Степаныч и Аня.ЧАСТЬ 2

рџљ‚ ЧАСТЬ 2 — ПЕРВЫЙ НАМЁК

Степаныч шумно поднялся с полки — тяжело опёрся на подлокотник и распрямил спину с хрустом костей.

— Ну чё, надо проводницу дернуть, пусть занесёт... — пробубнил он сипло, растягивая слова так, что дыхание с гнилым перегаром коснулось Анны.

Он шагнул к двери, и Анна на долю секунды машинально взглянула вниз — к старым, выцветшим шортам. Всё было правдой: под шортами явно колыхался тяжёлый, неестественно длинный и толстый вал, который не скрадывался даже сидячим положением. Теперь, когда он встал и чуть почесал живот, ткань шорт безжалостно обрисовала всю его «грозу» — этот мерзкий, отвисший, но при этом огромный кусок стариковского мяса.

Анна быстро подняла взгляд — их глаза встретились. В мутных глазках старика промелькнула ухмылка — медленная, кривая, липкая. Он знал, что она посмотрела. Знал, что теперь это будет сидеть у неё в голове.

Она резко отвернулась к окну, но почувствовала жар — где-то внизу живота всё неприятно дернулось и вспыхнуло коротким стыдом. Вместе с этим запах старика вдруг показался ещё резче — смесь пота, старого железа, табака и чего-то тухлого. Её чуть не стошнило.

— От него воняет... — тихо прошипела она сквозь зубы, поворачиваясь к Вениамину.

— Нам надо другое купе. Поменяй. Пожалуйста.

Вениамин, возясь с их вещами на верхней полке, обернулся и обнял её за плечи, стараясь придать себе уверенности.

— Ну родная, ты же знаешь... Это были последние билеты, ты сама видела.

Он попытался поцеловать её висок, но она чуть отстранилась.

— Я... постараюсь что-то придумать. Я ведь рядом.

— Ладно... — выдохнула Анна и впервые за этот день мягко поцеловала его в щёку. — Только будь рядом. И попробуй что-нибудь сделать.

Они медленно разложили сумки и одежду по полкам. За окном вечерняя степь темнела под слабым светом станции — часы показывали ровно восемь вечера. Анна присела в угол у столика, разложила телефон и уткнулась в экран. Сердце ещё било где-то в горле — тошнотворный запах вроде выветрился, но в носу всё ещё стоял этот тяжёлый, едкий дух чужого пота.

Прошло минут десять. Степаныч вернулся, таща в руке бутылку вина — простая, без этикетки, в белом пластиковом пакете.

— О, проводница старая знакомая оказалась! — ухмыльнулся он, глядя прямо на Анну, хоть говорил вроде к Вениамину. — Бутылочку винца подогнала деду. Что, бахнем по бокальчику, а, Вениамин?

Вениамин слегка вздрогнул. Ему не нравился этот вонючий дед, но ещё больше не нравилось молчать. Ему хотелось показать Анне, что он хоть что-то решает.

— Ну... может... по бокальчику можно, — промямлил он.

Анна тут же подняла глаза, холодно уставившись на мужа:

— Вениамин не пьёт. — Слова прозвучали твёрдо, сдержанно. Как отрезала.

Между ними повисло короткое напряжение. Вениамин почувствовал, как уши заливает жаром — этот взгляд, это её «контролирующее» слово, прямо перед этим старым хамом. Он вдруг почувствовал себя мальчиком на поводке.

— Лишь бокал, Аня, — упрямо ответил он, выпрямив плечи и даже косо глянув на жену. — Всё равно ехать ещё долго.

— Вот это по-мужски! — одобрительно гоготнул Степаныч и хлопнул Вениамина по плечу широкой, мозолистой ладонью. При этом взгляд снова нырнул к Анне — медленный, тягучий, как лизнул её всей. Она поймала этот взгляд и машинально поёрзала, поправляя футболку на груди.

— Ну как знаешь... — только сухо выдохнула она, злобно, почти не глядя на них. И вернулась к своему телефону, но чувствовала каждую секунду — как его глаза, как этот кислый пот прилипает к ней невидимыми нитями.

Степаныч деловито разлил вино в пластиковые стаканы. Разговор пошёл вяло: про Сочи, про тёщу, про тётю с домом у моря, про пол будущего ребёнка — мальчик или девочка? Вениамин рассказывал что-то с плохо скрытой гордостью, а Степаныч слушал в полуха — но весь взгляд, все эти масляные, мелкие глазки были прикованы к Анне.

Он жрал её глазами открыто. То цеплялся за живот, то медленно ползал взглядом вверх к груди, останавливаясь на сосках под футболкой, то снова скользил вниз — к бёдрам. Анна знала это. Она пыталась сидеть ровно, держать спину, скрестить ноги — но как ни повернись, она всё равно чувствовала на себе этот тёплый, скользкий взгляд. Как грязная ладонь, медленно шарящая по её телу — прямо сквозь ткань.

рџљ‚ РАЗРЫВ

Анна всё сильнее куталась в свои мысли. Голоса мужчин — глухие, растекающиеся, без смысла — давно начали вызывать в ней только усталость. Она поправила наушники, включила музыку погромче и отвернулась к окну. За стеклом мелькали тёмные, мертвые станции, и где-то в отражении она ещё раз поймала на себе этот липкий взгляд Степаныча — короткий, но прожигающий всё внутри.

Веня, напротив, развязался. Вино, которое он обычно даже не пил, раскрасило его щеки пятнами. Он делал вид, что слушает старика, кивая и поддакивая, но на самом деле просто пил и кивал — чтобы казаться взрослым. Внутри у Анны всё скрипело. Она вспомнила, как ещё шесть месяцев назад, когда она сказала ему про беременность, он побледнел и выдавил: «Может... может, аборт? ». Как потом сидел с собранными вещами у двери, едва не сбежал — и только её слёзы и гордое молчание держали этот хилый брак на плаву.

С тех пор он и не касался её почти — за шесть месяцев всего два или три раза. Её тело, налитое, тёплое, тяжёлое от крови и новой жизни, жаждало хоть чего-то настоящего — но получало только мятный поцелуй в висок и холодные пальцы на плече. Даже неделю назад — она так старалась: чистый дом, свечи, халат соскользнул на пол прямо у двери — а он только сказал, что устал. Лёг спать.

Она почувствовала, что сжимает ладони в кулаки. Музыка больше не спасала.

Через пару минут она выдернула наушники и встала:

— Пойду... — пробормотала в пустоту. Веня даже не посмотрел — он хохотал над какой-то пошлостью, что рассказывал Степаныч.

Анна медленно закрыла за собой дверь купе и пошла в туалет. Сердце било гулко, внизу живота что-то кололо, а спину вдруг пронзил липкий холод — она знала, знала, что старый хищник смотрит ей вслед. Она обернулась на секунду — и словила этот взгляд: скользкий, голодный, прямо на её попке, обтянутой джинсами, на том месте, где ткань натянулась под округлостью бёдер.

Она закрыла за собой дверь туалета и прислонилась лбом к прохладной стенке. «Господи, за что... » — мелькнуло у неё внутри, и почему-то вместе со злостью пришло странное, влажное тепло между ног. Она сама себя возненавидела за этот короткий пульс.

Вернулась она тихо — но едва открыла дверь, всё услышала.

Степаныч сидел, раскорячившись, мотая грязной рукой стакан с остатками вина:

— Вот если бы ты свою бабу хорошо драл, малыш, пацан бы у тебя получился здоровый. На тебя бы похож.

Вениамин, пьяный и красный, вскинулся, но голос был каким-то мокрым:

— А вы думаете, я плохо её... Я нормально! Я... хорошо драл!

Степаныч хохотнул:

— Ну ты чё, мне рассказываешь? Ты на меня глянь! Я-то — гигант.

Вино старика вообще не брало — только глаза мутнели, да зубы блестели в кривой ухмылке.

Вениамин хмыкнул, пьяно вытянул губы в кривую улыбку:

— Ага! Гигант... Ха! Может, сравнимся? Вот так-то. Твоя жена скажет у кого больше. Померим!

Степаныч ухмыльнулся ещё шире:

— А чё не? Спичные коробки в ряд поставим. И всё сразу видно.

Вениамин громко сглотнул:

— Аня... что думаешь? — выдавил он, не глядя ей в глаза.

Анну как кипятком окатило. Её дыхание сперло так, что в ушах зазвенело. Она не поверила, что этот тряпка сейчас правда сказал это. В купе на секунду стало слышно, как стучат колёса по рельсам.

— Да вы... — голос её дрогнул, но слова вышли острыми, как нож. — Вы что тут творите? Ты, старый вонючий урод! Ты кто такой? Ты член собрался мерить при мне? Да ты кто? Да я тебе во внучки гожусь, ты понял? Я — с двумя золотыми медалями! По английскому, между прочим! Ты мразь, ты быдло!

Она рванулась к Вениамину, ткнула пальцем в его грудь:

— А ты! Ты что молчишь?! Тряпка! Ты слышишь, что мне говорят при тебе?! Ты ничего не можешь, ничтожество!

Вениамин попытался встать, но только захлопал губами. Глаза мутные, щеки залиты вином.

Анна швырнула на него взгляд — и тут же рванула к двери, гулко хлопнув ею о стену:

— Пошёл ты... — прошипела она и выскочила в вагон-ресторан.

Сзади Вениамин что-то невнятно мямлил, поднимая ладонь, но даже не встал. В купе снова остались двое — старый хищник и пьяный, сбитый с толку мужик.

рџљ‚ НОЧЬ В КУПЕ

Анна сидела в вагон-ресторане почти полтора часа. Глаза горели злостью, обидой и чем-то ещё, что она боялась называть. Она бы выпила, если б не носила под сердцем этого ребёнка. Взяла только апельсиновый сок, проковыряла вилкой остывшую гречку — и всё это время думала о нём. О Вениамине. О том, как он мямлил перед этим вонючим стариком. Как позволил так унизить её прямо при себе.

Когда вернулась в купе, часы показывали почти половину двенадцатого. Вениамин спал в одежде, уткнувшись носом в сложенный локоть — от него шёл слабый винный дух. На верхней полке, подсвеченный тусклой лампочкой, лежал Степаныч — вроде бы читал газету, но стоило ей зайти, как газетный лист чуть дрогнул. Он ждал.

Анна бросила взгляд на мужа — тот тихо посапывал, безмятежно, как ребёнок. Её передёрнуло. Она молча стянула кроссовки и легла прямо в джинсах и футболке на свою полку. Ей хотелось раздеться, скинуть всё — но рядом был этот вонючий зверь. И он чувствовал её напряжение. Она чувствовала его.

Прошло минут пять. В купе стояла глухая, вязкая тишина. Она листала ленту в телефоне, Степаныч будто бы шуршал газетой, но не читал ни слова.

— Прости меня, глупого старика, — сипло раздалось сверху. — Я там, на севере, совсем одичал. Вот и болтаю лишнего.

Анна даже не подняла головы:

— Да пошёл ты к чёрту, козёл ты старый. Ты для меня пустое место. Ты нелюдь. Нет у тебя ни жены, ни семьи — и не будет. Потому что ты животное.

Степаныч чуть приподнялся, заглянул на неё сверху. Его морда, потемневшая от желтоватого света лампы, растянулась в глухой ухмылке.

— Была жена. Бросила. С ребёнком. Давно это. Хотя я ради неё всё, сука, рвал. А сейчас есть одна... почти как я старая. Да ты краше всех. Ты — ангел.

— Заткнись! — бросила она резко и ещё сильнее уткнулась в телефон. — Слышь ты... старый пердун в любовь играет. Мне твои грязные комплименты нахрен не нужны!

Ухмылка с его лица съехала. Он медленно спустился вниз — тяжёлый, шорох его майки, слабый запах пота и кислого перегара наполнил всё купе. Она краем глаза видела, как он стоит в проходе — весь этот дряблый сгорбленный силуэт. Но внутри у неё что-то сжалось, когда он молча потянулся к шортам и спустил их.

Из-под тряпки вывалился член — толстый, неровный, смуглый, весь в венах, тяжёлый, повисший вниз и сразу налившийся снизу к корню. Сантиметров двадцать два, не меньше — вяло, но уже набухал. На секунду дыхание Анны споткнулось — она успела сравнить этот чёртов столб с тем, что когда-то робко тыкал в неё Вениамин. Мизинец. Мокрый, дрожащий мизинец.

Она выдохнула — резко, с болью.

— Убери! — вскинулась она и почти вслепую махнула рукой. — Спрячь это говно, я сказала! Я мужа люблю!

Степаныч чуть шагнул ближе. Член висел между его худыми ногами, медленно дёргаясь.

— Любишь? Ты уверена? — его голос был таким же мокрым и глухим, как этот запах пота.

— Да! — она шипела и смотрела куда угодно, только не туда.

— Тебе не понять! Ты зверь!

— Не волнуйся, он не встанет. — Он мотнул головой на спящего Вениамина. — Он вырубился, как мешок с говном. До полудня не встанет.

Степаныч подался чуть ближе, и её дыхание зацепило его запах. — А насчёт любви... Ты уверена?

Она села на локтях, злая, но внутри — что-то дрогнуло:

— Да ты что несёшь, тварь ты грязная! — она глянула ему прямо в лицо.

— Ты! Ты вообще знаешь, что такое семья?

Он ухмыльнулся и вытащил из-под полки старый облезлый «Самсунг». Включил экран, и в тусклом свете Анна увидела диктофон.

— Хочешь? — сказал он и нажал «Play».

Шипение, а потом голос. Пьяный, сбивчивый, но до боли знакомый.

“Она меня уже не возбуждает. Ну что я с ней делаю? Тётя говорит — найдём тебе нормальную бабу. А эта... всё равно с пузом... по дому толком ничего. Так, лежит. Может после родов уйдёт, может сам уйду...

Анна слушала, как будто её сердце кто-то выдавливает изнутри. В горле стучало так, что она почти не слышала концовки — только этот глухой, предательский тон. Её Вениамин. Тот самый «добрый мальчик».

— Этого не может быть... — у неё дрожали губы. — Ты врёшь... Подонок... Вы оба — дерьмо...

Степаныч присел на корточки, его член повис в паре сантиметров от её колена — горячий, с набухшей головкой. Он протянул руку, медленно взял её ладонь — и положил прямо на своё мясо. Плоть дёрнулась под её пальцами, тяжело пульсируя.

Пять секунд. Но ей хватило этих пяти секунд, чтобы почувствовать всю эту чужую животную силу. Её рука обняла ствол машинально — плотный, мокрый, чужой. Внутри, в самом низу живота, будто кто-то коротко укусил её.

Она дёрнулась — отдёрнула руку так резко, что ногти царапнули его кожу.

— Хватит! Отвали! Отъебись от меня, ты чёртов зверь!

Он ухмыльнулся и прямо перед ней натянул шорты обратно — запах пота ещё сильнее ударил в нос.

— Ну как знаешь, ангелок. Не лезу. Только знай: ты сводишь с ума старого зверя. Лежи тут, думай о своём мальчике и своей великой любви.

Он тяжело забрался обратно на верхнюю полку. Она осталась лежать, вжавшись в холодную стену купе. Слёзы подступали к глазам, но она проглотила их. Злилась. На Вениамина. На этого мерзкого кочегара. И ещё сильнее — на себя. За то, что под футболкой соски стояли колом, а в трусах снова горело там, где уже нельзя было просто сделать вид, что ничего не было.