Глава XV

Глава XV: Золотой Зуб и Контракт

Сон Пелепелипина был беспросветной мглой, затягивающей, как болото. В ней копошились знакомые шарики обиды, а сквозь них прорывалось наглое цыганское лицо с золотым зубом. Оно смеялось. Над его жалким «364 через один», над ничтожной попыткой прикрыть грязь философией.

Пелепелипин проснулся не от крика, а от ледяного прикосновения стального наконечника к виску. В камере стоял кто-то. Не просто стоял – владел пространством. У койки. Он открыл глаза.

Дамирчик. Тот самый. Не на плакате. Не испачканый позором Пелепелипина.   Грозный. Реальный, как удар ножом. Маленький, в дорогом, но намеренно потертом костюме, обтягивающем его хищную фигуру. Золотой зуб отсвечивал тусклым блеском в полумраке. Но лицо… Лицо было маской холодного, всепоглощающего превосходства. От него несло не духами, а…

абсолютной властью. Властью, которая сжимала горло Пелепелипина.

— Ты… — выдохнул Пелепелипин, прижимаясь спиной к холодной стене, чувствуя, как сердце колотится о ребра.

— Я? — Дамирчик усмехнулся, и золотой зуб сверкнул, как лезвие. — Я твой Господин на сегодня, Пелепелипин. Тот, кто подпишет с тобой… Контракт. — Он медленно убрал пистолет (именно им он касался виска), достал из внутреннего кармана изящный кожаный футляр. Внутри лежал толстый документ – «Соглашение о Повиновении и Исправлении». — Хабик? — Дамирчик набрал номер на роскошном, матово-черном смартфоне, не отрывая ледяного взгляда от Пелепелипина. — Подопечный проснулся. Приступаем к Пункту Ноль: «Осознание Реальности». Исполнителем будешь ты. Полный доступ. Моя воля.

Дверь камеры распахнулась беззвучно. Вошел Хабик. Не просто высокий и широкоплечий – он казался воплощением первобытной силы, закованной в идеально сидящий темно-серый костюм тончайшей шерсти. Его глаза, обычно ледяные, сейчас пылали темным, почти звериным огнем предвкушения. Взгляд скользнул по Пелепелипину, как по куску мяса.

— Добро пожаловать в истину, Пелепелипин, — голос Хабика был низким, хриплым, насыщенным грубым желанием. — Твои иллюзии кончились. «364 через один»? Детский лепет. Сейчас ты узнаешь, что такое настоящий счет.

Дамирчик легким, почти небрежным жестом указал на пол. Хабик двинулся вперед. Его рука, огромная и сильная, впилась в волосы Пелепелипина не для притягивания – для слома. Резким, болезненным рывком он бросил философа лицом вниз на бетон. Боль пронзила челюсть, нос заложило кровью.

— Пункт 1.1, — произнес Хабик, расстегивая пряжку своего ремня из кожи рептилии со щелчком, похожим на выстрел. — «Безусловное Принятие Позиции». И Пункт 2.3. «Немедленное Оголение Цели».

Хабик не стал рвать – он разрезал ветхие штаны Пелепелипина специальным ножом, который появился в его руке словно из ниоткуда. Холод стали коснулся кожи. Пелепелипин попытался вскрикнуть, но Хабик грубо придавил его голову сапогом к полу. Кожаный носок впился в щеку.

— Тише, ничтожество, — прохрипел Хабик сверху, и в его голосе слышалось не просто презрение, а наслаждение от демонстрации силы. — Твое мнение больше не учитывается.

Дамирчик наблюдал, прислонившись к стене, играя своим пистолетом. Его лицо выражало лишь скучающее удовлетворение. Он кивнул Хабику.

Дамирчик хищно улыбнулся, подходя ближе. Его рука, внезапно сильная, впилась в волосы Пелепелипина, грубо притягивая его к полу.

— Пункт 7.1, — четко произнес Хабик, снимая пиджак и методично закатывая рукава синей рубашки. — «Установление границ через тактильную коррекцию». И Пункт 12.4. «Использование аксессуаров для фокусировки восприятия».

Дамирчик вынул из кармана маленький синий флакон. Не духи. Масло. Холодное, обжигающе пахнущее мятой и металлом. Хабик схватил Пелепелипина, перевернул на спину и с нечеловеческой силой прижал к полу. Он вырвал из рук Дамирчика флакон и грубо вылил масло на обнаженные ступни Пелепелипина.

— Тише, философ, — прошипел Хабик. — Это только начало твоего… просветления.

Холодная жидкость обожгла кожу ступней. Пелепелипин забился, но Хабик силой прижал его к холодному полу, схватив за щиколотки. Его пальцы, грубые и не знающие пощады, начали методично и жестоко щекотать смазанные маслом пятки. Щекотка была не смешной – она была невыносимой, доводящей до истерики, оскверняющей само понятие контроля над телом. Пелепелипин задрожал всем телом, рыдая в пол под сапогом Хабика, который теперь придавливал его грудь. Он чувствовал не просто унижение – он чувствовал стирание себя.

— Пункт 4.5, — голос Хабика дрогнул от нарастающего возбуждения. — «Применение Инструмента Первичной Коррекции».

Дамирчик лениво протянул Хабику предмет. Не металлический зуб. Это была короткая, толстая плеть из черной кожи, с тяжелой рукоятью, отполированной до зеркального блеска. Но на ее набалдашнике сверкала инкрустация – тот самый золотой зуб.

— Наш стандарт, — холодно заметил Дамирчик. — «Золотой Кнут Повиновения». Увековечь его в памяти подопечного.

Хабик взял плеть. В его глазах вспыхнул дикий, нечеловеческий огонь. Он не бил методично – он изливал ярость. Удары сыпались градом на обнаженную спину и ягодицы Пелепелипина. Кожа лопалась, оставляя кровавые полосы. Боль была такой, что Пелепелипину показалось, будто его сдирают заживо. Он завыл, высоко и безумно, но Хабик лишь сильнее придавил его сапогом. Хабик застонал – низко, по-звериному, от явного наслаждения властью и причиняемой болью. Каждый удар был ударом, выбивающим дух.

— Теперь Пункт 7.9, — выдохнул Хабик, его дыхание стало прерывистым, горячим. — «Утверждение Власти через Прямое Вмешательство Господина».

Хабик отшвырнул плеть. Дамирчик достал толстую восковую свечу с золотой инкрустацией того же зуба на основании. Он зажег ее, пламя заплясало холодным светом. Хабик перевернул Пелепелипина лицом вниз, жестко зафиксировав его положение. Дамирчик наклонился. Он начал методично капать расплавленным воском на обнаженную, избитую кожу спины и ягодиц Пелепелипина. Каждая капля – новый ожог, новый взрыв боли поверх уже существующей агонии. Пелепелипин взвыл так, как не выл никогда, чувствуя, как его плоть горит. Дамирчик делал это с холодной точностью, его лицо было бесстрастно. Золотой зуб на свече отсвечивал в такт падающим каплям, добавляя новый уровень невыносимой муки символом власти.

— Пункт 9.1, «Клеймо Владельца», — произнес Хабик, когда Дамирчик отставил свечу. Он достал из кармана небольшое приспособление – доску с торчащими из нее острыми гвоздями. На рукояти – все тот же зловещий золотой зуб. — «Золотая Доска Просветления». Испытай ее благодать.

Хабик с силой прижал доску гвоздями к израненной спине Пелепелипина. Философ забился в немом ужасе и боли, но Хабик всей своей тяжестью придавил его, вгоняя острия глубже. Крики превратились в хрип. Мир сузился до невыносимой боли сверху, снизу, внутри. До хриплого рычания Хабика, до запаха пота, крови, воска и горячей плоти. До ощущения, что его буквально разрывают на части, тело и душа. Шарики обиды лопнули, затопляя его смрадным океаном абсолютного отчаяния и осознания своей полной, безоговорочной принадлежности.

У двери камеры, растворившись из тени, стоял он. Мессир Баэль. Безупречный сюртук, лицо бухгалтера адских дел. Он наблюдал. Его сухие губы были слегка растянуты в подобии улыбки. В глазах – не злоба, а… скука. И легкое, циничное любопытство. Он не смеялся, но Пелепелипин чувствовал его холодный, оценивающий взгляд – как сканер, считывающий параметры страдания.

Когда Хабик с громким, победным ревом поднял доску (Пункт 9.1 «Клеймо Владельца»), его тело напряглось от усилия. Он с неохотой отступил. Дамирчик лениво щелкнул пальцами. Пелепелипин рухнул навзничь, его спина и ягодицы представляли собой кровавое месиво, покрытое наплывами воска и усеянное колотыми ранами от гвоздей. Он был разбит, растерзан, опустошен. Дышать было больно. Мыслить – невозможно. Только боль и стыд.

— Господин… — прохрипел Пелепелипин, глядя в потолок мертвыми глазами, — …Контракт… подписан кровью… — Слезы смешивались с грязью и кровью на лице. — Клянусь… Клянусь… К любой картинке… К любому плакату… Отныне буду относиться… как к святыне… Только… не надо больше…

Дамирчик подошел, посмотрел на Пелепелипина сверху вниз, как на дохлую муху. Он пнул его ногой в бок, заставив взвыть от новой боли.

— Подпись принята, — холодно констатировал он. — Жалкое зрелище. Но показательное.

Хабик и Дамирчик, поправив свои синие костюмы, с видом выполнивших работу, переглянулись. Дамирчик блеснул золотым зубом в полуулыбке. Хабик лишь кивнул Баэлю. Демон скуки махнул рукой – небрежно. Оба фигуранта растворились, как и появились. Оставив Пелепелипина одного с болью, вонью разбитой плоти и окончательно растоптанной философией на холодном полу камеры. В кисельном воздухе повис лишь усилившийся кислый запах отчаяния и холодный, металлический отсвет от синего телефона, забытого Дамирчиком на полу.

Эпилог: Серая ария о Красном

(Баэль стоит в пустой камере, поправляя манжету. Начинает напевать с бухгалтерской точностью и легкой циничной патетикой):

Когда спектакль сыгран,

И финал уже прописан,

На сцене – тишина и тлен...

Но Контракт вечен, друг мой,

И для новых чувств изыскан,

Открываем том под кличкой "Красный Тлен"!

Припев:

Ах, Пятьдесят Оттенков Красного!

(Пятьдесят Оттенков!)

Не для слабых, не для праздных!

(Не для праздных!)

Это вам не Синий холод, нет!

Это Жар, Огонь, Рассвет!

Где решает Сталь и Кожа,

Сколько боли можешь, должен...

Выдержать... в Игре без правил!

Пока Красный свет не завтракал!

Вот Пункт Первый: "Алый Кнут".

(Пункт Первый: "Алый Кнут")

Не для ласк – для звонких пут!

(Для звонких пут!)

Удары – точны, как стихи,

Оставляя знаки, грехи...

На холсте дрожащей спины,

Под аккомпанемент тишины!

Пункт Восьмой: "Рубин Губ".

(Пункт Восьмой: "Рубин Губ")

Не поцелуй – прикус, укус!

(Прикус! Укус!)

Чтоб навек запомнил вкус

Крови, страха, пьяных мук!

И металла – холодок,

Застрявший меж дрожащих ног!

Припев:

Ах, Пятьдесят Оттенков Красного!

(Пятьдесят Оттенков!)

Где экстаз – почти что опасный!

(Почти опасный!)

Это вам не Синий холод, нет!

Это Вихрь, Огонь, Сюжет!

Где решает Сталь и Пламя,

Сколько вытерпишь упрямо...

До грани... где крик – награда!

Под присмотром Старшего Баэля!

Пункт Сорок: "Кармин Слез".

(Пункт Сорок: "Кармин Слез")

Когда сломлен каждый нерв!

(Каждый нерв!)

Когда тело – просто трен,

И душа – лишь тень и плен...

Этот Красный, алый миг,

Что в бессмертие проник!

Вот Статья Первая: "Кнут Багрян".

(Статья Первая: "Кнут Багрян")

Не для нежненьких объятий!

(Для объятий!)

Ритм ударов – строг, точен,

Шрам на совести отмечен!

На холсте, что спина,

Под мотив "Adagio Lamina"!

Статья Восьмая: "Губы-Кинжал".

(Статья Восьмая: "Губы-Кинжал")

Не целуй – кусай, рви, жрал!

(Рви! Жрал!)

Чтоб навек запомнил вкус

Страха, соли медных уст!

И железа – острие,

Что пронзит "еще могу"!

Припев:

О, Пятьдесят Оттенков красных!

(Пятьдесят Оттенков!)

Где экстаз – граничит с пьяным!

(С пьяным!)

Это вам не Серый лед, ха-ха!

Это Вихрь, Огонь, Греха!

Где решает Сталь и Ярость,

Сколько выдюжишь, подарок!

До черты... где немо крик!

Под контролем Старшего владык!

Статья Сорок: "Кармин в Росе".

(Статья Сорок: "Кармин в Росе")

Когда сломан весь трен в косе!

(Весь трен в косе!)

Когда плоть – лишь тряпка, грязь,

И душа готова сдаться...

Этот Красный, вечный штрих,

В Книгу Вечную проник!

(Финал, Баэль кланяется пустоте):

Так что, друг мой Пелепелипин-крот,

Отдохни от Серых счет...

Жди гостей с Томами Красных!

С новым... мощным... золотым ужасным!

(Его губы растянулись в беззвучном смехе. Он начинает растворяться, но вдруг останавливается, услышав шаги).

Сцена после эпилога

Из тени, с небрежной грацией, вышел поручик Ржевский. Его мундир был слегка расстегнут, на губах играла знакомая циничная ухмылка. Он принюхался к спертому, пахнущему болью и развратом воздуху камеры.

— Фью! — свистнул поручик. — Запашок, Мессир! Знатный! На целый полк хватило бы. Или это вы тут новый парфюм испытывали? «Эссенция Сломанной Воли»? Или «Букет Разорванной Невинности»?

Баэль, уже почти прозрачный, снова материализовался. Его бесстрастное лицо не выразило ни удивления, ни раздражения.

— Поручик Ржевский. Неожиданно. И, как всегда, вульгарно точен. Это не парфюм. Это… побочный продукт исполнения Контракта. Серого.

Ржевский похаживал по камере, разглядывая пятна на полу с видом знатока.

— Контракт, говорите? Серый? Хм-м… Похоже, ваш клиент, — он кивнул на едва дышащего Пелепелипина, — оплатил сполна. И с процентами. Бедняга. Напоминает мою тетушку Аграфену Петровну после ее знаменитой встречи с гусарским оркестром. Та тоже потом неделю иконы целовала. Хотя, ей, кажись, больше понравилось…

Баэль слегка поднял бровь.

— Ваши аналогии, поручик, по-прежнему оставляют желать лучшего. Здесь речь о системном исправлении. О трансформации души через страдание и абсолютное подчинение.

Ржевский остановился, засунув руки в карманы.

— Трансформация? Через это? — Он выразительно махнул рукой в сторону Пелепелипина. — Да это ж просто грех, Мессир! Грех смертный, да еще и с перчиком! Разве что по самой замызганной странице «Кирие Элейсон» подходит. Хотя… — он хитро прищурился, — …грех, говорите? А где же сладость оного? Где томные вздохи, где трепет? У вас тут один трепет – как у зайца перед волчьей пастью. И сладость… разве что крови да слез. Не наш метод, Мессир! Грех должен быть… упоительным. И для всех участников! А у вас только один упоенный был, — он кивнул туда, где стоял Хабик, — да и тот больше на медведя в весеннем гону похож был. Грех, батенька, должен быть искусством!

Баэль смотрел на поручика с тем же выражением скуки, лишь слегка разбавленным профессиональным интересом к его нелепой логике.

— Ваше понимание греха, поручик, примитивно и сентиментально. Как и все человеческое. Искусство – в точности исполнения. В чистоте страдания. В достижении запланированного результата. Подумайте о балансе. О дебете и кредите души. Ваши «томные вздохи» – это брак в отчетности.

Ржевский громко расхохотался.

— Баланс? Дебет-кредит? Да вы, Мессир, поэт! Суровый, канцелярский поэт преисподней! Ну что ж, продолжайте ваши… бухгалтерские экзерсисы. А я пойду поищу грех попроще. И повеселее. Там, слышу, горничная Катька новый чепчик сперла… Это ж целая опера! Со вздохами, трепетом и… взаимным удовольствием от процесса! — Он щелкнул каблуками, сделал изящный, насмешливый поклон. — Счастливо оставаться в ваших… цифрах!

Поручик Ржевский развернулся и вышел, насвистывая непристойный мотивчик. Баэль смотрел ему вслед несколько секунд, его пальцы бесшумно постукивали по крышке невидимой счетной книги. Затем он бросил последний, безразличный взгляд на Пелепелипина и окончательно растворился в тени. В камере воцарилась тишина, нарушаемая только прерывистым, хриплым дыханием разбитого человека. Запах крови, воска и отчаяния все еще висел в воздухе.