— Господи, Бенджамин Мёрфи, я уже говорила тебе, что ты совершенно невозможный.

Она рассмеялась и побежала по дорожке впереди меня.

Когда мы поъезжаем к дому, я замечаю на парковке незнакомую машину. Черный БМВ хищно скалится на меня решёткой радиатора. От капота поднимается пар. Прошу Эмму остаться в машине и иду по влажно хрустящему гравию. Входная дверь приоткрыта, из гостинной доносятся голоса.

—Я ничего не намерен тебе объяснять, сын.

—Я переживаю, пап. Что я должен думать? Мне звонит Федерико и говорит, что ты живёшь с какой-то шлюхой и австралийцем.

— Не стоит так говорить о моей женщине, Марко, — голос у дока ровный, но ледяной, насколько это возможно. — И ты примчался меня спасать? От чего? От разврата?

—Ну мало ли…

—Не глупи, сын. Да, возможно, это немного странно, но видимо, когда бог подбирал половинку для Эмы, то случайно разбил её, и нам с Беном достались обломки.

Такой поэтический пассаж из уст дока немало меня удивляет. В этом определённо что-то есть. Делаю в уме отметку подумать об этом позже. Док, между тем, продолжает:

— Со стороны это может выглядеть необычно, но нам вполне комфортно… так. Вспомни что было, когда ты эксперементировал и решил, что ты гей. Когда даже твоя мать отказалась от тебя.

Я был рядом. Теперь ты почти женат, но я бы принял любой твой выбор, поверь. Может быть, не смирился бы, но принял.

На этот раз вам с Джессикой придётся остановиться в домике на горе. Если бы ты потрудился предупредить о своём приезде, я бы его подготовил. Или можете выбрать гостиницу, я оплачу. Эмма улетает через девять дней и мне не хотелось бы ограничивать себя в собственном доме.

—Даже так? — в молодом голосе, так похожем на голос дока, уже не тревога. Голос улыбается, тепло и немного язвительно.

—Даже так. Здесь бывает… громко.

—О, умоляю, пап, только без подробностей, — голос уже смеётся.

Я решаю, что время для моего появления идеально. Решительно стучу и вхожу. Они очень похожи, эти двое мужчин, их даже можно принять за братьев. Только Марко не имеет такой внушительной мускулатуры как у отца и в волосах ещё нет седины. А так, ещё не матёрый медведь, конечно, но вполне себе крепенький медвежонок.

— Бенджамин Мёрфи, — я протягиваю руку парню, тот отвечает крепким рукопожатием.

— Марко Росси, очень… странно.

— Пожалуй, так и есть, — я выдерживаю пристальный взгляд парня.

— Где Эмма? — док тоже смотрит на меня.

— В машине, я увидел БМВ, и не решился вести её сюда. После вчерашнего.

Док кивает и выходит, в его отсутствие мы с Марко развлекаемся тем, что разглядываем друг друга, перебрасываясь ничего не значащими фразами.

Через несколько минут док возвращается с Эммой. Она выглядит немного смущённой, но быстро берёт себя в руки и улыбается Марко.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Привет, Марко. Рада познакомиться.

— Эмма, — он кивает, изучая её взглядом. — Ты… не такая, как я представлял.

— Надеюсь, в хорошем смысле? — она слегка наклоняет голову, и я замечаю, как её пальцы непроизвольно сжимают руку дока.

— Прости, но я представлял, что-то более…

— Порочное? — смеётся она. — Поверь, чтобы заткнуть Федерико вчера, мне потребовалась вся моя смелость.

— Зато получилось феерично! — Марко смеётся, и напряжение в комнате сразу тает. Он проводит рукой по волосам — точь-в-точь как его отец, когда тот чем-то смущён. — Ладно, признаю, я немного… переоценил ситуацию.

— Немного? — Док поднял бровь. — Ты ворвался сюда, как карательный отряд.

Эмма фыркнула, прикрыв рот ладонью. Я не выдержал и тоже рассмеялся.

— Что ж, — вздохнул док, — раз уж все так веселы, предлагаю отметить знакомство. У меня есть бутылка Brunello di Montalcino, которую я припас для особого случая.

— А этот — особый? — уточнил Марко.

— Особенно унизительный, — парировал док, но в его глазах светилась усмешка.

Мы переместились в гостиную, где Эмма устроилась между мной и доком на диване, будто искала защиты. Марко занял кресло напротив, не сводя с неё любопытного взгляда.

— Так… вы трое… — он жестом обозначил круг в воздухе.

— Да, — твёрдо сказал док, наливая вино.

— И это… работает?

— Определённо лучше, чем твои попытки вести дипломатичный разговор, — я взял бокал и отхлебнул. Вино было тёплым, с нотками спелой вишни и дуба.

Эмма потянулась за своим бокалом и улыбнулась Марко:

— В общем, да, это работает. Пока что.

— Пока что?

— Пока я здесь, — она пожала плечами, но в её голосе прозвучала лёгкая дрожь.

Марко задумался, вертя бокал в пальцах.

— И что потом?

Тишина повисла в воздухе, густая, как дым от костра.

— Потом… — начал док, но Эмма перебила его:

— Потом будет больно. Но сейчас — хорошо. И этого достаточно.

Её слова повисли в воздухе, как обжигающая исповедь.

— Знаете, — тихо сказал Марко. — Я очень за вас рад, за всех троих. Я бы многое отдал, чтобы Джессика хоть раз посмотрела на меня… вот так, как вы смотрите друг на друга.

22. Даниэль

Вторник, осталось восемь дней. Я считаю их как осуждённый перед казнью. То, что должно было стать лучшим отпуском в моей жизни, становиться моим персональным адом. Неотвратимость конца висит над нами как домоклов меч, с каждым днём опускаясь всё ниже и ниже. И попытки не думать об этом оборачиваются тем, что, когда она не находится в поле моего зрения, я думаю только о предстоящем расставании.

Я проснулся раньше всех. Опять. Организм хирурга — точнее швейцарских часов. Эмма спит между мной и Беном, уткнувшись носом мне в подмышку.

Сегодня я не встаю на пробежку, пробежка подождёт. Восемь дней и я смогу бегать сутки напролёт, если мне этого захочется. Наклоняюсь и вдыхаю её запах. Ловлю этот момент счастья и просто лежу рядом, пока не срабатывает будильник Бена. Целую Эмму в макушку и иду варить кофе.

Восемь дней.

Всего восемь дней и она уедет. Вернётся к своей жизни, к ребёнку, к работе. А мы…

Мы останемся здесь. С пустотой вместо сердца. Сейчас мне даже невозможно себе представить мир, в котором её нет.

Я стоял у плиты, и жарил бекон, когда из спальни вышел Бен.

— Ты уже проснулся? — его голос был сиплым от сна.

— Да. Кофе?

— Спасибо.

Я молча поставил перед ним чашку, и мы стояли в тишине, слушая, как шипит масло на сковороде.

— Ты тоже считаешь дни? — спросил он наконец.

Я взглянул на него. Его глаза были такими же пустыми, как и мои.

— Да.

Я перевернул бекон, мои пальцы сжали ручку сковороды.

— Мы не можем её отпустить, док.

— У нас нет выбора.

— Всегда есть выбор.

Я убавил огонь под сковородой и повернулся к нему.

— И что ты предлагаешь? Украсть её? Запереть здесь? Она не вещь, Бен.

— Я знаю. Но… — он со стуком поставил чашку на стол. — Чёрт, я не знаю.

— Мы проведём эти дни с ней. Каждый миг. А потом…

— Потом мы сойдём с ума.

Я не стал спорить.

Когда из спальни появляется Эмма, умытая и одетая, завтрак уже готов.

—Я остаюсь дома, из-за дождей размыло дорогу и топит нижние этажи в нескольких зданиях. Занятия отменили, так что я останусь и приготовлю ужин.

Мы с Беном растроенно переглядываемся. Вчера, когда обсуждали планы на ближайшие дни, выяснилось, что у Бена на сегодня три личных консультации, а у меня плановая операция, которую так просто не перенести. Допиваем кофе, целуем Эмму и мрачно бредём к выходу.

Больница встречает меня запахом хлорки и страха. Моя территория. Медсестры уже на местах, кивают, не смотрят в глаза. Они знают, что до операции я не человек, я — функция.

Первый пациент, пенсионер с перитонитом после недельных попыток лечения воспалившегося аппендицита грелками и клизмой. Вчера вычистил, но сепсис уже начался. «Доктор, я ведь выживу?» Вру: «Конечно». В голове статистика — 60% летальности.

Операция. Желчный пузырь, 45-летняя учительница. Рутинно. Разрез, клипсы, коагуляция. Тело — всего лишь механизм, поломки которого почти всегда можно починить. С душой сложнее. Операция прошла успешно, вероятность — 99% .

Я ведь хирург. Я умею считать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

23. Эмма

Я осталась одна в пустом доме. Это странное чувство будто я случайно заглянула в чужую жизнь, а теперь осторожно перебираю её предметы, боясь что-нибудь сломать.

Дом Дэниэля уже не совсем чужой для меня, но всё ещё не до конца понят и изучен. В гостиной на стене висит единственная картина, абстракция в синих и серых тонах. Если приглядеться, в мазках угадывается силуэт то ли человека, то ли волны. Я касаюсь холста кончиками пальцев, будто через краску могу прочесть мысли художника.

На кухне как всегда идеальный порядок. Чашки стоят ровными рядами, ножи разложены по размеру. Я открываю шкафчик с лекарствами и тут же закрываю, чувствуя себя взломщицей.

Прохожу в спальню.

Дверь в комнату Бена распахнута настежь, я встаю на пороге. Здесь всё не так, как в остальном доме, ничего общего с идеальным порядком Даниэля.

На столе чашка с засохшим кофе. Рядом несколько папок с бумагами. Корзина для мусора переполнена, несколько скомканных бумажек валяются рядом. На ручке двери висит свитер. Я поднимаю его, прижимаю к лицу. Пахнет Беном, древесным углём, дорогим парфюмом и чем-то неуловимо тёплым, что есть только у Бена.

Потом заглядываю в приоткрытую дверь кабинета, здесь пахнет Даниэлем. Идеально заправленная кровать, на тумбочке рядом книга с вложенной закладкой, «Анатомия человеческой деструктивности». Я улыбаюсь, только Даниэль может читать такое перед сном.

В моей спальне на полу его забытая рубашка. Я накидываю её на плечи, ткань пахнет одеколоном и едва уловимым запахом его кожи. Я ложусь на кровать, укутавшись в рубашку, и закрываю глаза. Засыпаю под стук дождя за окном и мне снится дом.

Проснувшись, время уже, похоже, приближается к полудню, в первую очередь набираю номер мамы, в этом сумасшествии я совсем перестала ей звонить.

— Алло, мам.

— Привет, солнышко, как твоя нога?

— Всё хорошо, через несколько дней уже снимут швы.

— А что врачи говорят?

— Врач... ну, он говорит, что шрам останется.

Я на секунду сбиваюсь, но мама ловит мою заминку, шестым чувством поймав недосказанность.

— Даже так? И кто он?

— Люся, я тебя умоляю, отстань от девочки! Опять ты суёшь свой длинный нос, куда тебя не просят, — в телефон врывается как всегда весёлый голос моей свекрови, — Эмма, дочка, не слушай ты эту старую гусыню. Лови момент, наслаждайся жизнью. О нас не думай, мы тут сами справляемся. Только Мишке позвони, он скучает.

Я слушаю короткие гудки из трубки, и сердце наполняется благодарностью. Ольга Ивановна, моя мама Оля, всегда на моей стороне. Наши семьи дружили сколько я себя помню, и когда, почти сразу после школы, я забеременела, мама Оля переехала жить к моей маме, её лучшей подруге, освободив для нас трёхкомнатную квартиру в соседнем подъезде. А когда Вити вдруг не стало, она даже не подумала выгнать нас из неё: "Ты девка молодая, чуть чего, куда мужика приведёшь? Мамке на кухню?"

Так и жили: две мамы, я и Мишка.

Только вот сейчас я понимаю, что никого уже в свою квартиру не приведу, не в ближайшее время точно. Моё сердце, расколотое на две одинаковые половинки навсегда останется с пригороде Кембриджа.

Желая скоротать время, я бегаю по дому с тряпкой, протирая несуществующую пыль. За уборкой кое-как дожидаюсь перемены у Мишки и набираю его номер:

— Мама! — из трубки радостный голос сына.

— Привет, малыш! Как дела?

— Всё хорошо! Бабушка Люся сегодня испекла пирог с вишней, а бабушка Оля говорит, что он слишком сладкий, но всё равно ест.

Я смеюсь, представляя их споры.

— А ты как, мам? Уже ходишь?

— Почти не хромаю. Скоро вернусь домой.

— Скучаю, — голос Мишки становится тише.

— Я тоже, солнышко. Очень.

— Мам… ты ведь вернёшься, да?

Сердце сжимается.

— Конечно, вернусь. Обещаю.

Разговор заканчивается, но его вопрос остаётся в воздухе, как невидимая трещина. Вернусь ли я? Не в смысле физически, я обязана вернуться. Но смогу ли я быть прежней? Или часть меня навсегда останется здесь, с ними?

Решаю пойти прогуляться, чтобы немого проветрится перед приготовлением обеда. Но тут приходит оповещение на телефон.

Сообщение от Даниэля, читаю и с первых строк чувствую как теряю почву под ногами: «Бен в больнице. Дороги размыло, поэтому выезжай прямо сейчас на велосипеде по верхней улице. Я встречу тебя на съезде к шоссе».

Сердце ёкнуло. Я уже открывала карту, чтобы проложить маршрут, когда пришло голосовое. Пальцы дрожали. Я нажала «play». Шум. Шипение. Слышно было плохо, но голос Даниэля сказал: «Всё очень серьёзно. Я сделал всё что мог, но я не волшебник…»

Сообщение внезапно обрывается и тут же приходит новое текстовое: «Быстрее!»

Я набираю номер Даниэля и долго слушаю гудки, до тех пор, пока не включается автоответчик. Пробую набрать номер Бена. С тем же успехом. Зачем я это делала? Чего я ждала? Чуда? Нет времени, нужно ехать.

Я схватила ключи от гаража и выбежала под дождь.

Пока я выжимала из своего велосипеда максимально возможную скорость, телефон на автодозвоне набирал Даниэля. Бесполезно. Холодные капли хлестали по лицу, ветер рвал куртку. Я остановилась на развилке, чтобы свериться с картой, но телефон вдруг потерял сеть.

Верхняя дорога шла над отвесным, метров пять, обрывом, нижняя была затоплена. Она упиралась в огромную лужу, по краям вязкая жижа. Болотце, которое, скорее всего, пересыхает летом, но сейчас разлилось, полностью перекрыв нижний проезд.

Я с сомнением посмотрела на верхнюю тропинку, совсем узкую, только на велосипеде и проедешь, и попробовала ещё раз позвонить Даниэлю — сброс, нет связи. Выбора, можно сказать, и не было. Я свернула наверх.

Чтобы не упасть, мне пришлось слезть с велосипеда и вести его рядом с собой. Я аккуратно пробиралась по узкому скользкому уступу, слева отвесная стена из глины, справа обрыв.

Сверху непрерывным потоком текла вода, ноги скользили и расползались в стороны. Я шла уже по щиколотку в мутной жиже, напрочь промочив ноги. Половина пути уже позади, осталось совсем немного, пожалуй, всего метров десять, а там уже виден пологий спуск.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И тут — удар. Что-то огромное, тяжёлое, скорее всего отколовшийся от отвесной стены кусок глины, сорвалось со склона и врезалось мне в плечо.

Мир перевернулся. Мгновение острого, парализующего ужаса и я вместе с велосипедом лечу вниз.

Удар. Тьма. Холод.

От удара вышибает дух, я погружаюсь в грязь и тут же выныриваю, отчаянно хватая ртом воздух. Мои ноги медленно погружаются в болото. Выбираю место посуше, на какой-то кочке. Дрожащими руками снимаю с головы шлем, вытираю лицо и оглядываюсь по сторонам.

Велосипед лежит недалеко от меня, колеса беспомощно торчат из грязи. Болото чавкает подо мной, с каждым движением затягивая глубже. Нужно отсюда выбираться, и быстро.

Я цепляюсь за корни, вылезая на более твердый участок, но ноги предательски скользят, разъезжаясь по мокрой глине, как по мылу. Каждый шаг даётся с трудом, земля под ногами плывёт, оставляя на ботинках густую, тягучую массу. В ушах только свист ветра и собственное прерывистое дыхание.

Кажется, я в западне. Сверху надо мной обрыв. Внизу, куда только хватает глаз болото с редкими островками жухлой травы. С дороги меня не видно, я слишком далеко, заросший склон скрывает от случайных взглядов. Вода прибывает.

Я замёрзну здесь, прежде чем меня найдут. Накрывает паника. Стараюсь удержать судорожно бьющееся сердце. Дышу.

Спокойно. Спокойно. Спокойно!

Достаю телефон, он в защитном непромокаемом чехле, один я уже утопила во время велосипедной поездки. Связи нет, прячу телефон на животе под футболку, чтобы не разбить и чтобы не мешал.

У меня только один способ выбраться. Вверх по отвесной стене из глины.

Вытягиваю из лужи велосипед, он весь в чёрной жиже, колеса теперь забиты грязью. Если поставить его, как лестницу, мне нужно будет преодолеть только три метра. Три метра скользкой, мокрой, крошащейся глины.

Открываю веллосипедную сумку, замерзшие пальцы скользят по замше, выуживая мультитул. Скручиваю багажник. Теперь это мой ключ к свободе.

Склон только кажется неприступной отвесной стеной. Вблизи видно, что он испещрён выступами и трещинами. С размаху втыкаю багажник над своей головой в крошащуюся глину. Металл вгрызается в неё как нож в масло, но тут же проседает.

Нужно искать точку опоры. Перебирая ногами по широкой трещине, подтягиваюсь повыше. Шаг за шагом, с трудом отвоёвываю каждый сантиметр пути к своей свободе.

Я то и дело оскальзываюсь и съезжаю вниз по мокрой глине. Она налипает на кожу, холодная и вязкая, забивается под ногти, пристаёт к одежде. Ноги уже давно превратились в два бесформенных комка грязи. Руки настолько свело судорогой, что я уже не уверена, что смогу когда-нибудь разжать намертво вцепившиеся в багажник замёрзшие пальцы.

Но я не останавливаюсь. Потому что остановиться, это значит сдаться.

Я карабкаюсь и карабкаюсь, уже почти ничего не соображая, когда чья-то крепкая рука хватает меня за шиворот и одним мощным рывком вытягивает вверх.

24. Эмма

Мышцы спины пронзает боль, будто меня вырвали с корнем. Мужской бархатный голос спрашивает на итальянском:

— Come stai? — «как ты?» — Ну и живучая же ты сука!

Голос звучит насмешливо-ласково, как будто мы не стоим сейчас на краю обрыва, а сидим в уютном кафе, попивая эспрессо. Я поднимаю глаза и с ужасом смотрю на ухмыляющегося Федерико. Его лицо, идеально выбритое, с резкими скулами и тёмными, как маслины, глазами, искажено едкой усмешкой.

Он смотрит пристально, зло, и шипит сквозь зубы:

— Быстро снимай куртку и брюки. И лезь в машину, — его голос тихий, почти нежный, но в нём четко слышится металлический холод. — У тебя есть тридцать секунд, потом мои парни тебе помогут.

Федерико кивает в сторону склона, и я невольно оборачиваюсь. Внизу на дороге стоит чёрный внедорожник, массивный, как танк, с затемнёнными стёклами, в которых отражается серое небо. От него к нам решительным шагом поднимаются двое. Большие, угрожающие. Один — широкоплечий, с бычьей шеей, лицо скрыто под капюшоном. Второй...

В нём я с удивлением и облегчением узнаю Лоуренса. На миг мелькает надежда, мы же знакомы, он же...

Но облегчение быстро сменяется страхом, когда я ловлю его взгляд, холодный, пустой, как у мёртвой рыбы. Ни капли узнавания. Только равнодушная готовность выполнить приказ.

Я понимаю, что просить бесполезно. Наоборот, от меня этого ждут, я уже вижу жадное предвкушение в глазах Федерико. Он ловит мой страх, как гурман смакует первый глоток вина.

Бежать некуда. Их трое и в машине, скорее всего, четвертый. Мне любой ценой нужно сохранить телефон! Он прилип к животу под футболкой, я молюсь всем существующим и несуществующим богам, чтобы он не зазвонил прямо сейчас.

— Ну? — Федерико щелкает пальцами.

Сжимаю зубы, снимаю куртку и с размаху швыряю её в лицо Федерико. Тот с лёгкостью уворачивается, и, даже не меняя выражения лица, обещает:

— Выкинешь ещё что-то подобное и я попрошу Большого Дика трахнуть тебя прямо здесь, — его губы растягиваются в широкой, почти дружелюбной улыбке. — Твоего английского достаточно, чтобы догадаться, почему у него такая кличка?

За его спиной мужчина в капюшоне хрипло смеётся.

Я снимаю кеды и брюки. Ледяной ветер сразу вцепляется в мои голые ноги и меня начинает трясти от холода и страха. Отчаявшись влезть в мокрые, необычайно грязные кеды, просто просовываю ступни поглубже, сминая задники. Теперь на мне только толстовка, едва прикрывающая ягодицы, тоже довольно грязная. Очень надеюсь, что меня не заставят снять и её. Тогда телефон точно заметят и отберут.

Машина. Чёрная пасть салона. Дик быстрым отточенным движением хлопает меня по карманам толстовки, они пусты и он кивает Федерико. Меня заставляют снять кеды и носки и грубо толкают внутрь, я падаю на холодное кожаное сиденье, с двух сторон меня зажимают между собой Лоуренс и Дик. Дик пахнет потом, табаком и чем-то животным, звериным, первобытным. Лоуренс тяжело и часто дышит, всё плотнее прижимаясь к моему голому бедру. Я пытаюсь отодвинуться от него, но упираюсь в радостно скалящегося Дика.

Федерико сел, развалившись на переднем сидении. Он поворачивается, смотрит мне прямо в глаза и небрежно бросает водителю, не отводя от меня взгляда:

— Поехали.

Двигатель рычит, машина дёргается и трогается с места. Я цепенею под этим взглядом. Мир сужается до двух чёрных точек, которые не отрываясь следят за мной. Кажется, никогда в жизни мне не было так страшно.

— Ну же, спроси, — он наклоняется ближе, от его дыхания пахнет мятной жвачкой и чем-то металлическим. — Ты же хочешь знать куда мы тебя везём?

Его пальцы с силой впиваются в мою голую коленку, ногтями, до боли. Я дёргаюсь, пытаясь вырваться из его железной хватки, но она только усиливается.

— Куда? — выдыхаю я, и он, наконец, отпускает, удовлетворённо хмыкнув.

— Видишь, у нас уже получается диалог, — он щёлкнул пальцами перед моим лицом, будто дрессировщик, хвалящий собаку за выполненную команду. — Малыш Лоуренс мне все уши прожужжал: «Эмма то, Эмма сё!»

Федерико передразнивает Лоуренса тонким, восторженным голосом, тот молчит, но я слышу как его дыхание у меня над ухом становится тяжелее.

— И только вчера, — Федерико притворно закатил глаза, изображая мученическое терпение. — Когда Малыш Ло рассказал, что тебя привёз на занятия какой-то хер на черном внедорожнике, а забрал дылда-австралиец, у меня сложился пазл. Я ещё раз пересмотрел фотки, которые он мне присылал. И, evviva! — Он разводит руками, как фокусник, раскрывающий секрет трюка. — Мир слишком тесен, не находишь?

— Какие… ещё фото? — выдавливаю я из себя, понимая, что он этого ждёт.

— О, тебе понравиться! — Федерико аж подпрыгивает на сиденье, доставая телефон. Экран вспыхнул.

Десятки моих фотографий. Лица почти нигде не видно, на фотографиях мои ноги крупным планом, мои губы, когда я пью кофе, смеюсь, в задумчивости кусаю нижнюю, грудь под разными ракурсами и освещением. И… трусики. Из-под платья. Из-под юбки. Всё снято снизу. Для того, чтобы сделать такие фото, нужно постараться и залезть под парту.

Становится мерзко. Лоуренс, или Малыш Ло непроницаем, лицо каменное, только большая липкая влажная ладонь ложится на моё бедро и ползёт вверх. Я пытаюсь скинуть её, но ничего не выходит. Дик тут же перехватывает мою руку, сжимая запястье, будто наручники. Федерико, наблюдая за мной, откровенно злорадствует:

— Мы договорились, малыш Ло будет первым, я не жадный, — он снисходительно улыбается, как добрый дядюшка, разрешающий детям поиграть с игрушкой. — Развлечёмся немного, пока не приедет покупатель.

Покупатель!

— Я разве тебе не сказал? — Федерико притворно хлопает себя по лбу, изображая искреннее смущение. — Прости, моя вина! Я продал тебя.

Я забываю, как дышать. Я ему верю, сразу и безоговорочно.

— Для проститутки ты, конечно, старовата, — он скривился, будто пробуя на вкус несвежий фрукт. — Но не переживай, для тебя обязательно найдут занятие.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Его голос поплыл, в ушах зазвенело.

— А что ты хотела, — он внезапно наклонился так близко, что я почувствовала его слюну на своей щеке. — Из-за тебя, сука, я лишился работы! Дядя не только позвонил моему отцу, он и в фирму позвонил!

Кулак Федерико врезается в спинку сиденья у меня над головой, я, плотно зажатая между Диком и Ло, только взвизгиваю.

— И у меня теперь проблемы.

Я уже не слушаю.

Не слышу.

В ушах звон, к горлу подкатывает тошнота.

Продал! Как? Как это вообще возможно?

За стеклом мельтешение первой весенней зелени. Я тупо смотрю в окно, пытаясь осознать случившееся, но мысли вязнут, как в болотной трясине.

Внезапно дорога заканчивается. Машина резко дернулась, остановившись перед крохотным лесным домиком. Очень знакомым домиком из стекла и бетона. Только не белым, а тёмно‐серым.

— Нравится? — Федерико открывает дверь и выходит из машины. — Добро пожаловать в гости к доктору Росси.

Лёд пробежал по спине. Я знала, что у Даниэля есть этот дом. Вчера во время разговора с Марко они упоминали его. Марко с женой в итоге решили остановиться в гостинице. Здесь я никогда не была до сегодняшнего дня, этот дом был гораздо меньше основного дома Даниэля, маленький серый куб, казалось, был частью леса, почти скрытый в лесной чаще.

— Ирония, да? — Федереико с шутовским поклоном распахивает предо мной входную дверь. — Дядя будет искать тебя везде… кроме этого места. Поехать сюда было гениальной идеей!

Его глаза горят, он явно наслаждается этим моментом, как гурман редким вином.

Лёд. Всё моё тело — сплошной кусок льда. Вчера Даниэль в шутку называл этот дом «лесной клиникой». Говорил, что он пахнет сосной и земляникой. Ложь. Здесь пахнет сыростью тюремной камеры и чем-то сладковато-гнилым. Должно быть, так пахнет в морге, когда ломается вентиляция.

Федерико с силой толкает меня вперёд. Мои ноги не слушаются. Он за шиворот тащит меня вглубь дома и впихивает в какую-то комнату без окон. Потом я понимаю, что окна есть, просто они наглухо закрыты ставнями снаружи из-за чего превратились в огромные, в пол, туманные зеркала. В них я вижу себя, всклокоченную и напуганную, с глазами, полными животного ужаса.

В пустой комнате только камин и кровать с кованным изголовьем, да ещё большое старое кожаное кресло в углу. Минимализм Даниэля не ограничивается его постоянным жилищем.

За моей спиной Дик с грохотом опускает на бетонный пол ведро с водой, сверху падает тряпка.

— Отмоешься, шлюха. У тебя пять минут. — рычит Федерико.

Дверь захлопывается.

Полумрак. Тишина. Только стук моего сердца и приглушенные звуки тяжёлых мужских шагов где-то за стеной.

Быстро достаю телефон, в первую очередь, включаю беззвучный режим. Пальцы дрожат, но я быстро набираю сообщение Даниэлю и Бену: «Федерико меня похитил. Мы в домике Даниэля в лесу. Меня продали, ждут покупателя. Их четверо: Франциско и Лоуренс с моих языковых курсов, третий носит кличку Большой Дик, и ещё водитель. Авто черный внедорожник Land Rover, модель не знаю, большой. Номер KY18 FXZ. Свяжитесь с полицией. Не звоните. Напишу ещё, как только смогу. Поторопитесь. Они меня изнасилуют».

Смотрю на экран несколько секунд и стираю последнее предложение.

Отправляю. Следом открываю доступ к геолокации моего телефона для Даниэля и Бена.

За дверью шаги. Включаю камеру на запись и быстро задвигаю телефон стеклянной моделью глаза, стоящей на каминной полке.

25. Даниэль

Два часа. Два проклятых часа я обыскиваю каждый угол ординаторской, переворачиваю папки, заглядываю под столы, но моего телефона нет нигде. В конце концов вызываю охрану. Они проверяют записи с камер и выясняют, что посторонних не было, как я и предполагал. Поднимаю на ноги весь персонал, полчаса упорных поисков и вот он, мой проклятый телефон, застрявший в щели между стеной и старым потёртым диваном. Поставленный на режим «не беспокоить». Ещё страннее.

Двадцать восемь пропущенных звонков. Все от Эммы.

Сердце пропускает удар и срывается в пропасть, чтобы забиться там с бешенной скоростью. Набираю её номер. Абонент не доступен. Ещё раз. Бесполезно.

Запускаю приложение с камерами наблюдения за домом. Листаю архив. Боже правый! Хватаю ключи и несусь вниз по лестнице, вылетаю на парковку. Машина взрёвывает, выезжая из больничного комплекса. Одной рукой кручу руль, другой набираю Джеймса, ассистента Мёрфи. Так надёжней.

— Офис Бенджамина Мёрфи, Джеймс Скотт, слушаю вас, — раздаётся в трубке размеренный голос.

— Где этот кретин, твой босс? Это доктор Даниэль Росси, срочно передай ему трубку. Сейчас же! Даже если у него сам премьер-министр на коленях сидит! — трубка отвечает молчанием, которое через несколько секунд сменяется низким, спокойным голосом Бена.

— В чём дело?

— Проверь телефон. У меня двадцать восемь пропущенных от Эммы. Она села на велосипед и уехала. Через пять минут я буду проезжать мимо твоего офиса. Если тебя не будет на парковке, я еду один.

Мы уже мчимся по трассе, когда наши телефоны синхронно вибрируют.

Время замирает настолько, что я слышу каждое потерянное впустую мгновение. Бен читает вслух. Я вижу как на лице Бена радость от того, что Эмма нашлась, сменяется недоумением, когда он читает первые строки. А потом ледяным ужасом, когда он дочитывает до конца. Я вижу отражение этого ужаса в своих глазах в зеркале заднего вида.

В следующую секунду адреналин врывается в кровь, и мир сужается до одной цели — спасти её.

— Бен, — мой голос звучит хрипло, но твёрдо, — звони в полицию. Сейчас же.

Он уже набирает номер, но я хватаю его за руку:

— Нет, не 999. Нам нужен кто-то, кто не будет задавать лишних вопросов. Возьми мой телефон, набери «суперинтендант Брэдли». Бен понимающе кивает . Пока он объясняет ситуацию, я вжимаю педаль газа в пол. Дорога превращается в размытую полосу, машину заносит на поворотах, но скорость только растёт.

— Они уже отслеживают номер машины, и отправили экипаж, — Бен бросает телефон на панель. — Но…

— Но что?

— Но они не могут просто так ворваться в частную собственность. Нужны доказательства, ордер… для этого потребуется какое-то время.

— Чёрт!

Я резко сворачиваю на лесную дорогу. Я знаю этот путь наизусть.

— Тогда мы просто сделаем это без них.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

26. Эмма

Дверь распахивается и на пороге появляется Федерико в сопровождении Дика. Я успела кое-как оттереть подсохшую глину с лица и рук и всё ещё стою на коленях перед ведром с водой. Он опирается о косяк и пристально смотрит на меня:

— У нас ещё около пяти-шести часов, нам некуда торопиться. Чем займёмся? — его голос — сладкий яд.

В его словах и вопрос, и ответ. И я понимаю, что даже если Даниэль уже прочитал моё сообщение… они не успеют.

— Сейчас придёт Малыш Ло, я ему обещал. Но что потом? Ты же любишь, когда тебя имеют сразу двое? Или четверо? Какая тебе разница, если ты — грязная шлюха? Но я добрый, принёс тебе кое-что, чтобы расслабиться. Раскрепоститься, — его голос течёт елеем, и меня парализует как кролика, на которого смотрит удав.

Федерико протягивает ко мне обе руки в одной две крохотные белые таблетки, в другой бутылка виски.

— Нет!

— Держи её, — кивает он Дику. Я пытаюсь отскочить в сторону, но тот с удивительной для такого великана скоростью перехватывает меня поперёк туловища и валится со мной на кровать. Я оказываюсь у него на коленях, он зажимает обе мои ноги между своих бёдер, одна рука по-прежнему удерживает меня, а вторая хватает за нос и запрокидывает голову назад. Я кричу от боли, но им это очевидно нравится. Сукины дети!

Федерико с силой разжимает мне челюсти и пропихивает глубоко в горло таблетки, потом вставляет горлышко бутылки между зубов, прижав до крови губы. Я чувствую вкус крови во рту и соль с его пальцев, и в ту же секунду начинаю захлёбываться, потому что Федерико наклоняет бутыль. Мне ничего не остаётся, и я давлюсь обжигающей жидкостью, пытаясь не захлебнуться.

Внезапно всё прекращается, и меня отпускают.

— Пойдём, — брезгливо бросает Федерико своему помощнику, дадим ей пару минут. Пусть… подготовиться.

Дверь за ними закрывается, поворачивается замок и я со всех ног бросаюсь в угол и отодвигаю кресло от стены. Просовываю два пальца в рот, максимально глубоко, пытаясь вызвать рвоту. Желудок болезненно сокращается, горло снова обжигает виски, но таблеток нет. Оглядываюсь на ведро с грязной водой. Решаю, что лучше пищевое отравление, чем наркотическое опьянение, бегу обратно и жадно пью мутную жидкость. Прямо из ведра. Желудок сводит в рвотном позыве, но я заставляю себя пить ещё. Снова направляюсь в угол, два пальца не нужны, едва я склоняюсь, из меня потоками выплёскивается вся вода и обе едва начавшие растворяться таблетки. Облегчённо выдыхаю и задвигаю кресло на место.

В этот момент дверь раскрывается и в комнату входит Лоуренс. За его широкой спиной маячат Федерико, Дик и водитель.

— Какого хрена, — рычит Лоуренс и оборачивается к Федерико и остальным, сжимая огромные кулаки, — ты мне обещал.

— Всё в порядке, Малыш, остынь. Решил ещё раз повторить правила и принёс вот это, — не сводя с меня своего змеиного взгляда Федерико бросает на кровать бутылёк лубриканта и несколько упаковок презервативов.

— Первое, пользуйтесь резинками, я не хочу елозить в чужой сперме.

Второе, не бить, не кусать, не оставлять синяков. Не портите товар. Буду проверять лично после каждого, и вычитать из вашей доли.

Третье, пользуйтесь смазкой, по этой же причине.

И, наконец, четвёртое, Дик, помоги Лоуренсу привязать её к кровати. Для надёжности.

Мой крик переходит в визг, когда они всё-таки ловят меня и волокут к кровати. Я царапаюсь и кусаюсь, и они, ограниченные чётким приказом Федерико, только уклоняются.

В конце концов они отступают от меня. Теперь я распята на кровати так, что могу только мотать головой. Руки и ноги надёжно зафиксированы верёвками. Я уже даже не бьюсь, понимая, насколько это бесполезно. Коплю силы. Для чего?

Федерико лениво подходит ко мне и достаёт из кармана нож. Облизывает губы и наклоняется к моему лицу.

Я помогу тебе раздеться. И если ты скажешь в этот момент хоть слово, издашь хоть один звук… я не пожалею нескольких фунтов, чтобы научить тебя правилам хорошего тона.

Его нож скользит по моей коже, забирается под ткань и легко вспарывает её. Это продолжается, кажется, целую вечность. Наконец, он довольно улыбается:

— Неплохо, пожалуй и я бы не отказался, но слово нужно держать.

Он наклоняется ко мне и я плюю ему в лицо. Федерико спокойно вытирает щеку и, так же спокойно, даже не меняя выражения лица, с размаху бьёт меня по лицу тыльной стороной ладони.

— Достаточно, теперь уходи! — тяжёлая ладонь Лоуренса ложиться на плечо Федерико.

— Всё-всё, как скажешь! Малыш Ло у нас такой стеснительный. Кричи громче, — оборачивается он ко мне напоследок. — доставь мне это удовольствие. Здесь очень тонкие стены.

Когда дверь за Федерико закрывается, Лоуренс подходит ко мне. В его взгляде теперь нет и следа той безразличной отстранённости, что была утром. В темно-карих глазах я вижу то, что меня пугает ещё сильнее.

— Лоуренс, пожалуйста! — я не могу не умолять, уже просто не могу.

Это не Федерико, это парень, который так трогательно ухаживал за мной. «И при этом делал эротические фото» — заботливо подсказывает внутренний голос. Но я всё равно не могу видеть в нём насильника, преступника.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Лоуренс, который объяснял непонятные моменты на уроках, помогал донести учебники, пригласил на свидание. То, первое, красное платье было куплено для его соблазнения, я уже собиралась ехать в ресторан, когда произошла авария, перевернувшая всю мою жизнь. Вспоминаю, что когда-то мечтала оказаться в его руках, попробовать на вкус его губы, и слёзы непроизвольно начинают катиться по щекам.

Он жадно шарит руками по моему телу, я пытаюсь вывернуться, но руки большие, сильные.

— Эмма, Эмма, я так тебя хочу. Не бойся, я осторожно, ты такая красивая, Эмма, — его шёпот похож на бормотание сумасшедшего, я сопротивляюсь его ласкам и грубые верёвки всё сильнее врезаются в кожу.

— Пожалуйста, — шепчу я, но понимаю, что просить бесполезно.

27. Эмма

Лоуренс нависает надо мной. Его дыхание горячее, тяжелое, пропитанное виски и чем-то ещё, чем-то диким, терпким. Его пальцы впиваются в мои бёдра. Выворачиваюсь из-под него, пытаюсь укусить, но он прижимает мои бёдра к кровати и одним движением входит в меня на всю глубину.

Больше я не кричу.

Не дергаюсь.

Я не доставлю им этого удовольствия. Я замираю, до скрипа сжав зубы.

Лоуренс движется надо мной. Снова. И снова.

Мои запястья онемели от веревок, но я больше не чувствую жжения. Тело — тяжелое, чужое, будто налитое свинцом. Я смотрю в потолок. В ту самую трещину, что рассекает штукатурку неровной зигзагообразной линией. Она похожа на молнию, застывшую в сером небе. Или на вену. Да, именно так — на синюю жилку под кожей.

Сначала было больно. Потом стало просто... мокро. Липко. Противно.

Он скатывается с меня и через какое-то время взбирается ещё раз. И ещё.

Теперь я уже не чувствую ничего.

Я пустая.

Как выпотрошенная рыба на прилавке. Как бутылка, из которой выпили все до капли.

—Эмма, эмма...

Голос Лоуренса доносится будто сквозь толщу воды. Глухо, неразборчиво.

— Эмма, посмотри на меня.

Я не смотрю.

Мой взгляд прикован к трещине на потолке. Если сосредоточиться, можно разглядеть мелкие ответвления, тонкие, как паутинка. Они образуют странный узор, похожий на дерево. Или на нервные окончания.

Лоуренс хватает меня за подбородок, грубо поворачивает лицо к себе. Его пальцы влажные, липкие.

— Ты меня слышишь?

Я слышу. Но мне нечего ему сказать.

Его глаза — темные, почти черные. В них мелькает что-то странное. Раздражение? Страх? Я не могу и не хочу это анализировать.

— Черт возьми, Эмма! — Он трясет меня, но мое тело лишь безвольно покачивается, как тряпичная кукла. — Поговори со мной!

Я молчу.

Он отпускает меня, проводит рукой по лицу. Его дыхание сбивчивое, неровное.

— Я... я могу помочь тебе. — Его голос теперь тихий, почти умоляющий. — Мой брат... у него есть люди. Я позвонил ему, и он уже едет. Он будет здесь раньше, чем покупатель Федерико.

У моего брата есть пушка, и мы спрячем тебя в безопасном месте. Федерико не найдёт. Мы можем...Потом ты просто улетишь домой.

Слова полностью теряют для меня смысл, превращаются в белый шум.

Я снова смотрю на потолок, трещина, кажется, стала глубже, шире. Как будто вот-вот разверзнется и поглотит меня целиком.

И я... Я почти жду этого.

Дверь распахивается.

Федерико. Стоит на пороге, скрестив руки, и медленно оглядывает комнату. Его взгляд скользит по моему телу, по скомканным простыням, по Лоуренсу, который резко вскакивает, будто пойманный на чём-то.

— Ну что, Малыш Ло? — Федерико улыбается. — Удовлетворил свои амбиции?

Лоуренс молчит.

Федерико делает шаг вперёд.

— Я спросил, доволен ли ты?

— Да.

— Да? — Федерико поднимает бровь. — А почему тогда у неё такое… странное лицо?

Лоуренс сжимает кулаки.

— Она просто устала.

— Устала? — Федерико смеётся. — О, милый мой, ты так и не понял, да?

Он подходит ко мне, наклоняется. Его пальцы хватают меня за подбородок, поворачивают лицо к свету.

— Она не устала. Она сломана.

Его глаза горят.

— И это… — он облизывает губы, — …прекрасно.

Лоуренс делает шаг вперёд.

— Хватит.

Федерико поворачивается к нему, удивлённый.

— Что?

— Я сказал, хватит.

Федерико медленно выпрямляется. Его улыбка не исчезает, но в глазах появляется что-то… опасное.

— Ого. Малыш Ло внезапно обрёл голос. — Ты что, жалеешь её? После того, как она тебя кинула? Променяла на два хера?

Лоуренс не отвечает.

Федерико медленно расстёгивает пуговицы рубашки. Его пальцы дрожат — не от страха, нет. От возбуждения. От той дикой, грязной энергии, что пульсирует в нём, заставляя зрачки расширяться, а губы растягиваться в хищном в оскале.

— Малыш Ло, — он кивает на дверь, — выйди.

Лоуренс не двигается.

— Я сказал, выйди.

Лоуренс снова сжимает кулаки.

— Ты обещал. Час ещё не прошёл.

— Обещал? — Федерико фыркает. — Я разрешил, а теперь передумал. Выметайся отсюда!

Он подходит ко мне, больше не обращая внимания на Лоуренса, проводит рукой по моим волосам.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ну что, шлюха, — он наклоняется, я чувствую запах виски, — мой дядя уже трахал тебя в задницу?

Я не реагирую.

— Я как-то имел его бывшую девку, — он смеётся, проводя рукой ниже, по шее, между грудей. Больно сжимает сосок. — Она рассказывала, что у него... весьма специфичные вкусы.

Рука ложится мне на живот.

— Связывание. Анал. Даже порка... — Он прикусывает губу, его голос дрожит. — Говорила, он любит, когда женщина на коленях. Когда можно взять грубо.

Лоуренс делает шаг вперёд.

— Хватит.

Федерико игнорирует его.

— Может, он уже приучил тебя? — Его пальцы впиваются в мои бёдра, переворачивают на живот. Ноги путаются в перекрученных верёвках. Я не сопротивляюсь. Просто... жду.

— Может, тебе даже нравится?

Его голос срывается на визг.

Я чувствую, как он дрожит — всем телом, как загнанный зверь перед прыжком.

— Я спрашиваю, шлюха, тебе нравится?!

Я не отвечаю.

И тогда он хватает меня за волосы и тянет вверх, заставляя посмотреть на себя. Боль вспыхивает белым огнём, но я не кричу. Просто ещё сильнеё сжимаю зубы.

— Прекрати! — это Лоуренс. Он бросается вперёд, хватает Федерико за плечо.

Федерико смеётся, его глаза безумные, влажные.

— Боже, это же просто… восхитительно.

Он снова поворачивается ко мне, будто не замечая Лоуренса. Отпускает мои волосы, его руки дрожат, расстёгивая ремень.

В этот момент весь дом содрогается от удара, за стеной звук осыпающегося стекла и рёв мотора внедорожника.

28. Бенджамин

Дом содрогается, когда машина дока врезается в панорамные окна фасада на полной скорости. Металл скрипит, стекло трескается, но меня это не останавливает. Я вылетаю из машины ещё до того, как двигатель глохнет, и бегу к входной двери.

Док уже там. Он выбивает треснувшую стеклянную дверь одним ударом плеча. Его лицо искажено яростью, он весь как сжатая пружина. Я вижу, как его пальцы сжимаются в кулаки, и понимаю: он не хирург сейчас. Он убийца.

Мы врываемся внутрь.

Первое, что я слышу, — голос Федерико. Он кричит что-то, но слова теряются в грохоте. Потом — топот ног, лязг металла.

Я бегу на звук.

Комната в конце коридора. Дверь приоткрыта.

И я вижу её.

Эмма.

Привязанная.

Голая.

Разбитая.

Всё вокруг перестало существовать.

Мои кулаки встречаются с рёбрами Лоуренса, его челюстью, носом. Кровь брызгает на стены, на меня, но я не чувствую ничего, кроме бешеного, слепого гнева. В какой-то момент он вырывается и выбегает из комнаты.

Федерико оборачивается, его лицо искажает ухмылка, но она мгновенно гаснет, когда док бросается на него.

Росси всегда был точным, как скальпель. Рассчитанным, как пульс на мониторе. Но сейчас в его движениях не осталось ничего от хирурга, только звериная слепая ярость. Федерико не успевает даже поднять руки, первый удар в солнечное сплетение сгибает его пополам. Второй, снизу в челюсть, отрывает от пола. Третий, уже не кулак, а раскрытая ладонь в нос с хрустом вгоняет хрящи в череп.

Кровь. Её слишком много. Она брызжет на стены, на потолок, на безупречно выглаженную рубашку Дока. Он не останавливается.

— Ты посмел.

Его голос — хриплый, чужой. Не голос, а рык.

Федерико падает, и пытается отползти, прикрывая руками лицо, но Док наступает. Шаг. Еще шаг. Ботинки с ортопедической подошвой, которые всегда бесшумно скользили по больничным коридорам, теперь гулко бьют по полу, как молот.

— Ты посмел прикоснуться.

Он приподнимает Федерико за плечи. Удар коленом в живот. Федерико сворачивается калачиком, захлебываясь собственной кровью. Док хватает его за волосы, приподнимает ещё раз — и бьет головой об пол. Раз. Два.

— К. Моей. Женщине.

Третий удар не попадает. Я хватаю Дока за плечо, но он срывается, как бешеная собака с цепи. Его глаза абсолютно пустые. Черные. В них нет ни капли того холодного контроля, который я знал.

— Док! — я встаю между ним и Федерико, который уже не шевелится. — Хватит! Помоги Эмме.

Док дышит, как загнанный конь, в уголках губ пузырится пена. Грудь вздымается, пальцы крепко сжаты в кулаки.

И вдруг — щелчок.

Как будто кто-то переключил тумблер.

Он резко поворачивается, отбрасывает меня в сторону и падает на колени рядом с Эммой. Его руки, только что ломавшие кости, теперь дрожат, развязывая узлы.

— Mio caro... — голос снова человеческий. Снова его. — Прости... прости, я не успел...

Кровь Федерико капает с его пальцев на ее кожу. Док стирает ее рукавом, будто это самое важное, что сейчас есть в мире.

А потом поднимает голову и смотрит на меня.

И я понимаю: если бы не полиция которая должна появится с минуты на минуту, Федерико бы уже не дышал.

И Док знает это.

И ни капли не жалеет.

Эмма не реагирует на нас. Её тело обмякшее, глаза пустые, будто она уже не здесь. Я падаю на колени рядом с ними, хватаю её руку, она не просто холодная, она ледяная. Я дышу на тонкие пальчики, пытаясь их согреть своим дыханием

— Эмма...

Моё сердце бьётся так сильно, что кажется, сейчас разорвётся.

За спиной — сирена, визг тормозов, шум. Полиция врывается в дом, крики, приказы. Кто-то хватает очнувшегося и пытающегося уползти Федерико, Лоуренса, остальных.

Но для меня сейчас существует только она.

И её молчание.

— Эмма! — я трясу её, но она не отвечает.

Док резко отстраняет меня, его руки уже проверяют пульс, зрачки.

— Она в шоке. Надо везти её в больницу. Сейчас же.

Я киваю, поднимаю её на руки — она кажется такой лёгкой, будто вот-вот рассыплется у меня в пальцах.

И тогда...

Тогда она шевелит губами.

Тихо. Почти беззвучно.

— Мой телефон на камине. Дайте. И не оставляйте меня...

Мир возвращается на место.

Я прижимаю её к себе, чувствуя, как её тело дрожит.

— Никогда.

Док накидывает на Эмму покрывало с кровати и уже открывает дверь, кричит что-то полиции, но я его не слушаю.

Я просто иду.

И клянусь себе, что больше никогда не отпущу её.

Никогда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

29. Даниэль

Больничный свет режет глаза. Слишком яркий, слишком живой, в отличие от Эммы, которая лежит за стеклом реанимации, бледная, как эти стерильные стены. Мои пальцы сжимаются в кулаки. Под ногтями засохшая кровь. Не моя.

Суперинтендант Брэдли подходит тихо, но я чувствую его еще до того, как он произносит первое слово.

— Доктор Росси.

Он не протягивает руку. Умный человек.

— Суперинтендант, — мой голос звучит ровно. Слишком ровно. Как ЭКГ перед прямой линией.

Брэдли смотрит на Эмму через стекло, потом на мои руки.

— Федерико Кастелли даёт показания, — он делает паузу. — Разбитое лицо, сломанный нос и три сломанных ребра, лёгкое сотрясение мозга и… если ты мне не дашь что-то, чтобы его зацепить… он соскочит.

Я не отвечаю.

— Лоуренс Окафор признался, что у него была… близость с потерпевшей. Если сможем доказать, скорее всего, он пойдёт за изнасилование. Всех четверых сейчас задержали как сообщников. Покупатель — наш старый знакомый, Тревор Мэйс. Торговля людьми, наркотики. Сейчас в розыске, услышал наши сирены на подъезде к твоему дому и успел слинять. Его засекли камеры возле заправки, дицо чётко видно, но эть к делу нп пришьёшь. Похищения по факту не было, — вздыхает. — Но вам это неинтересно, да?

Я поворачиваюсь к нему. Медленно.

— Что вы хотите услышать, суперинтендант? — Мои слова падают, как скальпель на металлический поднос. — Что я сожалею? Что попрошу снисхождения? Что боюсь его обвинений? Боюсь потерять работу?

Брэдли смотрит мне в глаза. Долго. Потом неожиданно усмехается.

— Черт возьми, Даниэль. Я хочу услышать, что у вас есть хоть что-то кроме этого сообщения.

Все четверо как один утверждают, что она сама с ними поехала. У неё всего пара синяков, которые легко списать на падение с велосипеда. И они утверждают, что помогли ей, когда она упала. Она сама села в машину, сама согласилась на секс. А верёвки потому, что она просила пожёстче.

У неё в крови алкоголь и амфетамин, Дэн. А она ничего пока не может нам рассказать. В любом случае будет её слово против их.

Он замолкает, я слышу, как где-то за спиной пикает монитор, отсчитывая её удары сердца.

— Он коснулся ее, — мой голос теперь тише, но Брэдли отступает на шаг. — Дышал на нее. Смеялся. Вы действительно думаете, что это конец?

Брэдли бледнеет.

— Дэн… не стоит.

— Я хирург, суперинтендант. — Я поправляю манжеты рубашки. Кровь на белой ткани уже превратилась в коричневые пятна. — Я знаю ровно столько способов сохранить жизнь, сколько нужно, чтобы сделать ее адом.

Брэдли замер.

— Ради бога, ты же не собираешься…

— Нет — я поворачиваюсь к окну, к Эмме. — Пока она не откроет глаза, у меня есть только одна цель. А после…

Я не заканчиваю.

Но Брэдли понимает.

— Позвони мне, когда она очнётся, или когда вы что-нибудь раскопаете, или… Дэн, позвони мне в любом случае, хорошо?

И он уходит. А я остаюсь. Сжимаю кулаки. И жду.

Больничная ночь начинается с тишины. Не та благословенная тишина операционной, где каждый звук предсказуем, где даже дыхание подчинено ритму. Нет. Здесь тишина — это пытка.

Монитор мерно пикает, отсчитывая секунды, которые тянутся, как капли крови из перерезанной артерии.

Бен сидит на подоконнике, сжав голову в руках. Его пальцы впиваются в волосы, будто пытаются вырвать из себя ярость, страх, бессилие. Он не плачет. Он не может плакать. Его тело напряжено до такой степени, что я опасаюсь момента, погда он наконец не выдержит и взорвётся.

— Она дышит слишком тихо, — вдруг говорит он глухо, голоса почти нет, будто он кричал часами.

Я не отвечаю. Я знаю. Я слышу каждый ее вдох, каждый слабый звук, который ее грудь издает под тонкой больничной тканью.

Я считаю. Двадцать три вдоха в минуту. Слишком часто для сна. Слишком редко для пробуждения.

Медсестра заходит каждый час. Проверяет капельницы, поправляет датчики. Она уже не смотрит на нас. Боится.

— Доктор Росси… — начинает она в третий раз, но я прерываю ее взглядом.

— Уйдите.

Она уходит.

Бен срывается с места, начинает метаться по комнате. Его шаги тяжелые, неровные, гулко отдмются в тишине палаты.

— Они дали ей слишком много транквилизаторов. Они…

— Бен.

Он замолкает. Задыхается.

— Она не проснется, если мы не успокоимся, — лгу я. Я не знаю, проснется ли она вообще.

3:47 утра.

Ее пальцы дергаются. Мы оба замираем.

— Эмма? — Бен падает на колени у кровати, хватает ее руку. Но это всего лишь рефлекс. Ее глаза не открываются. Бен в бессилии сжимает кулаки, упирается лбом в край кровати. Его плечи трясутся.

— Я убью их. Всех. Я сожгу этот город, если она…

Я кладу руку ему на затылок. Не успокаиваю. Не останавливаю. Просто держу.

Потому что я тоже горю.

5:13 утра.

Свет за окном становится серым. Бен, наконец, засыпает, сгорбившись в кресле. Я остаюсь на страже. Считаю ее пульс. Слежу, как капли лекарства падают в трубку капельницы.

Заходит дежурный врач:

— Ты же всё понимаешь, Дэн. Физически, у неё всё хорошо. Она не вернётся, пока сама не захочет.

Я жду. Потому что больше мне ничего не остается.

6:48 утра. Ее веки дрожат. Я задерживаю дыхание.

— Эмма?

Она открывает глаза. Сначала — пустые. Потом…

— Даниэль… — шепчет она.

И мир взрывается.

Бен вскакивает, роняет стул, хватает ее за руку, ловит губами её пальцы, целует запястье, бормочет что-то бессвязное. А я… Я просто смотрю. Потому что впервые за эту ночь… Я снова дышу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

30. Эмма

Больничная палата наполнилась утренним светом, разгорался новый день. Лучи солнца пробивались сквозь жалюзи, рисуя на белых стенах полосатые тени. Я сидела, прислонившись к подушкам, пальцы нервно перебирали край одеяла, даже если бы захотела, я бы не смогла его отпустить. Мне нужен был якорь, чтобы не потерять ощущение реальности. Я чувствовала себя хрупкой, как стекло после удара. Одно касание и я рассыплюсь на тысячи сверкающих бесполезных осколков.

Суперинтендант Брэдли придвинул стул к моей кровати, отложив блокнот. Скрип дерева о пол отозвался в тишине палаты. Его глаза были добрыми как у старого спаниеля, с той же грустью и усталостью в их тёмной глубине. Я еле удержалась, чтобы не протянуть руку и не потрепать его за ухом.

— Мисс Соколова, я понимаю, вам тяжело, но мне нужно услышать вашу версию событий.

Его голос был мягким, но в нем чувствовалась сталь. Я молча кивнула, проглотив ком в горле. Губы предательски задрожали, и я закусила их, прежде чем заговорить.

— Они... они ждали покупателя, — слова падали, как камни. Гулко. Сухо.— Федерико сказал, что продал меня. Лоуренс...

Имя обожгло язык, и я замолчала, запнувшись. Стоявший у окна Даниэль резко повернулся к нам, а сидевший на краю кровати Бен накрыл мою руку своей, такой тёплой, живой, настоящей. Его большой палец осторожно провёл по моей коже, будто пытаясь стереть невидимые следы боли.

— Он... был первым. Трижды.

Брэдли не записывал. Просто слушал, его взгляд не отрывался от моего лица, словно он пытался прочесть между строк больше, чем я готова была сказать.

— А потом Федерико хотел... вы очень вовремя успели — голос сорвался в стон, и я снова замолчала.

— Достаточно, — внезапно прозвучал голос Даниэля, он шагнул вперёд, его тень упала на кровать, но я подняла руку.

— Нет. Вы говорите, что у вас нет доказательств. Что я сама с ними поехала…

Я сделала глубокий вдох, заставляя себя продолжать. И рассказываю им всё с самого начала. И про сообщения от Даниэля, и про падение в болото, и про мой долгий грязный путь наверх.

— Эти сообщения должен был кто-то отправить. Жаль они не сохранились.

— Сохранились, — мой голос прозвучал чётко и неожиданно твёрдо. — В моём телефоне. Там же видео всего, что произошло в доме. Вообще всего.

Трое мужчин замерли, будто воздух в палате внезапно стал густым и они застыли в нём как мухи в янтаре. Бен слегка приоткрыл рот, его пальцы непроизвольно сжали мою руку чуть сильнее. Даниэль судорожно сглотнул, его глаза — тёмные, почти чёрные — сверкнули чем-то нечитаемым. Наконец, Брэдли первый пришёл в себя и выдохнул:

— Я понял Дэн, кажется, теперь я понял. — Что именно он понял, так и осталось неизвестным. Брэдли закрыл блокнот, его пальцы на мгновение задержались на обложке, будто он колебался. — Вы позволите взять ваш телефон?

— Да. Только не смотрите здесь. Я не хочу ещё раз… — мой голос дрогнул, и я резко оборвала фразу.

Суперинтендант встал, поправил пиджак, его движения были осторожными. Будто он боялся меня спугнуть. Боялся, что я передумаю.

— Конечно. Мы вас покинем ненадолго.

Бен и Даниэль вопросительно посмотрели на меня. Я только кивнула. Если это им нужно, мне уже всё равно. Я закрыла глаза.

Когда дверь захлопнулась за ними, я откинулась на подушки и постаралась выровнять сбившееся дыхание. В тишине палаты только монотонный звук капельницы напоминал, что время всё ещё идёт.

А где-то там, в этом телефоне, осталась застывшая правда, жестокая, страшная, но единственная, которая могла бы остановить Федерико и остальных. Могла заставить из заплатить.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

31. Бенджамин

Мы заперлись в маленьком душном кабинете напротив небольшого телевизора, висевшего на стене. Брэдли повозился с настройками и вывел изображение с телефона на экран.

Я сидел, впиваясь пальцами в подлокотники кресла. Даниэль сидел рядом, спокойный, безупречно прямой как всегда, но я видел, как его пальцы медленно сжимались в кулаки, потом снова разжимались. Метроном. Его дыхание было ровным, слишком ровным. Слишком контролируемым. Как будто он был в операционной, а не здесь, не перед этим экраном.

Я не мог дышать так же.

Мои легкие горели. Сердце колотилось где-то в горле. Я знал, что сейчас увижу. Но знать — это одно. А увидеть...

Экран ожил. Я не мог смотреть на это, но не имел права отвести взгляд.

Первые кадры — Эмма, стоящая на коленях перед ведром с мутной водой. Её пальцы, красные от холодной воды, скребут засохшую грязь на запястьях. Камера ловит, как она внезапно замирает, услышав шаги. Ее лицо бледное, но решительное. В её глазах не страх, а холодная, расчётливая ярость.

«У нас пять-шесть часов», — голос Федерико, сладкий, тягучий.

Даниэль рядом не шелохнулся, но я видел, как его ноздри слегка раздулись, когда Федерико сунул таблетки ей в глотку, прижав бутылку к её губам. Виски текло по её подбородку, смешиваясь со слюной. С ужасом и восхищением смотрю как она пьёт грязную воду из ведра. Мелькает дикая мысль, что если бы всё это, наркотики и алкоголь, осталось в ней, она бы не сломалась.

Я чувствую, как что-то внутри меня рвется.

Даниэль по-прежнему не шевелиться, стеклянными глазами уставившись на экран. Но я видел, как его зрачки расширились, вбирая в себя каждый пиксель, каждое движение. Его лицо было маской, но под ней, в глубине, что-то сдвинулось. Что-то, что уже вряд ли вернется на прежнее место.

Я резко вдыхаю, когда Дик с Лоуренсом повалили её на кровать, мне больно, будто это в мои, а не в её руки впивается жёсткая верёвка. Кресло подо мной скрипит, перенимая мою дрожь.

Лоуренс приближается. Мои ноги сами собой дернулись, как будто я мог вскочить, пробежать сквозь время, влезть в этот чертов экран и оторвать ему руки.

Но я сидел. Потому что сидел Даниэль. Потому что если бы я двинулся, он бы тоже сорвался. А мы должны были это досмотреть, должны были знать.

Даниэль вдруг наклоняется вперёд, его дыхание замирает.

«Пожалуйста», — шепчет Эмма на экране.

Но Лоуренс уже нависает над ней.

Каждый кадр прожигал меня.

Я видел, как Даниэль заметил то же, что и я — как она вдруг обмякает, как её глаза вдруг стекленеют, сосредоточившись на потолке. Она больше не здесь. Она ушла куда-то глубоко внутрь.

— Она диссоциирует, — тихо шепчет Даниэль. И я пугаюсь этого шёпота.

Федерико возвращается в комнату. Когда он начинает расстёгивать ремень, я вдруг осознаю, что тоже перестал дышать.

Внезапный рёв мотора за кадром.

Я сглотнул ком в горле.

— Достаточно, — вдруг сказал Даниэль. Его голос был тихим, мёртвым. — Мы видели достаточно.

Офицер за столом кивнул и выключил видео.

Тишина.

Я не мог разжать челюсти.

Даниэль поднялся. Его движения были плавными, точными — но я видел, как дрожали кончики его пальцев, когда он поправлял манжеты.

— Вы получите официальные показания от нас завтра, — сказал он полицейскому. — Сегодня мы будем с ней.

Он вышел.

Я последовал за ним.

В коридоре он вдруг остановился, уперся ладонью в стену. Его спина напряглась, плечи подрагивали.

— Док... Даниэль.

Он резко выпрямился, обернулся. Его глаза были пустыми.

— Я не пожалею их, Бен. Федерико лучше остаться там, где он сейчас. Если он выйдет...

Я понял, что он имеет в виду. И я кивнул в ответ.

Потому что я тоже не пожалею ничего, чтобы наказать их. Они заплатят. Все. Каждый.

Мы вернулись к Эмме. Тишина палаты нарушалась только ровным писком мониторов и прерывистым дыханием Эммы. Она спала, свернувшись калачиком под одеялом, как раненая птица, спрятавшаяся в гнезде. Ее пальцы судорожно сжимали край простыни даже во сне, будто она боялась, что реальность снова выскользнет из её рук. Закат заливал комнату кровавым светом, окрашивая её бледные щёки неестественно ярким румянцем.

Мы на цыпочках, боясь разбудить, напугать, прошли в палату и сели в свои кресла. Эмма спала, а мы просто сидели рядом, два охранника, два сторожевых пса, которым больше нечего делить между собой, только защищать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

32. Даниэль

Дом встретил нас покоем. Той особенной, хрупкой тишиной, которая нависает после бури, когда кажется, что даже стены затаили дыхание. Я провел рукой по косяку двери, ощущая под пальцами холодный металл, и шагнул внутрь.

За мной, осторожно, как будто боясь оступиться вошла Эмма.

Она была чужой, отстранённой, тихой и молчаливой. С того момента, как мы покинули больницу, она не сказала и пары слов.

Она просто шла, куда её вели, спокойная, сжатая в комок молчания, и это пугало меня больше, чем могла бы напугать истерика с криком и слезами.

Бен закрыл дверь, его взгляд скользнул по ней, быстрый, оценивающий, но он тоже не сказал ничего. Мы оба понимали — сейчас важно не давить.

— Хочешь чаю? — спросил я, снимая плащ.

Эмма кивнула, но её глаза были пустыми. Она села на диван, поджав под себя ноги, и уставилась в окно, где медленно гасли последние отблески заката.

Я заварил чай, ромашку с мёдом, успокаивающее, которое сейчас никого не могло успокоить. Бен тем временем разжёг камин, и мягкое тепло начало растекаться по комнате.

— Доктор Кларк будет через час, — тихо сказал я, ставя перед ней чашку.

Она взяла её обеими руками, будто пытаясь согреть ладони, но не сделала ни глотка.

— Мне не нужен психолог, — её голос был ровным, без интонаций.

— Нужен, — мягко, но твёрдо ответил я. — Не для галочки. Не потому что ты «сошла с ума». А потому что то, что с тобой случилось… это не должно остаться внутри. Иначе оно сожжёт тебя.

Она наконец подняла на меня глаза. В них не было ни злости, ни страха, ни боли, только усталость. Я в очередной раз внутренне содрогнулся под этим её страшным взглядом. В ней нечему больше гореть, она уже сожжена.

Бен сел рядом с ней, не касаясь, но близко. Так, чтобы она чувствовала его тепло.

— Мы здесь, — просто сказал он.

И этого было достаточно.

Эмма закрыла глаза, её пальцы слегка дрожали вокруг чашки.

— Я не хочу, чтобы вы смотрели на меня как на разбитую вазу.

— Мы не смотрим, — я присел напротив, поймав её взгляд. — Мы просто… здесь.

Она медленно выдохнула.

— Хорошо.

Когда приехал Кларк, седой, с умными глазами и спокойными движениями, Эмма уже ждала его в гостиной. Она сидела прямо, руки сложены на коленях, будто она готовилась к допросу.

— Мисс Соколова, — он улыбнулся, садясь в кресло напротив. — Мы просто поговорим. Никаких оценок, никаких диагнозов. Просто… поможем тебе разобраться в том, что произошло.

Я видел, как её пальцы слегка сжали ткань платья, но лицо оставалось невозмутимым.

— Хорошо.

Бен и я вышли в сад. Дверь осталась приоткрытой на случай, если ей станет плохо, если позовёт. Но она не позвала. Мы стояли под звёздами, курили, молчали.

— Она не плачет, — наконец сказал Бен, сжимая сигарету так, что бумага лопнула, он чертыхнулся и выбросил её в пепельницу.

— Потому что не может, — я затянулся, выпуская дым в холодный воздух. — Её мозг отключил все эмоции. Защитный механизм.

— Это… пройдёт?

— Пройдёт. Но не сразу.

Из окна доносились обрывки разговора. Голос Кларка, ровный, без осуждения. Иногда короткие ответы Эммы. Потом наступила тишина. Долгая.

Мы обернулись, доктор Кларк стоял на пороге терассы:

— Доктор Росси, могли бы мы поговорить наедине?

— В этом нет необходимости, говорите.

Какое-то время Кларк изучает нас, переводя взгляд с одного на другого. Потом его неуверенность сменяется пониманием. Наконец он решается заговорить:

— Это весьма необычно. Значит, она говорила буквально…

— Пропустим.

— Да, конечно. Она в порядке. То есть не совсем естественно, ей нужна поддержка, это сложный период, но…

— Что?

— Она переживает не из-за прошлого, а из-за будущего.

Молчание повисло в воздухе, густое, как туман перед рассветом. Кларк переступил с ноги на ногу. Он снова посмотрел на нас, сначала на меня, потом на Бена, и что-то в его взгляде изменилось. Стало… почти сочувствующим.

— Она боится не того, что было. А того, что будет.

Я почувствовал, как Бен замер рядом. Его дыхание стало чуть громче, чуть резче.

— Объясните, — сказал я ровно, но в душе у меня бушевала буря.

Кларк вздохнул:

— Она не боится воспоминаний. Она боится… как это изменит вас.

Бен резко поднял голову:

— Что?

— Она не сомневается в ваших чувствах. Но она сомневается в… устойчивости этого. — Кларк жестом обозначил пространство между нами. — В том, что вы трое сможете пережить это.

Тишина.

Я почувствовал, как что-то сжимается в груди — холодное и тяжелое. Я закрыл глаза. Вот оно. Не страх. Не боль. Стыд. Тот самый, что грызет изнутри, заставляя прятаться даже от тех, кто тебя любит.

— Что нам делать? — спросил я, и не узнал своего голоса.

Кларк на секунду задумался:

— Попробуйте поговорить с ней, не отстраняйтесь. Не оставляйте её наедине с этими мыслями.

Бен резко повернулся к дому, его плечи напряглись:

— Тогда почему мы здесь, а не там?

— Потому что сейчас ей нужен один из вас, — Кларк положил руку на дверь. — Не оба. Не сразу.

Я кивнул. Но Бен замер, его пальцы сжались в кулаки, и он не двинулся с места.

— Нет, — сказал он хрипло. — Только оба.

Кларк попытался что-то сказать, но Бен перебил его, даже не глядя:

— Вы не понимаете. Она не делит.

Я встал, почувствовав, как что-то внутри меня сжимается, не боль, не гнев, а уверенность.

— Он прав, — сказал я Кларку. — Это не работает по одному.

Кларк замер, его взгляд метнулся между нами, и вдруг... О, я увидел этот момент, когда он понял. Не просто осознал, а принял.

— Хорошо, — он медленно кивнул. — Тогда… давайте попробуем так.

В проёме двери за спиной Кларка я видел угол дивана и Эмму сидевшую там. Она сидела, глядя в одну точку, волосы растрёпаны, плечи опущены. Она была похожа на сломанную куклу, забытую кем-то в моей гостиной. Она и была сломанной.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я подавил желание подойти к ней, взять на руки и посмотрел на Кларка:

— Ей сейчас нужно побыть одной в привычной обстановке.

Бен кивнул:

— Знать что мы рядом, но не побеспокоим.

— Да, — Кларк удивлённо приподнял брови, он ещё не понял, насколько сильно мы связаны. — Я приду завтра. И тогда мы поговорим, попробуем. Или лучше, если вы приедете ко мне, смена обстановки может её немного отвлечь. В четыре часа вас устроит?

—Мы приедем, — Бен отвечает за всех нас и я согласно киваю.

Когда Кларк уехал, мы остались стоять в саду, не зная, что делать дальше. В доме было тихо, только легкая тень скользнула из гостиной в сторону спальни. Я ждал, но свет в спальне так и не загорелся.

— Она думает, что мы её бросим? — Прошептал Бен, его голос дрожал. — Чёрт, док, она действительно так думает?

— Она не боится, что мы её бросим, — наконец сказал я. — Она боится, что мы останемся. Из жалости.

Бен резко выдохнул, будто его ударили в живот.

— Ты серьёзно?

— Да.

— Но это же…

— Глупо? — Я усмехнулся. — Нет. Это логично. После того, что с ней случилось, её мозг ищет любые способы защититься. И один из них это убедить себя, что всё временно. Что мы не настоящие.

Бен закусил губу, его глаза метались по дому, будто он искал способ пробраться к ней, доказать, что это не так.

— Нам нужно что-то сделать.

— Мы уже делаем. Мы здесь.

— Этого недостаточно!

— Тогда что ты предлагаешь? — я повернулся к нему, и в моём голосе впервые за этот вечер прозвучала резкость.

Бен замолчал. Потом провёл рукой по лицу и прошептал:

— Я не знаю.

Мы сидели в тишине. Где-то в саду вскрикнула ночная птица. Я поднял лицо к небу, первые звёзды уже равнодушно подмигивали мне. Им не было дела до нашей трагедии.

— Мы не будем её торопить. Не будем давить. Но мы не уйдём. Никогда. И однажды она поверит в это.

Бен посмотрел на меня, и в его глазах было столько боли, столько ярости и беспомощности, что мне захотелось отвернуться. Но я выдержал его взгляд.

— Ладно, — наконец сказал он. — Но если она…

— Она не сломается.

— Ты уверен?

— Да.

Потому что я видел её глаза, когда она сказала: «Не оставляйте меня».

Это не была просьба о помощи.

Это был приказ.

33. Эмма

Тишина после бури — самая гулкая.

Я сижу на краю кровати, пальцы впиваются в колени так, что ногти оставляют полумесяцы на коже. Боль. Настоящая. Яркая. В отличие от всего остального — этого ватного небытия, в которое я провалилась.

За окном — ночь. Где-то там, в темноте, кричит сова. Одинокий, пронзительный звук. Как будто она зовёт кого-то, кто никогда не откликнется.

Я сжимаю зубы. Не плачь. Не смей плакать.

У слёз вкус моря. Того самого, что я так любила в детстве. "Мама, а почему вода в море солёная?"

"Это слёзы русалок, доченька".

Я сдавленно смеюсь. Теперь я знаю правду. Море солёное, потому что в нём утопили слишком много боли. Но я не плачу, не имею права.

Дверь скрипит. И я, не поднимая головы знаю, кто из них не выдержал первым.

— Эмма.

Голос Бена режет как нож, вонзающийся мне между рёбер. Тёплый. Настоящий. Задевающий во мне то живое, что ещё осталось.

— Уходи, — шепчу я.

Но Бен не уходит, вместо этого он опускается передо мной на колени, его пальцы шершавые, с мозолями от гитарных струн, осторожно прикасаются к моим сведённым судорогой рукам.

— Дай мне, — говорит он.

— Что?

— Всё. Весь твой ужас. Всю твою боль. Дай мне, я вынесу.

Я поднимаю на него глаза.

И вижу. Вижу, как по его лицу катятся слёзы. Он плачет, плачет за меня. Вместо меня.

— Я держался тогда, в том доме, держался в больнице, — говорит он хрипло. — Но сейчас... Чёрт, Эмма, я разваливаюсь на части. Потому что не могу забрать это у тебя.

Я вдруг понимаю, что он не просто пришёл помочь, он тонет вместе со мной. В доме тихо. Так тихо, что слышно, как падают его слезы, они капают на мои колени, горячие, как расплавленный свинец. Бен плачет. Бен, такой жёсткий, быстрый, бешенный. Он стоит передо мной на коленях, и его тело трясётся, как будто внутри него бушует землетрясение.

Я не могу этого вынести.

— Перестань, — шепчу я, но голос срывается.

— Нет.

Он поднимает на меня глаза. Они опухшие, мокрые, но в них нет жалости. Только ярость и отражение моей боли.

— Ты думаешь, я уйду? Ты думаешь, я смогу?

Я сжимаю зубы.

— Ты должен.

— Никогда.

Он хватает меня за руки, прижимает их к своей груди. Его сердце бьется так сильно, что кажется, вот-вот разорвет рёбра.

— Ты чувствуешь? Это для тебя. Только для тебя.

Я пытаюсь вырваться, но он не отпускает.

— Бен…

— Я не уйду. Никогда.

За его спиной тень в дверном проеме. Высокая, прямая, как клинок. Даниэль. Он стоит, опираясь о косяк, его лицо скрыто в полумраке. Но я вижу его глаза, чёрные провалы глазниц. Даниэль не горит как Бен, он уже сожжён.

— Mio caro, — говорит он тихо и шагает навстречу.

И этих слов достаточно, чтобы во мне что-то треснуло. Стена, которой я пыталась отгородится от них, рухнула. Я срываюсь. Рыдаю. Бью кулаками по груди Бена, но он только крепче прижимает меня, обвивает руками, прячет лицо в моих волосах.

— Всё, всё, я здесь, я никуда не денусь…

Даниэль подходит медленно, как хищник, который знает, что добыча уже в ловушке. Он опускается рядом, его пальцы касаются моей спины, скользят вверх, к шее.

— Ты не одна, — шепчет он. — Никогда больше.

Я задыхаюсь. Их руки на мне. Их дыхание. Их тепло. Оно обжигает, как спирт на открытой ране.

— Я не хочу, чтобы вы видели меня такой…

— Мы видим тебя, — говорит Даниэль. Его голос низкий, как гром перед бурей. — Настоящую. Всю.

Бен приподнимает мое лицо, заставляет посмотреть на себя.

— Ты думала, мы разлюбим тебя? После того, что они сделали?

Я молчу.

— Ты думала, мы испугаемся?

— Да! — вырывается у меня. — Да, черт возьми! Вы должны!

Они переглядываются.

И тогда Даниэль берет мою руку, прижимает к своим губам.

— Я хирург, — говорит он. — Я видел людей, разобранных на куски. Видел, как они умирают у меня на столе. Но ничто, слышишь, ничто не пугало меня так, как мысль потерять тебя.

Бен целует мои пальцы, один за другим.

— А я не врач. Я просто эгоистичный ублюдок, который хочет тебя всю. Даже сломанную, даже такую.

Я закрываю глаза.

— Вы не понимаете…

— Понимаем, — перебивает Даниэль.

И целует меня. Грубо. Как будто хочет стереть с моих губ все чужие прикосновения.

Я вздрагиваю, но не отстраняюсь. Замираю в ожидании, что разум испугается, что придёт страх, накроет чёрной волной, и я снова провалюсь туда, откуда так сложно было выбраться.

Бен срывает с меня платье. Его пальцы скользят по коже, оставляя следы, раскалённые следы своих отпечатков.

— Мы здесь, — шепчет он. — И мы докажем это.

Даниэль сбрасывает пиджак, рубашку. Его тело, тело нагретой на солнце каменной скульптуры, сплетённое из жестких линий и напряженных мышц. Он прижимает меня к себе, и я чувствую его спиной, твердого, горячего, готового убить за меня. Прохладные пальцы ложатся мне на шею.

— Ты наша, — говорит Бен.

Целует мою грудь спускается по животу вниз. Я жду волну парализующего ужаса, но она всё не приходит, а тело уже начинает отвечать им. Я вслушиваюсь в этот ответ, боясь поверить.

Руки Бена под моими ягодицами, он рывком подтягивает меня к себе.

— Только наша, — язык Бена скользит всё ниже, ниже. Я теряю дыхание.

Они двигаются синхронно, как будто слышат мысли друг друга. Бен спереди, его губы на моём животе. Даниэль сзади, и его руки скользят вниз, раздвигают мои ноги.

— Никто больше не коснется тебя, — рычит Даниэль.

— Никогда, — вторит Бен.

Их прикосновения — не ласка. Это месть. Это перезапись.

Они покрывают меня собой, заполняют каждый сантиметр, каждую пору.

Руки Даниэля на моих бёдрах каменеют, фиксируя. И я уже не могу пошевелиться, он держит меня крепче любых верёвок, да я и не хочу, чтобы он меня отпускал.

И когда Бен входит в меня, я кричу, не от боли, нет. От того, как это… правильно. Как будто они возвращают мне мое тело.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Даниэль целует мою шею, волосы, плечи.

— Ты чувствуешь? — шепчет он.

Я киваю, не в силах говорить.

— Это мы. Только мы.

Бен ускоряется, его пальцы впиваются в мои рёбра. Даниэль прижимает меня к своей груди, к тому месту, где бьётся сердце.

— Это твоё. Всё твоё.

Я больше не могу думать. Только чувствовать. Их. Только их, ничего больше уже просто не существует, только их руки, их губы, их шёпот.

Когда волна накрывает меня, я хватаюсь за Бена, впиваюсь ногтями в его спину. Бен рычит мне в ухо, его тело напрягается, и я чувствую, как он заполняет меня.

Даниэль не отрывает своих горячих губ от моих.

— Ты наша, — повторяет он за Беном.

И на этот раз я верю. Потому что они не жалеют меня. Они любят.

34. Эмма

Я все еще зажата между ними, пальцы Бена запутались в моих волосах, грудь Даниэля всё ещё прижата к моей спине, его руки гладят моё тело, лаская и успокаивая.

Нежно целую Бена в губы и выворачиваюсь из его объятий. Соскальзываю на пол и встаю на колени перед Даниэлем. Кое-что ещё не закончено. Я веду пальцами от широких каменных плеч вниз по горячему каменному телу. Его пресс напряжен, мышцы дрожат под моими пальцами.

— Эмма… — его голос хриплый, предупреждающий. — Ты уверена?

Я не останавливаюсь и берусь за пряжку ремня. В лунном свете его глаза как омуты, бездна. Делаю глубокий вдох и ныряю в неё:

— Когда Лоуренс насиловал меня…

— Не надо, — в голосе Даниэля мольба. Я не отпускаю его глаз, пусть знает, какая я на самом деле.

— …тогда, в самом начале, мне было даже приятно. Больно, противно, мерзко, но и приятно.

Я закрываю глаза, из под ресниц по щекам снова текут слёзы. Вот я и сказала это вслух, то что сжигало меня, что не давало дышать. И теперь я боюсь открыть глаза, потому, что знаю, что, если сейчас увижу в черноте глаз Даниэля жалость, это будет конец.

Я не открываю глаз, но чувствую, как напряглось тело Даниэля под моими пальцами. Как замер за моей спиной Бен.

Потом приходит тепло, Бен прижимается к моей спине всем телом. Прохладные пальцы Даниэля обхватывают мое лицо.

— Открой глаза, Эмма.

Голос Даниэля не дрожит. В нем нет ни капли жалости. Это приказ, которому нельзя не подчинится. И я подчиняюсь. Его взгляд черный, горящий, как угли под пеплом.

— Ты думаешь, это делает тебя грязной? Это всего лишь физиологическая реакция, — он почти рычит, сжимая мои щеки так, что губы непроизвольно приоткрываются. — Ты думаешь, я не знаю, как работает человеческое тело?

Руки Бена обхватывают мою талию, его голос шепчет у самого уха:

— Оно предает. Оно реагирует. Даже когда мозг кричит "нет".

Даниэль наклоняется ближе. Его дыхание обжигает:

— Ты знаешь, сколько женщин кончают во время изнасилования? Я замираю.

— Такое случается, — он целует меня в лоб, жестко, почти болезненно. — Это не ты. Это твое тело. Оно живое. Оно хочет выжить любым способом.

Руки скользят по моему животу, гладят бёдра, руки, шею, забираются в волосы:

— И теперь оно наше. Если понадобиться я поставлю тавро на каждом сантиметре.

Даниэль резко притягивает меня к себе, вырывая из рук Бена. Его возбуждение горячее, налитое яростью, но не отвращением.

— Мы сотрём эти воспоминания. Перепишем заново…

Я не даю ему договорить. Расстёгиваю молнию и помогаю выбраться из брюк, беру его член в руку, твердый, горячий, пульсирующий.

На этот раз без стыда, без страха. Мои губы касаются его бедра, оставляют влажный след на горячей коже. Он резко вдыхает, пальцы сжимаются в моих волосах.

Мои губы обхватывают его плотно, намеренно медленно. Я чувствую, как он напрягается, как его пальцы впиваются в мой затылок — нежно, но не позволяя отстраниться.

— Да... — его голос срывается. — Вот так. Только так.

Бен сзади целует мое плечо, его рука скользит между моих бедер:

— Ты чувствуешь разницу? — шепчет он мне в ухо.

Я киваю, не выпуская Даниэля изо рта. Разница — в их руках. В их взглядах. В том, как Даниэль смотрит на меня, когда я поднимаю глаза — не как на жертву. Как на женщину. Его женщину.

Я опускаюсь глубже, чувствую, как он заполняет мой рот, как его тело начинает двигаться мне на встречу. Он двигается, аккуратно, осторожно, но я чувствую его в горле.

— Эмма… — его голос срывается. — Я не…

Я поднимаю на него глаза, встречаю его взгляд.

— Я не могу…

С последним рыком он входит глубже, и я чувствую, как он пульсирует у меня во рту. Он кончает с тихим стоном, пальцы сжимаются в моих волосах. Я принимаю всё, не отрываясь, пока его бедра не перестают дрожать.

Когда я отстраняюсь, он тянет меня вверх, целует так, будто хочет чтобы из сотен других поцелуев я запомнила именно этот.

Бен прижимается к моей шее горячими губами:

— Мы тебя не отпустим, Эмма.

Я закрываю глаза, я счастлива, настолько, насколько можно быть счасливой сейчас. Мы лежим на кровати, я по-прежнему в объятиях Даниэля, ноги лежат на животе Бена. Тихо. Только прерывистое дыхание, шелест простыней, биение сердец — теперь в унисон.

Это были очень эмоционально тяжёлые главы для меня. Спасибо, что читаете! Буду благодарна, если вы поставите звёздочку или напишите пару строк в комментариях — для автора это очень важная поддержка.

????

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

35. Эмма

Даниэль проводит пальцами по моей щеке, стирая последнюю слезу.

— Mio caro, ты устала.

Это не вопрос. Он знает. Я киваю, внезапно ощущая, как тяжелеют веки. Бен гладит мои колени, его голос, такой теплый, раздаётся в темноте:

— Спи. Мы здесь.

— А если мне приснится... — мои слова застревают у меня в горле.

Даниэль прижимает мою ладонь к своей груди, где под пластинами мышц ритмично бьется сердце:

— Разбуди меня. Я научу тебя не боятся снов.

Пальцы Даниэля сплетаются с моими, крепко, как обещание. Бен сжимает мою щиколотку, его дыхание уже ровное, но руки все еще держат:

— Или просто толкни меня коленкой. Я тоже умею драться во сне.

Я фыркаю, и это звучит почти как смех. Даниэль натягивает одеяло, укрывая нас троих.

— Завтра... — начинает он, но Бен перебивает, заканчивая за него:

— Завтра будет хуже. Потому что ты вспомнишь еще больше. Но мы будем здесь. И послезавтра.

Я закрываю глаза. Я чувствую их тепло, их любовь. Шесть дней, потому что сегодняшнюю ночь уже можно не считать. Шесть.

— Спи, Эмма, — шепчет Даниэль.

И я осмеливаюсь послушаться. Темнота накрывает, но на этот раз – уже не пугает. Потому что в ней есть они. И их руки не разожмутся, даже когда я усну.

Я просыпаюсь от собственного стона. Густая, липкая темнота, окружавшая меня во сне сменяется розоватой дымкой рассвета. Сердце колотится с сумасшедшей скоростью, кожа покрыта потом. Я даже не сразу понимаю, где я.

Потом я чувствую их запах и успокаиваюсь. Бен спит, прижавшись спиной ко мне, его дыхание спокойное и ровное. Даниэль — на краю кровати, как всегда, будто даже во сне готов вскочить, сражаться, защищать.

Но во сне... В моём сегодняшнем кошмаре он был другим.

Та комната с призрачными окнами. Холодный металл кровати под спиной. Верёвки. Они всё также сильно впиваются в мои запястья, но я не сопротивляюсь. Потому что надо мной — Даниэль. Его глаза незнакомые, совсем чёрные. Без искр, без тепла, как два куска обсидиана. Он стоит надо мной, медленно расстегивая рубашку.

— Ты же не думала, что я буду играть в рыцаря вечно?

Его голос... боже, его голос. Все тот же бархатный тембр, но теперь в нём есть что-то чужое, незнакомое. Он наклоняется, и я чувствую его дыхание на шее:

— Ты же чувствовала. С самого начала, — его пальцы скользят вниз, срывают с меня одежду. Я пытаюсь кричать, но во рту пересохло. Пальцы сжимают мои бёдра, оставляя синяки. — Ты же сама этого хотела. Играла в строптивую, а сама мокла от одной мысли.

— Нет. Нет, нет, нет, — я трясу головой, но тело... тело предаёт меня. Горит. Тянется к нему. Он раздвигает мои ноги грубо, без ласк, без поцелуев. И мои распахнутые бёдра вскидываются на встречу его жадным рукам. Он чувствует это и ухмыляется.

— Вот видишь.

Его пальцы грубо раздвигают мои ягодицы, его голос звучит насмешливо, пока один палец насильно пробирается внутрь:

— Ты уже мокрая. От этого.

Боль. Резкая, обжигающая. Он входит в меня без подготовки, без шёпота «mio caro». Я кричу, но крик беззвучен. Он зажимает мне рот ладонью, наклоняется к уху:

— Кричи,— он дышит мне в ухо, вонзаясь глубже. — Все равно никто не услышит.

Моё тело разрывается между болью и... острым постыдным наслаждением.

— Ты кончишь. Потому что такую, как ты, нельзя иначе.

И я... Я просыпаюсь. Лежу, стараясь дышать как можно тише. Между ног влажно, стыдно, горячо. Какого чёрта?

Это же Даниэль, мой личный ангел-хранитель, тот самый, кто сейчас спит рядом, кто вчера целовал мои слезы, кто клялся, что не даст меня в обиду.

А если это правда? Змеиный шепот Федерико всплывает в памяти: «Мой дядя уже трахал тебя в задницу? У него... весьма специфичные вкусы».

Изменит ли это хоть что-то?

Я сжимаю кулаки. Что я вообще знаю о них? Да ничего, по сути у меня всего две недели. Четырнадцать дней страсти, смеха и шёпота в темноте. Это не жизнь. Это — отпуск. Красивый, жаркий, ненастоящий.

А потом? Четыре с половиной тысячи километров. Разные страны и разные жизни. Они — успешные, богатые, окружённые людьми, которые не падают в обморок от их внимания. А я? Я буду им писать. Сначала каждый день. Потом — раз в неделю. Потом...

Потом Бену надоест ждать ответа. Даниэль погрузится в работу. А я останусь с воспоминаниями о том, как почти была счастлива. Может, лучше закончить всё сейчас? Но имею ли я право решать за них?

Шесть дней. Шесть дней, когда они ещё мои. Когда можно не думать, просто чувствовать.

Я поворачиваюсь к Бену, целую его в плечо. Он хмурится во сне. Даниэль шевелится, просыпаясь, я вижу, как его взгляд сразу находит меня в полумраке.

— Кошмар?

Я молчу, потом неуверенно киваю. Он не спрашивает, о чём, он просто протягивает руку, проводит пальцами по моей щеке:

— Я здесь.

Сейчас — да. Но я уже знаю: это не навсегда. И от этого хочется прожить эти шесть дней так, будто они последние. Может, так оно и есть, потому что я даже не хочу представлять себе жизнь в которой их нет.

Я забираюсь на руки к Даниэлю и сворачиваюсь в клубочек. Его руки окружают меня, он зарывается носом в мои волосы и я знаю, что во всём мире нет места безопасней, чем в этих крепких каменных объятьях. Я слышу, как под ухом размеренно стучит сердце, слушаю до тех пор, пока снова не начинаю проваливаться в сон. На этот раз без сновидений.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

36. Бенджамин

Завтрак проходит в тишине. Не той тяжёлой, гнетущей, что висела над нами в больнице, а скорее усталой, мирной. Эмма ковыряет вилкой омлет, я пью кофе, а Док методично уничтожает тарелку фруктов, как будто это не завтрак, а хирургическая процедура — быстро, точно, без лишних движений.

Я ловлю себя на том, что наблюдаю за ними. За тем, как свет из окна падает на рыжеватые пряди Эммы, как пальцы Дока сжимают нож, когда он режет яблоко. Запоминаю. Потому что через шесть дней этого не будет.

— Ты что, пересчитываешь нас? — Эмма вдруг поднимает на меня глаза, и в них мелькает старая искорка. Та самая, что была до болота, до Федерико, до всего этого кошмара.

— Да, — честно отвечаю я. — Шесть дней.

Док замирает, нож застревает в куске яблока.

— Бен…

— Что? — я пожимаю плечами. — Мы все об этом думаем.

Эмма отодвигает тарелку, её пальцы дрожат, но голос твёрдый:

— Тогда давайте не будем тратить время. Какие планы у нас на сегодня?

Её прерывает звонок телефона. Звонит Брэдли. Док поднимает трубку, слушает молча, его пальцы отбивают рваный ритм на крышке стола.

— Мы будем, — сухо бросает он и вешает трубку.

— Новости? — спрашиваю я, наблюдая, как Эмма отодвигает недоеденный омлет.

— Брэдли, через час нам нужно быть в лесу, на месте... — он осторожно смотрит на Эмму, — того самого происшествия. Следственная группа уже выехала.

Эмма кивает, её пальцы сжимают край стола.

— Потом, — продолжаю я, подхватывая нить разговора, — в участок для официальных показаний. И заодно в больницу на осмотр и снимем швы.

— А в два, — добавляет Док, — у тебя встреча с деканом.

Эмма удивлённо поднимает брови.

— Я договорился, — поясняю я. — Нужно уладить формальности с твоей учёбой.

— Ты уверен, что...

— Думаю, в некоторых вопросах ему можно доверять, — мягко прерывает её Док, и в его голосе та же твёрдость, с какой он, вероятно, говорит "скальпель" или "зажим" в операционной.

Эмма молча кивает, в её глазах читается благодарность за то, что мы не даём ей утонуть в этом, за то, что продолжаем двигаться вперёд. Даже когда каждый шаг даётся с таким трудом.

И вот мы уже мчимся по лесной дороге, пробираясь мимо клочьев серого утреннего тумана. Док за рулём, сегодня он едет медленнее, чем обычно, избегая ям, но я вижу, как его пальцы впиваются в руль. Эмма рядом со мной, молчаливая, но не сломанная. Не такая, как вчера. Она смотрит в окно, и по её реакции я вижу, что мы приближаемся к той самой развилке, где верхняя дорога превращается в узкую тропинку над обрывом.

— Здесь, — говорит она тихо.

Док тормозит, и мы выходим. Воздух пахнет хвоей и сырой землёй.

Следственная группа уже на месте, двое полицейских в жилетах, криминалист с фотоаппаратом. Брэдли стоит в стороне и курит, лицо невозмутимое и спокойное, но я вижу, как его глаза сужаются, когда он замечает Эмму.

— Мисс Соколова, — кивает он. — Вы готовы? Она кивает, но её пальцы цепляются за мой рукав.

Я не отпускаю её руку, пока мы идём по чавкающей грязи. Док идёт с другой стороны, его плечо касается её плеча — как щит, как барьер. Мы идём по верхней тропинке. На размокшей глине отчётливо видны следы шин и её маленьких ножек. Перед самым узким местом Эмма отпускает мою руку и идёт дальше только в сопровождении Брэдли и фотографа. До того места, где следы обрываются они не доходят метров пять.

— Вот здесь я упала, — Эмма указывает вниз, в болотистую низину.

Её голос ровный, но я чувствую, как часто она дышит, вижу как окаменело её лицо. Сейчас она переживает всё заново, и я ничем не могу ей помочь. Брэдли что-то записывает, криминалист щёлкает фотоаппаратом. Брэдли с опаской заглядывает вниз. Внизу вода и грязь.

— А потом? — спрашивает Брэдли.

— Потом… — Эмма делает глубокий вдох. — Потом я попыталась выбраться.

Она описывает всё — грязь, холод, велосипед, который использовала как лестницу. Говорит чётко, без пауз, но я вижу, как её взгляд затуманивается, когда она вспоминает, как Федерико появился наверху.

— Велосипед вон там, — Эмма вытягивается в струну и её дрожащая рука указывает куда-то вниз. — Нужно объехать с другой стороны.

Снова грузимся в машины и возвращаемся на дорогу, чтобы через полчаса снова оказаться у этого же обрыва, но теперь с противоположной стороны. Эмма бледная, но спокойная. Док обнял её, завернув в свой плащ, и теперь она выглядывает оттуда как детёныш пингвина, её красные резиновые сапожки, купленные специально для этой поездки, дополняют картину. Достаю телефон и делаю фото. Сколько ещё фотографий нужно сделать, чтобы ослабить этот узел одиночества, который затягивается вокруг моей шеи?

А внизу, под обрывом, желтый велосипед торчит из чёрной жижи, как поднятый в атаку меч. Он весь заляпан грязью, от него вверх ведёт цепочка следов.

— Вот здесь Федерико вытянул меня наверх а багажник, с помощью которого я выбралась, он пнул вниз, в болото, — шепчет Эмма. Её голос дрожит, но она тянется вперёд, будто хочет спуститься туда сама.

— Не надо — резко говорит Док, хватая её за плечо, его пальцы впиваются в кожу её куртки. — Офицеры достанут.

Брэдли кивает криминалисту. Тот, ругаясь под нос, надевает болотные сапоги и начинает с помощью верёвки и двух полицейских осторожно спускаться. Грязь чавкает под его весом, с каждым шагом засасывая сильнее.

Я чувствую, как Эмма замирает у меня за спиной. Её дыхание стало частым и поверхностным.

— Дыши, — тихо говорю я, не оборачиваясь. — Просто дыши.

Криминалист наклоняется, дотягивается и с явным усилием вытаскивает велосипед из грязи с хлюпающим звуком. Полицейские, перебирая руками верёвку, начинают медленный подъем . Следом поднимают перепачкавшегося в глине криминалиста и багажник велосипеда.

Мы движемся дальше, проживая с Эммой заново весь этот ужас. Здесь наверху крохотные шаги Эммы встречаются с тремя парами крупных мужских следов. Мы следуем за ними чуть в сторону, здесь за кустом её куртка и брюки.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Вот чёрт, — бормочет себе под нос Брэдли.

— Потом мы пошли к машине — вдруг говорит Эмма. Её голос теперь твёрдый.

Брэдли и Док переглядываются. В глазах суперинтенданта мелькает что-то новое, не просто профессиональный интерес, а почти уважение. Док резко отворачивается, его челюсть напрягается. Я сжимаю руку Эммы сильнее.

— Всё, — вдруг говорит Брэдли, закрывая блокнот. — Этого достаточно.

Эмма смотрит на него, удивлённая:

— Но я ещё не…

— Этого достаточно, — повторяет он, кивая криминалисту и полицейским. — Остальное в участке.

Я понимаю. Он видит то же, что и мы, как она держится, как её ногти впиваются в ладони, видит напряжённую складочку между её бровей. Она пережила всё это и уже не сломается, но зачем доводить её до края?

Мы возвращаемся к машинам. Эмма идёт между мной и доком, её шаг теперь твёрже. Жёлтый велосипед, покрытый грязью, криминалист грузит в багажник полицейского пикапа.

— Сегодня будет тяжёлый день, — предупреждает Док, помогая Эмме сесть в машину. Она пожимает плечами, и в этом движении читается: «Я уже пережила худшее, теперь это просто... зачистка». Прижимаю её к себе покрепче и ловлю взгляд Брэдли. Впервые за всё время знакомства в его глазах читается не уже даже не просто уважение, а почти восхищение.

И чёрт возьми, он прав.

37. Бенджамин

Участок встречает нас запахом пота, дезинфекции и кофе. Брэдли ведёт нас в свой кабинет, маленький, заставленный папками, с потертым старым креслом и пластиковыми стульями для посетителей. Эмма садится напротив него, прямая, как струна.

Утром она потратила сорок минут на укладку и макияж, втиснула себя в идеально сидящий строгий костюм и лодочки на шпильках, которые она успела надеть в машине. Такой мы с доком её ещё не видели, она казалась почти незнакомой и необычайно притягательной.

Мы с Доком устраиваемся по бокам от её стула как два мрачных ангела-хранителя. Рука дока тянется к Эмме, и их пальцы переплетаются. Мою руку Эмма находит сама. Брэдли на секунду замирает, щёки его медленно краснеют.

Никогда бы не подумал, что такого бывалого служаку можно так легко смутить. С интересом наблюдаю, как он вытирает тыльной стороной ладони внезапно вспотевший лоб, кончики его пальцев слегка подрагивают. Он старательно раскладывает бумаги, включает диктофон.

— Мисс Соколова, для протокола… — его голос звучит ниже, чем обычно.

— Я знаю процедуру, — перебивает Эмма. Её голос спокоен, она заметила взгляд Брэдли, но не подала вида. — Начнём?

Брэдли удивлённо приподнимает бровь. Он не привык, чтобы жертвы вели себя подобным образом. Эмма же смотрит на него так, будто это она ведёт допрос.

Она описывает всё, от ложного сообщения до верёвок на кровати. Чётко, без эмоций, как отчёт. Но когда доходит до Лоуренса, её пальцы сжимаются. Я отвечаю легким пожатием: «мы здесь».

— Он… — она делает паузу, и я вижу, как Брэдли наклоняется вперед с коробкой бумажных салфеток, ожидая слёз.

Но Эмма вдруг резко бросает:

— Он был жалкий. Думал, что обладание мной сделает его мужчиной. Это был даже не самый худший секс в моей жизни. Даже в этом он оказался ничтожеством.

Брэдли замирает. Его взгляд меняется из профессионально-равнодушного в заинтересованный.

— Вы не боитесь его?

— Бояться? — Эмма усмехается. — Я его не боялась даже тогда. Не хотела всего этого, но не боялась. Я боялась Федерико, да, очень сильно боялась. До безумия. А Лоуренс… он даже пытался быть нежным.

Эмма грустно пожимает плечами. Док катает желваки на скулах, взгляд Брэдли погружен куда-то вглубь себя, что-то он там такое раскопал. И это что-то мне определённо не нравится. Док наконец замечает выражение лица Брэдли и тихо хмыкает. Я вижу, как суперинтендант моргает и фокусирует взгляд на доке, уголок рта Росси дёргается в язвительной усмешке. Брэдли собирается с мыслями и выдавливает из себя:

— А Федерико?

— Хорошо, что доктор Росси и мистер Мёрфи успели вовремя. Он бы сделал со мной… страшные вещи.

— Почему он решился на это? Почему именно вы? Знали ли вы его до встречи в доме доктора Росси?

— Нет, конечно. Думаю, задела его самолюбие, а Дани… доктор Росси окончательно его растоптал. Тем, что спустил с лестницы, позвонил его отцу, подал официальную жалобу в фирму, где тот работал. Это не только месть мне, скорее доктору Росси.

— Но почему, тогда Вы, а не Дэн? Федерико же…

— Трус, — отрезает Эмма. — Он психопат, но, в первую очередь, трус. Я уверена, он боится Даниэля даже сейчас, из камеры.

Брэдли откидывается в кресле, изучая её.

— Большинство пострадавших…

— Я не пострадавшая, — перебивает она. — Я выжившая. И Федерико ещё пожалеет об этом.

Тишина. Брэдли медленно кивает и выключает диктофон.

— Думаю, этого достаточно.

Когда мы выходим, он задерживает меня взглядом:

— Она… необычная.

— Да, — я усмехаюсь. — Поэтому мы её не отпустим.

Брэдли смотрит ей вслед — на её прямую спину, на то, как её пальцы сплетаются с пальцами Дока.

— Полагаю, вам стоит беречь её.

— О, — я хлопаю его по плечу, — не беспокойся, это она нас бережёт.

И впервые за день Брэдли смеётся.

Когда мы выходим из участка, док неожиданно хватает Брэдли за локоть и придерживает, пропуская Эмму вперёд. Его голос тихий, но каждое слово — как лезвие:

— Брэдли. Мне нужно ещё кое-что.

Тот настороженно поднимает взгляд:

— Если это о деле — я не могу…

— Не о деле, — голос Даниэля низкий, ровный, но что-то в нём заставляет Брэдли замереть. — О долге. Какое-то время мы стоим молча, потом Брэдли медленно выпускает дым сигареты, его глаза сужаются:

— Ты хочешь, чтобы я помог с ними?

— Да.

— Дэн… — Брэдли качает головой. — Я не могу просто…

— Я не просил бы, если бы не был уверен, что ты можешь.

Брэдли смотрит на Эмму. Она стоит чуть поодаль, её рыжие волосы горят на солнце, тонкая фигурка всем своим видом выражает несгибаемую волю.

И вдруг Брэдли вздыхает.

— Чёрт. Ладно, — в глазах суперинтенданта нет обычной усталой покорности, того взгляда, который бывает у людей, когда они отдают долг. Нет, он смотрит на Эмму странно, с жадным интересом.

— Пусть они боятся даже тени на стене, — ледяным, не терпящим возражений голосом серьёзно произносит док. Брэдли морщится:

— До суда.

— До суда, — повторяет Даниэль, и в его голосе тот самый тон, который, я уверен, он использует в операционной, когда говорит: «Зажим. Сейчас будет кровь».

Брэдли кивает, снова достает пачку сигарет и прикуривает новую сигарету от предыдущей. Сигаретный дым клубится между нами.

— Они будут в камере с «петухами», — говорит он просто, без эмоций. — Там свои правила.

Я знаю, что это значит. Знаю, как в тюрьмах обращаются с теми, кто насилует женщин, особенно с теми, кто попал туда по рекомендации таких людей, как Брэдли.

Лоуренс, этот высокий, накачанный ублюдок, который думал, что может безнаказанно брать то, что хочет... Он теперь будет просыпаться каждую ночь в холодном поту, прислушиваясь к шагам в коридоре.

А Федерико... Я представляю, как его изящные, холёные пальцы (те самые, что держали Эмму за волосы, те самые, что оставили синяк на её скуле) будут дрожать, когда к нему подойдут с «предложением». Как его голосок, такой сладкий и ядовитый на том проклятом видео, превратится в хриплый шёпот: «Пожалуйста, нет...»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И мне... Мне это нравится. Не потому что я садист, а потому что теперь они будут знать каково это, быть беспомощным. Знать, каково это, бояться прикосновений.

— Спасибо, — говорит Даниэль Брэдли.

Но тот машет рукой:

— Не благодари. Я сделал это не для тебя, — голос Брэдли странно смягчается. — Она... заслужила справедливость.

Его взгляд снова скользит к Эмме. Она стоит, обхватив себя за плечи, но подбородок гордо поднят. И я понимаю. Брэдли, этот циничный, видавший виды человек, вдруг увидел в ней то, что редко встречалось в его работе — не сломленность, а ярость, ту самую, что горит тише, но жарче, чем самый большой костёр.

Когда мы уезжаем, я смотрю в зеркало заднего вида. Брэдли всё ещё стоит у входа, его лицо в тени.

— Думаю, ты произвела впечатление, — говорю я Эмме.

Эмма поворачивается ко мне с искренним недоумением, её брови чуть приподняты:

— Какое еще впечатление? Я просто сказала правду.

Док резко переключает передачу – слишком резко, и я вижу, как его спина вдруг напрягается. Я ловлю в зеркале его глаза, наши с ним взгляды встречаются на секунду, но этой секунды достаточно, чтобы я прочитал в них то же, что чувствую сам, эту странную смесь гордости и разъедающей жгучей ревности.

Потому что Эмма невольно притягивает взгляды. Не красотой – силой. Тем, как она стоит, как смотрит, как отказывается ломаться. И теперь Брэдли увидел в ней это так же ясно, как мы.

— Вы двое ведёте себя странно, — замечает Эмма.

Док тормозит перед светофором и поворачивается к нам:

— Просто... — он делает паузу, подбирая слова, — ты не понимаешь, какая ты.

И я знаю, что он имеет в виду, ему даже не нужно произносить это вслух. Эмма — это пламя, невозможно не восхищаться ее силой, но так хочется прикрыть ладонями, чтобы спрятать от посторонних глаз. Я протягиваю руку и касаюсь её колена.

— Ничего. Просто... оставайся такой, какая есть.

38. Даниэль

После визита к Брэдли нам предстояло ещё несколько обязательных пунктов: консультация у Кларка, осмотр невролога и снятие швов в моём отделении. Но первым делом мы заехали в университет, потому что провозились с Брэдли дольше, чем планировали.

Приёмная декана встретила нас пустым кожаным креслом за рабочим столом и строгой секретаршей, которая молча протянула Эмме плотный конверт. Я наблюдал, как её пальцы, обычно такие уверенные, слегка дрожали, вскрывая бумагу. Когда она извлекла сертификат об окончании языковых курсов, её брови удивлённо поползли вверх.

— Но как ты...? — она повернулась к Бену, и в её глазах читалось то самое детское изумление, будто она получила не бумажку, а ключи от счастья.

Бен пожимает плечами, но я вижу, как его глаза светятся. Он сделал это не ради благодарности, он сделал это, потому что знал , для неё важно закончить то, что начато. Даже если это всего лишь языковые курсы.

Я подошёл ближе, вдыхая её запах, заглянул через плечо. Бумага была подлинной — толстый картон, печать университета, подпись декана.

— Поздравляю, — прошептал я, и мои губы почти касаются её уха. Холодный контроль, который обычно не подводит меня, сегодня даёт сбой. Я еле сдерживаюсь, чтобы не укусить эту розовую мочку, не оставить на ней след.

Эмма взвизгивает и бросается к Бену, потом ко мне. Её объятия крепкие и горячие, в них нет ни капли той осторожности, что появилась после... событий.

И я больше не сдерживаюсь. Подхватавыю её на руки и целую в губы. Потому что она обнимала нас обоих. Потому что это её счастье было подлинным. Потому что она, как и мы, уже начала отсчёт. Потому что в этом её жесте читалось: «Я помню. Шесть дней. И пусть каждое мгновение будет нашим».

Секретарша тактично отвернулась, делая вид, что проверяет документы. Мне было уже всё равно. Я прижимаю Эмму к себе, чувствуя, как её сердце бьётся в такт с моим.

— Теперь в больницу, — говорю я, нехотя опуская её на пол.

Мой голос звучит ровнее, чем я чувствую. Но она уже научилась читать между строк моей сдержанности. И, судя по лёгкой улыбке, ей нравилось то, что она там находила.

Кабинет Кларка. Лаванда, дерево, бумага — запахи, которые должны успокаивать. Не успокаивают.

Эмма сидит напротив психолога, её пальцы спокойно лежат на коленях. Поза идеально прямая, как у пациента перед последней консультацией. Но я вижу то, что не видит Кларк – едва заметное напряжение в межреберных мышцах, учащенный ритм дыхания, биение синей жилки на её шее.

— Вы можете не отвечать на неприятные вопросы, — начинает Кларк.

— Мне нечего скрывать, — голос Эммы ровный, чистый.

— Что вы чувствуете сейчас, вспоминая произошедшее?

Пауза. Я считаю про себя, один, два, три… три секунды.

— Ничего.

Кларк поднимает бровь. Я сжимаю челюсть, так как слишком хорошо знаю, что значит это самое "ничего".

— Я уже ничего не чувствую, — она поворачивается ко мне, и в её взгляде какое-то странное спокойствие. — Они помогли мне понять. Что это не я. Что мой стыд был не из-за того, что случилось. А из-за страха их потерять.

— Понимать и чувствовать – разные вещи, — осторожно замечает Кларк.

Эмма делает то, чего я не ожидал – улыбается. Не та улыбка, что была до всего этого. Новая. Точная и острая как мой скальпель.

Кларк откладывает блокнот.

— Объясните.

Эмма смотрит в окно, где весеннее солнце отражается в лужах.

— Я боялась, что после этого... они станут смотреть на меня по-другому. Как на сломанную. Что перестанут видеть меня настоящую.

Мои пальцы сжимают подлокотники. Я встаю. Неосознанно. Тело реагирует раньше сознания.

— Mio caro, che diavolo? — говорю слишком резко, слишком громко для кабинета психолога.

Кларк смотрит на нас и видит то, что не требует объяснений.

— А сейчас? — спрашивает он.

Эмма снова улыбается. Теперь по-настоящему, как раньше. Эта та улыбка, к которой я привык. И мы с Беном улыбаемся вместе с ней.

— Сейчас я знаю – они видят только меня, а не то, что со мной сделали.

Кларк долго молча смотрит на нас троих и наконец понимает то, что не смогли объяснить слова Эммы: мы не просто пережили это, мы прошли сквозь этот кошмар вместе. И вышли целыми.

За дверью кабинета я молча прижимаю Эмму к себе, утыкаюсь носом ей в шею, Бен подходит и обнимает нас с Эммой. Так мы втроём и стоим какое-то время без слов понимая друг друга. И я вижу, как в приоткрытую дверь со своего кресла нам улыбается Кларк.

В больнице Эмму уводят на осмотр, мы остаёмся в коридоре. Бен приносит две чашки отвратительного эспрессо из больничного автомата, мы синхронно морщимся, но стойко давимся горькой субстанцией. Минут через тридцать из кабинета выходит невролог и отводит меня в сторону для разговора:

— Дэн, она в порядке, анализы, реакции, сознание. Я бы даже сказал, что она слишком в порядке, если ты меня понимаешь. Просто невероятно в порядке. Но ей всё ещё нужен уход, потому что я не верю в чудеса, как, впрочем,и ты. Поэтому, если что, сразу звони.

Я киваю, ловлю нежную улыбку Эммы сквозь приоткрытую дверь кабинета улыбаюсь в ответ. Я понимаю, что Стив глубоко заблуждается, потому что я, в отличие от него, теперь в чудеса верю.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

39. Эмма

У бутика Гольдбергов я прошу остановиться.

— Я пойду одна, — произношу тоном, не терпящим возражений, и быстро выбегаю из машины, захлопнув дверь, пока они не сообразили, что к чему, и не взялись меня сопровождать.

Дверной колокольчик звякает, и навстречу мне поднимается месье Гольдберг, напоминая мудрую сову, застигнутую врасплох.

— О, какая приятная неожиданность! Чем я могу помочь юной леди?

Зардевшись на «юную леди» как гимназистка, я выдавливаю из себя:

— Боюсь, вы мне помочь не сможете, мне нужна...

— Уже иду! — звонко цокая тростью по кафелю, из подсобки появляется мадам Гольдберг. — Уверена, у меня как раз есть для вас то, что нужно!

Она провожает меня в смежную комнату, где, изящно вскинув трость над головой как фея волшебную палочку, сдвигает тяжёлую бархатную портьеру в сторону. За ней — перья и морская пена. По крайней мере, так кажется на первый взгляд. На второй, более пристальный, мне удаётся-таки рассмотреть, что это бесчисленные комплекты нижнего белья. Я ошалело таращусь на это великолепие и с трудом произношу:

— Боюсь, это не совсем то...

— Насколько? — В голосе мадам Гольдберг ни намёка на обиду, только деловой подход.

— Нужно... наоборот, — я не знаю, как объяснить ей то, что сама довольно плохо себе представляю, но мадам сложно сбить с толку.

— О? О-о-о! — Её глаза вспыхивают, будто она только что разгадала мой самый постыдный секрет. — Вы, похоже, и правда его очень любите. Тогда, вот!

Она берёт с полки приличных размеров красную бархатную коробку. Уверенно вручает мне, не открывая:

— Он оценит.

В её голосе столько уверенности, что я невольно пугаюсь: не много ли я на себя беру? Быстро, боясь передумать, хватаю коробку и бегу к кассе.

— Кстати! — кричит мне вдогонку мадам Гольдберг. — Одна невзрачная девушка, что купила однажды подобный комплект, стала женой самого канцлера казначейства.

— Глупости! — перебивает её старик Гольдберг. — Это была моя племянница и она никогда не была замужем, но в её гостиной никогда не стояло меньше трёх свежих букетов от поклонников.

Я уже не слушаю их. Коробка обжигает мне пальцы, будто внутри тлеют угли. На улице Даниэль и Бен ждут, притворяясь, что не следят за дверью.

— Ну что, нашла, что искала? — Даниэль поднимает бровь, но я прячу коробку за спину.

— Секрет.

— Опасный?

— Смертельно.

Он скептически хмыкает, но в тёмных глазах загорается искра любопытства. Бен жадно целует меня в губы прежде чем подсадить на подножку и запрыгнуть следом.

А я сжимаю коробку покрепче. Надеюсь, Даниэль прав, и Гольдберги никогда не ошибаются.

Чем-то я, видимо, всё же себя выдаю. Потому что мы никуда не едем. Машина по прежнему на парковке, а Даниэль и Бен пристально уставились на меня так, будто хотят съесть. Мне становится даже неуютно от этого внимания, в их глазах я читаю такое, что между ног вдруг становится очень горячо.

— Не покажешь, что у тебя там? Рука Бена медленно тянется к коробке.

— Нет! — я шлёпаю по вытянутой руке и теснее прижимаю коробку к груди. Но это только подливает масла в огонь.

Даниэль, до этого молчавший, вдруг одним плавным кошачьим движением перетекает к нам на заднее сиденье. Боже, какой же он огромный! Сразу становится тесно и жарко. Длинные пальцы Даниэля обхватывают моё запястье, нежно, но так, что я понимаю вырваться у меня не получится.

— Эмма, — его голос низкий, чуть хриплый, — ты же знаешь, что мы всё равно это увидим.

— Не здесь, — вяло пытаюсь протестовать я, но голос звучит слабо и дыхание уже сбилось. Кого я пытаюсь обмануть, человека, который считывает реакции моего тела ещё до того, как они проявляются?

Бен теснее прижимается ко мне с другой стороны, ловит второе запястье и прижимает к своей груди, его дыхание обжигает шею, когда он наклоняется к моему уху:

— А почему бы и не здесь? — и я понимаю, что он уже не про коробку говорит.

Его рука скользит под мою юбку, и я резко вдыхаю. Чёрт. Губы Даниэля находят мои и я забываю о том, что мы сидим в машине на парковке в тени бутика Гольдбергов, вокруг нашей машины город, люди, окна, чьи-то любопытные взгляды.

Откровенные прикосновения Бена сводят меня с ума, и я уже не могу думать ни о чём, кроме того, как его пальцы медленно продвигаются всё выше, а губы Даниэля прижимаются к моей шее.

— Вы с ума сошли, — шепчу я, но сама прижимаюсь к ним, раздвигаю ноги, насколько позволяет узкая юбка и теснота салона. Коробка падает с моих колен на пол машины с глухим стуком. Никто из нас уже не обращает на неё внимания.

— Да, — хрипит Бен, — и ты тоже, тоже сошла с ума вместе с нами.

Даниэль целует меня, его язык изучает мой рот, я чувствую зубы на своей нижней губе, чувствую как его рука сжимает мои волосы на затылке, слегка откидывая мою голову назад, открывая шею.

— Если ты сейчас скажешь «стоп», — он снова прикусывает мою нижнюю губу, теперь ещё жёстче ещё горячее, — мы остановимся.

Но я не говорю. Я слежу всем телом, всем оставшимся сознанием, как Бен расстёгивает мою блузку, и холодный вечерний воздух касается обнажённой кожи, но его тут же сменяет жар их ладоней. Стон вырывается у меня, когда пальцы Бена наконец находят то, что искали. Даниэль ловит этот стон и усмехается мне в губы:

— Вот видишь, а говорила «нет».

Я хватаю Даниэля за воротник рубашки и притягиваю ближе. Целую так, чтобы он забыл, где мы. Выгибаюсь ему навстречу, потому что пальцы Бена уже двигаются внутри меня, и я хочу большего. Даниэль берётся за пряжку своего ремня, но именно в этот момент из небольшого кафе через дорогу вываливается шумная компания подростков, и он резко отстраняется, тонкие ноздри раздуваются, в глазах полыхает пожар.

Он первый приходит в себя, поправляет рубашку, проводит рукой по лицу.

— Мы действительно собирались трахнуть тебя посреди улицы, — констатирует Бен, но в его голосе больше гордости, чем стыда. Даниэль тяжело дышит, затем резко хватает коробку с пола и суёт мне в руки. Перебирается за руль и бросает Бену:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Пристегнитесь. Живо!

Я даю Бену себя пристегнуть, откидываюсь на сиденье, сердце колотится так, что, кажется, его слышно на другом конце города. Безуспешно пытаюсь запахнуть смятую блузку.

Даниэль заводит двигатель, а Бен, всё ещё борясь с собой, целует меня в висок и шепчет:

— Ты великолепна.

Я сжимаю в руках коробку, как утопающий спасательный круг и понимаю, Гольдберги снова оказались правы. Мои мужчины уже оценили покупку, хотя даже я не знаю, что скрыто под крышкой этой коробки.

Дома я быстро прячу её под свои футболки в ящике комода, так и не решившись заглянуть внутрь. Не сегодня. Пока нет.

Это вообще план на случай, если ситуация с кошмарами выйдет из-под контроля. Пальцы слегка дрожат, будто я только что спрятала не бельё, а украденный алмаз, или бомбу. Или и то, и другое сразу. Коробка лежит под слоями хлопка, как запечатанное письмо с надписью «вскрыть только в случае апокалипсиса».

Я аккуратно прикрываю ящик и делаю шаг назад.

— Эмма! — зовёт Даниэль. — Ты не передумала насчёт ужина?

— Ни за что! — получается слишком бодро, слишком быстро.

Глупо. Но если я открою эту коробку сейчас, я не смогу смотреть им в глаза за столом. А если открою позже… то, возможно, уже не смогу смотреть в глаза себе.

Мадам Гольдберг сказала: «Он оценит». Но вот вопрос, а готова ли я к тому, что будет после? Я уверенно щёлкаю замком на комоде.

Не сегодня.

40. Эмма

Ужин становится пыткой. Даниэль заказал еду из ресторана — что-то изысканное, с трюфелями и вином, которое должно было расслабить. Но каждый глоток, каждый взгляд, каждое случайное прикосновение к моей ноге под столом только разжигали огонь, тлевший во мне с той самой минуты, как я впервые взяла в руки эту чёртову коробку.

Бен сидит напротив и его нога намеренно задевает мою, пальцы лениво обводят край бокала, так медленно, что я представляю, как эти же пальцы скользят по моей коже.

Даниэль внешне спокоен как всегда, но в его глазах читается то же напряжение. Он наблюдает за мной, как хищник, и каждый раз, когда я отвожу взгляд, то чувствую, как по моей спине пробегает дрожь от его огненного взгляда.

— Может, десерт? — пробормотал Бен, но в его голосе уже звучал голод совсем иного рода.

— Думаю, мы и так знаем, чем всё закончится, — отвечает Даниэль, отодвигая стул.

Эта фраза звучит как сигнал, Бен выдёргивает меня из-за стола и прижимается спиной к бетонной стене гостиной, целует с такой страстью, что у меня перехватывает дыхание, жёстко, почти грубо, а его жадные руки скользят под юбку, срывая её вместе с трусиками одним резким движением.

— Боже, наконец-то, — хрипит он мне в губы.

Но прежде чем я успеваю ответить, Даниэль подходит сзади, его пальцы впиваются в мои бёдра.

— Mio caro, — шепчет он, и его голос, низкий и хриплый, заставляет меня сжаться от желания.

Я чувствую, как его ладонь скользит вверх по внутренней стороне бедра, а Бен тем временем срывает с меня блузку, обнажая грудь. Его рот тут же находит сосок, и я вскрикиваю, когда он прикусывает его, заставляя боль смешаться с удовольствием.

—Тебе нравится так? — Бен отрывается на секунду, его глаза горят.

Я не успеваю ответить, потому что пальцы Даниэля скользят между моих ног, легко касаясь самого чувствительного места, и мой стон заглушает его уверенный шёпот:

— Ей нравится, она уже готова и ждёт нас…

Бен усмехается и тянет меня к дивану. Его язык скользит по моей груди, а затем снова захватывает зубами сосок, и меня словно прошибает разрядом тока, заставляя выгнуться навстречу его жадным поцелуям.

Ноги подкашиваются, но Даниэль не даёт мне упасть, его руки крепко подхватывают меня за талию, а губы прижимаются к шее, к плечу, к каждому сантиметру кожи, до которого могут дотянуться.

— Я не выдержу… — мой голос прерывается, когда Бен усиливает давление, его язык выписывает такие круги, что если бы не Даниэль, я бы уже упала.

Но Даниэль не даёт мне потерять контроль полностью.

— Нет, — он хватает меня за волосы, слегка оттягивая голову назад. — Ты будешь терпеть.

Бен тем временем вводит в меня два пальца, двигая ими в такт своим губам, и я чувствую, как всё внутри сжимается, как волны удовольствия накатывают всё ближе, но…

— Не сейчас, — рычит Даниэль, и Бен послушно отстраняется, оставляя меня дрожащей и неудовлетворённой.

Они переглядываются, и в следующую секунду я уже лежу на диване, а они стоят надо мной — два голодных хищника. Бен срывает с себя рубашку, его тело напряжено, а взгляд такой горячий, что я чувствую, как между ног снова пульсирует.

Даниэль медленно расстёгивает ремень.

— Ты хочешь его? — он кивает в сторону Бена. Я молчу, не в силах вымолвить ни слова. — А меня?

— Да…

Даниэль удовлетворённо ухмыляется и протягивает мне прямоугольник презерватива, себе оставляет второй. Теперь я сижу на диване между ног Бена, поворачиваюсь и смотрю Даниэлю в глаза, вскрывая шуршащую упаковку.

В эти его игры можно играть вдвоём, точнее втроём. Я улыбаюсь Даниэлю, беру презерватив в рот и поджав языком спермоприёмник склоняюсь над Беном. Я раскатываю презерватив по его члену ртом, помогаю руками. И всей кожей ощущаю взгляд Даниэля. Он обжигает мою кожу, как физическое прикосновение. Я чувствую, как воздух в комнате становится гуще, тяжелее, когда Даниэль делает шаг ближе. Его тень падает на нас с Беном, но я не тороплюсь.

Бен тихо стонет и притягивает меня ближе, когда мои губы скользят по натянутому латексу, и я знаю — Даниэль видит, как мой язык обводит головку, как пальцы сжимают основание. Это спектакль для него.

— Эмма... — голос Бена, ласковый, хриплый.

И я продолжаю, медленно, нарочито небрежно, пока не слышу, как за спиной звякает при падении пряжка ремня Даниэля.

Даниэль не выдерживает, он подходит сзади, и его руки внезапно оказываются на моих бедрах, грудь прижимается к моей спине.

— Ты играешь с огнём, mio caro.

Он шипит мне в ухо, пока его пальцы сжимают мои бёдра, его член, твердый и горячий, прижат к моей спине. Бархатный голос отдаётся в каждой клеточке моего тела, это и обет и угроза:

— Ti farò ricordare ogni centimetro di me... anche quando sarai a migliaia di chilometri di distanza, — «я заставлю тебя помнить каждый сантиметр меня... даже когда ты будешь за тысячи километров»

Я улыбаюсь, чувствуя, как Бен напрягается подо мной.

Чувствую, как язык Даниэля проводит широкую мокрую полосу по моей промежности, как его пальцы смазывают меня, как он готовит меня к себе. Мои стоны сменяются криком, когда Даниэль в два толчка входит в меня на всю глубину.

Так у нас ещё не было, наш секс быстрый и жадный, никогда ещё не успевал дойти до смены позиций. И теперь…

Теперь я на коленях, лицо всё ещё прижато к Бену, а Даниэль сзади входит снова, одним жёстким движением, заставляя меня податься вперёд и снова кричать. Он знает моё тело лучше меня самой, безошибочно подбирая темп, угол и глубину. Теперь каждый толчок бьёт прямо в дрожащую точку внутри, и я чувствую, как окончательно теряю последние остатки контроля.

Бен внимательно наблюдает за мной. Его глаза серые как рассвет за окном, следят за каждым моим вздохом, за каждой гримасой. Он зарывается пальцами в мои волосы и насаживает ртом на свой член. Глубже, ещё глубже, чтобы я почувствовала каждую прожилку, каждый пульсирующий сантиметр и его члена тоже.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Теперь я больше не могу кричать. Я зажмуриваюсь, теряясь в ощущениях. Даниэль движется сзади, я чувствую как каждый мощный толчок заставляет меня вздрагивать, а Бен, сжимая мои волосы, всё глубже входит в горло.

И в этом горячем безумии стирается и память о Лоуренсе, о Федерико, о ночном кошмаре и о тех жалких днях, оставшихся у нас.

И только потом, когда мы все трое лежим, тяжело дыша, Бен, запрокинув голову, смеётся:

— Гольдберги действительно знают толк в оружии. Эмма, так что было в той коробке?

Даниэль целует меня в плечо и шепчет:

— Какая теперь разница, правда, mio caro?

41. Эмма

Темнота окружает меня со всех сторон. Я бегу по коридору больницы, скользкому, холодному, бесконечному. Меня преследуют его ритмичные шаги. Тяжелые. Размеренные.

— Эмма, — голос Даниэля раздается прямо за спиной. Я оборачиваюсь и захожусь в беззвучном крике от ужаса, но он уже здесь. Его пальцы впиваются в мои запястья, прижимают к холодной стене.

— Ты думала, что сможешь сбежать от меня, глупая шлюшка?

Он не тот Даниэль. Глаза пустые, как у куклы. Рот растянут в жуткой слащавой улыбке, которой у него никогда не бывает.

Я снова кричу, но из горла вырывается лишь сухой хрип. Он зажимает мне рот жесткой ладонью, сминая губы, другой рукой рвет одежду.

— Ты ведь любишь это. Ты всегда любила. Просто ещё не знаешь. Я научу тебя любить боль.

И она приходит, боль, острая, разрывающая. Я выгибаюсь, пытаюсь вырваться, но он слишком силён. Его дыхание на моей шее — горячее, липкое.

— Ты моя. Только моя.

Я сопротивляюсь и у меня всё-таки получается вырваться. Я кубарем скатываюсь с кровати.

— Эмма?!

Даниэль вскакивает следом, его лицо бледное от ужаса. Я отползаю от него до тех пор, пока не упираюсь спиной в стену.

— Не трогай меня! Не прикасайся!

Даниэль замирает, он поднимает руки и пальцы дрожат в воздухе, как будто он боится, что одно неверное движение, и я рассыплюсь.

— Tesoro… что случилось?

— Что происходит?! — Бен просыпается и тоже моментально оказывается на ногах.

Я не могу ответить. Только трясусь не в силах успокоится и давлюсь собственными слезами. Постепенно до меня доходит, что это другая комната, что это наша спальня. А передо мной не монстр из кошмара, а Даниэль. Мой Даниэль.

Его глаза черные, широко раскрытые от страха за меня, в них нет липкой похоти, только ужас и растерянность.

— Мне… приснилось… — неуверенно начинаю я, но голос срывается. Даниэль медленно опускается рядом, не решаясь прикоснуться.

— Я тебя… напугал?

Я киваю, но потом сразу качаю головой.

— Не ты. Ты никогда…

Бен тоже подходит, садится с другой стороны и кладет руку мне на спину.

— Кто? — его голос низкий, опасный.

Я отрицательно качаю головой, стараясь, чтобы мой голос звучал убедительно:

— Никто. Просто… воспоминания.

Пальцы Бена сжимаются в кулаки, красивое лицо искажает гримаса боли и бессилия. Я смотрю на него и срываюсь в рыдания.

Даниэль осторожно притягивает меня к себе:

— Я здесь. Я никуда не уйду.

Его объятья крепкие, но нежные. Я успокаиваюсь и постепенно дрожь отпускает. Но Даниэль не уходит, а наоборот прижимает меня крепче, как будто хочет защитить даже от теней. Я снова проваливаюсь в сон и уже в полудрёме чувствую, как меня перекладывают на кровать.

Темнота за окном постепенно сменяется первыми лучами рассвета. Я просыпаюсь от тихого шороха — Даниэль осторожно встаёт с кровати, стараясь не разбудить меня. Его пальцы едва касаются моей руки, словно проверяя, крепко ли я сплю.

Я притворяюсь спящей, но сквозь прикрытые ресницы вижу, как он подходит к окну, задумчиво смотрит на розовеющее небо. Его плечи напряжены, словно он борется с каким-то решением.

— Ты не спишь, — говорит он вдруг, не оборачиваясь.

Я не отвечаю, но дыхание сбивается.

— Я чувствую, когда ты не спишь, tesoro.

Он медленно поворачивается, и в его глазах — не привычная уверенность, а что-то неуловимо хрупкое.

— Что там, в твоих кошмарах, Эмма?

Я сажусь, обхватывая колени руками.

— Ты действительно хочешь это знать?

Он делает шаг ближе, но не настаивает. Просто ждёт.

— Ты, — наконец выдыхаю я. Даниэль отшатывается, как от удара. Бен, который, оказывается, тоже уже проснулся, резко выдыхает:

— Ты серьёзно?

Даниэль подходит ближе, его лицо искажено от боли.

— Ты же знаешь, что я никогда не сделаю тебе больно?

— Конечно знаю! — я тянусь к нему, ловлю его губы, целую щеки, лоб, глаза.

Даниэль резко хватает меня за плечи. Его пальцы впиваются в мою кожу, но это не больно, это — якорь. Его лоб касается моего.

— Если кошмары вернутся, я буду рядом. Мы будем рядом.

Я закрываю глаза и чувствую, как его дыхание смешивается с моим, такое горячее, живое, настоящее. И в этот момент понимаю: пока они здесь, никакие тени прошлого не смогут до меня дотянуться.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

42. Даниэль

Брэдли звонит ровно в семь утра, словно он сидел перед часами и ждал. Я ставлю телефон на громкую связь и мы втроём замираем, слушая суперинтенданта.

— Федерико заговорил. Согласился сотрудничать со следствием. Меня вызвали ночью, он уже даёт показания. Там целая сеть Дэн. Сотни похищенных и проданных в рабство женщин и мужчин. В основном женщин, конечно.

Есть списки фамилий, имена покупателей, номера банковских счетов. Судья уже подписал ордера на обыск квартиры и бывшего офиса Федерико. Арестовали санитара из твоего отделения, Смита, это он отправил Эмме сообщения с твоего телефона.

Федерико поставлял «товар» на регулярной основе уже больше пяти лет, в основном это эмигранты, которых никто здесь не ищет. Кого-то уводил с работы, там большая текучесть кадров, кого-то завлекал прямо на улице, в барах, парках. Пользовался своей смазливой мордашкой, предлагал работу. Лоуренс работал среди студентов, у них всё было поставлено на поток. В университете тоже будет весело, будут поднимать все списки студентов, искать имена пропавших без вести.

Дэн, если только Эмма согласится дать показания в суде, у нас будет шанс посадить их всех. Лучшие адвокаты, я свяжусь с консульством России, там отличные специалисты.

Мы с Беном переглядываемся, мы не имеем права просить её об этом. Я знаю, что Мёрфи сейчас читает в моих глазах, отражение собственных мыслей, надежду. Если Эмма согласится, то…

— Я дам показания. Всё, что необходимо. Я хочу, чтобы он каждый свой день жалел, что не оставил меня тогда в той яме.

Я прижимаю руку Эммы к губам. Бен гладит её колени. Между тем Брэдли продолжает.

— Дэн, Федерико хочет видеть тебя. Просил, умолял. Он хочет поговорить.

— Можешь передать ему кое-что, Майк? — говорю, и сам пугаюсь своего голоса. Он пустой, мёртвый.

— Да, конечно, говори, я записываю, — голос Брэдли сейчас не лучше моего.

— Тогда передай ему следующее: «Помнишь, что ты советовал Эмме? Кричи громче, Федерико, может быть тебе это поможет. доставь мне это удовольствие. Здесь очень тонкие стены.»

Я кладу трубку и поворачиваюсь к Эмме, боясь и ожидая увидеть там, в глубине её бесконечно зелёных глаз, страх, отражение того ночного ужаса, когда она меня испугалась. Но в её взгляде только любовь.

Я перетягиваю её со стула к себе на колени и зарываюсь носом в её волосы. Её обещание окончательно выбивает меня из колеи. В голове стучит рефреном: «Она вернётся, вернётся. Она не бросает нас!»

Снова звонит телефон. На этот раз у Бена. Тот берёт трубку, несколько минут молча слушает, но по тому, как меняется выражение его лица, я понимаю, что произошло что-то очень нехорошее. Наконец, Бен произносит, ровно и чётко, но я всё равно слышу, как в его голосе клокочет ярость:

— Первое: отмени все личные консультации до следующей среды. Кто останется, увеличь обычный тариф вдвое. Не более двух человек в день в онлайн формате по видеосвязи. С восьми до девяти и вечером с шести до семи.

Второе: найди мне эту тварь, что слила информацию, и делай так, чтобы он больше никогда и ничего не писал про меня.

Третье: всех журналистов и адвокатов отца сразу посылай на хер, если позвонит сам старый хрен, передай слово в слово: «Мне насрать на твою репутацию, папа».

Да, Джеймс, я понимаю, что тогда нам придётся искать другой офис. В первый раз что ли? До среды ты свободен, закрывай лавочку, все дела решаем только онлайн. Всё, отбой.

Бен смотрит на нас и протягивает нам телефон с открытой страницей популярного новостного сайта. Фотография Бена, выходящего из участка рядом с Брэдли и огромный заголовок: «Наследник австралийского миллионера замешан в деле об изнасиловании русской переводчицы».

Я выхватываю телефон из рук Бена и пробегаю глазами по тексту. Каждая строчка, как удар скальпелем по незажившей ране: «По данным источников, Бенджамин Мёрфи, сын известного австралийского бизнесмена, был замечен в компании суперинтенданта Брэдли после инцидента с похищением 28-летней переводчицы. Пострадавшая, гражданка России, якобы подверглась насилию…»

— Какого чёрта?!

Бен спокоен он перетягивает Эмму на свои колени и шепчет ей на ухо, но так, чтобы я слышал:

— Предлагаю забаррикадироваться в доме и никого не впускать. Мы сможем продержаться пять дней, генерал?

Его взгляд прямой и точный как луч лазера устремлён теперь на меня. И я, наплевав на все условности, подхватываю.

— Конечно, сержант, необходимо только проверить обмундирование. Кое-кто из личного состава раздет не по форме. Немедленно исправить!

— Так точно, сэр! Разрешите выполнять, сэр!

Бен вскакивает на ноги с Эммой на руках и тащит хихикающую девушку в спальню, я иду за ними, развязывая узел галстука

Завтрак может и подождать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

43. Бенджамин

Дверь в спальню распахивается перед нами, и я ставлю Эмму на ноги. Она всё ещё хихикает, но в её глазах мелькает та самая искра, которую я так люблю. Та, что была до всего этого кошмара.

— Обмундирование проверено, генерал, — отдаю честь Даниэлю, сбрасывая футболку через голову. — Но, кажется, у нас тут нарушение устава.

Он поднимает бровь, медленно расстёгивая рубашку:

— Какое именно, сержант?

— Солдат Соколова явно недостаточно раздета для выполнения, боевых заданий.

Эмма фыркает и сама тянется за молнией платья, но я ловлю её руки:

— Нет-нет-нет, солдат. Это наша работа.

Даниэль подходит сзади, его пальцы скользят по её плечам, освобождая её от платья. Мы действуем синхронно, без слов, он расстёгивает, я стягиваю, пока между нами не остаётся только она, розовая от смеха и возбуждения.

— Внимание на командира, — шепчу я, когда Даниэль берёт её за подбородок, заставляя посмотреть в его чёрные, как ночь, глаза.

— Mio caro, — его голос низкий, как гром перед бурей, — ты уверена, что готова к учениям?

Она кивает, прикусывая губу, стараясь сдержать рвущийся наружу смех.

Час спустя мы валяемся на смятой простыне, и я лениво рисую пальцами узоры на её спине. За окном вовсю светит солнце, а на столе в кухне так и стоит недоеденный завтрак.

— Генерал Росси, — бормочу я, — кажется, мы забыли про баррикады.

Даниэль хмыкает, натягивая одеяло на Эмму, которая уже дремлет между нами:

— Главное — стратегически важный объект защищён.

Я закидываю руки за голову и закрываю глаза. Пусть там, снаружи, весь мир горит синим пламенем. Пока мы втроём, у нас есть всё. Даже если «всё» — это всего пять дней. Но, чёрт возьми, мы выжмем из них каждую секунду.

Я проснулся первым, ощутив тепло Эммы, прижавшейся ко мне спиной, и тяжелую руку Даниэля, перекинутую через нас обоих. Он часто так спит, будто даже во сне боится, что не сможет контролировать всё вокруг себя.

Я осторожно высвободился, стараясь их не разбудить, и направился на кухню. Кофе, бекон, яйца, наш завтрак, который уже давно остыл.

Запах жареного бекона, кажется, разбудил дока. Он появился в дверях кухни, прямой, свежий, в белой обтягивающей футболке и тренировочных штанах.

— Что это такое на тебе надето? — Я переворачиваю бекон и тычу сторону дока деревянной лопаточкой. — А где галстук, рубашка, где запонки, в конце концов?

— У нас же выходной, — ворчит он в ответ, но в уголках его губ прячется улыбка. — Сам-то не хочешь одеться? Может, ты не заметил, но ты забыл надеть брюки, только трусы.

— Это шорты. Молчи и ешь, — я сунул ему под нос тарелку с яичницей.

Он взял, но не отошел, а уперся плечом в дверной косяк, наблюдая, как я нарезаю фрукты.

— Ты нервничаешь.

— Нет.

— Да.

Я вздохнул.

— Просто хочу, чтобы все было… правильно.

Док молча кивнул, он понимал меня как никто другой. Тоже чувствовал этот неизбежный бег времени.

Эмма вышла из спальни, заспанная, в моей темно-зелёной футболке, похожая в свете солнечных лучей на дикую лесную нимфу, выбравшуюся из чащи на запах готовящегося завтрака. Она зевнула, потянулась и уткнулась носом мне в плечо:

— Пахнет вкусно. Я умираю от голода.

Она взяла тарелку с села рядом с доком. Завтрак прошел в тихих разговорах. О погоде. О книгах. О том, что сегодня вечером можно посмотреть фильм. Ни слова о статье. Ни слова о суде. Ни слова о том, что… Нет. Не сегодня.

Днем мы поехали в магазин. За продуктами, за вином, за чем-то мелким и ненужным, просто чтобы выйти. Эмма выбирала фрукты, тщательно ощупывая каждое яблоко, а Даниэль стоял рядом, сложив руки на груди, как охранник.

— Бен, смотри! — Эмма вдруг потянула меня за рукав, указывая на полку с экзотическими соусами. — Мы можем попробовать этот, острый? Говорят, он такой жгучий, что потом три дня язык не чувствуешь.

— Ты серьезно? — я поднял бровь.

— Абсолютно.

— Тогда берем два. На случай, если один окажется недостаточно ядрёным.

Она рассмеялась, и этот звук разлился по всему магазину, заставив пару старушек в очереди к кассе обернуться с укоризной. Но мне было плевать.

Вечером мы готовили ужин вместе. Вернее, готовила Эмма, а мы за ней наблюдали.

— Что это будет? Борщ?

Эмма рассмеялась:

— Ну уж нет, не в этот раз. Индейка и овощи. Ты помогать будешь?

Я притворно возмущаюсь:

— Я морально поддерживаю.

— Поддержи лучше вот так, — она протягивает мне нож и луковицу.

Даниэль сидит в кресле и делает вид, что увлечён медицинским журналом, но я вижу, как он пытается сдержать улыбку.

Ужин получился на удивление вкусным. Даже тот адский соус, который Эмма настояла купить, оказался… терпимым. Если не считать, что после первой ложки у Даниэля покраснели уши, а я хрипел, как паровоз.

— Ну что, генерал, — я еле выдохнул, — признаешь поражение?

— Никогда, — Даниэль хрипло закашлялся, но потянулся за второй порцией.

Эмма сияла.

Потом был фильм, какой-то старый боевик, который мы все уже видели и не раз, но смотреть было неважно, важно было, что мы лежим втроем на одном диване, под одним пледом. Эмма уютно пристроилась между нами. Её голова лежала на плече Даниэля, рука перебирала мои волосы.

— Ты смотришь? — она вдруг ткнула меня локтем.

— Конечно, — соврал я.

— Врешь. Ты пялишься на меня, я же вижу.

— Ага. Потому что ты красивее, чем Шварценеггер в этом дурацком комбезе.

Она фыркнула, но прижалась ко мне сильнее.

Фильм закончился. Потом было вино и тихие разговоры в саду на террасе. Потом еще один фильм, который мы так и не досмотрели, потому что Эмма заснула у меня на груди.

Даниэль осторожно поднял ее на руки и отнес в спальню. Я последовал за ним.

Остаток ночи мы провели, лежа без сна. Вдвоём слушая как дождь стучит по крыше, охраняя её сон от ночных кошмаров.

Тишину ночи разорвал её безумный крик.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я мгновенно проснулся, видимо всё таки задремал, сердце бешено колотилось в груди. Рядом металась Эмма скрюченная, сжатая в комок, её пальцы впились в простыню. Лицо было искажено ужасом, губы шевелились беззвучно: «Нет… нет, пожалуйста, нет…»

— Эмма! — я схватил её за плечи, но она вырвалась с рычанием, которого я от неё никогда не слышал. Глаза, широко распахнутые, невидяще и дико блестели в полумраке, но взгляд был пустым — она всё ещё оставалась во власти своего страшного сна.

Даниэль сидел на краю кровати, его лицо в лунном свете казалось высеченным из мрамора.

— Кошмар, — прошептал он сухими губами, я почувствовал, как от его голоса по моей спине пробежали мурашки.

Эмма вдруг забилась сильнее, её ноги дёрнулись, словно она пыталась убежать.

— Не трогай меня! — её голос был жалким, хриплым, чужим.

Я протянул руку, но Даниэль резко остановил меня.

— Не надо. Она не проснулась до конца. Может ударить.

— Но мы не можем просто…

— Знаю, — его голос дрогнул.

Эмма резко села, глаза широко раскрыты, но взгляд всё ещё сфокусирован на чем-то, что находится не здесь. Дрожащие руки сжали одеяло у горла, будто защищаясь.

— Ты… ты не настоящий…

Даниэль медленно, как перед диким зверем, опустился перед ней на колени.

— Эмма, — он говорил тихо, но твёрдо, как хирург у операционного стола. — Это я. Даниэль. Ты в безопасности.

Она затрясла головой, отползая к изголовью.

— Ты… ты вчера…

— Вчера мы смотрели фильм. Ты украла у меня половину попкорна. Потом заснула и я унёс тебя в спальню.

Её взгляд наконец сфокусировался доке. В глазах была такая невыносимая мука, что Даниэль побледнел. Я видел, как его пальцы сжались в кулаки, но голос оставался ровным:

— Я здесь. Я не трону тебя, если ты не захочешь.

Она зажмурилась, сжалась ещё сильнее. Тишина повисла тяжёлым полотном. Даниэль вдруг резко встал, отошёл к окну, упёрся ладонями в раму.

— Я не могу… — он говорил сквозь зубы, — не могу вынести, что мой образ в твоей голове это…

Я потянулся к Эмме, осторожно обнял её. Она не сопротивлялась, но и не расслабилась, просто застыла, как ледяная статуя.

— Это не он, — прошептал я ей в волосы. — Твой мозг берёт самое страшное и соединяет с тем, что для тебя важно. Но это не он.

— Я знаю, — она сжала мою руку так, что мои пальцы хрустнули. — Но во сне я об этом не помню.

Док обернулся. В его глазах плескалась тьма:

— Я могу уйти. Если это поможет.

— Нет! — Эмма вдруг рванулась вперёд, скатилась с кровати, прижалась к нему всем телом. — Не уходи, пожалуйста. Расскажи мне… что-то реальное.

Даниэль задумался, потом тихо начал:

— Вчера, когда ты спала, Бен храпел. Как трактор.

— Эй! — возмутился я.

Эмма фыркнула.

— А ещё… — Даниэль продолжил, и в его голосе появились тёплые нотки, — ты, когда засыпаешь, всегда прикрываешь ладонью пупок, как будто прячешь.

Она удивлённо посмотрела на свой живот.

— Правда?

— Правда, — я кивнул. — И ещё ты во сне говоришь по-русски. Однажды сказала «борщ» и облизнулась.

Эмма рассмеялась, слабо, но искренне, глубоко вдохнула, потом резко выдохнула, будто на что-то решаясь.

— Мне нужно в ванную. Дождитесь меня.

Она отстраняется от дока и идёт через гардероб в ванную, плотно прикрыв за собой двери.

44. Эмма

Сколько ещё ночей кошмары будут возвращаться ко мне и мучить? Они убивают меня. Убивают нас. Яд Федерико проник слишком глубоко, слишком много испортил. С этим невозможно жить, но и забыть тоже невозможно.

Мои босые ноги едва касаются холодного бетонного пола. Здесь, в ящике комода лежит коробка. Красная. Бархатная. «Он оценит,» — сказала мне мадам Гольдберг. Я открываю крышку, неверными пальцами разворачиваю шуршащий пергамент.

И вспоминаю жесткие руки Даниэля, его безупречный тотальный контроль за изнанкой которого скрывается неукротимая буря. Потому что внутри коробки не кружево, не перья. Внутри коробки — контроль и похоть. Твёрдый металл и мягкая кожа, чёрные ремешки с застежками, много-много ремешков. Ошейник и наручники с мягкой подкладкой, но все равно — наручники.

«Ты же знаешь, как работает человеческое тело... всего лишь физиологическая реакция» — слова Даниэля звучат в голове, но тут же тонут в ядовитом шепоте Федерико: «Какая тебе разница, если ты — грязная шлюха!»

Я вдыхаю. Выдыхаю.

Перезаписать. Просто перезаписать. Я знаю, что всё будет по-другому, не как в моих проклятых кошмарах. Я знаю Даниэля. Я доверяю ему. Быстро, боясь передумать, скидываю с плеч халат и стою обнажённая перед зеркалом, бледная, дрожащая, но решившаяся.

Ремешки обвивают тело, как змеи. Ошейник защелкивается на шее с тихим щелчком. Наручники не только на руках, но и на щиколотках. Талия стянута широким поясом, грудь открыта , а ягодицы бессовестно подчеркнуты ремнями, повторяющими их контур. Я собираю волосы в высокий хвост и смотрюсь в зеркало. Я не знаю эту женщину, я не знаю на кого она похожа. Но знаю одно, она точно не похожа на жертву. Я накидываю халат и выхожу в спальню, позвякивая пряжками металлических застёжек.

Бен первым поднимает голову. Его глаза расширяются, рот приоткрывается. Он застывает, как вкопанный, но я вижу, как его пальцы сжимают край одеяла.

— Эм... — он не может даже выговорить мое имя.

Даниэль медленно оборачивается ко мне. Я ловлю его удивлённый взгляд:

— Федерико заставил меня думать, что ты чудовище. Я верю, что это не так, но я должна знать наверняка. Покажи мне.

В гулкой тишине нашей спальни слышно как ткань халата скользит с моих плеч на пол.

Взгляд Даниэля вспыхивает, он медленно изучает меня от ошейника до босых ног. Я вижу как в его глазах разгорается огонь, но совсем не тот, что в кошмарах. Это не пустота, не жестокость. Это... голод.

— Ты уверена? — его голос низкий, хриплый.

Я киваю. Не отрывая от меня огненного взгляда, он встает и подходит ко мне, медленно, как хищник.

— Стоп-слово «красный».

Я снова киваю.

Он делает шаг ближе. Еще один. Его пальцы касаются ошейника, скользят по коже.

— На колени.

Это не крик. Не рык. Это приказ, произнесенный так тихо, что я еле слышу. Но в нём столько скрытой силы что я падаю на колени, как будто землю выбили у меня из-под ног. Бен замирает на кровати, его дыхание срывается.

Даниэль наклоняется, берет меня за подбородок.

— Ты моя?

— Да.

— Повтори.

— Я... твоя.

Он усмехается, нежно, почти ласково.

— Хорошая девочка.

Его пальцы в моих волосах, он наматывает мой хвост на кулак. Не больно. Твердо. Я закрываю глаза, это не кошмар. Внизу живота начинает закручиваться тугой пульсирующий узел. Губы Даниэля легко касаются моего лба.

— Я никогда не сделаю тебе больно, если ты сама не попросишь, — в его бархатном голосе скрыто нечто такое… и я теперь совсем не уверена, что не попрошу.

Его пальцы в моих волосах сжимаются чуть сильнее, заставляя меня приподнять голову. Я открываю глаза и вижу его взгляд, горячий, голодный, но в глубине этих черных глаз всё та же забота, что была всегда.

— Ты прекрасна, — шепчет он, и от этих слов по моей коже пробегает волна мурашек, — я сохраню для тебя этот… хм… костюм. И мы обязательно поиграем в эту занимательную игру, когда ты вернёшься.

— Но я пока…

Даниэль резко дёргает меня за волосы заставляя выгнуться назад и впивается зубами в открытую шею.

— Я не разрешал тебе говорить. Ты вернёшься. И мы поиграем. Сейчас я только объясню некоторые… правила.

Даниэль отпускает мои волосы, медленно обходит меня, его ладонь скользит по моей спине, по ремням, будто проверяя, надежно ли они держат. Я чувствую, как Бен сдвигается на кровати, и его дыхание становится чаще и громче. Когда я бросаю на него взгляд, то вижу, как его серые глаза потемнели, в них уже не просто желание, похоть, сжигающая всё человеческое, оставляя только зверя. Он напряжённо всматривается в нас с Даниэлем.

— Если ты моя, то я решаю, что ты должна чувствовать? — Даниэль не даёт мне отвлечься надолго.

Я закусываю губу, но киваю. Даниэль наклоняется, просовывает прохладные пальцы под ошейник, его губы почти касаются моего уха:

— Тогда проси.

Я вздрагиваю. Внизу живота взрывается огненный шар.

— Я... хочу... пожалуйста…

Но слова застревают в горле. Даниэль усмехается — не насмешливо, а ласково, будто легко читает мои мысли.

— Не можешь сказать? Хорошо. Я и так знаю. Руки за спину.

Новый приказ как удар плетью, голос его теперь другой, низкий, властный, не оставляющий мне прав на возражения.

Я повинуюсь. Наручники с тихим звяканьем смыкаются на запястьях, мягкий войлок врезается в не до конца зажившую ещё кожу. Не больно, но ощутимо. Тяжёлая ладонь опускается на мою поясницу, тяжело, властно, заставляя меня прогнуться.

— Бен, держи её.

Тот моментально оказывается на ногах и подходит ближе. Становится передо мной, его подрагивающие руки ложатся на мои плечи, пальцы слегка впиваются в кожу.

То, что я читаю в его глазах окончательно выводит меня из равновесия. Я тянусь к нему губами, но Даниэль резко дёргает за наручники и я падаю лицом вниз. Крепкие руки Бена подхватывают меня, не давая упасть окончательно.

— Ты. Должна. Попросить.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Даниэль наклоняется, его губы касаются моего плеча, затем шеи, спины. Его зубы слегка сжимают кожу у основания шеи. Не больно. Остро.

— Ты принадлежишь мне. Только мне. Нам. И ни один кошмар не сможет это изменить.

Я закрываю глаза, сконцентрировавшись на его прикосновениях. На реальности.

— Никто не причинит тебе боль, — шепчет Бен. — Но мы дадим тебе всё остальное.

И тут я понимаю. Это всё не игра. Не театр. Это мои мужчины, мои любимые, мои любовники. Это те же руки, что ласкали меня бесчисленное количество раз. Те же губы, что шептали ночью: «Ты в безопасности». Просто сейчас всё острее, яростнее, слаще. Даниэль снова наклоняется, его пальцы скользят между моих ног, я вскрикиваю и подаюсь ему на встречу, потому что больше не могу ждать.

— Вот видишь?— он тихо смеётся. — Ты уже снова хочешь нас. И это сделал я. Не кошмар. Не боль. Я. Теперь ты видишь разницу?

Я закрываю глаза, чувствуя, как его умелые пальцы уверенно ведут меня к оргазму, как горячая волна накрывает меня с головой, как жадные губы Бена, наконец находят мои…

Я кричу, но это не страх. Это — освобождение.

45. Даниэль

Просыпаюсь от пения птиц. Начало седьмого, мой идеальный, выверенный годами, график окончательно сбит, но меня это почему-то нисколько не раздражает. Даже не трогает. Эмма спит, прижавшись ко мне спиной, её дыхание глубокое и ровное, без прерывистых всхлипов, без ночных кошмаров. Я не шевелюсь, боясь её разбудить, просто смотрю, как первые лучи солнца скользят по её светлым волосам, превращая их в медь.

Просыпается Бен, я понимаю это по изменившемуся ритму его дыхания, его рука тянется к Эмме, нащупывая её плечо.

— Она больше не кричала.

— Нет.

Мы переглядываемся. Это была победа. Маленькая, но важная.

Эмма зашевелилась между нами, потянулась, её глаза прищурились от яркого солнечного света.

— Утро.

— Да, — я провёл пальцами по её щеке. — И у нас есть планы.

Бен фыркнул, откатываясь на спину:

— Планы? Ты хочешь сказать, что у тебя есть расписание на выходной день?

— Конечно.

Я встал, игнорируя его смешок, и начал перечислять, загибая пальцы:

— Завтрак. Парк. Обед в уютном кафе, потом…

— Потом? — Эмма приподнялась на локте, её взгляд загорелся любопытством.

— Потом сюрприз.

Бен застонал, натягивая подушку на голову:

— Боже, только не твои сюрпризы. Лучше сразу скажи, что это будет, чтобы я успел запастись виски.

— Ты мне не доверяешь?

— Доверяю, но не хочу провести выходной, слушая лекцию какого-нибудь старого зануды.

Бен не сказал «как ты», но это явственно висело в воздухе.

Я медленно поднял бровь, скрестив руки на груди.

— Старый зануда, говоришь?

Бен прикрыл лицо подушкой, но я успел увидеть его улыбку.

— Я ничего такого не говорил.

— Ты думал это очень громко, — я потянулся к тумбочке и достал оттуда буклет с золотой тиснёной надписью: «Специальная выставка: Орудия пыток. Хирургические инструменты от древних времён до Средневековья и наших дней».

Эмма, до этого молча наблюдавшая за нашей перепалкой, вдруг заинтересованно приподнялась на локте.

— Орудия пыток?

— Метафорически, — уточнил я, но было уже поздно. Бен сбросил подушку и уставился на меня с немым ужасом.

— Нет. Нет-нет-нет. Ты не поведешь нас смотреть на древние щипцы для выдергивания зубов вместо ужина.

— На самом деле, — я перевернул буклет, демонстрируя расписание, — выставка открывается в 11. У нас как раз есть время на омлет, парк и кафе.

— О Боже, он даже расписание составил, — Бен повалился на спину, драматично закатив глаза. — Эмма, скажи ему. Скажи, что никто в здравом уме не пойдет добровольно смотреть на...

— Я пойду, — перебила Эмма, внезапно загоревшись.

Бен замер.

— Что?

— Это же часть тебя, — она потянулась и провела пальцем по моей скуле. — Ты покажешь нам свою работу, свои увлечения. Разве это не прекрасно?

Я поймал её руку и прижал к губам, не сводя глаз с Бена. Тот скривился, будто от зубной боли.

— Ужасная идея.

— Но ты всё равно пойдёшь, — улыбнулась Эмма.

— Конечно, но после музея, если мы будем в состоянии есть, мы пойдём в ресторан.

— Как скажешь.

— Ты же знаешь, что я не шучу?

— «Midsummer house» тебя устроит?

— Две звезды Мишлен? Вполне, но имей в виду, я всё ещё ненавижу музеи!

— Но любишь трюфели.

— ...Чёрт. Ладно. Но если я увижу хоть один средневековый ректальный расширитель, я закажу самое дорогое вино в меню и выставлю тебе счёт.

Парк встречает нас запахом влажной земли, травы и детским смехом. Эмма шла между нами, её пальцы то сжимали мои, то переплетались с пальцами Бена. Она смеялась, глядя на уток в пруду, на старичка, кормящего голубей, на детей, запускающих воздушного змея.

— Ты как ребёнок, — Бен притянул её к себе и поцеловал в кончик носа.

— А ты как старик, — она скорчила рожицу и подбежала к перилам, окружавшим пруд, свесившись вниз так низко, что я испугался.

Бен вытянул её обратно, она притворно сопротивлялась его настойчивой заботе. Я молча наблюдал за ними, за тем, как она прыгает на нарисованных мелом на дорожке классиках, как Бен пытается сохранить серьёзность, но его губы всё равно дрожат от смеха.

Потом мы купили мороженое. Эмма выбрала клубничное, Бен шоколадное, я кофейное. Она тут же потянулась попробовать моё, её язык скользнул по шарику, оставив влажный след.

— Вкусно? — спросил я, пристально глядя на неё.

— Очень, — она прикусила губу, и я понял, что она прочитала мой взгляд.

Бен кряхтел, вытирая шоколад с подбородка:

— Вы двое абсолютно невыносимы.

— Ты тоже, — Эмма потянулась к его стаканчику и глядя ему в глаза заскользила языком по холодному шарику. Бен задохнулся и впился в её губы поцелуем.

После парка мы зашли в маленькое кафе у реки. Эмма заказала пасту, Бен стейк, я рыбу. Мы говорили ни о чём: о книгах, о музыке, о том, как Бен в детстве пытался научиться играть на скрипке и чуть не довёл домашних до сумасшествия.

— А ты? — Эмма повернулась ко мне. — Ты вообще в детстве шалил?

— Нет.

— Врёшь, — Бен хмыкнул.

— Однажды я разобрал отцовские часы.

— И?

— Собрал обратно.

— И они работали?

— Нет.

Эмма рассмеялась так громко, что официант обернулся.

После обеда мы поехали на выставку.

Выставка медицинских инструментов напоминает мне операционную, та же стерильная тишина, те же холодные витрины, сверкающие металлом под мягким светом софитов. Но вместо запаха антисептика здесь витает пыль веков и слабый аромат старого дерева.

— До сих пор не верю, что дал себя сюда привезти добровольно, — Бен скрестил руки, озираясь по сторонам.

Эмма ткнула его локтем, но я видел, как её глаза загорелись при виде первых экспонатов, бронзовых скальпелей и щипцов, аккуратно разложенных на бархате.

— Это не пытка, — сказал я, подходя к центральной витрине. — Это история. Наша история.

Сотрудник музея, седовласый мужчина в очках, узнал меня и кивнул, разрешая подойти ближе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Видите этот инструмент? — я указал на изогнутый зонд с ручкой из слоновой кости. Это хирургический крючок, шестнадцатый век. Им вскрывали абсцессы, дренировали гной... и иногда случайно убивали пациентов, потому что понятия о гигиене и санитарии тогда были, мягко говоря, своеобразными.

Эмма прижала ладонь к животу:

— Очень рада что я живу в двадцать первом веке.

Бен фыркнул, но его взгляд задержался на витрине с трепанационными пилами.

— И... этим реально пилили черепа?

— Да, — я провёл пальцем по контуру стекла, будто проводя воображаемый разрез. — Считалось, что так выпускают злых духов. Интересно, что в сорока процентах случаев пациенты выживали.

— Только сорок?!

— Для пятого века до нашей эры это был прорыв, — я усмехнулся.

Эмма вдруг потянула меня за рукав:

— А это что?

Она стояла перед небольшим стендом, где лежали странные металлические трубки с рукоятями.

— А, — я почувствовал, как уголки губ сами собой поднялись в улыбке. — Ранние прототипы эндоскопов. В девятнадцатом веке врачи засовывали их... ну, в разные отверстия тела, чтобы заглянуть внутрь. Естественно без анестезии.

— Естественно, — Бен застонал.

— Подожди, вот ещё лучше, — я перевёл их к следующей витрине. На табличке значилось «Коллекция кровопускательных банок». — В Средние века считалось, что если поставить их на спину и выпустить «дурную кровь», то вылечишь всё от чумы до меланхолии.

— И... это работало? — Эмма приподняла бровь.

— Нет, конечно, но пациенты хотя бы ненадолго переставали жаловаться, потому что падали в обморок от боли.

Бен закатил глаза:

— Ты рассказываешь это со слишком большим энтузиазмом.

— Это же наука, — я пожал плечами. — Пусть и примитивная.

Сотрудник музея, заметив наш интерес, предложил показать «особый экспонат», деревянная коробка с выдвижными ящичками, где лежали инструменты хирурга.

— О, — он аккуратно приоткрыл один из ящиков. — Ампутационная пила. Видите зазубрины? Они специально такие острые, чтобы перепилить кость за три движения.

Эмма побледнела:

— Ты говоришь об этом так, будто это... кухонный нож.

— Операции тогда длились минуты. Без наркоза. Чтобы пациент не кричал и не откусил себе язык, ему в рот засовывали кляп, — я провёл пальцем по древку пилы.

— Чёрт, — Бен нервно потоптался на месте.

— А это? — Эмма вдруг указала на маленький серебряный предмет в углу витрины.

— Шприц для клизм, — я тут же пожалел, что сказал это, потому что Бен закашлялся, пытаясь сдержать смех.

— Серьёзно?!

— Очень. В викторианскую эпоху клизмы считались панацеей. Запор? Клизма. Головная боль? Клизма. Плохое настроение?

— Клизма, — хором закончили Бен и Эмма.

Мы провели в музее ещё час. Я рассказывал, они слушали — иногда с ужасом, иногда со смехом. И когда мы уже выходили, Эмма вдруг взяла меня за руку.

— Спасибо.

— За что? За истории про ампутации и клизмы?

— Нет, — она улыбнулась. — За то, что показал нам свою страсть. Не только ту, что в спальне.

Бен хмыкнул, поправляя куртку:

— Ну, я бы не отказался и от второй части экскурсии.

Я посмотрел на них, на её смеющиеся глаза, на его дерзкую ухмылку, и понял, что это и есть счастье. Даже если оно приправлено историями о средневековых пилах и клизмах.

46. Эмма

Воскресное утро началось с того, что я проснулась первой, пожалуй, в первый раз за всё время, что мы вместе.

Солнце пробивалось сквозь щели в шторах, рисуя золотые полосы на телах моих спящих мужчин. Бен лежал на животе, уткнувшись лицом в подушку. Даниэль спал на спине, идеально ровно, как и всё, что он делал. Его дыхание было таким тихим, что я наклонилась, прислушиваясь чтобы убедиться, что он жив.

Я осторожно выбралась из постели, стараясь их не разбудить. Вчерашний вечер в «Мidsummer» закончился поздно, Бен действительно заказал самое дорогое вино и выставил счёт Даниэлю, хотя тот лишь хмыкнул. Потом мы еле доплелись домой, спотыкаясь и смеясь над глупостями.

Но сегодня был мой день. Мой выбор.

Я налила кофе в самую большую чашку и устроилась на диване.

Когда-то давно, в другой жизни, я писала диплом о символизме растений в русской поэзии. Розы у Блока, лилии у Ахматовой, чертополох у Цветаевой...

— Ты что, медитируешь?

Бен стоял в дверях, растрёпанный, с отпечатком подушки на щеке.

— Нет, — я улыбнулась. — Просто жду, когда вы проснётесь. Мы же идём в сад.

— А, ну да, твой ботанический трип, — он плюхнулся рядом, отхлебнул из моей кружки и скривился. — Чёрт, это же чистый эспрессо. Как ты можешь это пить?

— Как ты можешь пить тот свой сладкий сироп, который ты называешь кофе?

— Потому что я не монстр, — он зевнул и потянулся, обнажая полоску живота с темной дорожкой волос, уходящую под резинку шорт. Едва удерживаюсь, чтобы не протянуть руку и не погладить её, потому что в таком случае выезд отодвинется на неопределённый срок.

За его спиной появился Даниэль, уже бодрый, выбритый, в идеально выглаженной рубашке.

— Ты приготовила завтрак?

— Sì, dottore, — я встаю и тянусь к нему для поцелуя.

*******

Кембриджский ботанический сад встретил нас запахом влажной земли и чего-то цветущего.

— Куда идём сначала? — Бен вертел в руках карту, перевёрнутую вверх ногами.

— В систематический отдел, — я ткнула пальцем в зелёный квадратик на схеме. — Там растения высажены по семействам.

— О Боже, — он закатил глаза. — Ты и он — два сапога пара. Только вместо скальпелей — гербарии.

Даниэль молча взял карту, перевернул её правильно и нахмурился изучая.

Мы бродили по аллеям, и я ловила себя на том, что сравниваю их с растениями.

Бен как молодой дуб, шумный, крепкий, удивительно стойкий. Его смех разносился по саду, пугая воробьёв, когда он читал смешные названия растений —— «Пупочник весенний» Что это название?!

Даниэль как кипарис, высокий, молчаливый, вечно прямой. Он замер перед табличкой «Aconitum napellus» (борец синий, он же «волчий убийца») и тихо сказал:

— Из него делали яд для стрел. Две капли и остановится сердце.

— Романтично, — фыркнул Бен.

— Практично, — поправил Даниэль.

А я? Я чувствовала себя полевым цветком, тем, что пробивается сквозь трещины в асфальте. Не розой из оранжереи, не редким тропическим видом под стеклом. Просто живой.

В оранжерее с тропическими растениями стало душно. Лианы свисали с потолка, касаясь наших плеч, как руки призраков. Бен нервно отмахнулся от одной:

— Чёрт, да тут как в фильме ужасов.

— «Hedera helix», — прошептал Даниэль, проводя пальцем по бархатистому листу. — Плющ. В малых дозах — лекарство. В больших — яд.

— Как и всё в этом мире, — я улыбнулась.

Он посмотрел на меня так, будто я только что процитировала Шекспира.

Мы вышли на солнце, к пруду с кувшинками. Бен сразу потянулся к скамейке:

— Всё, я мёртв. Можете похоронить меня здесь, между какими-нибудь редкими поганками.

— Это «Nymphaea alba», — поправил Даниэль. — Белые кувшинки. Их корни использовали для...

— Если ты скажешь "для яда", я брошу тебя в этот пруд, — проворчал Бен, но глаза его смеялись.

Я присела на корточки у воды, трогая пальцами гладь. Отражение дрожало, светловолосая женщина и два силуэта за её спиной.

Вот оно. Не «до» и не «после». Не «раньше» и не «потом». Просто — «сейчас».

— Эмма? — Бен тихо коснулся моего плеча. — Ты в порядке?

Я встала и обняла их обоих, прижавшись к груди Даниэля и чувствуя, как Бен целует меня в макушку.

— Да. Я просто... запоминаю этот момент.

Потому что завтра понедельник. А рано утром в среду мой самолёт.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

47. Бенджамин

Два дня. Мы втроём встречаем рассвет, совершенно измучанные ожиданием. Мы уже тысячи раз внутренне попрощались друг с другом. Мы прощаемся ежесекундно, каждым стоном, каждым касанием, каждым поцелуем.

В конце концов я не выдерживаю и набираю Джеймса. Тот снимает трубку через мгновение. В его голосе нет ни тени сна, как будто он просто сидел с телефоном в руках в ожидании моего звонка.

— Сэр?

— Бельтайн, Вальпургиева ночь. Достань нам проходки на вечеринку. Три пропуска.

— Сделаю всё возможное.

— Сделай невозможное и умножь на два, это будет твоей премией.

Я отключаюсь и ловлю недоуменный взгляд дока.

— Студенческая вечеринка, Мёрфи, серьёзно?

— Нам нужно отвлечься, развеяться. Иначе я сорвусь. Там должно быть весело. Эмма, что думаешь ты?

Эмма неопределённо пожимает плечами. Даниэль хмурится и тянет её на себя.

— Не хочу, чтобы ты оказалась в толпе разгорячённых весной и пивом студентов. Хотя, наверное, интересно будет посмотреть на тебя со стороны.

Эмма лукаво улыбается, её пальцы переплетаются с длинными пальцами Даниэля, но взгляд скользит ко мне. В её глазах тот самый опасный огонёк, который сводит нас обоих с ума.

— Я не против толпы, — говорит она тихо, — если вы двое будете рядом.

Даниэль целует её в висок, а я чувствую, как в груди разливается тепло. Мы трое знаем, что это не просто вечеринка. Это попытка убежать от мыслей, от напряжения, от того, что рано или поздно нам придётся проснуться.

Бельтайн превзошёл сам себя. Джеймс с пропусками в руке ждет нас у входа в старый университетский клуб, где уже гремит музыка, а воздух пропитан сладковатым запахом дыма, алкоголя и весеннего цветения.

Толпа студентов гудит, как улей, но мы пробираемся сквозь неё, будто заключённые в свой собственный хрустальный пузырь. Я крепко держу Эмму за руку, а Даниэль идёт с другой стороны, прикрывая её от случайных толчков.

— Выглядит так, будто я особо важная персона, а вы двое меня охраняете, — смеётся она.

— Так и есть, — отвечает Даниэль, и его голос звучит еле слышно в грохоте музыки. — Мы просто не хотим ни с кем делить тебя сегодня.

Мои пальцы сжимаются на её локте, подтверждая его слова. Она замирает, и я вижу, как розовеют её щёки даже в полумраке зала.

Мы находим укромный угол на втором этаже, где балкон нависает над танцполом. Отсюда видно всё: море тел, мерцающие огни, пару, страстно целующуюся у стены.

Клуб «Гранат» пульсирует вокруг нас, барабаны бьют прямо в рёбра, бас сотрясает стены, а толпа студентов, разгорячённых весной и свободой, сливается в единый причудливый организм с множеством рук, ног и голов.

Кто-то кричал под гитарные рифы, кто-то целовался в углу, не обращая внимания на посторонние взгляды, а кто-то развалился на мягких диванах, беззвучно смеясь над шутками сидящих рядом.

Эмма сначала держалась немного скованно – её пальцы нервно обводили край пивной кружки, глаза следили за каждым движением вокруг. Но пиво, тёплое, чуть горьковатое, делало своё дело. Первую кружку она пила медленно, морщась, постоянно заедая каждый глоток чипсами. Вторую – уже увереннее. На третьей смеялась, когда Даниэль, слегка накренившись, плеснул пивную пену себе на джинсы.

— Ты уже пьян, доктор Росси? – поддразнивала она, вытирая ему колено салфеткой.

— Я? — док фальшиво изобразил возмущение. — Это ты выглядишь так, будто через пять минут начнёшь целовать всех подряд.

— Только вас двоих, — ответила она без тени смущения, и от этих слов у меня в груди что-то ёкнуло.

После четвёртой кружки мы уже не считали. Эмма, раскрасневшаяся, с растрёпанными волосами, вдруг вскочила и потянула нас за собой на танцпол.

— Я не танцую! — попытался отказаться Даниэль, но она крепко держала его за руку.

— Конечно, танцуешь! — засмеялась она. — Ты же мне сам рассказывал, как в колледже отрывался на техно-вечеринках!

Он нехотя позволил утащить себя, и вскоре мы уже были в самом центре — там, где свет прожекторов резал глаза, а тела двигались в такт дикой необузданной музыке, почти не касаясь друг друга.

Эмма танцевала так, будто хотела забыть всё. И свои кошмары, и билет в верхнем ящике комода, и то, что через два дня самолёт унесёт её далеко от нас. Она закинула руки мне на шею, прижалась спиной к Даниэлю, и мы двигались вместе, как одно целое.

— Вы слишком красивые, чтобы так грустить, – прошептала она мне на ухо, и её дыхание обожгло кожу.

Я не ответил. Просто притянул её ближе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

48. Бенджамин

Когда вечеринка достигла пика безумия, а мы уже едва стояли на ногах от усталости, Джеймс появился у нашего столика как ангел возмездия, темный и молчаливый с ключами от машины и невозмутимым лицом.

— Вам пора, сэр, – сказал он, глядя на наши довольные лица.

В салоне автомобиля Эмма сонно уткнулась мне в плечо, Даниэль устроился у окна, прислонившись к холодному стеклу лбом.

— Джеймс… ты лучший, – пробормотал он.

— Безусловно. Это входит в мои прямые обязанности, доктор Росси.

Машина мягко тронулась с места, городские огни поплыли за окном. Эмма дремала у меня на груди, её пальцы бессознательно сжимали мою рубашку. Даниэль, склонив голову к стеклу, улыбался чему-то своему, его рука лежала на коленке Эммы.

А я смотрел на них и думал: «Чёрт возьми, как же нам теперь научится жить без неё?»

Машина мягко покачивалась на поворотах, когда Эмма вдруг вздрогнула и приподнялась с моего плеча, моргая сонными глазами. Улицы за окном уже были тихими, фонари отбрасывали длинные тени — мы почти доехали.

— Ой, — она потянулась. — А где мы?

— На полпути к тому, чтобы ты наконец признала, что любишь нас больше, чем Россию, — не удержался я, и Даниэль поддержал.

— Врач ставит диагноз: алкогольное опьянение средней тяжести и острая форма отрицания очевидного, — добавил он, делая серьёзное лицо.

Эмма скосила взгляд на Джеймса, который, как всегда, сохранял невозмутимость, будто не слышал наш не совсем трезвый трёп.

— Джеймс, скажи им, что они идиоты, — попросила она.

— Мистер Мёрфи и доктор Росси — образцовые джентльмены, мисс, — ответил он, но уголок его рта дрогнул.

— Предатель! — засмеялась Эмма и вдруг, ловко улучив момент, когда машина остановилась у дома, потянулась к переднему сиденью, чтобы легонько щёлкнуть Джеймса по затылку.

— Мисс! — он притворно возмутился, впервые за вечер теряя профессионализм.

— Вот теперь мы квиты, — торжествующе объявила она и тут же, потеряв равновесие, повалилась на меня.

Мы вывалились из машины, давясь смехом. Даниэль едва не зацепился ногой за дверь, я еле удержал Эмму, которая, кажется, решила, что земля сейчас — это абстрактное понятие.

— Спасибо, Джеймс, ты настоящий герой, — сказал я, пытаясь придать голосу серьёзность.

Джеймс вздохнул.

— Запишу это в недельный отчёт, сэр.

Машина плавно тронулась с места, мы проводили её глазами до поворота и направились к дому.

В ярком свете прихожей Эмма выглядит пьянее, чем казалась в машине. Она впивается в меня поцелуем и начинает раздевать прямо в коридоре.

— Ого, кто-то безобразничает? — док удивлённо приподнимает брови и Эмма тут же переключается на него.

Тонкие жадные пальчики расстёгивают рубашку, зубы впиваются в шею Даниэля и он рычит вжимая её в себя.

Она легко подпрыгивает и обхватывает его талию ногами, но тут же свешивается в мою сторону, руками притягивая меня к себе. Целует жадно и я уже перестаю себя контролировать.

— Хочу вас, — её горячечный шёпот обжигает мне губы, — обоих сразу. Хочу.

Осознание приходит медленно, но когда приходит, накатывает жгучей безумной волной. Наши с доком взгляды встречаются над головой Эммы. Адское пламя ничто в сравнении со взглядом Даниэля, он моргает, пытаясь его притушить. Наконец решается и вырывается из хищного захвата нашей распоясавшейся ведьмы.

— Diavolo, che io sia dannato! — "Дьявол, будь я проклят", я вижу, чего это ему стоит и невольно восхищаюсь его выдержкой. — Мёрфи, забери от меня эту пьяную распутницу, иначе... иначе я действительно сделаю то, о чём она просит. И о чём завтра будет горько жалеть.

Доку наконец удаётся оторваться от Эммы и он почти бегом направляется в ванную.

Эмма тяжело дышит, её пальцы впиваются в мои плечи, а взгляд, мутный, полный желания и алкоголя, бросает мне вызов.

— Ты тоже хочешь сбежать? — шепчет она, и её губы снова находят мои, горячие, сладкие от пива и чего-то неуловимо запретного.

Я целую её в ответ, жёстко, почти грубо, потому что иначе уже не могу. Потому что её тело прижато ко мне, её ноги обвивают уже мою талию, а где-то за спиной хлопает дверь ванной, и я слышу, как Даниэль включает воду, наверняка ледяную.

— Нет, я не собираюсь сбегать, — рычу я ей в губы. — Но ты пьяна. И завтра тебе будет стыдно.

— Не будет, — она кусает мою нижнюю губу, и боль смешивается с диким удовольствием. — Потому что я знаю, чего хочу.

Её руки скользят под мою рубашку, ладони обжигают кожу. Я ловлю её запястья, прижимаю к стене, но она только смеётся — хрипло, вызывающе.

Из ванной доносится шум воды. Даниэль, чёрт возьми, пытается остыть. Но я знаю его, знаю, что он сейчас стоит под ледяным душем, стиснув зубы, и проклинает себя за слабость.

Эмма выдыхает, её веки дрожат.

— Тогда почему мы до сих пор одеты?

Я закрываю глаза. Господи, дай мне сил.

— Потому что ты не в себе.

— А ты? — Она прижимается ко мне, и я чувствую всё разом: её сердцебиение, дрожь в её теле, влажность между бёдер. — Ты в себе, Бен?

Нет. Чёрт возьми, нет, я не в себе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

48. Бенджамин

Я целую её снова, глубоко, отчаянно, как будто это последний поцелуй в моей жизни. Потом отрываюсь, беру её на руки, она лёгкая, как пушинка, и несу в спальню.

"В следующий раз, не сегодня," — обещаю я себе, и сам знаю, что следующего раза может не быть. Но я никогда не сделаю того, о чём она потом будет жалеть. Поэтому сегодня будет всё как обычно, чего бы она себе там не напридумывала.

Я вжимаю её в кровать и вхожу в неё вот так сразу, резко, без прелюдий. Она вскрикивает, ногти впиваются мне в спину, но тут же приподнимает бёдра навстречу. Алкоголь делает её тело горячим, податливым, но не менее жадным. Она обнимает меня ногами, притягивает глубже, шепчет что-то бессвязное.

Я не сдерживаюсь. Не могу. Мои движения резкие, почти грубые, но она только сильнее впивается в меня. Губы находят её шею, кусаю — завтра будет синяк. Пусть. Пусть носит его, как клеймо.

Кончаю слишком быстро, виноват и алкоголь, и этот безумный день. Скатываюсь на бок, чтобы не раздавить, и пытаюсь отдышаться. Эмма мурлычет что-то довольное, её пальцы лениво скользят по моей груди.

Даниэль стоит на пороге ванной немым призраком, волосы мокрые после душа, но глаза всё ещё тёмные, голодные.

— Закончили? — спрашивает он слишком спокойно.

Я машу рукой в её сторону:

— Всё твоё, док.

Он хватает её на руки, она хихикает, обвивает его шею, что-то шепчет на ухо. Даниэль стискивает зубы и уносит её в ванную.

Я валюсь на спину, закрываю глаза. Вода шумит, потом раздаётся её вскрик, не испуг, нет, это тот самый звук, который Эмма издаёт, когда чувствует его внутри себя. Док тоже не устоял под её пьяным напором и теперь ритмично вколачивает её в стену гардеробной. Что ж не мне его судить.

Бум. Тонкая деревянная перегородка дрожит.

— Даниэль… — её голос звучит как обещание.

Бум-бум.

— Maledizione… — его рычание сквозь стиснутые зубы, "проклятие".

Я улыбаюсь в потолок и думаю, не стоит ли присоединиться, но я уже истощён, пьян и слишком доволен. И вообще в нашем трио это док секс-машина, вот пусть он и отдувается, этот чёртов итальянец с его выдержкой святого и темпераментом дьявола.

Вода включается снова, на этот раз тише. Смех. И ещё один вскрик.

Я натягиваю одеяло на голову. Не моя проблема.

Спросонья слышу как её босые ноги шлёпают по бетонному полу.

— Бен… — её голос дрожит, мокрая после ванны она тянется ко мне губами.

— Спи, — приказываю я, укладывая её на подушки. — Завтра поговорим.

Она хочет что-то сказать, но алкоголь и усталость берут своё. Её веки слипаются, дыхание выравнивается.

Я всё ещё сижу над ней, когда дверь ванной открывается. Даниэль выходит, мокрый, бледный, с тенью безумия в глазах.

— Она…?

— Спит.

Он закрывает глаза, выдыхает.

— Слава Богу.

Мы молча смотрим друг на друга и вдруг начинаем смеяться.

— В следующий раз, — говорю я.

— Конечно, — соглашается он.

Но мы оба знаем, в нашем случае "следующий раз" слишком размытое понятие.

Я просыпаюсь от звуков, от которых сжимается желудок даже у меня. Рвота, чёткая, отчаянная, мучительная, без намёка на стыд.

Рядом на кровати ворочается Даниэль. Мы одновременно садимся, в темноте ловим друг на друге одинаковый взгляд. Ну конечно, кто бы сомневался, что этим всё и кончится.

Не сговариваясь идём на кухню. Он к аптечке, я к шкафу за чистым стаканом. Док щупает в темноте фольгированный пакетик, разрывает его зубами, высыпает порошок в воду. Помешивает ложкой с таким видом, будто готовит антидот от яда.

— Сорбент, — бормочет. — Хотя ей, должно быть, уже всё равно.

Я набираю в кувшин воды, холодной, со льдом. Беру чистый стакан. Иду за ним по коридору. Даниэль стучит в дверь ванной, аккуратно, как в палату к тяжелобольной.

— Эмма, милая, здесь вода и лекарство.

Тишина. Потом шорох, и её голос, тонкий, измученный:

— Спасибо... Дайте ещё прокладки, они в верхнем левом ящике.

Док вздыхает, бормочет себе под нос:

— Ожидаемо.

Я разворачиваюсь к спальне, но он уже шарит в комоде. Достаёт розовую упаковку (как он вообще сориентировался в темноте?), сверху кладёт тёплую пижаму с совятами, её любимую.

— Ты как скаут, — говорю я.

— Я как врач, — поправляет он. — Хотя да, разницы ноль.

Мы слышим, как Эмма шаркает босыми ногами, и приоткрывает дверь, ровно настолько, чтобы принять наши подношения, после чего дверь снова закрывается.

Мы возвращаемся в постель, Эмма приходит нескоро, устало падает между нами и моментально засыпает.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

49. Даниэль

Солнце бьёт в глаза, точное как намеренная пытка. Я прикрываюсь рукой, и первое, что осознаю, я не слышу под боком её дыхания, только лёгкий храп Бена с края кровати. Потом ноздри улавливают запах кофе.

Приоткрываю один глаз. На тумбочке дымится кружка, рядом таблетки, стакан воды и записка: «Пей. И заткнись.»

Я хватаю таблетки, глотаю, выпивая весь стакан залпом.

Из кухни доносится звон посуды. Встаю, голова гудит, но бывало хуже, натягиваю халат.

Эмма стоит у плиты в том самом чёрном платье. Волосы собраны в нелепый пучок, лицо бледное, но губы подведены, чёрт возьми, она даже успела сделать макияж?!

— Ты жива, — говорю я.

Она оборачивается и делает вид, что не замечает моего взгляда на свежих синяках у неё на шее. Когда-нибудь мы могли бы научиться быть сдержаннее. Когда-нибудь.

Бен появляется в дверях, сонный, в одних трусах. Его взгляд скользит по нам обоим, останавливается на кофейнике.

— Кто-то умер?

— Пока нет, — бормочу я.

Эмма ставит перед нами тарелки.

— Ты... готовила? — не верю своим глазам. — Когда ты проснулась?

— Нет, эльфы принесли, — она притворно закатывает глаза. — Конечно, я. Хотела сказать «спасибо». За... эээ...

— За то, что не дали тебе согрешить? — подсказывает Бен, хватая тост, Эмма вспыхивает и бросает в него долькой лимона.

Мы едим молча. Голова болит, но кофе помогает. Бен ловит её взгляд и вдруг говорит:

— Через два дня твой самолёт.

Эмма отодвигает свою тарелку.

— Да.

Я смотрю в окно. Утро слишком яркое, слишком нормальное для того, что было вчера.

— Эмма, — не выдерживаю. — О чём ты думаешь?

— О том, что... я, наверное, должна вам что-то сказать. Но не знаю что.

Бен хватает её руку, целует розовую ладошку.

— Тогда не говори. Просто... будь рядом, пожалуйста.

Она смеётся и тянется ко мне, чтобы поцеловать.

К обеду её состояние ухудшается до «хочу умереть, но слишком гордая, чтобы признать это». Я накрываю её красным вязанным пледом и методично укладываю грелки, ледяную на лоб (она стонет, но не сопротивляется), тёплую на живот (издаёт тихий благодарный вздох).

Бен присаживается на край дивана, его лицо — маска врачебной серьёзности, но глаза предательски блестят.

— Ты же не собираешься умереть и оставить нас одних? — голос у него такой, будто он действительно обеспокоен. И я даже ему почти верю. Почти.

Эмма приоткрывает один глаз:

— Заткнись. У меня раскалывается голова и болит живот.

— Вооот, — Бен ехидно растягивает слово, довольный, как кот. — А если бы мы тебя вчера послушали, то болела бы ещё и задница.

Я фыркаю, не без мстительного удовольствия наблюдая, как её лицо приобретает оттенок, приближаясь к цветовой гамме пледа.

— Джентльмены не напоминают дамам... — начинаю я с фальшивой строгостью, едва сдерживая смех.

— Где ты увидел джентльменов? — Бен в недоумении разводит руками. — Здесь только австралиец с ирландскими корнями и итальянец.

Эмма прячет лицо в ладонях, но между пальцами видно, как она покраснела до корней волос.

— Если бы... всё случилось, — её голос из под сомкнутых ладоней тише шелеста распускающихся листьев за окном, — я бы не жалела. Ни секунды.

Воздух становится густым, как сироп. Я чувствую, как по спине пробегает горячая волна, кровь стучит в висках. Бен замер у дивана, я вижу как его зрачки расширяются. Dio mio, мы оба на грани.

Я с усилием переключаюсь, сажусь рядом, беру её ноги себе на колени, холодные пальцы, голубоватые вены под тонкой кожей. Медицинский жест. Чисто медицинский.

— Тогда нам повезло, что ты летишь в Россию, — шучу я, но голос звучит хрипло. — Иначе мы бы точно все попали в ад.

Бен резко разворачивается, целует её в макушку, слишком быстро, слишком жёстко и идёт на кухню. Я слышу, как он гремит посудой, пытаясь обуздать свою разгорячённую фантазию.

Эмма смотрит мне в глаза. Её взгляд, открытый и беззащитный говорит больше слов.

Я медленно начинаю массировать её ступни, чувствуя под пальцами мелкую дрожь.

— Mio caro, — шепчу я.

Мне больше нечего добавить. Бен возвращается с кофе, и я передаю Эмме чашку.

— Пей. И не умри, а то Бену придётся писать в твоём некрологе «скончалась от последствий одного-единственного весёлого вечера».

Она делает крошечный глоток и кривится:

— Слишком сладко. Это отвратительно.

— Как и твой вчерашний выбор напитков, — парирую я.

Бен тем временем уже достаёт ноутбук:

— Слушай, а если погуглить «как похмеляться после Вальпургиевой ночи»...

— Закрой ноутбук, Мёрфи, или я оживу только для того, чтобы убить тебя, — шипит Эмма, но я вижу, что она смеётся.

Я поправляю ей ледяную грелку (она уже почти растаяла от жара её праведного гнева) и ловлю себя на мысли, что несмотря на головную боль, тошноту и предстоящее расставание, дурацкие шутки, этот момент...

Он идеален.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

50. Эмма

Аэропорт Хитроу встречает нас обычной суетой и шумом. Стеклянные стены терминала отражают солнечное тёплое утро, разбитое на тысячи бликов. Погода совсем не совпадает с нашим настроением, внутри у меня серый туман и ледяные слёзы дождя.

Я ненавижу аэропорты. Ненавижу этот вечный гул голосов, сливающихся в один бессмысленный шум. Ненавижу белые, слишком яркие потолки, от которых слезятся глаза. Ненавижу запах кофе из бумажных стаканчиков и сладковатый аромат свежеиспеченных круассанов. Будто здесь, среди чемоданов и табличек с вылетами, можно просто взять и забыть, что через час кто-то улетит навсегда. Или на два бесконечно долгих месяца.

Но больше всего я ненавижу прощания. Бен держит мою руку так крепко, будто боится, что я испарюсь, сейчас же как только он разожмет свои пальцы. Его ладонь горячая, чуть влажная — он всегда волнуется, когда злится. А он злится. Я вижу это по тому, как напряжена его челюсть, по тому, как он избегает моего взгляда. Он не хочет, чтобы я уезжала. Он еще не смирился.

— Ты уверена? — Бен говорит это в пятый раз за сегодняшнее утро, но теперь в его голосе не надежда, а плохо скрываемая горечь.

Я отвожу от него взгляд.

— Не уверена, но я должна.

— Почему «должна»? — Он не сдаётся. — Мы можем…

— Не смей! — Мой голос внезапно обрывается, лопнув, как перетянутая струна. — Не смей делать это со мной. Ты знаешь, я не могу остаться. А если бы и могла, несколько дней ничего не изменят.

Я перевожу взгляд на Даниэля, он стоит рядом, молчаливый, как всегда. Ни тени беспокойства, но я знаю, что означает каждая напряжённая мышца на его безразличном с первого взгляда лице, этот микроскопический излом чёрной брови. Он сжимает ручку моего чемодана так, будто это последняя ниточка, связывающая нас. Даниэль молча поворачивает чемодан, проверяя бирку. Движения точные, автоматические. Он движется так, будто если сосредоточиться на деталях, можно не заметить, как рушится что-то важное. И я знаю, что если я сейчас посмотрю ему в глаза, то сломаюсь.

— Ты позвонишь нам, как приземлишься? — спрашивает Бен, и голос его звучит неестественно громко, будто он боится, что я не услышу.

— Конечно.

— И напишешь?

— Да.

— И...

— Бен…

Я не выдерживаю. Звон моего разбивающегося сердца, кажется, слышно даже сквозь грохот тележек и объявления о рейсах. Я не хочу никаких обещаний. Не хочу, чтобы он заставлял меня говорить то, во что я сама не верю.

— Ты не веришь в расстояние, — говорит Даниэль. Не вопрос. Констатация.

— Нет, — я сжимаю кулаки. — И нет, я не хочу порвать с вами сейчас. Но… надеяться на большее тоже не могу.

Бен хочет что-то сказать, но Даниэль слегка касается его плеча, предостерегая, поддерживая.

— Тогда возьми хотя бы это, — Даниэль достаёт из кармана маленький чёрный конверт. — Не открывай, пока не сядешь в самолёт.

Я тянусь за конвертом, и наши пальцы на секунду соприкасаются.

— Даниэль…

— Просто возьми.

Я не верю в расстояния. Не верю в то, что любовь можно сохранить через тысячи километров и месяцы разлуки. Я уже пробовала.

— Просто... будь счастлива, — вдруг говорит Даниэль, и его голос, такой тихий, такой ровный, режет меня острее, чем крик.

Я поднимаю на него глаза, и вот он, тот самый взгляд, черный, глубокий, как пропасть. В нем нет упрёка, нет злости, только... принятие. Он понимает меня, как не может понять Бен. Понимает, почему я не могу остаться. Что мне нужно уехать.

И это хуже всего.

Громкоговоритель объявляет посадку. Я вдруг бросаюсь к ним обоим, хватаю Бена за воротник, прижимаюсь к нему, отвечаю на его жадный поцелуй. Поворачиваюсь к Даниэлю и замираю, вдыхая его запах, наш поцелуй долгий и нежный. На нас, наверное, все смотрят, но мне плевать.

— Я люблю вас, — шепчу, и голос мой предательски дрожит. — Я люблю.

И бегу. Бегу не оглядываясь, потому что если обернусь, то увижу, как Бен в бессильной ярости сжимает кулаки. Как Даниэль опускает голову и черный огонь гаснет в его глазах.

Потому что если я обернусь, то останусь, а я просто не могу остаться.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

51. Эмма

В самолете, когда стюардесса приносит стакан воды, я вдруг осознаю, что вся дрожу. За иллюминатором раскинулось бескрайнее небо, такое же пустое, как и мое сердце.

Я открываю конверт, из него на мою ладонь падает ключ.

На внутренней стороне клапана конверта, аккуратным подчерком Даниэля выведено: “Amore mio, это ключ от нашего дома. Ты не обязана возвращаться, но, если захочешь, он твой. D&B”.

Я зажимаю ладонью рот, чтобы не зарыдать, но слёзы уже катятся по щекам.

Мужчина на сиденье рядом протягивает мне носовой платок, с благодарностью беру и промакиваю слёзы.

Мужчина наклоняется чуть ближе, его акцент выдаёт лондонское происхождение, а в ярких голубых глазах светится деликатная заинтересованность.

— Страшная штука — расставания в аэропортах, — произнёс он мягко, указывая подбородком куда-то в сторону. — Как будто пространство между секьюрити и стоечкой с Duty Free это последний рубеж реальности. А всё, что после, уже сюрреализм.

Я сжимаю ключ в ладони, ощущая как его острые грани оставляют вмятины на коже моей ладони.

— Вы часто наблюдаете за чужими драмами? — спросила я чуть резче, чем планировала.

— О, простите. — Он поднял руки в шутливой капитуляции и искренне улыбаясь, серебряные запонки блеснули как лезвия. — Просто... узнал знакомые ноты. Три года назад провожал жену в Лиму. Она взяла билет в один конец — спасать амазонских ленивцев. Я до сих пор получаю открытки... с изображениями этих мохнатых чудищ.

Я невольно хмыкнула, разглядывая его идеально отглаженный рукав. Слишком молод для разведённого меланхолика.

— И что, выходит, что ленивцы победили?

— О, ещё как, — он щёлкнул замком кейса, вытащив визитку с логотипом юридической фирмы. — Я теперь спонсирую их приют. Лучшие адвокаты Лондона защищают права существ, которые спят двадцать часов в сутки. Иронично, не правда ли?

Самолёт дёрнулся, набирая высоту. Я прижала визитку к подрагивающему стакану с томатным соком. «Александр Вайтмор, партнёр. Специализация: международное право.»

— Вы... — я медленно поднимаю на него глаза, — пытаетесь предложить мне юридическую помощь или предлагаете спасти ленивца?

— Предлагаю выбор, — его палец постучал по надписи мелким шрифтом внизу визитки: «Международные бракоразводные процессы». — У вас в глазах был тот же блеск, что у моей экс-жены, когда она рвала цепи. Хотя...

Острый внимательный взгляд скользнул по её шее, где под свитером прятались следы от их горячих поцелуев, — возможно, я ошибаюсь.

Сердце ёкнуло, будто самолёт провалился в воздушную яму. Я резко откинулась в кресло, скомкав визитку в кармане.

— Ваши ленивцы, они счастливы?

— Безумно. Они даже не подозревают, что их рай куплен за триста фунтов в час, — он прикрыл планшет с документами, вдруг серьёзнея. — Люди сложнее. Мы вечно мучаемся сомнениями, держаться или отпустить. Пока не поймём, что иногда отпустить это всего лишь значит оставить дверь открытой.

— Мне не нужен развод, — выпаливаю я, слишком резко, слишком громко. Настолько, что сосед по ряду, респектабельный пожилой джентльмен возмущенно поднял бровь над газетой. — Я не замужем. То есть...

Я решаю, что лучше замолчать, потому что жар уже разлился по щекам. Чёрт, звучало так, будто я намеренно подчёркиваю свою доступность.

Александр притушил хитрую улыбку ладонью, браслет от часов мелькнул холодным серебром.

— Прошу прощения за предположение. Просто трое мужчин у трапа... — он сделал паузу, изучая мою реакцию, — двое явно разбивали вам сердце. А вот третий...

— Какой третий? — Я нахмурилась, перебирая в памяти судорожные объятия у стойки регистрации. Только Бен с его истерзанным взглядом. Даниэль, собранный как всегда в тугую, скрученную пружину, с предательски подрагивающей жилкой на виске. Никого больше.

— Высокий. Лет сорока пяти, — Палец Александра провёл линию в воздухе, будто рисуя силуэт. — Костюм от Hugo Boss, но смятый, будто его не снимал три дня. Галстук болтается, он выглядел как плохо замаскированный полицейский в штатском. И глаза... — Александр усмехнулся, подбирая сравнение, — как у старого бассета которого только что просто так, безо всякой причины, пнул сапогом любимый хозяин.

Сердце ёкнуло. В горле застрял комок.

— Бр... — я проглотила имя, словно оно обожгло мне язык. Брэдли? Но он же должен был быть в участке, оформлять документы. Он даже не ответил на моё последнее сообщение с благодарностью.

— Стоял у колонны за газетным киоском.

Перед моим внутренним взором мелькает кадр — размытый силуэт в толпе, рука с бумажным стаканчиком, суровый профиль с тяжёлой челюстью.

— Кажется, ваш поклонник предпочитает старомодный стиль, просто наблюдать издалека, сейчас это уже немодно, — Александр хмыкнул. — Хотя, судя по тому, как он скомкал программу полётов... Возможно, просто не решился к вам подойти.

Я прикрыла глаза, вдруг четко представив Брэдли, прижавшегося к холодной металлической колонне. Его пальцы, нервно мнущие клочок бумаги. Влажные добрые карие глаза, следящие за каждым моим шагом к зоне досмотра.

И ведь он знал. Знал, что даже если я вернусь, то я вернусь к ним. К тем двоим, что теперь остались внизу под одеялом из облаков.

Самолёт дёрнулся в воздушной яме. Я вцепилась в подлокотники, чувствуя, как ключ Даниэля всё сильнее впивается в ладонь .

— Он... — голос сорвался на полуслове. Что я могла объяснить незнакомцу? Что этот мужчина в смятом костюме не поклонник. Не друг. Он — тихий соучастник. Тот, кто стёр из-за меня Лоуренса и Федерико в пыль с помощью тюремных законов. Кто смотрел на меня в своём кабинете не как на жертву, а как на равную.

— Знаете, — Александр аккуратно положил свой iPhone в карман кресла. — Иногда мы слепы к тем, кто рядом. Пока не окажемся на высоте десяти тысяч метров.

Я резко повернулась к иллюминатору, где плыли ватные облака. Там, внизу, остались три точки моей сломанной геометрии. Два маяка, те что светили слишком ярко, я чувствовала их свет даже отсюда. И ещё один, настолько тихий и ненавязчивый, что я даже не заметила, как он тоже начал отсчитывать ритм моего дыхания.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Самолётный гул сливается с гулом в ушах. Я разжимаю ладонь, рассматривая отпечаток ключа на коже. «Твой, если захочешь». Но теперь, зная, о Брэдли, я впервые задумалась, сколько ещё ключей разбросано в следах моего бегства? Бесполезных и не нужных ключей потому, что ключ от единственной нужной мне двери уже у меня в руках.

И я внезапно понимаю, что вернусь, вернусь к ним чего бы мне это не стоило.

52. Бенджамин

Мы садимся в машину Даниэля. Не сговариваясь смотрим на пустое заднее сиденье.

—Я только соберу вещи и сразу уеду, Джеймс приедет за мной.

— Оставайся, — док смотрит на меня. — Тебе же всё равно некуда ехать.

Я молча пожимаю плечами, потому что он прав. Потому что мой дом теперь там, в этих стенах, где остались ее следы. Где в шкафу висит ее халат, где на полке в ванной стоит ее зубная щётка.

Мы едем молча, оглушенные, потерянные. Открыв входную дверь, я бросаю ключи на тумбочку, и звук кажется неестественно громким в пустоте дома.

До вечера мы слоняемся по комнатам как неупокоенные привидения, не зная куда себя деть и чем себя занять. Даниэль включает кофемашину, но забывает налить кофе. Я открываю холодильник, смотрю на еду, которую мы купили для нее, и захлопываю дверцу. Потом я решаю, что неплохо было бы напиться. Выбираю виски подешевле, чтобы наверняка. Не для вкуса, не для удовольствия. Чтобы оглушить себя, чтобы забыть, как пахли ее волосы, когда она прижималась ко мне ночью. Я пью. Старательно накачиваюсь виски, опрокидывая в себя стакан за стаканом, почти не чувствуя его вкуса. Пока комната не начинает плыть перед глазами. Пока я не перестаю чувствовать эту боль под рёбрами.

К трем часам ночи я понимаю, что уснуть уже не получится, поэтому я встаю шатаясь и открываю дверь в её, нашу, спальню. В свете ночника одинокая фигура Даниэля, сидящая на кровати и окутанная клубами сигаретного дыма. До этого я ни разу не видел, чтобы он курил в доме.

— О, Боже… — у меня перехватывает дыхание. Глаза у дока красные. Я молча наполняю стакан до краёв и протягиваю ему. Бутылку оставляю себе и падаю рядом с ним в ворох одеял.

— Salute, — хрипит Даниэль, поднимая свой стакан.

— За грехи, — добавляю я, чокаясь. — Дай-ка мне вторую подушку.

Он бросает ее мне, и я зарываюсь лицом в ткань. Она пахнет ей. Шампунем, духами, чем-то неуловимо родным. Мы молча допиваем бутылку, нам даже не приходится разговаривать, чтобы понимать друг друга. Нам сейчас нужно заново научиться жить без неё. Дышать. Просыпаться по утрам и не тянуться к ней во сне. Но это все завтра. А сегодня...

Сегодня мы так и засыпаем, пьяные от виски, от любви, уткнувшись носами в подушки, которые, пока всё ещё хранят её запах.

За окном светало, безразличный майский дождь стирал её следы на подъездной дорожке, капля за каплей растворяя последние доказательства того, что она вообще была в нашей жизни.

Где-то в далёкой холодной стране самолёт опускался на посадочную полосу, и, когда его шасси касаются земли, здесь, за нашим окном дождь превращается в тихий шёпот. Он шепчет, что любви не нужны ключи, потому что даже в самой глубокой тьме любовь оставляет за собой дверь, приоткрытую ровно настолько, чтобы в неё мог проникнуть луч солнца.

Для любителей открытого финала история может на этом и закончится. Спасибо, что были со мной. Для тех кто хочет продолжения, welcome, вторая часть:

Буду благодарна, если вы оставите комментарий, или поставите звёздочку. Это очень поддерживает))

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец