Глава xvI, xvII, xvIII

Глава XVI: Молитва у разбитого зеркала

Боль была континентом. Огромным, неумолимым, населенным жгучими реками и зыбучими песками стыда. Пелепелипин лежал на липком полу камеры, как выброшенный черепок. Каждый вдох – нож в ребра, каждое движение – обвал в пропасть. Воздух был густ, как кисель из пота, крови и чего-то невыразимо кислого – запах его собственной сломанной души, смешанный с призрачным шлейфом золотого зуба и дорогих духов Хабика.

Шарики обиды не просто зрели – они взрывались тихими сверхновыми внутри его черепа, оставляя после себя мертвые зоны мысли. Но сквозь боль и хаос, как ржавый гвоздь сквозь гнилую доску, проступила ясность: Баэль. Это был он. Архитектор этого ада. Холодный бухгалтер страданий, наблюдавший из тени, пока его подручные – Дамирчик с его хищным золотом и Хабик с его звериной мощью – исполняли чертеж унижения. Он, Пелепелипин, был просто цифрой в колонке дебета, живой строкой в инвентарной книге боли.

Ярость, слабая, как пламя спички на ветру, затеплилась в груди. Не к Дамирчику, не к Хабику – к нему. К Мессиру Баэлю. К его безупречному сюртуку, к его скучающим глазам, к его вечным Контрактам. Эта ярость нашла выход в шепоте, хриплом, как скрип несмазанных колес похоронной телеги:

– Господи… – проскрежетал он в потолок, где копошились тени. – Господи, если Ты есть… услышь. Не меня… не мои грехи… их хватит на сто таких, как я. Кинь гром… или молнию… или просто камень с крыши… в того, кто стоит за этим. В Баэля. Покарай его. Пусть он узнает… что такое боль… что такое страх… пусть его безупречный воротничок… зальет его собственная кровь… пусть его счеты… рассыплются в прах…

Он замолк, выдохнув последние слова с усилием умирающего. Молитва повисла в смрадном воздухе, жалкая, беспомощная. И тут же, как ответ на кощунство, в груди Пелепелипина вспыхнуло что-то новое. Не ярость. Злоба. Мелкая, грязная, как подвальная крыса.

– Чтоб тебя… – прошипел он, уже не молясь, а желая. – Чтоб твои чертовы Контракты… обернулись против тебя… чтоб Дамирчик тебе в задницу… свой золотой зуб вогнал… чтоб Хабик… на твоем сюртуке… следы своего зверства оставил… чтоб Ржевский… со своими гусарами… тебе всю канцелярию перевернул… чтоб ты… чтоб ты…

Он не успел закончить. Воздух в камере сгустился, стал тяжелым, как ртуть. Запах серы, резкий и неоспоримый, перебил все остальные запахи. И он появился.

Мессир Баэль стоял посреди камеры, безупречный, как всегда. Но на его обычно бесстрастном лице бухгалтера адских дел читалось… недоумение? Нет. Скорее, холодная, ледяная обида. Как у чиновника высшего ранга, которого обвинили в мелкой растрате.

– «Чтоб тебя…» – повторил Баэль его слова. Его голос был тише обычного, монотонный, как затихающий метроном, но каждый слог падал, как гирька на весы. – «В задницу… золотой зуб… следы зверства… перевернул канцелярию…» Интересный набор пожеланий, Пелепелипин. Очень… человеческий. И очень, очень невежливый.

Он сделал шаг ближе. Его трость с набалдашником в виде черепа слегка постукивала по бетону, отбивая такт приближающегося возмездия.

– Ты забыл Основное Правило, философ. Правило, которое старше твоих жалких «364 через один», старше твоих богов и, уж конечно, старше тебя самого. Демона… не оскорбляют. К демону относятся с уважением. С таким же… – он сделал микроскопическую паузу, – …с какой любовью ты относишься к мёртвому плотнику на своем потрепанном распятии. Понимаешь?

Пелепелипин понял только одно: он совершил непростительную ошибку. Страх, холодный и окончательный, вытеснил боль. Он попытался что-то прошептать, извиниться, но язык не слушался.

– Невежество требует коррекции, – констатировал Баэль. Он достал из кармана сюртука не часы, а маленький, черный, похожий на пульт прибор. Нажал кнопку. – Приглашаю участников. Наглядная демонстрация уважения. Глава Четвертая: «Последствия Неучтивости».

Глава XVII: Квартет Исправления и Гусарский Аккорд

Воздух затрепетал. Слева от Баэля, с визгом, похожим на скрежет ржавых ножниц, материализовался Дамирчик. Его цыганское лицо сияло не наглостью, а рвением. Золотой зуб сверкал, как сигнальная ракета. В руке он сжимал не смартфон, а странный инструмент – нечто среднее между щипцами и стилетом с золотой инкрустацией. От него несло холодом и обещанием боли.

– К вашим услугам, Мессир, – прошипел он, кланяясь с преувеличенной почтительностью, но глаза его жадно ползли по распластанному Пелепелипину.

Справа возник Хабик. Он был без пиджака, в расстегнутой серой рубашке, обнажающей мощную, покрытую шрамами грудь. Его глаза горели знакомым темным огнем, но теперь в них читалось не просто желание, а разрешение. Разрешение на все. Он тяжело дышал, как разогретый перед боем бык. В руках – толстый кожаный ремень, сложенный вдвое.

– Исполнитель готов, – прорычал он, и его взгляд впился в Пелепелипина, заставляя того сжаться в комок.

Но на этом не кончилось. Дверь камеры распахнулась с грохотом, не предусмотренным тюремными уставами. На пороге, заливая все пространство дешевым табаком, хмелем и бравадой, стоял поручик Ржевский. За его спиной, теснясь и пересмеиваясь, виднелись три фигуры в расстегнутых гусарских ментиках. Лица – как высеченные топором из дуба: румяные, усатые, с бесшабашной жестокостью в маленьких глазках. Один вертел в руке нагайку с свинцовой оплеткой, другой – бутылку с мутной жидкостью, третий просто потирал руки, оглядывая камеру с видом хозяина, зашедшего в курятник.

– Входим, не стесняемся, хлопцы! – гаркнул Ржевский, широко улыбаясь Баэлю. – Мессир, по вашему зову! Привели, как и договаривались, цвет полка! Унтер Бурьян, вахмистр Кривошлык и ефрейтор Гнилозуб! Специалисты по… э-э-э… массовому веселью и народным забавам! Чем можем служить?

Баэль едва заметно кивнул, его взгляд скользнул по гусарам с холодной оценкой бухгалтера, принимающего сомнительный актив.

– Поручик. Ваши люди… колоритны. Они понимают задачу? «Наглядная демонстрация уважения». Через… призму их опыта.

– О, как же! – заверил Ржевский, подмигнув. – Уважение – наше второе имя! После «выпить» и «девок», конечно. Они покажут вашему философчику, что такое настоящее народное почтение! С песней, пляской и… – он многозначительно потрогал эфес сабли, – …другими инструментами народного оркестра! Правда, хлопцы?

Гусары дружно, хрипло гаркнули что-то невнятное и одобрительное. Их взгляды, как крючья, впились в трясущегося Пелепелипина.

– Начинаем, – скомандовал Баэль, отступая в тень у стены, как режиссер перед премьерой. – Дамирчик. Пункт Первый: «Коррекция Языка». Хабик. Пункт Второй: «Напоминание о Границах». Поручик, вашим подопечным – Пункт Третий: «Народная Инициатива Уважения». Синхронизация по главному импульсу.

Что последовало, Пелепелипин воспринимал лишь урывками, как сквозь мутное, кровавое стекло.

Щелчок Дамирчикова инструмента. Нестерпимая боль в языке – как будто его проткнули раскаленной спицей. Он не мог крикнуть, только захлебнулся кровью. Золотой зуб цыганенка сверкал в сантиметре от его глаза.

Свист ремня Хабика. Удар. Не по мягкому, а по ребрам. Хруст. Огонь в боку. Еще удар. По бедру. По плечу. Методично, мощно, с наслаждением от каждого щелчка кожи. Хабик хрипел, как запыхавшийся паровоз.

И потом… гусарский вал. Грубые руки, переворачивающие его на спину. Едкий запах сивухи из бутылки, которую ему пытались влить в горло, обжигая, захлебываясь. Хлесткие удары нагайки – не для боли, для унижения, по лицу, по груди. Хриплый смех. Ухватки, как у мясников. «Почтение» по-гусарски означало растоптать все, что осталось от человеческого достоинства. Песенка, затянутая унтером Бурьяном, была груба и злобна. Вахмистр Кривошлык предлагал «проверить философию» с помощью сапога. Ефрейтор Гнилозуб просто тыкал пальцем в самые болезненные места, гогоча.

Баэль наблюдал. Его пальцы перебирали невидимые костяшки счетов. Ржевский стоял рядом, поправляя усы, с видом знатока, оценивающего работу мастеров. Иногда он что-то подсказывал: «Эй, Гнилозуб, не там тыкаешь! Вот туда, где у него «364» помещается! » или «Бурьян, пой погромче, а то философ заскучал! »

Боль была вселенской. Физическая – от ударов, щипков, порезов, переломов. Душевная – от абсолютного, публичного падения. От осознания, что он – просто объект, игрушка для скучающего демона и его разномастных исполнителей. Шарики обиды лопнули окончательно, оставив после себя пустыню отчаяния. Он не молился больше. Не желал. Он просто был – куском безвольного мяса.

Глава XVIII: Апофеоз в Полумраке и Приглашение на Танго

Когда хаос достиг апогея, Баэль поднял руку. Микроскопический жест. Но все замерли. Дамирчик отскочил, пряча окровавленный инструмент. Хабик опустил ремень, тяжело дыша, слюна капала с его угла рта. Гусары, послушные, как псы, отступили, оставив Пелепелипина лежать в луже крови, рвоты и нечистот. Он не стонал. Он не плакал. Он смотрел в потолок мертвыми рыбьими глазами. Философия, воля, сама жизнь – все было выбито, вытоптано, выжжено.

– Достаточно, – произнес Баэль. Его голос был прежним – сухим, монотонным. – Цель достигнута. Уважение… усвоено. На клеточном уровне. – Он повернулся к Ржевскому. – Поручик, благодарю за содействие ваших… специалистов. Их гонорар будет переведен на обычный счет.

Ржевский щелкнул каблуками.

– Всегда к вашим услугам, Мессир! Рады были внести лепту в… просвещение! – Он обернулся к гусарам: – Хлопцы! Отбой! Идем, пока нас тут не записали в философы! Выпивка ждет!

Гусары, пошатываясь и толкаясь, с шумом покинули камеру. Дамирчик и Хабик, бросив последние, пренебрежительные взгляды на Педрилища, растворились по знаку Баэля. Остался только Ржевский, Баэль и распластанная жертва.

Внезапно, в проеме двери возникла новая фигура. Женская. Высокая, в вызывающе коротком платье из переливающейся ткани, с ногами, казавшимися бесконечными в тусклом свете. Лицо скрывала полумаска из черных перьев. Это была Полина. Стриптизерша из дешевого кабачка, чьи номера славились циничной откровенностью.

– Опаздываю? – просипела она хриплым, нарочито томным голосом, брызгая на себя из пузырька Opus V. – Ржевский, милый, звал на представление. Где сцена? – Ее взгляд скользнул по Пелепелипину без тени интереса. – А, вот и статист. Колоритный.

Ржевский расцвел.

– Полина, звезда моя! Как раз вовремя! Сцену расчистили! Мессир, позвольте? Финал нашего… культурного мероприятия! Для закрепления материала!

Баэль, казалось, задумался на мгновение. Потом едва кивнул. Его интерес был клиническим.

– Продолжайте. Но лаконично. Отчет ждет.

Ржевский подал Полине знак. Та сделала пару шагов к центру камеры, презрительно обходя лужу у ног Пелепелипина. Ржевский выпрямился, поправил ментик. И вдруг… запел. Непристойный куплет сменился удивительно чистым, насмешливо-грустным баритоном под аккомпанемент воображаемого аккордеона:

(На мотив "Et si tu n'existais pas" Joe Dassin, но с похабными куплетами )

(Ржевский, томно, с пафосом):

Et si le fouet n'existait pas?

Dis, pour qui rougirait la peau?

Qui ferait crier "Encore! Encore!"

Sur le divan couleur de l'aurore?

И, если бы плоть не существовала,

Скажи для кого краснела бы кожа

Кто заставлял бы кричать "Еще! Еще!"

На диване цвета зари?

(Полина, хрипло, вызывающе, делая медленный, откровенный жест рукой по бедру):

Et si le god n'; tait plus l;?

Qui remplirait ce vide, ha?

Qui ferait jaillir ce doux cri (Кто вызвал бы этот сладкий крик

Quand la douleur devient l'extasi?

И если бы фаллоимитатора больше не было?

Кто бы заполнил эту пустоту, а?

Кто вызвал бы этот сладкий крик

Когда боль становится экстазом?

(Вместе, с вызовом, Ржевский делает гусарский жест, Полина – медленное вращение бедрами):

Oh, mon amour… Oh, mon d; sir…

Sans le Gris, c'est l'enfer noir!

Le contrat, c'est notre loi

Et la douleur… notre foi!

О, моя любовь… О, мое желание…

Без Серого – это черный ад!

Контракт – наш закон

А боль… наша вера!

Последнюю фразу они спели почти шепотом, глядя в глаза друг другу с преувеличенным трагизмом. Полина сорвала полумаску, бросила ее к ногам Пелепелипина. Ржевский расшаркался перед Баэлем. В камере повисла тишина, нарушаемая только хрипом умирающего на полу.

Баэль медленно хлопнул два раза. Сухие, негромкие хлопки, звучавшие как приговор.

– Браво, поручик. Браво, мадемуазель Полина. Очень… экспрессивно. И информативно. Контракт действительно – закон. Боль действительно может быть… верой. Для тех, у кого нет иного выбора. – Он повернулся к Пелепелипину, его глаза мерцали в полумраке холодными огоньками. – Усвоил ли ты, наконец, Основное Правило, философ? Да не оскорби ты демона… а относись к нему с уважением… – Он сделал микроскопическую паузу, – …с таким, с какой любовью ты относишься к мёртвому плотнику на своей стене. Это и есть… новая заповедь. Для твоего выживания. Если оно тебе еще нужно.

Он махнул рукой. Ржевский и Полина, смеясь и что-то шепча друг другу, растворились в темноте коридора. Баэль посмотрел на Пелепелипина в последний раз. Взгляд был пустым. Лишенным даже скуки. Просто… констатация факта.

– Спокойной ночи, Пелепелипин. Или что там у тебя осталось от ночи. Утро, как ни странно, все равно наступит. С новыми… возможностями.

Он растворился. Камера погрузилась в темноту и тишину, нарушаемую только прерывистым, клокочущим дыханием того, кто когда-то считал шарики обиды и верил в «364 через один». Запах серы смешался с запахом крови, дешевых духов Полины и тления. Над всем этим, как эпитафия, висели последние слова Баэля. Новая заповедь. Закон выживания в аду, устроенном по бухгалтерским лекалам. Пелепелипин закрыл глаза. Утро казалось невозможным. Как и все остальное.