Долго, обильно и яростно

Долго, обильно и яростно

От размытого мутноватого света в окне он не совсем просыпается, но осознает: видит этот свет не во сне. Приоткрыв глаза, закрывает, потом снова, будто решая, возвратиться в сон или нет. Во сне было страшно, но была и надежда, хочется вернуться и досмотреть. Он не спит, потому понимает, досмотреть сон невозможно. Сны не возвращаются. Может присниться другой, может, нет, но этого больше не будет. Через мгновенье остатки сна улетучатся. Уже сейчас помнит не всё, обрывки, ошмётки. Гнались за ним? Да, парни и мужики. Догнали? Кажется, нет. В последний миг ускользнул, вывалившись из сна в мутноватый размытый свет из окна. Отчего гнались? С причинами плохо во снах. Погнались — побежал. Или: побежал — погнались. Что следствие, что причина, что раньше, что позже — не разобрать. Может, поэтому быстро сны забываются: явь требует причинно-следственных связей, которые сну не нужны. Потому — вжик, всё рассыпалось, разлетелось: не собрать, не вспомнить, не осознать.

Закрывает глаза, от света к стене поворачивается и перед тем, как в сон провалиться, точней сказать, оступиться, вспоминает огромный общественный туалет: он ходит-прохаживается от одного к другому, рассматривая внимательно, сравнивая длину, толщину, открытость головки, норовя даже лобковые волосы углядеть. Странно, погнались, а не убили на месте.

Ну и? Мало ли что в полусне, полудреме привидится.

Чего он так осмелел? Если б убили — за что? Разве не приятно, когда тебя пристально, внимательно изучают? Попросили бы — свой, жутко стесняясь, все-таки б вытащил. Даже всю гроздь, в любое мгновение взорваться готовую.

Ее, чуть ногами сжимая, последнее, что наяву ощущает, натягивая легкое летнее одеяло, погружаясь в сон, словно в теплую солоноватую воду морскую, пенящуюся у прибрежных гладких камней. Здесь тепло, ласково. Славно лежать на мягком ложе на животе, руки раскинув. Лежать, на руки голову опустив и одновременно видя себя распростертым голо сверху, со стороны. Лежащее тело совсем не худо-невзрачно, напротив, мускулисто-и-привлекательно. А от светлых дынек-половинок бугрящихся и вовсе глаз не оторвать. И не отрывают немногие удостоенные лицезреть чудо, вот-вот должное произойти.

Голый мускулистый красавец, мужчина лет средних, уже умудренных с органом в густоволосости наизготовку приближается к распростертому телу — его призван спермою окропить. По ступеням к ложу восходит, дыньки-половинки раздвигает руками, из воздетости в жаждущую раскрытость капнуло, брызнуло, полилось — оттуда навстречу жаждущим взглядам и горячему солнцу вырос нарцисс, благоухая. За ним анемоны, фиалки и незабудки, ароматом и яркой сочностью цветов поражающие.

Во сне он пукал часто и громко, как Гаргантюа, наяву — редко и сдавленно даже в самых укромных местах, где никто услышать не мог. Стесняясь себя самого, выпускал газы потиху — даже не пахло, чуть-чуть подванивало, как в университетской столовке из кухни.

Ощутив во сне чудесное явленье цветов, перевернулся с правого бока на левый и не пукнул — оглушительно перднул, отчего едва не проснулся, но только вздохнул и провалился в глубокий сон без сновидений.

Они часто, почти каждую ночь приходили. Обычно тревожные. И то сказать, кому в восемнадцать, особенно девственных лет, снятся сны благостные, спокойные.

Вот и сейчас. Глубокий сон продлился не долго. Заворочался с боку на бок, даже слегка привставая, словно на кого-то во сне громоздился. Это на него не похоже. Обычно во сне, а также в фантазиях наяву не он — на него громоздились. Обожал представлять, как грубоватое тяжелое тело взбирается на него, а дырочку, из которой ароматы и цвета произрастают, смазывают и открывают. Сперва слегка больно, затем восхитительно прекрасно в него проникают. Звуки музыки. Хлюпанье. Чпоканье. Волосатость к его безволости приникает — залог глубокого проникновения в заветные недра. Там точка счастья таится, как у Кощея в игле. Надо только, чтобы заветности раздвоенная, как гриб, красная опухшая залупа коснулась, и брызнула малофья, берега кисельные затопляя.

В сказке все быстро и ловко. Не то даже во сне. А наяву — не будем о грустном. Парни-и-мужики во сне не за здорово живешь появились. Не из пустого с дрынами и ядрами между ног случайно соткались. Он о них день-деньской думает, до тяжести в яйцах фантазию напрягая. Чем-чем, а ею, в отличие от тела-плоти и морды-лица, природа его не обидела. Где бы ни был, как в старинной песне поется, что бы ни делал, сидел на лекциях или порнуху смотрел, жрал или срал, всюду, везде и всегда желал одного: говоря изысканно, чтобы его поимели, попросту говоря, чтобы трахнули. Можно в рот, но лучше сперва туда, а потом, уложив на животик попочкой вверх, все и всякие уменьшительные суффиксы послав на три буквы, ими же до цветочной заветности пронять, чтобы ходить было немножечко больно, долго еще брызнувшую гроздь целиком внутри ощущая.

Жесткость и грубоватость снились и мечтались ему только кодой в финале. А перед этим — долгая ласковая увертюра сближения, соблазнения, совращения. Не был уверен, что выдержит: как занавес, сами собой трусы вместе с остальным упадут, полную готовность отдаться телу братски-отцовскому беззастенчиво обнажая. Если так, вся увертюра насмарку. Ни легкого сухого вина в высоких бокалах, ни случайных легких касаний руки, ни легкого лапанья бедер и ляжек, ни, в конце концов, поцелуев, мокрых и страстных. Всего этого очень желалось, все это яростно снилось, заставляя ворочаться, обо всем этом мечталось. Ни день и ни два. А с тех пор, как понял, что хочет не Танечек-Манечек, у которых косички, попочки и чуть вздутые грудки, а Петров и Иванов намного старше его с ног до головы волосатых с большими жопами, которые они предпочитают сраками называть.

А самое главное, что мечталось и снилось, что истинным словом никогда из суеверия не называл, мелкопакостной пародией торчало, когда воспаленно разглядывал себя в зеркале, пытаясь мелкие кустики, отдельные волоски на лице, на руках-ногах и подмышками силой мысли, мощью мечты превратить в достойный внимания лес. Что до лобка, его решил, хотя пока не решался, побрить. Во-первых, чистота, гигиена. Во-вторых, гроздь становится больше, будто не в скудноземной полосе, а на великолепных террасных виноградниках произрастает. В-третьих, в порнухе, без которой и дня не случалось, все больше бритые лобки и у мужиков, и у парнишек мелькали.

И обрезанных было все больше и больше, то ли мусульмане и евреи толпами в гомопорнуху пошли, то ли еще причина какая, но это факт, с которым надо считаться. Соответствовать тренду. Шансов, конечно, больше. Так оно так, только, думал, на обрезание никогда не решится. Во-первых, он православный — крестик серебряный на ниточке тонкой. Во-вторых, это больно и неприятно, хоть, наверное, под наркозом. В-третьих, ему здорово нравилось, как залупа из ножен выходит. За отсутствием чужих, своей любовался, хотя и меч маленький, и гриб невелик, но за неимением гербовой, как говорится, сам перед собой станешь раком. Он перед зеркалом частенько становился — разглядывал и голую полосу от начала яиц до дырочки, и пару волосочков у входа, и сморщенность — заветный вход в тайные недра.

Солнце — прямо в глаза. Увертываясь, переворачивается, решая, проснуться со всеми из сего вытекающими или же дальше произволом сна наслаждаться. К окончательному решению не придя, проваливается в ослепительность университетского зала: один на сцене, зал полон, лож нет, если бы были, как и зал, рукоплескали бы. Ни единой девушки, ни одной женщины, ни единственной бабы. Пацаны, парни и мужики. Все искусству его аплодируют. Одежда на стуле, трусишки розовенькие на куче, на самом верху. Он чудо как голенький, на себя не очень похожий, еще очень юный и соблазнительный, но уже весьма и весьма — не так ли, коллега? —  в нужных местах волосатенький, лобок тщательно выбрит — совсем-совсем мальчишечка безволосый, обрезан все-таки, не хотелось, но кто себе может быть не в тренде позволить?

Себя видит, как в зеркале: в пялящихся на него глазах отражаясь. Гроздь его не та, что была, в два раза огромней, нет, пожалуй, что в три. Он на сцене — урок мастурбации, иначе говоря, онанизма — в честь героя библейского, дрочки — если по-нашему, дрочи — коли любовно и с придыханием.

— Ого-го! — кто-то из заслуженных математических профессоров.

— Видно, что мастер, — один из доцентов, подающих стремительные надежды на поприще частиц невидимо неуловимых.

— Век живи — век учись, — проректор по секретной работе с надежными кадрами.

— Надо оставить парня в аспирантуре, — декан исторического, на котором он учится, поглаживая внизу живота и соображая, как встретиться со студентом и где.

Между тем представление, набрав обороты и точку невозврата пройдя, к извержению, гудящий зал восторгая, приближается неотвратимо.

Половина зала, кончив в штаны, молчит понуро, обосранно. Другая дрожит, трепещет, взвивается, криками на сцене дрочащего ободряя.

— Кончай, парень, кончай!

— Давай, брат, не томи!

— Спускаааай!

Этого призыва, как Моисей голоса Божьего на горе Синай, он ждет-не-дождется и, едва от натуги не пукнув и не проснувшись, спиной назад выгибается, стрелу вверх и вперед, направляя в зал, выставляет, ароматом потеющих яиц зал охмуряя, и скорострельно окропляет зал — хватает на всех — кипящей неудержимой лавой вкусной юношеской малофьи.

Ее ловят ртами, ладонями, умудряются даже подмышками, кто-то, успев сбросить штаны, пытается сморщенностью, как лузой бильярдный шар, уловить.

Стар и млад, груб и ласков — все бросаются к сцене: словить, слизнуть, сраку чудодейственную понюхать, безгранично цветную, вслед за малофьей грохочущий взрыв учинившую.

От такого триумфа не проснуться никак невозможно. Но разочарование от яви настолько невыносимо, что не впасть в спасительное забытье обратно тоже совсем нестерпимо.

Наяву уже солнце, а во сне — еще вовсю полнолунно.

Нестерпимо — он и впадает. Сон, как известно, из успокоительных средство первейшее. А после триумфа прийти в себя, успокоиться — дело наипервейшее. Вот, сон и приходит, и он разглядывает внимательно, как знаток истинный, жилистые, тугие, изящные в мощи своей. Такие — во сне. Наяву — только худо обвисшие. Исключительно мельком. Случайно. Подглядывая. Хорошо, что им путь в сон прочно закрыт. Чтобы счастливые сновидения портить не смели.

Даже обвисшие там, наяву его вечно застревающий между ног возбуждали, пробуждая к веселому из ножен выдергиванию, словно долгожданная война наступила и мечу постыдно без крови ржаветь. От посещения универской ужасно вонючей уборной старался воздерживаться, как бы чего не случилось. За день раза три, ну, если сильно тянет, четыре, не больше. И если есть свободное место, но далеко, рядом не становился.

Но, делая крюк, возвращаясь с занятий, проходил в центре две, где действовал настойчивей и откровенней. И — все-таки, стараясь голову не терять, осторожно. Представляя последствия — чур меня, чур — вздрагивал, как будто уже плакать по волосам было ему, голову потерявшему, совсем ни к чему. Только того, кого искал, мэна ни в уборных, зассанных-засранных, ни в более чистых местах не находил. Зато во сне — почти каждую ночь. Там и уборные были чистые, словно в нетях, соцсетями воспетых, и дураков было меньше, о дорогах нечего говорить.

Во сне проносились с бешеной скоростью прекрасно-мускулистые существа с огромными жилистыми, очень упругими, которые совершали свои кругосветные гонки в поиске той в мире сраки единой, которую попочкой называли, из нее дивной красоты цветы благоуханно произрастали, сраки — только языком мокренько полизать — словно рая врата перед их залуписто-красною мощью, оглушая духмяностью, раскрывались.

Пытаясь понять, как это наяву может случиться, пальцем, смоченным в слюне, себе в морщинистом отверстии, закрытым наглухо, ковырял, но, кроме ощущения хочется срать, ни до чего не доковырялся. Оставалось надеяться лишь на мэна, которому удастся в явь из сновидений прорваться и, нежно его раком поставив, войти и все, что надо для полного счастья, жилисто-упругим своим учинить, ни вреда, ни даже боли сколько-нибудь ощутимой не причинив. Он, как все порнушные пацаны, при входе лишь ойкнет, в дальнейшем — хлюп-хлюп и чпок-чпок из музыки мировой, подмахивать приглашая. Как это, толком не понимал, предполагая: следовать в ритме, заданным предметом, из сраки его извлекающим ароматы цветные.

Хорошо бы, наступил счастливый момент: из одежки вытягивать ножки, чтобы достойный уважения мэн уже сегодня нежно и мощно ему в сраку женился. Чтобы, когда зашибется, в то место его целовал. А потом они жили бы долго и счастливо, вообще не умирая. А пока суть да дело, ха-ха-ха, к стенке поставил, голую сраку к себе подтянул и долго, и ласково жизни учил, а он только всхлипывал от удовольствия и просил сильнее и глубже.

Так и хочется выйти, как говорится, на площадь, на то место, где когда-то казнили, и, срывая одежду, показывая себя, главное, набухший хищностью клюв, заорать благим матом: «Совратите меня, мужики, совратите! »

Но хочется, не значит, что можется. И он не выходит, и не орет, а медленно, как полагается, идет по музейному залу, перенасыщенно взглядом скользя по стене, вспоминая вычитанное где-то когда-то: раздеваться надо тщательно и со вкусом. На стене серия: во всю стену не очень короткую сверкают незагорелые белоснежные без всяких прыщиков, родинок и прочего сраки. Среди них ни одной, хоть капельку схожей с его ничем не примечательной, совсем не дынно-арбузной и довольно прыщавой. Даже что-то, похожее на мозоли — настоящих никогда он не видел — на краешках половинок. Надо бы чем-то помазать, чтобы сошли, а то попадется мэн, пожелает, раздвинув, всадить, глянет — и на тебе. Упадет — больше не встанет.

Наяву он любил нюхать собственные подмышки, вывернутые трусы в том самом месте и, низко склоняясь, гроздь и вокруг нее, рукой добывал из дырочки анальные запахи и вдыхал их, мечтая о времени, когда будет обонять подмышки, трусы, промежность и сраку полового партнера, как в иные минуты изысканно сам с собой выражался.

Этого полового партнера, старшего брата, отца, даже, не исключал он, стариков уважая, и деда ждал с таким нетерпением, что даже в общественном транспорте от яркости впечатления у него поднимался и долго не опадал, несмотря на все попытки не представлять себе чудесно-могучее голое тело, надвигающееся на его скромную кургузую безволосую плоть — по виду: мальчик и только. В эти мгновения он явственно видел перед собой его со вздыбленным копьем, к бою готовым, смоченным слюной для лучшей взаимной, так сказать, совместимости.

Смачивать наконечник слюной — обычай древнейший, равно как при ином раскладе глаза, глубокую слезную печаль изображающие. В такие мгновения ощущал: душа уходит не в пятки — что делать ей там, в темнеющей толстокожести? — а в ствол, точнее в гриб, так величал он залупу, в его случае откровенно похожую на поганку: отравиться — раз плюнуть. Но ведь не все залупы — поганки! Может, и его когда-нибудь в белый гриб превратится, в крайнем случае, пусть будет масленок, к которому липнет все, что угодно: травинки, пылинки, былинки, а случится, и ласковые язычки.

В лес по грибы ходил только в детстве, когда к деду-бабке на каникулы в село отправляли. Там увидел у деда в бане такое, что на всю жизнь воображение потрясло. Торчащее у него самого было приблизительно одной сотой — дроби как раз проходил — того, что без дела у деда висело. Тогда-то, после леса и бани, набрав грибов и помывшись, долго не засыпал, а в награду приснился сон вещий, который до сих пор не стерся из памяти, и есть основания полагать, никогда не сотрется.

Один идет в лес по грибы. На левой руке лукошко висит. В правой — ножичек, его полагается всем русским отрокам иметь при себе, чтобы в нужный момент в падучей в угоду истории самочинно зарезаться. А перед тем в церкви на долгой службе, к стене прижавшись, в углу, вспоминая, как вчера с другом в бане чудили, процарапать для потомства картину, как уд входит в сраку, а потом в рот, жадно раскрытый, и брызгает, содрогаясь.

Идет себе отрок, как положено юному, мечтает о бурном соитии, о половом акте, самом, что ни на есть, наяву очевидном. Идет, отроческое пубертатство трусишки-штанишки его напрягает. Но не о Василисе прекрасной отрок мечтает. О братьях ее и отце грезит пацан наяву. Слишком долго все это уже не мальчику, но и не мужу снилось, в полудреме голо являлось.

Так что не диво — возраст к этому располагает — что из сна в явь он шагает. Шажок — в явь попадает. Другой — в грезу вступает. Еще один — явь. Новый — в сон попадает.

По траве-мураве он вышагивает, а та, хоть рода и женского, однако с понятием. Из нее в солнечный день после дождя теплого и затяжного вроде грибы появляются, хвою, травинки, словно стенки прохода заднего, раздвигая. Поглядишь издали, во сне ль, наяву — грибы разных славных мастей: белые, подосиновики, рыжики, подберезовики, много всяких, не все названия можешь припомнить, но ни единого шампиньона! О всякой мерзостной нечисти грибной, мухоморах, поганках и прочем гнусно-отравном, речи нет и в помине. Разве смерть в текстах о любви, о влечении половом, о яви и снах поминают?

Нет. Не поминают. А вспоминают дедову гроздь и зеленое поле: от края до края грибами усеяно. Хочется срезать ножиком в правой руке и в корзинку в левой руке уложить. Но нагнешься, присмотришься: батюшки-светы, как бабушка весь день липко-хлипко лопочет. Что же, присев или сраку выпятив, словно для анального соития подставляя, видит он? Жилистые и упругие с головками-залупами разноцветными, о которых всю жизнь будет он грезить. Хочется юному славному маньяку припасть — лизать залупы-головки, их могучую упругость высасывать, чтобы брызнуло, по всей земле намело-замело, чтобы рот до краев, до полной сытости переполнился, словно счастьем душа.

Забегая вперед, в дальний темноватый жизни спящего уголок: когда было скверно даже во сне, силой воли видение вызывал: бесконечно зеленый под голубым небом без облачка мир, усеянный разноцветными пахнущими пахом грибами-залупами.

Понюхайте хоть бы свой и сравните.

А он еще спит. Посапывает. Вроде бы успокоился. Или кажется только?

Считает себя маленьким человеком. Вышедшим из-под новой шинели, распахнутой неукраденно, открывающей штаны, спущенные до колен, и кальсоны, сдвинутые вниз, чтобы подставить начальству и сослуживцам, дядькам глазасто-задастым, зад тощенький, безволосенький.

Как и спящему — восемнадцать. Только начал карьеру — пристроили. Любит буквы — кого же еще?

Имя-отчество — сплошное автора над душой и телом омерзительное надругательство. То, что никто ни в рот, ни в зад белесым не потчевал, не повод для незаслуженного глумления. Еще все впереди: захочет сам будет всаживать, пожелает — в него будут втыкать.

Спящий в ночных грезах своих к оскверненному приближается: собрат, как не помочь? Тот спиной чувствует теплоту. Со стула привстал, длиннополость шинельную — плохо топят, однако, а город ужасно сырой, природно болотный — натянул с ног и сраки на голову и почти уже жилистую упругость в себе ощущает. Ан нет! Хотя сзади мокреет. У спящего, увы, не встает. Болтается гроздь между ног бесполезно и неприкаянно. Не по этому делу. Ему бы подставить. Только у хозяина шинели подавно не встанет. Затюкан маленький человек, словами разными донельзя он замордован. И то сказать, ни начальник, ни сослуживцы, ни ранее друзья-школяры на его честь, что оральную, что анальную, ни разу — святой истинный крест! — не покушались.

Спящий всхлипнул во сне. Видно, маленькие человеки, грибами разноцветными не востребованные, в непристойно голом виде приснились, возбуждая эмпатию, жалость и сострадание. Так хочется трусики снять, и не перед кем. Разве можно жить дальше?

То ли этот вопрос, то ли другой будят, неуемной откровенностью тормоша: просыпайся, братан, новый день, новые страдания половые!

Такого натиска даже самый отчаянный сон выдержать не способен. Спящий, с трудом разлепляя глаза, громко пердит, чем окончательно себя пробуждает, побуждая идти поссать, пока стояк не догнал, а затем, не моя рук, врубает порнуху, с пол-оборота заводится, как был голый, к зеркалу подскакивает и анфас сперва, затем в профиль, после чего орет раненым зверем и заляпывает зеркало малофьей, из розоватенькой скудной залупки брызжущей долго, обильно и яростно.