Ищу ангела, или Обратный отсчет

Ищу ангела,

или

Обратный отсчет

Если вы старую русскую голубую порнуху смотрели, то слышали приглушенный неразборчивый голос за кадром. Мой голос. Моя порнуха. Мои пацаны. Залупистые красавчики совсем-совсем юные. Актеры ни к черту. Да и я, режиссер, оператор и все остальное — отстой. Теперь, ха-ха-ха, я в отставке, так сказать, монах на покое.

Стал моему искусству не нужен, да и мне оно тоже. Так и живем. В разводе. Друг друга иногда вспоминая, пусть без особой любви, но без проклятий. В конце концов, помог многим кончить на родном языке. Разве этого мало?

Был у меня и соавтор. Подельник. По ходу дела лапая пубертатности наших жлобенышей, испускал идеи и малофью, иногда одновременно. Вязанки идей к огню нашего творчества с завидным постоянством таскал. Эко загнул. Его слогом, ныне покойным, заговорил.

Об одном замысле его, который реализовать не успели, страшно жалею. Старый и малый. Случайная встреча. Два-три слова — и пошли место искать. Там приткнутся — вспугнут. Здесь пристроятся — сгонят. Находят наконец. На кладбище. На могильной плите старый малого, приготовив руками и языком, пялит вовсю: чмок-чмок — проникает, шлеп-шлеп — большие яйца по маленькой попочке метрономом. Пот, сперма, слюна. И все это на зависть покойникам. Их, был бы фильм настоящий, а не на коленке порнушка, надо бы во весь жуткий покойницкий рост над торжеством анальной любви воздвигнуть с осуждающими минами там, где когда-то было лицо.

Сынок был у него, подельника моего. Совершенно ангельской внешности. Яблоко от яблони, упав, далеко укатилось. Скверно, когда жизнь, едва начавшись, соскальзывает в эпилог. Это напарника моего и подкосило.

Так уж устроено. Вокруг жизни смерть, вокруг смерти жизнь: не сливаясь, не разлучаются, кто чей спутник — неразличимо. Кончил он плохо. Но не будем о грустном.  

От нечего делать — монаху от порнушки на покое ведь скучно — решил приколоться. Выложил объявление. Ищу ангела для любви. И что же? Ответил! Такое, мол, имя. У болгар очень даже нередкое.

— Да?! — Вопросительно-восклицательно, высветившийся номер узнав.

— Могу я приехать? — Без обращения, хоть ему имя известно, но не уверен на «вы» или на «ты» обращаться.

— Конечно. Мы ведь договорились. Помнишь, как добираться? Когда ты приедешь?

— Помню. Через час. Хорошо?

— Жду.

Обратный отсчет начался. Душ. Постель поправить. Бокалы для вина протереть.

Мучительное время, однако. Но — расстояния. Для большого города час — очень даже не много.

И — вот он здесь и сейчас. Ликом ангельским, обликом всем — нестеровский отрок Варфоломей, повзрослевший и возмужавший. Весь волнующе волнистым ван-гоговским мазком прорисован: лицо и одежда, и обнаженная уже через мгновение сладкая плоть с какой-то непонятной пряностью хитрюще восточной, делающей вкус уникальным, стремительно легким, как промельк ящерицы зеленой в зеленой траве. Сладкий! Но не рахат-лукум, сладостный до диабетической невозможности.

Вся тонкая его плоть от коротко стриженной светловолосости до узости бедер, над собой саму себя поднимая, одновременно устремляется вниз — расстроиться: светлопушистые ноги и не могуче обвисшая гроздь под рощицей золотистой, готовая вздуться, разбухнуть, устремляясь в предел, голенького мальчика мощно зовущий. Не задорный: залупа и душа нараспашку, не каждому открываются — избранным, редким, к которым тянется, как — чуточку банальности капнем — к солнцу подсолнух.

И вот, долгожданно желанный голенько предстоит уже вздернуто готовым к касаниям, ласкам, слиянию. Не девственник, но и не пресыщенный опытом во всех местах перелапанный зай, другим наслаждения еще доставляющий, но сам не испытывающий.

Банальность? И что? Светлый, весь похож на подсолнух, только вместо черного — русое: оперение под мышками, на лобке, между робких уже немного раздвинутых половинок, которые ждут не дождутся, когда между ними протиснется широкозалупая упруго-мясистая плоть, принесет чуточку боли и множество наслаждения, одного без другого ведь не бывает, как жизни без смерти и наоборот.

Это еще впереди. А пока рука скользит по розовато-белой дорожке: след от резинки трусов еще не простыл. А сами трусики, белые плавочки с игривым петушком посередине, не сброшены и не сорваны — он не задорный — аккуратно сложены вчетверо и положены заветным комочком на кресле рядом с кроватью, назначенной быть местом овладения светлой плотью прекрасной, лишенной ненужных, совершенно излишних покровов.

Здесь же короткие шортики в веселых цветочках; маечка без рукавов, потные подмышки его обнажающая; носочки: красное с белым; сандалии в римско-греческом духе, всегда желательном в такого рода любви, под креслом.

Легкий ветерок из окна нежно русую волосатость его ворошит. А между стройных кудрявых ласковых ног выскользнувший сморчок уже превратился в длинный слегка узковатый гриб, по виду вздувшаяся розоватая сыроежка, выросшая из светлых травинок, обычно чуточку влажно блестящих, когда обнаженно из трусиков пробиваются.

Дьявольски тянет с ангелом слиться, обменяв виды повидавшую плоть на юную нежную, еще так мало познавшую. Яблоко из-под древа его мой язык еще не лизал, а мое о его белоснежные половинки не билось, древо, вошедшее в плоть ангела, догоняя.

Дьявольски тянет мять, познавая, и, познавая, высасывать светлую радость из готовой брызнуть в лицо сыроежки: у ангелов между ног тоже есть потное яблоко, каждый светлеющий волосок на котором хочется, облизав, до самой смерти запомнить.

Дьявольски тянет каждую капельку пота с ангельской плоти слизать, сладковатый аромат вкусив и запомнив — в ледяной черной лютости вспоминать, благодаря чему выжить, причину не сознавая.

Дьявольски тянет дух, в плоть обратившийся, вдыхать глубоко, ради чего стоит, не наступив на горло собственной песне, а на что-то иное, вовсе не ощутимое, бешено обуздав себя, с диким ржаньем взметнуться ввысь, чтобы с одержимостью сумасшедшего пролиться белесым.

Дьявольски тянет, но словами голое чудо не передать. Язык нужных не создал. Надо бы сотворить — но нужные звуки в нежной плоти тают, словно снег на солнце весеннем, не палящем, но снег не щадящем.

Дьявольски тянет постичь, из чего ангел соткался, откуда явился, вызвав сатанинское любопытство и чертовскую тягу слиться с юной веселою плотью, немощь собственную в ней утопив — утонув, плыть по ангельскому течению в ангельском времени неумолимо нездешнем в ангельских берегах, в ангельское анальное отверстие языком проникая, плоть послушную будоража.

Дьявольски тянет излить кипящую восторженность в одну из пустот ангельской плоти — рот бессловесный, в сморщенность меж устричных половинок, раскрытую предварительно языком. Но изольешься — чудесное видение пропадет, взмахнет невидимыми — крылышкуя, исчезнет: не найти, не сыскать, не представить.

Дьявольски хочется, на отсутствие слов и невозможность их сотворить невзирая, ангельскому телу веселому песнь песней спеть, чтобы, плоти касаясь, бессловесные звуки в небо голое, где ангелы возникают, стремительно восходили, и, воспетым завидуя, новые ангелы с голубыми глазами, мокрыми подмышками и русыми ногами кудрявыми на землю соблазненными приходили, снимали крылья и сбрасывали легкую одежонку и трусики, сводя с ума на чудо взирающих.

Впрочем, крыльев у моего, наверное, не было. Зачем, скажите на милость, настоящему ангелу крылья?

Дьявольски хочется? Хоть раз в жизни любой смертный чудо ангельского явления голого заслужил.

Проникай. Изливай кипящий пенистый восторг свой — всю оставшуюся жизнь вспоминай.

Он — юно тянущийся ввысь кипарис, стремящийся слиться, жаждущий раствориться, отдать себя, чтобы себя обрести. Сомневаться можно во всем, кроме этого чуда, увидев которое и потеряв, всю жизнь будешь искать: ты без него не ты, а как жить без себя?

Конечно, не всякий способен выдержать наваждение. Набросится, повалит, раскроет, раздвинет, войдет, проникнет, забьется в падучей, во все заветности ангела проникая, чтобы истощиться, излившись, не выдержав наваждения.

Вино можно выпить и молодым. Вопрос: сколько хранить, позволив взойти на вершину, но за перевал не свалиться, уксусом становясь.

Век живи — век любуйся, миг совершенства не упусти: слейся, соединись, соверши — чудо с тобою останется, а им, ангелам, от земных дел, плотских в особенности, отдыхать необходимо, розовато-белые заплаты накладывать на синяки: обнимая, лаская, покусывая, ангельское тело повредить — штука не хитрая.

А мой ангел, сделав дело, смело ушел погулять, свежим воздухом подышать, других посмотреть, себя показать. Это не утверждение — предположение.

А мне мемуары писать. «В трусах и без трусов». Ха-ха-ха.

Придет еще? Вновь чудо случится?

Обратный отсчет.