Интереснее блогов и негодования

Странно, но я совершенно перестал воспринимать беллетристику, даже некогда любимейший Ремарк упорно не заходил повторно, буквально уже на третьей странице я закрывал книгу, удалял, удивляясь такому вывиху сознания, ведь я всегда знал, что объективной истины нет и быть не может, любой первокурсник любой Полицейской академии мира на пальцах способен пояснить очень большую разницу не просто между показаниями разных очевидцев, как всегда видевших нечто совершенно по - своему, что, кстати, и служит критерием правдивости показаний, чем больше разнобоя в свидетельствах, тем слова допрашиваемых заслуживают большего доверия, нежели затверженные в унисон байки, да даже съемки камер сильно разнятся, они с разных ракурсов фиксируют совершающееся, к тому же и смотрящий съемку или выслушивающий случившихся при происшествии двуногих воспринимает и оценивает увиденное - услышанное по - своему опять же, короче, дабы не залезать в дебри нематериализма, можно уверенно сказать : нет и быть не может никакой объективности. Поэтому, скачивая Фельштинского и Литвиненко, я прекрасно осознавал, что буду знакомиться с их и только их точкой зрения на нечто свершившееся, нисколько не исключая возможности явной лжи, из - за своих каких - то интересов, по недомыслию или злому умыслу, но фуфло окружает нас с рождения, ну, на то и человек разумный, чтобы активно пользовать бесценный дар Бога или эволюции. Разум.

- Разум не есть сознание, - торопливо царапая вощеную бумагу с именным орлом Пётры пером, писал Левонтий Магницкай, спеша выполнить уже оплаченную работу, лично порученную ему великим реформатором Московии, зачем - то единолично решившим преобразовать ее в какую - то новую Россию, - и, тем паче, не правосознание.

- Запутался ? - участливо поинтересовался похмелявшийся огуречным рассолом Татищев, громко вздыхая. - А ты не заморачивайся, - дельно посоветовал он приятелю, чей аванс гонорара они благополучно и пропили накануне, небрежно швыряя пригоршни царских серебряных ефимков в оскаленные оптимизмом рожи московских трактирщиков и содержателей притонов за Рогожской, - возьми и сдери с какого немца.

- Царь сразу поймет, - отмахнулся Магницкай, закладывая гусиное перо за ухо, - он самого Данилыча не смог произвести в немцы, прямо сказал, что как лошадя ни разрисовывай, он все одно конем останется.

- Да он и читать - то твою писанину не будет ! - захохотал Татищев, решаясь все же клин выбить клином, наливая трясущейся рукой полный штоф пенной романеи. - Я ему целую гишторию Российскую предоставил, так рукопись до сего дня на полатях у него пылится.

Он жутко прикрякнул, опрокидывая напиток в глотку свою алчную, ненасытную, скривился и сплюнул на покрывавший пол горенки арифметика персидский ковер.

- Иранский, - затер плевок подошвой домашней туфли Магницкай.

- Ну а ты тогда несогласный и жулик, - непонятно ответил Татищев, тут же переходя на зелено вино. - Ухойдакают козлика по прошествии, попытаются икону намалевать, но обосрутся. Как и с мусорилой позорным Литвиненкой.

- Суки есть суки, - твердо произнес Магницкай, принимаясь писать дальше. - Ты мне, Васильникитич, не мешай, пожалуйста, перед Петром ответ держать, сам знаешь, чревато потерей зубов.

Татищев снова захохотал, очень хорошо помня дубинку государя, миновавшую ротовую полость, но славно намозолившую до сих пор зудящий горб.