Совок порочного периода

Глава 1

Глава 1

Ведомственный «Мерседес» плавно катился по разбитому асфальту, передавая в салон приглушённую вибрацию городской усталости. За тонированным стеклом мелькал безрадостный пейзаж: редкие прохожие, занятые мелкими делами, производили гнетущее впечатление. В их суете и жалкой усталости сквозила такая ничтожность, что даже воздух в салоне становился тяжелее, насыщаясь раздражением.

В мобильнике ныл помощник Витя, в очередной раз сорвавший важную сделку своей медлительностью. Его лепет вызывал во мне лишь брезгливую жалость, смешанную с глухой, почти физически ощутимой злостью. Слушая невнятные оправдания, я процедил сквозь зубы:

— Ты что, Витёк, опять решил меня подставить? Забыл, как чуть на нары не загремели? Или мозгов совсем нет?

Ответ был жалким и бессмысленным. Из динамика текло что-то о болезни бухгалтера, проблемах с наличностью и сложностях современных решений. Не дослушав, я резко сбросил вызов, ощутив, как раздражение сильнее вдавило меня в кресло, пульсируя в висках.

— Я сказал — не дышать! — сорвался я на водителя, когда тот осмелился кашлянуть. Он моментально замер, словно пёс, резко убрав ладонь от руля, будто даже лёгкое прикосновение могло вновь вызвать мою ярость.

Тишина обволокла меня плотнее, превратившись в тягучую грязь, в которой вязли все мысли. Я отвёл взгляд за окно, пытаясь отвлечься, но улица лишь сильнее раздражала своей убогостью. Серые панельные дома, грязные магазинчики с застиранными вывесками, поникшие деревья и разбитые тротуары — всё вокруг словно выставляло напоказ собственное омерзение, подчёркивая мою никчёмность.

Прохожие безлико двигались куда-то, их глаза не выражали ничего, кроме покорности и примирения с собственной жалкостью. Даже воздух казался мутным и душным, с трудом проникая в салон через плотно закрытые окна, словно раздражение вокруг меня стало физически ощутимым.

Телефон зазвонил снова. На экране появилось имя жены. Женщина, некогда вызывавшая хоть какое-то подобие чувства, теперь раздражала не меньше остальных. Я сбросил звонок, мысленно решив ничего не объяснять дома. Если она не понимала, что дела важнее семейных ужинов, это была исключительно её проблема.

Автомобиль качало на дорожных неровностях, тихо звучала музыка, которую я почти не замечал. Всё вокруг, даже роскошная кожа сидений и дорогой парфюм, давно не приносили удовольствия, лишь усиливая ощущение морального упадка и бессмысленности жизни.

Водитель робко посмотрел на меня через зеркало, явно ожидая разрешения заговорить. Я раздражённо отвернулся, думая о том, что человек, нанятый выполнять элементарную функцию, даже с этой задачей справляется плохо, вынуждая меня постоянно ставить его на место.

Мысль о предстоящих хлопотах и бесконечных делах, не приносивших никакой радости, медленно разъедала мою душу, словно кислота. Я снова посмотрел на улицу, ненароком поймав своё отражение в стекле. Мрачное лицо с глубокими складками, пронзительными глазами и аккуратно зачёсанными седыми волосами смотрело на меня с той же брезгливостью, с какой я смотрел на мир.

Что-то внутри болезненно сжалось — крохотная искра едва тлеющей совести попыталась пробиться наружу, но тут же погасла под привычным равнодушием. Я опустил глаза, стараясь не думать ни о чём. Так было проще — не замечать, не вникать, двигаться по проторенной колее, не задумываясь о её конце.

«Мерседес» свернул за угол, и в глаза снова ударил бесцветный городской пейзаж, насквозь пропитанный лишенной смысла тоской. Непонятная злость без чёткого адресата заставила меня сжать кулаки до хруста в суставах.

Я раздражённо зажмурился, чувствуя, как напряжение переполняет меня, подобно сосуду, готовому вот-вот лопнуть, разбрызгав вокруг ядовитое содержимое. Но рядом никого не было — ни того, кто мог бы разрядить это состояние, ни хотя бы того, кого можно было бы стерпеть. Мир вокруг окончательно превратился в раздражающий декор, вызывающий лишь тошноту, где бы я ни оказался.

Именно сейчас стало ясно, что дальше так жить невозможно, но менять что-то не хотелось — лишь сильнее раздражаться, погружаясь в своё мерзкое внутреннее болото.

Молодой водитель, едва справляясь с напряжением, бросал робкие взгляды в зеркало заднего вида в ожидании команды или сигнала, после которого можно будет выдохнуть. Эти его осторожные движения глаз только усиливали невыносимое раздражение, заполнявшее салон плотной пеленой.

Секундная стрелка дорогих часов медленно и издевательски ползла по циферблату, напоминая о неумолимости времени и тщетности попыток его контролировать. Оставалось ещё двадцать минут, но моё терпение не обладало таким запасом прочности, как часы, равнодушно отсчитывавшие очередные бессмысленные секунды.

Подавив новый прилив гнева, сухо произнёс в затылок водителю:

— У тебя двадцать минут. Не успеешь — завтра будешь безработным.

Последние слова прозвучали нарочито холодно, оставив в воздухе тревожную тишину. Спина водителя напряглась сильнее, на виске заиграла нервная жилка, а пальцы побелели, судорожно сжимая руль. Эта реакция принесла некоторое удовлетворение, хоть раздражение и не исчезло, а лишь плотнее охватило каждую клетку тела.

Машина заползла в очередной затор, намертво перекрывший узкую улицу. Стёкла соседних автомобилей отражали ту же картину беспросветной тоски и безнадёжности. Гул автомобильных сигналов звенел в ушах, превращая сознание в вязкое месиво.

Вынужденная остановка исчерпала последние остатки терпения, и оно рассыпалось, словно карточный домик. Не выдержав, процедил со злостью в сторону водителя:

— Бездарь, как можно было влезть в эту чёртову пробку? Совсем без мозгов набирают!

Мои слова повисли в воздухе, сгущая и без того душную атмосферу салона. Парень напрягся сильнее, руки его подрагивали, выдавая панику и страх — всё то, что я терпеть не мог.

Неожиданно в теле поднялась совершенно неподходящая сейчас потребность срочно справить нужду. Это обстоятельство раздражало не меньше, чем пробка, тупость водителя и бесконечные звонки, превращая мучительное ожидание в невыносимое.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Почувствовав, что тянуть больше нельзя, я рявкнул резко и внезапно, заставив водителя вздрогнуть всем телом:

— Немедленно остановись!

Приказ прозвучал словно приговор, не терпящий возражений. Повисла напряжённая пауза, и стало очевидно, что водитель окончательно утратил остатки самообладания, что принесло мне мрачное удовлетворение, но никак не облегчило раздражение.

Потеряв голову, водитель начал беспорядочно крутить руль, ища хоть какое-то место для остановки среди бесконечного ряда застывших автомобилей. Его паника ощущалась даже с заднего сиденья: рваные движения рук, судорожные повороты головы, отчаянные попытки втиснуться между чужими бамперами и грязными бордюрами.

Моё раздражение превратилось в лавину оскорблений, которые я выбрасывал наружу без пауз. Каждое слово было точно и беспощадно подобрано, чтобы раздавить остатки самооценки и достоинства несчастного водителя. Со злостью я перечислял все его недостатки, сомневался в профпригодности и даже в праве его родителей воспроизводить себе подобных.

Водитель уже не возражал и не оправдывался — лишь молча терпел, напряжённо сжимая руль. Казалось, теперь он думал только о том, чтобы скорее найти место, где можно избавиться от моего присутствия и бесконечных претензий.

Наконец, заметив облезлую стену за магазином, водитель судорожно выкрутил руль и резко ударил по тормозу. Машина нервно дёрнулась, остановившись с неприятным скрипом. Его поза ясно выражала желание исчезнуть, слиться с сидением, лишь бы не встречаться со мной взглядом.

Выбравшись наружу, я со злостью захлопнул тяжёлую дверцу «Мерседеса» так, будто от этого удара должен был разлететься вдребезги весь ненавистный день. Но день продолжал раздражать своей обычностью, а внутреннее бешенство не уменьшилось.

Место, куда пришлось выйти, представляло собой грязный закоулок, зажатый между стенами, покрытыми бездарными граффити и въевшейся городской грязью. Асфальт под ногами был неровным и усеян ямами, словно специально предназначенный, чтобы вывести из равновесия любого, кто осмелится по нему пройти. Тусклый свет фонаря, покрытого слоем засохшей пыли, лишь подчёркивал убогость этого места.

Не обращая внимания на окружение, я двинулся вперёд, едва удерживая равновесие на потрескавшемся покрытии и стараясь не замечать, как дорогие ботинки погружаются в сомнительные лужи. Единственной мыслью была срочная необходимость облегчить мучительное давление в теле.

Предупреждающие таблички, кричащие о смертельной опасности оголённых проводов, мелькнули перед глазами тусклыми пятнами, недостойными моего внимания. Подобные мелочи казались ничтожными, не заслуживающими даже секунды жизни.

Продолжая раздражённо двигаться вперёд, я не подозревал, что уже через мгновение жизнь моя изменится навсегда.

Торопясь избавиться от мучительного дискомфорта, нетерпеливым движением расстегнул ремень и едва успел опустить молнию, как волна облегчения начала растекаться по телу. Напряжение последних минут таяло вместе с горячей струёй, ударяющей по замызганной стене, с которой осыпалась краска.

В этот миг показалось, что накопленное раздражение наконец отпустило. Но едва я ощутил слабое подобие комфорта, как внезапная, дикая боль пронзила тело, словно раскалённый клинок, резко ударивший снизу вверх.

Сознание мгновенно охватила паника, мышцы судорожно сжались, и я захрипел, пытаясь вдохнуть воздух, который отказывался наполнять лёгкие. Перед глазами мелькали всполохи ослепительного света, словно электрический разряд разорвал ткань реальности, вторгшись прямо в мозг.

Судорога жестоко скрутила тело, будто гигантская рука ломала его без жалости. Мысль о сопротивлении казалась абсурдной — удар был слишком мощным, точным и безжалостным.

Реальность начала стремительно расплываться, очертания мира потеряли ясность, превращаясь в мутные разводы света, цвета и боли, перемешанные с пугающим чувством потери контроля. Тело перестало подчиняться, подогнулось и устремилось вниз под собственной тяжестью, словно мешок с мусором, который небрежно выбросили за ненадобностью.

Последней мыслью стала досада о том, что я не обратил внимания на дурацкие предупреждающие таблички. Но эта мысль была слабой и отдалённой на фоне стремительно наступающего мрака, поглощающего сознание.

Удар о жёсткий асфальт оказался неожиданно мягким, словно мир заранее от меня отказался, равнодушно подставив бесчувственную землю. Затем наступила абсолютная темнота — густая и непроницаемая, без звуков, без мыслей и ощущений. В ней растворились моё раздражение, злость и даже сама личность. Мир, наконец, погас окончательно.

Сознание возвращалось медленно, как рассвет сквозь плотный туман. Первым ощутился влажный холод асфальта, прижавшегося к лицу. Грязные капли липли к коже, вызывая слабое, почти забытое чувство унижения.

Где-то в глубине тела слабо мерцала боль — кто-то осторожно, но настойчиво давил на болевую точку, проверяя предел моей выносливости. Дискомфорт казался не моим — чужим и далёким, почти не связанным с реальностью, в которую я неохотно возвращался.

Голоса звучали глухо и размыто, словно доносились из-под воды или сквозь толстую стену. Их смысл ускользал, превращаясь в назойливый, бессмысленный шум, спутывающий мысли.

Они метались беспорядочно, сталкиваясь, словно прохожие на многолюдной улице, не желающие уступать дорогу. Сознание затопило чувство растерянности, лишившее меня ясности и возможности мыслить логически.

Попытка пошевелиться была беспомощной. Конечности не слушались, будто принадлежали кому-то другому, равнодушно игнорирующему мои усилия.

Чувство полной беспомощности охватило меня так сильно, что раздражение отступило, уступив место тихой, давящей панике, медленно поднимавшейся из глубин. В тот момент я осознал: случилось нечто серьёзное, способное навсегда изменить привычный порядок вещей.

Сознание цеплялось за звуки с улицы — приглушённые голоса, автомобильные сигналы, далёкий городской шум, казавшийся теперь чужим и непонятным. Звуки кружились, словно мухи, раздражая, но не неся никакого смысла.

В какой-то момент мелькнула мысль-вопрос: «Что случилось?» Но удержать её не удалось — она рассыпалась на бессвязные образы. Перед глазами мелькали и исчезали фигуры людей, очертания домов, тусклые вспышки света. Всё сливалось в мутную массу.

Паника постепенно сменилась вязким, почти приятным безразличием, мягко укутывающим сознание, лишая желаний и стремлений. Теперь уже не имело значения, кто я и почему оказался здесь — вся важность происходящего исчезла за границей понимания.

Ощущение реальности дробилось на бессмысленные осколки, которые невозможно было собрать. Картинки мелькали без логики, утомляя сознание и погружая его в вязкую, похожую на покой дремоту.

Свет перед глазами мерк, растворяясь в темноте, поглотившей мир без остатка. В этой непроглядной пустоте не осталось боли, страха, раздражения — ничего, кроме окончательной тишины.

И тогда сознание полностью отпустило себя, позволив раствориться в безмолвии, больше не чувствуя и не думая ни о чём.

Глава 2

Глава 2

Я открыл глаза и с удивлением увидел старые цветастые обои, пожелтевшие от времени и знакомые до болезненного щемления в груди. Над диваном, чуть покосившись, висел календарь с крупными цифрами «1979», будто издевательски напоминая мне о невозможном.

Из кухни гудел старый холодильник «ЗиЛ», низко и монотонно, словно ворчливый старик. В воздухе стоял приторный запах вчерашнего праздника — смесь одеколона «Шипр» и дешёвого портвейна, ещё не выветрившаяся окончательно.

На лестничной площадке громко хлопнула дверь, и знакомый скрежет ключа заставил сердце болезненно замереть.

В комнату, тяжело шагая по старому паркету, вошла Елена — сонная и раздражённая. На ней был старый ситцевый халат с выцветшими цветами, перетянутый поясом, подчёркивающим её худобу. Волосы, обычно аккуратно уложенные, торчали во все стороны, придавая её молодому лицу сердито-комичное выражение. Я замер, не в силах пошевелиться от неожиданного смятения.

Елена была подругой моей покойной матери и после её гибели заменила мне семью. Вырастила она меня строго, без лишней нежности, но с настоящей теплотой. В моей реальности Елены уже год как не было — она тихо угасла в больнице от старости. Тогда я был рядом, сжимая её холодную руку, и думал, как страшно терять близких. Но сейчас она снова стояла передо мной — живая, полная сил, с утренней злостью на лице. Это казалось невозможным вдвойне.

— Это уже ни в какие ворота, — начала она сразу, не давая мне опомниться. — Молодость, свобода — понимаю, но у тебя сегодня пара с профессором Соловьёвым, который и так тебя терпеть не может. Ты что, навечно в институте застрять хочешь?

Я молча смотрел на неё, чувствуя, как сердце бьётся всё чаще, а невозможность происходящего становится всё отчётливее.

— Опять молчишь? — сердито прищурилась она, кивая на стол с пустыми стаканами и бутылкой портвейна. — Это когда-нибудь закончится? Или тебе нравится каждое утро видеть моё злое лицо и слышать бесконечные лекции? Я ведь не железная, нервы уже на пределе.

Она резко раздвинула шторы, и в комнату ворвался яркий, безжалостный утренний свет. Я зажмурился, словно солнечные лучи были острыми иглами, пронзающими мои веки и отнимающими надежду на то, что это всего лишь сон.

— Елена… — выдавил я, удивляясь странному и хриплому голосу. — Ты ведь… я думал, тебя уже нет…

Она резко повернулась и уставилась на меня, будто впервые видела.

— Что ты бормочешь? Совсем мозги пропил? Меня нет? Я тут каждое утро сижу с тобой, как нянька! — В её глазах промелькнула тревога, но быстро скрылась за привычным раздражением. — Немедленно собирайся, иначе сама за уши тебя в институт потащу, хоть и большой уже.

Я медленно сел на край дивана, чувствуя, как накатывает головокружение и тошнота. Пальцы нервно теребили край одеяла, словно это могло удержать меня в реальности.

— Подожди… какой институт? Елена, послушай внимательно, — я пытался говорить спокойно, но голос дрожал. — Я не должен здесь быть, не сейчас, не с тобой. Всё это неправильно, я ведь не тот, кем ты меня считаешь…

Она подошла ближе и внимательно посмотрела в моё лицо. В её глазах снова мелькнула тревога, голос стал мягче:

— Что с тобой, милый? — тихо спросила она, приложив ладонь к моему лбу. — Опять вчера что-то не то выпил?

Я осторожно взял её прохладную руку и почувствовал одновременно спокойствие и страх.

— Нет, дело не в этом… Я не пьян, просто… — я замолчал, не находя правильных слов для того, что сам не понимал до конца.

Она вздохнула и осторожно высвободила руку.

— Ладно, давай без философских разговоров с утра, — сказала она, стараясь вернуть голосу строгость. — Экзистенциальные проблемы обсуждай с профессором Юдиным на философии — он с радостью выслушает и завалит на сессии, как обычно. А сейчас умывайся и на завтрак — овсянку сварила. И будь добр выглядеть живым, пока я сама тебя не убила от злости.

Женщина развернулась и направилась к двери. Я смотрел ей вслед, чувствуя, как реальность неотвратимо надвигается на меня всей своей тяжестью.

— Лен! — окликнул я её, когда она уже взялась за дверную ручку. — Какой сегодня день?

Она обернулась с лёгкой усмешкой:

— Ты точно головой не ударился вчера? Сегодня шестнадцатое апреля семьдесят девятого года, понедельник. Проснись уже и иди на лекции.

И вышла, оставив меня наедине с невозможной правдой, которую я только начинал принимать. Только тогда я окончательно осознал — это не сон и не галлюцинация. Это был семьдесят девятый год, когда мне предстояло снова пережить жизнь, которая когда-то казалась завершённой.

Почти бегом я направился в ванную, стены которой покрывала голубая плитка с потёртыми узорами. Прохладный линолеум прилипал к стопам, словно пытаясь удержать меня в этой новой, странной реальности.

Я резко открыл кран — он сердито зашипел, выпуская ледяную воду, которая освежила меня мгновенно, словно глоток дешёвого лимонада из автомата моего детства. Холодные капли кололи кожу, отрезвляя и возвращая ясность мыслей.

Подняв глаза к зеркалу с окисленными пятнами по краям, я застыл от ужаса. На меня смотрел парень лет двадцати с растрёпанными русыми волосами и встревоженным взглядом. Осторожно прикоснулся кончиками пальцев к лицу, словно боялся спугнуть иллюзию, но кожа оказалась гладкой, молодой, почти чужой.

В дверь требовательно постучала Елена:

— Ты надолго застрял? Мне скоро в конструкторское бюро, а из-за тебя вторую неделю опаздываю. Начальство и так косо смотрит — приходится оправдываться, что у меня взрослый оболтус по утрам не может в чувство прийти!

— Сейчас выхожу! — крикнул я глухо, словно голос принадлежал кому-то другому.

Я вытер лицо грубым полотенцем, пахнущим старым советским порошком, и поспешил обратно в комнату. На стуле остались вчерашние джинсы и клетчатая рубашка, пропитанные запахом портвейна и сигарет, снова вызывая чувство мучительной нереальности.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В прихожей на тумбочке лежала аккуратная связка ключей с олимпийским мишкой на брелке, вызывая болезненную ностальгию по далёкой Олимпиаде-80, до которой оставался целый год. Я машинально сунул ключи в карман и надел пальто.

Елена стояла рядом, нетерпеливо постукивая пальцами по стене и недовольно поглядывая на часы:

— Сколько можно копаться? Совещание скоро начнётся. Пожалей мои нервы и репутацию в бюро!

— Прости, я не хотел… — начал я, голос дрогнул и оборвался.

— Хватит извиняться, просто иди, — перебила она и подтолкнула меня в коридор. — Вечером поговорим, если снова не найдётся более важных дел.

Я кивнул, шагнул на лестничную площадку, и дверь громко захлопнулась за мной, подчёркивая разрыв с прежней жизнью.

Спускаясь, я провёл рукой по отполированным сотнями ладоней перилам, вдохнул свежий весенний воздух, пахнувший сыростью и талым снегом, и двинулся вперёд, пытаясь привыкнуть к невозможному возвращению в давно утраченное прошлое.

Подъезд встретил терпким запахом свежей побелки и влажной пыли, осевшей на ступеньках. На площадке стояли таз, на перилах висели тряпки уборщицы. Стены покрылись свежими потёками, а сами перила были липкими от мыльного раствора. Эти следы быта казались мне мучительно знакомыми, в них застыла упорядоченная скука советских будней.

Толкнув тяжёлую дверь подъезда, я вышел на улицу, где меня сразу оглушил металлический звон проезжающего трамвая, резко и музыкально постукивавшего по рельсам. От булочной донёсся пьянящий аромат свежевыпеченного хлеба, неповторимый запах раннего советского утра.

Я достал из кармана старой куртки помятую пачку «Явы», чиркнул спичкой, прикрыв огонёк ладонью от ветра, и с наслаждением вдохнул крепкий табачный дым. С непривычки я закашлялся, глаза заслезились, но даже кашель здесь казался прочным, настоящим — как сама эпоха, куда меня забросило.

Неспешно шагая по влажному от ночного дождя тротуару, я прошёл мимо газетного киоска «Союзпечать». Там стояли такие же сонные и оттого угрюмые люди, ожидая очереди за газетами. На витрине киоска бросались в глаза привычные лозунги: «Партия сказала: надо! Комсомол ответил: есть!». Теперь эти фразы звучали почти пародийно, хотя окружающие воспринимали их всерьёз, громко споря о решениях очередного съезда.

Очередь стояла даже за свежим выпуском журнала «Огонёк». Люди сутулились, избегая взглядов, царила утренняя угрюмость советских будней. Я замедлил шаг, всматриваясь в уставшие, безэмоциональные лица — когда-то и сам был их частью.

Продолжая идти по улицам, снова ставшим моей жизнью, я удивлялся обилию красных флагов и транспарантов: «Вперёд к победе коммунизма!», «Пятилетку — в четыре года!». Эти лозунги вызывали лёгкую улыбку и болезненно-ностальгическое чувство утраты чего-то невыразимо важного.

Встречные студенты, одетые в модные коричневые пиджаки и брюки-клёш, приветствовали меня кивками, девушки улыбались мимолётно, поправляя выбившиеся пряди строгих причёсок. Юношеская непосредственность и беззаботность болезненно напоминали о собственной давно прошедшей молодости.

Наконец я подошёл к зданию Московского областного педагогического института имени Крупской. Строгий фасад из бледно-жёлтого кирпича украшали алый транспарант «Слава труду!» и гипсовые фигуры, символизирующие науку и просвещение. Выкрашенные серебрянкой, они смотрели с высоты на студентов с патетикой эпохи, воспринимаемой всерьёз.

Я остановился перед парадной лестницей, всматриваясь в знакомые окна и массивную дверь с дубовой рамой, за мутным стеклом которой маячила вахтёрша в очках и платке. На площадке с коваными ограждениями уже стояли студенты: кто с папками, кто с сигаретой. Одни торопливо шагали вверх по ступеням, другие нарочно тянули время. Я ощутил себя одновременно чужим и своим в этой атмосфере конца семидесятых — сдержанной, серой и чуть торжественной. Во мне смешались страх, волнение и тихая решимость: шагнуть внутрь и снова принять эту жизнь, такой, какой она была, с надеждой хоть что-то изменить.

В коридоре института меня сразу окружили однокурсники — оживлённые ребята, одетые по моде позднего СССР: джинсовые куртки, пуловеры грубой вязки, спортивные олимпийки. Их лица светились беспечностью тех, чьи главные потрясения ещё впереди. От громких голосов и задорного смеха моё сердце болезненно ёкнуло, напоминая о чём-то давно забытом и дорогом.

Первым ко мне подошёл Андрей — всегда серьёзный и чуть старше своих лет, одетый в строгий тёмный костюм, подчёркивающий образ образцового комсомольца. Он дружески иронично толкнул меня в плечо:

— Ну как башка после вчерашнего? Вид у тебя, будто трактором переехало. Опять обещал завязать, а потом по наклонной?

Я неуверенно улыбнулся, чувствуя, как горят от смущения щёки. Глядя на лица ребят, лихорадочно вспоминал имена и общие истории — всё казалось затянутым лёгким туманом, из которого постепенно проявлялись знакомые черты.

— Да нормально всё, Андрюх, — осторожно ответил я, стараясь говорить естественно. — Просто не выспался. Завтра точно в девять спать лягу.

Ребята засмеялись, приняв мои слова за очередную шутку, и переключились на обсуждение предстоящей поездки на картошку — вечного студенческого ритуала. Кто-то ворчал о ранних подъёмах, другой с улыбкой вспоминал прошлогодние приключения.

— Опять в эту глушь, — притворно жаловался худой парень в потёртых джинсах, лицо которого казалось смутно знакомым. — Картошка, грязь по колено, зато девчонки будут. Хоть какая-то радость от каторги.

Его слова вызвали очередной дружный смех и дружеские хлопки по плечам. Эти простые моменты наполнили меня ностальгией и щемящей грустью о времени, когда даже тяжёлый труд превращался в приключение.

На стенах коридора висели плакаты с уже выцветшими от солнца лозунгами: «Учиться, учиться и учиться!», «Студент! Будь примером для товарищей!». Эта советская торжественность теперь казалась мне одновременно нелепой и трогательной. Я понимал, что когда-то и сам воспринимал её всерьёз, и от этого становилось светлее и грустнее.

Внезапно среди знакомых голосов я заметил Леру. Она стояла чуть поодаль, прислонясь плечом к стене и улыбаясь. Её рыжие косички были привычно взъерошены, тонкий сарафан явно не подходил для прохладного утра. Поймав мой взгляд, она тепло и слегка иронично улыбнулась.

— Что, память отшибло после вчерашнего? Глядишь на всех, будто впервые увидел.

Её мягкий голос заставил меня вздрогнуть. В памяти сразу всплыли наши разговоры в кафе, бесконечные прогулки по Москве, полные взаимного доверия и юношеской непосредственности. Лера всегда была для меня особенной: не любовью, а тем надёжным человеком, на которого можно положиться.

— Да нет, всё нормально, — тихо ответил я, пытаясь скрыть смятение, очевидное на моём лице. — Просто не привык, что вы такие… молодые.

— А ты, конечно, старик, — рассмеялась Лера и едва коснулась моего плеча, легко и пронзительно близко. — Хватит притворяться. Здесь никто не взрослеет.

Эти слова неожиданно больно задели меня, словно раскрывая какую-то глубокую правду, незамеченную тогда, но ясно ощутимую сейчас. Вокруг снова зазвучали голоса и шутки, но я уже плохо их слышал, погружённый в собственные мысли.

Я снова взглянул на Леру — её улыбку и искреннее внимание без малейшей тени кокетства. Я вдруг понял, насколько надёжно и спокойно чувствовал себя рядом с ней. В этом коридоре, полном отзвуков давно прошедшего времени, во мне проснулось забытое чувство внутреннего покоя. Ради него стоило вернуться сюда — не ради страсти или любви, а ради ощущения, что ты на своём месте.

Зайдя в аудиторию, я машинально сел на своё старое место у окна, за столом, изрезанным сердечками, инициалами и загадочными надписями вроде «А.Ю. + Н.К. = ?». Глядя на них, неожиданно остро ощутил, как много времени прошло — и одновременно словно не прошло ни дня. Всё казалось и близким, и далёким, как яркий сон, от которого не проснуться.

Дарья Евгеньевна вошла в класс строго по расписанию. Высокая, сдержанная, с волосами, собранными в тугой пучок, и прямой осанкой. Не говоря ни слова, она поставила тетрадь на кафедру, взяла мел и крупными буквами написала на доске: «Становление советской государственности. Роль КПСС в системе воспитания». Голос её прозвучал резко и уверенно, как из радиоточки: чёткие интонации, никакой лишней эмоции — строго по существу.

Я достал потрёпанную тетрадь с закруглёнными углами и начал записывать, почти не глядя. Рука двигалась автоматически, повторяя знакомые с детства движения. В какой-то момент взглянул на строчки и с удивлением увидел свой юношеский почерк — неровный, с завитушками и стрелочками на полях. Там же мелькнули наивные заметки, искренние и забытые, как следы живого человека, которого я уже едва узнавал.

Аудитория пахла мелом и натёртыми столами. Доносился лёгкий аромат духов Дарьи Евгеньевны — густой, терпкий, с цветочными нотками, напомнивший мне «Красную Москву». Запах одновременно резкий и домашний, как мамино пальто в прихожей зимой.

Студенты переговаривались вполголоса. Кто-то шептал о вечерних планах, кто-то вспоминал сцену из фильма «Женщина, которая поёт». Звучали фамилии актёров, обсуждались купленные по блату джинсы из «Берёзки» и осторожно критиковались преподаватели. При малейшем движении у кафедры разговоры стихали, будто по команде.

Эти обрывки бесед казались звуковой дорожкой из прошлого — знакомой до дрожи и в то же время чужой, будто я оказался внутри театральной декорации собственной памяти. Детали сбивали с толку и создавали иллюзию нереальности происходящего.

Мой взгляд скользнул по рядам и остановился на Лере. Она сидела чуть поодаль, не слишком близко, не слишком далеко. Рыжие косички привычно перекинуты через плечо, в уголках губ лёгкая усмешка. Наши взгляды пересеклись, и в её глазах промелькнула тихая ироничная теплота. Мне стало легче, словно в её взгляде была поддержка: всё нормально, просто дыши.

Я отвёл глаза, но её присутствие только усилилось — родное и надёжное, не нуждающееся в подтверждении. Мы были не парой, а чем-то фундаментальным, способным пережить годы и даже память.

Дарья Евгеньевна продолжала лекцию, сухо и размеренно, словно читая изнутри себя. Я слушал вполуха, ощущая, будто вернулся после каникул. Лекции в советском вузе были всегда одинаковы — тянущиеся и быстрые одновременно.

Звонок прозвучал резко, неожиданно, вырвав меня из задумчивости. Студенты начали вставать, заскрипели стулья, зазвучали смешки и шуршание тетрадей. Я медленно поднялся, чувствуя внутри светлую усталость — не физическую, а ту, что приходит после долгого напряжения и отпускания одной и той же мысли.

Коридор быстро наполнился громким гомоном студентов, хаотичным и бодрым, как потревоженный улей. Откуда-то повеяло запахом бутербродов в вощёной бумаге и сладким ароматом растворимого кофе из термосов, тогда воспринимаемым почти роскошью. Я ощутил неожиданный комфорт, как будто снова попал в родную стихию.

Меня понесло по коридору, вплетая в разговоры вокруг. Кто-то обсуждал новый альбом АББЫ, кто-то тихо рассказывал о подпольном концерте «Машины времени», доступном только избранным.

— Ты слышал, как Макар там жёг? — с азартом говорил парень с растрёпанными волосами и круглыми очками. — Вот это рок, а не эстрадная официозность!

Ко мне приблизился парень, которого я не сразу вспомнил, нервно поправляя узкий галстук:

— Слушай, помоги сегодня с контрольной по истории, а? Дарья Евгеньевна точно завалит, если не подсобишь.

Я неопределённо кивнул, чувствуя, что сейчас мне совершенно не до контрольной. Мысли проносились о другой жизни, с интернетом, смартфонами, мгновенными сообщениями — жизни, казавшейся здесь фантастикой.

Лера легко тронула меня за плечо, наклонившись ближе, будто доверяя секрет:

— Ты вечером на дискотеку идёшь? Или снова изобразишь мудрого старца и останешься дома с Маркесом?

Она прищурилась с иронией, и её глаза заискрились знакомым весельем. Сердце невольно дрогнуло.

— Конечно, пойду, — неожиданно легко ответил я, улыбнувшись в ответ и ощутив давно забытое чувство свободы. — Такие мероприятия пропускать нельзя.

Лера тихо рассмеялась, отступая чуть назад. В её взгляде читалось: «Посмотрим-посмотрим, насколько теперь честны твои обещания».

Рядом продолжались студенческие разговоры. Парни и девушки вполголоса обменивались анекдотами про Брежнева, смеясь в кулаки и оглядываясь, словно боялись доноса. Эти шутки казались тогда дерзкими и даже протестными, хотя за ними скрывалось только юношеское желание почувствовать себя свободнее и взрослее, чем позволялось.

— Вот вчера новый рассказали, — громким шёпотом произнёс кто-то в толпе. — Приезжает Брежнев в колхоз, а там коровы. Он спрашивает: «Ну, товарищи коровы, как удои?» Те в ответ: «Му-у-у!» Леонид Ильич поворачивается к председателю и говорит: «Товарищ председатель, народ меня понимает!»

Раздались сдержанные смешки, несколько человек нарочно закашлялись, пряча неподобающий смех. Эта атмосфера простодушной смелости и наивного веселья внезапно показалась мне особенно ценной — напомнив о времени, когда простая шутка могла стоить дорого и именно поэтому казалась бесценной.

Коридор постепенно пустел, студенты спешили на занятия, поглядывая на часы. Я задержался на мгновение, вдохнув воздух, пропитанный студенческой жизнью: бумагой, мелом, кофе и сигаретами. В этом моменте было что-то важное, словно открылась дверь в давно забытое прошлое.

Меня вдруг пронзила мысль: предстоит заново пройти весь путь — с ошибками, нелепыми решениями и случайными встречами. Только на этот раз я пойду иначе, осознавая цену каждого шага и каждой мимолётной улыбки. Сердце наполнилось спокойной уверенностью: странный шанс, подаренный судьбой или чьей-то прихотью, нужно использовать так, чтобы больше ни о чём не жалеть.

Звонок на следующую пару резко вернул меня в реальность. Я шагнул вперёд, чувствуя, как прежняя неуверенность растворяется, уступая место почти детскому ожиданию чего-то одновременно нового и хорошо знакомого. Впереди лежал путь, который когда-то уже был пройден, но теперь казался яснее, ярче и осмысленнее.

Глава 3

Глава 3

Поднимаясь по лестнице к квартире, я слышал, как каждая ступенька отдаётся эхом в пустоте подъезда, словно отсчитывая секунды моего возвращения в прошлое. Ключ повернулся с привычным скрежетом, дверь открылась в вязкую тишину. Меня встретил знакомый запах старой мебельной политуры и едва различимый аромат духов Елены, которые она использовала всю свою жизнь.

Я прошёл в комнату, сбросив ботинки у порога. Паркет привычно поскрипывал под ногами, выдавая каждый мой шаг. На подоконнике стояли горшки с геранью — Елена всегда любила эти простые цветы с их терпким запахом. Солнечный свет, пробиваясь сквозь тюлевые занавески, рисовал на полу узоры, похожие на карту несуществующей страны моего детства.

Сев на диван, я провёл ладонью по шершавой обивке, чувствуя каждую неровность. Всё было таким же, но одновременно совсем иным — потому что изменился я сам. Во мне жили сорок пять лет, которых ещё не было, фантомные воспоминания будущего.

Закрыв глаза, попытался собрать мысли. Как такое возможно? Удар током, потеря сознания — и вот я здесь, в семьдесят девятом году, в теле двадцатилетнего парня. Физика, которую я знал, не допускала подобных фокусов. Возможно, это предсмертный бред или изощрённая пытка, придуманная высшими силами в наказание за никчёмность моей жизни.

Я вспомнил свою смерть, если её можно было так назвать: переулок, оголённые провода, мгновенная боль, пронзившая тело. Затем темнота и пробуждение здесь, в прошлом, ставшем настоящим. Мысль о том, что где-то в будущем моё тело лежит на грязном асфальте, вызывала отстранённое любопытство — словно речь шла о ком-то чужом.

Подойдя к книжному шкафу, я увидел знакомые корешки — Хемингуэй, Ремарк, Стругацкие. В юности я искал в них ответы на вопросы, теперь казавшиеся наивными. Какой смысл искать смысл жизни, если знаешь, чем она закончится?

На столе лежали мои студенческие тетради с неровным почерком. Я открыл наугад конспект по философии: цитаты Маркса и Ленина, рядом мои юношеские заметки. «Человек — кузнец своего счастья», — было выведено крупными буквами. Я усмехнулся. Если бы тот парень знал, какое «счастье» его ждёт.

Тревога нарастала, накатывая волнами. Что дальше? Жить заново, пытаясь исправить ошибки? Но имею ли я право вмешиваться в ход событий? И главное — зачем? Для чего мне этот второй шанс, если его можно назвать шансом?

Я подошёл к окну. Всё те же пятиэтажки, прохожие, спешащие по делам. Где-то там, в несуществующем пока будущем, дома снесут, построят новые, сверкающие стеклом и бетоном. Люди будут ходить с телефонами, не замечая друг друга. Но сейчас это всего лишь фантомные воспоминания.

Внезапно я ощутил почти физическое одиночество. Никто во всей этой реальности не знал правды, и даже Елена не поверила бы мне. Как объяснить ей, что я помню её смерть через сорок лет, помню больничную палату и её слабую руку в моей?

Голова заболела от круговорота мыслей. Нужно было успокоиться, но как, если жизнь превратилась в абсурд?

Шум воды ворвался в сознание внезапно, как незваный гость. Я не сразу понял его источник — сознание ещё блуждало во времени. Но затем до меня дошло: Елена была в душе. Простой звук струй воды вдруг обрушил на меня воспоминания, которых здесь быть не могло.

Я помнил другую Елену — зрелую женщину с серебряными прядями в волосах. Вечер, когда мне было двадцать пять, а ей почти сорок. Мы пили вино, много вина. Она говорила об одиночестве, и мы смеялись, делясь историями.

Но это было в другой жизни, в будущем, которого ещё нет. Здесь она даже не подозревала, что между нами случится. Для неё я оставался мальчишкой, которого она взяла на воспитание из чувства долга перед погибшей подругой.

Звук воды продолжал течь, тело откликалось на воспоминания. Кровь прилила к паху, дыхание участилось. Это было неправильно, но разум и тело существовали будто отдельно друг от друга. Разум кричал о недопустимости, тело помнило её прикосновения, запах и вкус.

Я встал. Ноги стали ватными. Что я делаю? Это безумие. Но ноги сами понесли меня к ванной комнате, словно имели собственную волю. С каждым шагом звук воды становился громче, отчётливее.

В голове боролись два голоса. Голос разума твердил остановиться, другой — голос памяти и желания — шептал, что это судьба. Может быть, для этого я и вернулся? Может, это шанс прожить всё иначе, без стыда и тайны?

Я замер в коридоре, прислонившись к стене. Сердце билось так сильно, что казалось, Елена услышит его сквозь шум воды. Ладони вспотели, во рту пересохло. Это было похоже на первое свидание — тот же страх, то же сладкое мучительное ожидание.

Но это не свидание, напомнил я себе. Это... что это? Подглядывание? Вторжение в её жизнь? Предательство доверия? Обычные слова здесь не подходили, как не подходили моральные категории к человеку, помнящему будущее. Как судить того, кто знает, что будет потом?

Я сделал шаг. Половица скрипнула, и я замер, вслушиваясь в шум воды. Но он остался прежним — Елена ничего не заметила или не придала значения. В конце концов, я имел право находиться здесь.

Дверь ванной была совсем рядом. Из-под неё пробивалась полоска света, в коридоре стояло влажное тепло и отчётливый запах простого мыла — того самого, которым мы мылись тогда. Никаких гелей и ароматических пен — только мыло, вода и...

И Елена под струями воды. Моё воображение рисовало её тело, до мелочей знакомое мне: каждую родинку, каждую складку, каждое движение в момент наслаждения. Но это было тело взрослой женщины, с печатью прожитых лет. За дверью же стояла совсем другая Елена — молодая, незнакомая мне такой.

Любопытство и желание смешались в голове, кружили её, туманили мысли. Я шагнул к двери, положил ладонь на холодное дерево. Сердце колотилось глухо и часто, кровь пульсировала в висках, заглушая голос совести.

Рука дрогнула, и я заметил, что дверь была приоткрыта. Узкая щель между ней и косяком давала возможность увидеть всё, что происходило внутри. Старые петли, разболтанные временем — мелочь, на которую раньше жаловалась Елена, вдруг показалась знаком судьбы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я отшатнулся, словно получил ожог. В груди сжалось от осознания возможности. Стоило только чуть наклониться, и я увижу то, что не должен был видеть — не сейчас, не здесь.

Секунды тянулись бесконечно долго. Я стоял, вцепившись пальцами в дверной косяк, борясь с собой. Это неправильно. Подло. А если она специально оставила дверь приоткрытой? Нет, глупость, конечно же нет...

Звук воды изменился — теперь струи падали не на металл ванны, а на что-то мягкое, живое. Я сглотнул, горло пересохло от предвкушения. Один взгляд — и уйду. Просто проверить, всё ли с ней в порядке. Разве это преступление?

Самообман, жалкий и низкий. Но я уже наклонился, приблизив лицо к щели. Сначала видел лишь пар — мутную дымку, заполнившую ванную, потом взгляд прояснился.

Елена стояла спиной ко мне, подставив тело под горячие струи. Вода скользила по её плечам, сбегала вдоль позвоночника. Кожа блестела, как влажный мрамор. Она подняла руки, убирая волосы наверх, и тело её плавно изогнулось, обнажив линию талии и бедра.

Я прижался лбом к дверному косяку, чувствуя прохладу дерева. Вид был одновременно знаком и непривычен. Я помнил это тело — но не таким юным и упругим. Сейчас оно было молодым, почти незнакомым.

Елена повернулась чуть боком, и я увидел её грудь — небольшую, аккуратную, с сосками, напряжёнными от прикосновения воды. Её рука медленно скользнула по животу, размазывая пену, и простое бытовое движение в моих глазах стало танцем соблазна.

Я понимал, что должен уйти, но тело не слушалось. Оно застыло, словно статуя, способная лишь наблюдать, как Елена подставляет лицо струям воды, закрыв глаза от удовольствия.

В этот момент она казалась существом из другого мира — русалкой, наядой, чем-то сказочным. Движения её были плавными, естественными, как течение ручья. Я видел, как напрягались мышцы её спины, когда она тянулась за мочалкой, как капли воды цеплялись за ресницы.

Жар в моём теле нарастал волнами, джинсы стали мучительно тесны. Я осознавал, что веду себя отвратительно, но не мог противостоять первобытному желанию, затмившему разум.

Когда она повернулась лицом к двери, я отпрянул, боясь быть замеченным. Сердце едва не вырвалось из груди. Но нет — глаза Елены были закрыты, лицо спокойно и доверчиво.

Снова приблизив взгляд к щели, я видел её всю — воду, сбегающую по животу и теряющуюся в тёмном треугольнике внизу, длинные стройные ноги, напрягшиеся мышцы бедра. Я помнил их иначе — обнимающими моё тело, согревающими его, родными до боли.

Но сейчас она была просто женщиной, принимающей душ. Женщиной, которая не подозревала, что рядом, всего в нескольких сантиметрах, стоял человек, раздираемый противоречиями — памятью и настоящим, любовью и похотью.

Елена подняла ногу на край ванны, чтобы намылить её, и в этот миг открылась самая интимная часть её тела — розовая, влажная, нежная. Мочалка скользнула по коже, заставив её вздрогнуть от лёгкого прикосновения грубой ткани.

Дыхание моё стало прерывистым, шумным. Я пытался дышать тише, боясь выдать себя, но воздух словно застревал в горле, вырываясь хриплыми вздохами. В висках стучало, перед глазами плыли тёмные пятна — то ли от недостатка кислорода, то ли от прилива крови. Но я не мог оторваться, не мог даже моргнуть, боясь пропустить хоть мгновение.

Елена опустила ногу и повернулась боком, открывая новый ракурс. Теперь я видел изгиб её ягодиц — округлых, упругих, с маленькой ямочкой у основания спины. Когда она наклонилась за упавшим мылом, эта ямочка углубилась, а ягодицы раздвинулись, обнажая сокровенное. На секунду мелькнула тёмная щель между ними, и я едва не застонал вслух.

Правая рука моя непроизвольно скользнула к ширинке, надавила на болезненно твёрдый член сквозь ткань джинсов. Прикосновение отозвалось острой вспышкой удовольствия, заставившей прикусить губу. Это было безумием — стоять здесь, в коридоре, подглядывать и... Но рука уже расстёгивала ремень, уже тянула вниз молнию, уже проникала внутрь.

Елена выпрямилась и снова оказалась лицом к двери. Её груди чуть покачивались от движений, соски стояли твёрдыми горошинами. Она провела ладонями по животу, поднялась выше, обхватила груди, словно оценивая их вес. Большие пальцы скользнули по соскам, и она чуть заметно вздрогнула. Это было мимолётное движение, возможно, случайное, но оно ударило по мне как электрический разряд.

Я сменил позицию, присев на корточки, чтобы лучше видеть через щель. Колени заныли от неудобной позы, но я не обращал внимания. Всё моё существо сконцентрировалось в глазах, жадно впитывающих каждую деталь. Вот она намыливает живот круговыми движениями, и пена собирается в пупке. Вот проводит рукой между грудей, и они чуть расходятся в стороны. Вот...

Она издала тихий звук — не стон, скорее довольный выдох — и запрокинула голову. Вода хлынула на лицо, потекла по шее, разделилась на два потока у ключиц. Рот её приоткрылся, являя ровные белые зубы и кончик розового языка. Это было так эротично, так невыносимо соблазнительно, что я почувствовал, как подгибаются ноги.

Пришлось ухватиться за косяк, чтобы не упасть. Движение вышло резким, неосторожным. Дерево скрипнуло, и Елена замерла. На мгновение мне показалось, что она смотрит прямо на меня, что видит меня сквозь щель. Ужас ледяной волной прокатился по телу. Но нет — она просто прислушивалась, потом пожала плечами и вернулась к мытью.

Облегчение смешалось с разочарованием. Часть меня — безумная, безрассудная часть — хотела быть пойманной. Хотела, чтобы эта пытка прекратилась, чтобы что-то произошло, что угодно, лишь бы разрядить невыносимое напряжение. Но другая часть, трусливая и осторожная, радовалась, что пронесло.

Елена повернулась спиной и потянулась выключить воду. От этого движения её тело вытянулось, обозначив каждый позвонок, каждое ребро. Я видел, как играют мышцы под кожей, как чуть подрагивает плоть на ягодицах. Вода выключилась, оставив звенящую тишину, в которой моё дыхание казалось оглушительно громким.

Она стояла несколько секунд неподвижно, позволяя последним каплям стечь с тела. Потом встряхнула головой, и брызги разлетелись во все стороны, некоторые долетели до щели, коснулись моего лица. Эти капли казались горячими, обжигающими, несущими в себе её тепло, её запах, её суть.

Я облизал губы, пробуя её воду на вкус. Солоноватая от пота, сладковатая от мыла, с едва уловимым привкусом железа — вкус жизни, вкус женщины, вкус запретного плода. Голова кружилась, реальность расплывалась, оставляя только это — щель в двери, женское тело за ней и моё неконтролируемое, животное желание.

Елена провела ладонями по мокрому телу, сгоняя воду, и это движение казалось обыденным, пока её руки не задержались на груди чуть дольше необходимого. Пальцы скользнули по соскам, обвели их ореолы, и я увидел, как она чуть прикусила нижнюю губу. Это был первый сигнал, первый намёк на то, что сейчас произойдёт нечто, к чему я совершенно не был готов.

Её правая рука медленно поползла вниз по животу, в то время как левая продолжала ласкать грудь. Движения стали более целенаправленными, более откровенными. Она больше не делала вид, что просто вытирается — теперь это было осознанное прикосновение к собственному телу, поиск удовольствия.

Шок прокатился по мне волной, смешиваясь с возбуждением в коктейль такой силы, что пришлось вцепиться в косяк обеими руками. Елена... строгая, правильная Елена, которая читала мне нотации о морали и приличиях... Она стояла в ванной и... Мой мозг отказывался принимать увиденное, но глаза продолжали жадно следить за каждым движением.

Её пальцы достигли тёмного треугольника волос и замерли на мгновение, словно она сама колебалась. Потом раздвинула ноги чуть шире и медленно, почти нерешительно, скользнула рукой между бёдер. Я видел, как напряглись мышцы её живота, как чуть подогнулись колени, как приоткрылся рот в беззвучном вздохе.

Сначала прикосновения были лёгкими, почти невесомыми — она словно исследовала себя, проверяла собственную готовность. Средний палец ушел глубоко, нашёл влагу, которая не имела отношения к воде из душа. Елена издала тихий звук — нечто среднее между вздохом и стоном — и прижалась свободной рукой к кафельной стене.

Я больше не мог сдерживаться. Рука сама скользнула в расстёгнутые джинсы. Первое прикосновение доставило удовольствие, заставившее прикусить губу, чтобы не застонать вслух.

Елена теперь двигалась более уверенно. Два пальца скользили внутрь и наружу, большой палец кружил по чувствительной точке сверху. Её бёдра начали покачиваться в ритм движениям руки. Вторая ладонь сжимала грудь, теребила сосок, оттягивала его. Голова была запрокинута, волосы прилипли к шее и плечам, губы приткрылись.

Я двигал рукой в том же ритме, что и она, словно между нами установилась невидимая связь. В животе начало собираться знакомое тепло, предвестник близкой разрядки.

Елена ускорила движения. Мокрые звуки её ласк смешивались с участившимся дыханием. Она закусила губу, стараясь сдержать стоны, но некоторые всё равно вырывались — тихие, гортанные, невероятно эротичные.

— Ах... ах... — доносилось из ванной, и каждый её вздох отзывался во мне электрическим разрядом.

Моя рука двигалась всё быстрее. Это было безумием — мы были разделены дверью, она не знала о моём присутствии, но мне казалось, что мы занимаемся любовью. Странной, извращённой, невозможной любовью.

Тело Елены вдруг напряглось, выгнулось дугой. Рука между ног замерла, только пальцы продолжали мелко дрожать, надавливая на клитор. Рот открылся в беззвучном крике. Я видел, как по её телу прокатилась волна — от пальцев ног до макушки. Мышцы живота судорожно сокращались, груди подрагивали, по внутренней стороне бёдер текла прозрачная влага.

Последнее увиденное стало для меня пределом — сознание заволокло тёмной волной, накрывшей с головой и лишившей дыхания. Я привалился к стене, чувствуя, как по телу разливается вязкая слабость. В ванной Елена тоже приходила в себя, стоя под струями воды и опираясь на кафель, словно боясь упасть. На её лице играл лихорадочный румянец, волосы растрепались, тело блестело от влаги и жара.

Постепенно ко мне возвращалось понимание случившегося, и вслед за ним нахлынул стыд, жгучий и едкий. Что я сделал? Что за животное во мне проснулось? Подглядывать за той, кто заменила мне мать, причинить ей такое унижение…

Однако времени на самобичевание уже не оставалось. В ванной Елена шевельнулась, потянулась к полотенцу — скоро она выйдет. Паника дала мне силы, и я поспешно отступил назад, торопясь привести себя в порядок. Пальцы дрожали, не слушались, ремень не застёгивался, молния заедала, цепляясь за ткань рубашки. Хотелось исчезнуть, раствориться, только бы не столкнуться с ней лицом к лицу в таком позоре.

Вдруг дверь ванной распахнулась — резко и бескомпромиссно. На пороге стояла Елена, завёрнутая в старое махровое полотенце, с влажными волосами, отброшенными назад. В глазах её читались удивление и недоумение, постепенно сменяющиеся тревогой.

— Лёня? — голос её был растерянным и чуть охрипшим. — Что ты здесь делаешь? Что-то случилось?

Я открыл рот, но слова застряли в горле. Что сказать? Как оправдаться? Её взгляд медленно опустился вниз, заметив расстёгнутые штаны и влажное пятно на рубашке. Затем взгляд скользнул ниже, на пол, где блестели капли моего стыда.

Осознание произошедшего ударило её болезненно и резко. Елена отшатнулась, сжимая полотенце крепче, будто пытаясь защититься.

— Нет, — прошептала она, качая головой. — Нет, только не это… Только не ты.

— Елена, я могу объяснить… — выдавил я, но голос оборвался, став жалким и бессильным.

— Объяснить? — она нервно усмехнулась, глаза наполнились слезами ярости и унижения. — Что объяснить? Что ты подглядывал за мной? Что ты… — она осеклась, не в силах выговорить остальное. — Господи, Лёня, как ты мог? Как ты посмел?

Полотенце соскользнуло с её плеча, она быстро поправила его, закрываясь, будто от чужого, опасного человека. Её паническое, отстранённое движение заставило меня сжаться от стыда ещё сильнее.

— Это не то, что ты думаешь, — с трудом произнёс я, понимая, как жалко это звучит.

— А что это? — голос её взлетел до крика, надорванного и болезненного. — Ты случайно оказался у двери ванной? Случайно подглядывал? Ты… — она прикрыла рот ладонью, словно её тошнило от собственного понимания происходящего.

По её щекам текли слёзы — горькие и безутешные. Её лицо выражало такую боль, такое отвращение и разочарование, что я не мог этого вынести.

— Я думала, ты спишь, — продолжала она, не пытаясь скрыть слёзы. — Думала, отдыхаешь после вчерашнего. Господи, Лёня… Я же тебе как мать была!

Эти слова стали последним ударом, самым болезненным. Она действительно была мне как мать, пожертвовала личной жизнью ради меня. И теперь я платил ей за это мерзким предательством.

— Убирайся, — тихо, но твёрдо произнесла Елена, голос её дрожал от ярости и боли. — Сейчас же убирайся из моего дома.

— Лен, пожалуйста…

— Убирайся! — выкрикнула она с такой силой, что казалось, задрожали стены. — Ты мёртв для меня! Понимаешь? Мёртв!

Она захлопнула дверь ванной, и звук щёлкнувшего замка показался мне ударом сердца, остановившегося навсегда. Я слышал, как она сползла по двери и громко заплакала — отчаянно, неистово, словно оплакивая близкого человека, который умер.

Я стоял неподвижно, опустошённый и раздавленный. Внутри не осталось ничего, кроме звенящей пустоты и тупой боли осознания непоправимости. Что я наделал? Как мог так поступить?

С трудом переставляя ноги, я двинулся к выходу, цепляясь за стены, чтобы не упасть. В прихожей остановился у вешалки с пальто, но уже не видел смысла его брать. Дом, который я только что потерял, стал чужим.

Спустившись по лестнице, я вышел на улицу. Город спал в липкой, сонной дрёме осенней ночи. Дома казались мрачными и равнодушными, машины изредка проносились мимо, бросая короткие вспышки света на мокрый асфальт. Редкие прохожие избегали встречаться взглядами, скрывая собственные заботы и тайны.

Шёл я медленно, без цели и без надежды, чувствуя себя потерянным и навсегда сломленным человеком. Впереди ждала пустота, в душе поселился непроходящий холод — и я знал, что на этот раз у меня не будет сорока лет, чтобы забыть

Внутри глухо пульсировала боль, словно в груди поселился плотный ком стыда, мешающий свободно дышать. Слова Елены звучали в голове снова и снова, приобретая с каждым повторением болезненную чёткость и неумолимую справедливость. Было мучительно признавать, что её обвинения не просто всплеск эмоций, а правда, от которой хотелось скрыться даже самому.

Абсурдность моего положения наполняла душу тоской. Всё случившееся казалось неправдоподобным кошмаром, и тем не менее это была реальность, невыносимо чёткая и жестокая. Как взрослый, уважаемый человек мог оказаться здесь, в прошлом, и совершить поступок, достойный презрения даже самого близкого человека? Я понял, что стал не просто пленником чужого времени, но и заложником собственного морального разложения.

Мысли невольно вернулись к прошлому — будущему, теперь казавшемуся чужим и далёким. Моё существование тогда было непрерывным компромиссом между совестью и цинизмом. Мелкие и крупные поступки против морали стали обыденностью, почти незаметной привычкой. Сколько раз поступал вопреки внутреннему голосу, поддаваясь сиюминутным желаниям? Теперь было ясно — всё это вело лишь в пропасть.

Дойдя до сквера, я опустился на холодную скамью среди облетевших деревьев. Небо было ясным и холодным, усеянным равнодушными звёздами. В тишине слышались только приглушённые звуки ночного города и шорох опавших листьев. Тревога постепенно уступала место тяжёлой, глухой печали, заставлявшей опускать взгляд вниз, словно я боялся, что небо увидит мой позор.

Сидя на скамье, я пытался понять причины своего поступка. Чем было вызвано то неконтролируемое желание, заставившее забыть обо всех правилах и даже элементарной осторожности? Ответ оказался горьким и простым: слишком долго позволял себе идти путём нравственных уступок, постепенно приближаясь к краю пропасти. И вот теперь я стоял на её самом краю, дрожа от страха и стыда.

Холод проникал сквозь одежду, и стало ясно, что больше нет смысла оставаться здесь. Пришло время вернуться и столкнуться с последствиями собственных действий, какими бы невыносимыми они ни были. Встав со скамьи, ощутил онемевшие ноги и тяжёлое биение сердца, постепенно терявшего веру в возможность что-то исправить.

Обратный путь был ещё тяжелее. С каждым шагом внутреннее сопротивление усиливалось. Я не представлял, как теперь смотреть Елене в глаза, какие найти слова, чтобы хоть как-то оправдаться. Но выбора не оставалось, и ноги сами несли меня по тёмным, безлюдным улицам обратно в дом, который уже казался мне чужим и враждебным.

У подъезда я поднял глаза вверх. Окна были тёмными, и сердце сжалось от чувства одиночества. Осознание собственной ненужности и внутреннего презрения стало настолько острым, что перехватило дыхание.

Достав ключ, я вошёл в подъезд, с трудом преодолевая ступени лестницы. Каждая из них казалась моральным испытанием. В голове метались мысли о том, что где-то здесь должен произойти поворот судьбы, способный освободить меня от тяжести содеянного. Но ничего не происходило, и оставалась лишь холодная реальность.

На последней ступеньке я остановился, глубоко вдохнув сырой подъездный воздух. Рука сама потянулась к двери, сердце забилось тревожно, словно впереди ждало суровое испытание. Оставалось только войти и принять всю тяжесть последствий.

Стоя перед дверью, я окончательно понял, что пути назад нет — впереди лишь неизвестность и неизбежная встреча с собственным позором. Но эта встреча была необходима, чтобы осознать глубину падения и найти в себе силы подняться, если это ещё возможно.

Дверь распахнулась тихо, словно поддерживая моё желание остаться незамеченным. В квартире царила глубокая тишина, настолько густая и непривычная, что казалось, каждый звук тонет в ней мгновенно, не оставляя эха. Это спокойствие выглядело странным и почти пугающим, никак не совпадая с ожиданием напряжения после случившегося.

Пройдя по коридору, заметил мягкий свет, пробивавшийся из гостиной. Я невольно напрягся, ожидая увидеть там Елену — её осуждающий взгляд, болезненное молчание. Войдя в комнату, думал застать лишь пустоту и тишину, но замер на пороге: на диване сидел совершенно незнакомый мужчина.

Он откинулся на спинку с лёгкой небрежностью, сохраняя настороженное, уверенное спокойствие. Его взгляд был внимательным, изучающим, будто он давно ждал моего появления и уже всё предусмотрел. Строгий тёмный костюм, безупречно выглаженная рубашка, тонкий галстук — одежда казалась вне времени, словно он пришёл из места, где нет календарей и часов.

— Добрый вечер, Леонид, — произнёс он тихо и уверенно, и от его осведомлённости мне стало неуютно. — Меня зовут Таисий. Я давно жду тебя.

Сердце сжалось, дыхание замерло, словно от одного слова зависела вся моя дальнейшая жизнь.

Несколько секунд я стоял неподвижно, пытаясь осмыслить происходящее. Удивление и тревога смешались внутри в тугой узел. Преодолев оцепенение, шагнул внутрь комнаты, не отводя взгляда от незнакомца.

— Кто вы? Как здесь оказались? — спросил я, едва сдерживая дрожь в голосе. — Что вам нужно?

Таисий слегка улыбнулся и указал на кресло напротив себя.

— Присядь, Леонид. Ты устал, и разговор будет долгим. Стоять бессмысленно.

Его голос звучал гипнотически, и я почти непроизвольно опустился в кресло, продолжая напряжённо всматриваться в его лицо.

— Я жду объяснений, — произнёс я, стараясь придать голосу твёрдость. — Откуда вы меня знаете?

Таисий подался вперёд, взгляд его сделался ещё более проницательным.

— Я знаю о тебе многое. Знаю всё, что ты совершил, все твои тайные страхи и желания. Ты здесь не случайно. И я тоже здесь не по собственной прихоти.

Он сделал паузу, давая словам осесть в сознании, затем продолжил:

— Моё имя Таисий, я — служитель высших сил времени. Моя задача — контролировать и исправлять временные коллапсы, которые возникают из-за человеческих ошибок и грехов. То, что произошло с тобой — именно такой сбой. Ты сам вызвал его своей жизнью, ставшей цепочкой нравственного падения.

Я хотел перебить его, выразить протест и скепсис, но ясность его взгляда останавливала, заставляя слушать дальше против собственной воли.

— Вы хотите сказать, что я сам виноват в этом безумии? — спросил я, стараясь звучать уверенно, но голос всё равно дрогнул. — Как мои личные ошибки могли повлиять на время?

Таисий задумался, осторожно подбирая слова.

— Ты недооцениваешь последствия своих действий. Каждый поступок человека, тем более влиятельного, создаёт волны в потоке времени. Ложь, порок, цинизм постепенно деформируют реальность. В твоём случае всё накопилось так сильно, что прорвало границу. Ты оказался здесь, в прошлом, чтобы взглянуть на себя со стороны и осознать то, что разрушил.

От его слов в груди разлилась болезненная горечь. Всё звучало абсурдно, но логика была неопровержимой.

— Но почему именно сюда? Почему именно это время? — спросил я, не скрывая внутреннего смятения. — И почему вы здесь?

— Этот момент не случаен, — мягко сказал Таисий. — Именно тогда ты мог выбрать другой путь, но не сделал этого. Теперь у тебя появилась возможность заново пройти этот отрезок жизни, исправить ошибки. Я здесь, чтобы направить тебя и помочь понять, как выбраться из ловушки, в которую ты попал.

Он замолчал, продолжая смотреть на меня с терпеливым и почти сострадательным вниманием. Его слова болезненно отражали моё внутреннее состояние, заставляя острее ощутить весь груз содеянного.

— Что же теперь делать? — спросил я тихо, избегая его взгляда. Голос звучал подавленно. — Как исправить то, что уже произошло?

— Сначала принять истину, — ответил Таисий спокойно и уверенно, словно давно ждал этого вопроса. — Признать свои ошибки — это первый и самый трудный шаг. Только после этого станет ясно, как двигаться дальше. Но знай, Леонид, путь будет тяжёлым, и не всем удаётся пройти его до конца.

Тяжёлая тишина заполнила комнату, нарушаемая лишь негромким тиканьем часов. Я пытался привести мысли в порядок, найти хоть немного ясности в хаосе, который сам же создал. Таисий ждал моего следующего вопроса терпеливо, словно у него было в запасе бесконечно много времени.

— Значит, единственный способ вернуться в моё время — осознать и исправить свои ошибки? — спросил я осторожно, стараясь звучать уверенно, но голос выдавал моё смятение. — Но как это сделать? Что именно я должен понять и какие поступки исправить? Можно ли вообще изменить то, что уже случилось?

Таисий улыбнулся, слегка покачав головой. Его взгляд был загадочным, словно он объяснял очевидное, стараясь не нарушить некий важный закон.

— Твои вопросы естественны, Леонид, — произнёс он ровно и неторопливо. — Но пойми главное: готовых ответов у меня нет. Ты должен сам пройти путь осознания и принятия своей жизни. Я лишь могу направить тебя, но идти придётся самостоятельно, осмысляя каждое решение.

— И всё же, что именно мне нужно исправить? — спросил я настойчиво, чувствуя, как растёт внутреннее напряжение. — Нельзя же переписать всю жизнь целиком!

Таисий подался вперёд, сцепив руки в замок. Его взгляд стал серьёзнее, почти требовательным.

— Ты прав. Исправить абсолютно всё невозможно. Но существуют ключевые моменты, когда твои решения особенно сильно влияли на тебя и окружающих. Именно эти ситуации станут твоей точкой возврата. Ты должен найти их, переосмыслить и понять последствия своих поступков. Только тогда сможешь вернуться в своё время и свою жизнь.

Его слова звучали многозначительно, заставляя сердце биться чаще, но вместо ясности я ощущал лишь растерянность и отчаяние.

— Всё это похоже на жестокую игру, — произнёс я, пытаясь скрыть тревогу. — Ты называешь себя служителем времени, говоришь о последствиях, словно я пешка каких-то высших сил. Но почему именно моя жизнь? Почему я так важен?

Таисий снова улыбнулся, и на этот раз в его улыбке читалась лёгкая печаль.

— Ты не пешка, Леонид, а человек со свободой выбора. Твоя жизнь важна не только тебе, но и тем, кто связан с тобой. Высшие силы не играют с тобой — они дают тебе редкий шанс увидеть себя со стороны и изменить свой путь. Такая возможность выпадает немногим. Но цена её велика, и каждое твоё решение теперь будет иметь необратимые последствия.

На меня навалилась тяжесть осознания ответственности, сдавив грудь настолько сильно, будто воздух стал вязким и плотным. Впервые за долгое время я почувствовал себя по-настоящему живым, каждое решение обрело реальный смысл. Это пугало и вдохновляло одновременно.

— Значит, от того, что я сделаю сейчас, зависит вся моя дальнейшая жизнь? — спросил я тихо, глядя Таисию в глаза, пытаясь понять серьёзность его слов.

— Именно так, — кивнул он торжественно. — От твоих выводов и поступков зависит, каким ты вернёшься назад и вернёшься ли вообще. Время не прощает ошибок дважды. Запомни это.

Он медленно поднялся, поправляя идеально сидящий костюм, и посмотрел на меня сверху вниз с уверенностью человека, полностью контролирующего ситуацию.

— Сейчас я должен уйти. Всё, что мог сказать тебе, я сказал. Но наша встреча не последняя. Когда придёт время следующего шага, я вернусь. И тогда ты должен будешь принять окончательное решение.

На миг мне показалось, что воздух в комнате дрогнул, и Таисий растворился в полумраке, оставив лишь едва уловимый аромат чего-то далёкого и незнакомого.

Оставшись один, я медленно оглядел комнату, пытаясь осмыслить случившееся. Всё казалось сном, из которого нельзя было проснуться, но я ясно понимал: этот сон — новая реальность, где больше нет места старым привычкам.

Теперь моя жизнь обрела другой смысл, и каждая минута, каждый вздох наполнились значением. Чувство ответственности ударило холодной волной, и я осознал, что уже не могу жить по-прежнему. Именно это понимание стало первым шагом на новом пути, который только начинался.

Глава 4

Глава 4

Утро того дня решило, что я ему определённо не нравлюсь. Проснувшись позже обычного, я долго искал тетради и, лишь перетряхнув половину квартиры, сообразил, где оставил ключи. Метался по комнатам, нервно разглаживая волосы, пока чуть не упустил предательский скрип старого лифта. В последний момент схватил портфель и, едва не растянувшись на лестнице, успел нажать облупленную кнопку вызова раньше, чем двери закрылись.

В тесной, пропитанной запахом ржавчины кабине стояла Лера — однокурсница с ярко-рыжими волосами, привычно заплетёнными в две косички. В её взгляде обычная утренняя приветливость легко смешивалась с едва заметной, искрящейся иронией.

— Леня, привет! — звонко и насмешливо сказала она. — Ты сегодня особенно загадочный. Опять задумал что-то эпохальное? Сбежать с пары или ограбить гастроном? Я бы на твоём месте выбрала первое — куда интереснее и безопаснее.

От её слов меня слегка тряхнуло. Встреча здесь и сейчас словно выдернула из памяти сцену из далёкого будущего, нелепую и смешную в своей отчаянной грусти. Мы, двое уставших от жизни взрослых, тогда неловко потянулись друг к другу, а потом долго мучились воспоминаниями о том, что упустили.

— О чём задумался? — Лера лукаво прищурилась и скрестила руки на груди. — Вид такой, будто решаешь глобальные вопросы. Или снова потерялся в собственных тараканах?

Я смущённо улыбнулся, глядя куда-то мимо неё, и попытался придумать что-нибудь убедительное, чтобы не раскрыть ненароком секрет моего временного коллапса.

— Да так, ничего важного, — протянул я наконец, изображая полнейшее равнодушие. — Забыл что-то дома, теперь пытаюсь понять, что именно.

Она засмеялась, наполнив тесную кабину тёплым весенним ветром, отчего пространство вокруг сразу перестало казаться таким гнетущим.

— Ой, Леня, ты и правда странный, — со смехом сказала Лера, глядя мне прямо в глаза с притворной серьёзностью. — В институте уже давно решили, что ты явно прибыл к нам из другого измерения.

Щёки мои налились краской, а сердце забилось, будто пойманный воробей. Лера всегда легко попадала в самое яблочко.

— Пожалуй, я действительно не от мира сего, — развёл я руками, пытаясь сохранить достоинство, несмотря на растерянную улыбку. — Но тебе ведь именно такие нравятся?

Она притворно задумалась, потом вдруг шагнула ко мне совсем близко, отчего кабина лифта мгновенно уменьшилась до размера консервной банки.

— Кто знает, может, и нравятся, — тихо и насмешливо проговорила она, и у меня закружилась голова от её близости.

Двери лифта, наконец, заскрипели, выпуская нас в прохладный воздух, пропитанный сиренью и сыростью весны. Каждый шаг по асфальту звучал громко и чётко, наполняя расстояние между нами необъяснимой, смешной тревогой.

Набравшись храбрости и стараясь скрыть предательскую дрожь голоса, я решился:

— Слушай, Лера, может, ну его, институт? В кино новый фильм идёт, говорят, отличный.

Она приостановилась, вызывающе улыбаясь, словно только и ждала этого приглашения.

— Вот это другое дело! А я-то думала, ты так и будешь всю жизнь бояться собственной тени. Конечно, сходим! Институт пока ни разу не сбегал.

Её улыбка, одновременно тёплая и дерзкая, вызвала у меня такое радостное головокружение, что я невольно залюбовался, как солнечные лучи прыгают по её рыжим косичкам, чувствуя, что сегодняшний день непременно станет началом какой-то весёлой глупости.

Мы вошли в кинотеатр — любимое студенческое убежище от унылых лекций и занудных преподавателей. Запах жвачки, духов и свежих булочек из буфета щекотал ноздри. В очереди такие же счастливые беглецы с горящими глазами выжидали билеты в мир киношных страстей.

— Что сегодня покажут? — с любопытством спросила Лера, прищурившись на афиши.

— Что-то про любовь, конечно, — усмехнулся я, кивая на картинку с парой, застывшей в драматическом объятии. — Тебе ведь нравится такое?

— Любовь нравится всем, — хитро ответила она, слегка сжимая мою ладонь, — особенно когда её показывают крупным планом.

Мы рассмеялись и заняли места в уютной темноте дальнего ряда. Фильм начался сладко и сентиментально, мгновенно окутав нас настроением нежной романтики.

Я нервничал, украдкой разглядывая её профиль, подсвеченный экраном, и косички, вздрагивавшие от смеха. Близость плеч становилась всё волнующе ощутимее.

В какой-то миг экран перестал существовать. Стараясь не выдать себя дрожью пальцев, я осторожно положил руку ей на колено чуть выше подола платья. Лера слегка вздрогнула, одарила меня удивлённой улыбкой и, ничего не сказав, испытующе посмотрела в глаза.

Я осторожно сжал её колено, ощущая тепло и упругость под ладонью. Минуту мы просто смотрели друг на друга, пока она медленно не накрыла мою руку своей, мягко переплетая пальцы.

— Ты уверен в том, что делаешь? — тихо спросила она, улыбаясь легко, но с едва уловимой тревогой, будто сомневалась в серьёзности моих намерений.

— Абсолютно, — шепнул я, чувствуя, как сердце предательски барабанит где-то в горле. — Жалею только, что так долго тянул.

Лера быстро, почти незаметно облизнула губы, но от моего взгляда этот жест не укрылся. Глаза её потемнели, зрачки расширились до невозможного, словно пытаясь втянуть в себя весь свет в комнате. Её пальцы всё ещё переплетались с моими, как будто оторваться было невозможно.

— Леня, — прошептала она так, будто произносила не имя, а волшебное слово.

Время сжалось и застыло. Секунды превратились в бесконечность, и я отчётливо ощущал каждый её вдох, каждое биение собственного сердца и даже лёгкую дрожь её тела рядом. Мир за окном перестал существовать, и осталась только эта комната, пропитанная ароматом духов и нашим дыханием.

Я чувствовал, что эта минута натянулась, словно струна, готовая оборваться в любой миг. Если не сделаю шаг сейчас, то не сделаю его уже никогда.

Не отрываясь от её руки, я осторожно перевернул ладонь и сжал её пальцы крепче. Лера не отдёрнулась — напротив, её палец начал рисовать на моём запястье медленные круги, словно отправляя сигналы прямо в сердце.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Подняв глаза, я встретился с её взглядом — бездонным и тёмным, в котором легко было утонуть.

— Лера, — начал я, но она покачала головой.

— Не надо слов, — едва слышно сказала она.

Моя свободная рука медленно, почти робко коснулась её щеки, как чего-то хрупкого и драгоценного. Лера прикрыла глаза и доверчиво прижалась к моей ладони.

Этот жест разрушил последние остатки моей робости. Я придвинулся ближе, пальцы запутались в её волосах, и она, открыв глаза, тихо дала мне понять, что ждала именно этого.

Другая моя рука, всё ещё не отпускающая её пальцы, потянула её ближе, и она легко поддалась, плавно изгибаясь навстречу. Я обнял её за плечи и ощутил, насколько хрупкой и живой была она в моих руках.

Её ладони мягко коснулись моей груди, словно проверяя, как бешено бьётся там сердце.

— Сердце-то у тебя как сумасшедшее, — прошептала Лера, и её дыхание задело мои губы.

— Я заметил, — ответил я, и мы одновременно улыбнулись, уже не разделяя вдохи.

Наши лица сблизились так, что я видел каждую её ресницу и веснушку на кончике носа. Губы её приоткрылись навстречу мне, и я, наклоняясь, коснулся их осторожно, словно спрашивая разрешения. Первое касание было почти невесомым, лёгким, как дуновение ветра. Её губы были мягкими и чуть влажными, с привкусом мяты.

Тихий вздох, сорвавшийся с её губ, пробудил во мне чувство, древнее и необъяснимое. Поцелуй стал глубже, её рот раскрылся навстречу, и я ощутил осторожное прикосновение её языка.

— Сбежим? — спросил я.

— Ко мне…

Там мир вокруг нас исчез окончательно. Никакой кинотеатра, никакого романтического фильма и далёкого городского шума. Осталась лишь она, её аромат, вкус и тепло.

Робость постепенно сменялась страстью, нежность — жадным желанием. Её руки обвили мою шею, пальцы переплелись с моими волосами. Она прижималась ко мне всем телом, позволяя почувствовать каждый изгиб своей фигуры.

Целовались мы так, будто это был последний вечер на земле, и завтрашний день никогда не настанет. Я забывался в ней, растворялся и переставал понимать, кто я.

Её тихий стон заставил меня на секунду прийти в себя. Отстранившись, я тяжело дышал, разглядывая её лицо — припухшие губы, затуманенный взгляд и взъерошенные волосы. Она никогда не выглядела прекрасней.

— Леня, — выдохнула она с нежностью и страстью, от которых сердце болезненно сжалось в груди.

Я снова поцеловал её, медленно, глубоко, пытаясь передать то, о чём не говорилось вслух. Лера выгнулась, прижимаясь ближе, и мы не заметили, как оказались на кровати. Старые пружины протестующе заскрипели, но кого теперь волновала мебель.

Я навис над ней, аккуратно опираясь на локти, чтобы не придавить. Волосы её разметались по подушке, создавая вокруг лица тёмный, почти мистический ореол. В её глазах я видел отражение собственного желания.

Её пальцы нежно блуждали по моей спине, плечам и снова к шее, оставляя жаркие следы на коже. Я целовал её снова и снова, пока не закружилась голова и не потерялось чувство времени.

В какой-то миг Лера улыбнулась прямо под моими губами.

— Что такое? — спросил я, немного отстранившись.

— Ничего, — шепнула она, весело глядя на меня. — Просто ты целуешься не как студент.

Если бы она только знала… Но я ответил лишь улыбкой и продолжил целовать, заставляя её забыть обо всех вопросах.

Постепенно поцелуи становились всё жарче, вызывая желание большего. Руки мои начали искать края её платья, пальцы скользнули под ткань, касаясь кожи бедра. Лера вздрогнула, но не отстранилась. Напротив, её ладони уверенно расстегнули пуговицы моей рубашки, мучительно медленно, одну за другой.

Когда последняя пуговица наконец поддалась, её руки легли на мою обнажённую грудь, прохладные пальцы обожгли разгорячённую кожу, и я невольно втянул воздух сквозь зубы.

— Горячий какой, — прошептала она, удивлённо улыбаясь.

Рубашка моя полетела в сторону, а её руки вновь заскользили по моей груди, изучая рельеф тела.

Её прикосновения были едва ощутимыми, почти стыдливыми, но каждое касание разливало жар по моему телу.

Я осторожно потянул за край платья, вопросительно заглянув ей в глаза. Лера лишь кивнула и чуть приподнялась, помогая мне освободить её от одежды. Ткань зацепилась за волосы, она негромко рассмеялась — нервно и смущённо, а я бережно высвободил её из этого милого плена. Платье бесшумно опустилось на пол к моей рубашке.

Она лежала передо мной в обычном советском белье — хлопковый лифчик с нелепой розочкой и белые трусики с неуклюжим кружевом. Простота этого комплекта на ней вдруг показалась мне изящнее любой французской роскоши.

Кожа её была фарфорово-бледной в рассеянном свете лампы, грудь вздымалась от дыхания, а руки, лежавшие на моих плечах, едва заметно дрожали.

— Красивая, — тихо сказал я, и её щёки немедленно окрасились нежным румянцем, который, будто жидкость, стекал к ключицам.

Я прикоснулся губами к шее, туда, где пробегала волна краски, и она выгнулась, хватаясь за мои плечи. Мои губы опускались всё ниже, к краю лифчика, а пальцы уже неуклюже искали застёжку на её спине.

Она поддалась не сразу, но Лера помогла мне, чуть приподнявшись, и бельё исчезло с её плеч.

Её грудь была девичьей, маленькой и нежной, с сосками, мгновенно затвердевшими от прохлады. Она инстинктивно прикрылась, но я осторожно отвёл её руки:

— Не прячься, — прошептал я. — Ты прекрасна.

Она смотрела на меня снизу вверх, и в её взгляде я увидел трогательное сочетание смущения и желания. Я вновь поцеловал её — медленно и страстно, и она ответила с новой силой, прижимаясь обнажённой кожей ко мне.

От этого прикосновения воздух будто исчез из лёгких. Мои ладони изучали её тело, касаясь рёбер, считая изгибы и впадинки. Она приподняла бёдра, и я аккуратно стянул с неё трусики, преодолев последнюю преграду, мешавшую нам.

Полностью обнажённая, она лежала передо мной — худая, почти хрупкая, с выступающими косточками таза, тонкими ногами и аккуратным , будто подстриженным тёмным треугольником между бёдер. Никакой глянцевой идеальности западных открыток, только милая естественность: родинки на плечах, крошечный шрам на колене, чуть несимметричные ключицы. И в этой естественности была её настоящая красота.

— Холодно, — тихо пожаловалась она, и кожа её покрылась мурашками.

Я потянулся к покрывалу, но она покачала головой, притягивая меня ближе и пытаясь справиться с моим ремнём. Пальцы её дрожали, и, когда она тихо попросила помощи, в её голосе прозвучала такая трогательная уязвимость, что в груди кольнуло.

Вместе мы разделались с ремнём и брюками. Когда я снова лёг рядом, наши тела впервые соприкоснулись до самых пят, и мы оба вздрогнули от этого внезапного и острого чувства.

Она казалась совсем крошечной, но внутри неё горел яростный огонь, который я ощущал каждой клеткой. Мы замерли, привыкая к новой близости, слушая дыхание друг друга.

— Леня, — прошептала она так, словно обращалась к небу.

Я поцеловал её нежно, боясь причинить боль, и губами начал исследовать её тело, как незнакомую землю, где за каждым поворотом ждёт открытие. Губы скользили от её шеи ниже — к ключицам, груди, оставляя влажные дорожки на коже. Она тихо стонала и вплетала пальцы в мои волосы, вздрагивая под каждым касанием языка.

Я спускался ниже, изучая рёбра, живот, крохотные тазовые косточки. Её дыхание прерывалось, бёдра непроизвольно тянулись ко мне навстречу.

Когда я раздвинул её ноги и устроился между ними, она приподнялась, изумлённо смотря на меня:

— Ты и это умеешь?

Я не ответил словами, прикоснувшись губами к её тайне. Она вскрикнула и рухнула обратно на подушку, бёдра задрожали. Я осторожно удерживал её, лаская языком, находя ту точку, от которой тело её беспокойно металось.

Она была солоноватой на вкус, её запах пьянил. Я растворялся в ней, губы мои рисовали узоры, и она таяла, превращаясь в безвольную трепещущую массу.

— Леня, — шептала она снова и снова, словно это было заклинанием.

Её пальцы то притягивали меня ближе, то отталкивали, будто она боялась собственного наслаждения. Тело её напрягалось, дыхание ускорялось, и когда она оказалась на краю, я поднялся и накрыл её собой.

Она вплелась в меня руками и ногами, и я медленно, осторожно вошёл в неё.

Мы замерли на мгновение, поражённые ощущением единства. Она была тесной, горячей, и пульсировала вокруг меня, а я уткнулся лицом в её шею, вдыхая её запах.

— Двигайся, пожалуйста, — прошептала она в ухо.

Я начал осторожно, давая нам обоим привыкнуть, а она раскрывалась навстречу, принимая меня всё глубже. Мы нашли наш ритм, древний и неизменный, и потерялись в нём окончательно.

Её ноги крепче обвили мою поясницу, и мы оба застонали от новых ощущений. Я покрывал поцелуями её шею, плечи, губы, глотая её вздохи и стоны. Мир сузился до точки нашего соединения, и в нём остались только мы двое.

Через какое-то время — минуты? часы? — она толкнула меня в грудь, и я перекатился на спину, увлекая её за собой. Теперь она была сверху, её волосы занавесили наши лица, создавая интимный шатёр.

Она двигалась на мне, сначала неуверенно, потом всё более смело. Я держал её за бёдра, помогая найти ритм, любуясь ею в полумраке комнаты. Её маленькая грудь покачивалась в такт движениям, глаза были закрыты, губы приоткрыты.

— Смотри на меня, — попросил я хрипло.

Она открыла глаза, и я утонул в их глубине. В них было столько всего: страсть, нежность, что-то первобытное и в то же время невероятно хрупкое. Мы смотрели друг другу в глаза, двигаясь вместе, и это было интимнее любого физического контакта.

Лера наклонилась, и мы поцеловались — глубоко, жадно, не прерывая движений. Я чувствовал, как она дрожит, как напрягается, как приближается к краю. Моя рука скользнула между нашими телами, находя ту точку, которая заставила её вскрикнуть мне в лицо.

Мы снова поменялись позициями. Я повернул её на бок, устроившись сзади. Она прижалась спиной к моей груди, её рука потянулась назад, обвивая мою шею. В этой позиции я мог целовать её плечо, шею, ухо, шептать ей слова, от которых она дрожала.

Мои руки блуждали по её телу — ласкали грудь, живот, бёдра. Она извивалась в моих объятиях, толкаясь назад, насаживаясь глубже. Её дыхание становилось всё более рваным, стоны — громче.

— Я близко, — выдохнула она. — Леня, я...

Я ускорил движения, чувствуя, как и сам приближаюсь к грани. Мы двигались вместе, как единое существо, потерянные в ощущениях, в друг друге.

Последняя позиция была самой первобытной — она на четвереньках, я позади, глубоко и сильно. Её пальцы вцепились в простыни, спина выгнулась красивой дугой. Я держал её за бёдра, чувствуя, как дрожат её мышцы, как она балансирует на грани.

Комната наполнилась звуками нашей страсти — стонами, вздохами, шлепками кожи о кожу. Старая кровать ритмично скрипела, отбивая такт нашим движениям. Где-то за стеной кто-то включил радио, и приглушённая музыка создавала сюрреалистичный фон для нашей близости.

Я чувствовал, как нарастает напряжение в низу живота, как сжимаются мышцы, как приближается неизбежное. Лера подо мной дрожала всем телом, её стоны превратились в непрерывное пение.

— Сейчас, — выдохнула она. — О боже, сейчас...

И мы пали вместе, настигнутые волной наслаждения, которая смыла все мысли, все сомнения, оставив только чистое ощущение.

Мы рухнули вместе, сплетение потных конечностей и бешено стучащих сердец, но для Леры буря ещё не прошла.

Я перекатился на бок, увлекая её за собой, и она свернулась в моих объятиях, как маленький зверёк. Её тело продолжало дрожать — волны наслаждения накатывали на неё снова и снова, заставляя вздрагивать и всхлипывать.

— Что... что со мной? — выдохнула она, и в её голосе звучало удивление, смешанное с испугом.

— Всё хорошо, — прошептал я, крепче прижимая её к себе. — Просто дыши.

Но её тело не слушалось. Каждые несколько секунд новая волна пробегала по ней, заставляя выгибаться и стонать. Её пальцы судорожно вцепились в мои плечи, ногти оставляли полумесяцы на коже.

Я гладил её по спине, по волосам, шептал успокаивающие слова, но оргазм не отпускал её. Она дрожала в моих руках, как лист на ветру, и я чувствовал каждую дрожь, каждый спазм её мышц.

— Леня, — всхлипнула она, и я услышал слёзы в её голосе. — Я не могу... не могу остановиться...

Я поцеловал её в висок, чувствуя солёный вкус пота.

— Не надо останавливаться, — прошептал я. — Просто отпусти себя.

Она зарылась лицом в мою грудь, и я почувствовал влагу её слёз. Но это были не слёзы боли или страха — это было просто слишком много ощущений для одного маленького тела.

Минуты тянулись, и постепенно дрожь начала утихать. Волны становились реже, слабее, пока наконец не превратились в лёгкую дрожь, пробегающую по коже. Лера обмякла в моих объятиях, измученная и опустошённая.

— Со мной никогда... такого не было, — прошептала она, не поднимая головы.

Я погладил её по волосам, чувствуя, как они прилипли к вискам от пота.

— Ты была потрясающей, — сказал я искренне.

Она подняла голову и посмотрела на меня. Её лицо раскраснелось, глаза блестели от слёз, но в них светилось что-то новое — удивление собственным телом, собственными возможностями.

— Я даже не знала, что так бывает, — призналась она.

Мы лежали в тишине, просто дыша друг другом. Наши тела остывали, пот высыхал на коже, оставляя ощущение лёгкой прохлады. Я натянул на нас сбившееся покрывало, и Лера благодарно прижалась ближе.

Её рука лежала на моей груди, прямо над сердцем. Я накрыл её своей, переплетая пальцы. В комнате было тихо, только будильник продолжал своё мерное тиканье, отсчитывая минуты нашей близости.

— Тётя вернётся только к семи, — сказала Лера после долгого молчания. — У нас есть время.

Время. Странное понятие для человека, который пришёл из будущего. Но сейчас, в этот момент, время не имело значения. Был только этот миг — её тёплое тело в моих объятиях, запах секса и духов в воздухе, ощущение абсолютной близости.

— Знаешь, — начала она, и я почувствовал, как она улыбается мне в грудь. — Ты не похож на других.

Если бы она только знала, насколько права.

— В каком смысле? — спросил я осторожно.

Она пожала плечами, и это движение послало новую маленькую дрожь по её телу.

— Не знаю. Просто... другой. Как будто ты знаешь что-то, чего не знают остальные. Как будто ты старше, чем выглядишь.

Я поцеловал её в макушку, не зная, что ответить. Правда была слишком невероятной, слишком опасной.

— Может, я просто хорошо притворяюсь, — попытался я отшутиться.

Она приподнялась на локте и посмотрела на меня серьёзно.

— Нет, — уверенно сказала она. — Ты не притворяешься. Ты просто... есть. Настоящий.

Эти слова задели во мне что-то глубокое, почти забытое. В мире, где я вынужден был постоянно притворяться, скрывать себя, Лера увидела не студента из семьдесят девятого и не гостя из будущего, а просто меня самого.

Я притянул её обратно, и она уютно устроилась на моём плече. Дыхание её успокоилось, тело полностью расслабилось, последняя дрожь наслаждения растворилась в приятной истоме.

За окном медленно проступал московский рассвет — серый и нерешительный, окрашивая комнату в мягкие, бледные тона. Скоро надо вставать, одеваться, притворяться обычными студентами, словно ничего не случилось.

Но пока время ещё принадлежало нам — время лежать рядом, дышать одним воздухом, просто быть друг с другом.

Лера тихо засопела, погружаясь в сон. Я лежал без сна, разглядывая потолок, чувствуя тяжесть её головы на плече, тёплое дыхание и невыразимое счастье. Простое и безоговорочное.

Утро незаметно проникло в комнату вместе с первыми солнечными лучами, осторожно касаясь пола и наших переплетённых тел. Я проснулся мгновенно, чувствуя, как сладко и тревожно сжалось сердце — так, словно случилось нечто важное и необратимое.

Лера ещё спала, чуть отвернувшись, согнув колени, с удивительно милым, детским лицом, беззащитным в утренней безмятежности. Взгляд мой приковали её губы — слегка приоткрытые, ожидающие нового поцелуя, и ресницы, едва заметно дрожащие от сна. Нежность к ней была такой острой, что почти причиняла боль.

И тут внезапно распахнулась входная дверь, каблуки простучали по коридору, разбивая уютную утреннюю тишину. Сердце тревожно ухнуло вниз.

В комнату ворвалась тётка Леры — женщина крепкая, с суровым лицом и короткой стрижкой, отчётливо подчёркивающей её жёсткость. Она застыла в дверях, глядя на нас глазами, полными возмущения и злости.

— Что здесь творится?! — её голос прозвучал громом.

Лера испуганно вскочила, судорожно прижимая к себе одеяло.

— Тётя Галя, мы… просто… — пыталась сказать она, но слова застревали в горле.

— Просто что? Притон решили устроить? Посмотри на себя! От тебя, Валерия, я такого не ожидала!

Лера, побледневшая и растерянная, смотрела на неё широко раскрытыми глазами, сжимая простыню пальцами. На её лице застыл страх перед неминуемым наказанием.

— Подождите, — вмешался я, стараясь подобрать слова помягче, — ничего страшного не случилось. Мы взрослые…

— Вы, молодой человек, помолчите! — резко прервала меня тётка, обжигая взглядом. — Вот вам и студенты! Безнравственность! Сейчас же звоню твоим родителям, пусть знают, какая доченька у них выросла!

— Тётя Галя, прошу, я всё объясню… — снова начала Лера, почти беззвучно.

— Нечего объяснять! Собирайся немедленно! Сегодня отправишься к бабке в деревню, там быстро из тебя дурь выбьют!

— Я не хочу в деревню! — голос Леры дрогнул от отчаяния.

— Никто тебя не спрашивает! — непреклонно заявила тётка, нависая над ней. — Раньше думать надо было, прежде чем посторонних в постель тащить!

Лера бросила на меня взгляд — отчаянный, молящий, словно просила защитить её. Горечь пронзила меня насквозь.

— Постойте, зачем же так резко? — я быстро поднялся, натягивая джинсы. — Если кого-то винить, вините меня, Лера ни в чём не виновата.

Женщина смерила меня уничтожающим взглядом.

— Тебя никто не спрашивает! Убирайся отсюда и чтоб ноги твоей здесь больше не было!

— Но вы даже не хотите нас выслушать…

— Я сказала, уходи! — голос её сорвался на визг.

Лера завернулась в одеяло и приблизилась к тётке.

— Тётя Галя, пожалуйста… — прошептала она, но та лишь отмахнулась, как от назойливой мухи.

— Собирайся немедленно! — бросила она на прощание и вышла, хлопнув дверью.

Я повернулся к Лере. В её глазах стояли слёзы, готовые сорваться.

— Прости меня, Леня… Я не думала, что так будет, — тихо произнесла она.

— Ты не виновата, — беспомощно ответил я. — Мы что-нибудь придумаем.

Но Лера покачала головой, и её обречённый взгляд дал понять: слова мои пусты, и сейчас изменить что-то невозможно.

Понимая, что любые попытки сейчас лишь ухудшат положение Леры, я молча оделся, бросил на неё последний, полный горечи взгляд и вышел. Внутри меня разливалась смесь вины и беспомощности, настолько горькая, что казалось — сердце не выдержит.

Выйдя на улицу, я вдохнул утренний воздух, надеясь на облегчение, но его не последовало. Вместо этого по телу растекалось чувство глубокого сожаления, а в голове, словно замкнутый круг, мелькали сцены последнего часа: испуганные глаза Леры, гнев её тётки и собственная неспособность что-либо исправить.

Мысли путались, душили, и один вопрос навязчиво возвращался снова и снова — что я мог сделать иначе? Почему не подумал раньше, почему не остановился вовремя перед искушением минутного счастья? Теперь по моей вине Лере предстоит вынужденная поездка в деревню, и никто, кроме меня, не был в этом виноват.

Неожиданно улица под ногами поплыла, дома стали размытыми, деревья — пятнами, а я почувствовал знакомое уже головокружение и тревожную слабость. Мир вокруг стремительно терял ясность, тело засасывал знакомый вихрь, неумолимо бросая меня обратно — в то мгновение, где мне вновь предстояло решать свою судьбу.

Когда реальность восстановилась, я стоял возле своей квартиры, чувствуя смутную тревогу дежа вю. Снова день назад. Снова всё впереди. Я ещё плохо понимал, что случилось, пока не нажал облупленную кнопку вызова лифта.

Металл заскрипел, двери неохотно раскрылись, и передо мной вновь стояла Лера — всё та же однокурсница с огненными косичками, яркая и ироничная, совершенно не затронутая пережитым.

— Леня, привет! — её голос был всё таким же задорным, но внутри меня что-то болезненно сжалось. — Ты какой-то загадочный сегодня, не выспался, что ли?

Я попытался улыбнуться естественно, но вышла лишь жалкая гримаса. Сердце болезненно кольнуло при мысли о том, к чему недавно привело наше легкомыслие.

— Да нет, всё нормально, просто задумался, — тихо ответил я, заходя в лифт и избегая её взгляда.

— Вижу, задумался, — усмехнулась она, прищурившись. — Опять спасаешь мир от глобальной катастрофы?

Я понимал, как тяжело будет удержаться от ошибок прошлого, но решимость была сильнее.

— Нет, сегодня мир пусть спасает кто-нибудь другой, — иронично заметил я. — Сегодня нужно просто идти учиться, без приключений.

Лера удивлённо приподняла брови, будто ждала от меня чего-то необычного, но я промолчал, подавляя желание вновь нырнуть в тот омут запретной близости.

— Странный ты, Леня, — тихо сказала она, слегка наклонив голову. — Хотя, наверное, у каждого бывают дни, когда лучше ничего не предпринимать и делать вид, что всё как обычно.

Она слегка грустно улыбнулась, словно почувствовала мою внутреннюю борьбу. Двери лифта открылись, и мы вышли на улицу молча. Меня накрыло облегчением от того, что я устоял перед соблазном повторить прошлую ошибку, но где-то в груди уже поселилась горькая пустота.

Мы пошли к институту, шагая рядом, но между нами будто выросла тонкая стена несказанных слов, за которой осталась та жизнь, что уже никогда не произойдёт.

Глава 5

Глава 5

Утро было ясное и солнечное, но особой радости это не приносило. Глядя в зеркало, я не узнавал себя — не внешне, а внутренне. Я знал, что в другой, прошлой версии странного бытия между нами с Лерой было нечто большее: она смеялась, целовала меня и лежала рядом. Но сейчас всё началось заново. Она ничего не помнила, в отличие от меня, и от этого было особенно тяжело. Будто идёшь привычной дорогой, а на каждом повороте поджидают новые, непредвиденные ловушки. Главное было — ничего не выдать, не настаивать. Приглашение должно прозвучать легко и просто, как будто впервые.

Я наклонился к зеркалу, поправил ворот рубашки и негромко проговорил:

— Лер, давай на выходные ко мне на дачу. Просто отдохнём.

Вариантов было много, но этот казался наиболее нейтральным. Не слишком робко, не чересчур уверенно. И главное — не походило на исповедь. Я вздохнул и вышел из дома.

Институтский коридор, заполненный студентами, сегодня казался особенно тесным и шумным. Но вот и она: рыжая, озорная, всегда с ехидным взглядом. Сердце забилось отчаянно, ноги подкашивались. Стараясь выглядеть непринуждённо, я прислонился к стене. Вышло слишком вальяжно, и Лера остановилась, оценивая меня с иронией.

— Что это мы тут красуемся? Ждём кого-то особенного?

— Да нет… — начал я неловко и сразу же пожалел.

— Или что-то случилось? Ты бледный, будто тебя сейчас выгонят с позором, — внимательно всмотрелась она в моё лицо.

— Нет, просто… у меня дача свободна. Подумал, вдруг захочешь съездить на природу, воздух… — сбился я окончательно.

— А-а-а, значит, природа, воздух… — задумчиво протянула Лера, театрально подняв брови. — А тебя случайно не похитили инопланетяне? Никогда бы не подумала, что Леня вдруг станет любителем сельской идиллии.

Я судорожно сглотнул, чувствуя, как разливается неловкость.

— Почему именно я удостоилась такой чести? — продолжала она издевательски.

Я растерялся окончательно. Ситуацию спас ехидный голос Дарьи Евгеньевны, прозвучавший за спиной:

— Действительно, Леня, почему именно Лера? Девушек в группе много. Или срочно понадобилась консультация по биологии?

Я резко обернулся, чувствуя, как запылали уши. Строгая и элегантная преподавательница с нескрываемым удовольствием наблюдала происходящее.

— Я, Дарья Евгеньевна, просто… — начал оправдываться, но голос мой звучал жалко.

— Ну-ну, не надо оправданий, мы же не на партсобрании, — с иронией прервала она. — Хотя, может быть, стоило бы?

Лера тихонько прыснула, окончательно выбив меня из колеи. Хотелось сбежать, но было поздно.

— Дарья Евгеньевна, оставьте парня в покое, — вступилась она, явно наслаждаясь моментом. — Видите, он уже на грани нервного срыва. Не простим себе, если потеряем такого… биолога.

Выдержав паузу, она вдруг улыбнулась и с издевательским великодушием произнесла:

— Ладно уж, уговорил. Согласна.

Меня накрыло волной облегчения и совершенно детской радости. Неуклюже попытался схватить её руку, выражая благодарность рыцарским жестом, но получилось неудачно. Лера ловко увернулась и шутливо отвесила мне подзатыльник:

— Эй, полегче с галантностью! Руки не казённые, — насмешливо бросила она, уходя по коридору и явно довольная собой.

Я остался стоять, взъерошенный и красный под издевательскими взглядами однокурсников и ехидным хмыканьем Дарьи Евгеньевны. На мгновение весь институт, казалось, замер, наблюдая моё поражение. И всё же внутри поселилось странное чувство, словно я только что одержал самую важную победу. Хотя выглядел я, конечно, жалко.

На следующий день с утра я собирал вещи с решимостью человека, отправляющегося в кругосветную экспедицию. В комнате царил творческий беспорядок. В сумку отправились сырокопчёная колбаса, докторская, жареная курица в газете, хлеб и печенье. На дне аккуратно разместились три бутылки портвейна, завёрнутые в полотенца, словно в праздничные одежды.

Елена наблюдала за моей суетой с недоумением и насмешливо заметила:

— Нижнего белья ещё больше не хочешь взять? Стирка грандиозная или переезд навсегда?

— Просто всегда беру с запасом, — пробормотал я, чувствуя, как краснею. — Лучше лишнее, чем не хватит.

Елена покачала головой и отошла, позволяя закончить сборы. Я на секунду задумался, взять ли побольше денег, махнул рукой и сунул в карман пару пятёрок и десятку — всё, что наскрёб. Главное, чтобы хватило на обратную дорогу и мороженое, если Лера захочет.

Закрыв сумку, я двинулся вниз, мысленно готовясь к долгожданной свободе. Но во дворе поджидало новое испытание: сосед, профессор Сергей Петрович, всегда возникающий не вовремя. Заметив меня, он улыбнулся и направился навстречу, поправляя очки и внимательно оглядывая мою сумку.

— Ну что, Леня, неужели на дачу выбрался? Природа — дело святое! Или у тебя наметилось что-то посерьёзнее? — спросил профессор с загадочной улыбкой, заставляя меня почувствовать себя пойманным с поличным.

— Просто решил подышать свежим воздухом. С девушкой, — уклончиво ответил я, избегая взгляда соседа.

— Отдохнуть, значит! — многозначительно повторил он, подмигивая. — Тогда тебе точно понадобится моё фирменное топливо. На портвейне далеко не уедешь. И девушке, поверь старому человеку, качественная продукция понравится куда больше.

— Сергей Петрович, я вообще-то не планировал… — начал протестовать я, но профессор уже жестом призвал меня к молчанию.

— Не стоит геройствовать. Слушай старших товарищей. Вопрос почти государственной важности. Без моего напитка все выходные коту под хвост.

Не успел я опомниться, как литровая бутылка домашнего самогона, завёрнутая в номер «Комсомольской правды», уютно устроилась в моей сумке.

— Теперь полный комплект, — удовлетворённо заключил профессор, похлопав меня по плечу. — Потом поблагодаришь.

— Спасибо, Сергей Петрович, — пробормотал я, краснея ещё сильнее.

Попрощавшись, отправился к остановке с необъяснимым чувством счастья, смешанного с тревогой. Сзади доносился голос соседа:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Смотри, не подведи науку и соседей!

Я глубоко вздохнул и шагнул навстречу приключениям, окончательно уверившись, что этот день запомнится надолго.

Путь на дачу прошёл спокойно, хотя ожидал большего испытания для нервов. Лера всю дорогу молчала, лишь изредка бросая на меня загадочные взгляды, смысл которых никак не мог уловить. При этом я уверенно делал вид, будто полностью владею ситуацией, хотя мысленно уже не раз проклял себя за эту затею.

На месте тут же почувствовал прилив уверенности. Здесь я был опытным завсегдатаем, знавшим каждую тропинку и кочку.

— Прошу, Лера, следуй за мной. Всё под контролем, — торжественно произнёс я и шагнул на заросший участок.

Едва почувствовав мягкую траву, я вдруг провалился вниз и с громким всплеском оказался по пояс в ледяной воде забытого колодца. Лера подбежала, несколько секунд сдерживала смех, а потом разразилась хохотом.

— Что смешного? — пробормотал я, барахтаясь в грязи.

— Ты бы видел себя! Настоящий дачный морской котик, — сквозь смех выдавила она. — Ради этого стоило столько ехать!

— Поможешь выбраться, или будешь веселиться до завтра? — раздражённо спросил я.

Она с трудом отдышалась, протянула руку и вытащила меня наружу.

— Боюсь, это уже самое яркое впечатление этих выходных, — продолжила Лера, утирая слёзы. — Даже жаль, что интересное закончилось так быстро.

Отряхиваясь от грязи и водорослей, я проворчал что-то невнятное и повёл её к дому. Распахнув дверь, застыл в растерянности: из-за открытого окна дом выглядел разгромленным полем боя, а посреди комнаты развевалась наволочка от подушки.

— Очередной сюрприз для дамы сердца? — ехидно спросила Лера. — Это сейчас модно, такой романтический хаос?

— Это недоразумение, — начал оправдываться я. — Сейчас всё приберу.

— Главное, сам никуда опять не блесни, — хмыкнула Лера и села в кресло, удобно сложив руки на груди.

Я решительно взялся за уборку, пытаясь выглядеть уверенным и хозяйственным. Всё шло неплохо, пока, пятясь назад, не наступил в ведро с краской. Последовали грохот и серые брызги эмали, сопровождающие моё падение.

— Леня, ты сегодня точно решил меня убить! — Лера задыхалась от смеха. — Это надо в кино снимать!

— Лучше бы помогла, а не веселилась, — буркнул я, безуспешно пытаясь освободиться.

Смеясь, она всё-таки сняла ведро и осмотрела перепачканные штаны.

— Теперь точно могу сказать: поездка полностью оправдана, — серьёзно произнесла она, но глаза искрились ехидством.

Вздохнув и махнув рукой, я пробормотал:

— Иди пока отдохни, я сам тут справлюсь и приведу себя в порядок.

Она ушла в соседнюю комнату, откуда хорошо просматривался участок, и продолжала весело комментировать мои неуклюжие попытки прибраться:

— Леня, осторожно! Там справа ещё один колодец! А нет, извини, это куст!

Смех её был так заразителен, что вскоре даже я начал тихонько смеяться вместе с ней.

Откуда-то возникло чувство, что, несмотря на весь этот абсурд и нелепости, дача действительно начала приобретать особый шарм. Как выбраться из новых конфузов, представлял смутно, но главное было уже сделано — странным и комичным выходным положено многообещающее начало.

К вечеру участок наконец приобрёл пристойный вид, а дом перешёл из режима боевой тревоги в мирное ожидание гостей. Я был доволен собой, словно герой после важного подвига. Настало время главного события — романтического ужина, который я задумал с необычным для себя размахом.

На старый покосившийся стол легла простыня, изображавшая праздничную скатерть. По углам зажглись свечи, и комнату наполнил загадочный полумрак, дополненный потрескиванием старой радиолы, выдававшей сентиментально-джазовые звуки.

Когда пригласил Леру к столу, её взгляд сочетал явный восторг с иронией, и я тут же пожалел о своём излишнем старании.

— Леня, да ты романтик похлеще Ромео! Хотя больше это похоже на гадание на свечахм на деревенских посиделках, чем на парижский ужин, — усмехнулась она, усаживаясь и поправляя причёску, бросая на меня выразительный взгляд из-под ресниц.

— До Парижа нам далеко, конечно, но для начала и так неплохо. Главное — уютно, тепло… — пробормотал я, чувствуя, как волна смущения поднимается всё выше.

— Свечи-то почти догорели, а мы ещё даже не выпили! Сейчас налью тебе портвейна для вдохновения, — улыбнулась Лера и щедро наполнила мой стакан.

— Спасибо. Знаешь, сегодня ты особенно прекрасна… словно… цветок какой-то, название которого я забыл… — нелепо улыбаясь, пробормотал я, мучительно пытаясь вспомнить хоть один цветок.

— Наверное, кактус, — ехидно перебила она, смеясь. — Ничего, Леня, твои комплименты и так сгодятся, главное, чтобы от души.

Чтобы скрыть замешательство, сделал большой глоток вина, и язык развязался мгновенно. Понесло в воспоминания, неподходящие и странные:

— Ты смеёшься, Лера, а вот был случай в детстве: на утреннике вместо стишка запел песню про Чебурашку, представляешь? На празднике Великой Октябрьской революции! Мамину карьеру это едва не загубило, директор садика вызвал её для объяснений, словно она лично микрофон мне вручила. С тех пор выступлений избегаю — детская травма, знаешь ли!

Лера внимательно слушала и уже с трудом понимала, где правда, а где откровенный бред. Но ей явно нравилось.

— Леня, богатая у тебя биография! Выпей-ка ещё, дальше будет интереснее, — подзадорила она, снова наполняя стакан.

Алкоголь подействовал быстро, и я уже не контролировал ситуацию. Воспоминания и фантазии смешались в абсурдном потоке:

— Вот ещё забавный случай. Хотел стать музыкантом, баян дали только как реквизит, да и то однажды поскользнулся, упал прямо во время выступления, шум такой поднял, что зрители решили — война, и рванули в укрытие…

Лера задыхалась от смеха, наблюдая мои размахивания руками, изображавшие драму на сцене. Её глаза блестели от слёз и удовольствия.

— Леня, ты превзошёл все мои ожидания! За это надо снова выпить, — сказала она, многозначительно глядя мне в глаза и доливая вина. — До дна, мой герой!

Послушно осушив бокал, я понял, что вино необычное: приторно-сладкое и обжигающе крепкое. Сознание стало угасать, и вскоре поймал себя на том, что жалуюсь салатнице на свою судьбу романтического героя.

Голова стала совсем тяжёлой, и я неумолимо рухнул лицом прямо в салат. Вязкая масса капусты и майонеза приняла меня покорно и молча.

— Вот и время проявить себя по-настоящему, — театрально произнесла Лера, аккуратно поднимая мою голову и вытирая салат с лица. — Рыцарь мой доблестный, ты уже сделал всё, что мог.

Я почти ничего не чувствовал, когда она осторожно подхватила меня под руки и, пошатываясь под моей тяжестью, повела в спальню. Последнее, что я успел уловить сознанием — тихое поскрипывание двери и голос Леры, звучащий с нотками коварной удовлетворённости:

— Ну что ж, Леня, настало время действовать…

Я открыл глаза, и первым делом почувствовал, как пульсирует кровь в висках — тяжёлая, вязкая, словно кто-то залил мне в голову расплавленный свинец. Комната плыла, стены дышали, и только постепенно мир обрёл привычные очертания. Попытался поднять руку, чтобы потереть лоб, но рука не двинулась. Странно. Попробовал другую — тот же результат. Ноги тоже отказывались подчиняться. И тут до меня дошло: я был привязан к кровати, растянут как морская звезда, запястья и лодыжки надёжно зафиксированы чем-то мягким, но прочным.

Панику, которая должна была накатить волной, придавило что-то тёплое и тяжёлое на моих бёдрах. Я сфокусировал взгляд и увидел Леру. Обнажённую Леру. Она сидела на мне верхом, её рыжие косы распущены, падали на плечи медными змеями. На губах играла победная ухмылка — такая, какую я видел у кошек, поймавших особенно жирную мышь.

— Проснулся, наконец, — промурлыкала она, и от её голоса по позвоночнику пробежали мурашки. — Я уж думала, перестаралась с дозировкой.

Я попытался что-то сказать — возмутиться, спросить, потребовать объяснений — но язык во рту ворочался как чужой, тяжёлый и непослушный. Из горла вырвалось только невнятное мычание, больше похожее на стон пьяного мима после особенно неудачного выступления.

Лера рассмеялась — легко, искренне, словно мы играли в какую-то невинную игру.

— Не старайся, — она наклонилась ближе, и я почувствовал запах её духов, смешанный с чем-то ещё, более первобытным. — Снотворное ещё не выветрилось полностью. Язык заплетается, да? Это пройдёт. Минут через двадцать-тридцать сможешь нормально говорить. Если, конечно, захочешь.

Она провела ладонью по моей груди, и я с ужасом осознал, что тоже голый. Когда она успела? Как долго я был без сознания? Память услужливо подкинула обрывки: вечер, много вина, её смех, головокружение...

— Ты даже не представляешь, как долго я этого ждала, — прошептала она, склонившись так близко, что её волосы щекотали моё лицо. — Месяцы планирования, наблюдения, выжидания подходящего момента. И вот — ты здесь. Весь мой.

Я снова попытался что-то сказать, но получилось только глупо улыбнуться — мышцы лица тоже плохо слушались. Это было абсурдно: я лежал связанный, под наркотиками, с обнажённой девушкой сверху, и всё, что я мог — идиотски ухмыляться, как будто это была не потенциальная прелюдия к изнасилованию, а дружеская вечеринка.

Лера изучала моё лицо с интересом энтомолога, разглядывающего редкую бабочку.

— Забавно, — заметила она. — Ты даже сейчас пытаешься сохранить контроль. Улыбаешься, делаешь вид, что всё в порядке. Но я вижу — в глазах паника. Не знаешь, радоваться или звать на помощь, да?

Она была права, чёрт её дери. Часть меня — та самая низменная, животная часть — определённо радовалась происходящему. Красивая девушка, голая, явно заинтересованная... Но другая часть, более рациональная, кричала о нарушении всех возможных границ, о том, что это неправильно, опасно, безумно.

Лера провела пальцем по моему лбу, убирая прядь волос.

— Вот это ты влип, герой, — её голос звучал почти ласково. — Целый план был — подлила тебе в вино снотворного, дождалась, пока отключишься, раздела, связала, и вуаля — вся ночь моя. Романтично, правда?

Я наконец смог выдавить из себя нечто похожее на слова:

— З-зачем... тебе... всё это?

Слова звучали так, будто я говорил с набитым ватой ртом, но она поняла. Её улыбка стала шире, обнажив ровные белые зубы.

— О, это самое интересное, — она устроилась поудобнее, — Видишь ли, милый мой Леня, ты меня заинтриговал с первой встречи. Такой правильный, такой контролирующий себя. Всегда знаешь, что сказать, как поступить. Идеальный советский студент снаружи, но я-то вижу — внутри ты совсем другой. Тёмный. Сломанный. Как я.

Она наклонилась снова, её дыхание обожгло моё ухо:

— И мне захотелось тебя... распаковать. Посмотреть, что там внутри, когда сорваны все маски, когда ты не можешь убежать или спрятаться за своими умными словечками.

Она хмыкнула — короткий, довольный звук, как у кошки, добравшейся до сметаны.

— Нравятся мне такие игры, — продолжила она, покачиваясь в своём триумфальном седле. — Власть, контроль, полное подчинение. Но не грубая сила, нет. Это скучно. Мне нравится, когда жертва... соучаствует. Когда хочет сопротивляться, но не может. Когда разум кричит «нет», а тело шепчет «да».

Я попытался возразить, но снова получилось только невнятное бормотание. Язык всё ещё отказывался нормально работать, хотя мысли прояснялись с каждой минутой. Может, это было хуже — ясно осознавать происходящее, но не иметь возможности что-либо изменить.

— А с тобой — особенно интересно, — Лера провела ногтями по моей груди, оставляя красные полосы. — Всегда нравился тип самодовольного контролёра, которого надо немножко проучить. Знаешь, как ты смотришь на людей? Сверху вниз. Даже не замечая этого. Как будто знаешь что-то, чего не знают другие.

Она была права, и это бесило. Я действительно смотрел на окружающих с некоторым превосходством — побочный эффект знания будущего, которое для них ещё не наступило. Но сейчас, привязанный к кровати и накачанный неизвестно чем, я был беспомощнее младенца.

— И вот что забавно, — продолжала она, двигаясь медленно, мучительно медленно. — Обычно ты такой осторожный. Не пьёшь лишнего, не теряешь контроль. А тут — расслабился. Доверился милой, застенчивой Лерочке. Той самой, что краснеет от любого пошлого намёка.

Её смех звенел как разбитое стекло.

— Если бы ты знал, сколько раз я репетировала свою роль. Невинная студенточка, которой нужна помощь с учёбой. Случайные прикосновения, смущённые взгляды, румянец в нужный момент. Оскар мне за эту игру.

Комната начала плыть снова, но теперь это было не от подсыпанного вещества.

— Хочешь знать секрет? — прошептала она, наклонившись так, что её волосы занавесили нас обоих. — Я видела, как ты смотришь на Дарью Евгеньевну. Как провожаешь взглядом её ноги, когда она поворачивается к доске. Но она для тебя недосягаема, правда? Преподаватель, старше, замужем наверняка. А я — вот она, рядом. Доступная. Готовая на всё. Только есть одна проблема, — её голос стал жёстче. — Ты меня не замечал. Смотрел сквозь, как через стекло. Лерочка-отличница, Лерочка-помощница. Удобная, полезная, незаметная. Но я не вещь, Леня. Я человек. Со своими желаниями, страстями, тёмными фантазиями.

Мир вокруг становился всё более размытым. Края реальности расплывались, как акварель под дождём. Я чувствовал, как теряю последние крохи контроля — над телом, над ситуацией, над собственным сознанием.

— Вот так-то лучше, — промурлыкала она, чувствуя мою капитуляцию. — Расслабься и получай удовольствие. В конце концов, разве не об этом мечтают все мужчины? Красивая девушка, которая берёт инициативу в свои руки. Которая знает, чего хочет, и берёт это.

Её пальцы скользнули ниже, и она замерла. Потом рассмеялась — не тем серебристым смехом из наших прежних встреч, а низким, гортанным звуком, в котором слышалось что-то хищное.

— Ну надо же, — протянула она, откидываясь назад. — Великий соблазнитель не возбуждён. Голая девушка сидит на тебе верхом, а ты — как неодушевлённый предмет. Обидно даже.

Я попытался что-то объяснить — про наркотики, про шок, про то, что это всё слишком неожиданно — но язык всё ещё плохо слушался. Из горла вырвалось только жалкое мычание, больше похожее на стон раненого тюленя.

— Не оправдывайся, — она покачала головой, и её распущенные волосы взметнулись медным облаком. — Я понимаю. Снотворное, стресс, неожиданность. Но знаешь что? Это даже интереснее. Вызов, можно сказать.

Она грациозно скользнула вниз, устраиваясь между моих связанных ног. В тусклом свете комнаты её кожа сияла, как у какого-то экзотического существа, никогда не видевшего солнца. Или это была иллюзия? Я уже не мог отличить реальность от фантазии. Она игриво улыбнулась, её губы аккуратно обхватили мою плоть, и она начала двигать головой вверх и вниз, заставляя меня забыть обо всём на свете.

Её прикосновения были уверенными, опытными — совсем не такими, какие можно было ожидать от застенчивой студентки с косичками. Каждое движение выдавало практику, знание, которое приходит только с опытом.

То, что она вытворяла языком, выходило далеко за пределы банального студенческого любопытства — напротив, в каждом движении угадывались изощрённость, знание анатомии и какая-то непостижимая смесь нежности с издёвкой. Лера буквально играла с моим телом, и каждый её жест был одновременно лаской и контролем: она водила кончиком языка, резко щёлкала губами, или вдруг обхватывала так жадно, что казалось — захлебнётся. С каждым новым приёмом она будто пыталась удивить не меня даже, а саму себя: выискивала новые способы доставить дискомфорт вперемешку с удовольствием, то облизывала, то вспыхивала смешком — как будто хотела поцокать языком в знак неодобрения.

Я лежал и с безысходной ясностью понимал: это не первый её опыт. Никакой застенчивой Лерочки передо мной больше не существовало. Она сменила кожу прямо на моих глазах — вместо наивной отличницы, которой некогда ронять глаза от мужской похоти, передо мной оказалась натренированная хищница. Я чувствовал себя не просто объектом эксперимента — скорее подопытным крысёнком в террариуме высококлассного садиста.

Иногда она на миг останавливалась, смотрела мне прямо в лицо снизу вверх — там сверкали стальные искорки торжества и любопытства. Я ловил себя на мысли: сколько же таких «экспериментов» она провела до меня?

Реальность начала дробиться на фрагменты. Я видел её одновременно в нескольких ракурсах — сверху, сбоку, словно моё сознание вышло из тела и парило под потолком. Ощущения накатывали волнами: сначала ничего, потом — взрыв чувствительности, от которого хотелось закричать, потом снова провал в онемение.

В этот момент, привязанный к кровати, накачанный неизвестно чем, я существовал только в её координатах. Она была богиней этого маленького мира, где я — всего лишь игрушка в её руках.

Тело начало предавать меня. Несмотря на сопротивление разума, физиология брала своё. Я чувствовал, как напряжение растёт, как кровь приливает туда, куда ей велит древний инстинкт. Это было унизительно — реагировать на принуждение, но Лера знала своё дело.

— Вот видишь, — промурлыкала она с удовлетворением профессионала, добившегося нужного результата. — Стоило только правильно попросить.

Мир вокруг становился всё более зыбким. Я уже не понимал, где кончается реальность и начинается бред. Может, всё это — просто кошмарный сон? Может, я всё ещё сплю в своей комнате в общежитии, а это — просто особенно яркий кошмар, порождённый подавленными желаниями и страхами?

Но ощущения были слишком реальными. Её дыхание, тепло её рта, умелые движения — всё это невозможно было выдумать. Моё тело откликалось помимо воли, предательски реагируя на стимуляцию.

— Молодец, — похвалила она, на мгновение отстраняясь. — Видишь, как всё просто? Нужно только перестать думать. Отпустить контроль. Позволить себе быть... собой.

Она поднялась, двигаясь с грацией танцовщицы или хищника — в моём затуманенном состоянии разница стёрлась. Снова оседлала меня, но теперь в её движениях читалась целеустремлённость охотника, загнавшего добычу.

— А теперь, — прошептала она, позиционируя себя, — главное блюдо вечера.

Проникновение было медленным, мучительным. Она опускалась сантиметр за сантиметром, растягивая момент, наслаждаясь каждой секундой своей власти. Я пытался отвернуться, закрыть глаза, но она схватила меня за подбородок, заставляя смотреть на неё.

—Нет-нет, — её голос дрожал от напряжения. — Смотри на меня. Хочу видеть твои глаза, когда ты поймёшь, что проиграл.

И я смотрел. В её глазах плясали огоньки — то ли отражение света от уличного фонаря за окном, то ли что-то внутреннее, демоническое. Зрачки расширились так, что радужка превратилась в тонкий ободок. Она была прекрасна и ужасна одновременно — как те древние богини, что требовали человеческих жертв.

Она начала двигаться — сначала медленно, почти лениво. Каждое движение было рассчитано, выверено, направлено на достижение максимального эффекта. Это был не секс — это было представление, где она играла все роли сразу: режиссёра, актрисы и зрителя.

Комната вокруг нас пульсировала в такт её движениям. Стены дышали, потолок опускался и поднимался, как грудная клетка спящего великана. Или это пульсировала кровь в моих висках — я уже не мог отличить внутреннее от внешнего.

— Знаешь, что самое забавное? — выдохнула она, ускоряя темп. — Ты мог бы меня остановить. Раньше. Когда я только начала подсыпать тебе препарат. Маленькими дозами, постепенно. Ты же умный, должен был заметить. Но не заметил. Или не захотел замечать?

Её слова доходили до меня как через толщу воды. Значит, это было не разовое действие, а спланированная кампания? Сколько же времени она готовилась? Недели? Месяцы?

Ритм становился всё более неистовым. Она двигалась как одержимая, запрокинув голову, с закрытыми глазами. Её тело блестело от пота, волосы липли к спине и плечам. В какой-то момент она начала что-то бормотать — не слова, а какие-то первобытные звуки, больше похожие на заклинания.

Первый её оргазм застал меня врасплох. Она выгнулась дугой, её тело напряглось, задрожало, и она издала звук, в котором смешались крик и смех. Но она не остановилась — продолжила двигаться, теперь более хаотично, судорожно.

— Ещё, — выдохнула она. — Ещё, ещё, ещё...

Второй оргазм пришёл быстрее. Потом третий. Она была как машина, запрограммированная на получение удовольствия, не способная остановиться. Её ногти впились в мою грудь, оставляя кровавые полумесяцы. Боль смешивалась с другими ощущениями, создавая коктейль из противоречивых импульсов.

Моё собственное тело больше не принадлежало мне. Оно реагировало помимо воли, напряжение росло, несмотря на все попытки сопротивляться. Это было как падение с обрыва — неизбежное, неостановимое. Я чувствовал приближение конца и ненавидел себя за это.

— Давай, — прошипела она, чувствуя мою близость к краю. — Не сопротивляйся. Это бесполезно. Твоё тело уже сдалось. Осталось только признать поражение.

И в этот момент что-то во мне сломалось. Может, последние остатки препарата добрались до нужных центров мозга. Может, просто физиология взяла верх над психологией. Волна накрыла меня, выворачивая наизнанку, заставляя выгнуться в своих путах.

Она почувствовала это и засмеялась — торжествующе, победно. Её собственный финальный оргазм совпал с моим, и на мгновение мы слились в единое существо, пульсирующее в одном ритме. Это было одновременно прекрасно и отвратительно — как всё в этой извращённой ночи.

Потом она рухнула на меня, обессиленная, дрожащая. Её дыхание обжигало мою шею, волосы щекотали лицо. Мы лежали так, склеенные потом и другими жидкостями, два тела, на мгновение ставшие одним.

— Вот видишь, — прошептала она, когда смогла говорить. — Не так уж и плохо получилось. Для первого раза.

Первого раза? Значит, она планирует продолжение? Но я был слишком измождён, чтобы ужасаться этой перспективе. Препарат всё ещё циркулировал в крови, реальность оставалась зыбкой, и я не был уверен, что всё это не сон.

Она лежала на мне, тёплая и тяжёлая, и несмотря на весь ужас ситуации, я чувствовал странное умиротворение. Может, это был стокгольмский синдром в миниатюре. Может, просто усталость. Но в этот момент, связанный и использованный, я ощущал покой.

За окном начинало светать. Серый деревенский рассвет пробивался сквозь занавески, превращая комнату в аквариум, наполненный мутной водой. Где-то вдалеке закукарекал петух. Заворчал первый трактор. Деревня просыпалась, не подозревая о маленькой драме, разыгравшейся в одном из сотен домов.

Проснулся я на холодном полу, растянувшись так, что любой гимнаст позавидовал бы. Потребовалось время, чтобы осознать, что я вообще существую. Голова раскалывалась, тело болело, словно вчера участвовал в чемпионате по народным танцам и, похоже, победил там с большим отрывом.

С трудом приподнялся на трясущихся руках и оглядел комнату. Зрелище ужасало: всё выглядело так, будто здесь прошло ограбление с перестрелкой. Одежда валялась повсюду, простыни разорваны, стул опрокинут, свечи сиротливо лежали на полу.

— Что же тут происходило-то?.. — голос мой прозвучал хрипло и чуждо.

Попытался вспомнить ночные события, но в памяти возникали лишь нелепые картинки: моё лицо в салате и ехидная улыбка Леры, говорящей что-то про «лучшую беседу». Поднял с пола мятый пиджак и похолодел — карманы были абсолютно пусты.

Сердце забилось бешено, в голове закружилась паника. Я судорожно перетряхнул комнату, проверил шкаф и даже заглянул под матрас, хотя точно помнил, что деньги были спрятаны совершенно в другом месте.

— Деньги… мои деньги! — отчаянно прошептал я, словно кто-то мог услышать и вернуть их обратно.

Купюры бесследно исчезли, оставив после себя только горькое разочарование и беспомощность. Мысль пришла сразу и резко: Лера! Кто ещё?

Я выбежал на участок и закричал в пустоту:

— Лера! Хватит играть в прятки! Скажи, куда ты дела мои деньги!

Ответом была звенящая тишина и негромкое кудахтанье соседских кур. Я выкрикивал её имя снова и снова, пугая птиц и привлекая взгляды любопытных соседей.

— Что за беспредел! — метался по участку, не осознавая, что был без одежды и уже стал объектом обсуждения окрестных бабок.

Опомнившись, вернулся в дом, хлопнул дверью и остановился в растерянности. На кухонном столе лежала аккуратно сложенная бумажка.

Сердце замерло, когда развернул её и узнал ровный, слегка кокетливый почерк Леры:

«Дорогой Леня! Благодарю за прекрасную ночь и неожиданную щедрость. Это самое выгодное свидание в моей жизни. Твои деньги прекрасно дополнят мою коллекцию впечатлений. Целую крепко!

P.S. Не грусти, считай, что внёс вклад в развитие женской инициативы! Твоя Лера».

Перечитал записку несколько раз, надеясь на какое-то чудо, но слова не менялись. Силы покинули меня, и я сел на пол, сжимая голову руками, чтобы не расплакаться от унижения и отчаяния.

— Вот же рыжая тварь! Кто тянул меня приглашать её?! Теперь весь институт будет смеяться… — выдавил я сквозь зубы, чувствуя, как душит обида.

Оглядев разгромленную комнату, бессильно повалился на спину и уставился в потолок, где мирно покачивалась паутина. Я проклинал собственную глупость, понимая, что помощи ждать неоткуда.

Остаток дня провёл в унынии, то бродя по комнате и собирая осколки вчерашних мечтаний, то бесцельно смотря в окно на дорогу, по которой Лера унесла мои деньги и надежды. Обещал себе никогда больше не доверять рыжим девушкам с ехидной улыбкой, но уже тогда подозревал, что обещание обречено на провал.

Долго просидел на полу, чувствуя себя опустошённым сосудом без капли самоуважения. Неожиданно послышалось тихое покашливание за спиной.

Вздрогнув, резко обернулся и вспомнил о собственной наготе. Схватил одеяло и поспешно прикрылся.

В дверях стоял Таисий — невозмутимый, идеально элегантный в выглаженном костюме. Он смотрел на меня без удивления, словно каждое его утро начиналось именно так.

— Таисий! — выдохнул я, стараясь сохранить хоть каплю достоинства. — Как вы здесь оказались? И почему именно сейчас? Хоть бы постучали для приличия!

Он равнодушно махнул рукой, отмахиваясь от моих беспомощных оправданий:

— Леонид, я давно не жду ничего нового от человеческой натуры. Меня трудно удивить, а уж смутить и вовсе невозможно, — мягко произнёс он, загадочно улыбаясь и оглядывая разгромленную комнату с видом искусствоведа, изучающего абстрактную живопись.

— Вы знали, что это произойдёт?! — возмущённо вскрикнул я, позабыв о смущении. — Если это ваша очередная шутка или проверка на прочность, то знайте, я её не выдержал!

— Успокойтесь, Леонид, перестаньте драматизировать, — невозмутимо ответил Таисий, подходя ближе к перевёрнутому стулу. — Всё идёт именно так, как должно. Ваш выбор, каким бы странным он ни казался, верный.

— Верный?! — почти сорвался я на крик, едва удерживая одеяло. — Вы считаете правильным, что меня нагло обокрали и выставили на посмешище?! Что вы за наставник такой, раз позволяете мне вляпываться в подобные ситуации?

Таисий усмехнулся с мягким, почти отеческим снисхождением и пожал плечами:

— Леонид, жизнь не состоит только из побед. Иногда унижение необходимо, чтобы понять себя. За эту ночь вы узнали о себе больше, чем за многие годы беспечной жизни.

Я устало опустился на край кровати, чувствуя себя опустошённым и беспомощным:

— К чёрту такие уроки! Я совершенно не знаю, что теперь делать и как жить дальше. Объясните хотя бы смысл этого всего, я прошу!

Таисий на миг задумался и неожиданно присел рядом — жест совершенно для него непривычный. Его голос звучал тихо и задумчиво, с оттенком едва уловимой печали:

— Видите ли, Леонид, человек узнаёт себя не через лёгкие победы, а через боль и собственную глупость. Именно такие события формируют нас по-настоящему. Сейчас вы переживаете важный этап: учитесь принимать свои слабости и видеть мир таким, каков он есть. Только после этого вы сможете двигаться вперёд с ясной головой.

Я посмотрел на него с усталым раздражением, чувствуя себя провалившим экзамен учеником, а не человеком, получившим ценный урок:

— И обязательно вот так? Через унижение?

— Именно так, — спокойно подтвердил Таисий, вставая и направляясь к двери. — Иногда только личное поражение дарит настоящую мудрость.

Он остановился у двери, оглянулся и загадочно улыбнулся напоследок:

— Поверьте, скоро вы всё поймёте. И не воспринимайте это слишком серьёзно. Жизнь — не только драма, но и весьма изысканная комедия.

— Погодите! Что это значит? Куда вы опять? — попытался остановить его я, но Таисий лишь слегка махнул рукой:

— Всему своё время, Леонид… всему своё время.

И в следующий момент он исчез, оставив после себя только лёгкий холодок и меня — посреди хаоса, ставшего символом странной игры судьбы, в которой оказался против воли и выхода из которой уже не видел.

Глава 6

Глава 6

Понедельник наступил как похмелье — неизбежно и болезненно. Я стоял перед институтом среди таких же помятых студентов, прижимая к груди полупустой рюкзак. После выходных с Лерой и визита Таисия реальность казалась особенно унылой и пресной, словно пережёванная жвачка. Впереди ждала неделя «добровольно-принудительной» уборки картофеля — классический советский оксюморон.

— Ну что, герои труда, готовы к подвигам? — Андрей материализовался рядом, бодрый и свежий. — Говорят, в этом году урожай знатный, спины точно сломаем.

Я неопределённо промычал в ответ. Разговаривать не хотелось — слишком свежо было воспоминание о субботнем унижении. К счастью, подъехал автобус, и в общей суматохе расспросов удалось избежать.

Автобус оказался таким, каким и должен быть транспорт для студенческих сельхозработ: облезлым «Икарусом» с проржавевшими боками и выпирающими пружинами из сидений. Пахло соляркой, старым дермантином и чем-то кислым — наследием прошлых поколений студентов-картофелекопателей.

Дарья Евгеньевна сидела в первом ряду, прямая, как памятник советскому образованию. Волосы были строго убраны, на коленях лежала папка с документами. Время от времени она оборачивалась, окидывая нас усталым взглядом человека, прекрасно осознающего предстоящий ад, но вынужденного изображать энтузиазм.

— Товарищи студенты, — начала она, когда автобус тронулся, — напоминаю, что это не увеселительная поездка. Мы едем помогать колхозу «Красная заря». От вашего поведения зависит репутация института.

Кто-то сзади тихо хихикнул. Дарья Евгеньевна метнула назад предупреждающий взгляд, но промолчала. Она, как и мы, знала, что следующие дни будут наполнены не только картошкой, но и неизбежными студенческими выходками.

По мере удаления от Москвы пейзаж за окном менялся: серые многоэтажки уступали место частному сектору, затем деревенским домам, а в конце остались только перелески и поля. В автобусе воцарилась двойственная атмосфера — смесь уныния перед предстоящим трудом и возбуждения от временной свободы.

— Слышал, в прошлом году Серёга с филфака так набрался самогона, что заснул в стоге? — донёсся чей-то голос сзади. — Нашли только на третий день, когда трактор чуть не переехал.

— А помнишь, девчонки с биофака на спор стриптиз устроили? — подхватил другой. — Председатель чуть инфаркт не схватил.

Разговоры становились всё вольнее. Дарья Евгеньевна делала вид, что не слышит, но я заметил, как напряглись её плечи, как побелели пальцы, вцепившиеся в папку.

Колхоз встретил нас запахом навоза, всё того же вонючего дизельного топлива и прелой соломы. Центральная усадьба представляла собой скопление одноэтажных строений разной ветхости, сгрудившихся вокруг конторы — единственного кирпичного здания, выкрашенного в агрессивно-жёлтый цвет.

Возле конторы нас уже ждали. Председатель Виктор Михайлович Соколов оказался именно таким, каким я представлял типичного руководителя советского колхоза: крупный мужчина лет пятидесяти, обветренное лицо, руки размером с лопаты. Серые волосы зачёсаны назад, в глазах — смесь крестьянской хитрости и начальственной властности.

— Здравствуйте, товарищи студенты! — загремел он, заставив несколько девушек вздрогнуть. — Добро пожаловать в «Красную зарю». Работы много, но дело почётное!

Его взгляд задержался на девушках чуть дольше приличного, а потом он увидел Дарью Евгеньевну, и лицо его изменилось — появилась иная, личная улыбка.

— Дарья Евгеньевна, — шагнул он к ней, протягивая руку. — Рад вас снова видеть. Прошлогодний визит оставил приятные воспоминания.

Она пожала его руку, и я заметил, как он задержал её ладонь чуть дольше допустимого. Мозолистый большой палец скользнул по её запястью так интимно и быстро, что я почувствовал себя неловко.

— Виктор Михайлович, — сухо ответила она, высвобождая руку, — надеюсь, в этом году обойдётся без эксцессов.

— Что вы, что вы, — рассмеялся он фальшиво, — у нас строгий порядок. Вот план размещения и график работ.

Передавая бумаги, он снова коснулся её руки — увереннее и дольше. Дарья Евгеньевна резко забрала документы, её скулы покрылись румянцем.

— Пойдёмте, покажу жильё, — председатель вновь сделался официальным. — Условия не курортные, но жить можно.

Бараки оказались длинными деревянными постройками того же жёлтого цвета, что и контора. Внутри — железные кровати с продавленными матрасами, хранящими память прежних поколений студентов. Пол скрипел, в углах клубилась паутина, единственным источником тепла были буржуйки.

— Девушки налево, парни направо, — объявил Соколов. — Туалет и умывальники на улице. Баня вечером, сначала женщины, затем мужчины. Горячая вода по расписанию.

Он указал на приземистое здание за берёзами. Несколько парней переглянулись, и мне стало неприятно от их взглядов.

Вечером, разбирая вещи и устраиваясь на кроватях, я услышал разговор старшекурсников в дальнем углу барака. Они передавали по кругу бутылку с мутной жидкостью.

— Главное — не попасться, как Колян в прошлом году, — говорил долговязый парень. — Полез к Марье Ивановне прямо в баню, так она весь колхоз подняла.

— Так он через крышу полез, — возразил другой. — Там доска сломалась. Лучше через щель смотреть, там брёвна разошлись, всё видно.

— В прошлом году оттуда всю женскую смену разглядывали, — подтвердил третий. — Особенно молодую практикантку — та ещё штучка была.

Они заржали грубо и пошло, и мне сделалось муторно от этого смеха, спертых запахов барака и от самой перспективы провести здесь всю неделю. Я отвернулся к стене, натянув одеяло до подбородка. За тонкой перегородкой доносились голоса девушек — возня, смех и чьи-то короткие взвизги, обычные звуки студенческой жизни, которые почему-то лишь усиливали тоску.

Где-то вдали залаяла собака, ей ответила другая. Ночь опускалась на колхоз «Красная заря», наполняя воздух запахом осенней земли и ожиданием чего-то неизбежного, похожего на понедельничное похмелье или на судьбу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Картофельная грязь въелась под ногти так глубоко, будто стала там вечным клеймом городского неумехи. Спина ныла, напоминая о каждом наклоне, о каждом брошенном в мешок клубне. Я сидел на краю кровати, разминая пальцы и думая, что ад, должно быть, похож на бескрайнее картофельное поле под дождём.

Сегодняшний день оказался особенно тяжёлым: с утра нас отправили на дальний участок, где картошка сидела глубоко, а земля превратилась в липкую глину после вчерашнего дождя. К обеду я двигался как сомнамбула, механически повторяя однообразные движения: копнуть, вытащить, бросить в мешок.

— Эй, интеллигент, не кисни! — Андрей плюхнулся рядом, пахнущий потом и землёй. — Сейчас самое интересное начнётся.

По бараку прокатился возбуждённый шёпот. Старшекурсники собирались кучками и переглядывались, поглядывая на дверь. Прыщавый парень встал посреди прохода:

— Короче, кто в теме — через десять минут выдвигаемся. Кто не знает — объясню: баня у баб до девяти, потом наша очередь. Но есть щель, оттуда всё видно. Главное — не шуметь и смотреть по очереди.

Кто-то нервно хихикнул, кто-то покраснел, но возражений не последовало — стадный инстинкт победил.

— А если спалят? — робко спросил сосед по койке.

— Не спалят, если не дурить, — отмахнулся прыщавый. — Проверено годами. Фотоаппараты и прочая хрень запрещены, только смотреть.

При слове «фотоаппарат» я вспомнил о своём «ФЭДе», лежащем на дне рюкзака, привезённом для съёмки сельского быта. Теперь эта мысль показалась мне кощунственной.

Мы вышли из барака гуськом, стараясь не скрипеть дверью. Вечер накрыл колхоз лиловой дымкой, неся запах печного дыма. Где-то мычали коровы, возвращаясь с пастбища. Под покровом мирной идиллии двигалась группа самцов, ведомая древним инстинктом.

Баня стояла на отшибе, укрытая берёзами — старое почерневшее строение, источавшее пар и запах мыла. Слышался приглушённый женский смех и плеск воды. Прыщавый жестом остановил нас за несколько метров, подкрался к стене и поманил первого.

Я стоял в конце очереди, сердце колотилось в горле. Часть меня кричала, что это низко и стыдно, но ноги словно вросли в землю. Любопытство и стадность подавили совесть.

Очередь продвигалась медленно. Каждый смотрел недолго и нехотя уступал место. Кто-то возвращался с горящими щеками, кто-то с похабной ухмылкой.

Когда подошла моя очередь, ноги ослабли. Я осторожно приблизился к щели и приложился глазом к полоске света.

Внутри клубился пар, превращая фигуры в неясные силуэты. Девушки сидели на лавках, завернувшись в полотенца. Кожа блестела от влаги, мокрые волосы прилипли к шее и плечам. Одна из них встала, полотенце соскользнуло, открыв тяжёлую, белую грудь, похожую на свежезамешанное тесто. Соски чуть вздрагивали от холода или стеснения, розовея пятнами на влажной коже. Меня поразило её спокойствие, даже безразличие — она не суетилась, словно была защищена невидимой бронёй женской солидарности.

Мир вокруг потерял чёткость, в ушах гулко билось сердце, за спиной тяжело дышали. Другая девушка украшала волосы веником, смеясь; третья тщательно вытирала ноги, открывая бедро с заметной родинкой, словно меткой на обозрение. Её дыхание было плавным, а движения неторопливыми, будто она забыла, что мир смотрит на неё. В этот момент я пожалел о том, что не взял фотоаппарат — слова были бессильны перед живой картиной сонной наготы.

Я смотрел, ненавидя себя. Стыд жёг изнутри, но похоть оказалась сильнее. И вдруг понял, что ничем не отличаюсь от тех, кого только что презирал — такой же жалкий подсматривающий.

— Хорош, давай следующему, — прошипели сзади.

Я отпрянул, чувствуя себя грязнее, чем после дня на картофельном поле. Не дожидаясь остальных, отправился в барак, чтобы побыть одному и осмыслить мерзость своего поступка.

Уже лёжа на койке, я смотрел в потолок. За окном сгущались сумерки. Скоро вернутся остальные, возбужденные и довольные. Они будут смаковать увиденное, а я буду лежать и притворяться спящим.

Минут через двадцать барак наполнился шумом и возбуждёнными голосами.

— Видели блондинку с третьего курса? Во даёт!

— А рыжая как мылась — чуть концы не отдал!

— Тихо, идиоты, услышат же!

Я лежал с закрытыми глазами, но образы из бани снова и снова всплывали в сознании помимо моей воли: влажная кожа, гибкие тела, клубы пара… и острое чувство стыда, от которого не получалось избавиться.

— Кстати, мужики, — подал голос старшекурсник с соседней койки, — завтра будет ещё интереснее. Слышал, Дарья Евгеньевна договорилась с банщицей: придёт одна, после всех, часов в десять вечера. Хочет спокойно помыться, без студенческой толпы.

Повисла интригующая тишина.

— Гонишь! — кто-то не выдержал.

— Мамой клянусь, сам слышал.

Пошли возбуждённые перешёптывания. Парни обсуждали возможность устроить дежурство, хотя кого-то смущал риск — всё-таки преподавательница, если попадёмся, то вылетим сразу.

В груди у меня внезапно появилась странная, безумная мысль. В памяти возник образ Дарьи Евгеньевны: как она ведёт лекции, жестикулирует, как платье подчёркивает её фигуру, и то странное напряжение между ней и председателем. Мысль быстро обрастала деталями. Фотоаппарат в рюкзаке, плёнка есть… Все завтра лягут рано после работы…

Я резко сел, сердце билось, как пойманная птица. Это было полным безумием, непростительным шагом. Подглядывать ещё куда ни шло — все делают, стадное чувство. Но фотографировать преподавателя…

Тихо, стараясь не разбудить соседей, полез в рюкзак. Пальцы нащупали холодный металл фотоаппарата. Проверил: плёнка на месте, затвор работает. Использовать вспышку нельзя, но света в бане должно хватить…

Осознание того, что я пересекаю границу дозволенного, заставило сердце ухнуть вниз. Но я уже не мог остановиться, мысль поглотила меня, заглушив остатки совести.

Спрятав фотоаппарат под матрас, снова лёг, закрыв глаза, но уснуть не получалось. Перед внутренним взором уже возникали опасные и манящие картины завтрашнего вечера.

В бараке постепенно стихли разговоры, кто-то захрапел, другие ворочались. Я же продолжал планировать то, о чём наверняка пожалею всю жизнь. Или не пожалею — покажет время.

За окном ухнула сова, ночь укрыла «Красную зарю» тёмным покрывалом, словно скрывая уже совершённые грехи и приготовления к новым.

Ужин прошёл в тумане притворной усталости. Я ковырял ложкой жидкую перловку, изображая полное изнеможение, хотя внутри всё дрожало от нетерпения. Стрелки часов двигались издевательски медленно.

— Ты чего такой бледный? — спросил Андрей, подсаживаясь с миской. — Перетрудился на ниве социализма?

— Спина убивает, — пробормотал я, изображая мучения. — Пойду лягу раньше.

Андрей пожал плечами и переключился на соседа, обсуждая вчерашние подвиги у бани. Я поднялся, притворно покачнулся и вышел. Дарья Евгеньевна сидела за преподавательским столом, тихо разговаривая с поварихой. Наши взгляды встретились всего на секунду; мне показалось, она нахмурилась, но тут же отвернулась.

В бараке я быстро достал фотоаппарат из-под матраса. Пальцы слегка дрожали. Плёнка была на месте, тридцать шесть кадров — хватит с запасом. Засунув «ФЭД» под куртку, выскользнул через заднюю дверь.

Сумерки накрыли колхоз фиолетовой дымкой. Я двигался по краю участка, держась тени деревьев. Баня стояла впереди, пока ещё тёмная и безжизненная. Обойдя здание, я нашёл нужную щель между брёвнами, откуда был лучший обзор.

Спрятался за старой берёзой, откуда были видны и вход, и выбранная мной точка. Приготовил фотоаппарат, проверил настройки. В бане должно хватить света от керосиновых ламп, лишь бы рука не дрожала.

Ждать пришлось долго. Каждый шорох вызывал приступ паники. Мимо прошли запоздалые колхозники — я вжимался в берёзу и молился, чтобы меня не заметили. Комары кусали, но я не двигался, боясь выдать себя.

Наконец появились шаги — лёгкие, уверенные. Из сумерек выступила Дарья Евгеньевна с узелком белья в руках. Оглянувшись, она вошла в баню. В окне замерцал свет.

Я подкрался к щели, стараясь не наступать на ветки. Приложив глаз к отверстию, на мгновение перестал дышать.

Она стояла спиной и медленно распускала волосы, тёмные пряди упали на плечи. Методично начала раздеваться. Сняла кофту — под ней оказалась белая комбинация. Затем юбка, обнажив стройные ноги в чулках.

Руки дрожали, когда я поднял фотоаппарат. В видоискателе она выглядела почти божественной в своей незащищённости. Щёлкнул затвор — звук показался оглушительным, но она не обернулась.

Комбинация соскользнула вниз, обнажив простое советское бельё, выглядевшее на ней как изысканное кружево. Дарья Евгеньевна потянулась, выгибая спину, и я снова нажал на спуск. Кадр за кадром, фиксируя каждое её движение.

Она на миг замерла, будто колеблясь, но затем решительно потянулась к застёжкам лифчика. Я никогда не видел, чтобы женщина раздевалась с таким медлительным достоинством и вниманием к своему телу. Когда лифчик сдался, грудь показалась не студенческой, а зрелой и мягкой снизу, с чётко очерченными сосками цвета тёмной розы. Я смотрел, не в силах отвести взгляд, понимая, что никогда не смогу забыть увиденное.

Дальше — трусики. Она стянула их медленно, сначала за один бок, потом за другой; ткань тянулась по бёдрам и упала к пяткам. Голая Дарья Евгеньевна стояла передо мной едва ли не ближе, чем когда-либо на кафедре: мускулистые бёдра, ровный живот без модного пресса и мягкая трапеция лобковых волос чуть темнее головы. В этом теле не было ничего от спортивной агитации или молодёжных стандартов. Оно было живым — настоящим памятником женскому роду из советской комедии: «Женщина — друг человека». Я ощутил странную нежность к её изгибам и крохотным несовершенствам.

Она собрала волосы в пучок и повесила полотенце на крючок у двери парилки. Потом шагнула внутрь; я моментально переместился к смежной щели между брёвнами так осторожно, что едва не забыл дышать.

В парной стоял густой влажный полумрак: свет от керосинок превращал всё внутри в игру бликов и теней. Дарья Евгеньевна привычно плеснула воды на камни — шипение раздробило тишину до звона в ушах. Пар моментально закрыл её фигуру мутной дымкой; я увидел только смазанную синусоиду тела — грудь выступает вперёд при вдохе, живот чуть втягивается при выдохе, бёдра сжимаются при каждом напряжении мышцы. Она улеглась на верхнюю скамью как королева-пленница: раскинув руки вдоль стенки, согнув одну ногу в колене. На лице появилось выражение абсолютного покоя и слабости одновременно; глаза были закрыты.

Я вновь навел на цель фотоаппарат и поймал её сквозь видоискатель: силуэт женщины в облаке пара был похож на античную статую из мутного хрусталя или бурого янтаря. Щёлкнул затвором раз — другой — третий раз подряд; ни разу она не открыла глаза.

Она медленно провела пальцами по груди — от ключицы вниз к соску — задержалась там молча, словно проверяя наличие настоящей боли или удовольствия.

Потом другая рука легла ей на живот; Дарья Евгеньевна тяжело вздохнула и запрокинула голову назад. Её лицо стало совсем другим: мягким, девичьим почти. Я вдруг понял: она плачет или вот-вот заплачет.

Мне стало мучительно стыдно.

Она плеснула воду на камни, и облако пара окутало её фигуру. Сквозь белёсую дымку я видел, как она откинулась на полке, закрыв глаза. Одна рука легла на грудь, другая — на живот. Выражение её лица изменилось, стало мягким, почти уязвимым.

Я фотографировал как одержимый, забыв об осторожности. В видоискателе она была прекрасна — не строгая преподавательница, а просто женщина, позволившая себе момент расслабления.

Внезапно хлопнула дверь. Я чуть не выронил фотоаппарат. В баню вошёл Соколов.

Дарья Евгеньевна резко села, прикрываясь руками. Но вместо возмущения на её лице промелькнуло что-то другое — ожидание?

— Виктор, — её голос звучал не гневно, а устало. — Мы же договаривались...

— Знаю, — он подошёл ближе, массивная фигура заполнила маленькое пространство. — Но не могу больше. Целый день хожу, думаю о тебе.

Она опустила руки. Просто сидела, глядя на него снизу вверх. Потом вздохнула:

— Запри дверь.

Он повиновался, вернулся и начал раздеваться. Я стоял, парализованный происходящим. Убежать? Остаться? Фотоаппарат в руках стал свинцовым.

Соколов разделся быстро, по-мужицки просто. Его тело оказалось мощным, загорелым от работы в поле, с седыми волосами на широкой груди. Он подошёл к ней, взял за подбородок, поднимая её лицо.

— Соскучилась?

Дарья Евгеньевна не сразу ответила — сперва она осталась сидеть с едва заметной дрожью на губах, как будто в последний раз воевала сама с собой. Но, стоило ладони Соколова коснуться её плеча, как внутренняя пружина сломалась: она поднялась навстречу ему, тонкими пальцами ухватила за шею и, вытянувшись всем телом, припала к его лицу. Поцелуй был странный — не деликатный и даже не привычно страстный, а какой-то голодный, жёсткий. Их рты встретились с сухим чавканьем, воздух вокруг сразу посерел от испарин и похоти. Соколов грубо провёл рукой по спине Дарьи Евгеньевны, сминая кожу и оставляя на ней красные полосы; она не вздрогнула — наоборот, прильнула ближе.

Я смотрел в щель между брёвен в каком-то помраченном оцепенении, ощущая каждое их движение у себя под рёбрами как болезненный ток. Они обменивались касаниями будто люди, впервые получившие тела после долгой разлуки и теперь растерянно учатся быть вместе. Виктор Михайлович поставил Дарью Евгеньевну на пол, упёрся обеими руками ей в талию и прижал к себе до хруста в костях. Она застонала — но это был не стон боли или протеста, а сразу узнанный мною звук женского облегчения: как будто в эти пять секунд жизни вместилось всё её детство и взрослая тоска о нежности.

Влажный пар оседал на их голые тела каплями; по загорелой коже Соколова они катились вниз, смешиваясь с потом. Он облизал ей шею до ключицы и начал сползать ниже — у него это получилось неловко и поспешно: видно было, что роль любовника давалась председателю тяжелее привычной роли начальника. Но Дарья Евгеньевна подхватила этот ритм — она сгребла за плечи его голову и потянула к своей груди. Соски у неё стали почти бордовыми; я видел это даже сквозь мутную слёзную пелену собственного взгляда.

Они целовались так долго и яростно, что кажется, забыли обо всём на свете: о стенах бани, о возможных свидетелях, о собственной репутации и чьей бы то ни было морали. В какой-то момент он навис над ней всем корпусом; колени Дарьи Евгеньевны упёрлись ему в бока так плотно, что даже я почувствовал это напряжение через расстояние. Она обняла его мокрыми руками за поясницу — нет, даже чуть ниже — и резко притянула к себе.

Смысл происходящего был безошибочно ясен: голый мужчина — голая женщина — тесные объятия в полумраке душного помещения. И всё же в этой сцене не возникало ощущения пошлости; скорее наоборот: я вдруг понял всю невозможную трагедию двух взрослых людей, которые столько лет ходили рядом по коридорам университета или заседали на педсоветах и только сейчас разрешили себе сорваться друг на друга без оглядки.

Они почти рухнули на скамью парилки: сначала сели рядом (он приобнял её за плечи), затем она легла ему на грудь так доверчиво, будто ни разу не была женщиной взрослой и ранимой. Он погладил её по голове со странным отцовским теплом; несколько секунд никто из них не говорил ни слова.

Там было ещё много движений — робких и медленных сначала, потом всё стремительнее. Он поднял её подбородок двумя пальцами и снова впился губами в рот; она задохнулась от интенсивности этого напора. Руки Виктора Михайловича скомкали её ягодицы одним мощным жестом — я услышал даже приглушённый хлопок мяса о мясо сквозь вой ветра между брёвен.

Их дыхание стало громче пара; влажная баня превратилась для них в собственную Вселенную. В какой-то миг Соколов поднял Дарью Евгеньевну двумя руками и посадил её себе на колени лицом к себе же; их тела сплелись неуклюже-красиво. Она пошарила сзади рукой, а затем — села сверху медленно-медленно... Я видел только контуры движения сквозь стеклянную дымку пара — но мне хватило этих очертаний до озноба.

Дарья Евгеньевна прижала лоб к его плечу; он обхватил её под бедра и несколько раз энергично подтолкнул вверх-вниз. Никаких разговоров больше не было: только быстрое животное дыхание да хлюпающий звук двух тел.

Я должен был отвернуться или убежать уже тогда — но внутренний голос заткнулся окончательно.

Вместо этого я поднял фотоаппарат. Щёлкнул затвор, запечатлевая их объятия. Потом ещё. И ещё. Не мог остановиться, хотя внутри всё кричало о неправильности происходящего.

Он нависал сверху. Их тела сплелись, двигаясь в древнем ритме. Пар окутывал их, превращая в мифических существ. Его рычание смешивалось с её стонами, создавая первобытную симфонию.

— Дарья... моя Дарья... — бормотал он, вбиваясь в неё с силой.

Она выгибалась под ним, ногти впивались в его спину. В свете керосинок их тела блестели от пота и влаги. Я фотографировал механически, отстранённо, словно документировал научный эксперимент, а не акт страсти между моей преподавательницей и деревенским начальником.

Темп нарастал. Она обвила его ногами, притягивая ближе. Их движения стали судорожными, отчаянными. Потом она вскрикнула — высоко, пронзительно — и он зарычал, вжимаясь в неё всем телом.

Они замерли, тяжело дыша. Потом он скатился с неё, и они лежали рядом, как выброшенные на берег. Пар начал оседать, открывая их расслабленные тела.

— Нужно возвращаться, — наконец сказала она. — Заметят.

— Пусть, — он повернулся к ней, провёл рукой по её боку. — Может, уже пора перестать скрываться?

— Не говори глупостей, — она села, начала собирать волосы. — У меня работа, репутация. У тебя — семья.

— Которую я давно не люблю.

— Виктор, не начинай. Мы всё обсудили.

Они оделись в тишине, избегая взглядов друг друга. Потом он взял её за руку:

— Завтра?

— Посмотрим, — она высвободилась. — Иди первым. Я подожду.

Он кивнул и вышел. Я прижался к дереву, молясь, чтобы не заметил. Его шаги удалились, и я выдохнул.

Дарья Евгеньевна вышла минут через десять. Постояла на пороге, глядя в темноту, потом решительно направилась к баракам. Я подождал ещё немного и, держась теней, поспешил обратно.

В бараке все уже спали. Я спрятал фотоаппарат, лёг и уставился в темноту. В голове крутились образы: сплетённые тела, страстные стоны, запретная связь. И острое осознание — в моих руках оказалось оружие. Фотографии, способные уничтожить репутации, карьеры, жизни.

Что я буду с ними делать? Пока не знал. Но чувство власти, смешанное с отвращением к себе, пьянило сильнее любого самогона. Я перевернулся на живот, зарылся лицом в подушку. Завтра будет новый день. Новая работа в поле. Новые взгляды Дарьи Евгеньевны на лекциях.

Но всё изменилось. Я знал её тайну. Видел её такой, какой не видел никто из студентов. И эти знания жгли изнутри, как раскалённый уголь.

За окном снова ухнула сова. Ночь укрывала колхоз своим покровом, пряча грехи и откровения. А я лежал без сна, сжимая в кулаке ключ от чужой тайны, не зная, благословение это или проклятие.

Глава 7

Глава 7

Ванная в московской квартире превратилась в подобие алхимической лаборатории — тесной, душной и насквозь пропахшей химией. Я закрепил на окне старое одеяло, погрузив помещение в темноту, разгоняемую лишь тусклым красным светом фотофонаря. Елена ушла к подруге на весь день, оставив меня наедине с моим грязным секретом.

На доске, перекинутой через ванну, стояли ванночки — проявитель, стоп-раствор, фиксаж. Руки едва заметно дрожали, когда я отмерял химикаты. Не от страха — от предвкушения. В голове ещё звучали стоны Дарьи Евгеньевны, её тяжёлое дыхание в объятиях Соколова. Теперь эти звуки станут видимыми, материальными свидетельствами её падения.

Достав плёнку из фотоаппарата, я в полной темноте привычными движениями намотал её на спираль бачка. Залил проявитель и медленно покачивал бачок, отсчитывая десять минут, которые казались вечностью. Время превращало тайное в очевидное.

Слил проявитель, залил фиксаж и ещё пять минут ждал, едва дыша. Затем включил свет. На блестящих влажных негативах проступили очертания переплетённых тел.

Развесив плёнку сушиться, я принялся за бумагу. В красном свете всё выглядело зловеще — ванночки, мои руки, стопка фотобумаги. Я чувствовал себя не фотографом, а патологоанатомом, препарирующим чужую жизнь.

Первый лист бумаги лёг под увеличитель. Выбрал кадр, где Дарья Евгеньевна стояла в профиль, обнажённая и напряжённая перед входом в парилку. Свет лампы очертил её силуэт на бумаге. Опустив лист в проявитель, я снова наблюдал чудо, от которого невозможно устать: на белом фоне постепенно возникали линии и тени, проявлялись детали.

Вот её тёмные волосы, собранные в пучок, линия плеч и мягкий изгиб спины. Грудь проступила неторопливо, соски обозначились чётко, но без навязчивости. Я наклонился ближе, заворожённый тем, как проявляется то, что должно было навеки остаться скрытым.

Следующие кадры были смелее: Соколов, входящий в баню; их объятия, отчаянные и жадные; её лицо в момент наивысшего напряжения — беззащитное, открытое. Я методично продолжал работу, двигаясь почти механически: проявить, остановить, закрепить, промыть.

Мокрые снимки наполняли ванную, развешанные на верёвках. В алом свечении казалось, что я нахожусь в мастерской дьявола, хранящего доказательства людских слабостей.

Проявив последний кадр, я сел на край ванны, вытирая со лба пот. Вокруг висели десятки фотографий моей преподавательницы в самые личные её минуты. Я осторожно коснулся одного отпечатка — бумага была прохладной и влажной, а изображение на ней почти живым.

Власть — вот что я чувствовал, глядя на эти снимки. Абсолютную власть над человеком, который ещё вчера был неприкасаем. Теперь я знал её тайну, слышал её вздохи, изучил её тело до мельчайших деталей.

Отобрал шесть кадров — самых ясных и неоспоримых, тех, что могли разрушить её карьеру и жизнь. Высушил их тщательно, с какой-то извращённой нежностью.

Нашёл простой белый конверт и вложил туда фотографии. Запечатал, ощутив его тяжесть — физическую и символическую. Завтра утром, перед лекцией, он окажется на столе Дарьи Евгеньевны, и её мир перестанет быть прежним.

Остальные отпечатки я убрал в папку, спрятал глубоко в шкафу. Плёнку спрятал в старую книгу — на всякий случай. В ванной снова стало светло, обычный московский день вернулся на своё место. Только я был уже другим — человеком с тайной, с оружием в руках.

Утро в институте встретило меня пустотой коридоров и запахом вчерашнего табака. Я пришёл заранее — чтобы не привлечь внимания вахтёрши и успеть оставить свой «подарок». Скрипнула дверь аудитории номер триста двенадцать, привычной до последней царапины на партах и разводов мела на доске.

Конверт лёг на преподавательский стол, немного небрежно — чтобы выглядел забытым. Я отошёл и сел в седьмом ряду, достаточно далеко, чтобы не выделяться, но и близко, чтобы видеть всё до мелочей.

Студенты постепенно заполняли аудиторию: Андрей с вечной ухмылкой, девушки с филфака, что-то оживлённо обсуждавшие, парень в очках, имя которого всегда ускользало. Всё было как обычно — только я знал, что через несколько минут этот мир вздрогнет и треснет, как хрупкое стекло.

— Слышали, Дарья Евгеньевна на прошлой неделе кого-то завалила? — донеслось из первых рядов.

— Она всегда была строгая. Помнишь, как весной половину потока отправила на пересдачу?

Я слушал вполуха, поглядывая на часы. Без пяти девять. Дарья Евгеньевна всегда приходила минута в минуту — пунктуальность, доведённая до автоматизма.

Ровно в девять дверь распахнулась, и преподавательница вошла своей обычной уверенной походкой — спина прямая, подбородок чуть приподнят. Тёмное платье, привычная причёска — ничто не выдавало вчерашней слабости.

— Доброе утро, товарищи студенты, — голос прозвучал чётко, спокойно, с лёгкой хрипотцой. — Сегодня мы продолжим разбирать экономическую политику периода НЭПа.

Она подошла к столу, привычно достала из сумки конспекты и только тогда заметила конверт.

Я перестал дышать.

Она взяла его небрежно, явно полагая, что это очередное объявление или записка. Не найдя надписи, вскрыла на ходу, продолжая говорить:

— Итак, как мы помним, переход к НЭПу был вынужденной мерой, продиктованной…

Фраза оборвалась на полуслове. Её пальцы замерли, держа первую фотографию. Дарья Евгеньевна моргнула раз, другой — будто пыталась прогнать наваждение. Перебрала остальные снимки, её движения стали судорожными.

Кровь мгновенно отхлынула от её лица — побелевшая, как мел, она стояла, вцепившись в стол. В аудитории повисла гробовая тишина, студенты не понимали, что происходит.

— Я… — голос прозвучал чужим, задушенным. — Простите, я…

Она торопливо начала собирать вещи; конспекты рассыпались по полу, но она не стала их поднимать. Прижав фотографии к груди, бросилась к двери.

Хлопок двери прозвучал, как выстрел. Аудитория взорвалась перешёптываниями:

— Что случилось?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Никогда её такой не видел.

— Она плакала?

Я сидел неподвижно, глядя, как студенты растерянно переглядываются. Кто-то побежал следом, но вскоре вернулся ни с чем — Дарья Евгеньевна исчезла.

Внутри не было радости или торжества, только холодное удовлетворение, как у хирурга после точного разреза. Всё прошло идеально. Теперь она знала, что кто-то владеет её тайной и будет метаться в попытках понять кто и зачем.

А затем появлюсь я. Сочувствующий. Понимающий. И предложу выход.

Студенты постепенно начали расходиться, решив, что лекция отменена. Я не спешил, собирал вещи медленно. Поднял с пола один из её конспектов — аккуратный почерк, чёткие даты и схемы. Идеальный порядок, каким была сама Дарья Евгеньевна до сегодняшнего утра.

Вышел последним. В коридорах гудели, обсуждая странный инцидент. Но я знал — это только начало.

Осенний институтский парк походил на забытое кладбище — голые деревья, осыпавшаяся листва и редкие студенты, спешащие по аллеям. Я бродил там почти час, ожидая её появления. Каждый человек бежит зализывать раны в одно и то же место. Для Дарьи Евгеньевны таким местом был дальний угол парка со старыми скамейками, спрятанными за кустами.

Она сидела на облупившейся скамье, сгорбившись, будто стала меньше ростом. Плечи мелко дрожали, мокрый платок сжимался в руках. Даже издалека были видны слёзы, блестевшие на щеках.

Я подошёл неспешно, намеренно шурша листьями. Дарья Евгеньевна не подняла головы, ожидая, что я пройду мимо. Но я сел рядом, выдержав небольшую паузу.

— Дарья Евгеньевна? — осторожно спросил я. — Что-то случилось? Вы так странно ушли с лекции…

Она вздрогнула, узнав голос. Быстро вытерла слёзы, пытаясь выглядеть нормально, но глаза были красными и воспалёнными.

— Иванов? — тихо спросила она. — Что вы тут делаете? Идите на занятия.

— У нас окно. Я волновался… Мы все волновались. Вы никогда так резко не уходили.

Она отвернулась, устремив взгляд в голые кусты.

— Это не ваше дело, Иванов. Личные обстоятельства. Идите.

Но я остался на месте. Достал сигареты, предложил ей, зная, что иногда она курит. Дарья Евгеньевна покачала головой.

— Знаете, — начал я задумчиво, выпуская дым в холодный воздух, — иногда случается что-то, что кажется концом света. Но всегда можно договориться.

Она резко повернулась, взгляд стал настороженным:

— Что вы имеете в виду?

Я выдержал паузу, медленно затягиваясь сигаретой.

— Например, фотографии, которые вы получили сегодня утром.

Эффект был мгновенным. Она вскочила, лицо исказилось шоком.

— Откуда… Как вы узнали?

Я смотрел на неё спокойно и не меняя позы ответил:

— Потому что это я их сделал.

Несколько секунд она неподвижно смотрела на меня, пытаясь осознать услышанное. Потом её лицо исказилось от злости.

— Ты… — перешла она на «ты», забывая о всякой субординации. — Ты мерзавец! Как ты мог…

— Тише, — я кивнул на проходящих мимо студентов, — не стоит привлекать внимание.

— Подглядывать… фотографировать… — её голос сорвался на шёпот, полный ярости и отвращения. — Это преступление, я заявлю в милицию!

— Заявите, — я пожал плечами. — И что скажете? Что студент снял вас в бане с женатым мужчиной? Думаете, это поможет вашей карьере?

Она побледнела до прозрачности и медленно опустилась на скамью, словно силы внезапно покинули её.

— Зачем тебе это? — спросила она, и её голос надломился. — Я же тебе ничего не сделала…

— Вы просто оказались не в том месте и не в то время, — ответил я честно. — Возможность, которую грех было упустить.

Она покачала головой, по щекам снова потекли слёзы.

— Ты не понимаешь, что натворил. Если фотографии попадут не в те руки…

— Они никуда не попадут, — перебил я спокойно. — Если будете благоразумны.

Она посмотрела на меня, и в глазах блеснула тревога:

— Что тебе нужно? Денег у меня нет.

— Мне нужны выходные, — сказал я, бросая окурок в осенние листья. — Со мной. На даче. Вашей или моей — неважно.

Осознание постепенно проступало на её лице, сменяясь отвращением и ужасом.

— Ты хочешь…

— Хочу то же самое, что вы давали Соколову. Только со мной. Два дня, две ночи. После получите негативы и все копии.

— Нет, это безумие, — она замотала головой. — Ты мой студент! Сколько тебе, двадцать?

— Возраст не имеет значения, Дарья Евгеньевна, — перебил я. — Значение имеют только фотографии. Представьте, если они попадут к ректору или разойдутся по институту. Или окажутся у жены Соколова.

С каждым словом она съёживалась всё больше, а я не переставал давить на больные места.

— У вас есть время подумать, — я встал, отряхнув пальто от листьев. — До пятницы. Согласитесь — встретимся после занятий. Нет — фотографии найдут других ценителей.

Она уставилась в землю, словно желая провалиться сквозь неё.

— Я не могу, — тихо произнесла она. — Это неправильно…

— Это единственный выход, — закончил я. — Что важнее — принципы или карьера? Достоинство или репутация?

Я ушёл, не оборачиваясь, чувствуя, как она смотрит мне вслед с ненавистью. Знал — к пятнице она согласится. Выбора у неё не было.

Под ногами хрустели опавшие листья, напоминавшие о разбитых надеждах. Я получу своё, она — свои фотографии. Честная сделка. Только почему-то во рту остался привкус пепла.

До дачи добирались молча, слушая перестук электрички и её редкие подавленные вздохи. Я сидел рядом и наблюдал за её руками, которые судорожно сжимали колени, пока за окном мелькали хмурые пейзажи ранних заморозков.

Дача пряталась среди берёз, словно укрываясь от посторонних глаз. Мы вышли на платформу в сумерках. Дарья Евгеньевна замерла у перрона, не двигаясь, словно надеясь, что я передумаю.

— Ещё можно всё остановить, — прошептала она. — Леонид, не делай этого…

— Пошли, — отрезал я, направляясь к дому.

Внутри было уютно и просто: старый диван под пледом, книги на полках, печь в углу — обычная советская дачная жизнь преподавателя. Дарья Евгеньевна медленно сняла пальто, повесила его механически, словно лунатик.

Я поставил на кухонный стол сумку и разложил припасы: тушёнка, хлеб, пара яблок, термос с чаем. Всё буднично, без кулинарных претензий. Руки работали сами собой, но мысли были далеко.

Она остановилась в дверях кухни, глядя на меня взглядом загнанного животного.

— Садитесь, — я спокойно указал ей на стул.

Она села, не глядя в мою сторону. Я достал из рюкзака бутылку портвейна, налил в стаканы. Приторный запах напитка смешался с запахом тушёнки, создавая странную иллюзию нормальности.

— За что будем пить? — спросил я, изображая любезность. Она промолчала, поднесла стакан к губам и глотнула, поморщившись.

Ужин проходил в тяжёлом молчании. Я ел спокойно, словно это был обычный вечер, периодически наполняя её бокал. Она почти не прикасалась к еде, лишь постепенно опустошая свой стакан, словно надеялась, что алкоголь сможет приглушить боль от происходящего.

Когда еда закончилась, я какое-то время разглядывал своё пустое блюдо, наблюдая, как по краю тарелки медленно ползёт капля жира. Несколько минут мы сидели в торжественной тишине, пока в углах маленькой кухни не осела последняя иллюзия приличия. Дарья Евгеньевна смотрела сквозь меня; глаза её были такими мутными и усталыми, что мне стало почти не по себе — хотя вроде бы я к этому и стремился.

Я собрал грязную посуду в раковину, медленно сполоснул её ледяной водой — мокрые остатки тушёнки издавали металлический запах банки и безысходности. Водопровод скрипел на всю дачу: в этот момент я ясно ощутил хрупкость декораций, за которыми мы оба пытались спрятаться. Почти как в детстве, когда мама мыла после ужина стаканы, а отец сидел на кухонном табурете и смотрел ей в спину.

Дарья всё ещё сидела за столом с бокалом портвейна в руках — теперь это выглядело не как изысканный жест взрослой женщины, а как попытка уцепиться за остаток достоинства. Я видел, что она пьёт только потому, что так проще ничего не чувствовать.

Когда воздух окончательно пропитался нищенским теплом старой печки и дешёвым вином, я встал и прошёл в гостиную. Диван был покрыт шерстяным пледом; на подлокотнике валялась потрёпанная книга — «Два капитана». Я сел и вытянул ноги вперёд, изучая узор ковра перед собой. С кухни доносилось слабое позвякивание стекла: Дарья убирала за мной следы нашей жалкой трапезы.

Тишина затягивалась, становилась вязкой. Мне вдруг захотелось закурить — сигареты пахли бы здесь неправильно, на фоне засаленных обоев и книжных полок с атласами СССР. Я крепко сжал ладони одну о другую и почувствовал зуд — не то от предвкушения, не то от стыда.

Я выдержал паузу — долгую паузу. Затем повернулся к окну, за которым сгущались сумерки подмосковного леса.

— Раздевайся, — сказал я, не оборачиваясь.

Некоторое время мы оба оставались в молчании — я сидел на диване с прижатой к бедру ладонью, она стояла передо мной, словно между нами была не просто пустота, а непробиваемая стена из бетона и стали. В этой тишине я впервые услышал, как скрипит старая дача: то ли от ветра за окном, то ли от совершенно другого напряжения.

Я снова повторил свой приказ, теперь чуть громче, чуть твёрже. Она вздрогнула, словно вынырнула из воды. Губы её задрожали, и она сделала неловкое движение рукой к пуговицам блузки — потом резко остановилась. Я видел, как в глазах у неё застилалась безысходность и отвращение к самой себе. Она опустила взгляд.

Я ждал и любовался этим моментом: самая храбрая женщина на нашем курсе, будущая доктор наук, сидела передо мной абсолютно раздавленная — и я знал, что это моё творение. Я почувствовал внутри себя что-то похожее на восторг хирурга-первопроходца: вот оно, новое эмоциональное дно.

Тишина затянулась настолько, что я услышал собственное сердцебиение.

Вдруг из горла Дарьи вырвался какой-то звериный всхлип. Она подняла руки к лицу и пронзительно зарыдала — с надрывом и всхлипываниями маленькой девочки; так не плачут взрослые женщины при посторонних. Это был тот самый плач, когда слёзы текут по щекам ручьями, а плечи ходят ходуном; когда нет ни сил, ни смысла сдерживаться.

Я смотрел на неё поверх занавесок собственного равнодушия и вдруг понял: мне никогда в жизни не удавалось довести человека до такого предела. Эта мысль неожиданно обожгла меня какой-то ледяной гордостью.

Но вместе с этим во мне шевельнулось что-то другое — словно тень той самой эмпатии, о которой нам талдычили в институте на семинарах по педагогике. Жалость? Презрение к себе? Интересно.

Она продолжала рыдать всё громче, забыв про меня напрочь — как оскорблённое существо роняет кожу приличий и оказывается голым перед Вселенной.

— Леонид, умоляю. Не надо. Я прошу тебя как человека...

— Раздевайся, — повторил я, повернувшись к ней. — Или я уйду сейчас же, а завтра весь институт увидит фотографии.

Её лицо исказилось от боли. Слёзы потекли по щекам, она не пыталась их вытирать.

— Ты не человек, — прошептала она. — Ты чудовище.

Но руки уже поднялись к пуговицам кофты. Пальцы дрожали так сильно, что она едва справлялась. Первая пуговица. Вторая. Я смотрел, как она борется с каждой, как слёзы капают на ткань.

Кофта упала на пол. Под ней — белая блузка, та самая строгая блузка, в которой она читала нам лекции. Она посмотрела на меня, молча умоляя о пощаде. Я молчал.

Блузка последовала за кофтой. Теперь она стояла в комбинации — простой, хлопковой, с кружевной отделкой по краю. В полумраке комнаты её кожа казалась мертвенно-бледной.

— Дальше, — приказал я.

Она всхлипнула, но подчинилась. Руки завелись за спину, расстёгивая юбку. Ткань зашуршала, падая вниз. Она переступила через неё, оставшись в комбинации и чулках.

Комбинация соскользнула с плеч. Я видел, как дрожит её тело — от холода, от унижения, от ужаса происходящего. Лифчик был таким же простым, как и остальное бельё. Белый, без украшений. Она расстегнула его сзади, на мгновение прижала к груди, потом опустила руки.

Я смотрел на неё с тем самым вниманием, с каким человек впервые рассматривает неведомую диковину — в её обнажённости не было эротики, только тотальная беспомощность и стыд. Грудь Дарьи была бледной, почти прозрачной в тусклом дачном свете, а соски мгновенно сжались от холода, став темнее и резче; они дрожали в такт её рыданиям, что придавало ей какой-то зловещий налёт невинности. Она попыталась прикрыться ладонями, но я лишь покачал головой — этот жест был для меня особенно важен, потому что даже сейчас она цеплялась за остатки достоинства, инстинктивно защищая себя от взгляда.

На секунду она застыла, словно не знала, что делать дальше: то ли снова бороться с унижением, то ли сдаться окончательно. В её глазах блестели слёзы, по щекам текли тонкие ручейки соли. Она всё-таки медленно опустила руки обратно к груди — неторопливо и механически, будто исполняла указанный ей кем-то ритуал.

— Руки вниз. И продолжай.

Чулки она снимала, присев на край дивана. Аккуратно отстегнула от пояса, скатала вниз. Движения были странно бытовыми, обычными — так она, наверное, раздевалась каждый вечер дома. Только теперь это происходило под моим взглядом, превращая рутину в пытку.

Осталось только нижнее бельё. Она встала, пошатнулась, ухватилась за спинку дивана. Посмотрела на меня в последний раз — в её глазах были мольба, ненависть, отчаяние.

Потом закрыла глаза и, рыдая, стягивала с себя трусики.

Теперь она стояла передо мной полностью обнажённая. Инстинктивно сгорбилась, пытаясь стать меньше, незаметнее. Одна рука прикрывала грудь, другая — низ живота. Всё её тело сотрясали рыдания.

— Опусти руки, — приказал я.

— Пожалуйста... — её голос был едва слышен.

— Руки вниз.

Она подчинилась. Встала прямо, руки безвольно повисли вдоль тела. Я обошёл её по кругу, рассматривая. В реальности она выглядела старше, уязвимее, чем на фотографиях. Кожа покрылась мурашками, на бёдрах были едва заметные растяжки. Обычное женское тело, ничего особенного. Но власть над ним пьянила.

Половицы скрипели под моими шагами. За окном сгущались сумерки, превращая комнату в подобие театральной сцены. Она стояла в центре, освещённая тусклой лампой, как актриса в спектакле, который никто не должен был увидеть.

— Ты доволен? — спросила она сквозь слёзы. — Это то, чего ты хотел? Унизить меня?

Я не ответил. Да, я был доволен. Но удовлетворение было каким-то пустым, механическим. Как будто я выполнил сложное упражнение, но не получил от этого ожидаемой радости.

Она дрожала всё сильнее. Губы посинели от холода. Или от шока. Я смотрел на неё — преподавателя, которая ещё неделю назад была недосягаемым авторитетом, — и чувствовал только холодное любопытство. Что она будет делать дальше? Как далеко зайдёт в своём унижении ради спасения карьеры?

За окном ветер шевелил голые ветви берёз. Где-то вдали залаяла собака. Обычный осенний вечер на подмосковной даче. Только внутри происходило нечто, выходящее за рамки обычного. Нечто, о чём мы оба будем помнить до конца жизни — она с ужасом, я с чем-то, чему пока не мог подобрать название.

Её достоинство умерло в этой комнате, среди скрипучих половиц и выцветших обоев. И я был его убийцей.

— На колени, — сказал я, усаживаясь на диван.

Она застыла, глядя на меня с ужасом. Слёзы не прекращались, текли непрерывными ручьями по щекам, капали на обнажённую грудь.

— Леонид, не заставляй меня... Я никогда... Это слишком...

— На колени, — повторил я. — И подойди ближе.

Её ноги подогнулись сами собой. Она опустилась на пол, колени глухо стукнулись о деревянные доски. Подползла ближе, двигаясь как во сне, как человек, идущий на казнь.

Я расстегнул ремень, молнию. Она отвернулась, зажмурилась.

— Смотри на меня, — приказал я.

Она подняла глаза. В них плескался такой ужас, такое отвращение, что на мгновение я почувствовал укол чего-то похожего на стыд. Но только на мгновение.

— Делай то, что делала с ним.

— Я не могу... — её голос сорвался. — Ты же мой студент... Это неправильно...

— Фотографии, — напомнил я. — Хочешь, чтобы их увидели все?

Она закрыла глаза, глубоко вздохнула. Потом, дрожащими руками, потянулась ко мне. Прикосновение её пальцев было холодным, неуверенным. Она явно не знала, что делать, как начать.

Сначала ничего не происходило. Моё тело не реагировало на её робкие прикосновения. Она старалась, но в её движениях не было ни желания, ни умения — только механическое выполнение приказа. Слёзы капали мне на бёдра, горячие на холодной коже.

— Ртом, — сказал я.

Она всхлипнула, но наклонилась ниже. Её губы коснулись меня — сухие, дрожащие. Она пыталась делать то, что, видимо, видела в фильмах или читала в книгах. Неумело, механически, прерываясь на рыдания.

Постепенно тело начало реагировать. Не на неё — на ситуацию. На власть. На то, что университетская преподавательница стоит передо мной на коленях. Физиология брала своё, несмотря на отсутствие возбуждения.

Она почувствовала изменение и задрожала сильнее. Попыталась отстраниться, но я положил руку ей на затылок, удерживая.

— Продолжай.

Её движения стали более отчаянными. Она давилась, кашляла, но продолжала. Я смотрел сверху на её склонённую голову, на вздрагивающие плечи, и чувствовал странную пустоту. Это было не то, что я представлял. Не было триумфа, не было удовольствия. Только механический акт власти и подчинения.

Она старалась ускорить процесс, чтобы это кончилось быстрее. Её техника улучшилась — инстинкт подсказывал, что нужно делать. Но в каждом движении читалось отвращение, в каждом вздохе — страдание.

Я откинулся на спинку дивана, закрыл глаза. Пытался вызвать возбуждающие образы, но перед внутренним взором почему-то вставало её лицо на лекции — сосредоточенное, увлечённое, когда она рассказывала о чём-то особенно интересном. Потом — её лицо сейчас, искажённое страданием.

Финал пришёл неожиданно, как спазм. Она закашлялась, отпрянула, прижимая руку ко рту. Потом рухнула на пол, свернувшись в позу эмбриона. Её тело сотрясали рыдания — уже не тихие, а громкие, отчаянные.

Я застегнулся, встал. Она осталась лежать на холодном полу, голая, сломленная. В комнате пахло страхом и унижением — запах, который, казалось, впитался в стены.

— Это только начало, — сказал я. — У нас впереди два дня.

Она не ответила. Только плакала, уткнувшись лицом в ладони. Я смотрел на неё сверху вниз и не чувствовал ничего. Ни жалости, ни удовлетворения. Только пустоту, как после плохого спектакля.

За окном совсем стемнело. Дачный посёлок погрузился в тишину. Только ветер шумел в голых ветвях, как будто природа оплакивала происходящее в этом доме.

— В спальню, — сказал я, когда её рыдания немного утихли.

Она медленно поднялась с пола, держась за стену. Не смотрела на меня, не пыталась прикрыться — что было смысла? Поплелась в соседнюю комнату, я следовал за ней.

Спальня была маленькой, с низким потолком. Кровать под лоскутным одеялом, комод, зеркало в простой раме. На тумбочке — будильник и стопка книг. Обычная комната обычного человека. Который сейчас перестал быть обычным.

— Ложись, — приказал я.

Она легла на спину, уставившись в потолок. Слёзы продолжали течь, но беззвучно. Я разделся, чувствуя странную отстранённость от собственного тела. Как будто смотрел на себя со стороны.

Лёг сверху. Она вздрогнула от моего веса, но не сопротивлялась. Лежала как кукла, безвольная и сломанная. Я попытался поцеловать её — губы были холодными, безжизненными.

— Обними меня, — сказал я.

Её руки нехотя обвили мою спину. Прикосновение было механическим, лишённым любого чувства, кроме отвращения.

Из-за усилий проникновение было затруднительным — её тело сопротивлялось, хотя разум оставался пассивным. Она вскрикнула от боли, зажмурив глаза. Я пытался найти ритм, но это напоминало толкание камня в гору.

Под нами скрипела старая кровать, за окном шумел ветер. Её дыхание было прерывистым, с всхлипами. Я смотрел на её лицо, искажённое страданием, и не чувствовал ни капли возбуждения. Только упрямство — раз начал, надо закончить.

— Повернись, — приказал я после нескольких минут бесплодных попыток.

Она послушно перевернулась на живот и встала на четвереньки. В этой позе она казалась ещё более уязвимой и беззащитной. Я видел, как дрожит её спина, как капают слёзы на подушку.

Вошёл сзади. Она вскрикнула снова, уткнулась лицом в постель. Её руки вцепились в простыни, костяшки побелели. Я двигался механически, как поршень, стараясь не думать о том, что делаю.

Но мысли приходили сами. Я вспомнил, как она объясняла сложную тему на лекции, как загорались её глаза, когда кто-то задавал интересный вопрос. Вспомнилось, как она смеялась над чьей-то шуткой в коридоре. А теперь — это.

Я ускорился, желая закончить побыстрее. В какой-то момент её тело предало её. Она начала испытывать удовольствие. Ей стало стыдно от этого, она заплакала. Но было уже непонятно от чего — от стыда или от удовольствия. Она больше не плакала — просто лежала, уткнувшись в подушку, издавая тихие стоны при особенно резких толчках. Её полная капитуляция была даже хуже сопротивления.

— На бок, — приказал я.

Она перевернулась, подтянула колени к груди. Я лёг сзади, обхватил её за талию. В этой позе я видел её лицо в профиль — глаза закрыты, по щеке течёт непрерывная дорожка слёз.

Продолжал движения. Она была как тряпичная кукла в моих руках — безвольная, сломанная. Иногда всхлипывала, но в основном молчала. Её молчание было громче любых криков.

Наконец, после того, что казалось вечностью, её тело снова отреагировало. Финал был скомканным, неприятным — как всё в этой комнате. Я выскользнул из неё, откатился на спину.

Она лежала неподвижно, свернувшись на боку и подтянув колени к груди. Тело её содрогалось от тихих, прерывистых всхлипов. Я смотрел в потолок, чувствуя лишь пустоту, глухую и вязкую.

Это должен был быть мой триумф — полная победа. Теперь она была моей, во власти моих желаний. Но вместо удовлетворения я ощущал лишь тошнотворную пустоту, будто проснулся после дурного сна.

В комнате пахло потом, горечью и отчаянием. Простыни стали влажными от её слёз. За окном билась в стёкла первая метель, белые снежинки метались, словно беспокойные души, умоляя впустить их внутрь.

Я осторожно повернулся, взглянул на неё: она казалась маленькой и хрупкой, до боли уязвимой. На бедре проступал синяк от моих пальцев, волосы спутались и прилипли к мокрому лицу.

— Дарья Евгеньевна, — тихо позвал я.

Она не ответила. Лежала в коконе собственного страдания, оградившись от меня и всего мира.

Закрыл глаза, пытаясь уснуть, но сон не приходил. Образы прошедших часов не отпускали, вызывая болезненные спазмы в груди. Что я сделал? Зачем? Ради чего?

Ответов не было — лишь её приглушённые рыдания и завывание ветра.

Постепенно всхлипы утихли, сменившись глубоким, прерывистым дыханием. Я лежал рядом, считая трещины на потолке, чувствуя, как усталость медленно затягивает меня — не физическая, а какая-то глубокая, выматывающая душу до дна.

Веки тяжелели, но я сопротивлялся сну, не желая оставлять её одну в этом кошмаре, который сам же создал. В конце концов тело взяло верх, и я провалился в темноту, слыша последние её вздохи.

И тут всё закружилось.

Комната завертелась с пугающей скоростью, стены дышали, то растягиваясь, то сжимаясь. Я пытался ухватиться за край кровати, но пальцы проходили сквозь материю.

Падение. Я лечу сквозь темноту, и вокруг мелькают образы: её мокрое от слёз лицо, синие пятна синяков, мой голос, отдающий бессмысленные приказы. Всё смешалось в тошнотворной, мучительной круговерти.

Затем — резкая, глухая тишина.

Я снова за берёзой у колхозной бани. В руках холодит пальцы фотоаппарат. Ночь, керосиновый свет, тихий плеск воды. Дарья Евгеньевна там, ничего не подозревающая, спокойно живущая свою личную жизнь.

Подхожу к щели, как уже делал это когда-то. Или не делал? Время спуталось, перемешав прошлое и будущее. Я вижу, как она раздевается, спокойно, с достоинством, не зная, что я здесь. Поднимаю камеру, палец ложится на кнопку затвора.

Но вдруг накатывает странное воспоминание — нет, не воспоминание, а эхо ещё не случившегося. Её глаза, полные ужаса и слёз. Голос, умоляющий пощадить. Ледяные губы, подчиняющиеся моим поцелуям из страха. Её тело, дрожащее от унижения.

Рука сама опускает камеру. Фотоаппарат становится неподъёмным, будто выточенным из чугуна. В видоискателе больше нет желанной женщины — лишь живой человек, имеющий право на свои тайны, ошибки и счастье. Внезапно я увидел всю непоправимость того, что едва не совершил.

Хлопнула дверь — вошёл Соколов. Их объятия не казались теперь пошлыми или грязными; просто двое взрослых людей, нашедших друг друга в холоде окружающей жизни. Кто дал мне право ломать это, превращать в оружие против неё?

Я тихо отступил от бани, крепко прижав к груди бесполезный теперь фотоаппарат. С каждым шагом становилось легче, будто спадала тяжёлая ноша с плеч.

Вернувшись в барак, спрятал фотоаппарат на дно рюкзака и лёг на скрипучую койку. В голове звучали отголоски событий, которые могли случиться, но теперь останутся лишь призрачным эхом в моей памяти.

Закрыл глаза, и мир вновь мягко закружился, убаюкивая. В моей памяти смешалось всё — события произошедшие и те, которые никогда не состоятся. Я помнил тяжесть конверта с фотографиями, которых не было, и её взгляд, полный ужаса от снимков, которые никто не сделал. В ушах звучал её тихий плач, хотя она никогда не прольёт этих слёз.

Это было странное чувство — стать единственным хранителем воспоминаний, которых лишился весь остальной мир. Как шрам от раны, которой не было. Как фантомная боль ампутированной конечности, которую никто не отнимал.

Заснул под эти мысли, слушая храп соседей и монотонный вой ветра. Где-то в другой реальности я лежал рядом с униженной и сломленной женщиной, а здесь и сейчас был лишь уставшим студентом, сделавшим единственно возможный правильный выбор.

Или неправильный — время рассудит.

Но призрачный отзвук её плача будет звучать в моей голове ещё долго, напоминая, что некоторые грехи оставляют след даже тогда, когда их удалось избежать.

Глава 8

Глава 8

После колхоза Москва встретила меня запахом мокрого асфальта и выхлопных газов — одновременно чужим и до боли родным. Я лежал на узкой кровати в своей комнате, разглядывая привычные трещины на потолке, и чувствовал себя выпотрошенной рыбой. Тело вернулось домой, но что-то важное осталось там, в той странной реальности, где мне пришлось выбирать между человечностью и подлостью. На кухне звенела посудой Елена, радио безразлично вещало о новых трудовых подвигах. Будничная жизнь текла сама по себе, ничего не зная о моих несостоявшихся грехах.

К вечеру стены стали давить, и я, не объясняясь с Еленой, натянул пиджак и вышел наружу. Она давно уже привыкла к моим странностям — особенно после поездок на картошку.

Улицы казались театральными декорациями, где я напрочь забыл свою роль. Вот булочная на углу, возле которой по утрам тянется очередь за свежим хлебом, вот остановка троллейбуса, заклеенная объявлениями о потерянных ключах и найденных кошках. Всё на месте, но сдвинуто на миллиметр — ровно настолько, чтобы стало невыносимо тошно.

Я шёл бесцельно, позволяя ногам выбирать маршрут. В голове звучали отголоски событий, которых не было и уже не могло быть: её несуществующие слёзы, неслучившиеся мольбы, несделанные фотографии. Как объяснить себе воспоминания о том, чего не было?

Сумерки лениво наползали на город, цепляясь за крыши домов. Фонари загорались медленно, один за другим, создавая островки мутного света. Люди торопились домой, к ужину и телевизорам, а я шёл против течения, постепенно растворяясь в холодной Москве.

Свернул наугад и оказался в переулке, которого раньше никогда не замечал. Узкий, кривой, с облупившимися стенами домов, тесно жмущихся друг к другу, словно замёрзшие старухи. Фонарей здесь не было — только тусклые отблески соседних улиц и редкие светящиеся окна. Под ногами чавкали лужи, пахло помойкой и кошками.

Тревога подступила медленно, волнами. Сначала кольнуло между лопатками, потом стало трудно дышать. Город внезапно показал мне свою тёмную, недружелюбную изнанку, и я ускорил шаг, желая вернуться обратно на освещённые улицы.

И тут раздался крик — женский, полный боли и ужаса. Он вспорол тишину, заставив сердце ухнуть вниз и забиться испуганной птицей.

Крик повторился, теперь сопровождаемый глухими звуками борьбы, раздираемой ткани и мужским смехом. Я вцепился в стену, пытаясь подавить инстинкт самосохранения, который отчаянно шептал: «Не лезь, уходи!»

Но ноги уже несли меня вперёд, ярость вытеснила страх. Кто-то нуждался в помощи — прямо сейчас.

За поворотом открылась страшная сцена. Двое пьяных типов, грязных и отвратительных, навалились на женщину. Один держал её руки, второй рвал одежду. Она отчаянно отбивалась, но силы были неравны.

В слабом свете ближайшего окна я вдруг узнал её: Дарья Евгеньевна. Та самая, которую я не опозорил, чьи фотографии так и не сделал, чью жизнь пощадил в той другой, несбывшейся реальности.

Решение возникло раньше мысли. Я бросился на ближайшего насильника, всем телом ударив его в спину. Он пошатнулся и выпустил её руки. Я бил вслепую — кулаки находили его лицо, рёбра, живот.

— Сука! — крикнул второй, бросая Дарью и разворачиваясь ко мне.

Удар его кулака пришёлся мне прямо в скулу, мир взорвался искрами боли, но я не остановился. Нырнул под новый замах, врезал коленом ему между ног. Он согнулся, сдавленно ругаясь.

Первый уже пришёл в себя и полез на меня снова. Драка стала хаосом из ударов, криков, запаха пота и крови. Я бился отчаянно, грязно, без правил, слыша за спиной всхлипы Дарьи Евгеньевны. Адреналин замедлял время — каждый удар растягивался бесконечно долго.

Кулак первого лишь вскользь задел висок, оставив горячую боль, а второй уже поднимался с земли, выхватив что-то металлическое из кармана — нож или кастет, не разобрать.

Я успел ударить первого локтем в солнечное сплетение, и он согнулся, хватая ртом воздух, но удар второго был слишком быстрым. Мир снова вспыхнул болью. Я покачнулся, в ушах зазвенело, ноги подкашивались.

— Убью, сука! — рычал второй, но уже с заметной неуверенностью.

Они ожидали лёгкой добычи, но получили взбесившегося человека, готового драться до конца. Я шагнул вперёд, размазывая кровь по лицу, и увидел страх в их глазах.

— Да ну его к чёрту, — пробормотал первый, с трудом поднимаясь. — Шлюха того не стоит.

Оба стали отступать, а потом, развернувшись, побежали. Их шаги гулко отдавались в переулке, пока не стихли вдалеке.

Адреналин схлынул, и я рухнул на колени. Асфальт холодил ладони, голова раскалывалась, рёбра ныли при каждом вдохе. Перед глазами плавали тёмные пятна — то ли грязь, то ли кровь.

— Боже мой… Вы в порядке?

Голос Дарьи Евгеньевны звучал и близко, и далеко одновременно. Я поднял голову, превозмогая боль, и посмотрел на неё: блузка разорвана, волосы растрёпаны, на щеке синяк. Но она была цела, и жива.

Она опустилась на корточки и легко, почти неуверенно коснулась моего плеча — словно боялась причинить лишнюю боль.

— Это вы... Иванов? Леонид?

В голосе Дарьи Евгеньевны слышались удивление, шок и что-то ещё — возможно, благодарность или недоверие оттого, что именно я оказался здесь, в нужное время и в нужном месте.

Я попытался улыбнуться, но вышло криво: губа была разбита.

— Добрый вечер, Дарья Евгеньевна. Простите за такую неформальную встречу.

Она издала странный звук — не то всхлип, не то смешок — и сжала моё плечо чуть крепче.

— Вы спасли меня. Эти двое... они бы... — её голос сорвался, и она не смогла закончить мысль.

— Не думайте об этом, — пробормотал я, преодолевая тяжесть слов. — Главное, не успели.

Дарья Евгеньевна быстро и нервно огляделась, словно боясь возвращения нападавших. Затем решительно поднялась, потянув меня за руку.

— Вставайте. Нам нельзя здесь оставаться. Мой дом рядом — всего через две улицы.

Я попытался подняться сам, но мир тут же завертелся, заставив схватиться за стену. Дарья Евгеньевна обхватила меня за талию, подставляя плечо. От неё пахло духами — тонкими, цветочными — и страхом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Обопритесь на меня. Вот так, потихоньку.

Мы вышли из тёмного переулка. Каждый шаг отзывался болью в голове, но я упорно двигался вперёд, чувствуя её заботливую поддержку.

— Почему вы? — спросила она уже на освещённой улице. — Как вы оказались именно там?

— Просто гулял, — ответил я, стараясь не упасть. — Услышал крики, а дальше... инстинкт, наверное.

Она покачала головой, но больше ничего не сказала. Мы медленно брели по безлюдной улице — преподавательница и студент, спасённая и спаситель, два человека, связанные общей бедой. Фонари бросали наши тени на мокрый асфальт — длинные, искажённые и переплетённые.

Квартира Дарьи Евгеньевны встретила нас теплом и запахом книг. После уличного холода и пережитого ужаса эта обычная прихожая с зеркалом и вешалкой казалась тихим прибежищем. Я буквально рухнул внутрь, прислонившись к стене, чувствуя, что ноги больше не слушаются.

— Проходите сюда, на диван, — мягко произнесла она, поддерживая меня за локоть.

Диван принял избитое тело как старый друг. Я закрыл глаза, пытаясь прийти в себя. Где-то тикали часы, шумел поздний троллейбус за окном. Обычные звуки нормального мира, где людей не избивают в тёмных переулках.

— Только не засыпайте, — сказала Дарья Евгеньевна встревоженно. — При ударе по голове нельзя. Сейчас принесу аптечку.

Она вышла, и я услышал хлопанье шкафчиков, льющуюся воду. Открыв глаза, осмотрелся: книжные полки от пола до потолка, заваленный бумагами стол, репродукция Левитана на стене. Уютно, по-профессорски спокойно.

Дарья Евгеньевна вернулась с тазиком воды, полотенцами и белой коробкой с красным крестом. Присела на край дивана и намочила полотенце.

— Будет немного щипать, — предупредила она, осторожно касаясь виска.

Щипало сильно, я зашипел, но не отстранился. Дарья Евгеньевна действовала профессионально и спокойно — словно первая помощь была обязательным навыком советского преподавателя.

— Рана неглубокая, но синяк выйдет хороший, — сказала она, прикладывая что-то холодное. — Подержите лёд.

Лёд обжигал кожу, постепенно заглушая боль. Я смотрел на неё снизу вверх: сейчас, без привычного строгого костюма и причёски, она казалась моложе и уязвимее. На шее заметны были царапины, оставленные руками нападавших.

— Спасибо вам, — произнёс я с неловкостью. — Простите за такой неожиданный визит.

Она покачала головой, убирая окровавленные ватные тампоны.

— Это я должна вас благодарить. Если бы не вы… даже думать страшно, что было бы.

Повисла тишина. Она унесла тазик и вернулась с двумя кружками горячего чая и таблетками.

— Анальгин, выпейте две. И чай — горячий и сладкий, помогает при шоке.

Я послушно выпил таблетки и взял кружку. Чай оказался крепким и приторным — как раз тем, что было нужно.

— Есть кому позвонить? Родители будут волноваться, — спросила она, садясь напротив.

— Тётка, — поправил я машинально. — Но она привыкла, что иногда я пропадаю. До утра волноваться не станет.

Дарья Евгеньевна кивнула, отпила чай. В комнате повисла спокойная, немного странная тишина, нарушаемая только тиканьем часов. Между нами образовалась особенная близость — следствие пережитого вместе ужаса.

Следующие дни слились в странный, словно оторванный от привычной реальности период. Утром я просыпался на её диване, поначалу не понимая, где нахожусь и почему. Затем память возвращалась вместе с болью.

Дарья Евгеньевна настояла, чтобы я остался. «У вас может быть сотрясение», — произнесла она строгим преподавательским тоном, с которым не спорят. Я и не стал.

Она уходила в институт, оставляя еду и указания отдыхать. Возвращалась вечером с лекарствами и бинтами. Ужинали мы вместе, сначала молча, затем постепенно разговоры стали естественней.

— Как прошла лекция? — спрашивал я, нарушая тишину.

— Ваши однокурсники спрашивали, где вы. Я сказала — заболели. Конспекты принести?

— Если несложно.

Разговоры текли свободно, меняя темы — от института к книгам, от книг к личным воспоминаниям и переживаниям.

На третий вечер, когда чаепитие уже стало нашим привычным ритуалом, я неожиданно признался:

— Знаете, часто чувствую, что живу не своей жизнью. Как будто играю чужую роль.

Она подняла глаза от кружки и внимательно посмотрела на меня.

— В каком смысле?

Я замялся. Как объяснить ей это чувство раздвоенности, память о событиях, которых не было, ощущение, будто живёшь уже не в первый раз?

— Иногда мне кажется, что я заранее знаю, что произойдёт. Или что что-то уже было, но иначе. Сильнее, чем просто дежа вю.

Дарья Евгеньевна задумчиво постучала ложечкой о край чашки.

— Фрейд сказал бы, что это подавленные воспоминания или защитная реакция психики.

— А вы как думаете?

— Что жизнь сложнее любых теорий. И иногда лучше не копаться в своих странных ощущениях.

В её голосе уже не звучала привычная преподавательская уверенность — скорее осторожное понимание человека, которому не понаслышке знакомы причуды судьбы.

С каждым днём строгая преподавательская маска спадала с неё, открывая совсем другую женщину — умную, ироничную и печальную одновременно. Дарья рассказывала мне про диссертацию, про заветные мечты о ленинградских архивах, про сложности женской карьеры в науке. Я слушал её, изредка вставляя вопросы, и удивлялся переменам. Неделю назад передо мной была неприступная фигура за кафедрой, теперь — женщина в домашнем халате, доверительно открывающая самое личное.

Однажды вечером я спросил:

— Почему вы одна? Вы ведь красивая, умная…

Она усмехнулась грустно и слегка иронично:

— Красота и ум не гарантируют счастья. Скорее, наоборот. Мужчины боятся таких женщин. А те, кто не боится, обычно уже женаты.

В голосе прозвучала печаль, которую она быстро скрыла за улыбкой:

— Впрочем, что это я… Вы молодой, у вас всё впереди. Не повторяйте чужих ошибок.

Но пропасти между нами уже не было: мы были просто двумя людьми, которых странным образом соединила судьба, и эта связь с каждым днём становилась крепче.

Проснулся я от тихого шороха — медленно всплыл из сна, словно из тёплой воды. Комната залита лунным светом, и привычные предметы стали призрачными и незнакомыми. Часы показывали половину третьего ночи — самое глухое время, когда город спит крепче всего.

Повернув голову, я замер. Дарья стояла у окна, повернувшись спиной. Лунный свет обрисовывал её силуэт серебром и тенями. Медленно, будто во сне, она расстёгивала блузку.

Я должен был отвернуться или окликнуть её, но не смог пошевелиться, заворожённый происходящим. Блузка беззвучно упала на пол. Под ней была белая комбинация, полупрозрачная в свете луны.

Она повернулась ко мне. На её лице не было ни удивления, ни смущения от того, что я бодрствую. В глазах читалась странная решимость, смешанная с тихой грустью.

— Не притворяйся, — тихо сказала она. — Я знаю, что ты не спишь.

Комбинация упала следом за блузкой. Теперь на ней оставалось лишь простое белое нижнее бельё, выглядевшее на её теле изысканно и волнующе. Её руки потянулись за спину, расстёгивая лифчик.

— Дарья Евгеньевна… — прохрипел я, с трудом узнавая свой голос.

— Просто Дарья, — поправила она. — Здесь нет студентов и преподавателей. Есть только мужчина и женщина.

Лифчик упал, открыв её груди, тяжёлые и зрелые, с тёмными сосками, освещённые серебристым лунным светом. Она не прикрывалась, не торопилась — давала мне смотреть.

Последними были трусики. Дарья одним плавным движением избавилась от них, оставшись совсем обнажённой. Лобок аккуратно подстрижен, бёдра сильные, живот слегка округлый — тело зрелой женщины, уверенной и живой.

Она неслышно подошла к дивану и села на край, положив прохладную ладонь мне на грудь.

— Ты спас меня, — прошептала она. — Рисковал жизнью ради чужого человека. Таких мужчин почти не осталось.

— Я просто… — попытался я возразить, но она приложила палец к моим губам.

— Тихо. Не порть момент словами. Ты заслужил награду, и я хочу тебе её дать.

Она наклонилась, и наши губы встретились в осторожном, пробующем поцелуе, будто она заново открывала для себя это умение. Осторожность быстро сменилась уверенностью — её язык скользнул между моих губ, пальцы запутались в волосах.

Она пахла ромашковым чаем и хозяйственным мылом — обычными ароматами, сейчас ставшими невероятно притягательными. Я обнял её, притягивая ближе; кожа была удивительно мягкой.

Когда её пальцы коснулись резинки моих трусов, происходящее стало казаться нереальным, замедленным, как в кино. Медленно, почти торжественно, она стянула их вниз. Я чувствовал себя прозрачным под её пристальным взглядом.

Дарья опустилась на колени рядом с диваном, её одежда лежала на полу смутным пятном лунного света. Она сняла мои трусы так осторожно, словно освобождала рану от последнего слоя бинтов. Я хотел что-то сказать, пошутить, разрядить напряжение, но слова не шли. В груди стучало сердце — казалось, этот стук был слышен во всём доме.

Её ладонь легла на моё бедро — горячая, тяжёлая. Она провела пальцами по внутренней стороне бедра, осторожно, затем уверенней, словно исследовала не только моё тело, но и собственную решимость. Я был полностью беззащитен перед ней, обнажён и телесно, и душевно.

Дарья наклонилась ближе, её волосы касались моей груди, дыхание учащалось. В её влажных глазах смешивались напряжённая концентрация хирурга и азарт игрока, знающего ставку и принимающего её целиком.

— Красивый, — прошептала Дарья, легко проводя ладонью по моей груди, — молодой, сильный…

Её руки касались меня повсюду, осторожно изучая кожу. Я отвечал так же, открывая её тело заново: родинку под левой грудью, едва заметный шрам на бедре, мягкую ложбинку у основания шеи, где бьётся пульс.

Она оседлала меня, мягко устраиваясь сверху. В лунном свете её тело казалось призрачным — будто не женщина, а дух, снизошедший на землю. Дарья взяла моё лицо в ладони и внимательно посмотрела в глаза.

— Не бойся, — прошептала она. — Я буду нежной.

Она медленно опустилась, принимая меня в себя, и мы одновременно выдохнули — от ощущения единства и абсолютной правильности происходящего. Я чувствовал её тепло и близость, как если бы наши тела были созданы друг для друга.

Дарья двигалась неторопливо, наслаждаясь каждым движением. Её груди покачивались в такт, волосы рассыпались по плечам. Я держал её за бёдра, задавая ритм, и не мог отвести взгляда.

Это было больше, чем просто физический акт. В каждом движении и вздохе читалась благодарность, нежность и что-то ещё, чему я не мог подобрать имя. Дарья наклонилась ко мне, грудь прижалась к моей, и теперь мы двигались как одно целое.

Первая волна наслаждения накрыла её неожиданно. Она запрокинула голову, тихо вскрикнув, а её тело сжалось вокруг меня. Я едва удержался, чтобы не последовать за ней.

— Ещё, — выдохнула она, не останавливаясь. — Пожалуйста…

Я перевернул её под себя и продолжил, теперь увереннее и глубже, но так же бережно. Она притянула меня ближе, и в её взгляде была не только страсть, но и отчаянная попытка восполнить годы одиночества за одну ночь.

Вторая волна была сильнее. Дарья вцепилась в мою спину, оставляя следы ногтями, всхлипывая от наслаждения и чего-то большего. Я целовал её шею, плечи, ключицы, стараясь продлить эти мгновения.

Когда приблизилась моя кульминация, она почувствовала это и прижалась крепче, шепча что-то несвязное. Мир вспыхнул яркой вспышкой и медленно вернулся обратно. Мы лежали, переплетённые, тяжело дыша.

Дарья не отстранилась сразу. Гладила мои волосы, целовала лоб, щёки, губы, едва касаясь.

— Спасибо тебе, — шепнула она. — За спасение, за эти дни, за сегодняшнюю ночь…

— Это тебе спасибо, — ответил я, крепче обнимая её.

Она улыбнулась грустно и нежно одновременно, улеглась рядом, положив голову на моё плечо. Я накрыл нас одеялом, и мы лежали тихо, слушая дыхание друг друга.

Сон подкрался незаметно. Последнее, что я почувствовал, — её палец, медленно выводящий невидимые узоры на моей груди, и впервые за долгое время ощутил абсолютный покой. Казалось, все пути привели именно сюда, в эту ночь, к этой женщине.

Утро разбудило запахом кофе и звоном посуды. Я открыл глаза, ожидая увидеть Дарью рядом, но постель была пуста, простыни холодны. Только вмятина на подушке доказывала, что ночь не была сном.

Сев и потирая глаза, я ощущал на теле каждое её прикосновение и поцелуй. Следы ногтей приятно саднили плечи, а в груди теплилось что-то незнакомое — счастье или просто воспоминание о близости?

На кухне посуда звенела с раздражением, словно перед внезапной проверкой. Я натянул брюки и рубашку и пошёл туда, желая обнять её, сказать что-то важное, но остановился в дверях.

Дарья стояла спиной, яростно оттирая уже чистую чашку. Волосы строго собраны, халат застёгнут до последней пуговицы. В каждом движении читалось напряжение.

— Доброе утро, — осторожно сказал я.

Она вздрогнула, не оборачиваясь.

— Доброе. Кофе на плите, хлеб в хлебнице.

Голос был ровным, безличным, словно ночи и не было вовсе. Снова преподавательница и студент, случайно встретившиеся на кухне.

Я налил кофе, сел за стол. Она продолжала возиться у раковины, переставляя уже сухие тарелки.

— Дарья… — начал я.

— Дарья Евгеньевна, — резко поправила она, не глядя в мою сторону.

Внутри что-то оборвалось, тепло сменилось холодом.

— Что случилось? Если я сделал что-то не так…

Она наконец повернулась. На лице вежливая холодность, но в глазах металась паника.

— Ничего не случилось. И это проблема.

Повисла тяжёлая тишина. Дарья вздохнула, села напротив, сцепив руки в замок.

— Леонид, то, что произошло… Это была ошибка. Моя ошибка. Минутная слабость, за которую мне стыдно.

— Слабость? — не поверил я. — Но мы же… это было прекрасно.

— Это было неправильно, — отрезала она. — Я преподаватель, ты студент. Между нами пропасть — возраст, положение. Я воспользовалась ситуацией, твоей благодарностью. Это непрофессионально и аморально.

Каждое слово било, как пощёчина. Я искал в её лице вчерашнюю нежность, но находил только холод.

— Но вы сами сказали, что здесь нет ни студентов, ни преподавателей…

— В порыве люди говорят разное, — она поморщилась, будто от боли. — Утром приходит отрезвление и понимание последствий.

Она встала и подошла к окну. Утренний свет подчёркивал усталость её фигуры, морщинки у глаз, глубокое сожаление.

— У меня репутация, карьера, планы на будущее, — её голос звучал тихо и напряжённо. — Если кто-нибудь узнает… Я не могу этого позволить. И вам не советую. Найдите девушку своего возраста, стройте нормальные отношения и забудьте эту ночь.

— Забыть? — мой голос сорвался на высокой ноте. — Как можно забыть такое…

— Нужно, — Дарья резко отвернулась, в глазах её стояли слёзы. — Пожалуйста, Леонид, не усложняйте. И так слишком больно.

Я чувствовал себя выпотрошенным. Ещё час назад мир казался наполненным надеждами и возможностями, теперь от них остался лишь пепел.

— Значит, всё? Просто забыть и уйти?

— Да, — она кивнула, поспешно вытирая слёзы. — Именно так. Вы поправились, возвращайтесь домой. В институте будем вести себя как обычно.

— А что делать с тем, что между нами произошло? — я поднялся и сделал шаг к ней.

Дарья тут же отступила, выставив перед собой руку.

— Между нами ничего нет. Только минутная слабость двух одиноких людей, благодарность, спутанная с чем-то большим. Это пройдёт. Всё проходит.

Её голос звучал так безысходно, что спорить было бесполезно. Она выстроила между нами стену, о которую разбивались любые мои слова.

— Леонид, — сказала она чуть мягче, — я не жалею о случившемся. Но это не должно повториться. У вас вся жизнь впереди, а я давно сделала выбор. Одиночество — цена за мою независимость.

— Но вы не обязаны быть одна…

— Обязана, — грустно улыбнулась она. — Вы не понимаете моего положения. Но неважно. Нам нужно расстаться. Сейчас, пока не стало больнее.

Дарья подошла, на мгновение коснувшись моей щеки, и это лёгкое прикосновение обожгло, как последняя ласка перед вечной зимой.

— Идите, Леонид. Постарайтесь не злиться. Однажды вы поймёте, что я поступила правильно.

Я молча собрал свои вещи под её взглядом. У двери обернулся — она стояла у окна, обняв себя руками. Маленькая, потерянная, бесконечно одинокая.

— Спасибо за всё, — сказал я.

Она не повернулась, лишь чуть кивнула. Я вышел, тихо прикрыв дверь, и на лестнице остановился — глаза застилали слёзы. Сделал глубокий вдох и пошёл дальше.

На улице светило осеннее солнце, но тепла от него не было, как и от воспоминаний, которые мне велели забыть. Москва расступалась неохотно, словно не желая возвращать меня в прежнюю жизнь. Каждый шаг давался тяжело, и прохожие шли мимо, не замечая чужого горя.

Знакомые улицы казались бесконечными. Булочная, где покупал хлеб неделю назад. Скамейка, на которой собирались пенсионеры. Всё осталось прежним, но изменился я: побитый, отвергнутый, с привкусом поцелуя, обречённого на забвение.

В голове звучали её слова: «минутная слабость», «ошибка», «забудьте». Как будто чувства — карандашные заметки, которые можно стереть ластиком.

Подъезд встретил запахом кошек и сырости. Я медленно поднялся по лестнице и остановился на площадке второго этажа, чтобы перевести дыхание. Не от усталости, а от нежелания входить в пустую квартиру.

Ключ нехотя повернулся в замке, и я рухнул на кровать, не снимая пальто. Матрас привычно скрипнул, принимая измученное тело и израненную душу. Глядя на знакомые трещины потолка, я видел только её лицо в момент оргазма и глаза, отрешённые и холодные утром.

Закрыл глаза, но образы стали ярче.

— Тяжёлая неделя? — раздался спокойный голос.

Я резко сел, сердце ухнуло вниз. В кресле у окна сидел Таисий, невозмутимый, как всегда, в своём вневременном костюме. Его серебристые волосы мерцали в полумраке комнаты.

— Какого чёрта? — спросил я, с трудом сдерживая себя. — Как вы вошли? Что вы здесь делаете?

Таисия улыбнулся загадочной улыбкой, от которой хотелось одновременно плакать и что-нибудь разбить.

— Двери для меня не преграда, как и время. Я здесь, потому что вы снова сделали правильный выбор.

— Правильный? — я вскочил, сжимая кулаки. — Что вы знаете о правильности? Меня избили, использовали и выбросили! В чём тут правильность?

— Садитесь, — мягко сказал он. — Гнев вам не поможет.

— А что поможет? Ваши загадки? Ваши уроки? — я мерил комнату шагами, выплёскивая накопившееся. — Я устал от испытаний, устал от ваших выборов!

Таисий молчал, позволяя мне говорить. Я рассказывал обо всём: о несделанных фотографиях, о спасении Дарьи, о ночи близости и утреннем отвержении. Слова и эмоции смешивались в один бессвязный поток.

Когда силы иссякли, я упал на кровать. Таисий по-прежнему сидел напротив, спокойно сложив руки на коленях.

— Закончили? — тихо спросил он. — Готовы слушать?

Я кивнул, не имея больше сил спорить.

— Вы спасли женщину от насилия, рисковали собой ради другого. Разве это не правильный выбор?

— Но она…

— Отвергла вас? — он покачал головой. — Не всякое добро сразу вознаграждается. И не каждая награда приносит счастье.

Я молча смотрел на него.

— В прошлый раз вы могли шантажом получить власть над ней, удовлетворить низменные желания, но отказались. Помните, каково это было?

Я кивнул, вспоминая тяжесть несостоявшегося греха и облегчение от правильного выбора.

— Теперь вы получили близость как дар, а не через шантаж, — сказал Таисий. — Чувствуете разницу?

— Чувствую, — признал я неохотно. — Но почему она…

— Потому что у неё свои страхи и свои решения, — Таисий поднялся и подошёл к окну. — Вы не можете контролировать чужой выбор. Только свой.

За окном сгущались сумерки. Фонари загорались лениво и нехотя, словно звёзды на пасмурном небе.

— Я устал, — выдохнул я. — К чему эти уроки? Что вы от меня хотите?

Таисий обернулся, в его светящихся глазах промелькнуло сочувствие.

— Я ничего не хочу. Это вы должны понять, чего хотите сами. Каждый ваш поступок — шаг к пониманию себя. В прошлый раз вы отказались быть подлецом. В этот — выбрали быть героем. Чувствуете, как меняетесь?

Я задумался. Действительно, что-то во мне менялось — под слоями привычного цинизма проклёвывалось нечто забытое и важное.

— Но это больно, — тихо признался я. — Делать правильные вещи — больно.

— Да, — согласился Таисий. — Но альтернатива — стать тем, кем вы были в несуществующем будущем. Тем, кто фотографировал женщину в бане, кто шантажировал и брал силой. Хотите вернуться туда?

— Нет, — вырвалось само собой.

— Вот видите, — он улыбнулся. — Вы уже не тот, кем были неделю назад. И это только начало.

— Начало чего?

— Узнаете, когда придёт время, — загадочно ответил он. — Пока отдыхайте, залечивайте раны. И помните: не все награды приходят сразу. Иногда нужно подождать.

Он направился к двери, но я вдруг окликнул его:

— Таисий! Я увижу её снова? Дарью?

Он обернулся с улыбкой, знающей чуть больше, чем хотелось бы мне.

— Все пути куда-то ведут, Леонид. Даже те, которые кажутся тупиками. Доверьтесь процессу.

Он вышел, оставив меня наедине с сумерками и мыслями. Я лежал, разглядывая потолок, и чувствовал неожиданное спокойствие. Да, было больно, я потерял то, что только обрёл. Но внутри уже теплилось понимание, что поступил правильно, что стал чуть лучше, чем раньше.

За окном загоралась вечерняя Москва. Возможно, Дарья тоже сейчас смотрела в окно и думала обо мне. Или пыталась забыть. У каждого свой путь, как сказал Таисий. А мой, похоже, только начинался.

Глава 9

Глава 9

Бутылка портвейна стояла на кухонном столе, молчаливый свидетель — уже третья за неделю. Елена держала бокал обеими руками, словно пытаясь согреться, и смотрела в окно на московские крыши. Я замер в дверном проёме и наблюдал за ней. С того вечера в ванной прошло немало времени. Вино стало регулярным его спутником.

— Опять пьёшь? — постарался я сказать спокойно.

Она вздрогнула, не оборачиваясь. Портвейн плеснул в бокале тёмной волной.

— Устала на работе. Имею право расслабиться.

Я сел напротив. На столе, кроме бутылки, лежали недоеденный бутерброд и пепельница с тремя окурками. Елена курила редко, только когда нервничала. Сейчас от неё пахло табаком и сладким вином.

— Может, поговорим? — осторожно предложил я.

— О чём? — она наконец повернулась.

Под глазами залегли тени, волосы, обычно аккуратные, тускло спадали прядями. В уголках губ застыла горечь человека, узнавшего о себе что-то неприятное.

— О том, что происходит. Ты ведь пьёшь не просто так.

— Леонид, — устало перебила она. — Давай не будем.

Я кивнул, понимая, о чём мы молчим: о вечере, когда я подсматривал за ней в ванной, о её крике, о моём позоре. О том, как потом сидели здесь же, избегая взгляда друг друга, пока я бормотал извинения, а она молча курила.

Странно, но я одновременно чувствовал вину и мерзкую гордость. Вину — что довёл её до такого состояния, гордость — что мог на неё так повлиять. Мерзкое чувство, но честное.

— Хочешь, приготовлю ужин? — спросил я, чтобы разбавить тишину.

— Не голодна.

Она допила вино одним глотком и потянулась за бутылкой. Я прикрыл горлышко ладонью:

— Может, хватит на сегодня?

Елена смотрела долго, в её взгляде смешались усталость, раздражение и нечто похожее на отвращение. И ещё что-то неясное. Страх?

— Убери руку, — тихо сказала она.

Я подчинился. Она налила полный бокал и ушла к себе, закрыв дверь с тихим щелчком.

Тот вечер всплыл перед глазами с фотографической точностью: влажный пар, капли на кафеле, прозрачная занавеска, за которой угадывались её очертания. Я стоял босиком на холодном полу, вцепившись в дверной косяк. Сердце билось в горле от ужаса и восторга одновременно. Я говорил себе: уйди, не смотри. Но остался. Смотрел, как Елена намыливает плечи, склоняет голову, и прядь волос липнет к её щеке. Вода стекала вниз, исчезая между лопаток. Она пела вполголоса что-то детское и нежное. Я чувствовал себя одновременно чудовищем и богом.

И тут она обернулась, заметив движение в зеркале.

— Что ты... Боже, что ты делаешь?!

Её голос был полон такого ужаса, словно она застала меня за чем-то гораздо худшим. Впрочем, для неё это и было худшим — увидеть своего приёмного сына...

В институте я пытался сосредоточиться на лекциях, но мысли постоянно возвращались к Елене. Видел её утром — выскользнула из квартиры раньше обычного, бросив короткое «пока». Даже не взглянула.

— Ты сегодня какой-то не такой, — заметил Андрей на перемене. — Случилось что?

— Всё нормально, — соврал я.

— Да ладно, на лице написано. Девушка бросила?

Если бы всё было так просто. Я покачал головой. Как объяснить, что проблема не в девушке, а в женщине, которая меня воспитала? Что я довёл её до пьянства своей… чем? Извращённостью? Или просто разрушил её иллюзии обо мне?

— Если что, обращайся, — Андрей похлопал меня по плечу. — Мы же друзья.

Я чуть не рассмеялся. Если бы он знал мои мысли, едва ли захотел бы дружить. Но я кивнул, изображая благодарность.

Весь день прошёл как в тумане: лекции, семинары, перерывы — всё слилось в серую массу. Я функционировал на автопилоте, делал вид, что слушаю. Но мысли были далеко.

Возвращаясь домой, заметил Елену впереди. Она шла медленно, покачиваясь. В руке пакет из гастронома, по форме угадывалась бутылка.

Я ускорил шаг, но передумал. Она явно избегала меня. Утром уходила рано, вечером запиралась в комнате. Мы общались минимально.

Ирония ситуации была очевидна. Я мечтал о близости, а получил отчуждение. Вместо понимания — стена молчания. Всё из-за одной минуты слабости.

Я свернул в переулок, решив дать ей время прийти первой. Закурил, хотя в последнее время отказался от сигарет. Табак горчил, но ненадолго отвлекал.

Беспокойство росло. Не только от вины, но и от ощущения, что всё выходит из-под контроля. Елена пила всё чаще, работала хуже. Я слышал её телефонные разговоры, извинения перед начальством. И я был причиной. Косвенной, но причиной.

Смешно. Всегда считал себя умным, способным предвидеть последствия. А тут полный провал. Не учёл главного: что она тоже человек со своими страхами и представлениями. Моё вторжение оказалось разрушительным.

Докурив, я неспеша пошёл домой. В окнах квартиры уже горел свет: Елена была там, наверняка снова с бокалом в руке. И причина её падения — я. Как исправить это, понятия не имел.

Вечер тяжёлым пологом лёг на город. Я поднимался по лестнице, прислушиваясь. За дверью стояла особая тишина — без телевизора и радио. Такая бывает, когда пьют в одиночестве.

Ключ повернулся мягко, дверь открылась почти бесшумно. В прихожей было темно, только из кухни пробивался жёлтый свет и шёл запах: сигаретный дым, сладость портвейна и кислый аромат чего-то забродившего.

Сняв ботинки, я прошёл в коридор и остановился у кухни.

Елена сидела ко мне лицом, сгорбившись над столом. Перед ней — целое поле боя: три пустые бутылки из-под портвейна, ещё одна початая, полная окурков пепельница и тарелка с остатками высохшей еды. Посреди этого хаоса — она, съёжившаяся в домашнем халате.

Я не знал, как поступить: войти — нарушить её одиночество, уйти — проявить трусость. Застыл в нерешительности.

Халат сполз с плеча, обнажая бретель ночной рубашки. Волосы растрепались, пряди прилипли к влажной от слёз щеке. Плакала она тихо, почти беззвучно, только плечи вздрагивали от всхлипов.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

На столе, рядом с бутылками, лежали бумаги. Документы с работы? Или что-то личное? Она водила по листам пальцем, будто читала, но взгляд был мутным, пьяным.

Я шагнул вперёд, половица тут же выдала меня скрипом. Елена резко обернулась. Глаза покраснели, на щеке отпечатался след от ладони. Мы несколько секунд смотрели друг на друга, затем её лицо исказила кривая улыбка:

— А, это ты, — голос её был хриплый и мягкий одновременно, как бывает у пьяных. — Вернулся.

— Добрый вечер, — осторожно сказал я.

Она махнула рукой — резко, неуклюже:

— Какой он добрый? Паршивый вечер, обычный.

Снова повернулась к столу, подняла бокал. Портвейн выплеснулся на бумаги — не заметила или не стала обращать внимания.

— Ты ужинала? — спросил я, просто чтобы не молчать.

— Ужинала, — она горько хихикнула. — Вот мой ужин. Жидкий, питательный. Всё, что нужно взрослой женщине.

Я подошёл ближе, всё ещё не решаясь сесть. Бумаги действительно были рабочими — графики, таблицы, расчёты. Пометки красной ручкой — чужой почерк.

— Может, приготовить что-нибудь? Чай хотя бы?

Она посмотрела на меня странно — с раздражением или интересом, потом расслабленно улыбнулась:

— Знаешь что? Садись, выпей со мной.

Я замер, не сразу поняв её слова:

— Что?

— Выпей. Со. Мной, — произнесла она раздельно, будто для тугодумов. — Или брезгуешь с пьяной тёткой сидеть?

— Ты не пьяная тётка, — автоматически возразил я.

— Нет? — усмехнулась она. — А кто? Молодая красавица?

Последнее слово произнесла с такой горечью, что я поморщился. Она никогда не называла себя моей матерью — всегда Елена, тётя Лена в детстве, опекун в документах, но никогда мать.

— Чего застыл? — нетерпеливо стукнула по столу. — Садись. Стаканы в шкафу. Или из горла, по-пролетарски?

Я сел напротив. Она тут же плеснула себе портвейна, подтолкнула бутылку ко мне:

— Давай, не стесняйся, пропадает же.

Я взял из шкафа обычный гранёный стакан с отбитым краем, вернулся за стол. Она смотрела с любопытством, словно впервые видела:

— Вырос ведь, — задумчиво проговорила она. — Когда успел? Ещё недавно сопли на кулак мотал, а теперь...

Не договорив, налила мне полный стакан. Портвейн был дешёвым, приторным, но дело не во вкусе.

— За что пьём? — спросил я.

Она усмехнулась:

— За крах иллюзий, за прозрение. За то, что мы не те, кем кажемся.

Чокнулись, выпили. Я закашлялся, она усмехнулась:

— Первый раз?

— Не совсем, — соврал я.

— Врёшь, — покачала она головой. — Но ничего, привыкнешь. Все привыкают.

Налила снова. Я не протестовал. Странное чувство — сидеть с ней, пить из одной бутылки. Словно барьер, стоявший между нами, начал рушиться. Или это алкоголь обманывал близостью?

— Хорошо, что ты согласился, — сказала она, глядя в бокал. — Одной пить надоело. Подруг нет, на работе... — махнула рукой.

Я не знал, что ответить. Алкоголь уже действовал: тело наполнило тепло, мысли стали мягче, страх отступал, уступая место странному волнению. Мы пьём вместе, значит, простила? Или ей настолько одиноко, что даже я — лучше, чем никого?

В воздухе висела неловкость, смешанная с дымом сигарет. Но под ней ощущалось другое напряжение — опасное, манящее. Я смотрел на её оголённое плечо, на влажные ресницы и чувствовал, как во мне просыпается то самое, с чего всё началось.

Елена подняла бокал, рассматривая жидкость на свет:

— Красиво, правда? Как кровь, только сладкая.

Я кивнул, не доверяя голосу. Вечер обещал быть долгим и непредсказуемым.

— Знаешь, что самое смешное? — Елена снова налила себе, рука дрогнула, и портвейн разлился по столу. — Я ведь думала, у меня всё получается: карьера, работа, жизнь. А вышло…

Она замолчала, уставившись в бокал. Я ждал продолжения, чувствуя, как алкоголь делает мысли вязкими. Казалось, кухня слегка покачивается.

— Пять лет, — продолжила она неожиданно резко. — Пять лет работы над этим проектом! Вечерами, выходными. Помнишь, как я сидела за бумагами? Небось думал: тётка с ума сошла от работы.

Я помнил бесконечные вечера, когда Елена часами просиживала за столом, окружённая документами. Я приносил чай, она рассеянно благодарила, не поднимая глаз от расчётов.

— Новая система учёта, — горько усмехнулась она. — Революция, думала я. Миллионы могла сэкономить предприятию, понимаешь?

Она схватила со стола лист, помахала перед моим лицом. Красные пометки поплыли перед глазами.

— А знаешь, что сделал Виктор Палыч? Мой уважаемый начальник? — её голос взлетел, сорвался на визгливую ноту. — Присвоил. Просто взял мою работу и выдал за свою. А эти пометки — его правки! Правки к моей работе!

Она швырнула бумагу на стол, лист слетел на пол. Поднимать не стала, снова налила себе.

— Самое мерзкое знаешь что? Я ничего не могу сделать. Вообще ничего. Он — начальник, я — никто. Его слово против моего. У него связи, крыша, всё по правилам.

Слёзы потекли по щекам, Елена даже не пыталась их вытереть. Просто плакала молча, уставившись в одну точку.

— Елена… — я потянулся к ней через стол.

Она резко отдёрнулась:

— Не надо жалости. Ненавижу жалость.

Но через секунду сама схватила мою руку и сжала неожиданно сильно:

— Прости. Я не хотела… Просто навалилось сразу: работа, дом, ты…

Последнее слово зависло между нами. Я молчал, ощущая горячее прикосновение её ладони. Алкоголь делал чувства острыми и смазанными одновременно.

— Я пыталась бороться, — продолжила она, не отпуская меня. — Докладные писала, в профком жаловалась. И что? «Разберёмся», «посмотрим», «надо проверить». А Виктор Палыч потом премию получает — за мои инновации!

Она резко, горько рассмеялась. Смех перешёл в кашель, потом снова в слёзы. Я продолжал молчать, держа её за руку, не зная, что ответить. Голова уже кружилась.

— Всё наладится, — выдавил я наконец. — Правда всегда наружу выходит. Я помогу. Докажем как-нибудь…

— Как? — она посмотрела на меня опухшими глазами. — Ты хороший мальчик, Лёня. Но мир устроен иначе. Побеждает не справедливость, а тот, у кого больше власти.

Налила обоим. Я не отказался, хотя знал, что уже достаточно. Отказаться значило разрушить эту иллюзию близости. А я слишком долго мечтал быть рядом. Пусть не так — пьяно, болезненно, но всё-таки вместе.

— Могла ведь иначе жить, — произнесла она после долгого молчания. — Был человек хороший. Любил меня.

Я напрягся: за все годы она ни разу не говорила о личном, словно его просто не существовало.

— Александр, — Елена улыбнулась чему-то давнему и тёплому. — Инженер, добрый, умный. Жениться хотел. Квартира у него, работа, хороший муж бы вышел.

— И что случилось? — спросил я, уже догадываясь.

— Ты случился, — сказала она без упрёка, лишь констатируя факт. — Мать твоя умерла, ты один остался. Шесть лет тебе было, помнишь?

Смутно помнил больницу, лекарства, незнакомые лица. И её — молодую, растерянную, но решительную.

— Саша говорил — в детдом отдай, государство позаботится. Что я могла ответить? Что сын подруги, что обещала позаботиться?

Она покачала головой, нетерпеливо отбросив упавшие волосы:

— Тебя выбрала. Правильно ли? Саша, конечно, ушёл — чужой ребёнок не нужен. А я осталась. С тобой.

Вина накатила волной. Я всегда знал, что она ради меня чем-то пожертвовала, но никогда — чем именно. Теперь знал.

— Прости, — тихо выдохнул я.

— За что? — пожала плечами она. — Что родился? Глупость. Мой выбор. И я не жалею.

Но в её голосе звучала неуверенность. Или алкоголь делал её честнее обычного?

— Просто иногда думаю: кем могла быть? Женой большого начальника? С детьми, дачей, отпуском в Крыму?

Елена снова налила в бокалы. Руки плохо слушались, портвейн растёкся по столу, закапал на пол. Никто не пошевелился его убрать.

— Вместо этого вот что, — она обвела кухню взглядом. — Нищета, украденная работа и племянник, который…

Она осеклась. Я сжал её руку сильнее:

— Который тебя любит, — сказал я твёрдо. — И благодарен тебе за всё.

Она посмотрела на меня долгим взглядом: пьяным, усталым, полным слёз. И ещё чего-то — того, чему я боялся дать имя.

— Любишь? — тихо переспросила она. — Как именно, Лёня?

Вопрос повис. Я открыл рот и замолчал. Алкоголь требовал честности, но остатки разума предупреждали об опасности.

— Как человека, который вырастил меня, — наконец произнёс я.

Она ещё несколько секунд смотрела на меня, затем кивнула:

— Конечно. А как ещё…

Отпустила мою руку, откинулась на спинку стула, глаза её стали слипаться.

— Устала я, Лёня. Так устала. От всего. От борьбы, от одиночества, от необходимости быть сильной.

Голова её клонилась всё ниже. Я смотрел, как она засыпает, и чувствовал странную смесь облегчения и разочарования. Разговор подошёл к опасной черте. Ещё немного — и мог произойти обвал.

— Спать хочу, — пробормотала она, не открывая глаз. — Но идти не могу. Ноги не держат.

Она попыталась встать, покачнулась. Я вскочил, подхватил под локоть. Она привалилась ко мне всем телом, тёплая и пахнущая вином.

— Отведи меня, а? — попросила жалобно. — Сама не дойду.

Я кивнул, хотя она не видела. В голове всё плыло, но я твёрдо знал — нужно отвести её в спальню. Что будет дальше — посмотрим.

Портвейн делал своё дело, превращая мир в расплывчатую акварель. Но одно оставалось чётким — тепло её тела под моей рукой и бешеный стук сердца в груди.

Голова Елены опустилась на стол с мягким стуком. Волосы разметались по документам, рука безвольно повисла. Дыхание стало ровным, глубоким — она провалилась в пьяный сон между одним вдохом и другим.

— Елена? — позвал я тихо.

Никакой реакции. Только лёгкий храп и подрагивание ресниц. Портвейн сделал своё дело — вырубил окончательно.

Я сидел, глядя на неё, и боролся с головокружением. Комната качалась, как палуба корабля. Нужно было отнести её в спальню. Оставить спать за столом — жестоко. Спина заболит, шея затечёт.

Встал, держась за стол. Мир накренился, но устоял. Обошёл её стул, тронул за плечо.

— Давай, вставай. Помогу дойти.

Она что-то пробормотала невнятное, не открывая глаз. Я попробовал поднять её, подсунув руку под мышки. Она обмякла, как тряпичная кукла. Полностью отключилась.

Выбора не было. Подхватил её на руки — она оказалась легче, чем ожидал. Или это алкоголь придавал сил. Голова её упала мне на плечо, дыхание щекотало шею. От неё пахло вином, табаком и чем-то своим — тёплым, домашним.

Понёс через коридор, стараясь не споткнуться. Стены плыли, пол уходил из-под ног. Но я упрямо шёл вперёд, прижимая её к себе. Тело помнило дорогу — сколько раз проходил этим маршрутом.

Спальня встретила полумраком и запахом её духов. Уложил на кровать осторожно, как хрупкую вещь. Она вздохнула, повернулась набок, подтянула колени к груди. Халат задрался, открывая бедро в чулке.

Я стоял над ней, тяжело дыша. В голове боролись два голоса. Один — трезвый, всё ещё способный на здравые мысли — кричал уйти немедленно. Другой — пьяный, распалённый близостью — шептал остаться.

Она выглядела такой беззащитной. Ресницы дрожали, губы приоткрыты. На шее бился пульс — быстрый, как у птицы. Халат сполз с плеча, открывая ключицу.

Сел на край кровати. Кровать прогнулась, она не пошевелилась. Спала крепко, доверчиво. Как ребёнок.

Но она не была ребёнком. Она была женщиной — той самой, о которой я думал ночами. Которую желал тайно, стыдясь собственных мыслей. И сейчас она лежала передо мной, пьяная и беспомощная.

Рука двинулась сама. Легла на её бедро, почувствовала тепло сквозь тонкую ткань. Она не проснулась. Только вздохнула глубже.

Это неправильно, кричал трезвый голос. Она пьяна. Без сознания. Не может дать согласия. Это...

Но алкоголь заглушал голос разума. Вместо него звучали другие мысли. Она сама пригласила выпить. Сама рассказывала о своём одиночестве. Может, ждала этого? Может, специально напилась, чтобы дать мне шанс?

Бред. Я знал, что это бред. Но убеждал себя с упорством пьяницы.

Пальцы нашли пояс халата. Развязали медленно, боясь разбудить. Халат распахнулся, под ним — ночная рубашка. Простая, хлопковая, с кружевом по вороту. Ничего особенного. Но на ней выглядела как самое изысканное бельё.

Руки дрожали, когда стягивал халат с её плеч. Она помогала бессознательно — приподнималась, поворачивалась, как во сне. Халат упал на пол беззвучно.

Теперь — рубашка. Подол задрался до бёдер. Я видел край трусиков, простых, белых. Сердце колотилось так громко, что казалось — сейчас проснётся. Но она спала.

Расстегнул пуговицы на вороте. Одну, вторую, третью. Ткань разошлась, открывая ложбинку между грудей. Дыхание участилось. Внизу живота разгоралось пламя.

Это последний шанс остановиться, твердил угасающий голос совести. Ещё можно уйти. Прикрыть её одеялом и уйти. Завтра она ничего не вспомнит.

Но руки уже стягивали рубашку через голову. Она застонала тихо, но не проснулась. Теперь передо мной лежала почти обнажённая женщина. Белый лифчик, простой, без украшений. Грудь поднималась и опускалась в такт дыханию.

Пальцы нашли застёжку лифчика. Провозился долго — пьяные руки плохо слушались. Наконец справился. Аккуратно снял, стараясь не разбудить. Груди освободились — не девичьи, спелые, с тёмными сосками.

Я смотрел, не в силах отвести взгляд. Сколько раз представлял этот момент. И вот он настал. Не так, как мечтал — не в порыве взаимной страсти. Но алкоголь стирал границы между мечтой и реальностью.

Последней преградой остались трусики. Я медлил, понимая — это точка невозврата. Стоит их снять, и пути назад не будет.

Но желание было сильнее страха. Подцепил резинку, потянул вниз. Она бессознательно приподняла бёдра, помогая. Белая ткань скользнула по ногам, упала на пол к остальной одежде.

Теперь она лежала полностью обнажённая. Лунный свет из окна серебрил кожу, превращая в неземное существо. Я разделся торопливо, швыряя одежду куда попало. Алкоголь и желание затмили остатки разума.

Лёг рядом, прижался всем телом. Она была тёплой, мягкой. Кожа к коже — ощущение опьяняло сильнее вина. Начал целовать шею, плечи, грудь. Она ворочалась во сне, но не просыпалась.

Раздвинул её ноги — осторожно, боясь разбудить. Устроился между ними. Сердце колотилось как бешеное. Это происходит. Действительно происходит.

Вошёл медленно. Она была сухой — тело спало, не откликалось. Пришлось приложить усилие. Она застонала громче, брови сошлись к переносице. Но глаза остались закрытыми.

Двигался осторожно лишь сначала. Потом — всё быстрее, теряя контроль. Алкоголь, желание, годы подавленной страсти — всё смешалось в безумном коктейле. Я уже не думал о последствиях. Только о том, что она подо мной. Моя. Наконец моя.

Она начала откликаться — тело предавало её. Стала влажной, податливой. Тихие стоны срывались с губ. В какой-то момент обвила меня ногами, притягивая ближе. Но это были рефлексы. Она всё ещё спала.

Финал пришёл быстро — слишком быстро. Я вжался в неё, содрогаясь. Потом рухнул сверху, обессиленный. Лежал, слушая её дыхание, и медленно трезвел.

Что я наделал?

Ужас накатил волной, смывая остатки опьянения. Я только что... С пьяной женщиной... Которая меня вырастила...

Скатился с неё, сел на край кровати. Голова кружилась — то ли от алкоголя, то ли от осознания. В комнате пахло сексом и виной.

Она спала. Всё так же крепко, доверчиво. На бедре темнел след от моих пальцев. Между ног — влага. Доказательства преступления.

Я сидел, глядя на неё, и чувствовал, как тошнота подступает к горлу. От выпитого. От содеянного. От себя самого.

Утро ударило по глазам как молоток. Свет, пробивающийся сквозь занавески, казался раскалённым металлом. Голова раскалывалась, во рту — вкус золы и разложения. Я лежал, боясь пошевелиться, и медленно собирал осколки памяти.

Кухня. Портвейн. Разговор. Её слёзы. Потом...

Повернул голову — движение отозвалось взрывом боли — и увидел Елену. Она лежала на спине, одеяло сбилось к ногам. Обнажённая. На шее и груди — красные следы. От моих губ. От моих рук.

Память вернулась полностью, обрушилась лавиной. Я закрыл глаза, но образы никуда не делись. Как нёс её. Как раздевал. Как...

Рядом зашевелились. Открыл глаза — Елена проснулась. Секунду лежала неподвижно, потом резко села, схватившись за голову. Простыня упала, она не заметила. Или было всё равно.

— Боже, как голова... — пробормотала она.

Потом замерла. Медленно опустила взгляд на себя. Увидела наготу. Следы на теле. Повернулась ко мне — движение вышло рваным, паническим.

В её глазах я увидел, как понимание приходит волнами. Сначала — недоумение. Потом — догадка. Наконец — ужас.

— Нет, — прошептала она. — Нет, нет, нет...

Натянула простыню до подбородка, вжалась в изголовье кровати. Смотрела на меня как на монстра. Что, в общем, было недалеко от истины.

— Что ты сделал? — голос её дрожал. — Что ты со мной сделал?!

— Елена, я... — начал было, но слова застряли в горле.

Что я мог сказать? Извиниться? Объяснить? Оправдаться? Не было оправданий.

— Уйди, — сказала она тихо. — Уйди немедленно.

— Послушай...

— УЙДИ! — крик разорвал утреннюю тишину.

Она схватила подушку, швырнула в меня. Промахнулась. Схватила вторую, потом книгу с тумбочки. Я откатился, едва увернувшись.

— Елена, пожалуйста, дай объяснить...

— Объяснить?! — она задохнулась от ярости. — Что ты можешь объяснить? Как ты... с пьяной... которая тебя вырастила...

Голос сорвался. Она закрыла лицо руками, плечи затряслись. Не от слёз — от отвращения.

— Я тоже был пьян, — попытался я. — Мы оба были. Это просто случилось...

— Случилось? — она опустила руки, и я увидел её лицо. Искажённое болью и гневом. — Ничего не случается просто так! Ты воспользовался. Я была без сознания, а ты...

— Ты не была без сознания! — возразил я, хватаясь за соломинку. — Ты отвечала, двигалась...

Пощёчина прилетела неожиданно. Звонкая, болезненная. Я схватился за щёку, глядя на неё.

— Не смей, — прошипела она. — Не смей перекладывать вину. Я была пьяна в стельку. А ты... ты трезвел, я знаю. Видела твои глаза, когда несёшь меня. Ты всё понимал.

Она была права. Частично. Я тогда действительно начал трезветь. Но остановиться уже не смог. Или не захотел. Какая теперь разница?

— Прости, — сказал я тихо. — Прости меня, пожалуйста.

— Простить? — она покачала головой. — Некоторые вещи нельзя простить. Нельзя забыть. Нельзя жить дальше, как будто их не было.

Встала, придерживая простыню. Пошатнулась — похмелье давало о себе знать. Но устояла, выпрямилась.

— Я не могу здесь больше оставаться. Не могу видеть тебя. Не могу находиться в этой квартире, спать в этой кровати...

— Елена, не надо...

— Заткнись! — рявкнула она. — Просто заткнись! Ты уже достаточно сделал.

Подошла к шкафу, начала доставать вещи. Руки дрожали, простыня сползала. Она не обращала внимания, швыряла одежду на кровать.

— Что ты делаешь? — спросил я глупо.

— Ухожу. Совсем. Из этой квартиры, из этого города. Подальше от тебя.

— Но... работа... твоя жизнь здесь...

Она обернулась, и я увидел в её глазах решимость человека, которому нечего терять.

— Какая жизнь? Работа, где у меня украли всё? Квартира, где меня... где ты... — она не смогла закончить. — Нет больше ничего. Ты всё разрушил. Всё.

— Я не хотел...

— Не хотел? — она рассмеялась истерически. — А чего ты хотел? Когда подсматривал в ванной? Когда раздевал пьяную? Чего ты хотел, Лёня?

Я молчал. Не было ответа. Или был, но произнести его вслух означало признать всю глубину своего падения.

— Я думала, у меня есть друг, — продолжила она, отворачиваясь. — Мальчик, которого я вырастила. Ради которого отказалась от личной жизни. А оказалось — у меня в доме жил... даже слова не могу подобрать.

Каждое её слово било сильнее пощёчины — потому что было правдой.

— Завтра подам заявление об увольнении, — бросила она, продолжая собирать вещи. — Скажу, семейные обстоятельства. И ведь не совру.

— Куда ты поедешь?

— Не твоё дело. Подальше. Может, к сестре в Омск, может, ещё куда-то. Главное, чтобы тебя там не было.

У двери Елена остановилась, не оборачиваясь:

— Живи как знаешь. Квартира оплачена до конца месяца, дальше — твои проблемы. И ещё… — голос её дрогнул, — жалею, что взяла тебя тогда. Лучше бы остался в детдоме.

Дверь захлопнулась. Я остался на разворошенной кровати среди остатков ночного кошмара. В воздухе смешались её духи, отчаяние и ощущение необратимости.

Где-то в глубине души шевельнулась призрачная надежда — вдруг простит, передумает. Но я знал: некоторые вещи не прощают никогда.

Упал на подушку, уставившись в потолок. Голова раскалывалась, но боль внутри была сильнее. Я разрушил жизнь женщины, пожертвовавшей ради меня всем, и теперь должен был как-то жить с этим. Если вообще смогу.

Она ушла окончательно на третий день. Хлопнула входная дверь, и наступила пустота. Без слов, без прощания. Ключи остались на кухонном столе рядом с запиской: «Оплачено до конца октября».

Квартира сразу стала чужой. Пустые вешалки, отсутствие её туфель, тяжёлая тишина. Я бродил по комнатам как неприкаянный призрак.

На кухне всё ещё стояли бутылки: три пустые, одна початая. Я не убирал — они были последними свидетелями той ночи. Сидел перед ними, пытаясь понять, как и когда жизнь полетела к чертям.

В её комнате пахло духами и пустотой. Раскрытый шкаф, голые полки, смятая простыня. На подоконнике — забытая пластмассовая заколка, обычная и бесконечно тоскливая.

На работу Елена больше не вышла — я проверял. Стоял у проходной и ждал. На четвёртый день её место занял молодой парень с портфелем. Он пришёл на всё готовое, в чужой кабинет, в чужую жизнь.

Пять лет её труда, проект, украденный начальником, квартира, в которой она жила, племянник, которого воспитала. Всё рухнуло за одну ночь. Мою пьяную ночь.

Я пытался её найти. Звонил дальним родственникам, но никто ничего не знал. Или не хотел говорить. Двоюродная сестра из Омска просто бросила трубку, услышав моё имя.

Осознание приходило постепенно и неотвратимо: я не просто воспользовался пьяной женщиной — я уничтожил единственного человека, любившего меня больше жизни. Тяжесть в груди давила всё сильнее, мешая дышать, спать, думать.

Это была даже не вина — нечто худшее, безымянное и неизбывное. Но вместе с ней пришло и мучительное желание всё исправить, вернуть время, вымолить прощение. Время, однако, не возвращается — по крайней мере, не тогда, когда это действительно нужно.

В институте я превратился в собственную тень. Сидел на лекциях, глядя в пустоту, и пропускал слова мимо ушей. Преподаватели беспокоились, однокурсники шептались. Андрей несколько раз пытался заговорить со мной:

— Ты меня пугаешь, братан. Что происходит?

— Семейные проблемы, — отвечал я, не вдаваясь в подробности. Врать не приходилось.

— Может, поговорим?

Я качал головой. О таком не говорят даже друзьям. Такие тайны остаются навсегда.

На занятиях я молчал, оценки катились вниз, но мне было плевать. Какая разница, когда ты сам себя уничтожил?

Ночи превратились в бесконечное ожидание рассвета. Я лежал и снова переживал ту ночь, пытаясь найти момент, когда можно было остановиться. И понимал, что не хотел останавливаться. В тот миг желание победило совесть.

Иногда перед рассветом казалось, будто я слышу её шаги. Вскакивал, выбегал в коридор — но там было пусто. Только гулкое эхо и тяжёлое дыхание.

Начал пить. Немного, стакан-два портвейна, того самого. Искал в нём забвения или ответа, но находил только горечь и усиливающуюся вину.

На исходе второй недели пришло письмо. Без адреса, незнакомый почерк. «Она в безопасности. Не ищи. Дай ей время залечить раны. Если в тебе осталось хоть что-то человеческое — оставь её в покое».

Я перечитывал эти строки много раз. Кто писал? Сестра из Омска? Кто-то ещё? Главное — Елена была жива. И где-то начинала заново.

Вечером впервые за долгое время я разрыдался по-настоящему, громко, горько, как ребёнок. За неё, за себя, за всё, что разбил и больше никогда не склеить.

Осознание окончательно поглотило меня. Я стал тем, кем никогда не хотел быть — предателем, чудовищем. И теперь мне предстояло жить с этим знанием.

Но рядом с отчаянием пробивалось нечто новое — слабое желание искупить совершённое. Не для того, чтобы получить прощение, — я его не заслуживал. Просто чтобы доказать самому себе, что во мне ещё осталось хоть что-то человеческое.

Я не знал, как начать. Но впервые за две недели почувствовал что-то похожее на цель — долгий, мучительный путь искупления, возможно бесконечный, но необходимый.

Я встал, собрал пустые бутылки и выбросил. Протёр стол, её забытую заколку убрал в ящик. Мелочи. Но с чего-то нужно было начинать.

За окном бледнело утро. Новый день. Первый день остатка жизни, которую предстояло прожить с грузом содеянного. Но прожить — иначе её жертва окажется напрасной.

Сидел на кухне в полутьме, сжав голову руками. Третья неделя одиночества. Квартира стала склепом — тихим, пыльным, пропитанным виной. За окном Москва жила своим чередом, но я выпал из её ритма и застрял в замкнутом круге самобичевания.

Мысли кружили, как стервятники. Её лицо в то утро. Ужас в глазах. Крик. Пощёчина, которую заслужил. Слова о детдоме. Каждое воспоминание било под дых, но от них невозможно было отказаться.

Всплывали другие жизни — будто воспоминания о том, чего не было. Дарья Евгеньевна в бане. Фотографии, которых не сделал. Её слёзы на даче из стёртой реальности. Спасение, близость, отвержение. И Таисий с кривой улыбкой: «Каждый выбор — шаг к пониманию себя».

Пониманию чего? Что я способен на худшее? Это я и так знал.

И всё же в глубине оставалась подлая надежда. Если переносы случались прежде — может, повторится снова? Может, мне дадут ещё один шанс?

Я ждал. Головокружения, тошноты, искажённого пространства.

Прошёл час. Потом ещё. Тишина. Только тиканье часов и моё дыхание. Вселенная молчала, равнодушная к мольбам.

А потом — случилось.

Сначала дрожь в пальцах. Потом — тяжесть в веках. Комната качнулась, как палуба. Я вцепился в стол — и не почувствовал опоры: ладони прошли сквозь дерево.

И вместе с этим пришло понимание. Перенос. Новый шанс. Страх и облегчение сплелись в одно. Но заслужил ли?

Тошнота накатила. Закрыл глаза. Волна накрыла — выворачивало наизнанку, собирало заново. Время теряло форму, превращалось в спираль.

Память спуталась. Прошлое, настоящее и неслучившееся перемешались. Я видел себя: в ванной, в бане, на даче, в спальне. Смотрел на все версии, все выборы. Мелькали лица, движения, тени. Всё слилось в калейдоскоп — не из событий, а из самого меня.

Тело растягивало во все стороны. Каждая клетка пылала и мёрзла одновременно. Я пытался закричать — но не было голоса. Не было тела.

А потом — провал. Чёрная пустота, в которой не существовало ничего. Ни времени, ни пространства, ни меня.

Только сознание, зависшее в безвременье.

Вдруг — вспышка. Свет, обжигающий и резкий. Я моргнул. Передо мной — подъезд. Знакомый, облезлый. Запах сырости и кошек. Дверь квартиры.

Я стоял, как тогда, с ключами в руке. Пальто сухое. Значит, ещё не попал под дождь. В кармане — мятая мелочь. На часах — восемь вечера.

Сердце грохотало. Я сделал вдох. Потом ещё один. Воздух был настоящим. Стены — твёрдыми. Всё вокруг снова стало реальным.

За дверью слышались шаги, звон посуды. Елена была дома. Целая. Живая. Ничего не знающая. Ещё не сломанная.

Я стоял, не решаясь войти. В прошлый раз я вошёл — и всё разрушил. Что изменится теперь? Смогу ли?

Но нельзя стоять вечно. И нельзя сбежать от судьбы.

Таисий был прав — каждый выбор ведёт куда-то. Осталось понять, готов ли я сделать правильный.

Я повернул ключ. Замок щёлкнул, как выстрел. Я шагнул внутрь.

— Это ты? — донёсся из кухни голос. Усталый, но ещё не сломленный. Голос женщины, которая ещё верит.

— Это я, — ответил я, стараясь не выдать дрожь.

Повесил пальто. Снял ботинки. Всё происходящее ощущалось до мельчайших деталей.

Я получил второй шанс. И теперь всё зависело от меня.

Глава 10

Глава 10

Когда я вошёл в квартиру, меня окутала затхлая тишина, пропитанная тревогой и спиртным. Тёмный коридор встретил моё отражение пустыми глазами старого зеркала, напоминая о навязчивых воспоминаниях, от которых невозможно избавиться. Я медленно снял пальто, повесил его на крючок и шагнул вглубь квартиры, словно в вязкий мрак собственной совести.

На кухне тускло горела лампочка под засаленным абажуром, отбрасывая болезненно-жёлтое пятно света на обшарпанный стол. Елена сидела сгорбившись, опершись локтями о клеёнку, и задумчиво покачивала недопитую рюмку. В каждом её движении, тяжёлом дыхании и затуманенном взгляде читалась пьяная обречённость.

Заметив меня, она вздрогнула, подняла голову и попыталась улыбнуться — болезненно, через силу.

— Лёня, — пробормотала хрипло и слабо, — уже вернулся?

— Да, — спокойно ответил я и осторожно приблизился, чувствуя, как внутри разгорается напряжение.

Елена потянулась к рюмке, но я успел перехватить её дрожащую руку и поставил рюмку обратно на стол. Она раздражённо посмотрела на меня, пытаясь поймать мой взгляд, но я отвернулся, не желая ввязываться в бессмысленный спор.

— Что ты делаешь? Отдай! — голос её звучал зло, но за этой злостью сквозила растерянность.

— Хватит! — сказал я твёрдо и взял со стола бутылку портвейна. В Елены глазах сверкнула паника.

— Не трогай! Ты не посмеешь! — выкрикнула она с отчаянием.

Не обращая внимания на её протест, я подошёл к раковине и решительно опрокинул бутылку. Портвейн торопливо зажурчал, обжигая воздух сладковатой обидой. Елена попыталась встать, старый стул отчаянно заскрипел под ней, но силы покинули её, и она, тихо всхлипнув, снова рухнула на место.

— Зачем? — сдавленно прошептала она. — Что ты наделал?

Я повернулся, встретив её взгляд, полный слёз и безысходности. Сердце мгновенно сжалось, но жалости я не позволил взять верх. Спокойно подошёл к ней, осторожно коснулся плеча.

— Достаточно, — сказал я мягко, глядя ей в глаза. — На сегодня хватит.

Елена смотрела на меня потерянно, как ребёнок, которого застигли за непоправимой провинностью. Подавленная моим спокойствием, она покорно опустила голову и позволила мне помочь ей подняться.

— Пора отдыхать, — негромко произнёс я с почти забытой за годы заботой.

Она не сопротивлялась. Посадив её на кровать, я помог ей лечь, поправил подушку и укрыл одеялом. Свет из коридора едва проникал в комнату, делая её лицо особенно бледным и измученным.

— Ты сердишься? — едва слышно спросила она.

— Нет, — честно ответил я. — Просто отдыхай. Всё будет хорошо.

Её веки опустились, дыхание стало ровным и тихим. Я постоял у кровати, убедился, что она успокоилась, и осторожно вышел, стараясь не нарушить хрупкий покой.

В своей комнате я опустился на кровать с облегчением, будто сбросил тяжёлый груз. Я чувствовал нечто давно забытое — гордость и тихую радость от того, что сумел поступить иначе и избежал сценария, однажды приведшего меня к пропасти.

Глядя в потолок, я прокручивал события вечера, и чем больше размышлял, тем яснее ощущал: во мне что-то по-настоящему изменилось. Это был не просто временный порыв — нечто важное и настоящее, способное повлиять на моё существование.

Я вспомнил, как однажды не устоял, присоединился к бесконечной пьянке и шагнул навстречу собственной гибели и её страданиям. Теперь я знал конец той дороги и впервые осознал, что выбрать иной путь — не трусость, а силу изменить судьбу.

Но в сознании промелькнула тревожная мысль: а правильно ли я поступил, вмешиваясь в ход событий, меняя прошлое по своему усмотрению?

Эта мысль засела глубоко, не давая заснуть, пока усталость не взяла верх, медленно погружая меня в сон.

Последним, что я успел подумать перед забытьем, было то, что время само рассудит мои действия, а мне остаётся лишь принять сделанное и двигаться дальше.

Утро прокралось осторожно, словно извиняясь за своё присутствие. Сквозь щель в занавеске просочился мягкий свет, подсвечивая пыль в воздухе и придавая комнате хрупкость. На кухне тихо гремела посуда, слышались осторожные шаги. Я медленно открыл глаза и прислушался.

Там, за стеной, негромко и мирно хлопотала Елена. Голоса не было — только будничные звуки, наполненные осторожностью, словно происходящее было слишком хрупким, чтобы потревожить его словом или жестом.

Всё внутри меня сжалось, когда я вдруг ясно понял, что эти звуки — её благодарность. Не словами и не назойливостью, а едва заметная, почти неслышная для того, кто не привык прислушиваться к чужой боли. Но я привык. Знал, что сейчас на кухне не просто готовится завтрак, а реализуется тихая попытка сказать «спасибо» единственным доступным ей способом.

В памяти всплыло вчерашнее: уставшее, сломленное лицо Елены, её дрожащие пальцы и срывающийся голос, полный страха и вины. Сейчас же, превозмогая похмелье и боль, она готовила завтрак не себе — мне. Потому что кто-то впервые за долгое время проявил к ней участие.

Я остался лежать, вслушиваясь в звуки из кухни. В голове возникали обрывки воспоминаний, прежде тонувших в повседневности. Много лет назад я случайно услышал её телефонный разговор: «Нет, Сергей, это невозможно… Мне есть, о ком заботиться». Тогда не придал значения, а теперь ясно видел, от чего она отказывалась ради меня.

Сергей Петрович — пожилой, неловкий профессор с верхнего этажа. Вечно в твидовом пиджаке, с книгой под мышкой и мягким взглядом поверх очков. Он часто заходил к Елене, приносил цветы, смущался её молчаливого взгляда. Его забота была незаметной, но постоянной — как утренний свет, не зависящий от твоего внимания.

Теперь я видел иначе те моменты, когда он приносил яблоки из деревни, читал ей стихи на кухне, пока она мыла посуду. Тогда казалось пустяком, теперь — сутью. Он любил её, а она не позволяла себе ответить взаимностью. Потому что рядом был я — сын чужой женщины, но ставший её смыслом.

Может, она тогда верила, что материнская забота важнее личного счастья, что одиночество — плата за верность памяти. Но я больше не хотел в это верить. Передо мной была женщина, отдавшая всё и оставшаяся ни с чем. Теперь, в этом новом времени, я мог изменить хотя бы это.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мысли прояснились, а то, что вчера казалось туманным, теперь стало очевидным. Я знал, чего хочу — не для себя, а для неё. Вернуть ей то, чего она сама себя лишила: тепло, заботу, любовь.

Я сел на кровати осторожно, словно боясь разрушить эту ясность движением. Но она только крепла, наполняя меня уверенностью. Я должен был поговорить с Петровым. Сделать всё, чтобы Елена больше не чувствовала себя лишней.

Я поднялся тихо, с ощущением, будто впервые в жизни действую по совести. Внутри росла уверенность в правильности решения. Я вышел из квартиры, твёрдо понимая, чего хочу добиться.

Подъезд встретил привычной утренней тишиной, разбавленной шорохом листовок на лестнице. Поднимаясь к квартире профессора, ощутил странное волнение — чувство, будто сейчас я совершу нечто значимое.

Остановившись перед дверью, несколько секунд собирался с мыслями. Потом вдохнул и уверенно нажал звонок, не желая казаться нерешительным.

Дверь открылась не сразу. Сначала раздалось шарканье тапочек и недовольное ворчание, потом появился Сергей Петрович в своём неизменном твидовом пиджаке и больших очках.

— Леонид? Вот уж кого не ожидал увидеть так рано. Что-то случилось? — спросил он, впуская меня в квартиру и аккуратно закрывая дверь.

— Доброе утро, Сергей Петрович, — я шагнул внутрь, сразу почувствовав уют комнаты, наполненной книгами и старой мебелью. — Извините за ранний визит. У меня разговор, который нельзя откладывать.

Профессор напрягся, но сохранил внимательное выражение на лице.

— Интересно… Присаживайся. Что за срочный разговор?

Я сел в потрёпанное кресло, помолчал секунду, подбирая слова, и осторожно начал:

— Дело в Елене. Я знаю, вы знакомы много лет, поэтому решил обратиться именно к вам.

Профессор вздрогнул, нервно поправив очки.

— С Еленой что-то случилось? Проблемы?

— Проблемы — слишком мягко сказано, — произнёс я тихо. Профессор посерьёзнел. — Дело в её работе в Конструкторском бюро, которое входит в структуру вашего института.

Он внимательно смотрел, ожидая продолжения.

— Недавно возникла неприятная ситуация. Елена долго трудилась над проектом, вложила в него душу. Но её начальник, Виктор Павлович, бессовестно присвоил авторство себе, лишив её заслуг и морального права называться автором.

Лицо Петрова стало суровым, чего с ним почти не бывало.

— Виктор Павлович? Ты уверен в своих словах, Леонид? Это серьёзные обвинения. У него ведь безупречная репутация.

— Именно поэтому я и пришёл к вам, Сергей Петрович, — ответил я твёрдо, не отводя глаз. — Елена никогда не станет жаловаться — вы знаете её гордость. Она молчит, терпит, но это слишком тяжело для неё. Виктор Павлович украл её авторство и выставил слабой перед всем коллективом. А она привыкла молчать и терпеть.

Профессор медленно снял очки, тщательно протёр, задумавшись. В комнате повисла пауза. Затем он поднял на меня строгий взгляд:

— Почему ты обратился именно ко мне? Думаешь, я вмешаюсь и решу этот вопрос?

— Да, Сергей Петрович, именно этого я и жду. Это вопрос справедливости. Елена слишком многое сделала для бюро и лично для меня. Вы единственный, кому она доверяет, пусть даже не говорит об этом.

Профессор кивнул и, помолчав ещё немного, произнёс решительно:

— Я тебя услышал, Леонид. Обещаю разобраться немедленно и тщательно. Подобное у нас в институте недопустимо. Если твои слова подтвердятся, Виктор Павлович ответит по всей строгости. Спасибо, что сказал.

Я поднялся, чувствуя облегчение и странную радость от того, что поступил правильно.

— Спасибо вам, Сергей Петрович. Надеюсь, всё решится к лучшему — прежде всего для Елены.

Он пожал мою руку и проводил до двери:

— Иди спокойно, Леонид. Я займусь этим. Ты сделал правильно, обратившись ко мне напрямую.

Закрыв дверь квартиры профессора, я ощутил внутри непривычную лёгкость — чувство долга, который наконец выполнил. Возвращался домой с надеждой, что сегодняшний день изменит жизнь Елены и, возможно, мою собственную — к лучшему.

На следующий день события понеслись стремительно, словно повинуясь какой-то внешней силе. Вечером, уставший и отрешённый, я вернулся из института и услышал на кухне необычные, почти праздничные звуки — лёгкий смех, звон посуды, энергичные шаги.

Стоило войти на кухню, как меня встретил сияющий взгляд Елены. В её глазах светилась давно забытая радость, от которой сердце замерло.

— Лёня! Ты не представляешь, что сегодня было! — воскликнула она взволнованно. — Сергей Петрович приезжал к нам в бюро!

Она говорила торжественно и легко, словно все годы унижений и терпения теперь остались позади, выпустив на свободу счастье и облегчение. Я молча сел за стол, слушая, как слова торопливо вырываются из неё:

— Он сразу прошёл прямо к Виктору Павловичу, никого не замечая. Представляешь, Сергей Петрович, обычно такой сдержанный и интеллигентный, сегодня был совершенно другим! Говорят, кабинет содрогался от его голоса.

Елена замолчала, переводя дыхание и словно не веря самой себе. Я чувствовал гордость, понимая, что она заслужила это перемену своей силой и терпением.

— Виктор Павлович вышел из кабинета белый как мел и молча покинул здание, — продолжила Елена тише, но не менее взволнованно. — А Сергей Петрович сел на его место и вызвал меня. Я даже испугалась — зачем меня могли вызвать после такого разговора?

Голос её понизился, в глазах по-прежнему горел огонь возбуждения.

— Когда я вошла, профессор встал, вышел мне навстречу и пожал руку. Ты понимаешь? Никогда раньше он так не делал. А потом сказал прямо и просто: «Елена, я разобрался. Виктор Павлович поступил непорядочно и непрофессионально, присвоив ваши заслуги. С сегодняшнего дня он больше не работает здесь, а вы займёте его место, если согласитесь».

Елена снова умолкла, словно всё ещё не верила в происходящее. Я молчал, испытывая настоящую взрослую гордость за неё.

— Лёня, я не сразу смогла ответить, настолько это было неожиданно, — продолжила она доверительным шёпотом. — Но именно тогда я поняла, что всё было не зря: усилия, бессонные ночи, обиды и унижения. Меня признали достойной, и главное — я наконец почувствовала себя свободной от всего, что давило столько лет.

Я слушал внимательно, понимая, что она переживает переломный момент своей жизни, за которым последует нечто совершенно новое.

— И что же ты ответила ему? — спросил я тихо, стараясь не нарушить её хрупкое счастье.

— Конечно, согласилась! — воскликнула Елена и широко улыбнулась, разведя руками. — Как иначе? Ведь это не просто повышение — это возвращение справедливости, в которое я уже перестала верить.

Она замолчала, слегка удивлённая собственной откровенностью. Затем подняла глаза, полные тихой благодарности, словно догадалась, что именно я причастен к произошедшему.

— Знаешь, Лёня, это ведь не должность даже. Это возможность начать всё заново. Совершенно иначе — без страха и ожидания удара в спину. Понимаешь?

— Понимаю, — тихо сказал я, не отводя взгляда, и почувствовал, как её слова наполняют меня спокойствием. — Ты это заслужила больше, чем кто-либо другой.

Мы замолчали, смотря друг на друга, будто понимая без слов нечто очень важное, что связывало нас крепче любых родственных уз.

Видя сияние её глаз и волнение от внезапной перемены, я ощутил желание сделать этот день особенным. Мне захотелось устроить тихий семейный праздник, наполненный теплом и искренней благодарностью — праздник, который Елена заслужила за годы молчаливой самоотдачи.

— Давай устроим маленькое торжество в честь твоего назначения, — предложил я легко, словно эта идея родилась сама собой.

Елена удивлённо посмотрела на меня, чуть смутившись, но в её глазах промелькнул живой интерес, словно я угадал её невысказанное желание.

— Вечеринку? — переспросила она неуверенно, затем улыбнулась и тихо кивнула. — Да, это было бы замечательно. Только кого пригласить? У нас ведь не так много близких людей…

Я улыбнулся и легко взял её за руку, почувствовав тёплое и чуть дрожащее прикосновение.

— Во-первых, профессора… Сергея Петровича, — сказал я уверенно, заметив её тревогу. — Без него ничего бы не случилось. Он заслужил быть почётным гостем. А во-вторых, — добавил я мягче, — мы можем просто отметить это вдвоём, в уютной домашней обстановке.

Елена задумчиво посмотрела на меня, в её взгляде смешались признательность и беспокойство.

— Думаешь, Сергей Петрович согласится? Я не уверена, как теперь себя с ним вести…

Я осторожно сжал её руку, стараясь передать ей уверенность и спокойствие.

— Просто будь собой, — сказал я с нежностью. — Он человек деликатный и чуткий. Он точно оценит простоту и искренность момента. Тебе не о чем волноваться.

Плечи её постепенно расслабились, взгляд смягчился, и волнение уступило место тихой радости.

— Спасибо тебе, Лёня, — тихо произнесла она, улыбнувшись уголками губ. В её голосе прозвучала глубокая благодарность, в которой угадывалось больше, чем просто признательность за праздник. — Без тебя ничего бы не было. Ты даже не представляешь, насколько изменилась моя жизнь всего за день… и всё благодаря тебе.

Я осторожно отпустил её руку и поднялся со стула, уже обдумывая детали вечера.

— Ты заслужила это счастье, Елена, — сказал я серьёзно. — Теперь твоя очередь поверить, что всё может быть иначе.

Выйдя из кухни, начал продумывать предстоящий вечер, желая, чтобы он стал идеальным — уютным и почти семейным, но в то же время торжественным и особенным.

Первым делом позвонил профессору. Он сразу согласился, не задавая вопросов, искренне радуясь приглашению. Его голос звучал тепло, будто он давно ждал именно этого.

Затем заказал еду — лёгкую, изысканную, подходящую к неспешному разговору. Подобрал вино, способное подчеркнуть атмосферу, не вызывая опьянения. Музыку выбрал старую, проверенную, чтобы она ненавязчиво звучала в фоновом режиме и поддерживала нужное настроение.

Закончив приготовления, прошёлся по квартире, настроил свет и подобрал оттенки абажуров, создавая ощущение домашнего тепла. Хотелось, чтобы этот вечер ощущался всеми как уютная гавань среди житейских бурь.

Елена снова появилась в дверях кухни, слегка волнуясь, будто не уверенная, что готова к вечеру. Я подошёл ближе и тихо обнял её за плечи, чувствуя, как исчезает её напряжение.

— Всё готово? — спросила она, пытаясь скрыть дрожь в голосе.

— Всё готово, — ответил я спокойно и ласково улыбнулся, слегка коснувшись её волос. — Всё будет чудесно. Это твой вечер, Лен, и ты почувствуешь себя счастливой и защищённой.

Она заглянула мне в глаза, словно искала подтверждения моим словам. Найдя его, улыбнулась с тихой благодарностью. В её улыбке было всё: доверие, нежность и то робкое счастье, которого она ждала всю жизнь и которого боялась.

Глядя на неё, я снова убедился: именно такие минуты делают жизнь настоящей. Впервые за долгое время ощутил себя частью чего-то значительного и большего, чем просто момент или событие. Это чувство хотелось сохранить навсегда.

Ровно в семь вечера раздался аккуратный, деликатный стук в дверь — такой сдержанный и интеллигентный, который мог принадлежать только Сергею Петровичу. Елена слегка вздрогнула, поправила причёску и бросила на меня тревожный взгляд, в котором смешались благодарность, волнение и лёгкая неуверенность.

Я спокойно улыбнулся ей, мягко сжал ладонь, словно говоря: «Всё в порядке, я рядом», и отправился открывать дверь. Петров стоял на пороге, чуть смущённый, с букетом тёмных роз и небольшой коробкой, завёрнутой в строгую бумагу. Увидев меня, он улыбнулся тепло и естественно, сразу входя в роль гостя, желающего сделать вечер особенным.

— Добрый вечер, Леонид! Спасибо огромное за приглашение, — сказал профессор сердечно, передавая мне цветы. — Надеюсь, не опоздал?

— Вы, как всегда, пунктуальны, Сергей Петрович, — ответил я и жестом пригласил его пройти. — Елена уже ждёт вас.

Петров шагнул в комнату, огляделся, и, увидев Елену, на мгновение замер, будто впервые осознал, как она изменилась. В его глазах мелькнула тихая радость и восхищение, он подошёл ближе и протянул ей коробку, слегка наклонив голову в знак уважения:

— Добрый вечер, Елена. Поздравляю вас ещё раз с назначением. Вы действительно этого заслужили. Я рад, что смог восстановить справедливость.

Елена, покраснев, приняла подарок и тихо, с искренней благодарностью произнесла:

— Спасибо, Сергей Петрович. Без вас я бы вряд ли решилась на этот шаг. Для меня это больше, чем должность, — это начало новой жизни.

Мы сели за стол, и я включил тихую музыку, которая заполнила комнату мягким уютом. Во время ужина напряжение постепенно исчезало, и вскоре они перестали замечать моё присутствие, полностью увлечённые разговором.

— Знаете, Елена, — задумчиво произнёс профессор, с открытой теплотой глядя на неё, — я всегда поражался вашей выдержке и внутренней силе. Со стороны казалось невероятным, как вы можете переносить всё это молча. Другой давно сломался бы, а вы шли вперёд, несмотря ни на что.

— Это не так легко, как кажется, — тихо ответила Елена, впервые позволяя себе откровенность. — Но вы, Сергей Петрович, всегда были для меня примером. Ваша порядочность и спокойствие были моей опорой, даже если вы этого не знали.

Они замолчали, глядя друг на друга, и в этой паузе прозвучало больше слов, чем в самом разговоре. Я незаметно направлял беседу, но постепенно начал отходить в сторону, позволяя ей идти естественным путём.

— Самое важное, — вновь заговорил Петров, чуть понизив голос, — найти того, рядом с кем можно быть самим собой. Того, кто примет и поймёт тебя со всеми слабостями и достоинствами.

— Вы правы, — мягко согласилась Елена, слегка касаясь его руки. — Раньше мне казалось, такое бывает только в книгах или в кино. А сейчас я вижу, что это возможно и для меня…

Понимая, что разговор стал личным, я осторожно встал и негромко сказал:

— Я, пожалуй, ненадолго вас оставлю. Уверен, вам есть о чём поговорить наедине.

Оба взглянули на меня благодарно, словно только теперь вспомнили о моём присутствии. Я вышел незаметно, оставляя их наедине с их историей, которой давно пора было случиться.

Спустя несколько минут решил заглянуть обратно в гостиную. Осторожно приоткрыв дверь, увидел их на диване, близко друг к другу, с переплетёнными руками, и понял, что моё присутствие сейчас лишнее. Тихо прикрыв дверь, я почувствовал в груди странную смесь облегчения и грусти от осознания, что теперь Елена уже меньше нуждается во мне.

С этими мыслями пошёл в свою комнату, испытывая приятное, светлое чувство выполненного долга. Однако, едва открыв дверь, замер на пороге, не веря глазам.

В комнате спокойно и неподвижно стоял Таисий, будто возникнув из ниоткуда. Его тёмные и глубокие глаза внимательно смотрели на меня, а на лице играла знакомая загадочная улыбка, говорившая о том, что он знает больше, чем готов сказать.

Несколько мгновений я просто смотрел на него, не в силах понять, реальность это или очередная игра сознания, затем тихо спросил:

— Таисий? Давно вы здесь? И зачем снова пришли?

Тот стоял у окна, мягко освещённый настольной лампой, отчего его фигура казалась почти призрачной. Он молча изучал меня, словно стараясь проникнуть в самые потаённые уголки души.

— Достаточно давно, чтобы понять главное, Леонид, — спокойно произнёс он, чуть наклонив голову в знак приветствия. — Я снова наблюдал за каждым вашим решением, за тем, как вы старались понять и помочь людям, жертвуя личным и важным. Это достойно уважения.

Я напряжённо ждал продолжения, внутренне готовясь к критике или строгим замечаниям, обычно сопровождавшим его появления.

— И что вы теперь обо всём этом думаете? — осторожно спросил я, не зная, чего ждать.

Таисий сделал шаг навстречу, не отрывая взгляда, будто решая некий важный для себя вопрос. Затем он снова улыбнулся — теперь мягко и ясно, и в голосе его прозвучали одобрение и уважение:

— На этот раз вы поступили верно, Леонид. Не просто верно, а по-настоящему мудро. Проявили искреннее милосердие, ничего не ожидая взамен, и не стремились повернуть ситуацию в свою пользу. Только помочь другому обрести счастье и покой.

Эти слова застали меня врасплох, и я замер, едва веря услышанному. Редкая похвала от строгого и требовательного Таисия наполнила меня лёгким удивлением и теплом.

— Я не ожидал от вас таких слов, — признался я, пытаясь скрыть волнение. — Обычно вы не очень склонны хвалить.

— Похвала или осуждение — лишь способ показать, где человек находится. Сегодня вы заслужили честное признание своих заслуг, — голос его был спокоен и твёрд.

— А как насчёт будущего? — спросил я тревожнее, чем хотел. — К чему эти изменения приведут нас потом?

Таисий посмотрел внимательно, и в его глазах мелькнула загадочная искра:

— Теперь ваше будущее стало чище и светлее. Ваши поступки не просто исправили ошибки прошлого — они открыли новый путь, дали возможность найти настоящий смысл жизни. Вам дан шанс, и вы уже сделали первые шаги.

Я прислушивался к его словам, пытаясь понять скрытый за ними глубокий смысл.

— Но я пока не совсем понимаю, о каком именно новом смысле вы говорите, — открыто признался я. — К чему теперь стремиться?

— Это вы узнаете сами, Леонид, — с лёгкой снисходительной улыбкой ответил Таисий, будто понимая моё беспокойство. — Главное — не сбиться с пути, доверять сердцу, как сегодня. Тогда всё будет яснее с каждым шагом.

Я молча кивнул, чувствуя, как его слова постепенно успокаивают меня, вытесняя сомнения уверенной простотой сказанного.

— Спасибо, Таисий, — наконец произнёс я, ощущая глубокую благодарность за то, что он всегда приходил вовремя. — Ваши слова значат для меня гораздо больше, чем вы думаете.

Таисий снова улыбнулся, и его фигура начала медленно растворяться в полумраке комнаты. Голос его звучал всё тише, словно доносился издалека, но каждое слово отчётливо отзывалось во мне:

— Вы на верном пути, Леонид. Следуйте за своим сердцем, и оно приведёт вас туда, где вы найдёте себя и свой истинный смысл.

Силуэт его исчез, и я остался один посреди тишины комнаты. Медленно опустился в кресло, обдумывая слова Таисия и то, как изменилось всё вокруг, приобретя неожиданную ясность и новый смысл.

Глядя на ночные огни города, я впервые за долгое время почувствовал себя свободным и наполненным надеждой. Всё, что раньше казалось запутанным и неопределённым, обрело теперь чёткие очертания. Оставалось только идти вперёд, доверяя сердцу и собственной интуиции, и верить, что каждый следующий шаг будет правильным.

Эта ночь стала для меня не завершением дня, а началом новой жизни — полной новых смыслов и открытий, которые ещё предстоит совершить. И это было правильно.

Глава 11

Глава 11

Утренний гул института окутывал привычными звуками: скрип стульев, шелест страниц, негромкие голоса студентов, обсуждающих вчерашнюю лекцию или планы на выходные. Я сидел на обычном месте в седьмом ряду, рассеянно перелистывая конспект по диалектическому материализму. Буквы расплывались, не складываясь в смысл. После временных петель, после Елены с её новообретённым счастьем с Петровым, студенческая жизнь казалась одновременно простой и невыносимо пустой. Солнечный луч пробивался сквозь пыльное окно, рисуя на партах замысловатые узоры, и было почти медитативно наблюдать за танцем пылинок в золотистом свете.

Внезапно воздух изменился — мягко, словно едва заметной рябью, предчувствием чего-то важного. Он стал плотнее, и по спине пробежали мурашки, заставив меня выпрямиться. Дверь тихо скрипнула, впуская её.

Девушка вошла так, будто втекала в аудиторию — лёгкая, невесомая, с какой-то скрытой целеустремлённостью. Короткое каре цвета воронова крыла подчёркивало точёные скулы, простое, почти монашеское платье странным образом открывало то, что должно было скрывать. Она двигалась между рядами, не глядя по сторонам, словно сомнамбула или хищница, точно знающая, где её добыча.

Я украдкой наблюдал за ней, стараясь казаться равнодушным, хотя сердце уже забилось быстрее. Свободных мест хватало: лекция по философии не пользовалась успехом. Она могла сесть где угодно, но направилась прямо ко мне, заставляя напрягаться с каждым её шагом.

Остановилась рядом. Оглядела пустующее место слева от меня, то самое, от которого я обычно отпугивал желающих сесть. Мгновение колебалась — или мне показалось? — и плавно опустилась на стул, расправляя складки юбки с такой грацией, словно устраивалась на троне.

— Доброе утро, — выдавил я пересохшим горлом. — Я Леонид. Что-то не припомню тебя раньше на философии.

Она медленно повернулась, нехотя отрываясь от созерцания чего-то невидимого впереди. В серых, почти прозрачных глазах мелькнуло что-то неуловимое — то ли насмешка, то ли безразличие.

— Алёна, — ответила она после бесконечно долгой паузы. — Я новенькая. Сегодня в первый раз здесь.

Она больше ничего не добавила и развернулась к доске, достав тетрадь и ручку. Я почувствовал себя идиотом. Обычно находить общий язык с девушками было легко — опыт нескольких временных линий научил меня угадывать реакции, выбирать нужные слова. Но с ней всё оказалось иначе: она существовала в своём, закрытом для меня мире.

Преподаватель начал что-то про диалектику Гегеля и борьбу противоположностей. Я машинально записывал, но мысли были далеко. Моё внимание принадлежало Алёне. Тому, как она держала ручку — легко, почти небрежно. Изгибу её шеи, открытой благодаря стрижке. Едва уловимому аромату, напоминавшему весенний дождь.

И её коленям.

Юбка была приличной длины, но, когда Алёна села, ткань натянулась, открывая чуть больше положенного. Я пытался не смотреть. Фокусировался на конспекте, на словах лектора, на трещине в стене напротив, но взгляд упрямо возвращался к её ногам.

Тонкие колготки подчёркивали форму, делая кожу загадочной и недоступной. Она сидела спокойно, изредка меняя позу, и каждое движение отзывалось во мне мучительным напряжением. Я узнавал прежнего Леонида — того, кто подглядывает, желает, берёт без спроса. Того, кем поклялся больше не становиться.

Ручка выскользнула из пальцев и покатилась под стол — случайно ли? Секунду я медлил, борясь с искушением, затем наклонился, прикрывшись раскрытым учебником.

Полумрак под партой пах мелом и старым деревом, а сердце билось так громко, что, казалось, все это слышат. Я протянул руку за ручкой, но взгляд уже скользнул выше, к подолу юбки.

Ткань поднялась ещё немного, обнажив бедро и кружево белья, проступающее сквозь капрон. Изысканное, почти невесомое, совершенно неуместное на утренней философии. Я застыл, чувствуя жар на лице.

И тут она пошевелилась, развела колени чуть шире. Жест был прост, невинен — и нарочно провокационен.

Белое кружево слегка врезалось в кожу, оставляя едва заметные следы. Я видел всё до мельчайших деталей — ниточки на капроне, бирку с буквами, родинку на бедре, голубоватые прожилки вен. Интимность происходящего вызвала не возбуждение, а смущение и ужас — я словно стоял голым перед аудиторией.

И вдруг я понял: она знала. Не просто догадывалась — чувствовала мой взгляд каждой клеточкой. Всё происходящее было игрой на одного зрителя.

Она дразнила меня. Провоцировала.

Накатила паника. Я схватил ручку и резко выпрямился, чуть не ударившись о парту. Уши пылали, руки дрожали. Не смея взглянуть на неё, я уставился в тетрадь, делая вид, что усердно конспектирую.

И тут она наклонилась ко мне — чуть-чуть, ровно настолько, чтобы её дыхание коснулось моего уха. Аромат весеннего дождя лишил меня последних остатков самообладания.

— Ну что, понравилось? — прошептала Алёна, и в её голосе смешались насмешка и нечто тёмное, почти опасное.

Она откинулась на спинку стула с видом шахматиста, сделавшего идеальный ход. На губах застыла едва заметная улыбка, в глазах — торжество охотницы, загнавшей добычу в угол.

Я сидел раздавленный, чувствуя себя не взрослым мужчиной, привыкшим брать желаемое, и уж точно не опытным соблазнителем из будущего, а пойманным за позорным занятием мальчишкой. Самое страшное заключалось в том, что Алёна заранее знала, как всё произойдёт. Она устроила ловушку, уверенно и холодно наблюдая, как я попадаюсь в неё, превращаясь из охотника в добычу.

Я вцепился в край парты, и мир вокруг потерял чёткость, расплываясь, словно акварель под дождём. Её слова продолжали звучать в ушах — тихие, почти ласковые, оттого ещё более унизительные. Алёна не повышала голоса, не проявляла гнева или возмущения; она просто играла со мной, как кошка с пойманной мышью, совершенно не считаясь со мной как с равным.

Тело отказывалось слушаться, руки дрожали мелкой, постыдной дрожью. Спина промокла, и капли пота медленно скользили между лопатками. В горле застыл унизительный ком стыда, который невозможно было проглотить.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Вокруг продолжалась привычная институтская жизнь: преподаватель монотонно говорил о законах диалектики, мел скрипел по доске, позади кто-то шуршал фантиком. Никто, кроме неё, не заметил моего позора.

Алёна спокойно сидела рядом, размеренно записывая лекцию и изредка убирая за ухо прядь волос. Никакого торжества или презрения, словно ничего и не произошло.

Я пытался сосредоточиться на словах лектора, но они скользили мимо сознания, не оставляя следа. В голове крутилась навязчивая мысль: всё было не случайно. Она просчитала каждое движение, от выбора места до едва заметного жеста, разведения коленей в момент, когда я оказался под столом. Я ошибочно полагал, что контролирую ситуацию, в то время как с самого начала был марионеткой в её руках.

Впервые за все временные петли и перерождения я ощутил себя по-настоящему уязвимым — не физически, а гораздо глубже. Она разглядела меня насквозь, разрушив все мои маски опыта и цинизма.

С Лерой было иначе: она боялась меня, и этот страх давал власть. С Дарьей Евгеньевной правила игры устанавливал я. Даже в отношениях с Еленой, несмотря на всю их сложность, я действовал, а она лишь реагировала.

Но сейчас я превратился в беспомощного зверька, дергающегося в чужих сетях. И самое страшное — в унижении ощущалась странная, извращённая свобода, будто с меня сорвали тяжёлую броню, которую я носил годами.

Лекция тянулась мучительно долго. Я исписал три страницы бессмысленными словами и рисунками, пытаясь занять руки, лишь бы не думать о девушке рядом. Но мысли неизменно возвращались к тому, как Алёна вошла в аудиторию, как села рядом и позволила мне смотреть. Она играючи, без малейшего усилия поймала меня в свою ловушку.

Кто она такая? Откуда взялась? Почему выбрала меня жертвой этой игры? Ответов не было, лишь нарастающее чувство, что я в ловушке, из которой уже не выбраться. И неясное, болезненно приятное желание оставаться в ней.

Лекция закончилась. Студенты зашумели, собирая вещи. Алёна поднялась первой — всё так же плавно, спокойно убрала тетрадь в сумку и вышла, не сказав ни слова и не взглянув на меня.

Я смотрел ей вслед, пока дверь не закрылась, затем медленно поднялся на подгибающихся ногах, чувствуя себя старым и разбитым. Собрал вещи и вышел в коридор, наполненный привычной студенческой суетой.

Прислонившись к холодной стене, я пытался прийти в себя. Рубашка липла к мокрой от пота спине.

— Лёня, чего такой бледный? — Андрей, как всегда некстати, возник рядом. — Заболел?

— Всё нормально, — выдавил я, стараясь говорить ровно. — Просто не выспался.

Он недоверчиво взглянул на меня, но не стал расспрашивать и ушёл по своим делам. А я остался стоять, пытаясь разобраться в мыслях.

«Ты жалкий, похотливый идиот, — беспощадно говорил внутренний голос. — Думал, изменился? Появилась первая же девчонка с загадочной улыбкой — и где все твои благие намерения?»

Но другой голос тихо возражал: «Она ведь сделала это специально. Может, ей было важно увидеть твою слабость?»

Я тряхнул головой, прогоняя наваждение, но мысли кружились, не отпуская. Она поймала меня изящно и с явным удовольствием, и теперь я не мог думать ни о чём, кроме Алёны — о её серых глазах с поволокой насмешки, точёных скулах, её голосе, превратившем меня в жалкого мальчишку.

Впервые я ощутил себя не субъектом, а объектом, не охотником — дичью. Это чувство пойманности, разоблачённости, выставленности на всеобщее обозрение унижало и странным образом освобождало одновременно.

Я стоял в коридоре, привалившись к шершавой стене, и пытался осмыслить случившееся. Студенты проходили мимо, поглядывая с любопытством — видимо, я выглядел странно, застыв посреди оживлённого коридора с отсутствующим взглядом. Мне было всё равно. Внутри происходило нечто важное, тектонический сдвиг, заслоняющий внешние раздражители.

Она ведь могла закричать, возмутиться, обозвать извращенцем или пожаловаться в деканат — так поступила бы любая нормальная девушка, поймав соседского парня на подглядывании. Но Алёна превратила мой позор в собственную победу, вывернув ситуацию наизнанку и сделав жертвой меня самого.

В её действиях была хирургическая точность. Она не просто заметила мой взгляд — предвидела его заранее. Траектория падения ручки, угол наклона, моё неизбежное любопытство — всё это рассчитано безупречно. И в нужный момент она нанесла удар, не физический, но болезненный не меньше.

Может, Алёна решила преподать мне урок, показать, какого быть объектом чужой игры, а может, просто развлекалась от скуки — я не знал, и это незнание мучило сильнее унижения. С гневом, презрением или прямым конфликтом я бы справился, но с её насмешливой загадочностью был совершенно беспомощен.

И тут накатило странное чувство, похожее на благодарность. Да, она унизила меня, растоптала самолюбие, но не уничтожила окончательно. В её насмешке не было жестокости — скорее нечто почти воспитательное.

Я вспомнил собственные «подвиги»: попытки сломить Дарью Евгеньевну, доведение Елены до отчаяния и пьянства. Я привык брать желаемое, не считаясь с другими. А теперь получил зеркальное отражение собственных методов. Алёна использовала мою слабость — похоть и неспособность контролировать взгляд — против меня же. Заставила попробовать собственное лекарство, и вкус оказался горьким, но в этой горечи таилась особая сладость.

Впервые на моём пути появилась женщина, не испытывавшая ко мне ни страха, ни зависимости. Она была сильнее психологически и ментально, и это притягивало силой, которой я прежде не знал.

С Лерой всё было просто — лёгкая добыча, удобная игрушка. С Дарьей Евгеньевной сложнее — умная, но всё же уязвимая, поддающаяся манипуляциям. С Еленой — самая болезненная история, где я превратил любовь в грязь.

Алёна не вписывалась ни в одну из знакомых схем. Она играла со мной, как гроссмейстер с пешкой, и этим стала самой желанной из всех женщин, которых я знал. Физическое желание, вызванное воспоминанием о кружеве под юбкой, теперь сочеталось с жаждой понять её разум, её историю, истоки её силы и жестокости.

И самое удивительное — я хотел стать достойным её. Не из дешёвых романтических побуждений, а для того, чтобы быть на равных в этой интеллектуальной и психологической игре. Впервые я ощутил уважение к женщине, и это слово звучало странно и непривычно на моём языке.

Я оттолкнулся от стены, чувствуя, как возвращаются силы. Первый раунд она выиграла, но игра только началась. И я был готов учиться — если не побеждать, то хотя бы достойно сопротивляться.

Произошла странная метаморфоза — хищник превратился в добычу, охотник — в ученика. И именно это ощущение было одновременно унизительным и вдохновляющим. Потому что впервые за долгое время я почувствовал себя живым не в будущем или прошлом, а здесь и сейчас, в этом коридоре, с воспоминанием о её голосе и ожиданием новой встречи.

Я не знал, что будет дальше: придёт ли она на следующую лекцию, продолжит ли игру? Одно знал наверняка — буду стараться быть готовым. Алёна разбудила во мне не просто желание обладать, но желание соответствовать. Не только похоть, но и уважение. И теперь предстояло научиться жить с этим странным чувством — унизительным и возвышающим одновременно.

Вечер опустился на московские крыши, небо стало грязно-розовым от промышленного смога. Я сидел за кухонным столом, глядя в недопитую чашку остывшего чая с радужной плёнкой на поверхности.

Радио бормотало о достижениях пятилетки, но слова не задерживались в сознании. Взял с полки Чехова, но буквы расплывались, строчки путались, и после пятой попытки прочесть один и тот же абзац я бросил. Рядом лежала раскрытая тетрадь с конспектами лекций, покрытая бессвязными каракулями.

Всё было бесполезно. Мысли неизменно возвращались к Алёне — к сцене в аудитории, к её насмешливому шёпоту, звучащему в ушах, словно навязчивая мелодия.

Руки дрожали заметно и раздражающе. Я сжал кулаки, чтобы остановить дрожь, но лишь усилил внутреннее напряжение. Встал, прошёлся по кухне и остановился у окна. На улице загорались фонари, прохожие спешили по домам, обычная жизнь текла своим чередом, а я застрял в петле воспоминаний, бесконечно проигрывая те несколько минут, перевернувших всё с ног на голову.

В ящике стола нашлась старая пачка сигарет из прошлой жизни — того времени, которое я помнил смутно, будто чужой сон. Я не курил уже три года по субъективному счёту всех временных петель, но сейчас руки сами потянулись за помятой сигаретой и спичками.

Первая затяжка обожгла горло, вызвав кашель, но я затянулся снова. Никотин ударил в голову, притупив остроту переживаний, но ненадолго. Воспоминания вернулись с ещё большей ясностью.

Я закрыл глаза и позволил памяти воспроизвести каждую деталь: как она вошла — плавная, текучая, словно заранее знала свой маршрут; как села рядом, изящно расправив юбку; как я выронил ручку — теперь уже не был уверен в случайности этого жеста. Возможно, подсознание само подстроило этот эпизод, дав повод заглянуть туда, куда не стоило?

Полумрак под партой, запах мела и старого дерева. Её колени — сомкнутые сначала и затем медленно раскрывающиеся. Тонкое кружево белья под капроном. Уверенность в том, что она знала: где я и что делаю. Она не просто позволяла — провоцировала.

А затем её шёпот: «Ну что, понравилось?» Три слова, пробившие мою броню и уверенность в себе. Ни гнева, ни презрения — лишь насмешка и нечто другое, трудно уловимое: превосходство или жалость?

Возбуждение смешалось с виной, образуя токсичный коктейль эмоций. Я желал её, тело реагировало примитивно, но вместе с желанием пришло отвращение к себе. Я обещал себе измениться, но едва представилась возможность — снова сорвался.

Была ли это только моя вина или её провокация? Никто не заставлял меня смотреть; решение было моим. Но и она явно что-то задумала, выбрав именно меня, подстроив момент. И я попался.

«А вдруг она мной воспользовалась?» — внезапная мысль вызвала нервный смешок. Я — жертва? Тот, кто привык манипулировать женщинами? Однако чем больше я думал, тем логичнее казалась эта абсурдная мысль. Она вела игру от начала до конца, определяла правила и выбирала момент для удара. Я лишь реагировал, и теперь не мог её забыть.

Докурив сигарету, затушил окурок в блюдце. Горечь табака смешалась с горечью поражения. Я бродил по квартире, пытаясь стряхнуть наваждение, но каждый угол напоминал о пустоте моей жизни, заполненной лишь институтом и памятью о прошлых петлях.

А теперь появилась Алёна — загадка в платье, с короткой стрижкой. Первая женщина, не подходившая ни под одну привычную категорию: не жертва, не хищница — кто-то третий, необъяснимый и притягательный.

Я остановился перед зеркалом в прихожей: растрёпанные волосы, потухший взгляд. Так выглядит человек, потерявший контроль. И именно в потере контроля была некая странная прелесть.

Всю жизнь — все свои жизни — я стремился к контролю над ситуациями, людьми и собой. Планировал, просчитывал, манипулировал. Но столкнулся с тем, что контролю не поддаётся. С той, кто играет по своим правилам.

Это пугало и лишало опоры, но одновременно будоражило, словно прыжок с высоты — опасный, глупый и неотвратимо манящий.

Вернулся на кухню и налил крепкого чая. Сахар забыл и поморщился от горечи, уместной сейчас, созвучной моему состоянию. Грел руки о горячую кружку и думал о завтрашнем дне.

Придёт ли она снова? Сядет рядом? Продолжит игру? Часть меня надеялась, что нет — так было бы проще и безопаснее. Но другая часть жаждала продолжения, снова увидеть её глаза, услышать голос, разгадать загадку, которой была Алёна.

Я впервые не мог предсказать будущее и подготовиться к нему. И эта неопределённость одновременно ужасала и восхищала. После долгих лет хождения по кругу я, наконец, свернул на неизвестную дорогу, и хотелось идти по ней, куда бы она ни вела.

Утренний туман ещё цеплялся за московские улицы, когда я подошёл к институту — на полчаса раньше обычного. Охранник удивлённо вскинул брови, но промолчал и кивнул в ответ на приветствие. Коридоры встретили меня гулкой пустотой, эхо шагов догоняло, создавая иллюзию преследования.

Аудитория оказалась пустой, как я и рассчитывал. Пахло мелом и старой краской. Сел на привычное место в седьмом ряду, разложил ручки и открыл учебник, пытаясь убедить себя в обычности момента. Но руки дрожали, а взгляд метался к двери.

Придёт ли она? Вопрос стучал в висках. Часть меня молилась, чтобы всё оказалось лишь странным сном. Другая же с неистовой силой желала её появления.

Студенты начали подтягиваться: кто по одному, кто небольшими группами. Привычные лица, утренняя вялость, сонные разговоры о вчерашнем. Я сидел, напряжённый до ломоты в плечах, делая вид, что перечитываю конспект. Но буквы плясали перед глазами, отказываясь складываться в смысл.

Каждый раз, когда дверь открывалась, сердце подскакивало к горлу. Но заходили другие: рыжая с филфака, пара троечников с последнего ряда, хихикающие первокурсницы. Не она. Всё не она.

Минуты тянулись мучительно медленно. Возможно, вчерашняя игра была разовой акцией, и теперь она потеряла ко мне интерес? Или решила помучить, оставив наедине с догадками? Вопросы роились, как пчёлы вокруг варенья, жужжа всё громче.

Но тут дверь снова отворилась, и вошла она.

Движения её были прежними — плавными и текучими, будто она скользила по воздуху. Сегодня Алёна была в закрытом тёмном платье с воротником под горло и длинными рукавами, подчёркивающем то, что скрывалось под тканью. Волосы блестели, каре идеально обрамляло лицо.

Она окинула аудиторию беглым взглядом, на мгновение встретившись со мной глазами. Никакого намёка на вчерашнее — словно смотрела сквозь пустоту. И направилась ко мне.

Дыхание замерло. С каждым её шагом напряжение росло. Остановилась рядом, оценила место слева — то самое, вчерашнее — и с прежней небрежной элегантностью опустилась на стул.

— Доброе утро, — удивительно спокойно произнёс я.

Алёна повернулась, и в её серых глазах мелькнуло не то удивление, не то насмешка.

— А, это ты, — проговорила она так, словно только сейчас заметила меня. — Доброе.

Отвернулась, открыла тетрадь на чистой странице и начала записывать дату и тему лекции, совершая обычные студенческие действия. Обычные — но почему-то особенные, потому что принадлежали ей.

Я сидел неподвижно, словно рядом лежала неразорвавшаяся бомба. Вчерашний стыд жёг изнутри, смешиваясь с предательским желанием повторения. Хотелось нарушить тягостное молчание, объясниться, извиниться — что угодно. Но слова комом застревали в горле.

— Погода сегодня хорошая, — выдавил наконец, тут же прокляв себя за банальность.

Она посмотрела на меня с лёгкой усмешкой, от которой всё внутри болезненно сжалось:

— Да, утром был красивый туман. Люблю такие моменты. В них есть что-то… загадочное.

Последнее слово прозвучало с особой интонацией — издёвка это была или искренность, понять не удалось. С Алёной вообще ни в чём нельзя было быть уверенным.

Разговор прервал преподаватель, войдя и начав лекцию с того места, на котором остановился вчера — о противоречиях как двигателе развития. Я принялся старательно записывать, радуясь возможности отвлечься.

Но отвлечься было невозможно. Каждое её движение эхом отзывалось в теле: вот поправила волосы за ухом, потянулась за листком, задумчиво прикусила кончик ручки. Привычные жесты казались наполненными тайным смыслом.

Прошло минут двадцать. Я почти расслабился, уверившись, что сегодня провокаций не будет, что вчерашнее было лишь разовым уроком. Мы просто будем соседями по парте — не более того.

И в этот момент она уронила ручку.

Звук падения прозвучал громко и резко. Ручка покатилась под стол, остановившись между нашими ногами. Алёна спокойно посмотрела вниз, затем на меня — в её глазах плясали чёртики.

— Подними, пожалуйста, — сказала она голосом, который я хорошо помнил.

Мир застыл. Она проверяла меня — усвоил ли я вчерашний урок или снова попаду в её ловушку? Секунды тянулись бесконечно. Сердце бешено билось, кровь приливала к лицу. Часть меня сопротивлялась, но другая, более сильная, уже толкала вперёд.

Я наклонился без всякой маскировки — какой смысл притворяться? Она и так знала, что произойдёт. Полумрак под партой встретил знакомым запахом мела.

Ручка лежала между нами. Я потянулся за ней, но взгляд сам собой поднялся выше. Сегодня на Алёне были чулки — тонкие, с едва заметным швом. Чуть выше мелькнуло чёрное кружево, отличавшееся от вчерашнего белого. И я понял, что бельё она сменила специально для этого момента — чтобы я заметил и осознал: она думала обо мне, готовилась.

Я застыл, поражённый этим открытием.

Теперь Алёна не просто позволяла смотреть — она устраивала представление. Медленно, с подчеркнутой неторопливостью, развела колени ещё шире. Движение выглядело случайным, но невинности уже не было ни капли.

В мягком утреннем свете кружево казалось почти бархатным. За ним виднелась полоска чёрного белья с узором настолько тонким, что я невольно всматривался: цветы? бабочки? древние символы, смысл которых давно утрачен, оставив только способность волновать мужское воображение? Даже тонкая полоска кожи между чулками и бельём казалась картой, отмеченной уместными метками.

Она не смотрела вниз. Напротив, подняла голову, и я чувствовал вес её взгляда сквозь столешницу. Воздух под партой стал вязким и сладким от напряжения. Я слышал своё дыхание, а кровь стучала в висках, словно маршевый барабан на параде глупости.

В тот момент я мог отвернуться или хотя бы притвориться, что ничего не заметил. Но лишил себя этого права сам: мне хотелось рассматривать её настолько близко, насколько позволяла ситуация. Хотелось впитать каждую деталь этого триумфа женской анатомии и злой игры.

Я задержался на несколько секунд, изучая изгиб ноги, арку стопы в лаковой туфле с чуть поцарапанным носком. Алёна снова пошевелила ногой — будто случайно коснулась меня коленом, а затем так же естественно убрала её обратно, словно заранее репетировала это движение.

Моё лицо вспыхнуло ещё сильнее. Я осознал, что если кто-нибудь сейчас заглянет под парту со стороны, то увидит жалкую картину: меня, в полуприседе у женских ног, изо всех сил делающего вид, будто ищу ручку, а не что-то иное.

Был уверен, что она сейчас улыбается той своей знаменитой полуулыбкой.

Я схватил ручку дрожащей рукой и резко выпрямился. Лицо пылало, во рту пересохло, сердце билось так громко, что, казалось, весь зал это слышит. Положил ручку на её стол, избегая взгляда.

Она рассмеялась.

Не громко — тихо, почти беззвучно, но с таким весельем, что несколько студентов обернулись. Алёна прикрыла рот ладонью, но глаза продолжали смеяться.

— Как тебе эти? — прошептала она, наклонившись ближе.

Я не нашёлся с ответом. Сидел пунцовый от стыда и возбуждения, чувствуя себя полным идиотом. Она снова победила, снова заставила плясать под свою дудку. И самое ужасное — мне это почти нравилось.

— Завтра будут красные, — добавила она задумчиво, словно размышляла вслух. — Или лучше синие? Как думаешь?

Преподаватель строго посмотрел в нашу сторону, и она мгновенно превратилась в примерную студентку: выпрямилась и усердно заскользила ручкой по бумаге. Только лёгкая улыбка в уголках губ выдавала её истинное настроение.

Я сидел рядом, оглушённый и растерянный. Она не просто играла — она наслаждалась игрой. Превратила мой порок в развлечение, моё унижение — в спектакль. И пообещала продолжение.

Оставшаяся часть лекции прошла как в тумане. Я механически что-то записывал, не понимая смысла написанного. В голове звучали только её слова: «Завтра будут красные». Значит, она снова придёт, снова сядет рядом, снова уронит ручку, а я не смогу удержаться.

И я приду. Займу своё место. И когда ручка снова упадёт — а она упадёт, в этом я был уверен — наклонюсь и посмотрю. Потому что уже не мог иначе.

Из института вышел словно пьяный, хотя не выпил ни капли. Ноги не слушались, в голове звенело от переизбытка эмоций. Прохожие спешили по своим делам, не замечая, что мой мир перевернулся второй день подряд.

Очнулся у подъезда собственного дома, не понимая, как добрался сюда. Поднялся в квартиру, машинально запер дверь, зашёл в ванную и включил свет. Моё отражение в зеркале было чужим — осунувшееся лицо, лихорадочный блеск глаз, отпечаток чего-то нового, прежде скрытого глубоко внутри.

Отвращение к себе смешивалось с каким-то болезненным восторгом. В зеркале я видел уже не прежнего Леонида, уверенно контролирующего женщин, а растерянного, возбужденного мальчишку, полностью зависимого от девушки, встреченной день назад.

Это унижало — но унижение было сладким, как боль от заживающей раны, свидетельствующей, что я всё ещё жив и способен меняться.

Я рухнул на кровать, не раздеваясь. Потолок с привычными трещинами смотрел равнодушно. Но теперь среди этих трещин возникал её профиль, изгиб шеи, насмешливая складка губ.

Я начал мысленно сравнивать её с женщинами из своего прошлого. Лера была милой и предсказуемой — я читал её как открытую книгу, знал, какие кнопки нажимать для нужного эффекта. Она боялась меня, а этот страх давал мне власть — примитивную, но ощутимую.

Дарья Евгеньевна оказалась сложнее — умная, со своими тайнами, но и она сломалась в итоге. В параллельной реальности я довёл её до полной капитуляции и ничего не получил, кроме пустоты и отвращения к себе.

С Еленой всё иначе — слишком много истории, боли, вины. Она любила меня как сына, а я превратил её чувство в грязь. Я до сих пор помнил её взгляд — полный ужаса и предательства.

Алёна не подходила ни под одну категорию. Она не была жертвой, наоборот — сделала жертвой меня. Не хищницей, а скорее стихийной силой, против которой невозможно устоять. Она играла со мной, как музыкант на инструменте, извлекая именно те звуки, которые желала слышать.

И я не просто позволял это, но жаждал продолжения. Впервые я хотел не брать, а отдавать, не побеждать, а проигрывать. В этом была некая странная, извращённая логика: всю жизнь я использовал других, и вот наконец-то появилась та, кто использовала меня, восстанавливая баланс.

За окном сгущались сумерки, окрашивая комнату в серо-синие тона. Я лежал неподвижно и позволял мыслям течь свободно. Завтра она снова придёт, снова сядет рядом, уронит ручку, и я посмотрю — потому что это часть её игры, потому что уже не мог иначе.

Я провёл ночь без сна, ворочаясь в постели как в лихорадке: то сбрасывая с себя одеяло, то снова укрываясь им. Каждый раз, закрывая глаза, я видел одно и то же: красное бельё, синее бельё, чёрные кружева вчерашнего дня. К утру моя подушка была мокрая от пота, простыни смяты, а в голове билась одна мысль — что она выберет сегодня? Красное, как обещала? Или передумает и выберет что-то другое, чтобы сбить меня с толку?

Я пришёл в институт на час раньше начала занятий — не мог больше оставаться в четырёх стенах, терзаемый ожиданием и страхом. Охранник уже привык к моим ранним визитам и лишь покачал головой, пропуская меня внутрь. Аудитория встретила меня холодной пустотой, и я сел на своё место — в седьмом ряду у прохода — как человек, осуждённый на электрический стул.

Время тянулось невыносимо медленно. Я проверял часы каждые тридцать секунд, и стрелки будто замерли, дразня моё нетерпение. Студенты начали собираться ближе к началу лекции, занимая свои постоянные места и шепчась о своих делах. Для них это было обычное утро. Для меня — мучительное ожидание.

Когда вошла она что-то было не так. Совсем не так. Обычная текучая грация сменилась чем-то более... хищным? Целеустремлённым? Она не скользила между рядами — она шла прямо ко мне, и в этой походке читалась абсолютная уверенность человека, который точно знает, что произойдёт дальше.

Платье сегодня было светлым, почти белым, из тонкой ткани, которая при движении обрисовывала контуры тела. Не вызывающе — нет, всё в рамках приличий. Но что-то в том, как ткань ложилась на бёдра, как подчёркивала талию, заставляло сердце биться чаще.

Она села рядом — привычным движением, которое за эти три дня стало почти ритуалом. Но сегодня в воздухе висело электричество, почти физически ощутимое напряжение. Она даже не посмотрела в мою сторону, сразу достала тетрадь, открыла на нужной странице. Но я видел — нет, чувствовал — как уголки её губ подрагивают, сдерживая улыбку.

— Я выбрала красное, — прошептала она, не поворачивая головы. — Но потом передумала.

Сердце ухнуло куда-то вниз. Передумала? Значит, не будет сегодня никакой игры? Может, ей надоело? Может, она нашла себе развлечение поинтереснее?

Преподаватель начал лекцию — что-то о категориях диалектики, но слова проходили мимо сознания. Я сидел, напряжённый как струна, ожидая... чего? Не знал. Просто ждал, потому что с ней невозможно было предугадать, что произойдёт в следующую секунду.

Прошло десять минут. Пятнадцать. Двадцать. Она спокойно конспектировала, изредка поправляя волосы. Я начал думать, что сегодня действительно ничего не будет. Может, она решила прекратить игру. Может, я ей наскучил. Может...

И тут она уронила ручку.

Но не так, как раньше. Не случайно, не небрежно. Она подняла ручку на уровень глаз, посмотрела на неё задумчиво, словно видела впервые. Потом разжала пальцы — медленно, по одному — и ручка упала. Не покатилась под стол, как обычно, а упала прямо между нашими ногами, застряв в щели между досками пола.

Она повернулась ко мне. В серых глазах плясали черти, губы изогнулись в той самой усмешке, от которой всё внутри переворачивалось.

— Подними, — сказала она. Не попросила — приказала. Негромко, но с такой уверенностью, что возражать было невозможно.

Я замер, понимая, что это момент истины. Она больше не притворялась, что это случайность. Открыто признавала — да, я играю с тобой, и ты будешь делать то, что я хочу. Потому что не можешь иначе.

И она была права. Я не мог иначе. Медленно, словно во сне, наклонился. Даже не пытался прикрыться учебником или сделать вид, что просто поднимаю упавший предмет. Мы оба знали, зачем я лезу под стол.

Полумрак встретил меня знакомым запахом мела и предвкушением. Ручка торчала из щели, но я даже не посмотрел в её сторону. Взгляд сразу метнулся выше, к подолу светлого платья.

Ноги были голыми — никаких колготок, никаких чулок. Просто кожа, гладкая и бледная в рассеянном свете. Она сидела спокойно, колени сомкнуты, ничего особенного. Но я знал — она приготовила для меня сюрприз. Что-то, что превзойдёт все предыдущие дни.

Медленно, мучительно медленно, она начала разводить колени. Сантиметр за сантиметром, словно дразня, проверяя, как долго я выдержу. Подол платья натянулся, задрался выше. И тут я увидел.

Ничего. Абсолютно ничего.

Никакого белья — ни красного шелка, ни синего атласа, ни какого-либо другого материала, который мог бы скрыть её. Просто... она. Во всей своей обнажённой откровенности, как произведение искусства, обнажающее свою истинную красоту и естественную грацию. Её кожа сияла мягким светом, словно лунный свет отражался от гладкой поверхности озера, придавая ей неземное очарование.

Я видел у нее между ног в мелких подробностях всё: не только плавную линию бёдер, не только пологую впадину, но и складки, которые, казалось бы, скрыты даже от взгляда зеркала. Они были розовыми и тонкими, как лепестки только что распустившейся весенней орхидеи — невинные на вид и одновременно излучающие какую-то древнюю, первобытную энергию. Кожа вокруг была гладкой, почти прозрачной, под ней угадывались едва заметные голубые жилки; волосы были выбриты начисто — это была осознанная демонстрация, жест абсолютной открытости и тотального контроля.

Увиденное лишило меня дыхания. Я не смел моргать: боялся упустить хоть малейшую деталь этой невозможной наготы. Секунда растянулась в вечность; время перестало двигаться, как будто кто-то выключил все часы во Вселенной именно ради этого кадра.

Она смотрела на меня сверху вниз — не с раздражением или стыдом, а с мягкой иронией жрицы, посвящающей неофита в тайны тела и власти над ним. Мне хотелось исчезнуть от собственного возбуждения и унижения одновременно, но я знал: это уже произошло — теперь я был её вещью.

В этот момент она чуть качнула бедром, словно исправляя осанку. Внутренняя поверхность бедра почти коснулась моего лица; запах был свежий, странно чистый для утренней Москвы — то ли ледяная вода из-под крана после душа, то ли слабый аромат дешёвого детского крема вперемешку с озоном.

Я видел эти складки так близко, что даже тени казались огромными; каждый изгиб имел собственное имя на древнем языке желания. Это было нечто большее, чем просто физиология. Это была манифестация неприкрытой власти одного существа над другим.

В первую секунду я не поверил глазам. Моргнул, думая, что это игра света, обман зрения. Но нет — она действительно пришла без белья. Села рядом со мной, зная, что рано или поздно я увижу.

Шок был настолько сильным, что на мгновение я забыл, как дышать. Кровь ударила в голову, перед глазами поплыли цветные пятна. Я видел всё — каждую деталь, каждый изгиб, каждую тень. Это было одновременно прекрасно и ужасно, притягательно и пугающе.

Я сидел под столом как громом поражённый, не в силах отвести взгляд. В горле пересохло, ладони взмокли, сердце колотилось так, что грозило выскочить из груди. Это было слишком. Слишком откровенно, слишком смело, слишком... интимно.

Она слегка пошевелилась — не резко, плавно, словно потягиваясь. Мышцы бёдер напряглись и расслабились, колени разошлись ещё шире. Теперь я видел абсолютно всё, что она хотела мне показать. И это зрелище выжигало мозг, оставляя только белый шум и первобытное желание.

Но вместе с желанием пришло и другое чувство — почти благоговение. Она доверила мне это. Да, в извращённой форме, да, как часть своей жестокой игры, но всё же доверила. Показала себя такой, какой не видел никто. Или видел? Может, она проделывала это с другими? Может, я просто очередная игрушка в длинной очереди?

Эта мысль обожгла похлеще вида её наготы. Ревность — иррациональная, необоснованная, но оттого не менее острая — скрутила внутренности. Я не имел на неё никаких прав, мы даже толком не разговаривали. Но мысль о том, что кто-то другой мог видеть то, что вижу я, была невыносима.

Время остановилось. Не знаю, сколько я просидел под столом — секунды? минуты? — глядя на неё, не в силах пошевелиться. Она не торопила, сидела спокойно, словно происходящее было самой обычной вещью в мире.

Наконец, собрав остатки воли в кулак, я схватил ручку и выпрямился. Лицо горело так, что, казалось, можно было поджечь бумагу прикосновением. Руки дрожали, во рту был вкус меди. Я положил ручку на стол, не глядя на неё, боясь встретиться взглядом.

И тут она наклонилась ко мне — близко, так близко, что я почувствовал тепло её дыхания на щеке. От неё пахло чем-то свежим, цитрусовым, с лёгкой горчинкой. Губы почти коснулись моего уха, и от этого почти-прикосновения по спине пробежала дрожь.

— Так симпатичнее, правда? — прошептала она, и в голосе звучал смех.

Потом отстранилась, взяла ручку и продолжила конспектировать, словно ничего не произошло. Словно она не только что показала мне себя во всей откровенности. Словно я не сидел рядом, дрожа от смеси желания, шока и полной, абсолютной капитуляции.

Я пытался взять себя в руки, сосредоточиться на лекции, на чём угодно, кроме воспоминания о том, что видел. Но это было невозможно. Образ выжегся на сетчатке, отпечатался в мозгу, пульсировал в крови. Я знал, что буду помнить это до конца жизни — каждую деталь, каждый оттенок, каждый изгиб.

Она победила. Окончательно и бесповоротно. Не просто в игре — она сломила меня полностью, подчинила своей воле так, как не удавалось никому. И самое ужасное — самое прекрасное? — я был благодарен ей за это.

Потому что в этом подчинении, в этой капитуляции была странная свобода. Свобода от необходимости притворяться сильным, контролирующим, доминирующим. Свобода быть собой — слабым, желающим, полностью находящимся во власти женщины, которая играла мной как кошка с мышью.

Оставшаяся часть лекции прошла в тумане. Я сидел, уставившись в одну точку, и чувствовал, как что-то внутри меня умирает и рождается заново. Старый Леонид — манипулятор, хищник, контролирующий — истлевал, осыпался пеплом. На его месте появлялся кто-то новый. Кто — я ещё не знал. Но чувствовал, что эта метаморфоза необратима.

Когда лекция закончилась, Алёна встала первой. Собрала вещи неспешно, методично. Потом повернулась ко мне и улыбнулась — не насмешливо, как обычно, а почти нежно. Почти по-человечески.

— До завтра, — сказала она просто и ушла, оставив меня сидеть в опустевшей аудитории.

Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дверью. Потом опустил голову на парту и закрыл глаза. Внутри была пустота — но не плохая пустота. Скорее как чистый лист, на котором предстоит написать что-то новое.

Что именно — покажет время. И Алёна. Потому что теперь моя жизнь принадлежала ей — целиком, без остатка, без оговорок. И странным образом это осознание приносило не ужас, а облегчение.

Я поднял голову, огляделся. Аудитория была пуста, только пыль танцевала в косых лучах солнца. Встал, собрал вещи, вышел в коридор. Шаги гулко отдавались в пустоте, но я шёл уверенно, чувствуя себя впервые за долгое время на своём месте.

Потому что иногда, чтобы найти себя, нужно полностью потеряться. Иногда, чтобы стать свободным, нужно признать свою зависимость. Иногда, чтобы победить, нужно проиграть — окончательно и бесповоротно.

И я проиграл. С треском, с позором, но и с каким-то странным торжеством. Потому что в этом поражении было больше жизни, чем во всех моих прошлых победах.

Глава 12

Глава 12

Елена с утра, как обычно, хлопотала на кухне. Уже с порога стало ясно, что меня опять куда-то отправят. Так и случилось: стоило только вдохнуть для приветствия, как из кухни донёсся её голос — уверенный, хозяйственный и не допускающий возражений.

— Сходи в магазин, — просто сказала она и тут же принялась перечислять покупки, будто командовала операцией снабжения. Я ещё стоял в коридоре, решая, в какой последовательности одеваться: — Хлеб возьми нормальный. Не нарезной, а кирпич, вон тот, что в ящике под прилавком, — продолжала она, помешивая что-то в алюминиевом тазу. — И сметану не забудь, молоко тоже, только не порошковое, а в бутылке. Солёные огурцы, если привезли. Селёдку не бери, она вся гнилая. Понял?

Я молча кивнул, зная, что она этого не увидит.

— Леонид, ты понял или опять будешь стоять у полок, как растяпа? — Теперь она вышла из кухни и села у окна, вытирая руки о фартук. — Я же не для красоты прошу. Там и так глаз да глаз нужен, ещё ты будешь ходить кругами, как лунатик.

Я тихо вздохнул. В её голосе не было злости — только усталость от будней, которые никуда не денутся, даже если случайно свалишься в другое время.

Собирался медленно. Шарф не укладывался как надо, пуговицы на пальто словно переставили, перчатка свалилась под тумбочку. Всё раздражало — особенно необходимость тащиться в их универсам, знакомый до боли. Я помнил эти прилавки, продавщиц с грубым лаком на ногтях, стены с облупленной краской и запах дешёвого мыла. Помнил — но из детства. Теперь я должен был войти туда взрослым, чужим и разыгрывать мальчика, каким давно перестал быть.

На лестнице пахло пылью, капустой и чем-то пряным — кто-то варил рассольник. Сквозь пролёты тянуло холодом, хотя на улице уже чувствовалась весна. Под ногами скрипели доски, недовольно встречая моё возвращение.

Двор застыл, как старая фотография. Земля влажная от прошлогодних листьев, дорожки в тёмных разводах после дождя. Лужи тихо дышали, где-то звякнула закрывающаяся калитка. Мир двигался медленно, будто во сне.

На улице впервые за день ощутил свободу дыхания — свежий, влажный воздух с привкусом гари и чего-то неопределённого, похожего на надежду. Казалось, если прижаться лбом к кирпичной стене, можно услышать, как живёт эта улица — не по правилам, а по дыханию.

Мимо прошла женщина с до предела натянутой авоськой, из которой торчала банка с маринованными помидорами. За ней, прихрамывая, шёл мальчик в шапке с завязками, аккуратно держа хлеб — коричневый кирпичик в бумаге.

Смотря им вслед, я думал: неужели всё это правда было? Эти улицы, эти люди, эта неспешная жизнь, где даже ссоры звучали на полтона тише. Шёл, будто по знакомой тропе — ноги сами несли к магазину, ничего не забывая. Двор за двором, пролёт за пролётом — и вот он, тот самый универсам с колоннами, облезлыми буквами и запахом промокших шинелей.

Очередей не было: Москва готовилась к Олимпиаде. Всё работало не быстро, но по-человечески. Двери распахнулись, скрипнув на прощание.

В нос ударил знакомый дух — смесь капустного рассола, стирального порошка и неуловимо мясного запаха. У кассы по привычке переругивались две бабушки, не всерьёз, без ярости. За прилавком стояла продавщица с короткой стрижкой и жёстким взглядом, позади — весы, готовые взвесить любой твой поступок.

Я медленно пошёл вдоль полок. Всё было на месте: маргарин в жёлтой бумаге, консервы пирамидкой, сахар в серых пакетах, банки со свеклой в сиропе и, конечно, хлеб — тёплый кирпич, словно только из печи.

Взял один, потом второй, про запас. Продавщица смотрела не одобрительно и не враждебно — просто запоминала, как охранник.

Молоко в железных клетках подрагивало от сквозняка. Выбрал две бутылки с плотной фольгой. Сметана действительно была — скрытая, «для своих». Сказал, как велела Елена, продавщица молча подала банку с запотевшим стеклом.

Солёных огурцов не оказалось, селёдка лежала, тусклая и мокрая, словно никому не нужная. Отвернулся — было унизительно выбирать из плохого худшее.

Люди в зале двигались молча, как тени. Кто-то спросил: «Манка есть?» — и не дожидаясь ответа, шёл дальше. Это была не покупка, а ритуал, чтобы не сойти с ума от однообразия быта.

Двигался вдоль стеллажей, как призрак. Всё здесь было слишком реальным. Так пахло и скрипело только настоящее, а не музей или реконструкция. Лампы под потолком мерцали жёлтым светом, чуть подрагивая.

Я задумался: а может, именно это — моя жизнь? Не наказание, а второй шанс? Если так, как себя вести — как мальчишке, забывшему, что вырос, или как взрослому, притворяющемуся юным?

У выхода случайно выхватил взглядом знакомый профиль: тонкий, острый, чуть надменный. Алёна стояла у прилавка, сосредоточенно глядя куда-то. В её нервозных движениях чувствовалось напряжение — короткий взгляд, дрожь пальцев. Захотелось понять, что особенного она увидела среди банальных товаров.

Подойдя ближе, наблюдал осторожно, скрывая интерес за банками и крупами. Девушка двигалась следом за кем-то невидимым. Взгляд её остановился на сумке, свисающей с плеча полной женщины в длинном плаще, спокойно выбирающей крупу и ничего не замечающей вокруг.

Алёна приблизилась вплотную. Движения её были точными, отточенными, с едва заметной хищной настороженностью, и я невольно ощутил холодок под ложечкой. Знакомая ирония, которую прежде встречал в институте, сменилась теперь чем-то мрачным, опасным и незнакомым.

Через миг стало очевидно: тонкая рука девушки, уверенно и привычно проникнув в приоткрытую сумку незнакомки, спокойно вытащила кошелёк. Он был потрёпанным, нелепо набитым бумагами — вероятно, купюрами и чеками.

От увиденного я застыл в оцепенении, грудь сжала тревога. Мысли заметались беспорядочно, будто пытаясь найти оправдание, хотя оправдывать было нечего — кража произошла на моих глазах, в обыкновенном советском магазине, среди обычных людей.

Всё случилось быстро и точно, словно репетировалось множество раз. Алёна незаметно спрятала добычу в карман старого плаща и направилась к выходу, равнодушно избегая встречных покупателей.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Женщина с сумкой даже не обернулась, продолжая неторопливо выбирать товар. Остальные тоже ничего не заметили. Торговый зал продолжал гудеть и жить своей привычной жизнью.

Я стоял в растерянности, не зная, что делать. Понимал необходимость действия, но тело словно замёрзло. Никогда прежде не видел подобного настолько близко — и это казалось нереальным.

Тем временем Алёна уже вышла из магазина, и её силуэт растворился за грязным стеклом двери. Я остался стоять, отчётливо осознав, что ничего не предпринял — не остановил её, не закричал. Стыд и смущение от собственного бездействия сжали сердце тем сильнее, что эта девушка с внешностью роковой красавицы оказалась способной на преступление, которое никак не укладывалось в моём представлении о ней.

Вокруг всё оставалось прежним: покупатели выбирали товары, продавщицы выкрикивали цены. Только я застыл на месте, став невольным свидетелем сцены, достойной детектива.

Невероятность увиденного сменялась острым осознанием: Алёна — воровка. Девушка, всегда казавшаяся просто яркой и дерзкой, теперь открыла другую, тёмную сторону. Зная её тайну, притворяться не мог.

Но что с этим делать? И нужно ли вообще что-то делать? Вопросы метались в голове без ответов, нарастало ощущение странной ответственности, словно я своим бездействием стал соучастником.

Внутри росла пустота, а шум магазина превратился в монотонный фон, и в сознании отчётливо застыла мысль: мир уже изменился. Простая сцена у прилавка обернулась тревожной тайной, вплетённой в мою жизнь и не дававшей покоя.

Продолжал смотреть на дверь, за которой исчезла Алёна, чувствуя, как между нами теперь возникла невидимая, неудобная связь, требующая ответа.

Механически выкладывая покупки на кассу, почти не ощущал холода бутылок с молоком и шершавой корки хлеба. Мой взгляд приклеился к двери, за которой недавно пропала девушка — стремительная, пугающе решительная.

Кассирша что-то говорила, пересчитывая сдачу, но я едва её слышал. Быстро спрятав деньги в карман, схватил сумку и поспешил к выходу, ощущая дрожь в ногах от внутреннего напряжения.

На улице ударил холодный осенний ветер, закружив в воздухе листья и пыль. Я замер, пытаясь в толпе различить знакомую фигуру, боясь упустить её навсегда.

Сердце билось до боли, улица казалась серой и мокрой после дождя, люди шли нервно, предчувствуя непогоду. Мой взгляд метался, и вдруг впереди, у самого поворота, мелькнул знакомый плащ. Задыхаясь, я рванулся следом.

Толпа не давала пройти, приходилось протискиваться, бормоча короткие извинения. Сумка с покупками мешала, больно ударяя по колену, но бросить её не хватало духу — нелепо было расставаться с продуктами в такой момент. Минул несколько дворов, старые киоски, продавщиц, прикрывающих лотки плёнкой, старика с дворнягой.

Фигура Алёны мелькала впереди, быстро удаляясь и теряясь в толпе. Каждый шаг давался тяжело, дыхание сбилось, выступил холодный пот, но я шёл дальше, подчиняясь решимости выяснить всё до конца. Нельзя было оставить это так, забыть и сделать вид, будто ничего не случилось. Совесть и любопытство переплелись, требуя немедленного ответа.

Расстояние постепенно сокращалось, уже можно было различить детали её одежды: потёртый плащ с поднятым воротником, тонкие ноги, быстро переставляющие по мокрому асфальту туфли на небольших каблуках. Девушка не оглядывалась, уверенная, что её не преследуют, хотя напряжённые плечи и слегка согнутая спина выдавали тревогу и опасение.

Собрав последние силы, глубоко вдохнул и крикнул, стараясь, чтобы голос прозвучал уверенно, без дрожи:

— Алёна!

Имя прорезало монотонный шум улицы, заставив прохожих удивлённо оглянуться. Она остановилась резко, словно наткнувшись на невидимую преграду, и нехотя повернулась ко мне.

Лицо девушки исказилось от удивления, испуга и раздражения — будто мой голос рассёк её тщательно выстроенную защиту. Взгляд Алёны был колючий и настороженный, слегка растерянный — явно не ожидала встретить меня здесь и сейчас.

Теперь, оказавшись с ней лицом к лицу, ощутил, как тревога, гнавшая по улицам, сменилась тяжёлой неловкостью. Что говорить дальше? Как начать разговор, не свалившись в обвинения или оправдания, не напугав её окончательно и не оттолкнув? Эти вопросы давили, пока она смотрела напряжённо и выжидающе.

Мы стояли на тротуаре, не замечая прохожих, и в этой неподвижности чувствовалась вся болезненность произошедшего. Сцена в магазине не отпускала, пульсировала в голове, но, глядя на Алёну, я понял, как мало её знал. Передо мной была та, кого считал дерзкой и независимой, но никак не преступницей.

Между нами повисла тяжёлая, острая тишина. Мир вокруг будто замер, оставив нас одних с тайной, вопросами и непонятными ответами. Пауза была почти осязаема, и Алёна смотрела, словно ожидая боли, готовая принять её заранее.

— Я всё видел, — медленно сказал, чувствуя ком в горле. — Видел, как ты взяла кошелёк у той женщины. Не отрицай, всё очевидно.

Она не дрогнула, лишь слегка усмехнулась, но в её глазах промелькнула тоска, заставившая меня вздрогнуть.

— Раз видел, можешь не тянуть, — сказала она ровно, вызывающе. — Веди меня в милицию, сдавай, я заслужила. Не стану оправдываться, если ты смотришь так, будто я лично тебя обокрала.

Алёна приподняла подбородок, словно выставляя уязвимое место, и эта её странная смелость усилила мою растерянность.

— Это всё, что ты можешь сказать? — спросил с оттенком разочарования, не скрывая горечи. — Я думал, ты попытаешься объяснить. Хоть что-то скажешь, а не будешь стоять, словно тебе всё равно.

Она вздохнула и опустила голову. В лице её проступила усталость, скрытая за бравадой и презрением к последствиям.

— А что ты хочешь услышать, Леонид? — тихо произнесла она, избегая взгляда. — Что я сиротка несчастная, денег нет, отчим-уголовник избивает и заставляет приносить копейки домой? Да, это правда. Но тебе-то какая разница? Ты ведь уже решил, что я преступница и подлая воровка.

Эти слова больно резанули, заставив отступить на шаг. Смущение, злость, жалость и непонимание смешались в душе в одно тяжёлое чувство.

— Мне не всё равно, — тихо проговорил, борясь с собой. — Я ещё ничего не решил. Да, мне неприятно видеть это, я разочарован, но не могу просто сдать тебя милиции. Это ничего не изменит, станет только хуже.

Алёна подняла глаза, впервые за это время увидев во мне не гнев и обвинение, а что-то человеческое и мягкое. Мы молча смотрели друг на друга, пытаясь понять, что делать дальше.

— И что ты предлагаешь? — спросила она осторожно, словно боясь разрушить внезапно возникшую связь. — Если не сдавать, то что? Разойтись и забыть?

— Нет, забыть не получится, — покачал головой, ощущая внутри что-то важное и настоящее, рвущееся наружу. — Предлагаю просто поговорить. Без милиции, без свидетелей и обвинений. Сядем где-нибудь в парке и поговорим откровенно. Мне важно понять, что с тобой происходит и почему ты дошла до такого.

На её лице появилось недоверие, даже опаска, словно помощь без условий казалась подозрительной. Несколько секунд она молчала, взвешивая что-то про себя, но затем взгляд смягчился — промелькнула надежда, смешанная с осторожностью.

— Ладно, давай поговорим, — сказала она мягче, уже без враждебности. — Хотя не уверена, что это что-то изменит, что ты поймёшь, или что я сама смогу объяснить. Но я согласна хотя бы попытаться, раз тебе это действительно важно.

Её слова принесли странное облегчение, будто тяжесть, давившая всё это время, немного отступила, позволяя свободнее вдохнуть и почувствовать слабую надежду на то, что наш разговор действительно может что-то изменить.

— Пойдём, — сказал я, указывая на ближайший сквер, где среди деревьев показалась пустая скамейка, будто специально ждущая нас. — Поговорим спокойно и честно. Это будет правильнее, чем притворяться, будто ничего не произошло, или идти в милицию и ломать тебе жизнь.

Алёна молча кивнула, смотря с тревогой и лёгкой надеждой, словно сама хотела поверить, что этот разговор поможет ей выбраться из тупика.

Шли мы медленно, погружаясь в молчание, вязкое и холодное. Я незаметно смотрел на Алёну, замечая, как она сжимает кулаки и избегает моего взгляда, будто боялась разорвать последнюю ниточку, связывающую нас.

Мысли путались, не позволяя найти нужные слова. Перед глазами по-прежнему стояла её рука, вынимающая чужой кошелёк, а теперь этот образ болезненно смешивался с её измученным лицом, усиливая моё смятение.

Парк встретил нас осенней пустотой и унынием. Мокрые деревья склонялись над блестящими от дождя аллеями, безлюдными и бесконечными. Мы выбрали лавку под старым каштаном, укрытую густой завесой пожелтевших листьев, и сели рядом, сохраняя осторожную дистанцию.

Несколько минут царила тишина, нарушаемая только нервным дыханием девушки. Наконец, собравшись с духом, я спросил прямо:

— Алёна, зачем тебе это? Почему ты пошла на такой шаг? Ты же не глупая, не безрассудная — что тебя подтолкнуло?

Она вздрогнула и опустила голову, нервно теребя пальцами край плаща. Молчание затянулось мучительно долго.

— Ты правда хочешь это услышать? — спросила она, избегая взгляда. — Поверь, тебе это не понравится. Узнав правду, ты будешь смотреть на меня ещё хуже.

— Расскажи, — мягко, но настойчиво ответил я. — Сейчас не время думать о том, как это выглядит со стороны. Я просто хочу понять.

Алёна глубоко вздохнула и тихо, с дрожью в голосе заговорила:

— Когда мама умерла, жизнь рухнула. Через месяц вернулся отчим из тюрьмы, и стало невыносимо. Он пьёт, требует денег, угрожает и избивает. Каждый день заставляет приносить деньги домой. Если не принесу — выгонит на улицу. Квартира его, идти мне некуда. Нет родных, нет друзей, чтобы хоть ненадолго приютили.

Она помолчала, стараясь справиться с болезненными воспоминаниями.

— В какой-то момент поняла: либо воровать, либо оказаться на улице. Нормальной работы нет, институт занимает всё время. Я просто боюсь однажды остаться ни с чем. Не геройствую, не играю в преступницу, просто выхода не вижу.

Она замолчала, и тишина стала ещё тяжелее. Я почувствовал злость, переплетённую с жалостью и бессилием.

— Почему раньше никому не рассказала? — спросил я, стараясь не показать слабость. — Должен быть выход, кто-то должен помочь.

— Кому рассказать? — голос её прозвучал едва слышно. — Кто станет слушать и поверит мне? Ты? Сейчас слушаешь, но завтра уйдёшь, а я снова останусь одна.

Она подняла взгляд, полный усталости и отчаяния.

— Я не могу отвернуться и сделать вид, что ничего не случилось, — ответил я твёрдо, хотя и не знал ещё, как помочь. — И осуждать тебя не собираюсь, потому что не представляю, как тебе тяжело. Но вместе мы найдём выход.

Она слегка покачала головой, но в глазах мелькнула осторожная надежда, будто ей отчаянно хотелось поверить моим словам.

— Думаешь, ты сможешь помочь? — спросила тихо, почти умоляюще. — Я не знаю, возможно ли это. Может, я уже зашла слишком далеко. Куда мне идти? Кому обратиться? Кто поможет такой, как я?

— Пока не знаю как, но я тебя не брошу, — произнёс я решительно, ощущая одновременно слабость и силу. — Главное, теперь ты не одна. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь.

Она снова отвела глаза, медленно кивнув и расслабив плечи, будто наконец разрешила себе немного поверить в лучшее. Я же сидел рядом, чувствуя, как беспомощность сменяется решимостью. Теперь уйти и оставить её одну я уже не мог. Нужно было действовать, искать выход, помочь Алёне выбраться из ловушки, в которую она попала. Я твёрдо решил, что сделаю это любой ценой.

Мы сидели рядом на мокрой лавочке, погружённые в тяжёлую, мучительную тишину, словно за прозрачной стеной. Осторожно взглянув на Алёну, заметил, как дрожат её пальцы — не только от осенней сырости. Понимал, что надо двигаться дальше, осторожно касаясь болезненных тем, словно хирург, вскрывающий глубокую рану.

— Алёна, как именно отчим заставляет тебя это делать? — спросил я мягко, избегая резкости. — Он прямо говорит тебе воровать или как-то иначе давит?

Она глубоко вздохнула, на секунду закрыла глаза, будто собирая силы, затем медленно повернулась ко мне и заговорила почти шёпотом:

— Сначала он просто требовал деньги каждый вечер, не уточняя, где их взять. Знал, что у меня ничего нет. Пыталась найти подработку, но денег всё равно не хватало, а он становился всё агрессивнее. Однажды вечером, когда я пришла без денег, он внезапно ударил меня, сказал, что я жалкая и бесполезная, и велел идти и воровать, раз не могу заработать честно. Назвал это единственным выходом для такой, как я.

Её голос сорвался, она замолчала, опустив голову и пытаясь сдержать боль воспоминаний. Я ощутил глухую ярость на человека, способного так поступить с падчерицей.

— Он часто тебя бил? — спросил я, сжимая от злости и сострадания кулаки. — Ты пыталась сопротивляться, обратиться к кому-то за помощью?

Алёна усмехнулась горько и устало:

— Бил. С каждым разом чаще и жёстче. Я сопротивлялась, угрожала милицией, а он только смеялся и говорил, что никому я не нужна. Угрожал отправить в детдом, хоть я и взрослая. А я почему-то верила его словам. Да и кто станет защищать меня от собственного отчима? Все считают это семейными разборками, никто всерьёз не воспринимает.

Она замолчала, каждое слово давалось ей с трудом, словно причиняло физическую боль. Я хотел поддержать её, но боялся нечаянно задеть ещё сильнее.

— Ты пробовала от него сбежать? — спросил осторожно. — Наверняка были попытки уйти хоть на время?

Она обречённо кивнула:

— Пыталась, конечно. Бежала к подругам, знакомым, но никому я надолго не нужна. Через пару дней всегда приходилось возвращаться к нему под издевательские взгляды и ухмылки. Он знал, что я вернусь, знал, что идти мне некуда, и каждый раз встречал, словно победитель, доказывая, что он прав, а я беспомощная и жалкая.

Алёна замолчала, её плечи задрожали, она боролась со слезами, но глаза уже были полны влаги. Моё сердце сжалось от жалости и беспомощности. Осторожно коснулся её плеча, пытаясь дать хоть немного поддержки.

— Послушай, — начал я мягко, голос дрожал от сострадания. — Пока не знаю, как, но мы найдём решение. Я не позволю этому продолжаться дальше. Главное сейчас — не вини себя, в этом нет твоей вины. Ты не одна, слышишь?

Она едва заметно кивнула, борясь со слезами. Голос прозвучал надломленно, с робкой надеждой:

— Ты правда думаешь, что можешь помочь? Мне кажется, что я зашла слишком далеко и дороги назад нет.

— Уверен, — твёрдо ответил я, чувствуя, как эти слова придают уверенность и мне самому. — Ты теперь не одна. Вместе найдём выход. Поверь мне.

Она подняла глаза, полные страха и благодарности, и я понял: теперь её проблема стала нашей общей задачей. Я решил, что сделаю всё, чтобы вырвать её из кошмара.

— Ты не представляешь, Леонид, каково это — жить в постоянном страхе, — тихо и болезненно заговорила она снова. — Он следит за каждым моим шагом, проверяет, где была, с кем разговаривала, сколько принесла денег. Каждый вечер ждёт меня у двери — пьяный и озлобленный. Боюсь, что однажды он не ограничится побоями и убьёт меня. Но хуже всего — я совсем одна, некому довериться и попросить помощи.

Слова звучали тихо, почти без надежды. Во мне вспыхнула яростная решимость помочь ей.

Когда мы поднялись с лавочки и направились к её дому, почувствовал тяжесть предстоящего разговора. Каждый шаг приближал нас к той двери, за которой был человек, ставший причиной её бед.

Подойдя к дому, решительно шагнул вместе с ней внутрь, чувствуя нарастающее напряжение. Лестница казалась бесконечной и тёмной, будто мы шли навстречу чему-то неизбежному и страшному.

У дверей её квартиры остановился, понимая, что должен перейти эту черту вместе с ней. Она молча посмотрела на меня, кивнула, и я сделал глубокий вдох, шагнув следом в тёмную прихожую, в чужой и враждебный мир, где сейчас решалась судьба человека, неожиданно ставшего мне близким.

Глава 13

Глава 13

Я нажал на звонок, ощутив холодную липкость кнопки, и отступил назад, готовясь к тому, что меня ждёт за дверью. В подъезде царила прокуренная тишина, напитанная запахами старой штукатурки и чьей-то остывшей стряпни.

За дверью послышались тяжёлые шаги и глухое ворчание. Кто-то с трудом приближался к замку, зацепив плечом мебель и раздражённо выругавшись. Дверь распахнулась резко, выпуская наружу густой дух перегара и немытого тела.

Передо мной стоял отчим Алёны — лицо его я узнал сразу по отталкивающему, звериному выражению. Грязная майка свисала с широких плеч, открывая жилистые руки с расплывчатыми пятнами татуировок. Лицо его было опухшим, заросшим щетиной. Глаза мутные, воспалённые от алкоголя и злобы.

Несколько секунд он смотрел на меня снизу вверх, а затем презрительно ухмыльнулся, обнажив жёлтые от табака зубы, и хрипло произнёс:

— Ты к этой шлюхе? Её нет дома.

Слова давались ему с трудом, будто вытаскиваемые через боль. Я молча встретил его взгляд, ощущая, как внутри закипает тихий, собранный гнев, и резко ударил его раскрытой ладонью в грудь, вложив в удар всю накопившуюся ненависть.

Отчим, не ожидавший удара, пошатнулся и, взмахнув руками, рухнул на пол, ударившись о стену. Он издал хриплый стон и замер, пытаясь осознать случившееся. Я переступил порог и огляделся.

Мой взгляд скользнул по обшарпанным стенам, пропитанным запахом жира и пыли, задержался на перекошенном диване с оборванной обивкой, на поцарапанном столе, заваленном пустыми бутылками и окурками. Атмосфера безысходности здесь была почти физически ощутимой.

Отчим начал подниматься, тяжело дыша и ругаясь. Внезапно вскочив, он резко бросился на меня, замахнувшись кулаком, но его движения были неуклюжими и замедлены спиртным. Я легко уклонился, перехватил его руку и болезненно вывернул её назад.

Он закричал от боли и рухнул на колени. Я не дал ему опомниться и нанёс ещё несколько жёстких ударов. Каждый удар отзывался во мне чувством справедливости и ярости. Вскоре отчим перестал сопротивляться, тихо съёжившись у моих ног, словно побитое животное.

Я отступил, глубоко вдохнув спертый воздух и чувствуя, как замедляется бешеный ритм сердца. В этот момент краем глаза заметил движение и резко повернулся.

Бледная и испуганная Алёна стояла в дверях комнаты. Глаза её были расширены, губы чуть приоткрыты, а руки нервно теребили край старой юбки.

Несколько секунд я смотрел на неё, затем твёрдо произнёс:

— Собирай свои вещи. Ты пойдёшь жить к нам с Еленой. Быстро.

Она вздрогнула, словно мои слова вывели её из оцепенения, поспешно кивнула и исчезла в комнате. Я слышал, как она нервно складывает одежду в старую сумку.

Внезапно Алёна остановилась посреди действия, сжимая в руках потёртую кофту, и подняла на меня холодный взгляд. Она смотрела внимательно, будто пытаясь понять, что именно движет мной.

Её голос зазвучал решительно и твёрдо:

— Леня, я сразу хочу объяснить, чтобы не было иллюзий. Если думаешь, что помощь даёт тебе право на что-то большее, если надеешься на интимные отношения, то этого не будет никогда. Я не та, которая платит подобным образом. Лучше я останусь здесь, чем позволю думать, будто могу стать чьей-то игрушкой.

Говорила она резко и прямо, и напряжение выдавалось в каждом слове. Я вдохнул, ощутив странную тяжесть её слов, и, сдерживая раздражение, спокойно ответил:

— Послушай, я понимаю твои опасения, но поверь, у меня и в мыслях нет ничего подобного. Я просто не могу смотреть, как он тебя уничтожает. Не ищи подвох там, где его нет. Просто поверь мне на этот раз.

Она слушала, опустив взгляд и сжимая комок одежды в руках. Молчание затянулось, а затем Алёна снова начала складывать вещи, теперь уже медленнее, задумчивее.

— Извини, что так резко, — тихо произнесла она, не поднимая глаз. Голос её чуть дрогнул, потеряв прежнюю холодность. — Я привыкла ждать подвоха, особенно от мужчин. Ты вроде хороший, но откуда мне знать, чего тебе на самом деле нужно? Я устала бояться, что за помощь каждый раз требуют плату. Так было всегда, и теперь я не верю в бескорыстие.

Она вновь замолчала, тщательно укладывая одежду и избегая даже случайного взгляда в мою сторону. Мне было тяжело убеждать её в своей искренности, но отступать сейчас означало потерять всё в один миг. Я набрал воздуха и тихо, но настойчиво произнёс:

— Алёна, я не жду, что ты мгновенно поверишь. Просто дай мне возможность поступить так, как я считаю правильным, без поисков скрытого умысла. Сейчас у тебя почти нет выбора. Если останешься, он окончательно тебя уничтожит, и ты это знаешь лучше меня. Тебе страшно, мне тоже нелегко, но решение принято, и нам нужно просто довести всё до конца. Ты можешь не верить мне, но позволь себе убедиться, что не все хотят тебя использовать.

Когда она коротко кивнула и молча продолжила складывать вещи, её плечи вновь напряглись, будто ожидая удара, которого она так боялась. Я стоял неподвижно в тяжёлой, гнетущей тишине, пока она не закончила сборы.

Алёна выпрямилась, сжимая ручки сумки, и бросила короткий взгляд на отчима, который уже очнулся и беспомощно смотрел на нас снизу вверх. Он тихо застонал, и это жалкое проявление вызвало у неё вспышку брезгливости.

— Я готова, — произнесла она негромко, но с неожиданной твёрдостью, словно преодолевая внутренний страх.

Я кивнул, подошёл ближе и, осторожно коснувшись её плеча, направил к выходу. Дверь закрылась за нами с громким, освобождающим хлопком, оставив позади напряжение и сомнения.

На улице мы оказались в странном молчании, словно случившееся отняло все силы и слова. Напряжение исходило от Алёны, и я понимал, как долго нам ещё преодолевать барьер, выросший между нами за последние минуты. Мы притормозили, избегая взглядов, чувствуя, что впереди путь труднее того, что остался позади.

Мы медленно шли по улице, и шаги наши звучали неестественно громко, усиливая неловкость. Меня изматывало молчание и не оставляли беспокойные мысли, создавая мучительную сумятицу. Всё ещё горчило от её недавних подозрений. В какой-то миг я даже начал сомневаться в собственных мотивах и чувствах, настолько сильно подействовало её недоверие.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Алёна шла рядом, прижимая к груди сумку, будто боясь, что кто-то может её отнять. Боковым зрением я ловил её осторожные взгляды, словно она пыталась понять, можно ли доверять человеку, так внезапно ворвавшемуся в её жизнь. Её настороженность задевала меня, хотя ожидать другого было глупо.

Приближаясь к парку, я почувствовал, как сердце болезненно сжалось от недавних воспоминаний. Парк казался чужим, наполненным тревогой. Я заметил, как Алёна вздрогнула, будто коснувшись чего-то горячего, и понял, что для неё воспоминания тоже мучительны.

Пытаясь сгладить напряжение, я осторожно начал разговор, тщательно подбирая слова:

— Сегодня странная погода. Столько солнца, а прохладный ветер не даёт почувствовать тепло. Как будто осень наступила раньше времени. Может, нам как-нибудь выбраться подальше от города, чтобы немного отвлечься?

Алёна повернулась ко мне с глубоким недоверием и тихо, отрывисто ответила:

— Я не люблю за городом, мне там не по себе. Лучше не надо.

Снова повисла неудобная тишина, и я мысленно упрекнул себя за неуклюжую попытку заговорить, понимая, как болезненны для неё любые слова. Мне стало стыдно за собственную навязчивость и отсутствие тонкости.

Мы шли молча дальше, и я осознавал, как нам не хватает взаимопонимания и доверия. Хотелось всё исправить, но нужных слов я не находил, и каждая попытка разговора лишь увеличивала дистанцию между нами. Я вновь задумался о том, был ли прав, вмешиваясь в её жизнь таким образом, или следовало проявить больше осторожности.

Дом приближался, и сердце забилось чаще. Я чувствовал необходимость сказать что-то важное, что хоть ненадолго ослабило бы её внутреннее напряжение и сняло настороженность, явственно читающуюся в её взгляде.

Я остановился у подъезда и осторожно коснулся плеча девушки, стараясь говорить мягко и убедительно:

— Послушай, Алёна. Я понимаю, сейчас тебе тяжело поверить после всего, что пришлось пережить. Но поверь, тебя здесь никто не обидит. Ты больше не одна, рядом люди, готовые помочь и защитить. Я просто хочу, чтобы ты перестала ждать плохого от всех вокруг. Со временем всё наладится, не волнуйся.

Алёна подняла на меня глаза, и в её взгляде промелькнула тень осторожной надежды. Затем взгляд снова ушёл в сторону, будто ей было неловко показывать даже краткий миг своей искренности. Лицо её вновь стало холодной маской, под которой она умела скрывать свои истинные чувства.

Мы молча стояли перед подъездом, и я чувствовал, что мои слова пока слишком слабы, чтобы полностью разрушить её стену недоверия. Оставалось лишь надеяться, что со временем она всё же сможет поверить, и тогда мы вместе преодолеем тяжёлое напряжение между нами.

Когда мы вошли в квартиру, привычная дневная тишина показалась особенно тревожной, словно предвещая трудный разговор. Елена выглянула из кухни и остановилась на пороге, глядя на нас с удивлением и безмолвным вопросом.

Я поспешил разрядить обстановку, стараясь говорить спокойно и уверенно, чтобы не усиливать неловкость гостьи:

— Елена, это Алёна. Ты её уже знаешь по моим рассказам. У неё возникли серьёзные проблемы с отчимом, и мне пришлось вмешаться. Я не мог оставить её там. Проходи, Алёна, не стесняйся. Это Елена, она хороший человек.

Алёна несмело шагнула вперёд, опустив взгляд, и тихо произнесла с извиняющимися интонациями:

— Здравствуйте. Простите, что так неожиданно. Мне неловко вас беспокоить, но Леня настоял…

Елена прервала её мягкой улыбкой:

— Всё в порядке, Алёна. Леня поступил правильно. Отдохни сейчас, а мы с Леней поговорим. Устраивайся, чувствуй себя как дома.

Я осторожно повёл спасенную девушку в свою комнату. Она шла рядом напряжённо, настороженно оглядываясь, словно пыталась привыкнуть к новой обстановке. В комнате я предложил ей присесть на диван, поставил рядом сумку и тихо сказал:

— Посиди здесь немного. Мы с Еленой кое-что обсудим и скоро вернёмся. Здесь ты в безопасности, не бойся.

Она кивнула, и я вновь увидел во взгляде глубокую тревогу, которую ей пока не удавалось побороть.

Закрыв за собой дверь, я направился на кухню, где уже ждала Елена. Она стояла у окна со скрещёнными на груди руками и с растерянным, обеспокоенным выражением лица.

Когда я вошёл, она тихо спросила:

— Расскажи, Леня, что произошло. Я вижу, случилось что-то серьёзное.

Я сел за стол и, глядя прямо ей в глаза, заговорил максимально честно:

— Ты права, дело серьёзное. Когда я пришёл к Алёне домой, её отчим был пьян и агрессивен. Он оскорблял её, пытался напасть на меня, и мне… пришлось применить силу. Оставить её там было просто невозможно, это было бы бесчеловечно. Я понимаю, что ставлю тебя в неудобное положение, но другого выхода не было.

Елена слушала внимательно: её лицо выражало удивление, сочувствие и решимость одновременно. Когда я замолчал, она уверенно кивнула:

— Ты поступил правильно, Леня. Алёне действительно нужна наша помощь. Мы обязаны помочь ей. Сейчас важно дать ей понять, что она в безопасности и мы на её стороне.

— Ты разрешишь ей остаться? — осторожно спросил я.

Елена несколько секунд смотрела на меня, затем спокойно ответила:

— Конечно. Это даже не обсуждается. Алёна останется здесь столько, сколько нужно. Сейчас пойдём и вместе скажем ей об этом, чтобы она не переживала.

С меня словно упал тяжёлый груз, и я благодарно улыбнулся, понимая, что без поддержки Елены ситуация не решилась бы так быстро.

Мы вместе вернулись в комнату к Алёне. Она сидела на диване, нервно сжав руки. Елена мягко улыбнулась, села рядом и взяла её за руку:

— Алёна, послушай меня. Я поддерживаю решение Лени привести тебя сюда. Здесь ты в абсолютной безопасности, и больше не нужно ни о чём волноваться. Оставайся у нас сколько потребуется. Здесь тебе рады, и мы сделаем всё, чтобы ты чувствовала себя комфортно и спокойно.

Гостья смотрела широко раскрытыми глазами, и тревога в её взгляде постепенно сменялась осторожной надеждой и благодарностью. Её голос прозвучал тихо и искренне:

— Спасибо, Елена. Я правда не ожидала встретить такое отношение. До сих пор не по себе, боюсь доставить вам неудобства. Но я постараюсь не мешать.

Елена улыбнулась тепло и спокойно ответила:

— Не думай сейчас об этом, Алёна. Главное — твоё спокойствие и понимание, что ты больше не одна. Остальное решится само собой. Мы с Леней поможем тебе справиться. А пока нужно устроить тебя поудобнее. Маленькая комната рядом с гостиной отлично подойдёт — там уютно и тихо.

Слова Елены звучали так искренне и просто, что напряжение последних часов наконец покинуло меня. Я почувствовал уверенность, что мы поступили правильно. Алёна слушала молча, и впервые за день на её лице мелькнула робкая улыбка.

Елена без лишних слов повела Алёну в комнату, пустовавшую уже несколько месяцев. Дверь открылась тихо, пропуская мягкий дневной свет. Девушка нерешительно шагнула внутрь, словно опасаясь подвоха.

Я замер на пороге, наблюдая, как девушка осторожно осматривается, с волнением прикасаясь к спинке старого кресла и гладкой поверхности стола. Для неё атмосфера заботы казалась чем-то нереальным, хрупким и иллюзорным.

Елена, заметив её тревогу, ненавязчиво продолжила разговор простым, бытовым тоном:

— Вот здесь и поживёшь пока. Комната не дворец, но всё необходимое есть. Диван раскладывается, бельё свежее, шкаф почти пуст — разместишь свои вещи. Если что-то понадобится — просто скажи. У нас строгих правил нет. Кухня общая, бери всё, что найдёшь. Не стесняйся.

Алёна постепенно расслабилась. Руки перестали нервно теребить сумку, плечи опустились, она несмело улыбнулась:

— Спасибо большое. Я просто ещё не верю до конца, что всё это правда. Не привыкла, что бывает так просто и без подвоха. Нужно время.

Елена улыбнулась в ответ:

— Я понимаю. Просто поживи, привыкнешь. Главное, ничего не бойся и не накручивай себя.

Слушая их спокойную беседу, я заметил, как Алёна понемногу привыкает к обстановке, словно присваивая себе новое пространство. Решив оставить их вдвоём, я тихо вышел и прикрыл за собой дверь.

На кухне я сел за стол, но расслабиться не мог. В голове крутились события дня: конфликт с отчимом, страх в глазах Алёны, напряжённое молчание и растерянность Елены, которая, несмотря ни на что, сразу приняла ситуацию. Я испытывал одновременно облегчение от правильного поступка и тревогу перед неизвестностью. Только сейчас я до конца осознал ответственность за судьбу девушки, которая оказалась рядом со мной.

Правильно ли я поступил? Смогу ли я быть достоин её зарождающегося доверия? И как отнесётся к этому Елена, когда эмоции утихнут и станет ясно, что теперь Алёна — часть нашей жизни надолго?

Сидя на кухне и глядя в окно, я долго думал, пытаясь убедить себя, что поступил правильно. Но уверенности не было — только тревога за будущее и едва различимая надежда, что всё это не зря.

Дверь тихо скрипнула, вошла Елена и села напротив, сцепив пальцы. Некоторое время мы молчали, потом она осторожно заговорила:

— Лёнь, что дальше? Помочь ей надо было, это понятно, но ты хоть представляешь, что будет потом? У тебя есть план?

Я посмотрел ей в глаза, чувствуя, как вопрос усилил моё внутреннее напряжение. Мне нечего было ответить, ведь я и сам не знал, есть ли у меня план.

— Честно говоря, я не планировал, — сказал я наконец, подбирая слова осторожно. — Когда увидел её отчима, понял, что больше нельзя ждать. Я не думал о последствиях, просто действовал, потому что иначе не мог. У неё в глазах были пустота и страх, и я не смог бы уйти, не забрав её с собой.

Елена кивнула, понимая меня, но во взгляде мелькнуло беспокойство. Она заговорила осторожнее и тише:

— Я понимаю, Леня, но всё-таки будь внимательнее. У неё жизнь и так сложная, не хочется сделать хуже, понимаешь? Я не говорю, что ты неправильно поступил, просто будь готов, что всё окажется сложнее, чем кажется. Такие истории редко бывают простыми.

Я вздохнул и откинулся на спинку стула, чувствуя, как её слова и дальше усиливают моё беспокойство. Мне стало неуютно от мысли, что моё решение могло повлиять на жизнь Алёны иначе, чем казалось сначала.

— Я и сам теперь не уверен ни в чём, — признался я тихо, глядя мимо Елены в окно, где текла обычная жизнь. — Поступил импульсивно, и только сейчас понимаю, насколько это сложно. Может, поспешил и не учёл чего-то важного. Вдруг не помог, а сделал ещё хуже?

Елена покачала головой, и в её глазах появилась тёплая улыбка, будто она старалась успокоить меня и развеять сомнения.

— Лёнь, перестань себя терзать, — сказала она, мягко коснувшись моей руки. — Иногда некогда выбирать и думать, нужно просто поступить по совести. Ты сделал именно так, и это главное. Никто не знает, что будет завтра. Ты дал ей шанс выбраться из того кошмара, в котором она жила. Остальное решится со временем.

Её слова постепенно возвращали мне уверенность, и я почувствовал, как медленно уходит напряжение. Мы замолчали, и это молчание было уже не тяжёлым, а спокойным, почти доверительным. Я отчётливо ощущал, что рядом человек, способный понять и поддержать меня. Этого было достаточно, чтобы на какое-то время забыть о тревоге.

Я не знал, что делала Алёна после того, как закрылась дверь её комнаты, но ясно услышал, как девушка осторожно прошла внутрь и тихо прикрыла за собой дверь, словно боясь кого-то побеспокоить. В квартире снова воцарилась почти вязкая тишина, нарушаемая лишь отдалёнными шагами Елены.

Через несколько минут она тихонько постучала к Алёне. Стук был едва слышен, затем раздался тихий скрип двери и негромкий разговор, слов которого я не разобрал, но интонация была ясна.

— Вот постельное бельё, чтобы ты могла отдохнуть, — донёсся из коридора тёплый голос Елены. — Если что-то понадобится, не стесняйся, говори сразу.

— Спасибо большое… Елена, — ответила Алёна неуверенно, но с явной благодарностью. — Я не ожидала, что обо мне так сразу позаботятся. Это приятно, хоть и непривычно.

— Всё хорошо, Алёна, — повторила та мягко и сердечно. — Ты теперь в безопасности. Попробуй поспать, утром станет легче.

Дверь снова тихо закрылась, и шаги Елены медленно удалились, стараясь не нарушать покой, который постепенно наполнял квартиру.

Я сидел на кухне, вслушиваясь в тишину, пытаясь понять состояние Алёны. Сердце билось ровно, но в груди нарастала тревога от осознания того, как много изменилось за этот день.

Потом ясно представил, как Алёна лежит в незнакомой постели, всё ещё напряжённая, глядя в потолок и ища ответы на вопросы, которых нет. Наверное, она прокручивала в голове события дня, вспоминая каждое моё слово и собственные реакции. Возможно, она пыталась понять мои мотивы, резко изменившие её привычную жизнь. А может быть, просто вслушивалась в непривычную тишину, пытаясь поверить, что случившееся не очередная жестокая шутка.

Главное, я не мог знать точно, о чём думала она в эти минуты. Но постепенно росла уверенность, что сегодня ночью Алёне будет легче, чем во все те бесконечные ночи, наполненные страхом и ожиданием боли.

Глава 14

Глава 14

Утренний свет лился через кухонное окно, окрашивая пар от чайника в золотистые тона. Елена стояла у плиты, помешивая кашу с той же методичностью, что и последние двадцать лет, только теперь готовила уже на троих.

Я сидел за столом, наблюдая за её привычными, но сегодня чуть более оживлёнными движениями. В воздухе витало что-то новое — не напряжение, скорее тихое ожидание, будто перед началом спектакля, когда актёры уже на сцене, но занавес пока не поднят.

Дверь тихо скрипнула. Алёна осторожно появилась на пороге, словно зверёк, готовый в любой миг скрыться обратно в безопасность своей комнаты. На ней была вчерашняя застиранная кофта, волосы небрежно собраны в хвост.

— Доброе утро, — едва слышно сказала она.

Елена обернулась, и её лицо озарила такая тёплая улыбка, что даже во мне что-то смягчилось.

— Утро доброе, милая. Садись, каша почти готова. И чай свежий.

Алёна неуверенно подошла к столу и села напротив. Наши взгляды встретились, и, хотя в её глазах всё ещё была настороженность, вчерашний страх отступил. Я дружелюбно кивнул.

Елена поставила перед Алёной тарелку, налила чай. Движения её были заботливыми, почти материнскими. Я вдруг понял: она всегда мечтала о ком-то заботиться именно так — не из чувства долга, как обо мне, а из простой женской нежности.

— Спасибо, — прошептала Алёна, беря ложку.

— Ешь, ешь. Тебе силы нужны.

Завтракали мы молча, но это была уже не вчерашняя напряжённая немота, а осторожное исследование новой реальности. Алёна ела медленно, будто опасаясь, что еда исчезнет. Елена то и дело подкладывала ей хлеб, подливала чай. А я наблюдал за этой сценой со странным чувством — будто видел семью, которой никогда не существовало.

Дни потекли один за другим, удивительно похожие, но в то же время разные. Алёна постепенно привыкала к новой жизни, перестала вздрагивать от каждого шороха. На третий день я застал её на кухне с Еленой — они вместе лепили пельмени, и Алёна тихо смеялась над своими неумелыми попытками.

— У меня все разные получаются, — говорила она, показывая очередной кривобокий пельмень.

— Ничего, научишься. Главное — с душой, — отвечала Елена с простой мудростью, которой хотелось верить.

Я стоял в дверях, незамеченный ими, чувствуя смесь умиления и тревоги. Алёна в фартуке, с мукой на щеке, выглядела домашней и правильной в этой картине. Но где-то глубоко внутри меня шевелилось тёмное чувство, возникающее всякий раз, когда я ловил изгиб её шеи или случайно касался её руки.

Вечерами мы собирались в гостиной. Елена вязала, я читал газету, Алёна тихо сидела с книгой. Телевизор работал фоном, мы почти не вникали в очередные достижения пятилетки. Важнее было ощущение единения: трое в одной комнате, каждый занят своим делом, но вместе.

На четвёртый вечер Алёна заговорила сама, без подсказок.

— В детстве я очень любила читать, — сказала она, глядя на книгу в своих руках. — Мама приносила из библиотеки всё подряд, я читала запоем, иногда до утра. Она ругалась, что я порчу глаза, но всё равно приносила ещё.

Елена отложила вязание и внимательно слушала. Я тоже оставил газету. Алёна говорила тихо, будто боясь спугнуть воспоминания.

— Когда мама умерла, я перестала читать. Каждая книга напоминала о ней. А сейчас... — она подняла глаза и робко улыбнулась, — сейчас снова могу. Спасибо вам.

Елена подошла и обняла её за плечи так естественно, что даже Алёна не напряглась, а прижалась, словно дочь к матери. Я смотрел на них и думал: вот оно, то хорошее, что я сделал. Спас не только от побоев, но и от одиночества. Дал им друг друга.

Однако ночами я не мог избавиться от других мыслей. Вспоминал, как утром Алёна выходила из ванной в халате Елены — слишком большом для неё, приоткрывающем тонкие ключицы, как капли воды блестели на её шее, как она смущённо улыбалась, поймав мой взгляд.

Я ворочался, пытаясь прогнать наваждение. Напоминал себе о Лере, Дарье Евгеньевне, о последствиях моих желаний. Но тело помнило другое — тепло, близость, власть. И каждую ночь бороться становилось труднее.

Утром я спускался на кухню с намерением держать дистанцию. Но Алёна улыбалась мне — всё смелее и доверчивее — и мои обещания рушились. Я улыбался в ответ, поддерживал разговор и делал вид, что внутри не идёт постоянная война.

К концу недели быт окончательно устоялся. Появились свои обязанности, места за столом, привычки. Алёна уже не спрашивала разрешения налить чай или включить телевизор. Елена расцвела, будто обрела наконец недостающий смысл жизни. А я научился жить с постоянным напряжением, как с зубной болью — терпимо, если не тревожить.

В один из вечеров мы собрались на кухне. Елена заваривала свой особенный чай, Алёна нарезала дневной пирог. Я поймал себя на мысли: а вдруг это и есть настоящее счастье? Просто жить втроём?

— О чём задумался? — спросила Елена, подавая чашку.

— Да так, о хорошем, — ответил я честно. Хотя бы наполовину.

Алёна подняла глаза, смотря на меня с открытостью, что появилась за эти дни. Во взгляде её читалось доверие и что-то ещё, чего я боялся признать.

Мы пили чай, ели пирог, говорили о простых вещах. За окном темнело, дома было уютно. Почти счастье, если не считать хищника внутри меня, ждущего своего часа, зная, что хрупкая гармония не продлится вечно.

Но пока мы пили чай, я старался верить, что этого достаточно.

Лекцию отменили. Профессор не пришёл, в деканате толком не объяснили. Я вышел из института раньше обычного, и город встретил меня странной послеобеденной пустотой: редкие прохожие, сонные продавщицы, даже голуби казались вялыми.

Дома было тихо — даже слишком. Обычно в это время Елена уже гремела посудой на кухне, а из комнаты Алёны слышалось тихое бормотание радио. Сейчас — ничего. Только мерное тиканье часов в прихожей и далёкий гул машин за окном.

Я повесил пальто и прислушался. Возможно, ушли вместе в магазин? Но Елена всегда предупреждала, если уходила надолго — оставляла записку или говорила утром. В кухне было пусто, плита холодная. Гостиная тоже пуста. Внутри шевельнулось странное беспокойство — словно предчувствие грозы в ясный день.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я направился по коридору к спальням и тут заметил: дверь в комнату Елены приоткрыта. Это было не так уж необычно, но из комнаты падала полоска света от настольной лампы. Днём Елена свет никогда не включала.

Подойдя ближе, почувствовал, как неприятно сжалось сердце. Дверца платяного шкафа была распахнута — того самого шкафа, где Елена прятала деньги в жестяной коробке из-под печенья, за стопками белья. Место знали только мы вдвоём.

Ещё шаг — и я увидел её. Алёна стояла спиной ко мне, быстро и сосредоточенно пересчитывая купюры. Коробка лежала на кровати, крышка отброшена. Девушка ловко складывала деньги и прятала их в карман юбки.

— Алёна.

Голос вышел громче, чем я хотел. Девушка вздрогнула, деньги разлетелись по полу. Она резко обернулась, лицо побледнело, глаза расширились от ужаса. Губы беззвучно приоткрылись — лишь хриплый вдох, будто её окунули в ледяную воду.

Несколько секунд мы смотрели друг на друга: я не мог поверить своим глазам, а она осознавала, что поймана. Её взгляд метнулся к двери, оценивая шанс сбежать, но я стоял в проёме.

— Что ты делаешь? — спросил я, хотя ответ был очевиден.

Она сглотнула, попыталась заговорить, но слова застряли в горле. Руки затряслись, девушка вытерла их о юбку, словно стирая улики.

— Я… я могу объяснить, — наконец выдавила она. Голос сорвался на последнем слове.

Гнев медленно поднимался во мне, словно вода в запруде. Неделя заботы, доверия, семейных ужинов — и вот плата. Предательство.

— Объяснить? — я шагнул в комнату, Алёна отступила к окну. — Что тут объяснять? Ты воруешь у людей, которые тебя приютили. У Елены, которая приняла тебя, как дочь!

— Это не то, что ты думаешь, — голос её задрожал, глаза наполнились слезами. — Пожалуйста, выслушай…

— Не то? — я подошёл ближе, она прижалась к стене. — А как? Деньги сами прыгнули тебе в руки?

Она покачала головой, слёзы потекли по щекам. Жалкая, загнанная в угол. Жалости я не чувствовал, лишь злость, смешанную с горьким разочарованием.

— Сколько ты уже взяла? — холодно спросил я. — Это первый раз, или ты с самого начала нас обворовываешь?

— Первый, клянусь! — всхлипнула она. — Я не хотела, но мне пришлось… Леонид, пожалуйста…

— Пришлось? — я почти кричал. — После всего, что мы для тебя сделали?

Алёна съёжилась от моего голоса, инстинктивно подняла руки, словно ожидая удара. На миг я увидел не воровку, а запуганную девчонку. Но гнев был сильнее.

— Говори! — я схватил её за плечи и встряхнул. — Зачем тебе деньги?

Она вскрикнула от боли, я тут же отпустил её и отступил на шаг. Алёна растирала плечи, смотрела на меня с ужасом, как будто я вдруг превратился в её отчима.

— Я всё расскажу, — прошептала она. — Только не кричи, прошу.

Я стоял, тяжело дыша, стараясь успокоиться. Ярость требовала выхода, хотелось снова встряхнуть её, выбить правду. Но я взял себя в руки и скрестил руки на груди.

— У тебя пять минут, — сказал я ледяным голосом. — Потом вызываю милицию.

Она побледнела ещё сильнее, прислонилась к стене, будто ноги больше не держали её.

— Только не милицию, — взмолилась она. — Я всё объясню, это не моя вина…

— Четыре минуты, — перебил я.

Алёна судорожно вдохнула и вытерла слёзы. Деньги валялись на полу, помятые и разбросанные — наши с Еленой сбережения. Я смотрел на них, потом на Алёну и чувствовал, как внутри ломается доверие. Иллюзия того, что хоть раз я сделал что-то хорошее.

— Говори, — повторил я устало. Голос прозвучал так, что даже Алёна вздрогнула.

Она открыла рот, но вместо слов вырвался всхлип. Закрыв лицо руками, девушка заплакала, плечи её затряслись от рыданий. Я стоял и чувствовал, как гнев уступает место чему-то тёмному и знакомому, чему-то опасному.

Власти.

— Он нашёл меня, — сквозь слёзы прошептала Алёна. — Отчим. Три дня назад, у института.

Она посмотрела на меня глазами полными такого отчаяния, что на мгновение моя злость дрогнула. Но лишь на мгновение.

— Сначала он просто стоял через дорогу и смотрел. Мне казалось — мерещится. А потом подошёл, когда я выходила после лекций. Схватил так, что синяки остались. — Алёна закатала рукав, показывая тёмные следы на предплечье. — Сказал, что я наивно решила спрятаться, что никуда от него не денусь.

Я молча слушал, скрестив руки на груди. Одна моя часть хотела ей поверить и пожалеть, другая — уже проснувшаяся и беспощадная — видела лишь предательство.

— Он требует денег, — продолжила она, нервно теребя подол юбки. — Если не принесу каждую неделю, он заявится сюда. Знает адрес, выследил. Угрожал скандалом, обещал рассказать соседям гадости, а потом…

Она замолчала, сглотнула. Видно было, каких усилий ей стоит продолжать.

— Он пообещал убить меня. И на этот раз не шутил — показал нож. — Её голос сорвался на шёпот. — Я знаю, когда он врёт. В тот раз не врал.

— И ты решила, что воровство — это лучший выход? — я не удержался от сарказма. — Решила обокрасть людей, которые дали тебе кров?

— Я не знала, что делать! — почти закричала она, отчаяние прорвалось сквозь страх. — Хотела разобраться сама, не втягивать вас. Вы и так слишком много сделали. Я думала, если заплачу, он отстанет хотя бы на время.

— Сама разобраться, — холодно повторил я, — украв наши деньги?

— Я бы вернула! — слёзы непрерывно текли по её щекам. — Клянусь! Устроилась бы на работу, сделала бы что угодно. Это должен был быть один раз, просто чтобы он отстал…

— Один раз, — усмехнулся я, и она вздрогнула от моего тона. — Все воры так говорят. «Только раз, верну, исправлюсь». Потом раз превращается в два, три, десять…

— Я не такая! — Алёна шагнула ближе, умоляюще протягивая руки. — Леонид, ты же знаешь меня. Неделю мы жили вместе. Разве я похожа на воровку?

— Сейчас похожа, — резко сказал я, указывая на разбросанные деньги. — Очень похожа.

Она опустила взгляд на купюры, потом снова подняла на меня. В глазах мелькнуло что-то неясное — стыд или безнадёжность.

— Я искала другой выход, — прошептала она. — Три дня почти не спала. Думала: пойти в милицию? Не поверят, скажут — семейное дело, сами разбирайтесь. Уехать из Москвы? Некуда, никого и ничего нет, даже документы здесь. Поговорить с ним? Ты его не знаешь — он зверь, особенно пьяный.

Она говорила всё быстрее, слова лились отчаянным потоком, как попытка выплеснуть накопившуюся боль.

— Я не хотела подводить вас. Думала о Елене, какая она добрая, как приняла меня. О тебе думала, как ты заступился. Стыдно было, мерзко… Но страх сильнее. Страх, что он сделает вам плохо из-за меня. Что я стану причиной…

— Хватит, — оборвал я её. — Достаточно сказок.

Она замолчала, глядя на меня так, словно я ударил её. Моё недоверие ранило сильнее любого физического удара.

— Ты мне не веришь, — тихо констатировала она. — Думаешь, я всё это придумала.

— А почему я должен верить? — пожал я плечами с показным равнодушием. — Поймал с поличным — сразу начались сказки про злого отчима. Очень удобно.

— Это не сказка! — в её голосе вспыхнуло отчаяние. — Хочешь, покажу ещё синяки? Хочешь, отведу к нему, сам убедишься, кто он? Только потом не говори, что не предупреждала!

Я смотрел на неё — растрёпанную, заплаканную, дрожащую от страха и обиды. Глубоко внутри зашевелилась жалость. Может, она не врала. Может, стоило выслушать, помочь.

Но другая моя часть — тёмная, хищная — уже почуяла кровь. Алёна была в моей власти. Её судьба зависела от одного моего слова. Милиция, тюрьма, конец всего. Или…

— Знаешь что, — медленно сказал я, смакуя каждое слово, — мне надоело это слушать. Сейчас вызову милицию, пусть сами разбираются, где правда.

Эффект был мгновенным: она побледнела, ноги подкосились, и девушка упала на колени.

— Нет! — выкрикнула она, хватая меня за руку. — Умоляю, не надо! Я сделаю всё, что скажешь, только не милицию!

Я смотрел на неё сверху вниз — на коленях, вцепившуюся в мою руку, с лицом, искажённым ужасом. Внутри медленно поднималось знакомое чувство — то, что я так старательно подавлял, пытаясь забыть.

— Всё, что угодно? — спросил я, и голос прозвучал иначе, чем должен был.

Она подняла глаза, в которых мелькнуло понимание и ужас. Но отступать ей было уже некуда.

— Да, — едва слышно прошептала она. — Всё, что угодно. Только не отдавай меня им.

Я молчал, наслаждаясь моментом. Её пальцы дрожали, всё ещё сжимая мою руку. В комнате стояла тишина, лишь ветер шумел за окном да где-то далеко лаяла собака.

— Встань, — приказал я.

Она послушно поднялась, шатаясь, и ухватилась за стену. Глаза её неотрывно смотрели на меня, словно пытаясь понять, что я задумал. Я и сам ещё не знал точно. Я знал только, что власть — упоительная, абсолютная — уже текла по моим венам, как яд.

— Возможно, — медленно проговорил я, — мы сможем договориться. Но у меня будут условия.

— Какие? — голос её почти угас.

Я долго смотрел на неё, растягивая паузу. Видел, как паника медленно сменяется обречённостью. Она уже всё поняла, но всё ещё надеялась, что ошибается.

Напрасно.

— Раздевайся.

Слово прозвучало, как удар хлыста. Она моргнула, будто не расслышала — или не хотела расслышать. В её глазах блеснула надежда на то, что это лишь жестокая шутка.

— Что? — шёпотом переспросила она, хотя прекрасно поняла смысл сказанного.

— Ты сказала: «всё, что угодно», — произнёс я почти будничным тоном. — Моё условие: раздевайся. Сейчас.

Лицо её исказилось, губы задрожали, глаза наполнились слезами — уже не страха, а ужаса осознания.

— Нет, Леонид, прошу тебя… Это же…

— Это же что? — я наклонил голову, словно удивлён её реакцией. — Несправедливо? Жестоко? А воровать у тех, кто тебя приютил, справедливо?

— Я объяснила почему! — сорвалась она на крик. — Я не хотела, меня заставили обстоятельства!

— Теперь обстоятельства заставляют тебя сделать это, — парировал я холодно. — Или предпочитаешь милицию, судимость, тюрьму? Решай.

Она отступила к стене, инстинктивно прикрываясь руками, будто уже ощущая на себе мой взгляд.

— Ты не можешь так со мной поступить, — шептала она, как заклинание. — Ты ведь спас меня, защитил… Как ты теперь можешь…

— Могу, — оборвал я её. — И сделаю, если не подчинишься. У тебя тридцать секунд.

Она задрожала от рыданий, судорожно глотала воздух. Я видел, что она окончательно сломлена, загнана в угол собственной беспомощностью.

— Леонид, умоляю… — последняя попытка. — Я сделаю что хочешь. Буду работать, отдам все деньги. Всё, только не это…

— Двадцать секунд.

Она закрыла лицо ладонями. Я смотрел на её дрожащие плечи и почувствовал, как внутри поднимается нечто тёмное, почти осязаемое. Её боль пьянила.

Опустив руки, она взглянула на меня с такой мукой, что я едва не отступил. Едва.

Пальцы её дрожали, едва справляясь с пуговицами блузки. Слёзы оставляли тёмные следы на ткани, каждая расстёгнутая пуговица будто уносила частицу её достоинства. Наконец блузка упала на пол, и она встала передо мной, сжавшись и словно уменьшившись.

— Продолжай, — сказал я тихо.

Юбка скользнула вниз, образуя вокруг её ног тёмное пятно. Теперь она стояла почти беспомощная и такая хрупкая, что сердце на секунду сжалось от жалости. На секунду.

— Пожалуйста, хватит, — шёпотом взмолилась она. — Ты ведь не зверь. Подумай о Елене. Что она скажет, если узнает?

— Не узнает, если будешь послушной, — ответил я бесцветно.

Взгляд её угасал, теряя последнюю надежду. Она продолжала медленно снимать с себя остатки одежды, с каждым движением теряя уверенность, и передо мной постепенно открывалась картина полного унижения и беспомощности.

Когда на ней ничего не осталось, она инстинктивно прикрылась руками. Я же смотрел не на её тело, а на выражение лица: в глазах плескалась растерянность, смешанная с глубоким отчаянием. Эта беспомощность была притягательнее любой наготы.

— Подойди ко мне, — приказал я.

Она сделала шаг, затем ещё один, как в трансе. В комнате царила тяжёлая, почти осязаемая тишина, прерываемая лишь её приглушёнными всхлипами. В этом молчании отчётливо звучало падение нас обоих — её моральное, моё человеческое.

— На колени, — сказал я негромко, почти шёпотом.

Она пошатнулась, словно от удара, но медленно опустилась на колени передо мной. Волосы скрыли её лицо, но я знал, что там — пустота, словно внутри неё уже что-то умерло.

В этот момент я осознал, как далеко зашёл, почувствовал горечь собственного падения, но остановиться уже не мог. Слишком далеко ушёл, слишком глубоко погрузился в это липкое чувство вседозволенности и власти.

— Ты знаешь, что делать дальше, — голос мой прозвучал чужим, холодным и отстранённым.

Она подняла голову, и я увидел в её глазах не просто страх или отвращение. Там была пустота. Словно что-то умерло в ней прямо на моих глазах. Но руки её потянулись к моим брюкам, расстёгивая молнию дрожащими пальцами.

То, что произошло дальше, было механическим актом подчинения. Она делала то, что должна была делать, а я стоял, упиваясь властью и одновременно ненавидя себя за это. Её губы были холодными и влажными от слёз, движения неумелыми, прерывистыми от всхлипов. Несколько раз она отстранялась, давясь и кашляя, но я возвращал её на место, придерживая за волосы.

Когда всё закончилось, она так и осталась стоять на коленях, уткнувшись лбом в пол. Плечи мелко вздрагивали от беззвучных рыданий. Я застёгивал брюки, чувствуя странную смесь удовлетворения и глубокой внутренней пустоты.

— Поднимайся, — произнёс я равнодушно, не глядя на неё. — Возьми вещи и иди за мной.

Она вскинула голову, и в её взгляде мелькнул новый, уже окончательный ужас: осознание того, что всё происходящее — только начало.

— Пожалуйста, — едва слышно прошептала она. — Разве этого недостаточно?

Я не ответил, только отвернулся и направился к двери. За мной раздались её шаги: тихие, неуверенные, словно каждый шаг причинял ей боль. Она шла за мной медленно, прикрываясь руками, в попытке защитить то, что уже было разрушено окончательно.

В комнате я повернул ключ, и щелчок замка заставил её болезненно вздрогнуть. Она стояла посреди комнаты растерянно, как человек, лишившийся ориентиров и потерявший себя.

— На кровать, — приказал я спокойно, снимая рубашку.

— Леонид, прошу тебя, — в голосе её звучала едва сдерживаемая паника. — Я ведь ничего такого не сделала. Почему ты так поступаешь?

Но я уже не слышал её. Во мне что-то сломалось, отключив последние остатки сострадания. Осталось лишь тёмное, плотное чувство власти, жажда полного подчинения.

Она послушно подошла к кровати и села на самый край. Пальцы судорожно сжимали край простыни, словно в попытке удержаться за последнюю опору. Я приблизился, и она отшатнулась, но отступать было некуда.

— Ложись, — сказал я, сбрасывая остатки одежды на пол.

Она легла на спину, зажмурилась, отвернувшись лицом к стене. По щекам текли слёзы, впитываясь в подушку. Тело её застыло напряжённым комком, готовым сорваться в любой момент.

Я приблизился вплотную, и она снова вздрогнула, будто ощутив болезненный электрический разряд.

— Пожалуйста, не надо, — шёпотом взмолилась она. — Не делай этого со мной… Я никогда… Не так…

Но я не ответил, уже не мог остановиться. Я накрыл её собой, и она издала тихий, надломленный стон — смесь страха и боли, не телесной, но гораздо глубже и страшнее. Комната наполнилась тяжёлым дыханием, сдерживаемыми всхлипами и едва различимым дрожанием простыни.

Поначалу она была полностью зажата, тело её сопротивлялось каждой секунде происходящего. Я ощущал это сопротивление каждой клеткой своей кожи, впитывая её страх и отчаяние. Но постепенно что-то стало меняться — дыхание её углубилось, всхлипы превратились в тихие прерывистые стоны, словно сама она боролась с чем-то, что поднималось из глубин её тела и разума.

Когда я замедлился, она вновь попыталась отвернуться, спрятаться даже взглядом, но я не позволил, заставляя её оставаться полностью открытой — не столько физически, сколько эмоционально. Именно это — её абсолютная беззащитность, неспособность противостоять собственной слабости — опьяняло меня сильнее всего.

Она начала двигаться непроизвольно, словно тело предавало её разум. Из её горла вырывались звуки, полные стыда и удивления, будто она сама не верила в происходящее. От прежних криков и слёз не осталось и следа; теперь она тихо и обречённо стонала, словно подчинившись чему-то неизбежному, чему-то гораздо сильнее её самой.

— Всё хорошо, — сказал я негромко, не ей — самому себе, стараясь заглушить внутренний голос, который кричал о моём собственном моральном падении.

Я перевернул её на живот одним плавным движением, и она уже не сопротивлялась — даже не попыталась. Только зажмурилась ещё сильнее, уткнувшись лицом в подушку. Плечи её вздрагивали, дыхание сбивалось в короткие судорожные вздохи. Я наблюдал за её тонкой, хрупкой фигурой, за тем, как по коже пробегают едва заметные мурашки от моих прикосновений.

Теперь каждое моё движение отзывалось в ней глубоким, почти болезненным стоном, и я понимал, что она потеряна для самой себя. В этом было моё главное, жестокое удовольствие — знать, что она полностью покорилась, что больше нет пути назад.

Постепенно слёзы её иссякли, сменившись полным молчанием, прерываемым лишь тихими стонами и судорожными вздохами. Она лежала, распластанная на простыне, словно жертва, принесённая в жертву чему-то древнему и тёмному, спрятавшемуся глубоко внутри меня.

Последние её движения были такими покорными, такими естественно-смиренными, что я сам почувствовал ужас от осознания того, насколько далеко мы оба зашли. И когда наступила тишина, тяжёлая и глухая, я вдруг ясно понял: сегодня умерла не только её невинность — сегодня я окончательно убил что-то человеческое в себе самом.

Я поймал себя на мысли: если бы кто-нибудь увидел нас сейчас — он бы решил, будто это древний ритуал жертвоприношения; что я вырезаю из неё последнюю волю к жизни и формирую вместо неё пустую оболочку. И сам я ощущал себя скорее шаманом или палачом: холодным, равнодушным к страданиям своей марионетки.

Через несколько минут я сменил темп снова — быстрые поверхностные движения чередовались с глубокими медленными проникновениями. В этот момент у неё случился первый настоящий оргазм: не взрывной, а затяжной и рваный — он шёл волнами боли и унижения вперемешку со стыдом от того необычного удовольствия, что росло внутри её против желания разума.

Она выгнулась дугой так резко, что едва не выскользнула из-под меня; локти подогнулись сами собой и затрепетали в судороге. Она закричала — громко и зло, так, что голос сорвался на фальцет — и тут же попыталась захлопнуть рот ладонями. Но я прижал её запястья к кровати сверху и продолжал двигаться ровно настолько долго, насколько возможно было растягивать этот момент абсолютного смешения боли с позором.

Когда судорога прошла — она осталась лежать обездвиженной ещё минуты две: даже не шевелилась от усталости. Я слышал её редкое прерывистое дыхание и чувствовал по дрожи в коленях остаточный ужас от того открытия, которое только что случилось в ней самой.

В третьей позиции — она сверху, я заставил её двигаться самой — произошёл перелом. Она всё ещё плакала, но теперь это были слёзы не только боли и унижения. В них смешались стыд и ужас от того, что тело предаёт её, отзывается на то, чего она не хотела.

— Нет, — шептала она, трясясь всем телом. — Нет, пожалуйста… Это неправильно… Я не должна… Я не могу…

Голос её звучал глухо, словно она разговаривала с самой собой или с пустотой над головой. Глаза были зажмурены, веки дрожали, как при высокой температуре. Ни просьбы, ни угрозы в этом шёпоте уже не было — только бессмысленное повторение той самой границы, которую я переступил и которую она тщетно пыталась восстановить хотя бы словами.

Я смотрел, как её губы продолжают твердить запреты, даже когда тело отвечает мне иначе. Она вновь попыталась отодвинуться, но двигаться могла теперь только по моей воле; руки скользили по простыне в поиске опоры или выхода из этого тупика, но не находили ничего. Каждая мышца её боролась с другой: одна часть цеплялась за остатки достоинства и детского страха, другая — уже подчинялась неизбежному.

С каждой минутой её протесты становились всё тише. Сначала голос сорвался на писк, потом и вовсе исчез; только судорожное дыхание и еле различимые вздохи остались вместо слов. Я видел, как по лицу у неё расползалась испарина — смесь лихорадки и стыда. Природа выдавливала в ней реакцию вопреки всей воле; я был свидетелем этой внутренней войны со стороны победителя.

Именно тогда в ней что-то сломалось окончательно: вместо крика или мольбы раздался тихий всхлип облегчения. Она сама этого не заметила — лишь прикусила губу до крови и крепче зажала глаза. Но тело больше не сопротивлялось. Наоборот: оно само искало новый ритм, чтобы выстоять боль с меньшими потерями.

Я смотрел на неё сверху вниз и видел, как из-под полуоткрытых век прорывается невыносимое удивление — будто бы Алёна впервые чувствовала себя живой в самом низменном смысле этого слова. Её грудь ходила ходуном: от напряжения и какого-то животного наслаждения, которое она изо всех сил старалась игнорировать.

— Нет... я... не хочу... — последнее бормотание срывалось на микроскопический смешок истерики.

Но бёдра её двигались уже в своём ритме, подчиняясь древнему инстинкту. Я видел, как меняется выражение её лица — от отчаяния к смятению, от смятения к испуганному удивлению.

Положение сменилось незаметно: теперь мы лежали на боку, и я был сзади. Я обнимал её за талию, прижимал к себе — кожа к коже, хребет к грудной клетке. Алёна больше не плакала; только едва слышные, неритмичные стоны вырывались у неё на вдохе, иногда переходя в сиплый свист или в тихий смешок, как будто ей самой было неловко за то, что происходит. Первую минуту она лежала неподвижно, будто оцепенев, но потом я ощутил, как она чуть заметно подалась назад навстречу мне.

Её ладонь нашла мою руку. Сначала я подумал, что она попытается меня оттолкнуть или хотя бы убрать с себя — но пальцы только крепче обхватили мои, направляя их к собственной груди. Она совсем не сопротивлялась; наоборот — сама себя раскрывала, подсказывала малейшее движение почти невидимыми импульсами мышц под кожей.

Я чувствовал её дыхание: оно вылетало короткими очередями, как у спортсмена после финиша. Лицо было повернуто вполоборота — щёки сияли лихорадочным румянцем. Веки дрожали от усилия не заплакать снова или хотя бы не показать мне этот новый ужас — ужас удовольствия среди абсолютной ненависти ко мне и к самой себе.

Каждое моё движение отзывалось по всему её телу новым каскадом дрожи. Я был уверен: если бы кто-то видел нас сейчас со стороны — он решил бы, что это уже не принуждение и даже не месть; что оба мы превратились в заложников друг друга и сами себе не принадлежим.

Я старался двигаться медленно, чтобы она могла привыкнуть к странному ритму этой близости. Через какое-то время она уже сама улавливала его и подстраивалась — и все чаще я ловил еле различимые движения её бёдер навстречу мне. Было в этом что-то одновременно жалкое и величественное: попытка выжить любой ценой даже среди полного унижения.

Она больше не просила меня остановиться; даже наоборот — тело её всё явственнее предавало остатки стыда и страха, принимая происходящее так, как будто только этого и ждало всегда. Иногда она крепче сжимала мои пальцы на своей груди или цеплялась ногой за мою лодыжку — так делает человек во сне, боясь упасть в пропасть.

В какой-то момент я почувствовал у неё ту же судорогу по низу живота, что бывало раньше только разово — теперь же это стало почти регулярным: каждое новое движение вызывало у неё те самые спазмы наслаждения, от которых невозможно было ни скрыться, ни отказаться. И чем сильнее она пыталась их задавить внутри себя — тем явственнее они прорывались наружу вместе с хриплым стоном.

Алёна всхлипывала тихо и настойчиво; по интонации я понял бы даже с закрытыми глазами — теперь это было скорее облегчение или сбой в системе защиты организма. Она вдруг развернулась ко мне лицом полностью; глаза были дикие от стыда и отчаяния, но губы дрожали в каком-то беззвучном вопросе:

— Что со мной происходит? — прошептала она, и в голосе звучал неподдельный ужас. — Почему мне... почему я...

Я не ответил, только усилил движения. Она выгнулась, прижимаясь спиной к моей груди. Дыхание стало прерывистым, кожа покрылась испариной. Я чувствовал, как дрожит её тело — уже не от страха, а от нарастающего напряжения.

Мы снова перевернулись. Теперь она на спине, её ноги обвивали мою талию, притягивая ближе. Глаза были закрыты, но не зажмурены — просто закрыты, словно она погрузилась в себя, в свои ощущения.

— Нет… Я не хочу этого чувствовать, — шептала Алёна, сжимая зубы и цепляясь за подушку обеими руками так, словно могла остановить ими всё, что внутри неё начинало вибрировать и сводить с ума. Новая волна удовольствия катилась по телу, и она пыталась заглушить её жалкими остатками воли: — Это неправильно, слышишь? Я не должна…

Она почти задыхалась в этом шёпоте; каждое слово давалось с трудом, потому что губы дрожали и язык путался от избытка эмоций. Голос становился всё тише, всё более беспомощным. Она вновь и вновь повторяла себе эти заклинания — «я не должна», «я не могу», «я никогда» — но между ног уже скопилось столько электричества, что при каждом моём движении оно взрывалось спазмами по всему телу.

Она всхлипывала и ругала себя вполголоса; глаза были подёрнуты мутью из слёз и чего-то ещё — будто бы мозг отказывался принимать происходящее за реальность, а тело предавало её на каждом вдохе. Я видел, как это разрывает её изнутри: каждая клетка восставала против ума, который тщетно пытался затормозить то старое животное в себе.

Её бёдра стыдливо поднимались навстречу моим движениям, несмотря на все запреты. Пальцы сжимали простыню так отчаянно, что костяшки белели. Лицо раскраснелось от стыда; на щеках расплывалась испарина. Она кусала губу до крови и сквозь слёзы умоляла вслух: — Пожалуйста… прекрати… пожалуйста…

Но даже этот голос звучал обманчиво: он был подавлен новым чувством — смесью растерянности и первобытного любопытства к самой себе. Я наблюдал это преображение с тем спокойствием мясника или хирурга: шаг за шагом я вырезал из неё прежнего человека и показывал то существо, о существовании которого она не подозревала.

В какой-то момент сопротивление исчезло вовсе; Алёна лишь содрогалась всем телом в такт толчкам и бессмысленно повторяла свои заклинания, как будто сама уже не знала, для кого их произносит.

Но тело не слушалось разума. Оно жило своей жизнью, откликаясь, требуя, стремясь к разрядке. Я видел, как она борется сама с собой — разум против плоти, стыд против удовольствия.

И плоть побеждала.

Движения стали синхронными, слаженными. Мы дышали в унисон, двигались как единое целое. Её руки больше не отталкивали — они притягивали, царапали спину, вплетались в волосы.

— О боже, — выдохнула она, и в голосе не было больше отчаяния. Только изумление и страх перед тем, что происходит с её телом. — Я не могу... я сейчас...

Напряжение нарастало, как волна перед бурей. Она выгнулась, вскрикнула — не от боли, а от невыносимой остроты ощущений. Я чувствовал, как содрогается её тело, как пульсирует внутри.

Мы достигли пика почти одновременно. Она вцепилась в меня, прижалась так крепко, словно боялась утонуть. Крик, который вырвался из её горла, был криком не жертвы, а женщины, познавшей наслаждение.

А потом — тишина. Только тяжёлое дыхание и стук сердец. Она лежала подо мной, не двигаясь, и я чувствовал, как по её телу пробегает дрожь — последние отголоски оргазма.

Реальность вернулась медленно, но неотвратимо. Я скатился с неё, лёг рядом. Не смотрел, но чувствовал — она плачет снова. Тихо, почти беззвучно. Плачет от стыда за то, что получила удовольствие от насилия. За то, что тело предало её.

А я лежал и смотрел в потолок, чувствуя, как опустошение заполняет меня изнутри. Сделано. Черта перейдена окончательно. И самое страшное — в конце она откликнулась. Не просто терпела — участвовала.

Это делало мою вину ещё тяжелее. И её тоже.

Я лежал неподвижно, боясь нарушить тишину даже дыханием. Рядом Алёна свернулась в позу эмбриона, обхватив колени руками. Дрожь пробегала по её телу волнами — то усиливаясь, то затихая. В полумраке комнаты я видел, как блестит пот на её спине, как вздрагивают плечи от беззвучных всхлипов.

Но это были уже другие слёзы. Не те, что текли в начале — от боли, страха, унижения. Теперь она плакала от стыда за собственное тело, предавшее её так жестоко. Я знал это, потому что видел её лицо в момент оргазма — изумление, почти ужас от ощущений, которых она не ждала и не хотела.

Я протянул руку, коснулся её плеча. Она дёрнулась, словно от удара током, отодвинулась к самому краю кровати. Но места было мало, и она просто замерла там, напряжённая, готовая в любой момент сорваться и убежать.

— Не трогай меня, — прошептала она. Голос был хриплым, надломленным. — Пожалуйста, больше не надо.

Но я уже чувствовал, как во мне снова поднимается желание. Вид её обнажённого тела, память того, как она отзывалась, двигалась подо мной — всё это было слишком сильным искушением. Тёмная часть меня, та, что взяла верх сегодня, хотела большего.

Я придвинулся ближе, обнял её со спины. Она попыталась вырваться, но я держал крепко. Чувствовал, как бьётся её сердце — быстро, панически.

— Хватит, — взмолилась она. — Ты уже получил, что хотел. Отпусти меня.

Но моё тело уже откликалось на близость её тела. Руки скользили по её коже, находя чувствительные места. Она вздрагивала от каждого прикосновения, пытаясь уклониться, но в узком пространстве кровати это было невозможно.

— Твоё тело помнит, — прошептал я ей на ухо, и она содрогнулась. — Помнит, как тебе было хорошо.

— Это неправда! — почти выкрикнула она. — Мне не было... я не хотела...

Но когда моя рука скользнула ниже, между её ног, мы оба узнали правду. Она была влажной — всё ещё, или снова, не имело значения.

Тело не лжёт. Эта простая истина ударила нас обоих — меня торжеством, её отчаянием. Мои пальцы скользили по влажным складкам, и она издала звук — не стон, не всхлип, что-то среднее между протестом и признанием поражения.

— Видишь? — прошептал я, продолжая ласку. — Ты можешь говорить что угодно, но тело помнит. Хочет повторения.

Она мотнула головой, волосы разметались по подушке. Но бёдра её дрогнули, чуть приоткрываясь, давая лучший доступ. Предательство плоти, которое она не могла контролировать.

— Ненавижу тебя, — выдохнула она, но в голосе не было силы. — Ненавижу себя ещё больше.

Я повернул её к себе. В полумраке видел её лицо — измученное, в разводах слёз и с глазами, в которых расширенные зрачки выдавали неразумное, противоречивое чувство. Она смотрела с таким выражением, будто в ней одновременно жили страх, стыд, отвращение и что-то ещё, пугающее её саму своей неизбежностью.

Я наклонился и поцеловал её впервые за вечер. Она застыла, попыталась отвернуться, но я удержал её подбородок. Губы её были сжаты от слёз и упрямства, но постепенно смягчились, уступая под моим натиском. Не отвечала, но уже не сопротивлялась — просто принимала это.

Когда я вновь оказался над ней, она закрыла глаза. Уже не от ужаса — скорее в молчаливой покорности, принимая неизбежность. Её тело подчинилось мне без принуждения, предавая разум, который всё ещё пытался бороться.

Я медленно приблизился, чувствуя, как её напряжение сменяется обречённым согласием. Она издала тихий, болезненно-горький вздох, словно впервые столкнувшись с чем-то неизбежным и окончательным.

— Не смотри на меня, — прошептала она с отчаянием. — Пожалуйста.

Но я смотрел, наблюдая, как меняются её черты — нахмуренные брови, подрагивающие веки, губы, приоткрытые от коротких, рваных вдохов. На её шее проявился лёгкий, нервный румянец, который невозможно было скрыть.

Её внутреннее сопротивление таяло с ужасающей скоростью. То, что недавно требовало времени и усилий, теперь случилось почти сразу — тело предало её, тянулось к ощущениям, которые разум всё ещё отвергал.

Она осторожно положила руки мне на плечи — не обнимая, скорее принимая неизбежность, иногда судорожно вздрагивая. Её пальцы слегка впивались в мою кожу, задавая невольный ритм происходящему.

— Почему?.. — тихо спросила она. — Почему моё тело делает это? Почему я чувствую…

Я промолчал. Что можно было ей ответить? Что природа равнодушна к морали, что тело не знает добра и зла, что удовольствие возможно даже среди отчаяния?

Я усилил свои движения, и она издала негромкий, надломленный стон. Ноги её бессознательно сомкнулись вокруг меня, притягивая ближе — и этот жест, совершенно естественный и непроизвольный, говорил громче слов.

— Нет, не хочу… — шептала она, но голос звучал уже без прежней убеждённости, утопая в новых, пугающих её саму ощущениях.

Она отчаянно боролась с собой — отворачивалась, кусала губы, старалась подавить внутреннюю бурю. Бесполезно. Я переплёл наши пальцы, удерживая её руки, и она подняла глаза — в них плескалась паника, смешанная с невыносимой, стыдной мольбой. О чём она просила — остановиться или наоборот?

Мы двигались теперь синхронно, словно подчиняясь единому, бесчеловечному ритму. Она задыхалась, шепча бессвязные фразы о своём безумии и ужасе перед собственным падением. Её голос срывался, смешиваясь со стонами, которые она тщетно пыталась скрыть ладонью, но они всё равно прорывались наружу — звуки на грани отчаяния и чего-то глубоко постыдного для неё самой.

Напряжение в ней нарастало с каждой секундой, дыхание сбивалось. Она снова попыталась что-то сказать — последняя, бесполезная попытка сохранить достоинство, — но слова потонули в резком, освобождающем крике, полном безысходного наслаждения и стыда.

Я последовал за ней почти сразу. Мы содрогались в одном ритме, связанные не физически — гораздо сильнее, гораздо глубже, — общей виной и этим мрачным удовольствием. На мгновение между нами не осталось ролей — только два тела, связанных в мучительном единстве морального поражения.

Наступила тишина — тяжёлая и вязкая, пропитанная стыдом и осознанием необратимости случившегося. Я отстранился и лёг рядом, глядя в потолок.

— Теперь ты доволен? — тихо спросила она. — Теперь окончательно сломал меня?

Я молчал. Что было отвечать? Да, я сломал её, но вместе с ней сломал и себя. Мы оба потеряли что-то невосполнимое, и это понимание давило сильнее любых слов.

Она подтянула колени к груди, свернувшись так, будто могла стать невидимой. В её позе была отчётливая беззащитность — последнее напоминание о том, что она только что потеряла.

— Я никогда себе не прощу, — сказала она глухо. — Не то, что ты сделал. А то, что я… что моё тело…

Она замолчала, и снова воцарилась тишина. Я думал о том, как легко переступил через грань, а она, наверное, думала о том, как жить дальше с осознанием, что даже тело способно на предательство.

За окном стемнело. Скоро вернётся Елена, и придётся делать вид, что ничего не произошло. Но мы знали, что произошло всё, и назад пути уже нет.

Я лежал, разглядывая потолок, считая трещины, лишь бы не думать. Но мысли были неотвязны — липкие и тяжёлые, как грязь, от которой невозможно отмыться.

Рядом Алёна дышала тихо и неровно. Мы не касались друг друга, но маленькое расстояние между нами было пропастью, которую уже не преодолеть. Слова казались бессмысленными — извинения были нелепостью, оправдания — ложью. Осталось только молчать.

Наконец я не выдержал, сел и опустил ноги на холодный пол. Поднялся, не оглядываясь. Не хотел видеть её — сломленную, уязвлённую, лишённую последних остатков наивности и веры в себя.

— Куда ты? — спросила она тихо.

— В ванную, — ответил я.

Она ничего не сказала, только подтянула простыню выше. Пыталась укрыться, но было слишком поздно. Смехотворно поздно.

Дойдя до ванной, я закрыл дверь и прислонился к ней спиной. В груди было пусто — словно кто-то вычеркнул из меня всё человеческое, и я остался один на один со своей тьмой.

Я включил свет — яркий, режущий глаза. В зеркале мелькнул незнакомец: взъерошенный, с влажными волосами, на плечах — следы её ногтей, метки стыда.

Открыл кран и подставил руки под ледяную воду. Холод резал кожу, заглушая душевную боль. Плеснул водой в лицо раз, другой, третий, пытаясь стереть её запах, прикосновения. Но грязь была глубже, она въелась внутрь, под кожу, в самую суть.

Я снова поднял взгляд на зеркало. В глазах отражения застыло отвращение — концентрированное, жгучее, словно кислота.

— Ты хуже него, — вслух сказал я охрипшим голосом. — Хуже её отчима. Он хотя бы не притворялся спасителем.

Отражение словно кивнуло. Мы поняли друг друга, я и этот незнакомец, с моим лицом. Оба знали: переступлена последняя грань, за которой нет возврата.

Мне казалось, что я её спас, вытащил из ада и дал надежду на новую жизнь. Вместо этого сотворил новый ад, страшнее прежнего. От отчима она могла сбежать, а от меня теперь не убежишь. Я проник в её сознание, остался в ней навсегда, неотделимый и неизгладимый.

Ещё раз плеснул водой в лицо, пытаясь заглушить воспоминания: её хриплые стоны, сдавленные вздохи, бессмысленные попытки спрятать слёзы. Но вода не могла очистить сознание.

За дверью царила тишина. Может, уснула? Вряд ли. Скорее свернулась в позе эмбриона и тихо, беззвучно плачет. Сон не придёт к ней ни сегодня, ни в ближайшие ночи.

Я вытер лицо полотенцем, избегая взгляда в зеркало, но отражение никуда не исчезло. Оно смотрело на меня с осуждением и отвращением. Мы оба знали правду: я превратился в то, что всегда презирал, стал чудовищем. Неважно, что в конце она не сопротивлялась — это только ухудшало ситуацию.

Возвращаться было необходимо, но тело сопротивлялось. Как смотреть ей в глаза? Что сказать? «Прости» — слишком мелко, «я не хотел» — ложь. Я хотел именно этого — власти, подчинения, контроля. И добился. Сполна.

С трудом заставил себя открыть дверь. Коридор встретил сумрачной тишиной. Я медленно шёл обратно в комнату, чувствуя себя преступником, возвращающимся на место собственного преступления.

Спальня погрузилась в темноту — она выключила лампу. В слабом свете с улицы едва различался её силуэт: лежит на боку, подтянув колени к груди. Плечи её едва заметно вздрагивали.

Она плакала тихо, сдержанно, но я слышал её слёзы даже сквозь тишину. Её дыхание, всхлипы — всё смешалось с шумом города, шелестом ветра за окном, но я различал каждое мгновение её внутренней агонии.

Это был плач не от боли — с болью легче справиться. Эти слёзы были другими — будто внутри неё прорвало что-то важное и невосполнимое. Я знал этот плач — когда стыдно даже перед самим собой, когда не можешь простить собственное тело, собственные ощущения.

Я стоял в дверях, не решаясь войти. Место моё было там, рядом с ней, но права такого у меня больше не было. И уйти не мог — это было бы новым, ещё более жестоким предательством.

— Не стой там, — голос её прозвучал сухо и глухо. — Или войди, или уходи.

Я вошёл, сел на край кровати. Между нами были считанные сантиметры и бесконечная пропасть.

— Алёна… — начал я и замолчал. Что можно было сказать? Как объяснить ту глухую, липкую пустоту внутри?

— Не надо, — оборвала она без эмоций. — Что бы ты ни сказал — бесполезно.

Она была права. Никакие слова не могли исправить того, что случилось. Сделанного не воротишь, сказанного не вернёшь.

— Я чувствую себя грязной, — продолжила она тихо. — Но не из-за тебя. Из-за себя. Из-за того, что моё тело… — голос её сорвался.

Я молчал. Я знал, о чём она. О предательстве, которое страшнее самого жестокого насилия — о собственном теле, откликнувшемся вопреки воле и сознанию.

— Теперь я буду помнить, — едва слышно шепнула она. — Не только боль и унижение, но и это… другое. Ты украл даже право считать себя жертвой.

Её слова били в меня точно, методично, разрывая остатки моего самоуважения. Я забрал не просто невинность, а право на простоту и ясность: грань между болью и наслаждением была смыта навсегда.

— Ты победил, — устало сказала она. — Что бы ты ни хотел доказать — ты добился своего. Я сломлена окончательно. Доволен?

Нет, я хотел закричать. Я не победил. Я уничтожил нас обоих. Но промолчал. Ей не нужны были мои мучения — у неё хватало своих.

Мы лежали в темноте, каждый в своём коконе из стыда и боли. Скоро придёт Елена, и нужно будет натянуть маски нормальности, улыбаться, делать вид, что ничего не произошло.

Но произошло всё. И обратного пути не было. Эта ночь навсегда останется между нами — открытой раной, тайной, которой нельзя поделиться и которую невозможно забыть.

Я закрыл глаза, но сна не было. Под веками стояли образы — её лицо в смешении боли и наслаждения, наши руки, наши взгляды, её отчаянные всхлипы.

Рядом она тоже не спала, стараясь дышать ровно и тихо. Мы оба притворялись, и оба знали, что притворяется другой.

Так мы пролежали до рассвета — два человека, сломавшие друг друга, сплетённые навсегда в своём падении.

Когда первые лучи солнца коснулись окна, я понял — наступил новый день. День «после». И каждый день теперь будет «после». После того, как я превратился в монстра. После того, как она осознала страшное предательство собственного тела.

После ночи, что окончательно сломала нас обоих.

Глава 15

Глава 15

Утро пришло приговором. Открыв глаза, я почувствовал тошноту: вязкую, глубокую, поднимающуюся изнутри. Тошнило не от похмелья, а от того, что вчерашнее не исчезло во сне, а лишь прочно вросло в сегодняшний день, закрепилось на мне, как клеймо. Алёна ушла ночью, пока я спал.

Простыни хранили запах пота и чего-то тяжёлого, неизгладимого, словно грех. Я лежал неподвижно, боясь пошевелиться, как будто движение могло окончательно сделать случившееся реальным. Но оно уже произошло, и эта тяжесть давила на грудь, не давая дышать.

С трудом поднявшись, я добрался до окна и вцепился в холодный подоконник. За стеклом обычное московское утро: серое небо, редкие прохожие, знакомые дома. Никакого чуда не произошло. Прижавшись лбом к стеклу, я молча спрашивал: «Где ты, Таисий? Где твоя милость, способная вернуть меня назад?». Но небо равнодушно молчало, город жил своей жизнью, а время текло только вперёд, отдаляя меня от момента, где можно было что-то исправить.

Отойдя от окна, сел на край кровати. Матрас скрипнул, оживив воспоминания о прошедшей ночи. Перед глазами снова возникло лицо Алёны — её боль, потом смятение, затем отчаянное и ужасное предательство её собственного тела. Я посмотрел на свои ладони: вот они, руки, что причиняли ей боль, и те же руки, что помогали ей когда-то уйти от отчима. Какая горькая ирония.

На плече виднелись царапины от её ногтей. Я зажмурился, пытаясь отогнать воспоминания, но картины вновь всплывали: её слёзы, всхлипы, тихий стон, а потом самое страшное — момент, когда она подчинилась, уступив тем ощущениям, которых не хотела.

Я понял, что сломал её не только физически, но и внутренне. Теперь она не сможет забыть, это знание станет разрушать её изнутри, как медленный яд.

А я опять превратился в того, кого всегда презирал. Хуже того — я ощутил удовольствие от её беспомощности, от власти над ней. Каждый её всхлип лишь усиливал моё чувство превосходства, и в тот момент я был богом её маленькой вселенной.

Резко вскочил, пытаясь сбросить это наваждение. Нужно было одеться, выйти и притвориться, что жизнь идёт дальше. Но я не представлял, как теперь смотреть ей в глаза, как сидеть за одним столом. И я знал, что она не уйдёт — ей некуда. Я сам привязал её к этому дому, к Елене, и хоть это не было осознанным решением, какая-то тёмная часть меня давно знала и ждала момента.

Машинально натянул джинсы, рубашку, носки. Обычные вещи для утра, которое стало необычным — утра после личного конца света для нас обоих. На кухне уже наверняка была Елена, и теперь придётся ежедневно лгать ей в ответ на простой вопрос: «Как спалось?» А может, Алёна уже всё рассказала, и сейчас Елена вызывает милицию. Эта мысль принесла странное облегчение — наказание казалось честнее, чем вечное притворство.

Я приоткрыл дверь и прислушался. Тишина, затем звон посуды — кто-то был на кухне. Осторожно ступая по скрипучим половицам, чувствовал себя вором в собственном доме — тем, кто украл у Алёны не деньги, а доверие и душу.

Остановился у двери кухни, сердце колотилось, во рту пересохло. За дверью мог ждать суд, заслуженная расплата. Сделал глубокий вдох и шагнул навстречу судьбе.

Кухня встретила меня запахом свежезаваренного чая и обычной утренней картиной: Алёна стояла у плиты в халате Елены, обернулась и мягко улыбнулась.

— Заварила твой любимый чай с чабрецом.

Я осторожно сел, напряжённо ожидая подвоха, но она спокойно поставила передо мной чашку, словно ничего не произошло.

— Спасибо, — едва выдавил я, не узнавая собственного голоса.

Алёна села напротив, домашне и спокойно обхватив чашку руками.

— Как спалось? Слышала, как ты ворочался.

Я поперхнулся, не поднимая глаз, и механически соврал:

— Нормально. А ты?

Вопрос звучал глупо: как она могла спать после случившегося? Но Алёна пожала плечами почти беззаботно.

— Тоже не очень. Много думала.

Я напрягся, ожидая обвинений, но она продолжила так же спокойно, будто говорила не о вчерашнем, а о погоде:

— О жизни, как странно переплетаются судьбы.

Я изучал её лицо, искал признаки притворства, но видел лишь усталость и тихую печаль.

— Тебе нужно поесть, — сказала она, поднимаясь. — Я сварила овсянку, как ты любишь.

Снова это «как ты любишь». Она помнила всё до мелочей и вела себя так, словно заботилась обо мне. Я смотрел, как она накладывает кашу, ставит тарелку, повторяя отработанные движения, ставшие за неделю привычными.

— Алёна… — начал я, но слова застряли в горле.

— Ешь, остынет, — мягко перебила она.

Взял ложку, чувствуя, как горло сжимается от вины, и всё же заставил себя проглотить первый кусок.

— Почему ты ведёшь себя так… нормально? — не выдержал я.

Она задумчиво покачала головой:

— А как мне себя вести? Кричать, рвать волосы?

— Да! — чуть не крикнул я. — Именно так! Я же…

— Я помню, что ты сделал, — спокойно перебила она. — Я ведь тоже была там.

В её словах не было сарказма, лишь горькая констатация. Она смотрела на меня с неожиданным сочувствием, и это было невыносимо.

— Ты должна ненавидеть меня, — произнёс я глухо.

Она печально улыбнулась и ответила мягко:

— Должна? Кто решает, что я должна чувствовать?

— Но я же… это было…

— Тяжело, — закончила она за меня. — Но тебе ведь тоже не легче.

Я не верил своим ушам. Она жалела меня?

— Не смотри так, — покачала головой Алёна. — Я не святая и не мазохистка. Просто видела твоё лицо потом, слышала, как мучился всю ночь. Ты наказываешь себя сильнее, чем я могла бы наказать.

— Это не оправдание, — прошептал я.

— Я и не оправдываю, — её голос оставался тихим. — Просто вчера мы оба сломались, каждый по-своему. Теперь нужно научиться жить дальше.

Жить дальше, словно можно просто переступить пропасть и продолжать путь, будто ничего не случилось.

— Я не понимаю тебя, — признался я окончательно сбитый с толку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я и сама себя не очень понимаю. Но злость ничего не изменит, лишь добавит боли, которой и так хватает, — сказала Алёна и глотнула чай.

В её спокойствии была горькая искренность — усталость человека, повидавшего слишком много зла и утратившего силы на ненависть. Она сказала правду: я сам накажу себя сильнее. И уже наказываю каждую секунду.

— Думаешь, я притворяюсь? Что это хитрая месть? — вдруг спросила она, поймав мой взгляд.

Я молчал, и она вздохнула:

— Может, я в шоке и завтра возненавижу тебя. Но сейчас слишком устала от боли, страха и ненависти. Нет сил ненавидеть снова.

Она подошла к окну, и утренний свет сделал её профиль почти прозрачным.

— Знаешь, что самое страшное? Не то, что ты сделал, а то, что часть меня… — Она покачала головой. — Неважно.

Но я понял, о чём она молчала — о предательстве тела, мучившем её не меньше самого насилия.

Мы сидели в тишине, странные и сломанные, почти как семья — жуткая и извращённая версия семьи.

— Доешь кашу, — сказала она, возвращаясь к столу. — Елена расстроится, если не съешь.

Я ел механически, не зная, как вести себя в этом новом мире, где жертва заботится о насильнике, а утро после ада похоже на обычное утро. Но оба мы знали — оно никогда не будет обычным.

После завтрака стены квартиры будто сузились, воздух стал тяжелее. Я пробормотал про дела и институт, и Алёна молча кивнула. В её взгляде было понимание и облегчение — ей тоже нужно было одиночество.

На улице дышать стало легче. Я шёл дворами и переулками без цели, мимо мест из прошлого, когда я ещё не был монстром, а Алёна — просто сокурсницей.

Почему она простила меня? Этот вопрос сверлил сознание. Перебирал объяснения: стокгольмский синдром, страх, расчёт — но её спокойствие говорило другое.

У витрины магазина остановился, увидев отражение незнакомца: помятое лицо, красные глаза, след греха на лице. Кто это? Я сам или тот, кем стал? И есть ли между ними разница? Прохожие огибали меня, торопились по делам, нормальные люди в нормальном мире, а я застрял между прошлым и настоящим, в чистилище собственного изготовления.

Представил себя на её месте — униженным, сломленным, преданным собственным телом — и понял, что не смог бы простить никогда. Возненавидел бы до конца дней. Но Алёна заварила мне чай с чабрецом. Любимый чай.

В этом была нечеловеческая, или, напротив, слишком человеческая сила — способность простить непростительное, видеть в монстре человека. Но я не хотел её прощения, хотел наказания. Хотел, чтобы она кричала, проклинала меня, потому что так было бы проще и честнее. Её тихое принятие убивало сильнее любых проклятий.

Дошёл до знакомого парка, сел на ту самую лавочку, где когда-то слушал рассказ Алёны об отчиме и решил её спасти. Иронично: спаситель превратился в мучителя, потянув за собой в пропасть и её, и себя. Зачем Таисий отправил меня в прошлое? Что это — наказание, урок, шанс на искупление?

— Ты дал мне шанс осознать, — прошептал я в пустоту, — и я осознал. Я монстр. Что дальше?

Парк молчал, лишь ветер шумел голыми ветвями. Никаких знамений, лишь я и моя вина. Вспомнились слова Таисия о выборах, меняющих судьбу. Что именно я должен был понять? Что я способен на худшее? Что власть развращает? Всё это я слишком хорошо усвоил.

Мысль, что урок предназначался не мне, а ей — показать, что после худшего можно простить и жить дальше, показалась чудовищной. Но вдруг в её взгляде было не только прощение, но и что-то большее — привязанность к источнику боли?

Я вскочил, не в силах усидеть на месте. Мысль казалась невозможной и страшно правдоподобной. Читал об этом — жертва привязывается к мучителю, защищаясь от реальности. Но Алёна не выглядела сломленной; напротив, была спокойна и цельна, словно уже приняла решение.

Какое решение? Почему от этого становилось страшнее, чем от ненависти?

Я медленно пошёл обратно, оттягивая возвращение домой, но идти было некуда. Дом — единственное место в этом времени, где я существовал, где были люди, знавшие моё имя.

Город словно изменился. Каждый дом, каждое дерево казались обвиняющими: «Ты здесь чужой, ты застрял по своей вине». И они были правы. Я застрял не в прошлом, а в собственном грехе, неся его с собой, как улитка раковину — тяжёлую и неотделимую.

Смогу ли я измениться? Хотел верить, что это пребывание в прошлом — шанс стать лучше, но каждое утро просыпался с той же тьмой внутри, жаждой власти, ждавшей момента вырваться наружу.

Что тогда? Вечность в этом времени, бесконечный «день сурка», где я снова совершаю те же ошибки? Нет, лучше небытие.

Но выбор был не моим — нити держал Таисий, а я лишь марионетка, не знающая мелодии, под которую пляшу.

Вернувшись домой, я застал Алёну за штопкой моих носков. Это простое, обыденное действие показалось мне невыносимо интимным — гораздо более близким, чем случившееся той ночью.

— Зачем ты это делаешь? — спросил я негромко. — Можно ведь купить новые.

Алёна подняла глаза, и в её взгляде мелькнуло что-то, от чего у меня замерло сердце — тепло. Не просто усталое принятие или прощение, а тепло, похожее на… Нет, думать об этом было невыносимо.

— Глупости, — мягко ответила она. — Зачем выбрасывать то, что можно починить?

В её словах была метафора — слишком прозрачная и страшная, чтобы её игнорировать. Она говорила о носках или о нас? Я не знал и боялся понять.

Дни тянулись вязко и напряжённо. Алёна продолжала заваривать чай с чабрецом, накрывать на стол и улыбаться той мягкой улыбкой, от которой внутри всё переворачивалось. Я думал, что это защитная маска, но с каждым днём её поведение становилось естественнее, словно кошмарное утро дало начало новому порядку.

Вечерами она говорила о пустяках — о погоде, ценах, соседях, и в этом простом разговоре рождалась иллюзия нормальности.

— Ты избегаешь меня, — сказала она однажды в коридоре. — Думаешь, так будет лучше?

Я молчал. Да, думал и молился, чтобы расстояние остудило то, что зарождалось между нами.

— Это из-за той ночи? — спросила Алёна прямо. — Ты всё ещё казнишь себя?

Всё ещё? Словно вина имеет срок давности, и можно просто перестать мучиться.

— Алёна, я… — начал я и замолчал. Как сказать ей, что не достоин даже её взгляда?

Она шагнула ближе — слишком близко, так, что я ощутил тепло её тела и лёгкий запах волос. Её пальцы осторожно коснулись моей щеки, и это прикосновение обожгло сильнее удара.

— Перестань мучить себя, — прошептала она. — И меня тоже.

— Тебя? — переспросил я, не понимая.

— Думаешь, легко смотреть, как ты себя терзаешь? Я простила тебя, Леонид. Когда ты простишь себя?

Никогда — хотел ответить я, но она не дала, быстро поцеловав меня в щёку. Целомудренно, почти мимолётно, но это коснулось меня, как огонь.

— Не надо, — выдохнул я, отступая. — Ты не понимаешь, что делаешь.

— Понимаю лучше, чем ты думаешь, — ответила она и ушла, оставив меня со спутанными мыслями и горящей щекой.

После этого её поведение стало смелее: она чаще случайно касалась меня, задерживалась рядом, улыбалась особой улыбкой, говорившей больше слов. И самое страшное — я невольно начал отвечать, искать её взглядом, прислушиваться к её шагам.

Её мягкость и тепло стали бальзамом для искалеченной совести. Я знал, что не заслуживаю этого, что должен отвергнуть её заботу, защитить её от себя. Но был слаб и не мог отказаться от её нежности.

Ночи стали невыносимыми. Лёжа без сна, я представлял, как она приходит ко мне. Гнал эти мысли, но они возвращались снова и снова.

И однажды ночью это произошло. Я услышал тихие шаги в коридоре и замер, одновременно желая и боясь происходящего. Дверь открылась бесшумно, и в проёме появился её силуэт. Она стояла босая, в ночной рубашке, с распущенными волосами, и лунный свет превращал её фигуру в призрак.

— Алёна? — прошептал я, приподнимаясь на локте.

Она не ответила. Вошла, медленно закрыла дверь и подошла к кровати, давая мне шанс остановить её. Я не мог. Не хотел. Все намерения исчезли при её появлении. Она стояла рядом, глядя на меня в полумраке, затем медленно потянулась к вороту рубашки.

— Не надо, — прошептал я неубедительно.

Она не слушала. Пуговицы расстегнулись одна за другой, и рубашка соскользнула с плеч. Она стояла передо мной обнажённая — без стыда и вызова, только с честностью.

— Я хочу быть с тобой, — тихо сказала она. — Не из-за прошлого. Не вопреки ему. Просто хочу.

Она подняла край одеяла и скользнула ко мне. Её тело было прохладным, и я инстинктивно обнял её, согревая. Алёна прижалась ближе, уткнувшись лицом в шею.

— Мы не должны… — начал я, но она приложила палец к моим губам.

— Хватит «должны» и «не должны». Просто позволь этому случиться.

Я сдался. Барьеры рухнули в одно мгновение, и я притянул её к себе, вдыхая аромат её волос — запах дома, покоя и прощения.

Наши губы встретились неуверенно, робко, не так, как тогда, когда я брал силой. Теперь она сама отдавалась, и от этого сердце болезненно сжималось. В поцелуе была нежность, обещание и, возможно, начало исцеления.

Наши губы встретились неуверенно, с затаённой осторожностью, будто впервые, хотя тела уже давно знали друг друга. Она приближалась медленно, будто проверяя, позволено ли ей это — и когда я не отпрянул, не отвернулся, лишь вдохнул запах её волос, она коснулась моих губ своими — несмело, будто прикоснулась дыханием. Это был не поцелуй страсти или вожделения, не акт желания — а признание, шаг в неизвестность, где всё хрупко и может рассыпаться от одного неверного движения.

Я ощутил, как её губы дрожат, и сердце сжалось — не от желания, а от боли. Боли от того, кем я стал и как далеко зашёл. А она — она снова шла мне навстречу, зная всё, помня всё, и всё же — идя. В этом поцелуе была просьба — не предавать, не разрушить, быть бережным. И я постарался ответить так же: не уверенностью, не жадностью, а благодарной нежностью. Мы целовались долго, не размыкаясь, словно замирая в каждом прикосновении, ловя мгновение, в котором можно было дышать.

В этом поцелуе было всё, чего не хватало той ужасной ночью: доверие, разрешение, тишина между словами и дыханиями. Он был простым и бесконечным, как прощение, которое нельзя вымолить, но которое всё же тебе даруют. И в какой-то момент я понял: это — начало. Может быть, не искупления. Но, быть может, исцеления.

Я вновь открывал её тело, но теперь не завоёвывал, не стремился овладеть — я изучал его, будто впервые. Осторожно, как археолог, прикасающийся к драгоценной находке, боясь разрушить то, что само пришло из глубины времени и боли. Каждое движение было не страстью, а покаянием, не стремлением к удовольствию, а тихим, почти молитвенным извинением за прошлое, которое невозможно забыть.

Мои пальцы скользили по её коже, словно искали там ответы — прощение, доверие, надежду. Я касался ключиц, чувствовал, как под ними бьётся сердце — быстрое, живое. Тепло её тела пульсировало, откликаясь на каждое моё движение не страстью, а согласием быть рядом, быть открытой. Это был диалог — не через слова, а через дыхание и касания.

Она отвечала не словами, а короткими, сдержанными вдохами, лёгкими покачиваниями навстречу, как будто подсказывая: "да, так, именно так — не больше, не меньше". Казалось, она сама не до конца верила в то, что происходит. И в этом трепете, в этой осторожности было нечто большее, чем физическая близость — признание. Она принимала меня, несмотря на всё. Принимала себя в этом новом, чужом свете, позволяя нам обоим вновь стать настоящими — не через влечение, а через хрупкое, зыбкое принятие друг друга заново.

Когда я оказался над ней, она обвила меня руками, а затем, внезапно, сильно сжала меня своими ногами, прижимала к себе с такой отчаянной силой, словно я был её последним шансом на спасение. Не было в этом движении ни кокетства, ни игры — лишь чистая, голая потребность быть рядом, быть обнятой, быть принятой. Её тело дрожало от напряжения, и в этом дрожании чувствовалась не только страсть, но и страх потерять тот крохотный остров безопасности, что мы пытались построить между собой. Её глаза, полные открытого, чистого желания, смотрели на меня с доверием, которого я не заслуживал, но которое она всё равно мне дарила. В этом взгляде не было боли — лишь решимость быть здесь, со мной, несмотря ни на что.

— Смотри на меня, — попросила она мягко. — Не отворачивайся. Хочу видеть твои глаза.

Я смотрел, поражаясь отсутствию прошлого в её взгляде — там было только настоящее, не омрачённое воспоминаниями.

Мы двигались медленно и синхронно, словно исполняя давно забытый танец, написанный не хореографом, а болью и прощением. Каждый мой толчок не был завоеванием, а просьбой быть впущенным глубже — не только в тело, но и в доверие, в сердце, в ту запертую часть её, что боялась мира и боли. Её бедра подстраивались под мой ритм — не спеша, с осторожной уверенностью, будто она сама удивлялась, что может это чувствовать, принимать, не боясь.

Её тихие, прерывистые стоны были похожи на дыхание сна: то сдавленные, почти беззвучные, то вдруг раскрывающиеся в тонкий, вибрирующий голос, от которого у меня сжималось горло. Она не стонала от страсти — это были звуки раскрывающейся души, стоны боли, стыда, принятия, освобождения. Каждое прикосновение, каждый новый вход был как шаг по льду — осторожный, выверенный, полный риска — и всё же она позволяла, вела меня сама, открывалась под моими руками и взглядом, не отводя глаз, словно проверяла: действительно ли я с ней сейчас, а не прячусь, как тогда.

Прикосновения были не только плотью, они были памятью и обещанием, что теперь всё иначе. И я чувствовал: да, не иллюзия. Не сон. Она здесь. Я здесь. Мы — вместе. И в этих медленных, почти священных движениях происходило что-то большее, чем близость. Мы возвращались к себе. Мы жили.

Она выгнулась подо мной, как струна, натянутая до предела, и вскрикнула — не резко, а с отчаянной глубиной, будто в этом звуке растворялась её прежняя жизнь. Я поймал этот крик губами, жадно, с благоговением, как молитву, как зов о спасении, и почувствовал, как её тело выгибается ещё сильнее, будто стремясь вобрать в себя не только меня, но и то новое чувство, что рождалось между нами в этот миг.

Её пальцы впивались в мои плечи, ногти оставляли на коже следы — не боли, а присутствия, реальности, подтверждения того, что мы действительно здесь. Её ноги, сжимающие меня с неожиданной силой, дрожали, и в этой дрожи было всё: страх, желание, отчаяние, и жажда хоть раз в жизни быть полностью, без остатка — не просто желанной, а принятой. Она тянулась ко мне всем телом, всеми нервами, с такой безоглядной отдачей, что я на миг потерял дыхание.

Мы слились в этом крике, в этих толчках, в этом беспомощном, но священном стремлении исцелить друг друга. Я чувствовал, как с каждым её вздохом уходит часть прошлого — не забывается, нет, — а отпускается. Её глаза были закрыты, но ресницы дрожали, губы шептали неслышное. И когда она обмякла подо мной, я вдруг понял: в этом мгновении мы были не преступником и жертвой, не палачом и искуплением. Мы были просто людьми — измученными, сломанными, но всё ещё способными на что-то настоящее. В объятиях друг друга мы дрожали, теряя и находя себя одновременно, как будто только сейчас по-настоящему родились заново.

Позже лежали молча, переплетённые телами. Её голова покоилась на моей груди, а я перебирал её волосы, не решаясь нарушить хрупкую тишину, которая была красноречивее слов.

— Теперь веришь, что между нами может быть что-то хорошее? — тихо спросила она.

— Начинаю верить, — ответил я, осторожно целуя её в макушку.

— Уже прогресс, — улыбнулась она, и я почувствовал её улыбку на своей коже.

Мы заснули так, вместе, впервые за долгое время — и впервые мой сон был спокойным. Рядом была Алёна, ставшая одновременно моим наказанием и спасением, моей болью и моим исцелением.

Утро наступит с новыми вопросами, сомнениями и страхами, но пока была ночь. В эту ночь мы оба выбрали будущее, каким бы сложным оно ни оказалось.

Глава 16

Глава 16

Дверь поддалась неожиданно легко, и я замер на пороге, ключи всё ещё торчали в замке. Воздух в квартире дрожал приглушённым, но отчётливым напряжением, а в прихожей стояла особая тишина, возникающая тогда, когда слова пытаются произносить шёпотом, однако эмоции всё равно прорываются наружу.

Алёна стояла в гостиной спиной ко мне, трубка была так плотно прижата к её уху, что костяшки пальцев побелели. Свободной рукой она делала резкие, почти отчаянные жесты, будто собеседник мог увидеть её через провода. Плечи Алёны были напряжены, спина выгнулась дугой, напоминая позу загнанного в угол зверя.

Я беззвучно шагнул внутрь, оставив ключи в двери, и даже половицы молчали под ногами, будто вступили со мной в заговор. Из гостиной доносился её голос, в котором я не мог разобрать слов, но отчётливо слышал интонацию — умоляющую, почти надломленную, с дрожью, знакомой мне лишь однажды и никогда не забытой.

Сейчас было не время для воспоминаний, потому что происходило нечто важное и опасное, и я чувствовал это каждой клеткой, в каждом её движении, в том, как она переминалась с ноги на ногу, будто стояла на раскалённой земле.

Алёна резко повернулась, птичьим движением головы проверяя, одна ли, но я успел отступить в тень коридора, и моё сердце предательски громко заколотилось в груди. К счастью, она не заметила меня, слишком поглощённая разговором. В свете настольной лампы её лицо казалось бледным и восковым, губы дрожали, беззвучно повторяя слова, которые она боялась произнести вслух.

Во мне вдруг шевельнулось что-то тёмное и глубокое — не ревность, но скорее инстинкт хищника, ощутившего угрозу на своей территории, потому что кто-то причинял боль моей Алёне, заставлял её дрожать и бледнеть. Кулаки непроизвольно сжались, и ногти глубоко впились в ладони.

Однако я заставил себя отступить в спальню, не вмешиваться, пока не пойму, что происходит, поскольку старые инстинкты подсказывали мне, что информация важнее эмоций и нужно сначала узнать врага, прежде чем атаковать.

В спальне на тумбочке стоял параллельный телефон, установку которого пару лет назад предложила Елена на случай срочных звонков, и сейчас он казался мне подарком судьбы или ловушкой, ведь с судьбой никогда нельзя знать наверняка.

Я осторожно приблизился к аппарату, будто он мог укусить. Одна часть меня, всё ещё помнившая о порядочности, нашёптывала, что подслушивать нехорошо и что это нарушение личного пространства, однако другая, древняя и тёмная, уже тянулась к трубке, чувствуя опасность так же ясно, как волк ощущает скрытый под снегом капкан, и эта часть была сильнее.

Трубка легла в ладонь настолько естественно, словно всегда там была, и я поднёс её к уху, стараясь сдерживать дыхание. Щелчок соединения прозвучал оглушительно громко в спальне, но на том конце его не заметили.

Сначала я услышал дыхание Алёны — частое, со свистом, почти на грани паники, а затем мужской голос, грубый, с характерной интонацией уличной власти, которую невозможно было спутать ни с чем, и я сразу понял, кто это был — её отчим.

Я узнал его мгновенно, хотя слышал лишь однажды, когда он лежал на полу и скулил от боли, однако сейчас его голос звучал уверенно, как у хозяина положения, смешанно со злорадством и явным предвкушением.

Слова не сразу сложились в смысл, пока я слышал только его интонации — он говорил медленно, наслаждаясь властью, периодически замолкая не для того, чтобы услышать ответ, а чтобы смаковать её молчание.

Моё дыхание участилось, мышцы напряглись, готовые к прыжку, но атаковать было некого — враг находился далеко, недосягаемо, скрытый за километрами телефонных проводов.

В трубке что-то щёлкнуло, и голос отчима стал отчётливее, теперь я различал каждое слово, от которых кровь стыла в жилах, поскольку он произносил их с наслаждением, словно кот, играющий с пойманной мышью.

Рука, сжимавшая трубку, задрожала не от страха, а от ярости, которую я так долго пытался похоронить глубоко в себе, и теперь она поднималась на поверхность — тёмная и горячая, но я сдерживался, потому что знал, что информация станет моим оружием, и мне понадобятся все силы, чтобы собрать каждое его слово.

Отчим угрожал Алёне — моей Алёне, и я поклялся себе, что он обязательно заплатит за это, пусть не сейчас и не сразу, но сполна и неизбежно.

Я привалился к стене и закрыл глаза, позволяя словам отчима выжигать себя в памяти, чувствуя, как напряжение растёт с каждой секундой, словно натягивается тетива лука, и я понимал, что вот-вот произойдёт что-то страшное, и не ошибся в своём предчувствии.

Голос отчима процарапал тишину, словно ржавый гвоздь по стеклу, произнеся с ледяной уверенностью:

— Слушай сюда, дрянь, через час мы берём магазин на Таганке, тот самый, где директор — толстый армяшка, и ты будешь с нами.

Холодный пот проступил у меня на лбу, и я сильнее вжался в стену, услышав абсолютную уверенность человека, привыкшего отдавать приказы и не терпящего возражений.

— Нет, — произнесла Алёна, и впервые я услышал в её голосе не привычную покорность, а нечто совершенно иное: сквозь страх и боль пробивалось холодное, твёрдое упрямство, будто тонкая веточка жизни, пробивающаяся сквозь лёд, и она говорила медленно, собирая каждое слово словно по осколкам разбитого детства.

В трубке повисла тяжёлая, мёртвая тишина, отчим явно не ожидал такого сопротивления, и я слышал, как громко бьётся моё сердце, отзываясь на каждое её слово.

Я представил, как Алёна стоит под косым светом лампы, впервые в жизни говоря твёрдое «нет», и почувствовал одновременно желание смеяться и плакать от гордости за неё и от страха перед тем, что последует дальше.

Тишина длилась всего несколько секунд, после чего отчим взорвался, и из трубки полился поток грязных оскорблений и угроз, из которых я смог разобрать лишь отдельные слова: «шлюха», «неблагодарная тварь» и страшную фразу — «я тебя создал, я тебя и уничтожу».

Алёна молчала, и только тяжёлое, сбивчивое дыхание выдавало её присутствие на линии — дыхание загнанной лошади. Я представлял её лицо: бледное, с закушенной губой и глазами, полными отчаянной решимости.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Крик отчима оборвался так же внезапно, как и начался. В трубке послышался шорох — он закуривал. Было слышно, как он затягивается и медленно выпускает дым. Повисла пауза, полная невысказанной угрозы.

— Значит, не хочешь помогать семье? — его голос стал тише, оттого ещё страшнее, в нём проступали нотки ложной заботы, от которых тошнило. — После всего, что я для тебя сделал? Крышу над головой дал, когда мамаша твоя сдохла. Кормил, поил. А ты что? Сбежала к первому встречному.

— Вы меня били, — прошептала Алёна, и в голосе прорвалась боль старых воспоминаний. — Заставляли воровать, угрожали.

— Воспитывал! — рявкнул отчим. — А ты, неблагодарная сука, сбежала к этому своему... Леониду, да? Думаешь, я не знаю, не слежу?

Услышав своё имя, я вздрогнул, и пальцы сжали трубку так, что пластик едва не треснул. Всё это время мы жили с иллюзией безопасности, но он всё знал и внимательно следил за нами.

— Не смейте его трогать, — в голосе Алёны появилась знакомая мне сталь, та, что я видел в её глазах утром после той ночи. — Он здесь ни при чём.

Отчим расхохотался неприятным, скрипучим смехом, похожим на скрежет двери в заброшенном доме.

— Ни при чём? Да он при всём, дура! Думаешь, я не понимаю, что он с тобой делает? Небось уже обрюхатил? Использует тебя, как последнюю шлюху, а ты и рада стараться!

— Заткнись! — закричала Алёна так, что у меня заложило уши. — Вы ничего не знаете! Ничего!

Но он продолжал, смакуя каждое слово:

— Знаю я таких спасителей. Сначала конфеткой заманит, а потом... Небось уже и бьёт тебя, да? Или похуже творит, а ты терпишь, потому что деваться-то некуда.

Его ирония жгла, словно кислота. Он не знал, насколько близко подошёл к правде, а может и знал? Совпадение казалось слишком жестоким.

Алёна тяжело дышала, и я чувствовал, как она собирает последние силы для отказа.

— Я всё равно не буду участвовать в ограблении, — твёрдо произнесла она. — Делайте что хотите, но без меня.

Пауза на этот раз затянулась мучительно долго, словно липкая смола. Когда отчим вновь заговорил, его голос стал холодным и резким, будто лезвие ножа:

— А если я скажу, что твой Леонид уже в прицеле? Мне только пальцем щёлкнуть — и его не станет.

Мир замер, и даже моё сердце будто пропустило удар. В трубке наступила тишина, прерываемая лишь дыханием двух человек, связанных проводами и угрозой.

— Брешешь, — голос Алёны дрогнул, выдавая страх.

— Думаешь? — отчим хмыкнул. — Хочешь проверить? Могу прямо сейчас дать команду. У меня есть люди, сделают всё чисто. Несчастный случай: упал с лестницы, под машину попал. В Москве всякое бывает.

Я медленно сполз по стене на пол, и ярость, которую долго сдерживал, теперь кипела во мне, требуя выхода. Руки дрожали от желания действовать, найти его, уничтожить, стереть с лица земли. Но я был бессилен и мог только слушать, как он загоняет её в угол.

— Пожалуйста, — прошептала Алёна, и в одном этом слове была вся боль мира. — Не трогайте его. Я... я сделаю, что вы хотите. Только не трогайте Леонида.

— Вот и умница, — голос отчима стал притворно тёплым и отеческим. — Я знал, что ты одумаешься. В конце концов, семья есть семья.

От его слов тошнило, но Алёна промолчала, проглотив оскорбление ради меня. Чтобы защитить меня, она снова была готова стать преступницей.

Что-то болезненно оборвалось внутри. Вина, ярость и страх смешались в тяжёлый ком, перехвативший дыхание. Я прикусил костяшки пальцев, чтобы не закричать, а вкус собственной крови отрезвил меня и заставил думать.

Нужен был план, и срочно. Но какой? Как защитить её от прошлого, которое не отпускало, как спасти от человека, использующего меня против неё?

Разговор продолжался, но я уже не вслушивался, понимая главное: она согласилась и готовилась шагнуть в ад, чтобы защитить меня, и я не мог этого допустить.

Голос отчима снова изменился, стал тише и холоднее — змея, готовая к броску:

— Теперь слушай внимательно. У тебя ровно час, чтобы добраться до магазина на углу Таганской и Марксистской. Знаешь который?

— Да, — едва слышно выдохнула Алёна.

— Умница. Придёшь к чёрному входу, там тебя встретит Витёк — помнишь его, рыжего, с татуировкой на шее?

Я вспомнил этот магазин — ничем не примечательный, с улыбчивым армянином-директором, мимо которого я проходил сотни раз.

— Твоя задача простая, — продолжал отчим механически. — Стоишь на шухере, следишь за ментами. Увидишь — свистишь. Витёк научит. Даже дура справится.

Он говорил без эмоций, отдавая приказы так же, как читают список покупок. Именно эта холодная обыденность пугала больше всего: для него это была просто рутина.

— А потом? — спросила Алёна тусклым голосом, словно в трансе.

— Потом заходите внутрь. Пять минут дела. Армяшка держит выручку в сейфе под прилавком, Витёк знает, как его открыть. Ты просто делаешь, что говорят. И всё.

— И всё, — повторила Алёна, словно эхо.

— Никто не пострадает, если будешь послушной девочкой. Армяшка ещё денег заработает, они умеют. Все довольны.

Уголовная логика — чужие деньги и чужая боль ничего не значат. Я знал таких людей в прошлой жизни: спокойно резали и убивали, а потом шли домой, целовали детей на ночь.

— Я... я не умею свистеть, — сказала Алёна с жалкой надеждой, будто это могло отменить неизбежное.

Отчим рассмеялся тихо и гадко, словно Алёна сказала что-то невероятно смешное.

— Не умеешь свистеть? Вот беда! Ничего, научишься. Не выйдет — крикнешь, главное, чтобы услышали.

Повисла пауза, и я различил, как Алёна старается сдержать всхлип, однако отчим тоже услышал.

— Только не вздумай там реветь, — голос стал жёстче. — Начнёшь сопли распускать — привлечёшь внимание, а нам лишние глаза ни к чему. Поняла?

— Поняла, — ответила Алёна механически.

— И главное запомни, — его голос снова опустился до шёпота, — попробуешь что-нибудь выкинуть, сбежать или ментам настучать — твой Леонид труп. Я не шучу, на него человек есть, профессионал. Сделает всё чисто, без следов, и полиция спишет на несчастный случай или самоубийство. Концов не найдут.

Сердце моё колотилось так громко, что казалось, они услышат по ту сторону. Ярость душила, требовала действий, но я стоял неподвижно, впитывая каждое слово и интонацию. Сейчас информация была моим единственным оружием.

— Я всё поняла, — прошептала Алёна. — Не трогайте его, я сделаю всё, как вы сказали.

— Вот и договорились, — отчим произнёс почти весело. — Час пошёл, не опаздывай, иначе... сама понимаешь.

Снова пауза, тяжёлая, будто надгробная плита, а затем последние слова, сказанные с садистским удовольствием:

— Или ты там будешь, или считай Леонида уже нет. Выбор за тобой, доченька.

Связь прервалась коротким щелчком, уступив место помехам, а затем гудкам. Я всё ещё держал трубку, не в силах пошевелиться.

Доченька. Он назвал её так, вложив в это слово столько яда, что хватило бы отравить целый город, и Алёна это проглотила ради меня.

Медленно я положил трубку, чувствуя, как руки дрожат от чистой, концентрированной ярости, той самой, которую долго держал взаперти.

Из гостиной не доносилось ни звука, но я знал, что Алёна стоит там, осознавая, на что только что согласилась. Вероятно, представляла, как снова становится преступницей, предавая себя и падая в яму, из которой я её вытащил, и всё это — ради меня, человека, который сам поступил с ней далеко не лучшим образом. Парадокс или жестокая насмешка судьбы — жертва пытается спасти своего палача.

Но я не дам этому случиться и не позволю ей пройти через это снова. У нас есть час, шестьдесят минут, чтобы придумать план и спасти её от неё самой.

Я поднялся и отряхнул невидимую пыль с колен. В зеркале на стене отразилось моё лицо, спокойное и почти безмятежное, однако глаза выдавали правду — в них оживали старые демоны, которых я считал давно похороненными.

У нас есть час, и я использую каждую минуту.

Беззвучно положив трубку на рычаг, я невольно вспомнил, как отрабатывал это движение тысячи раз в прошлой жизни, когда любой неосторожный звук мог стоить свободы или жизни. Пластик мягко коснулся пластика, без предательского щелчка.

Я замер, прислушиваясь. В гостиной стояла тишина, особая, какая бывает после катастрофы, когда все слова уже сказаны и остаётся лишь пустота.

Через несколько секунд я услышал её шаги — медленные, неуверенные, словно Алёна заново училась ходить. Она направлялась ко мне в коридор.

Я шагнул назад, слившись с тенью за шкафом, и тело само вспомнило, как замедлить дыхание и сердцебиение до едва различимого ритма.

Алёна появилась в дверном проёме, двигалась, будто во сне, механически и без осознания. Остановилась посреди коридора и подняла руки, долго и внимательно глядя на них, словно впервые видела.

Из её груди вдруг вырвался тихий, сдавленный всхлип, плечи задрожали, и, хотя она прикрыла рот ладонью, звук прорвался наружу глухим, животным стоном причинённой боли.

Ноги её подкосились, и Алёна, прислонившись к стене, медленно стала сползать вниз, однако на полпути остановилась, вцепившись в обои, борясь за то, чтобы устоять. Эта борьба отчётливо читалась в каждом движении её тела, которое хотело сдаться и упасть, но воля заставляла оставаться стоя.

Закрыв лицо руками, она погрузилась в свой личный ад. Я видел напряжение её спины, дрожь коленей, как сжимались и разжимались кулаки. Внутри неё что-то ломалось или, наоборот, выковывалось — грань была тонка, как лезвие.

Минуты текли медленно, пока она стояла, закрыв лицо. Тело её то содрогалось от невидимых ударов, то полностью замирало, напоминая мёртвое.

Но вот в ней что-то изменилось: плечи расправились, спина выпрямилась, руки медленно опустились, открывая лицо, мокрое от слёз, но уже без отчаяния, наполненное жёсткой решимостью.

— Ради него, — едва слышно прошептала Алёна, обращаясь скорее к себе, произнося эти слова, как клятву, обещание и приговор одновременно.

Она выпрямилась, глубоко вдохнула и выдохнула, собирая себя заново по кусочкам, как разбитую вазу, и я, затаив дыхание, видел её трансформацию из сломленной девушки в воина, из жертвы в защитницу.

От этого знания сердце болезненно сжималось, ибо она собиралась пойти на преступление, чтобы спасти человека, причинившего ей столько боли. Но сейчас важно было другое — у нас оставалось пятьдесят пять минут, и я знал, что нужно делать.

Стараясь двигаться беззвучно, я вышел из тени, старые навыки проснулись сами собой — ступать на носки, правильно распределять вес, тихо дышать. Алёна стояла спиной ко мне, собирая волосы в тугой узел, готовясь к выходу и преступлению, на которое согласилась ради меня.

Прошёл мимо неё, словно призрак в собственном доме; она не обернулась, слишком глубоко погружённая в себя. В прихожей наскоро накинул куртку и влез в ботинки, не завязывая шнурков, — каждая секунда теперь была на счету.

Дверь приоткрыл медленно, бесшумно выскользнул наружу и аккуратно притворил за собой, а затем сорвался на бег.

Лестницу пролетел в три прыжка, и подъезд буквально выплюнул меня на улицу, где весенний воздух ударил в лицо сырым холодом. Осталось пятьдесят три минуты. До милиции пять кварталов — должен успеть.

Ноги сами несли меня мимо знакомых дворов, сквозь арки, срезая углы. Москва мелькала размытыми пятнами серых домов, случайных прохожих и луж, отражавших небо. В голове стучала одна мысль — успеть, предупредить, остановить.

Отделение встретило запахом казённой краски и махорки. За стеклянной перегородкой сидел усатый сержант с сонным лицом, лениво перелистывающий газету. Подняв глаза, он с раздражением посмотрел на меня, когда я влетел внутрь, задыхаясь от быстрого бега.

— Товарищ сержант, — выпалил я, хватая ртом воздух, — через сорок минут будет ограбление магазина на углу Таганской и Марксистской. Я точно знаю.

Сержант медленно отложил газету и посмотрел на меня с явным сомнением и скукой человека, оторванного от важного занятия — чтения статей о сельском хозяйстве.

— Откуда знаешь? — спросил он без особого интереса.

— Я… я случайно услышал. Они планируют налёт, там будет несколько человек. Срочно пошлите наряд!

Сержант откинулся на спинку стула, с ленцой достал папиросу, прикурил и выдохнул дым в потолок.

— Случайно услышал, говоришь? Где? Когда? От кого именно?

Вопросы посыпались монотонно, как из автомата, и я понял, что он мне не верит совершенно. Для него я был лишь очередным городским сумасшедшим.

— Это неважно! — сорвался я на крик. — Главное, что через тридцать восемь минут будет ограбление, и кто-то может пострадать!

— Не повышайте голос, гражданин, — сержант нахмурился. — Давайте по порядку. Ваши документы.

Документы — конечно же, бюрократия превыше всего. Пока составят протокол, пока проверят, магазин уже успеют обчистить.

Я достал паспорт трясущимися руками. Сержант принял его и принялся медленно и тщательно перелистывать, будто искал там разгадку вселенских тайн.

— Иванов Леонид Андреевич, — вслух прочитал он. — Студент, значит? Что-то я вас не припомню. Не приходили уже раньше с такими… сообщениями?

Он явно издевался, не скрывая скепсиса. А время стремительно уходило — осталось тридцать пять минут.

— Товарищ сержант, — я наклонился ближе к окошку, — пошлите наряд проверить. Если ошибаюсь — делайте со мной что хотите, но если нет…

— А если нет — то что? — сержант прищурился. — Может, вы сообщник, который пытается отвлечь внимание милиции?

Стандартная логика милиционеров — легче заподозрить того, кто пришёл с предупреждением, чем действовать по его словам.

— Я не сообщник! — мои руки невольно сжались в кулаки. — Я хочу предотвратить преступление!

— Или, наоборот, организовать его, — сержант выпустил дым мне в лицо. — Знаем таких, приходят, кричат про ограбления, а сами воры.

Это было бесполезно. Я видел в его глазах непробиваемую стену равнодушия и подозрительности. Для него я был не гражданином, желающим помочь, а потенциальным преступником или психом, что почти одно и то же.

— Знаете что, — сержант вернул паспорт, — идите домой и выспитесь. А если что случится, мы сами разберёмся — без паникёров.

Он снова взял газету, и разговор был окончен. Я стоял, ощущая, как ярость поднимается во мне волной, но понимал, что любые мои действия лишь усугубят ситуацию.

Развернувшись, я вышел из отделения. За спиной сержант что-то буркнул — наверное, о студентах, которым делать нечего, — и дверь захлопнулась, окончательно отрезая надежду на помощь милиции.

Тридцать две минуты. Я стоял на крыльце, судорожно соображая, что делать дальше. Милиция отказалась, а если предупредить магазин напрямую — меня тоже примут за сумасшедшего или за наводчика.

Я почти побежал обратно, и мысли лихорадочно метались в голове, пытаясь найти хоть какой-то выход. Выход всегда должен быть…

— Лёня! Эй, Лёня!

Я резко обернулся и увидел возле пивного ларька компанию из четверых парней с бутылками в руках. Мне махал Андрей, рядом с ним стояли его приятели: Толян с химфака, долговязый Серёга и молчаливый Костя.

В другое время я прошёл бы мимо, но сейчас это были мой шанс, возможно, единственный.

Я быстро подошёл, и Андрей протянул мне бутылку:

— Присоединяйся, брат, пятницу отмечаем!

— Слушай, — я осторожно отодвинул бутылку, — мне нужна ваша помощь. Срочно. Всех вас.

Улыбка медленно сползла с его лица. Он слишком хорошо меня знал, чтобы понять: дело серьёзное.

— Что случилось?

Я огляделся — вокруг никого, кто мог бы нас услышать, — и понизил голос:

— Через двадцать пять минут на Таганской ограбят магазин. Я знаю точно.

Парни переглянулись, и в их взглядах смешались недоверие, любопытство и хмельной азарт.

— Откуда знаешь? — спросил Толян.

— Неважно, важно другое: там будет Алёна, её заставляют участвовать. Если откажется, убьют человека — меня.

Произнеся это, я понял, насколько дико звучат мои слова, но отступать было поздно.

Андрей нахмурился:

— Та самая Алёна, которая у тебя живёт?

Я кивнул. Андрей присвистнул и медленно покачал головой.

— Поможем? — спросил он. Троица кивнула и, аккуратно припрятав бутылки, помчались за мной.

Мы едва успели вовремя. Не останавливаясь, я бросился вперёд, целясь в ближайшего противника, и кулак резко хлестнул его по челюсти. Он не ожидал и пошатнулся. В это же мгновение Андрей сбил с ног второго, завязалась драка.

Толян с Серёгой набросились на Витька: тот отмахивался ломом и матерился. Костя метнул ящик, попав в плечо грабителю, и лом со звоном покатился по полу.

Мой противник быстро пришёл в себя и ответил ударом, но кулак пролетел мимо моего уха. Я пригнулся и коротко ударил в корпус, попав в рёбра. Он охнул, согнулся, и я добавил коленом в живот, отправив его на пол.

Но победа была преждевременной. Витёк вырвался из схватки, выхватил из кармана нож — длинный, узкий, похожий на финку, и прорычал:

— Суки!

В следующую секунду что-то горячее полоснуло меня по боку. Я не сразу понял, что произошло — вокруг метались люди, звучали крики, мелькали кулаки, запах крови и металла кружил голову. Только когда тело странно обмякло, пришло осознание — ранение оказалось глубоким, кровь мгновенно пропитала футболку, став липкой и мерзкой.

Я упал на колени. В проходе передо мной, чуть в тени, стоял Алёнин отчим. Его лицо было таким, какое невозможно запомнить в толпе: серая кожа, тонкие губы, глаза цвета мутной лужи. Он смотрел без злорадства, с равнодушием мясника на скотобойне, а нож держал так, словно это привычный рабочий инструмент.

Я попытался встать, но ноги не слушались, и пальцы лишь бессильно скользнули по полу, оставляя кровавый след. Всё стало зыбким и нереальным: грабители метались между стеллажами, как тараканы под внезапным светом, друзья кричали отчаянными голосами, деньги разлетались по воздуху.

«Вот так всё и заканчивается», — отстранённо подумал я.

Возле уха раздался звон разбитого стекла. Я поднял взгляд: потолок раскачивался, словно палуба корабля в шторм. Андрей боролся с бритым амбалом, Серёга тащил кого-то за воротник, Толян зачем-то пытался зажать мою рану ладонью, будто его слабые пальцы могли остановить кровь.

Кровь билась в висках всё медленнее. На секунду зрение померкло, словно кто-то уменьшил яркость на экране. Я видел, как Витёк, брызгая слюной, выкрикивает что-то нечленораздельное и с перекошенным лицом бросается к двери. Но он далеко не ушёл — стекло входной двери внезапно дрогнуло, пропуская внутрь людей в серых шинелях. Первым я узнал того самого сержанта из отделения.

Он не стал оценивать ситуацию, сразу набросившись на ближайшего грабителя. Всё смешалось за секунду — бритые головы, милицейские фуражки, кровь на полу, звон наручников, выкрики «всем лежать!», женский визг за стеллажами.

Я смотрел, как сержант ловко валил Витька на пол: тот сопротивлялся, но дубинка ударила его под колено, и он рухнул. Бутылки разбивались под ногами милиционеров, кто-то из бандитов завыл от боли, кто-то сразу сдался. Мои друзья укрылись за прилавком, только Костя стоял рядом, держал меня за плечо, стараясь не дать завалиться набок.

Отчим Алёны прижался к стене и на миг замер, словно волк, почуявший капкан. Оглянувшись на распахнутую дверь, он быстро направился к выходу, почти бесшумно ступая по мокрому полу — торопливо, но без паники, как человек, покидающий чужой праздник.

Но едва он пересёк порог, навстречу вынырнул милиционер с каменным, зверским лицом и резко ударил отчима сапогом прямо в грудь. Тот согнулся, всхлипнул и тяжело рухнул вперёд, навсегда утратив желание сбежать.

Милиционер ловко заломил ему руки, повалив лицом на треснувшую плитку. К нему тут же подскочили двое молодых, и втроём они быстро скрутили отчима. Под ним растеклось пятно крови и чего-то ещё — может, слюны или страха.

Кто-то крикнул «чисто!», кто-то ударил дубинкой по мешку, проверяя, нет ли ещё угрозы.

Я наблюдал за всем словно со стороны, будто смотрел плохое кино на старом телевизоре. Звуки удалялись, изображение расплывалось. Сержант что-то спрашивал у меня, но я не мог разобрать слов, лишь понял по его жестам — нас вытащили.

Последним, что я увидел перед тем, как закрыть глаза, была вспышка с улицы, от стоящих там «Жигулей». Наверное, участковый фотографировал место происшествия для протокола.

Я позволил себе отключиться.

Глава 17

Глава 17

Сознание возвращалось медленно, словно выплывая из мутной пелены, через которую вспышками пробивались обрывки воспоминаний. Первым пришло ощущение холода, затем резкая, жгучая боль под рёбрами. Каждый вдох давался с трудом, будто грудь сдавило железным обручем. В памяти мучительно всплывали лица, выкрики, грохот падающих предметов в магазине и мгновение, когда нож вошёл в тело, разрывая ткани, как проникая сквозь слои сознания.

Глаза открылись тяжело, веки словно налились свинцом. Поначалу зрение не желало фокусироваться, расплывчато очерчивая белизну стен, мягкие силуэты медицинских аппаратов и блестящие поверхности шкафчиков. Постепенно, моргая, удалось различить потолок с потрескавшейся штукатуркой и лампу дневного света, нестерпимо режущую глаза.

В палате стояла стерильная тишина, прерываемая приглушёнными голосами за дверью. Аппарат возле кровати монотонно пищал, отмечая каждый удар сердца и подтверждая жизнь.

Попытка пошевелиться отозвалась новой волной боли. Невидимая рука сдавила рану, вынуждая стиснуть зубы и замереть. Тело казалось чужим, разбитым, окутанным усталостью и болью. Левая рука покоилась на грубой простыне, обмотанная пластиковой трубкой, по которой медленно стекали капли прозрачной жидкости.

Мысли постепенно складывались в связную картину, возвращая пережитое: магазин, бледное лицо Алёны, дикий взгляд её отчима, крики и острая, горячая тяжесть, растекающаяся по животу. После этого сознание провалилось в черноту.

Дверь тихо отворилась, впуская лёгкий запах антисептика и звуки осторожных шагов. Вошёл высокий подтянутый мужчина в белом халате с профессионально-спокойным взглядом врача, которого ничем уже не удивишь.

Он приблизился, внимательно рассматривая меня, оценивая проделанную работу, и мягко улыбнулся, словно успокаивая ребёнка, проснувшегося после тяжёлого сна.

— С возвращением, Леонид, — его голос звучал ровно и уверенно, словно он знал ответы на все вопросы заранее. — Вы заставили нас понервничать. Чудом выжили. Ещё немного — и разговаривали бы уже в другом месте.

Он говорил без лишних эмоций, но за этой сдержанностью чувствовалась привычка успокаивать даже в самых сложных случаях.

— Сколько…? — прохрипел я, чувствуя, как пересохло горло.

— Двое суток здесь, — врач сразу понял вопрос и ответил с прежней доброжелательностью. — Операция прошла успешно, но вы потеряли много крови. Главное сейчас — отдых. Вас буквально вернули с того света.

Последняя фраза прозвучала строго и заботливо одновременно. Кивнув, я закрыл глаза, ощущая приятную слабость.

— Постарайтесь поспать, — добавил врач и тихо прикрыл дверь за собой.

Сон не приходил. Мысли возвращались к тому вечеру. Особенно остро вспоминалась Алёна — её испуганные глаза и болезненная хрупкость. На миг закололо сердце, словно кто-то невидимый вновь вонзил туда иглу.

Мучительно думалось: зачем всё это произошло? Какая сила заставила пройти через эти испытания, чьей рукой написан этот жестокий сценарий?

Память рисовала фрагменты прошлого, выстраивая цепочку событий, ведущую к неизбежному исходу. Где-то глубоко внутри теплилась надежда на появление Таисия с объяснениями, но комната оставалась пустой, заполненной лишь гудением аппаратуры и тревогами.

Стены палаты постепенно окутали сумерки, тени поползли по углам, подчёркивая одиночество и невозможность вернуться к прежней жизни. Лёжа на больничной койке, я не мог представить, каким будет следующий шаг и как закончится эта жестокая игра со временем.

Сквозь окно сочился вечерний свет, смешанный с дрожанием ветвей. Этот шорох одновременно успокаивал и тревожил, напоминая, что жизнь продолжается, не обращая внимания на личные драмы.

Закрыв глаза, я вдохнул глубже, почувствовав, как боль обожгла изнутри. Тело просило покоя, но мысли не давали уснуть.

«Неужели я так ничего и не понял?» — мелькнуло в голове.

Ответа не было, лишь гнетущая тишина и бесконечность застывших в полумраке вопросов. Я слушал равномерное гудение аппаратуры, словно надеясь услышать в ней ответы.

Сознание снова дрейфовало в вязком сумраке, цепляясь за обрывки ощущений, пока не остановилось на тёплом прикосновении чужих пальцев. Они поправляли трубки, уходящие в предплечье, аккуратно фиксируя иглу прозрачной лентой. Не открывая глаз, я ощутил близость медсестры и её уверенные движения. Она наклонилась, прошептав едва слышно:

— Потерпи, миленький. Скоро станет легче, самое страшное уже позади. Главное — не торопись, всё идёт своим чередом.

Её голос звучал тихо и нежно, будто знакомая колыбельная, убаюкивая сознание. Веки слегка дрогнули, оставив мир за тонкой пеленой.

Внутри вновь зашевелились мысли, возвращая к событиям, которые уже казались чужими и далёкими. Перед внутренним взором всплывали мучительно точные детали произошедшего — почти ощутимые, словно их можно было коснуться пальцами.

Сперва бег. Потом — картина происходящего. Решение вмешаться, не мешкая. Мгновение тишины. Затем всё смешалось в крики, бег и грохот падающих предметов. Снова вспомнился испуганный взгляд Алёны, её беззащитная поза, руки, болезненно скрещённые на груди, тщетно пытающиеся скрыть её хрупкость.

Теперь, в больничной тишине, яснее ощущалась нелепость случившегося. Тяжесть происшествия давила на грудь сильнее физической боли, переходя в глубокое сожаление и внутренний дискомфорт. И одновременно пришло понимание неизбежности произошедшего, будто вся жизнь вела именно к этому моменту.

С трудом собрав остатки сил, попытался пошевелиться и приподняться на локтях, чтобы осмотреться, но боль мгновенно вспыхнула снова, прижимая обратно к простыне.

— Ну куда вы опять лезете? — мягко, с лёгким укором сказала медсестра, прижимая ладонь к плечу. — Лежите спокойно. Ещё успеете на всё насмотреться. Лучше отдохните.

Её уверенный и спокойный голос лишил всякого желания спорить. Закрыв глаза, я позволил телу расслабиться, отпуская напряжение и чувствуя, как боль постепенно ослабевает.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В памяти вереницей проходили последние дни, словно страницы в книге, которую пытаешься перечитать, надеясь разобраться в упущенных деталях. Случайности, ошибки, решения — всё складывалось в единую картину, где каждая мелочь казалась важной.

Размышляя, ясно понял, что выжил исключительно благодаря случайности: пройди нож чуть глубже или правее — и эта палата уже была бы не нужна. Мысль об этом вызвала благодарность, смешанную с лёгким ужасом.

Размышления прервали звуки у двери палаты. Медсестра негромко вздохнула и вышла, пропуская посетителей. Открылась дверь, принеся запах духов, свежей одежды и улицы.

Не сразу открывая глаза, ощутил знакомое присутствие близких. Повинуясь внутренней потребности увидеть их, осторожно приоткрыл веки.

У двери нерешительно стояли три фигуры, каждая из которых вызывала в памяти отдельные, яркие эмоции.

Первой заметил Леру. Её рыжие волосы, как всегда, были уложены в две косички, подчёркивавшие одновременно дерзость и ранимость лица. Она выглядела встревоженно, внимательно изучая палату и человека на кровати.

Рядом стояла Дарья Евгеньевна, строгая и неприступная, с привычным холодным взглядом преподавателя. Однако сейчас её глаза выражали тревогу и, возможно, даже сожаление. Нерешительно прикусив нижнюю губу, она осторожно коснулась края кровати.

Позади, почти прячась за их спинами, стояла Алёна, хрупкая и почти невесомая в светлом платье. Её тёмные волосы слегка закрывали лицо, но даже так чувствовались растерянность и испуг. Алёна осторожно встретилась со мной взглядом, полным тревожной грусти.

Они молчали, боясь нарушить покой палаты и словно ожидая приглашения, которое я не спешил давать. Внутри нарастала напряжённость, потому что визит явно не был случайным, и разговор предстоял тяжёлый. Но сейчас на это просто не хватало сил.

Молчание затянулось, пока Лера первой не нарушила его. Она шагнула к кровати, осторожно, словно боясь разрушить хрупкое равновесие комнаты. Её пальцы судорожно сжимали платок, глаза были полны слёз, блестевших в приглушённом свете лампы.

— Леонид, я знаю, у меня нет права просить твоего прощения, — тихо и надломленно заговорила Лера, в голосе её звучали страх и искреннее раскаяние. — Я столько раз представляла, как скажу эти слова, и каждый раз понимала, что ничего уже не изменить. Но я не могу больше носить это в себе. Ты должен знать правду.

Плечи девушки затряслись от сдерживаемых рыданий, и она поспешно прижала платок к губам, пытаясь удержать контроль.

— В тот вечер, на даче... Я не хотела причинять тебе боль, поверь. Я была в отчаянии, в тупике, мне казалось, другого выхода нет. Ты был самым близким человеком, единственным, кому я могла довериться, и я даже не поняла, что предаю именно тебя. Мне казалось, это единственный шанс выбраться из проклятой жизни, из замкнутого круга, в котором каждый день похож на предыдущий, без надежды на перемены.

Лера глубоко вздохнула, удерживая эмоции, которые грозили захлестнуть её. Слёзы текли по щекам, платок давно стал бесполезным комком.

— Я украла твои деньги, Леонид, чтобы сделать тебе больнее. Я была глупой и эгоистичной, и теперь каждый день проклинаю себя за слабость и за то, что не смогла быть с тобой честной.

Лера осторожно шагнула вперёд и оказалась рядом с кроватью — так близко, что стало ощутимо лёгкое дыхание её духов, смешанных с мылом и запахом свежей одежды. Медленно опустившись на краешек стула, девушка не сводила с меня взгляда, полного отчаяния и мольбы.

— Ты вправе думать обо мне всё что угодно, Леонид. Воровка, предательница, последняя дрянь — я не стану спорить и оправдываться. Но молчать больше не могу. Несмотря на всё, что между нами произошло, я никогда не переставала любить тебя. По-настоящему, безумно и безрассудно. Даже когда не осознавала этого и совершала поступки, недостойные прощения.

Её губы дрожали, а голос ослабел до шёпота, едва уловимого в тишине палаты, словно последние силы покидали её вместе с этими словами.

— Мне стыдно и больно говорить это, но я не могла просто уйти и продолжить жить, не сказав тебе правды. Ты должен знать, что мои чувства были искренними несмотря на то, что я сделала. Пусть ты не поверишь, пусть отвернёшься навсегда, но услышь сейчас, пока ещё можно попытаться хоть что-то исправить.

Лера замолчала и опустила голову, словно окончательно сдалась под тяжестью собственной вины. В комнате вновь повисла вязкая тишина, нарушаемая лишь тихим её дыханием и сдерживаемыми всхлипами.

Я смотрел на неё молча, чувствуя, как внутри растёт сомнение. В глазах Леры читалась искренность и страдание, но память упрямо возвращала меня к тому дню, когда её руки лишили меня доверия и покоя. Оставалось только гадать, где правда, а где игра.

Лера боязливо наклонилась ближе, стараясь разглядеть хоть малейший отклик на лице. Её дыхание едва касалось кожи, вызывая напряжение. Но я не мог найти слов, словно внутри не осталось сил даже на ответ. Жалость смешалась с горечью предательства, и эта старая боль, вернувшись, лишала способности говорить.

В голове пульсировала одна мысль: «Как она могла так поступить?» Несмотря на её искреннее раскаяние, подсознательно я не мог простить ей того дня, перечеркнувшего доверие.

Избегая её взгляда, я медленно перевёл глаза на Дарью Евгеньевну, которая всё это время стояла поодаль, сохраняя строгую осанку и подчеркнутую сдержанность. Сейчас её обычно холодные глаза слегка потеплели, а губы дрогнули в сдержанном сочувствии.

Лера, почувствовав отсутствие реакции, медленно отстранилась, будто натолкнулась на невидимую стену. В её глазах вспыхнула боль, а надежда окончательно угасла. Она молча поднялась, отступила к стене, понурив голову, словно школьница, наказанная за проступок.

Дарья Евгеньевна решительно шагнула вперёд, и стало ясно, что следующий разговор будет ещё труднее.

Она приблизилась так стремительно, словно разом преодолела расстояние между прошлым и настоящим. Обычно строгие глаза горели от возмущения, губы дрожали от сдерживаемой обиды, словно прорвалась плотина эмоций. В её поведении проступала не преподавательская строгость, а женская страсть, окрашенная комической трагичностью.

— Ах вот оно что! — заговорила Дарья Евгеньевна, повысив голос до той самой тональности, которой привыкла перекрывать студенческий шум. Сейчас её слова звучали эмоционально и даже капризно. — Вот как обстоят дела! Стояла, терпела этот дешёвый спектакль, думала, когда же он закончится, но моё терпение не бесконечно! Посмотри на неё, Леонид, как искусно изображает страдалицу, тонет в слезах, такая нежная и несчастная, будто только она одна способна любить!

Дарья Евгеньевна с язвительным сарказмом махнула в сторону Леры, которая по-прежнему стояла у стены, стараясь казаться незаметной.

— Лицемерка! — с наслаждением подчеркнула она слово, выплёскивая накопленное раздражение, и театрально повернулась ко мне. — Только моя любовь была настоящей и глубокой, Леонид! Я была рядом в трудные минуты, поддерживала и понимала тебя, когда больше никто этого не делал! Разве ты забыл наши встречи, то, как тебе было хорошо со мной? А теперь посмотри на неё и скажи, что всё это было пустым и бессмысленным!

В её голосе не осталось и следа привычной сдержанности. Каждую фразу она произносила так театрально и с таким преувеличением, будто играла на сцене провинциального театра перед жадной до эмоций публикой. Невольно вся сцена стала напоминать не трагедию, а фарс, в котором взрослые и разумные люди вдруг превратились в героев дешёвого водевиля.

— Я не собираюсь скрывать того, что между нами было! — с ещё большим пылом продолжила Дарья Евгеньевна, энергично размахивая руками. — Наши ночи были полны страсти и настоящей близости! Это не случайность, не минутное увлечение или игра в любовь. Я отдала тебе всё, что может дать женщина мужчине, и сделала бы это снова и снова, если потребуется! И пусть все знают — мои чувства настоящие!

Она громко хлопнула рукой по поручню кровати. От неожиданного звука Лера вздрогнула, а Алёна испуганно отступила, добавив сцене ещё больше комизма.

— А ты позволяешь этой девчонке, — с презрением ткнула пальцем в сторону Леры Дарья Евгеньевна, — разыгрывать спектакли с крокодиловыми слезами и пустыми признаниями в любви! Леонид, она тобой манипулирует, добиваясь жалости, чтобы снова использовать в своих интересах! Ею движет не любовь, а циничный расчёт!

Последние слова она выкрикнула, окончательно теряя самообладание. Лицо её раскраснелось, волосы растрепались, а глаза горели гневом. Было странно наблюдать это превращение холодной и сдержанной преподавательницы в героиню мелодрамы.

— Хватит притворяться! — Дарья Евгеньевна воздела руки вверх, словно обращаясь к невидимой публике. — Я не позволю тебе больше водить Леонида за нос! Твои хитрости не останутся незамеченными! Ты самодовольная девчонка, не знающая, что такое настоящие чувства и настоящие страдания!

Её реплика прозвучала с такой театральной уверенностью, что повисла неловкая тишина, в которой стало почти невозможно не улыбнуться абсурдности происходящего.

Совершенно потеряв контроль, Дарья Евгеньевна шагнула ближе к Лере и резко выпалила:

— Всё, дорогая, хватит! Обещаю, твоей ноги в институте больше не будет! Завтра же пойду в деканат, и ты не появишься ни на моих лекциях, ни даже в коридоре факультета! Никто не станет тебя защищать — всем уже ясно, кто ты такая!

Лера мгновенно перешла от смущения к решительной обороне, выпрямилась и закричала с визгливым возмущением:

— Вот как? Думаете, я просто сдамся и позволю вышвырнуть себя из института? Ошибаетесь! На вас, Дарья Евгеньевна, у меня достаточно компромата! Думаете, никто не знает, как вы глазами пожираете студентов после занятий? Я напишу жалобу прямо в Министерство, и вам придётся объяснять комиссии, почему студенты получают зачёты без экзаменов и посещают вас вечерами!

Дарья Евгеньевна побледнела, словно перед ней открылась пропасть. Но уже через секунду вспыхнула новым гневом:

— Ах ты наглая девчонка! Думаешь, меня испугают твои жалобы? Тебе никто не поверит! Весь институт знает тебя как мелкую воровку и шантажистку, добивающуюся своего интригами! Я никого не соблазняла, мои отношения всегда были честными! А твоя жалоба закончится лишь твоим позором!

Лера вспыхнула ярким румянцем. Её голос дрожал от ярости и решимости:

— Посмотрим, кто раньше опозорится! Посмеёмся потом вместе, когда комиссия будет разбираться в ваших «честных» отношениях!

— Прекратите! Хватит! — попытался я перекричать женский визг, но мои слова потонули в общем шуме.

Дарья Евгеньевна и Лера, поглощённые взаимными обвинениями, уже не замечали ничего вокруг. Их перебранка звучала так громко, что эхо разносилось далеко по коридорам больницы.

— Да как ты смеешь! — визжала Дарья Евгеньевна, сжимая кулаки. — Я всю жизнь посвятила воспитанию неблагодарных студенток вроде тебя! Ты должна на коленях благодарить меня за всё, что я сделала!

— Благодарить вас? — возмущённо кричала Лера, размахивая платком, как знаменем революции. — За унижения студентов и использование власти? За то, что завлекаете парней, обещая зачёты, а потом прикрываетесь высокими словами о любви? Вы ничуть не лучше меня, только я хотя бы способна признать свои ошибки!

— Всё, это переходит все границы! — строго произнесла медсестра, появляясь в дверях палаты. Она выглядела растерянной и раздражённой, не понимая, что происходит в её обычно тихом отделении. — Вы забыли, где находитесь? Немедленно прекратите этот скандал, иначе вызову охрану!

Однако её слова утонули в новом потоке криков — никто даже не повернулся в её сторону. Медсестра беспомощно всплеснула руками и исчезла в коридоре, громко хлопнув дверью, словно пытаясь таким образом утихомирить бушующие страсти.

Отчаявшись урезонить обезумевших женщин, которые готовы были сцепиться друг с другом, медленно перевёл взгляд на Алёну. Молчаливая и незаметная девушка стояла в стороне с опущенной головой. Её поза выражала такое тихое смирение, что среди этой истерики выглядела почти нелепо.

Невольно задумался, насколько причудливо может сложиться судьба человека, случайно втянутого в такой фарс. Алёна стояла неподвижно, почти сливаясь с бледной стеной палаты. Её фигура казалась потерянной среди шума и хаоса, словно девушку случайно забыли здесь во время чужого спектакля.

Она внимательно смотрела на пол, будто надеясь найти там ответы, которые избавили бы её от участия в этом абсурде. Но пол равнодушно молчал, а Алёна продолжала стоять неподвижно, вздрагивая от особенно громких реплик Дарьи Евгеньевны и Леры.

Случайно встретившись с ней взглядом, я почувствовал, как внутри болезненно дрогнуло. Её глаза были полны мягкой печали и тихого страдания, которые невозможно было игнорировать. В этом взгляде читалась робость и безмолвная мольба, спрятанная за тревогой быть отвергнутой. Казалось, Алёна хотела что-то сказать, но боялась быть неправильно понятой.

«Почему ты молчишь, Алёна?» — мысленно спросил я её, словно пытаясь подтолкнуть к действию. «Ты ведь наверняка хочешь что-то сказать, твои глаза кричат об этом громче всех. Неужели так страшно сделать шаг и произнести вслух то, что на сердце?»

Но Алёна продолжала стоять неподвижно, избегая любого движения, словно боялась, что малейшее усилие приведёт к необратимым последствиям. Её бездействие выглядело одновременно жалко и трогательно, вызывая улыбку, заставляющую на мгновение забыть о боли и тяжести недавнего ранения.

Эту странную сцену нарушил резкий голос Дарьи Евгеньевны, которая вдруг вспомнила об Алёне и переключила на неё раздражение так резко, будто девушка была виновницей всего происходящего:

— А ты-то что стоишь здесь, как памятник самой себе? Понимаешь вообще, зачем сюда пришла, Алёна? Что ты тут забыла? — выпалила она, театрально махнув рукой. — Смотришь в пол и молчишь, будто тебя это не касается! Если уже явилась, будь добра объяснить, в чём твоя роль в этом спектакле!

Алёна вздрогнула и сжалась сильнее, словно слова могли физически её ранить. Она открыла рот, но тут же замолчала, обречённо потупив взгляд. Из груди вырвался тихий вздох, выражая её беспомощность перед внезапной агрессией.

Дарья Евгеньевна, заметив её нерешительность, вспыхнула с новой силой, насмешливо продолжив:

— Вот, пожалуйста! Она даже слова не может вымолвить в свою защиту! Стоит тут немой укоризной и ждёт, что проблемы решатся сами собой! Отличная тактика, Алёна! Но я вижу не робость, а твоё обычное безразличие! Ты всегда такая — стоишь в стороне и наблюдаешь, как другие разбираются с проблемами, которые часто сама и создаёшь!

Последние слова прозвучали настолько резко, что даже Лера на мгновение притихла, удивлённо посмотрев на Дарью Евгеньевну. Но тишина была краткой, и вскоре перепалка возобновилась с прежней силой.

Алёна, услышав эти слова, снова вздрогнула и сжалась, словно пытаясь уменьшиться до невидимых размеров и исчезнуть. Пальцы её нервно теребили маленькую сумочку, уже почти потерявшую форму от напряжения.

Наблюдая эту беспомощность, почувствовал болезненный укол жалости и почти непреодолимое желание защитить её хотя бы словом. Но сил не было, и единственное, что мог сделать — это слабо поддержать девушку взглядом.

Взглядом пытался передать Алёне хотя бы каплю сочувствия, но выходило жалко и неуместно, словно пьяный художник пытался рисовать кистью, зажатой между пальцами ног. Глаза уже заволакивала усталость, сознание медленно проваливалось в вязкую темноту, где голоса сливались в далёкое и комичное жужжание рассерженных насекомых.

Напряжение в палате достигло предела. Все три женщины смотрели на меня, ожидая хоть какого-то решения, способного разрядить абсурдную ситуацию. Лера выглядела зло и была готова продолжить свою атаку. Дарья Евгеньевна с неприкрытой агрессией ждала удобного момента, чтобы снова вмешаться. Алёна, несчастная и молчаливая, сжимала сумочку так, будто та могла стать для неё спасением.

Ситуация выглядела настолько комичной, что будь у меня силы, непременно рассмеялся бы вслух. Но силы стремительно покидали меня, и палата теряла очертания, расплываясь перед глазами, словно акварельная картина, залитая водой.

— Ну и? — резко спросила Дарья Евгеньевна, устав от паузы. — Леонид, может быть, хоть раз в жизни проявите каплю мужества и сделаете выбор? Нельзя же вечно сидеть на двух стульях! Решите наконец, кто из нас важен для вас!

В её голосе звучали раздражение и обида, отчего вся сцена окончательно превратилась в водевиль, в котором взрослые люди нелепо разыгрывают детские драмы.

— Конечно, Леонид должен выбрать! — тут же вступила в разговор Лера. — Только вот захочет ли он выбрать вас после всего, что вы здесь наговорили? Вы сами себя выставили в неприглядном свете! Леонид, прошу, не верьте ни слову — она пытается использовать вас!

Дарья Евгеньевна готовилась ответить, но снова обратила внимание на Алёну:

— А ты опять молчишь? Может, наконец, скажешь хоть слово в своё оправдание? Или хотя бы объясни, зачем пришла! Иначе твоё присутствие здесь — просто издевательство!

Алёна лишь сильнее вжалась в стену, молча продолжая теребить сумочку. Эта последняя реплика стала каплей, переполнившей чашу моего терпения. Всё вокруг вдруг резко закружилось, потеряло фокус и превратилось в мутное пятно. Палата окончательно исчезла из сознания, оставив только смутный образ трёх женщин, продолжавших яростно спорить.

Последним отчётливым образом перед окончательным провалом стала фигура Алёны, сжимавшей сумочку так отчаянно, словно в ней скрывался главный ответ её жизни.

Сознание возвращалось с трудом, как после ночи тревожных снов, где реальность смешивалась с иллюзиями. Первым ощущением был холодный асфальт под щекой и горьковатый запах гари. Осторожно открыл глаза, но яркий свет заставил снова зажмуриться, а затем медленно и осторожно осмотреться.

Передо мной лежала до боли знакомая улица с облупившейся бетонной стеной, испещрённой бессмысленными граффити. Рядом потрескивал злосчастный оголённый провод, словно зловредно напоминая о своём коварстве. С удивлением обнаружил себя лежащим в позе, совершенно недостойной чиновника, привыкшего за годы службы к уважению.

Вокруг собралась толпа любопытных прохожих с выражениями от простого любопытства до искреннего беспокойства. Среди них выделялся молодой человек с идеально уложенной причёской, увлечённо снимавший происходящее на дорогой смартфон. От мысли, что эта нелепость скоро станет интернет-шуткой, стало одновременно и смешно, и стыдно.

— Вы живы? — спросила женщина средних лет в ярком пальто, нервно теребя пакеты с продуктами. — Скорую вызвать или уже пришли в себя? Ну и нелепая ситуация, ужас просто!

Её тут же перебил другой прохожий, мужчина в костюме, явно спешивший по делам:

— Повезло, что не насмерть ударило! Кто вообще додумался справлять нужду возле оголённых проводов под напряжением? Такое только у нас и возможно! — он укоризненно покачал головой.

Остальные согласно закивали, пока молодой человек с телефоном продолжал комментарий для подписчиков:

— Смотрите, друзья, чиновник пописал на провод под напряжением и чуть не отправился в другое измерение! Сейчас герой возвращается в реальность прямо у нас на глазах! Ставьте лайки, такого вы ещё точно не видели!

От этого потока слов стало ещё более неловко, а попытка подняться отозвалась новым приступом слабости и головокружения. В этот момент прозвучал знакомый голос: водитель, молодой парень с усталыми, чуть тревожными глазами, осторожно приблизился и протянул руки:

— Леонид Андреевич, аккуратнее, не спешите, я помогу вам. Как же вы нас перепугали! Уже думал, придётся вызывать скорую. Давайте медленно, опирайтесь на меня.

Его руки бережно и уверенно помогали мне встать, и в каждом движении водителя чувствовалась такая искренняя забота и деликатность, что внутри болезненно отозвались стыд и благодарность одновременно. Он внимательно всматривался в лицо, стараясь уловить малейшие признаки моего состояния, и обеспокоенно спрашивал:

— Как вы себя чувствуете? Ничего не болит? Может, всё-таки вызвать врачей? Вы так резко упали и несколько минут совсем не двигались — я даже испугался, что потеряли вас.

Его слова сопровождали любопытные взгляды прохожих и комментарии оператора-любителя, всё ещё надеявшегося на сенсационные кадры. Сознание постепенно возвращалось в реальность, принося странное облегчение и лёгкую растерянность от того, что удивительное приключение завершилось.

— Спасибо тебе, Иван, кажется, уже лучше, — с трудом произнёс я, чувствуя, как с каждым словом дурман пережитого исчезает, уступая место неловкости перед собравшимися людьми. — Думаю, скорую вызывать не стоит. Просто помогите добраться до машины, а там разберёмся.

Стоя возле машины и крепко опираясь на плечо водителя, я растерянно огляделся по сторонам, пытаясь убедиться, что окружающая реальность подлинна, а недавнее приключение не было лишь игрой моего сознания. Улица, автомобили, прохожие — всё выглядело будничным и совершенно обычным, без малейшего намёка на фантастические события, свидетелем которых пришлось стать.

— Иван, скажите честно, я действительно отключился всего на несколько минут? — осторожно спросил я, чувствуя лёгкое головокружение и неприятное напряжение в голове, похожее на отдалённый звон старого телефона. — Там, куда меня занесло после удара током, я успел прожить целую жизнь. Это походило на путешествие во времени, и теперь я уже ни в чём не уверен. Может, это была всего лишь галлюцинация?

Водитель удивлённо поднял брови, но в его глазах не было насмешки — только глубокое беспокойство:

— Леонид Андреевич, вы упали прямо на моих глазах, пролежали минуты три-четыре, не больше, — задумчиво ответил он, тщательно подбирая слова. — Я, конечно, не специалист, но после удара током всякое бывает. Может, и правда вас куда-то перенесло. Главное, что вы сейчас пришли в себя и, вроде, ничего серьёзного не случилось.

Слушая эти простые, рассудительные слова, я невольно задумался о том, что всё случившееся могло быть странной галлюцинацией, вызванной ударом электричества. Но каждое воспоминание было слишком ярким и подробным, чтобы вместиться в рамки обычного сна. Невозможно пережить такие глубокие эмоции и мучительные внутренние перемены, не оставив следов в душе.

В памяти вновь и вновь появлялись лица: Елена с её глубоким, тёплым взглядом, полным невыносимой горечи; Дарья Евгеньевна, строгая и непредсказуемая, внезапно открывающая неожиданные эмоции и страсти; Лера с её яркой внешностью и необъяснимой дерзостью, одновременно притягивающей и раздражающей; и, наконец, Алёна, чья хрупкость, бессловесная печаль и тихое смирение отзывались невыносимой болью в сердце.

При мысли об Алёне внутри болезненно кольнуло, будто вспомнилось нечто важное и навсегда оставшееся в памяти. Теперь не было ничего важнее, чем найти её, убедиться, что с ней всё в порядке, и завершить ту незакончённую связь, которую оставил там, в странном прошлом.

— Иван, послушайте, — тихо произнёс я, чувствуя, как голос дрожит от едва сдерживаемого волнения, — а вам не доводилось слышать, чтобы человек после удара током переносился в другое время и проживал там совсем другую жизнь? Я понимаю, звучит глупо, но у меня такое чувство, что то переживание было реальнее, чем всё происходящее сейчас на этой улице.

Водитель задумчиво вздохнул, не сразу найдя ответ:

— Знаете, Леонид Андреевич, всякое бывает. Я вот в молодости служил в армии, однажды током от радиостанции так долбануло, что два дня приходил в себя. Мне тоже казалось, будто я путешествовал и видел невероятные вещи. Врачи потом объяснили, что мозг после такого удара способен создавать такие видения, словно кино. Может, и с вами нечто подобное случилось.

Эти слова лишь усилили моё внутреннее смятение, но вместе с тем укрепили в твёрдом решении.

— Возможно, вы правы, Иван, и всё это было только в моей голове, — задумчиво сказал я, тщательно подбирая слова, — но даже если это так, я должен найти одного человека. Она была там, в моём путешествии, и не знаю, существует ли здесь, но, если да — я просто обязан её разыскать. Никогда раньше не испытывал такого чувства, когда сердце требует немедленного действия.

Водитель, которого я, с его слов, всего четыре минуты назад собирался уволить, с сочувствием посмотрел на меня и спокойно кивнул:

— Леонид Андреевич, сейчас главное успокоиться. Когда придёте в себя, вместе поищем вашего человека. Нет ничего невозможного, если чего-то сильно хочешь.

Эти слова укрепили мою решимость. Теперь я точно знал, что случившееся было не просто сном или нелепой галлюцинацией. И я найду Алёну — девушку с печальными глазами и трогательной улыбкой, ставшую для меня важнее всего на свете.

Машина мягко двигалась по знакомым улицам, и взгляд мой растворялся в пейзажах родного города. Эти привычные виды казались удивительно новыми, словно видел их впервые, разглядывая каждую деталь: деревья, витрины, прохожих. Я возвращался домой после долгого путешествия, и всё вокруг встречало меня тихой, дружелюбной улыбкой.

В салоне царило уютное молчание. Удивительно было осознавать, что прежние надменность и высокомерие, наполнявшие каждое моё действие, вдруг исчезли без следа. Вместо них поселилось непривычное спокойствие, тихая грусть и чувство благодарности к окружающим.

Внезапно захотелось поговорить с водителем, узнать о его жизни, понять, кто рядом со мной столько лет. Ведь раньше даже не удосуживался спросить его о чём-то простом.

— Иван, — обратился я к нему, заметив в зеркале, как он слегка вздрогнул от неожиданности, — давно вы уже работаете водителем?

Парень, которого не так давно трясло от одного чувства моего присутствия в автомобиле, улыбнулся, приятно удивлённый:

— Не ожидал от вас такого вопроса! Работаю семь лет. Сначала на грузовиках, потом у руководства одного завода, последние восемь месяцев — у вас. С вами непросто, но привык уже. Но как-то поднадоело уже регулярно менять работу.

Его спокойный голос заставил задуматься, насколько мало я раньше замечал людей вокруг себя. Теперь каждая его фраза заставляла иначе смотреть на мир.

— Знаете, Иван, — осторожно произнёс я, подбирая нужные слова, — хочу попросить прощения за грубость, невнимательность и высокомерие. Только сейчас осознаю, сколько совершил ошибок. Я был слеп и не видел рядом настоящих, живых людей. Простите меня.

Иван растерянно помолчал, явно растроганный, потом мягко улыбнулся:

— Да что вы, Леонид Андреевич, забудьте. Люди не сразу понимают свои ошибки. Главное ведь — осознать их и исправиться. Рад, что вы начали иначе смотреть на вещи.

Мы проехали ещё несколько улиц, пробуждающих лёгкую ностальгию. Вспомнился тот странный мир, полный переживаний и ошибок. Стало ясно, что все испытания были неслучайны. Только так можно было пробиться через эгоизм и научиться чувствовать других людей.

Постепенно в голове складывался ясный смысл всего пережитого. Возможно, этот мистический опыт был дан, чтобы увидеть себя со стороны и что-то изменить. Это походило на второе рождение — шанс начать сначала, осознанно и без груза сожалений, поняв истинную ценность человеческих отношений.

— Знаете, Иван, — снова заговорил я, глядя на мелькавшие за окном дома и деревья, — кажется, сегодня со мной случилось что-то невероятное. Возможно, мне дали второй шанс, чтобы изменить жизнь. Пока не знаю, как правильно его использовать, но хочу это сделать. И благодарю вас за поддержку.

Машина свернула во двор и остановилась возле подъезда. Иван с уважением улыбнулся, как будто и не было тех выкриков и оскорблений, и посмотрел в зеркало:

— У вас всё получится, Леонид Андреевич. Главное — помнить то, что с вами сегодня произошло, и не забывать своих слов. Жизнь длинная, шанс изменить её есть всегда, но не все это понимают. А если вдруг что понадобится — обращайтесь.

Я тихо поблагодарил его, медленно открыл дверь машины и вышел на улицу. Свежий воздух пах осенью и вечерней прохладой. Закрыв дверь, ещё раз кивнул Ивану и направился к подъезду, чувствуя странную смесь грусти, покоя и удовлетворения от осознания того, что сегодня жизнь начала двигаться в другом направлении. Теперь оставалось только не упустить этот шанс.

Глава 18

Глава 18

Медленно шагнув в подъезд элитного дома, где жил последние годы, я сразу почувствовал неладное. Странная, липкая тревога опутала меня уже с улицы и теперь словно зашла следом в прохладную полутьму парадной. Привычная роскошь интерьера сегодня казалась раздражающе чужой.

Я остановился перед большим зеркалом на стене, вгляделся в отражение, будто видел его впервые. Усталое, обветренное лицо, иссечённое временем и тревогами, словно древняя карта с глубоко врезанными маршрутам ошибок. Морщины, каждая из которых напоминала о сказанном не вовремя слове, о чужой боли, оставленной без ответа. Седые волосы аккуратно зачёсаны назад — привычный жест, стремление сохранить видимость порядка среди внутреннего хаоса.

Вид был почти представительный: костюм сидел хорошо, осанка выправлена, взгляд собранный. В этом можно было бы угадать человека с достоинством. Но стоило задержать взгляд — и обнажалась другая правда. За благородной внешностью скрывалась усталость, глухая, изъедающая душу. Скрывалась вина, застарелая и неотпускающая, навязчиво живущая в уголках глаз, в чуть подрагивающих губах, в напряжённых движениях.

Я отвёл взгляд, но не смог уйти от ощущения, что это зеркало — не просто стекло, а граница, за которой тот, другой, наблюдает за мной. Нечто мучительное, неприятное, что я вытеснял годами, сегодня смотрело прямо в глаза, молча и беспощадно.

Подойдя к лифту, я тяжело опустил палец на кнопку вызова, будто вместе с этим движением пытался надавить на нарастающее внутри напряжение. Тусклая подсветка коридора отсвечивала в лакированной стали дверей, превращая их в некое подобие надгробий. Металлическое урчание подъёмника гулко отдавалось в стенах и внутри меня, словно это не техника поднималась по шахте, а что-то давно забытое и недоброе медленно возвращалось на поверхность.

Я невольно замер, вслушиваясь в знакомые, но сегодня особенно гнетущие звуки: визг тормозов, скрежет направляющих, щелчки механизмов. Каждый из них, казалось, отзывался внутри, цепляя старые раны. Будто лифт не поднимался, а опускался всё глубже — туда, где я прятал то, что не хотел ни вспоминать, ни признавать. Всё это сопровождалось тяжёлым ощущением, будто поднимаюсь не к себе домой, а к некой казни, которая давно назначена, но дата до сих пор оставалась неизвестной.

Когда двери наконец разъехались, я вошёл внутрь, как входит осуждённый в клетку. Металл скрипнул под ногами. Машинально нажал на кнопку своего этажа, и стал следить, как цифры на табло неторопливо сменяют друг друга, словно нарочно затягивая этот путь. С каждой сменой — неприятное, подташнивающее ощущение, как будто лифт поднимает не тело, а мою вину, вытягивая её наружу. Замкнутое пространство казалось тесным и душным, и в нём особенно остро чувствовалось одиночество. Никакие дизайнерские панели, никакой мягкий свет не могли смягчить эту клаустрофобию, где каждый сантиметр стен давил воспоминаниями, претензиями, страхами и недоговорённостями, давно отравляющими мою жизнь.

С каждым новым пролётом настроение становилось всё мрачнее, как будто сам воздух в лифте сгущался и отравлялся ожиданием. Давление в груди нарастало — не физиологическое, а идущее откуда-то из глубины, где накопились обиды, разочарования и невыносимая усталость от бесконечной семейной войны. Внутри бушевал глухой протест против возвращения туда, где меня не ждали, а терпели, где любое слово могло стать искрой для нового скандала.

Я ясно представлял, как повернётся её лицо, как в глазах вспыхнет раздражение, как губы скривятся в презрительной усмешке, заранее обвиняя меня во всех смертных грехах. Эта мимика стала мне родной, как кличка собаки: неприятная, но привычная. Даже голос её, этот высокий, режущий по нервам визг, уже звучал в голове, не дожидаясь встречи. Он мешал думать, глушил любые попытки внутреннего оправдания, перекрывал реальность собой.

В памяти всплывали бесконечные сцены ссор: как она бросала вилку на стол с металлическим звоном, как я уходил, хлопнув дверью, как потом оба молчали часами, не зная, кто первым должен начать говорить. Всё это повторялось изо дня в день, и каждый раз казалось последним. Но ничто не заканчивалось. Не было ни катарсиса, ни примирения, только тягучее продолжение пытки, в которой мы оба оказались заложниками собственных ошибок и неспособности признать их.

В последний год наше общение стало откровенно ядовитым, и я не знал, кто из нас больше страдал — она, ставшая живым упрёком моему равнодушию, или я, обречённый слушать её обвинения, уже давно не веря в возможность перемен. Эта обоюдная ненависть не нуждалась в причинах. Она просто была. Жила между нами, как третье существо в квартире, невидимое, но вездесущее. И, как бы я ни старался, от этого осознания не становилось легче. Наоборот, было особенно горько — ведь когда-то, в самом начале, мне казалось, что я сделал правильный выбор.

Лифт вздрогнул, словно от нехотя принятого решения, и замер, выпуская меня на этаж, где начиналась моя ежедневная внутренняя борьба. Шагнул в коридор, привычный до отвращения, и ощутил, как тугим узлом сжалось всё внутри. Шаги отдавались гулким эхом по ковровой дорожке, которая раньше казалась уютной, а теперь — липкой, вязкой, будто покрытой невидимой плёнкой тревоги.

Плечи поникли сами собой, шаг стал медленным, как у человека, идущего на неприятную встречу, от которой не скрыться. В руке звякнули ключи — звук, который раньше означал возвращение домой, теперь воспринимался почти как вызов. Сердце билось всё громче, и каждый удар словно гремел внутри, заглушая мысли. Казалось, стены вокруг приблизились, сузились, впитывая моё дыхание.

Когда я остановился перед дверью, всё стихло. Мир словно затаился. Неясное, но отчётливое ощущение чужого присутствия пронеслось по коже. Я всматривался в привычную дверь, как в неведомый портал: всё было как всегда — коврик, потёртая табличка, замок с небольшими царапинами, — но что-то неуловимо изменилось. Пространство стало чужим. Время текло иначе. Всё вокруг будто удерживало дыхание, ожидая. И в этом ожидании было что-то первобытное, тревожное, как перед началом грозы, когда листья деревьев замирают и птицы умолкают.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мгновение спустя, в животе сжался ледяной комок, словно тело уже знало то, что ум отказывался признавать. Я медленно достал ключ, но не успел коснуться замка — он уже начал поворачиваться сам, как будто кто-то изнутри ждал и распахивал дверь прежде, чем я успел сделать шаг.

Не сразу заметил, что дверь квартиры едва приоткрыта, словно приглашающе ожидает меня. Замер с ключом в руке, чувствуя, как время вокруг замедлило бег, и наступила тягучая, вязкая пауза. Вдруг дверь сама плавно распахнулась шире, и передо мной возникла знакомая фигура Таисия — спокойная, загадочная и совершенно невозмутимая.

На этом мгновении застыл, не в силах сделать даже вздох.

Таисий стоял в дверях, словно появился не из-за них, а из другого измерения — из времени, из памяти, из тени моих собственных поступков. Его присутствие не вызывало страха, скорее — парализующее удивление, смешанное с внезапной тяжестью в груди. Сердце сбилось с привычного ритма, заскакало, словно не понимало, бежать ли или остановиться.

Я не мог отвести взгляд от этой невозмутимой фигуры. В этом спокойствии, в ровной осанке, в спокойных, почти равнодушных чертах лица ощущалась власть, непохожая на человеческую. Он не выглядел внезапным. Он был — закономерностью.

— Так значит… всё это не привиделось? — голос прозвучал тише, чем ожидалось, будто не я его произнёс, а сама память, вырвавшаяся наружу.

Таисий кивнул чуть заметно. Его голос был глухим, как шелест бумаги, но в нём не было ни намёка на сомнение:

— Нет. Это действительно происходило. Всё, что ты пережил, было частью пути. И теперь ты подошёл к концу. Или к началу. Всё зависит от того, как поступишь дальше. Настало время последнего испытания, Леонид. И его исход определит твоё будущее.

Я прищурился, пытаясь вглядываться в него глубже, но в этом лице не читалось ни угрозы, ни благословения. Только неумолимая необходимость.

— Испытания?.. — переспросил медленно, выдавливая из себя недоумение, словно ждал подвоха. — О чём ты говоришь? Какое ещё испытание? Я уже прошёл через всё, что только можно. Я видел и боль, и стыд, и вину. Я выбрал. Я исправлялся.

Таисий слегка качнул головой. Его пальцы, сложенные на уровне пояса, казались неподвижными, как у статуи.

— Все твои выборы были подготовкой, шагами. Но ты так и не понял главного. За этой дверью сейчас находится человек, ставший прямым следствием твоего прошлого решения. Это не просто встреча. Это точка, в которой соединяется всё — и боль, и любовь, и утраты, и надежды. Если ты сможешь распознать, кто тебя ждёт — ты вернёшься. Восстановишь всё, что разрушил. Если ошибёшься… останешься в прошлом. Навсегда. Сотрёшься из этого мира. Исчезнешь, как тень, которую не успели запомнить.

Слова его были сухими, как формула, но за ними ощущалась некая древняя, непреложная логика, с которой невозможно спорить. Я замер. Мысли в голове метались, сталкивались, обрушивались друг на друга. Слишком многое стояло на кону, слишком многое я уже пережил, чтобы снова оказаться на грани.

— Но… — голос предательски дрогнул. — Я не знаю. Я не знаю, кто может быть за этой дверью. Там может быть кто угодно. Лера, Дарья, Алёна, даже… — осёкся, не договорив, чувствуя, как дрожь прошла по позвоночнику.

— Не важно, кого ты вспомнишь, — перебил Таисий. — Важно, кого ты почувствуешь. Важно — знаешь ли ты теперь, что такое настоящая ответственность. Знаешь ли ты, что такое любовь, не как притяжение, а как отдача. Знаешь ли ты цену своего выбора. Кто бы там ни был — он стоит на границе. Ты должен её пересечь. Или отступить.

Я смотрел на него, будто в зеркало, где отражалась не внешность, а внутренняя пустота. Но в этот момент что-то внутри вдруг встало на место. Всё замерло. Я понял. Понял с такой кристальной ясностью, что захотелось рассмеяться — не от радости, а от облегчения. Не нужно было гадать. Не нужно было вспоминать детали, лица, реплики. Всё и так стало очевидным.

Медленно, с неожиданной уверенностью, я выпрямился. На губах возникла спокойная, почти торжественная улыбка.

— Мне не нужно угадывать, — сказал я ровно, глядя Таисию прямо в глаза. — Я точно знаю, кто там. Я это знал всё это время. Просто боялся признать.

Таисий не ответил. Его лицо оставалось непроницаемым, но в глубине глаз на мгновение мелькнуло нечто похожее на удовлетворение. Почти незаметное. Почти человеческое.

Сделал шаг вперёд. Рука легла на дверную ручку. Таисий инстинктивно отступил в сторону, как будто утратил над происходящим власть. Он не был больше нужен.

Дверь мягко, без усилия, поддалась.

Полностью открыв дверь, я застыл на месте, мгновенно забыв обо всём, что мучило меня последние минуты. Сердце сбилось с привычного ритма, дыхание стало тяжёлым, но вовсе не от тревоги, а от удивления и неожиданной, глубокого и пронзительного счастья.

Передо мной стояла Алёна, такая взрослая и прекрасная, что сперва я даже не поверил собственным глазам. Волосы её были чуть длиннее, чем я запомнил, аккуратно уложенные, подчёркивающие мягкость и женственность её нежных черт. Во взгляде, который она направила на меня, светилась лёгкая растерянность, но гораздо больше — удивительно тёплая и искренняя нежность, заставляющая забыть обо всём на свете.

— Леня, — произнесла она, чуть смеясь, наклонив голову набок, — ты сегодня так необычно долго задержался. Я даже начала волноваться. А теперь ты смотришь на меня так, словно мы не виделись сто лет.

Я молча шагнул к ней навстречу, осторожно, словно боясь, что она может исчезнуть, и медленно заключил её в свои объятия. Тело Алёны было тёплым, хрупким, таким знакомым, что я на мгновение зажмурился, с трудом справляясь с эмоциями, подступившими к горлу.

— Что случилось, дорогой? — мягко спросила Алёна, немного отстраняясь, чтобы лучше разглядеть моё лицо, и ласково коснулась пальцами моей щеки. — Ты сегодня такой… необычный. Что-то произошло на работе?

Я покачал головой, осторожно убирая прядь волос с её лица и долго смотрел в её глаза, стараясь впитать каждую черту, каждое мгновение этой бесценной встречи.

— Нет, не сто лет, — произнёс я тихо, слегка улыбаясь. — Всего лишь сорок шесть. Ты знаешь, мне действительно кажется, будто я не видел тебя целую жизнь. И только сейчас, здесь, стоя перед тобой, я наконец понял, насколько ты мне дорога.

Алёна тихо рассмеялась, хотя во взгляде её мелькнуло недоумение. Затем она снова прижалась ко мне, обхватив руками за плечи, и мягко прошептала:

— Сорок шесть лет? Леонид, ты сегодня совершенно загадочный. Что ты имеешь в виду? Кажется, я совсем перестала тебя понимать.

Я осторожно провёл ладонью по её спине, ощущая под пальцами тепло её тела, успокаивая собственные взволнованные мысли.

— Просто сегодня я вдруг ясно понял, как сильно мне важно, чтобы ты была рядом, — сказал я, стараясь говорить естественно и просто. — На какое-то мгновение мне показалось, что я потерял тебя, всю нашу жизнь, всё, что мы вместе создали. Это было очень тяжело. Но теперь всё хорошо. Я снова здесь, и ты рядом со мной.

Алёна пристально всматривалась в мои глаза, словно пытаясь прочитать что-то скрытое за ними, потом улыбнулась и нежно провела рукой по моим волосам.

— Ты всегда умел красиво говорить, — тихо сказала она, слегка улыбнувшись и положив голову мне на плечо. — Иногда кажется, что я так и не поняла тебя полностью, даже за столько лет. Но, наверное, это и хорошо. С тобой никогда не бывает скучно, каждый день что-то новое. Наверное, поэтому я тебя и люблю.

Я крепче сжал её в объятиях, чувствуя, как что-то тяжёлое, давно терзавшее меня, наконец исчезает, растворяется, освобождая место для чистой и глубокой радости. Словно вместе с ней вернулся смысл, вернулось то, ради чего стоило жить, ради чего стоило пройти через любые испытания.

— Знаешь, я сегодня окончательно понял, как повезло, что когда-то выбрал именно тебя, — сказал я тихо, чувствуя, как голос слегка дрожит. — Я не всегда могу сказать красиво, что чувствую, но ты должна знать, что вся моя жизнь, всё самое важное в ней связано именно с тобой. Без тебя я уже просто не смогу.

Алёна подняла на меня глаза, влажные от нахлынувших эмоций, и тихо спросила:

— Что же ты пережил сегодня такого, что заставило тебя вдруг говорить такие вещи? Ты действительно словно увидел меня впервые.

— Да, впервые, — медленно подтвердил я. — Иногда нужно потерять всё, чтобы понять, что именно имел. Сегодня я понял, что никакие ошибки прошлого, никакие страхи и сомнения не должны мешать нам быть вместе. Я просто счастлив, что ты есть в моей жизни, что ты рядом.

Алёна молча прижалась сильнее, словно пытаясь передать этим объятием то, что не могли выразить слова. В этот момент я окончательно осознал, что много лет назад сделал единственно верный выбор, определивший всю мою дальнейшую жизнь, и сейчас рядом со мной был человек, без которого я уже не мог и не хотел существовать.

Мы прошли в гостиную, и уютная, тёплая атмосфера мгновенно обступила нас со всех сторон, будто заботливые руки родного дома. Мягкий свет небольших ламп, чуть приглушённый и тёплый, ласково ложился на стены, украшенные фотографиями и множеством милых безделушек, которые когда-то казались незначительными и случайными, но теперь вдруг стали удивительно важными и наполненными глубоким смыслом.

Каждый предмет в этой комнате словно шептал о долгой, непростой, но счастливой жизни, прожитой вместе. Я вдруг понял, что не замечал раньше, насколько уютно и полно здесь всё обустроено её заботой и нежностью. Казалось, каждый уголок хранит память о чём-то очень личном и важном, о событиях, которые прежде воспринимались как простая повседневность, а теперь казались настоящим чудом.

Алёна тихо присела на край дивана и внимательно, с лёгкой тревогой в глазах, смотрела на меня, замечая моё состояние.

— Леня, я всё-таки волнуюсь. С тобой точно всё хорошо? — произнесла она спокойно, но с отчётливой заботой, свойственной ей всегда. — Ты так внимательно разглядываешь наш дом, будто только сейчас его увидел. С тобой что-то случилось?

Я медленно сел рядом с ней, касаясь её руки, и тихо ответил, подбирая слова осторожно и искренне:

— Ты знаешь, действительно случилось что-то важное. Вернее, понял что-то важное только сегодня. Оглядываясь вокруг, я сейчас вдруг осознал, насколько значимым был выбор, сделанный мною когда-то давно. И как легко было всё испортить.

Алёна с лёгким удивлением и нежностью в глазах тихо улыбнулась, будто пытаясь смягчить моё напряжение:

— Но ведь ты уже много раз говорил, что никогда не жалел о том, что мы с тобой вместе. Почему сейчас вдруг ты говоришь так, будто осознал это только что?

Я вздохнул, ощутив, как внутри слегка сжимается сердце от волнения, и бережно взял её ладонь в свою руку, чуть сжав её пальцы в своих. Некоторое время я просто молчал, подбирая нужные слова, и затем ответил, стараясь говорить просто и естественно, как говорят люди, живущие вместе много лет:

— Говорить — это одно, а чувствовать совсем другое. Знаешь, сколько раз я повторял, что ценю тебя и нашу жизнь? Много. Но только сегодня я понял по-настоящему, насколько глубоко и сильно это чувство. Всё, что у нас с тобой есть — дом, эти мелочи, фотографии, воспоминания, каждый день — это всё ты. Твоё терпение, твоя любовь, твоя забота, которые я воспринимал как должное и никогда не ценил по-настоящему.

Алёна слушала внимательно, и глаза её постепенно наполнились мягким, тихим теплом, постепенно вытесняющим из них тревогу. Она молча погладила меня по руке, будто понимая моё состояние без лишних слов.

— Я не уверена, что до конца понимаю, о чём именно ты говоришь, но чувствую, что для тебя это важно, — сказала она очень просто, мягко, почти шёпотом. — Ты действительно заставляешь меня волноваться сегодня. В тебе что-то изменилось, что-то стало другим, будто ты долго-долго отсутствовал, а сейчас вернулся и пытаешься заново узнать этот мир, наш дом, меня...

— Наверное, ты права, — согласился я спокойно, глядя ей прямо в глаза и чувствуя, как слова мои становятся легче и увереннее. — Возможно, сегодня я действительно вернулся после долгого отсутствия. Не физического, конечно. Просто что-то во мне сдвинулось, ушло, освободило место для нового понимания. Я теперь совершенно точно знаю, что много лет назад сделал единственно правильный выбор. Ты — самое лучшее, что когда-либо случалось со мной, Алёна.

Она тронуто молчала, глаза её слегка заблестели от проступивших слёз. Затем, не говоря ни слова, она крепко обняла меня, прижимаясь всем телом и укладывая голову на плечо. Я ощущал её дыхание, тепло её тела, едва заметное движение груди, и во мне медленно, спокойно и уверенно поднималось ощущение глубокого, полного счастья, такого простого и ясного, какого, казалось, я не испытывал никогда прежде.

В этот самый момент пришло полное, окончательное понимание, что сейчас, здесь, я оказался именно там, где должен был быть. Ничего не было случайным, бессмысленным или лишним. Все те годы, дни и минуты, которые мы прожили вместе, сложились сейчас в одну большую картину, где каждый штрих и мазок был необходим и важен.

Я почувствовал, как по телу пробегает лёгкая, приятная дрожь, вызванная её близостью, её дыханием, её руками, обнимающими меня крепко и бережно. Между нами снова возникла та самая особая, едва уловимая связь, тонкая, незримая, чувственная, пронизанная глубокой и долгожданной нежностью, знакомой нам обоим до последнего вздоха, до последнего прикосновения.

И впервые за долгое время мне вдруг стало абсолютно ясно: всё, что было прежде — ошибки, сомнения, страдания, метания и переживания — привело меня именно сюда, именно к ней. В этом простом, уютном и очень личном счастье я впервые за долгие годы ощутил себя полностью на своём месте, там, где должен был быть всегда, но куда почему-то пришёл только сейчас.

Внезапно послышался тихий шорох шагов, и в комнату вошла наша взрослая дочь. Глядя на неё, я вновь замер в невольном восхищении, чувствуя, как знакомый, чуть забытый восторг снова охватывает меня целиком. Она была почти точной копией Алёны в молодости — та же хрупкая грация движений, те же выразительные глаза с мягким, чуть насмешливым блеском, и даже улыбка, которая всегда слегка касалась уголков губ, была такой же нежной и тёплой, до боли родной.

Дочь остановилась на пороге и, глядя на нас с Алёной, тихо засмеялась. В её голосе прозвучала знакомая ирония, свойственная только ей:

— Вы сегодня какие-то особенно влюблённые, — произнесла она, вскинув бровь и окинув нас с Алёной внимательным, чуть оценивающим взглядом. — Что, после сорока шести лет совместной жизни у вас опять начался медовый месяц?

Алёна легко рассмеялась и махнула рукой, словно стараясь скрыть смущение:

— Ой, да перестань. Ты же прекрасно знаешь своего отца — он всегда найдёт повод для драматических заявлений и философских выводов.

Я, слегка улыбаясь, тоже поспешил отмахнуться, но голос прозвучал мягко и без обычной для меня язвительности:

— Хватит уже подшучивать над нами, лучше пойдёмте ужинать. В конце концов, не каждый день мы все собираемся вместе за одним столом. Так что давайте отложим романтику и иронию в сторону, пока не остыло то, что приготовила твоя мама.

Дочь снова улыбнулась и, подойдя ближе, бережно обняла Алёну, затем поцеловала меня в щёку. Её тепло, лёгкость движений и простая естественность мгновенно наполнили комнату особенным семейным уютом, который я отчётливо ощутил впервые за долгое время.

За столом воцарилась спокойная, приятная тишина, нарушаемая лишь негромким звоном посуды и тихим, почти незаметным шорохом домашней жизни. Сидя друг напротив друга, мы переглядывались, улыбались и не спешили нарушать это хрупкое очарование семейного покоя.

Я невольно задумался о том, насколько простыми и важными оказались именно такие мгновения — обычный вечер, общая трапеза, мягкий свет лампы, отбрасывающий на стены тёплые тени, запах домашней еды и негромкие, доверительные разговоры, в которых было так много смысла и так мало лишних слов.

В какой-то момент дочь, с лёгкой улыбкой на губах, внимательно посмотрела на меня и произнесла, словно давно собиралась спросить именно об этом:

— Пап, а правда, что мама рассказывала, будто ты в молодости скрутил каких-то бандитов, когда они пытались ограбить магазин? Или это очередная семейная легенда, слегка приукрашенная временем и маминой фантазией?

Я поймал чуть лукавый взгляд Алёны, улыбнулся слегка искривлённой улыбкой и осторожно пожал плечами, будто не до конца уверен, как следует отвечать на этот вопрос:

— Ну, знаешь, твоя мама всегда любила немного преувеличивать мои подвиги, особенно те, которых на самом деле не было. Но вообще-то, если хорошенько покопаться в памяти, то что-то подобное, кажется, действительно случалось. Правда, детали за эти годы немного подзабылись, и теперь я уже сам не вполне уверен, что было на самом деле, а что мама выдумала, чтобы придать моему образу больше героизма.

Алёна чуть прищурилась, посмотрев на меня с полушутливым укором, но в её взгляде читалась тихая, спокойная нежность. Её рука мягко накрыла мою ладонь, передавая через это простое прикосновение то, что словами выразить было бы слишком сложно или слишком громоздко.

— Ну конечно, Леня, преувеличиваю, — произнесла Алёна, чуть качнув головой. — Ты тогда действительно поступил очень смело. Просто тебе всегда было неудобно говорить об этом вслух, особенно перед дочерью. Но знаешь, иногда стоит признать свои заслуги хотя бы перед самим собой.

Дочь тихо рассмеялась и, подперев подбородок рукой, пристально посмотрела на меня:

— А вот тут я полностью согласна с мамой. Ты действительно слишком редко говоришь о себе что-то хорошее. Но, знаешь, я всегда была уверена, что именно в тебе прячется настоящий герой, и неважно, было это в молодости или нет.

Я почувствовал, как внутри меня снова тихо, спокойно разливается особое тепло, мягко наполняющее грудь и заставляющее сердце биться чуть быстрее. Не из-за комплиментов, не из-за воспоминаний, а именно от ощущения того, что вот сейчас, здесь, со мной за одним столом сидят люди, которых я действительно люблю, и которые, несмотря ни на что, любят меня таким, какой я есть.

— Вы обе явно сговорились сегодня делать из меня героя, — сказал я наконец, стараясь скрыть смущение и чувствуя, как по лицу медленно расползается довольная, чуть неловкая улыбка. — Но я, пожалуй, не против. В конце концов, у каждого человека должна быть хотя бы одна легенда, которой он может гордиться. Даже если эта легенда слегка приукрашена.

Все трое мы одновременно рассмеялись, и в этом смехе, в его мягких переливах и приятном, чуть шутливом звучании, я вдруг ясно ощутил ту самую завершённость, о которой мечтал так долго. Все части моей жизни наконец-то сошлись в единое целое — семья, дом, любовь, нежность и лёгкая ирония, наполняющая каждую минуту, проведённую с ними.

В тёплом свете лампы, среди звона посуды, запаха любимой домашней еды и тихого семейного разговора, я впервые почувствовал себя полностью свободным от мучивших меня так долго сомнений и сожалений. Всё, что происходило со мной прежде, имело смысл, имело важность и привело именно сюда, к этому мгновению простого человеческого счастья, полного завершения истории, которая была так сложна, но в итоге обрела правильный и долгожданный конец.

Конец