Финал

На эстраде заиграла музыка. Не громкая. Танго. Аргентинское. Томительное, как неразделенное желание, резкое, как удар ножом. Полина вскочила.

— Танго! Идем, поручик? Вспомним твой Рио?

Ржевский посмотрел на нее. На эту дешевую красоту, на этот запах «Копакабаны», который пытался скрыть запах кабака и усталости. Вспомнил Рио. Не настоящий. Тот, что остался в пьяных воспоминаниях и утраченных иллюзиях. Но музыка тянула. Как всегда.

— Почему бы и нет, мадемуазель Полина? — Он встал, чуть пошатываясь. — Рио… Рио было давно. И пахло там… по-другому. Океаном. Ромом. Порохом. И женой плантатора… Клавдией? Нет, Кармен… Или… — Он махнул рукой. — Неважно. Танго – оно и в Африке танго.

Они вышли на крошечное пространство перед эстрадой. Полина прижалась к нему. Молодость, упругость, сладкий туман «Копакабаны». Ржевский обнял ее с привычной легкостью старого кавалера. Они замерли на мгновение, потом рванулись в движение. Не идеально. Немного неуклюже. Но со страстью, которая рождалась не от чувств, а от музыки и близости тел в дымном полумраке. Ржевский вел жестко, по-военному. Полина извивалась, как змея, ее юбка взлетала, открывая стройные ноги. Они кружились. Забыв про Пелепелипина, про Дамирчика, про Баэля. Забыв про все.

— Эх, Рио-Рио! — вдруг запел Ржевский хриповатым голосом под такт танго, глядя в глаза Полине. — Там солнце, страсть, карнавал!

Полина подхватила, смеясь, ее голосок звенел, как бубенчики на костюме карнавальной танцовщицы:

— И девушки, как шоколад! Им каждый моряк был рад!

Ржевский (с горьковатой усмешкой):

— Но утром кошелек пуст, и ты один, как пёс!

Полина (прижимаясь):

— Зато в душе фанданго! И новый день принес!.. Ой! — Он крутанул ее резко.

Они пели, точнее, орали, эти куплеты в стиле "чуть-чуть Филлипа Киркорова, если бы он пел в кабаке после третьей бутылки". Нелепо. Громко. Весело и грустно одновременно. Баэль наблюдал за ними, за их танцем отчаяния и сиюминутной радости. Потом поднял свой пустой стакан, будто собираясь с тостом. Но вместо тоста тихо, на мотив старой французской шансонетки, пропел свои куплеты:

La fum; e monte au plafond bas,

L'absinthe verte, dernier verre.

Un tango triste, voil; nos ; bats,

Dans ce bouge, coin de la terre.

(Дым поднимается к низкому потолку,

Зеленый абсент, последний стакан.

Грустное танго – вот наши забавы,

В этом притоне, земном кабаке.)

Le d; mon rit, l'homme g; mit,

L'amour s'effrite en parodie.

Un coup de dent, et tout finit,

Dans l'odeur de m; lancolie.

(Демон смеется, человек стонет,

Любовь рассыпается пародией.

Укус зуба – и все кончается

В запахе меланхолии.)

Pauvre Pedro, son r; ve enfui,

Son protecteur au sourire jaune.

La vie n'est qu'un bruit aujourd'hui,

Sous la lune de cabanon.

(Бедный Педро, его мечта улетела,

Его защитник с желтой улыбкой.

Жизнь – лишь шум сегодня,

Под луной тюремной камеры.)

Rjevski danse, Polina rit,

Le "Copacabana" flotte et ment.

Demain sera gris, infini,

Comme le n; ant... simplement.

(Ржевский танцует, Полина смеется,

"Копакабана" витает и лжет.

Завтра будет серым, бесконечным,

Как небытие... просто.)

Он поставил стакан на стол. Последние ноты растворились в дыму и музыке танго. Ржевский и Полина замерли в финальной позе – он в глубоком наклоне, она откинулась назад, доверяя его руке. Их дыхание сбилось. Они смотрели друг на друга, не видя. Баэль медленно поднялся.

— Занавес, — прошептал он беззвучно и растворился в толпе у бара, как тень от погасшей лампы. Оставив кабак, танго, запах «Копакабаны» и вечный круговорот нелепости жизни под низким потолком «У Падшего Ангела».