Онлайн или Эротика смотреть онлайн бесплатно

1.

Анна

— Я тебя такой никогда в жизни не видела, Ань… — присвистывает Марина, осматривая меня с головы до ног в новом образе.

Прежде чем выйти из спальни, я и сама краем глаза кошусь в высокое зеркало в пол, чтобы убедиться, что выгляжу хорошо.

На мне платье до середины бедра с асимметричным подолом и аккуратным декольте, сшитое из струящейся белой ткани. Тонкие бретели, изящный вырез на ноге. Пара акцентных украшений.

Образ завершают лаковые лодочки в тон, распущенные волосы и сияющая с помощью хайлайтера кожа.

Я выгляжу привлекательно, но не вульгарно. Это именно тот баланс, который сочла бы уместным любая нормальная девушка.

Проблема в том, что я — приёмная дочь священника, и подобная смелость — то, что в моём доме назвали бы греховным падением. Обычно мои наряды доходят чуть ли не до щиколоток, а любой намёк на сексуальность — это повод для долгих, утомительных нравоучений.

— Не слишком ли коротко? — переспрашиваю подругу.

— Для кого коротко? Для вечеринки — норм. Для причастия — да, пожалуй, перебор, — утешает Марина.

— Я серьёзно.

— Я тоже. Ты выглядишь офигенно, Ань. Извини, я понятия не имела, что у тебя такая талия и грудь. За всеми этими балахонами, что ты обычно носишь, было сложно что-то разглядеть.

Машинально скрестив руки, я отвожу взгляд и чувствую, как к щекам приливает жар. Платье на мне из гардероба Марины. Каждая деталь оттуда. Она любит, когда одежда подчёркивает фигуру — и, похоже, это платье справляется с задачей лучше, чем мне того хотелось бы.

— В целом, отличный ход, — заключает подруга. — Прикинулась скромнягой, а потом бах! — и все мужчины в радиусе километра в отключке.

Было бы замечательно, если бы это было правдой. Но единственный человек, которому мне по-настоящему хотелось бы показать перемены, — Паша Бессонов. Племянник моих приёмных родителей. Взрослый, уверенный в себе, всегда окружённый женским вниманием. С самого начала он относился ко мне по-доброму и помогал по мере сил и возможностей, с тех пор как я появилась в их семье.

Мне было тринадцать. В один миг я оказалась круглой сиротой, когда автомобиль с моими родителями попал в аварию. Я сидела сзади, и мне повезло больше.

Кроме шрама на спине — следа от операции, когда врачи извлекали осколок стекла, застрявший опасно близко к позвоночнику, — у меня почти ничего не осталось.

К дому начинают прибывать гости, и мы с Мариной спускаемся на первый этаж.

Здесь и соседи, и университетские друзья, и какие-то дальние знакомые, которых я едва узнаю. Повод действительно значимый.

Подруга выиграла конкурс красоты «Мисс Университет», потом городской, а уже после победы на областном уровне её заметил представитель модельного агентства.

Сначала мы подумали, что это просто красивые слова. Но позже пришло официальное приглашение на кастинг в Париж с шансом подписать контракт и стать лицом известного бренда.

И всё вдруг стало по-настоящему.

Я безумно горжусь Мариной. Её успехами и упорством. Хотя внутри всё сжимается от грусти, потому что мне совсем не хочется её отпускать.

Почти каждый из гостей замечает изменения во мне, и это немного сковывает. Одни отвешивают комплименты, другие откровенно таращатся, а третьи тихо перешёптываются между собой, сгруппировавшись.

— Ань, а где можно взять салфетки? — окликает Варя, соседка Марины.

Эту вечеринку мы организовывали вдвоём. Дом принадлежит подруге, а её семья как раз уехала на выходные к бабушке, чтобы дать дочери возможность отметить проводы без всякого контроля. Они гораздо лояльнее, чем мои, и всегда смотрят проще на многие вещи.

— На кухне, в верхнем ящике, — отвечаю и сама иду туда, чтобы ненадолго скрыться от пристальных взглядов.

Эта часть территории тоже заполнена гостями. Недавний порядок в считанные минуты превращается в лёгкий хаос: повсюду крошки, пустые бокалы и бумажные тарелки.

Я машинально открываю ящик, достаю салфетки и уже собираюсь вернуться, как взгляд цепляется за окно, за которым у тротуара паркуется знакомый автомобиль с эмблемой из четырех колец на багажнике.

Паша приезжает одним из последних, когда я уже почти отчаиваюсь его ждать. Одет в спортивные штаны и толстовку, капюшон которой отбрасывает тень на лицо под фонарём. Но мне не нужен свет. Каждую его грубоватую черту я знаю почти наизусть.

Заторможенно протягивая салфетки Варе, скольжу глазами по линии широких плеч и замираю, не успев спрятаться, когда Бессонов оборачивается и смотрит прямо в окно.

Этого хватает, чтобы я взмахнула рукой — и чтобы кровь зашумела в ушах, а пульс резко сбился с ритма.

Оттягивая вниз платье и с трудом перебирая ногами на высоченных каблуках, к которым я пока не привыкла, иду встречать его в прихожую. Пока есть возможность, любуюсь Бессоновым, прижимаясь плечом к дверному косяку.

Непринуждённая походка, быстрый темп. Тело подчиняется ему без малейших усилий.

Я поджимаю пальцы ног, когда Паша останавливается прямо передо мной. Несмотря на десятисантиметровые шпильки, приходится взметнуть глаза вверх, чтобы увидеть, как он снимает капюшон, проводит пятернёй по короткому ёжику волос и выравнивает сбившееся дыхание.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В нём сто девяносто два сантиметра роста и крепких мышц, и он — причина моих бессонных ночей и постыдных мыслей уже не первый год.

— Здравствуй, Нютик, — растягивает губы в обаятельной улыбке.

Тон, как и всегда, добродушный. Всегда ко мне, но не всегда к другим.

— Привет. Ты сильно опоздал.

— Немного задержался на тренировке. Веришь или нет, пока подъезжал, всё гадал, кто там так уверенно дефилирует по кухне.

Его взгляд соскальзывает с моих глаз на губы, а потом ниже. Это длится недолго, но этого достаточно, чтобы сердце сделало сальто, а в животе вспыхнул огонь, щекочущий изнутри так, что хочется сжать бёдра.

— Комплимент засчитан. Проходи.

Чтобы дать дорогу, я отхожу в сторону, удерживая спину прямой.

Казаться невозмутимой — единственный способ не выдать, что каждое движение Паши, его запах и тембр голоса, я считываю, как сигнал тревоги. Это всегда непосильная задача, а сегодня она со звёздочкой, потому что в новом образе я чувствую себя, как в чужой коже.

— Ты, кстати, не видела Марину? — отрезвляет меня Паша, возвращая взгляд обратно.

Мои мысли сбиваются в кучу и глушат друг друга. Я не сразу понимаю, что его интерес продиктован не просто желанием поздравить подругу с победой, а настоящим, откровенным мужским интересом. Тем самым.

Таким, на который Марина отвечает взаимностью — слегка краснея, попадая в капкан его рук, упираясь бёдрами в стол и поддаваясь притяжению, которое плотно повисает между ними.

Чтобы хоть как-то отвлечься, я решаю пополнить запасы алкоголя — достать пару бутылок из кладовки, ключ от которой есть только у меня.

То, что я дышу через раз — естественная реакция, когда реальность неожиданно ударяет сильнее, чем могла бы.

Подсвечивая фонариком и не найдя выключатель, под раскатистый смех кого-то из гостей, я роняю телефон на пол. Он падает и гаснет, погружая меня во мрак.

Когда в кладовке наконец загорается свет, я поднимаю мобильный, сдуваю с него пыль и понимаю, что экран теперь выглядит так, будто по нему как минимум проехался грузовик.

2.

***

— Вот гадство…

Рассматривая телефон, который с трудом подаёт признаки жизни, я пытаюсь что-то сделать с экраном, но паутина трещин почти полностью скрывает изображение.

Пара отчаянных свайпов не дают результата.

Это ещё один пункт к вечеру, который идёт не по плану.

У меня есть кое-какие накопления, но они точно не рассчитаны на спонтанную и дорогостоящую покупку.

Оставив мобильный на полке рядом с коробками, я делаю глубокий вдох, беру две бутылки шампанского и выхожу из кладовки, стараясь не выдать раздражения.

Повсюду голоса, музыка и смех. Гостей в доме стало в два раза больше. Без шуток — в два. Теперь они занимают не только гостиную, но и коридор, лестницу, кухню и часть веранды.

Не знаю, как Марина, но я волнуюсь, что с домом её родителей что-нибудь случится. Здесь всё буквально дышит дороговизной. Каждый уголок.

Чтобы найти подругу, много усилий не требуется: как и десять минут назад, она стоит напротив Пашки, глядя на него снизу вверх с каким-то щенячьим восторгом.

Марина игриво теребит локон и всё время чуть подаётся вперёд, потому что ловит каждое его слово. Улыбается. Флиртует.

Она светится — настоящим, почти осязаемым светом. И всё бы ничего, если бы этот свет не отражался и в голубых глазах напротив.

Это настоящее откровение для меня. Абсолютно неожиданное откровение, которое сложно игнорировать.

Потому что до этого момента я наивно полагала, что Пашка — единственный, кто подруге совершенно не интересен. При всех ухажёрах, которые крутились вокруг неё, она никогда не теряла головы. А сейчас будто кто-то щёлкнул тумблером: движения стали плавнее, улыбка — теплее, а взгляд цепляется за Бессонова, как за якорь.

Вопреки тому, что это абсурдно, я наливаю в бумажный стаканчик немного шампанского и нахожу место, откуда открывается обзор на новоиспечённую парочку.

Мне не хочется делать ставок, будет ли между ними секс, но эти мысли, как надоедливые мухи, сами лезут в голову. И жужжат настолько настойчиво, что ни одно усилие их прогнать не приносит облегчения.

Скорее всего, да.

Да, они переспят.

Их контакт слишком личный. Паша целенаправленно искал Марину. Он сорвался с тренировки и приехал к ней, чтобы попрощаться. Между ними нет ни запретов, ни обязательств. Ему двадцать три, он заканчивает вуз в этом году, и я не вижу ни одного довода против того, чтобы он не смог остаться на ночь в этом доме — хотя и я в этом доме сегодня остаюсь.

Я делаю глоток шампанского, ощущая, как пузырьки приятно лопаются на языке. Пальцы сжимают стаканчик до тех пор, пока тонкий картон не начинает прогибаться под ними.

В нашей семье алкоголь табу. В нашей семье многое табу — и сейчас я осознанно нарушаю очередное из них.

Я не хотела, чтобы меня брали в приёмную семью. В детском доме, куда меня определили, было не так уж плохо. Там было понятно, где своё, а где чужое. Кто друг, а кто враг. Там никто не играл в любовь, если не чувствовал её.

А в новой семье — бесконечные улыбки и объятия, разговоры о правилах и морали. Прикрытые упрёки.

Я не просила.

Но научилась быть удобной. Скромной. Благодарной. Ненавязчивой.

Я искренне не понимала, зачем удочерять девочку тринадцати лет. Осознала позже, когда в семье, помимо меня, оказалось ещё несколько таких же, как я.

Старших брали не ради любви, а ради помощи. Это была своеобразная плата.

— Аня, это ты? Серьёзно? — неожиданно передо мной появляется Антон — друг Пашки, который несколько раз заезжал к нам, чтобы помочь разгрузить стройматериалы. — Ты не против, если я рядом постою? Тут сквозняком не дует, и вид отличный…

Антон неприкрыто гуляет по мне взглядом, сдвинув брови к переносице и задерживаясь на вырезе платья чуть дольше, чем нужно.

— Да, пожалуйста. Можешь стоять — я уже ухожу.

Оторвав каблуки от пола как раз в тот момент, когда Марина невесомо касается губ Пашки, я резко выпрямляюсь.

Этот поцелуй — неслучайный. Не пьяный. Не на спор.

Подруга сжимает чёрную толстовку в кулаках, встаёт на носочки и тянет его за нижнюю губу — медленно, наслаждаясь каждым миллиметром. У неё послезавтра вылет. Никто не знает, но возвращаться она не планирует... А он обхватывает её шею ладонью, мягко притягивая ближе, большим пальцем касаясь участка под волосами.

От этого собственнического жеста становится жарко, а кожа под платьем начинает покалывать.

Нет ничего необычного в том, что взрослый, свободный Паша целует девушку. Что он вообще умеет целовать. Просто я не знала, что он умеет делать это до мурашек — причём до моих, хотя целуют вообще-то не меня.

К сожалению, Антон не отстаёт, увязываясь следом, когда я прохожу на кухню и открываю холодильник, чтобы достать оттуда охлаждённую воду и потушить вспышку, от которой пылают щёки.

— Народ, конечно, разошёлся. Я думал, будет скромно — торт, свечки… — говорит он мне в спину. — А тут чуть ли не целая свадьба.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Мы звали человек двадцать, — отрешённо отвечаю. — Откуда взялись остальные — понятия не имею.

— Наверное, придётся клининг нанимать.

— Ага.

С шипением открутив крышку, присасываюсь к горлышку, утоляя жажду. Несколько капель воды стекает по подбородку, попадая на ткань платья. Всё это — и многое другое — сопровождается липким вниманием Антона, от которого я хотела бы избавиться.

— Как это тебя отпустили на тусовку, Ань? — не унимается он, продолжая пытаться втянуть меня в разговор. — Ты же здесь на ночь?

— Мне двадцать лет, и я сама решаю, куда и к кому иду.

— А молиться перед сном нужно?

— Что?

Кривоватая ухмылка Антона указывает на то, что он явно перебрал с алкоголем. Я замечаю это только теперь, как и его рассеянные жесты и расширенные зрачки.

Он наваливается на стол, подперев подбородок руками и глядя на меня снизу вверх.

Что именно меня спросили, я прекрасно расслышала, но даю Антону шанс исправиться и забрать свои слова обратно.

— Молиться, говорю, перед сном нужно или нет?

Пытаясь справиться со вспышкой агрессии, я набираю в лёгкие больше воздуха, чтобы ответить, но вместо меня это делает Паша.

Он появляется справа. Не торопясь, встаёт между мной и Антоном, словно заслоняя собой. Его локоть почти касается моего тела, и это волнует сильнее, чем хотелось бы. Если Бессонов приблизится еще на миллиметр, придется признать, что я не справляюсь с грёбанной тахикардией.

— Тох, уймись, — произносит спокойно, но с нажимом.

Не глядя на меня, но плавным движением высвободив бутылку из моих пальцев, Паша забирает её себе.

— Нет, ну мне правда интересно, как ведут себя монашки. Что им можно, а что нельзя? В какой позе они молятся?

Хруст пластика звучит как предупреждение. Наверняка — последнее.

— Прямо сейчас тебе можно узнать только одно: как дойти до выхода. Попробуешь уточнить остальное — будешь глотать зубы.

— Хорош тебе, я и так собирался уходить, — отмахивается Антон, отлипая от стола.

Вид его ссутулившейся фигуры исчезает из поля зрения за считанные секунды. Я не сомневалась, что у него хватит ума не нарываться. Даже у пьяных инстинкт самосохранения срабатывает, когда рядом чувствуется угроза.

Паша выпивает половину содержимого бутылки и протягивает её мне. Я поворачиваю голову и слегка закатываю глаза, в очередной раз перебарывая себя, чтобы не выдать настоящих эмоций, которые в это мгновение душат горло.

Он красивый. По-мужски красивый.

Я заметила это не сразу, потому что поначалу его черты казались слишком тяжёлыми. Жёсткими. Шрам на переносице отвлекал внимание, а несколько раз переломанный нос придавал выражению лица резкости.

Симпатия и первые чувства пришли позже, когда Пашка приезжал к родственникам в гости и часто избавлял меня от домашних обязанностей. Мы поладили. Насколько это вообще было возможно — поладили. Я смущалась, робела. Волновалась всякий раз, когда он появлялся на пороге.

— Спасибо, можешь оставить воду себе, — отвечаю чуть взвинченное, чем планировала. — Не уверена, что готова пробовать коктейль из чужих бактерий.

3.

***

— Я скоро вернусь, — предупреждает Марина, тряхнув копной волос и направившись к входной двери.

Я знаю, что за ней ждёт Пашка. Я… не знаю, как себя вести, но мне неловко оставаться в доме третьей лишней.

— Давай я лучше уеду к себе, — предлагаю, сжимая ладони в замок.

— Зачем? Эй, я не собираюсь ему давать, — фыркает подруга. — Я что, дура? Залететь, когда на горизонте маячат такие перспективы?

Никогда не замечавшая за собой зависти к кому-либо, не говоря уже о Марине, я с облегчением выдыхаю и решаю остаться.

Это абсурдно. Странно — так яростно не хотеть, чтобы Бессонов переспал с кем-то. Ну не со мной же ему трахаться, в конце концов!

Вечеринка заканчивается примерно в первом часу ночи, после того как в дом трижды стучит соседка, грозясь вызвать полицию. Марине не нужны лишние проблемы, поэтому она убавляет звук, благодарит всех за вечер и прощается с гостями.

Когда внутри никого не остаётся, я критично осматриваю гостиную, по которой будто пронёсся ураган. Убираться решаю не основательно, но хотя бы минимально, чтобы не так противно было ступать по полу, усыпанному пластиковыми бутылками и грязной посудой.

Вооружившись большим мусорным пакетом и перчатками, я бегло прохожусь ещё по кухне и прихожей. На веранду выходить не рискую, потому что там горит тусклый свет, и я уверена, что именно её для уединения выбрали Паша и Марина.

Мысли лезут в голову одна хуже другой.

Мне не стоит представлять, как мужская ладонь скользит по женской коже, как они обнимаются и соприкасаются губами, но я представляю и пульс ускоряется до безумия.

Пусть делают, что хотят. Боже, пусть... Несмотря на то, что мне не раз и не два снилось, как Паша делает это со мной, хотя таких предпосылок никогда и не было.

Дистанция, вежливость и нейтральность — вот основа наших отношений.

Закончив с уборкой, я поднимаюсь на второй этаж, где оставила свою сумку с пижамой, и, взяв всё необходимое, направляюсь в душ.

Освежиться, снять тесное платье, смыть косметику и собрать волнистые волосы, которые всегда мешают мне в повседневной жизни, — выглядит как блаженство.

План по перевоплощению гусеницы в бабочку с треском провалился. Не то чтобы я слишком на что-то надеялась, но, наверное, в глубине души ждала, что Пашка посмотрит иначе. Дольше. Пристальнее. Что ему хотя бы на секунду перехватит дыхание.

— Ань, тебе родители звонят, — без стука заходит в ванную Марина, когда я обматываю полотенце потуже на груди. — Говорят, не могут до тебя дозвониться.

Оставшись одна, я перезваниваю маме. В семье нас шестеро детей — половина родных, половина приёмных. Трое уже упорхнули из родительского гнезда и, скорее всего, выдохнули: ни у кого из них сейчас нет столько соток огорода и дел на участке, как у тех, кто всё ещё в плену обязательств.

А ещё у нас идёт постоянная стройка. Сколько помню — около семи лет, и конца ей не видно. Дом старый, находится напротив церкви. Только достроили крышу — обвалилась веранда, только покрасили фасад — понадобилось менять трубы.

И всё это, конечно, своими руками, потому что дешевле и потому что труд — это благословение. Причём подобной помощью папа заморачивает не только нас, но и всех, кто хоть как-то с ним связан. Например, племянника Пашку, который по доброте душевной никогда не отказывает ему.

Разговор с мамой занимает всего тридцать секунд. Я уверяю, что со мной всё в порядке, мы отдохнули, повеселились и собираемся спать, после чего кладу трубку.

В розовой пижаме с мелкими сердечками и кружевной окантовкой, с тугой косой на голове, я возвращаюсь в спальню. Марина сидит у зеркала на пуфе.

Мы познакомились в универе. Она тогда рассорилась со своей компанией в пух и прах, а я подвернулась под руку в столовой. С тех пор вот уже два года мы почти не расставались, несмотря на полную разность в характерах, воспитании и привычках.

— Спасибо, — произношу, аккуратно положив телефон на край трюмо.

— А что с твоим телефоном? Разрядился?

— Я разбила его.

Подруга хмурится, пытаясь вникнуть в мои проблемы, пока я, в свою очередь, стараюсь пробраться в её голову, чтобы понять, чем закончилась встреча с Пашей. То, что его нет в этой спальне и в этой постели — ещё ничего не значит.

— Сильно?

— Экран не работает, ничего не видно. Надо будет завтра отнести в сервис.

— Хочешь, бери мой…

Пока я сочиняю отговорки, Марина открывает ящик письменного стола и достаёт оттуда новый, ещё запакованный айфон последней модели, уверяя меня, что без гаджета не останется, потому что в честь важного жизненного этапа родители сделали ей подарок.

Метнувшись вниз за своим, я безуспешно пытаюсь реанимировать мобильный, но ситуация не становится лучше. Поэтому я соглашаюсь — на короткий срок, с условием вернуть, как только решу этот вопрос.

Подруга переносит все данные на новый телефон, а старый вручает мне. Вернее, его сложно назвать старым. Это пятнадцатый. О том, что он не в идеальном состоянии, сигнализирует лишь небольшой скол в углу корпуса.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

«Сходим куда-то?» — вдруг всплывает уведомление на экране.

Сердце заходится. Это некрасиво, но я читаю адресованное Марине сообщение от парня, в которого влюблена.

С усилием отрываю взгляд от экрана и сжимаю только что подаренный айфон до побелевших костяшек.

— Тебе Паша Бессонов пишет.

Я выпрямляю спину, сидя в кресле, когда телефон снова вспыхивает — Паша предлагает куда-то сходить уже завтра, в последний день пребывания Марины в городе.

— Можешь ответить ему, — подруга оборачивается через плечо. На ней нет косметики, но выглядит она так, будто только что со съёмочной площадки. — Постой… Он тебе нравится, что ли?

Возможность быть разоблачённой заставляет меня проглотить язык.

О своих чувствах я не рассказывала ни одной живой душе. Но Марине и не нужно прилагать усилий — она читает меня, как открытую книгу. Щурится, широко улыбается — и я вспыхиваю, как новогодняя ёлка.

— Я улетаю на конкурс, Ань. Паша, хоть и красавчик, но для меня сейчас важнее будущее, — поясняет Марина. — Хочешь — ответь ему. Пообщайся. Можешь даже не признаваться, что это не я.

— Что именно ответить? — переспрашиваю сиплым голосом.

— Да что угодно. Поймёшь, что он из себя представляет — может, даже разочаруешься. Хотя… целуется Бессонов божественно. И трогает так, что я чуть не кончила, сидя у него на коленях. Он уехал от меня возбуждённый. Дико заряженный, — рассказывает дальше, и я краснею до корней волос от её слов. — Думаю, сейчас он готов, если не на всё, то на многое.

— Может, не надо?

— Ой, брось, весело же! Я начну, а ты продолжишь.

Подруга встаёт с места и садится рядом. Забирает у меня из рук телефон, заходит в переписку, в которой до этого момента было пусто, и, не дожидаясь моего согласия, набирает:

«Ответишь на мой личный блиц-опрос, чтобы я узнала тебя лучше?»

4.

***

«Что за блиц-опрос?» — интересуется Бессонов.

Рядом с его аватаркой светится зелёный кружочек. Он онлайн, и у нас с ним тоже есть переписка, только строго по делу.

Паша играет в футбол за сборную университета. Сейчас активная пора — стартовал чемпионат среди вузов, а я подрабатываю фотокорреспондентом студенческой газеты, поэтому часто мотаюсь на матчи.

У меня есть много фото Паши — в полный рост, в анфас и профиль. Где он уставший, вспотевший. В футболке или без. Где довольный, хмурый или злой. Зависит от исхода.

Эти снимки я иногда отправляю ему файлом. Бессонов благодарит, и на этом всё. Ничего лишнего, что выходит за рамки.

«Это когда ты быстро, честно и не задумываясь отвечаешь на всё, что взбредёт мне в голову», — набирает Марина.

Видимо, Пашу сильно накрыло, потому что после минутной заминки он бросает: «Ладно». Подруга такая… Она умеет сводить мужчин с ума.

Марина кусает губы, отводит взгляд от экрана и выжидающе смотрит на меня. В её глазах пляшут искры — то ли от вина, то ли от азарта, я не уверена. В голове поднимается странный гул. Это глупо, но я вдруг ощущаю какое-то сочувствие к Паше. Он надеется на встречу, которой точно не будет. Ни завтра, ни когда-либо вообще.

— Предлагай, Ань. Что спрашиваем? Какого размера у него член?

Под взрывной смех подруги срываюсь с кресла и перебираюсь на кровать. В животе тянет — щекотно и тревожно одновременно, а краска с лица расползается по шее красными пятнами, будто это я лично собираюсь задать такой вопрос.

— Послушай, — резко выдыхаю. — Думаю, это плохая идея. Очень-очень плохая.

— Ну что ты такая скучная, Нют, — закатывает глаза подруга. — Расслабься, выдохни. Научись получать удовольствие от общения с мужским полом — и, возможно, мужчины сами к тебе потянутся. То, что тебе вбили в голову приёмные родители, — это тормоза. А ты, между прочим, давно выросла и можешь разогнаться до любой скорости. Стать раскрепощённой и желанной. Той, какой ты была сегодня. Потому что, как бы я ни была занята другими делами, прекрасно видела взгляды, обращённые в твою сторону.

Сбегав на первый этаж за бокалами, шампанским и шоколадом, Марина хлопает по пустующей половине кровати и зовёт меня устроиться поудобнее.

Мелкие пузырьки проносятся по организму и кружат голову. Я хочу быть лёгкой, воздушной и смелой — такой, какой почти не бываю в реальной жизни. На самом деле, мне безумно интересно узнать Пашу с другой стороны. Неизведанной, откровенной. Личной. Почти запретной.

Он по-прежнему висит онлайн. Мне кажется, Бессонов ждёт сигналов от девушки, которая ему действительно интересна настолько, что готов идти у неё на поводу. Блиц-опрос или какая-то ещё ерунда — неважно что, важен сам факт отклика.

— На самом деле у него достаточно внушительный член, — огорошивает Марина, набирая первый вопрос. — Я чувствовала сквозь ткань штанов, и, так как мне есть с чем сравнить, могу заверить: тебе не стоит волноваться на этот счёт.

— Тогда почему бы тебе с ним… ну, не попробовать? Вдруг в Париже что-то пойдёт не так?

Отпив половину содержимого бокала, подруга задумывается и вздёргивает плечами. У неё вполне обеспеченная семья. Перспективы, поддержка. Мне не совсем понятно стремление бросить учёбу в вузе и работать моделью, потому что это временная история. Но то, что я не понимаю, не значит, что осуждаю.

— Я мечтаю встретить человека классом повыше, — наконец озвучивает Марина.

— Паша вроде не бедный.

Его отец работает в правительстве, а сам Бессонов уже получил приглашение на оплачиваемую стажировку от израильской компании, которая открыла у нас офис. После получения диплома ему обещают релокацию. Они сами вышли на него после его участия в соревнованиях по кибербезопасности.

Об этом мне рассказал папа. На самом деле я знаю о Паше достаточно много. Против своей воли я получаю о нём информацию почти каждый день. Правда, не такую, какую хочет выведать Марина.

— Это не тот уровень, Нют. Мне нужен мужчина, который не когда-то там кем-то станет, а тот, кто принадлежит к высшей лиге. Я хочу жить красиво уже сейчас.

— Поясни, — качаю головой.

— Ты у меня ещё такая наивная дурёха, — хихикает подруга, закусывая шоколадом. — Высшая лига — это не просто деньги. Это круг. Своя тусовка. Люди, у которых всё схвачено. Это когда ты прилетаешь в Париж — и тебя встречает личный водитель. Когда твой мужчина может выкупить целый ресторан для банального романтического ужина. Когда тебе не нужна помощь с арендой, потому что тебе просто покупают квартиру или дом.

Пока из колонок льётся музыка, а бокалы звенят друг о друга, Марина делает очередную попытку начать блиц-опрос. Первый вопрос — и сразу в лоб. Я не останавливаю подругу, предпочитая пялиться в экран с дико колотящимся сердцем.

«Один раз долго или несколько раз быстро, Паш?»

Сообщение висит прочитанным, но никакой реакции не следует. Очевидно, это слишком! Всё, что происходит, — слишком. Интимно. Горячо. Провокационно.

«О чём идёт речь?» — пишет Бессонов.

Он не пользуется смайлами или стикерами, не ставит скобки и пишет грамотно — и это подкупает.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

«Догадайся. Речь идёт о твоих предпочтениях».

«Пусть будет несколько раз быстро».

Марина смеётся, запрокинув голову к потолку. Эффект адреналина, хлынувшего в кровь, заразителен, и я ловлю себя на глупой улыбке.

«Утром или ночью?»

«Без разницы».

«Нет, так не пойдет. Должен быть один чёткий ответ!»

«Хорошо, ночью».

«Контроль или подчинение?»

«Контроль».

«Сверху или снизу?»

«Сверху».

«Пальцы или язык?»

«Язык».

«Стоны или крики?»

Значок «онлайн» рядом с аватаркой гаснет, но буквально на несколько секунд. И этого мгновения хватает, чтобы я допила бокал до дна в надежде приглушить жар, поднимающийся изнутри.

«И то, и другое. Главное, чтобы искренне».

Заблокировав телефон, подруга вручает его мне. Пальцы подрагивают от мыслей, которые теперь не выбросить из головы. Они крутятся по кругу, не давая отдышаться.

— Отправь ему свою фотку топлес и попроси оценить по шкале от одного до десяти, — предлагает Марина. — Это мой тебе совет, пока он на взводе.

— Я не стану этого делать, — категорично мотаю головой.

— Ну и зря. У тебя всё более чем хорошо — и с формой, и с пропорциями. Нюта, иногда нужно проявить инициативу и перебороть себя. Стать не правильной девочкой, а настоящей. Такой, от которой сносит крышу. У Паши это не влюблённость, а обычная мужская похоть. Хочешь узнать моё мнение? Он бы и тебя захотел — ты ему не безразлична, он всегда тепло к тебе относился.

— Тепло — это по-дружески, — с запалом парирую.

— Поверь, если мужчине совсем неинтересна девушка, он холоднее айсберга. А Паша регулярно впрягается в твои проблемы — и это уже вполне отчётливый звоночек.

Наши посиделки долго не затягиваются: Марина быстро засыпает, свернувшись в клубок, а я иду в гостевую спальню с тем самым телефоном в руках, стараясь заглушить в себе желание ввязаться в дурацкую авантюру, которая, очевидно, ничем хорошим не закончится.

Когда я лежу в постели и смотрю в потолок, экран телефона вспыхивает, заставляя меня насторожиться.

По-хорошему, этот аккаунт, который подруга завела для переписки с парнями, нужно удалить. Себе она его не устанавливала. Удалить и забыть было бы правильно. Но пальцы сами тянутся к телефону, чтобы проверить входящее сообщение.

«Так что насчёт сходить куда-то завтра?» — интересуется Бессонов.

На часах третий час ночи. Нервно закусив губу, я стискиваю колени, потому что все до единого ответы проносятся у меня перед глазами, и я не могу их не визуализировать. Как он быстро, сверху, целуя с языком… Просто не могу!

«Извини, завтра никак не получится. У меня много дел, нужно успеть собраться до вылета».

«Тогда после возвращения?»

«Тогда да».

Мне далеко до Марины. Я не умею быть роковой, дерзкой и раскованной. Вопреки тому, что это вовсе не моё дело, я почему-то жалею Пашу, хотя он меня об этом не просил и, немного подумав, добавляю:

«Спасибо за ответы, Паш. Было… очень познавательно».

5.

***

Попрощавшись с Мариной, я выхожу на автобусную остановку.

Дом, где я живу, находится в посёлке за городом. Добираться оттуда на учёбу жутко неудобно, и я бы давно уже переехала, как-нибудь выкрутившись с арендой, но меня останавливает Катя — приёмная сестра, которой двенадцать, и с которой мы очень близки. Одна только мысль о том, что я рано или поздно съеду от родителей, вызывает у неё панику, поэтому я пока не тороплюсь.

Именно она встречает меня на вымощенной камнем дорожке, как только я открываю калитку и захожу во двор. Растрёпанные волосы, веснушки на лице, в руках — чашка какао.

— А я следила за тобой, — хитро улыбается. — Через сторис Маринки.

Сняв с плеча сумку, обхожу кирпичный одноэтажный дом и направляюсь к отдельной пристройке, которая когда-то принадлежала Николаю — родному сыну моих приёмных родителей. Он ушёл жить отдельно два года назад, и я выпросила это пространство себе: тут есть спальня и ванная, что значительно упрощает жизнь. Часто здесь остаётся и Катя — мы болтаем допоздна, смотрим старые комедии и налегаем на сладости.

— Ох уж эти соцсети, — недовольно цокаю языком. — И что интересного ты там увидела?

— Что вчера ты была в коротком белом платье и с распущенными волосами. Краси-ивая!

Я закатываю глаза, замечая в просторной деревянной беседке местного депутата и отца — для всех остальных он отец Анатолий. Уважаемый человек в посёлке, добрый священник, который умеет поддержать и словом, и делом. Но для меня он другой. В первую очередь — строгий, властный и немного отстранённый.

Мои родные родители не были верующими. По крайней мере, я не помню, чтобы мы когда-то говорили о религии или ходили в церковь. В те годы у меня не было чётких убеждений — да и сейчас я не всегда понимаю, где начинается моя вера, а где заканчивается. Но вслух об этом не говорю. Особенно здесь.

— Ты для кого-то нарядилась, да? — следует за мной по пятам Катюша. — У тебя кто-то есть — признавайся?

— Отвянь, мелкая.

— Значит, я всё-таки права.

— Слушай, я хочу переодеться, — отрезаю и захлопываю перед ней дверь, чтобы не отвечать на вопросы.

Прохожу через комнату, бросаю сумку в угол и тяжело выдыхаю.

Телефон Марины всё ещё у меня. Вчерашняя переписка не даёт покоя, и я изо всех сил пытаюсь сдержаться, чтобы не продолжить разговор с Пашей.

Хорошо, что на моей территории нет ни лампадок, ни взглядов святых с пожелтевших изображений. Здесь я могу позволить себе роскошь чувствовать, хотеть, сомневаться. Даже грешить. По крайней мере, мысленно.

День выходного дня субботы проходит у нас достаточно активно: уборка, приготовление пищи, стирка, ремонт. Подъём рано. Папа проводит много времени в церкви. Мама возится на кухне, пишет объявления и помогает детям.

Лежать на кровати и читать книгу или смотреть сериалы — не положено. Разве что ты серьёзно заболел.

Поэтому я разбираю вещи, связываю волосы в тугой хвост, переодеваюсь в лосины и клетчатую рубашку из мягкого хлопка и нахожу маму, которая вместе с Катюшей лепит пирожки с капустой для завтрашнего обеда после службы.

Она всегда одевается скромно. Сегодня на ней длинная тёмно-серая юбка до щиколоток и блузка с застёжкой под горло. Волосы собраны, на голове — светлый платок в мелкий цветочек, завязанный на затылке.

Мама ловко защипывает пирожки, даже не глядя на меня. Очевидно, обижается на то, что я не примчалась первым же ранним автобусом.

— Доброе утро, — говорю, подходя ближе.

— Утро уже давно прошло, — откликается, не поднимая глаз. — Мы с шести на ногах: и тесто замешивали, и свечи перебирали. Твоя сестра, между прочим, помогала. А у тебя, видно, были дела поважнее.

Во мне вспыхивает раздражение, но я его глотаю.

Скромность. Благодарность. Покорность. Это то, чего от меня ждут. Всегда. Даже когда хочется кричать, потому что характер у меня не сахар, а с ним в этой семье страшно неудобно.

— Мне жаль, что не получилось приехать раньше, — как можно сдержаннее отвечаю. — Я сейчас подключусь.

Беру фартук. Засучиваю рукава. Повязываю на волосы накрахмаленный платок, чтобы не выбиваться из общей картины.

Несмотря на то что мне демонстративно не дают никакой работы, я всё делаю сама: подвигаю миску с начинкой, беру тесто. Через пятнадцать минут уже укладываю пирожки на противень и ставлю их в духовку.

Кухня у нас просторная, но тишина в ней сейчас такая плотная, что любое слово или движение кажется чересчур громким. Даже Катя, обычно болтушка, сегодня молчит и сосредоточенно макает ладони в муку. К счастью, при маме она не упоминает мой вчерашний внешний вид. Ей всего двенадцать, но сестра уже понимает, когда лучше держать язык за зубами.

— Аня, я хотела попросить тебя обрезать у вишни сухие ветки, — наконец-то мама немного оттаивает. — Пока не распустились почки — самое время.

Покончив с пирожками, я выхожу на улицу и направляюсь к дереву с садовыми ножницами в одной руке и стремянкой из сарая в другой. Солнце уже прилично припекает, в воздухе витает запах весны и чего-то живого, активно пробуждающегося после зимы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Старая вишня растёт в углу двора, раскинув ветви почти до крыши соседского дома — и в этом вся проблема.

Я встаю на нижнюю ступеньку и начинаю осторожно срезать сухие сучки, которые не подают признаков жизни. Работа простая, монотонная, почти медитативная — и, по крайней мере, куда приятнее, чем сидеть в кухне рядом с раздражённой мамой.

Через несколько минут мне становится жарко. Я снимаю рубашку, остаюсь в белой майке и повязываю рукава на талии.

Некоторые ветви у вишни довольно толстые, одна из них — прочная, почти горизонтальная. Я уже делала так раньше, поэтому уверенно перебираюсь с лестницы прямо на неё. Отгибаю ветки, проверяю, насколько они гибкие, и срезаю ненужные, бросая их вниз.

— Пашка! Пашка приехал! — радостно кричит Катюша, подбегая и останавливаясь под деревом.

Я отсылаю её подальше, чтобы не мешалась. Сама перевожу взгляд на дорожку, где папа прощается с депутатом, а потом с улыбкой обнимает племянника, похлопывая его по плечу.

Бессонов высокий, спортивного телосложения. Светлая футболка обтягивает плечи, джинсы сидят свободно. Он выглядит старше своих лет. Он выглядит... опытным, чёрт возьми.

Я замечаю, как напрягаются мышцы на его руках, когда он жмёт папе ладонь, и как он слегка прищуривается от солнца. Зачем я на это смотрю — вопрос риторический, но мозг игнорирует все мои попытки не пялиться. Абсолютно каждую.

С трудом отводя глаза, я ощущаю знакомую томительную тяжесть внизу живота. Она приходит после каждой встречи с ним, но сейчас — особенно остро. Наверное, сказывается откровенная ночная переписка, которая вышла из-под контроля.

Катюша машет рукой, подзывая Пашу ближе. А я сижу на широкой ветке — уставшая, взвинченная, с садовыми ножницами в руках. Это не самая выигрышная картина. Впрочем, у меня и так нет никаких шансов. Даже в самом нарядном виде — я убедилась в этом ещё вчера, что бы ни говорила Марина.

— Привет, птенец, — говорит Паша, подходя к нам уверенным, неторопливым шагом и ласково потрепав Катю по волосам.

Сестра хихикает, получая от него шоколадку. Смущение выдают дрожащая улыбка и неловкое переминание с ноги на ногу. Приятно знать, что перед ним робею не только я.

— Спасибо, Паш. А ты вчера тоже был с Аней на вечеринке? — спрашивает она, разрывая обёртку.

— Да, мы виделись, — отвечает Бессонов, бросая на меня беглый взгляд.

От волнения у меня в голове туман и ни капли ясности. Поэтому я даже не успеваю толком кивнуть в знак приветствия.

— Скажи, Аня была красивая в новом образе? — продолжает донимать Катюша своими глупыми расспросами.

Паша подходит к лестнице, подвигает её ближе и вжимает в землю, проверяя на устойчивость. Когда он поднимает голову, я невольно ерзаю на месте. Его пронзительно-голубой взгляд цепляется за меня, вызывая дрожь где-то под рёбрами.

— Мне кажется, это не её стиль, — говорит он Птенцу, но смотрит при этом прямо на меня.

Что, блин?

В ушах шумит, а щёки вспыхивают, будто меня отхлестали.

Я воспринимаю это как оскорбление. Личное оскорбление, даже когда Паша кладёт ладони мне на бёдра, чтобы помочь спуститься.

6.

***

— Слезай, — предлагает Паша, с нажимом надавливая на мои бёдра и перемещаясь выше — к талии.

Невзначай, конечно.

Не обращая внимания ни на пробегающий под кожей ток, ни на то, как сердце срывается на галоп, я опускаю руки на его запястья, покрытые жесткими волосками, не давая двинуться дальше.

Смотрю в голубые глаза с вызовом. Дышу часто, резко, раздувая крылья носа, будто собираюсь броситься в схватку.

Мой взгляд хаотично скользит по Паше: коротко остриженные волосы, острые, наточенные скулы, подбородок с ямкой. Губы чуть приоткрыты, взгляд спокойный, сосредоточенный. Всё происходящее под его полным контролем.

Одарить девушку комплиментом определённо не самая сильная сторона Бессонова. Хотя у меня вообще есть сомнения, что он воспринимает меня девушкой. Я — бесполая. Так было, есть и, похоже, будет. И с этим надо смириться.

Но почему-то обидно до слёз, до кома в горле. За рёбрами ядом разрастается злость — та самая, что толкает на поступки, о которых потом не жалеют.

Периодически я мотаюсь на матчи с университетской футбольной командой. Я не слепая. Я… прекрасно вижу, какой у Паши вкус и каких девушек он предпочитает видеть рядом. Всегда эффектных, с безупречным макияжем. Тех, кто не боится мини, высоких каблуков и пристального внимания.

Тогда почему он решил, что мне нельзя выглядеть так же?

— Что значит, не мой стиль? — тихо переспрашиваю, чуть склонив голову набок.

Мужские ладони замирают где-то на уровне бедренных косточек. Они тёплые, грубоватые — и одного этого касания достаточно, чтобы всё внутри пошло вразнос. Мышцы живота подрагивают, мысли путаются, пульс грохочет в висках. Эта грёбанная физика всегда работает против меня.

— Ты старалась быть кем-то, кем не являешься, — сдержанно объясняет Паша. — Но я не сказал, что это было некрасиво.

— И кем же я являюсь?

Бессонов шумно вдыхает, а я бегло оглядываюсь на дом. Понятия не имею, насколько сомнительно со стороны выглядит приёмная дочь священника, застывшая между небом и землёй и будто бы готовая согрешить прямо на дереве. Хотя, возможно, это только мне кажется. Только в моей голове всё кажется настолько кричащим и вызывающим.

— Той, кого с детства учили, что внешность должна отражать суть.

— О, правда? Прости, ты тоже считаешь, что я каждый день молюсь перед сном? — с удивлением приподнимаю бровь.

— Речь не об этом.

Он меня не знает. Совсем. Это не то, чем я живу и что разделяю, но оно крепко вшито в подсознание, и Паша точно не прогадал.

— Ты сам ни разу не был на службе, — отпускаю колкое замечание.

— Верно.

— Ни разу не заходил в церковь не ради галочки, а просто так.

— Мне туда нельзя — сгорю прямо у входа, — усмехается Бессонов. — Слезай, Ань. Я справлюсь с ветками быстрее.

Чтобы опустить ладони ему на плечи, мне приходится податься чуть вперёд. Довериться целиком и полностью. Плечи крепкие, широкие, немного напряжённые. Под пальцами плотная ткань футболки, а под ней — упругая, живая сила.

Мы замолкаем, глядя друг на друга. Бессонов держит меня надёжно — ладони обхватывают талию, пальцы слегка сжимаются.

Я сглатываю, чувствуя, как пламя поднимается к груди, и, всё ещё опираясь на его плечи, начинаю спускаться. Рубашка цепляется за шершавую кору, но я уже в движении.

Наконец, ступни касаются земли. Наши лица на расстоянии пары сантиметров. Воздух трещит, запах — тёплый, тягучий, с примесью терпкой туалетной воды. Проходит секунда, две. На третьей голова идёт кругом, несмотря на то что я остаюсь полностью неудовлетворена разговором.

— Шоколадку будешь, Ань? — спрашивает Катюша, шагая за мной по дорожке.

Я развязываю рубашку и накидываю её, застёгивая все пуговицы, кроме двух верхних. Пытаюсь прийти в себя, выровнять дыхание и стереть с лица глупое выражение до того, как зайду в дом и пока Паша, вместо меня, разбирается с вишней.

— Нет, спасибо. Оставь себе.

Провалившись в бытовые дела — глажку постельного белья и скатертей, — старательно игнорирую голоса в гостиной, доносящиеся невнятным гулом.

Кожа до сих пор горит в тех местах, где касались руки Бессонова — жарче, чем от утюга на максимуме. Потому что до него никто. Никогда. Так откровенно, пусть даже случайно.

Отец у Паши не слишком верующий, но регулярно вкладывается в нашу церковь, чтобы заработать баллы перед общественностью. Сколько раз сюда приезжала пресса — не сосчитать. То привезёт новый иконостас, то подарит хору аппаратуру, то профинансирует празднование Пасхи. Все стройматериалы тоже поставляет он. Правда, сейчас попросил заняться этим сына, поэтому Бессонов — что-то вроде волонтёра.

Отец Анатолий обожает принимать племянника у нас в гостях. Он растекается елеем, сажает его за стол и старается быть доброжелательным до неловкости.

Закончив свой план-минимум на сегодня, мне приходится пройти через гостиную к выходу. Я держу осанку прямой, лицо — спокойным. Только дыхание задерживаю на всякий случай.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Паша сидит на стуле, откинувшись назад. Одна рука лежит на спинке соседнего, вторая держит стакан с ягодным морсом. Он молчит и кивает, но внимательно слушает.

Когда я прохожу мимо, не замечает — и это приправляет моё дурное настроение щепоткой недовольства, которое выливается в то, что, едва оказавшись на своей территории, я хватаюсь за телефон.

В голове набатом звучит предложение Марины отослать Паше фотку. Проверить. Спровоцировать. Предложить оценить. Стать смелой, дерзкой.

В последний раз он был онлайн два часа назад. Как только я увеличиваю снимок его профиля — тот самый, которое сделала лично на одном из матчей, — у меня зудят пальцы, чтобы первой возобновить диалог.

7.

***

Моя территория — это комната размером четырнадцать квадратных метров, крошечная ванная и прихожая.

После Николая я сделала здесь косметический ремонт. Практически сама, своими силами. Переклеила старые обои на светлые, купила новую мебель и сантехнику. Вложила почти все свои накопления — и осталась довольна результатом, потому что раньше мне приходилось делить спальню с другими сёстрами.

Катюша хотела посмотреть вместе диснеевский фильм перед сном, но я отказалась, потому что у меня накопилось масса работы. Эта работа слабо оплачивается и держится на голом энтузиазме, но я вызвалась сама, когда в конце первого курса увидела объявление на первом этаже центрального корпуса и зашла в отдел кадров.

К тому моменту я уже купила себе камеру. Она была не самой профессиональной, но для начала вполне подходила. Я снимала всё подряд: лекции, концерты, студенческие вечеринки, преподавателей на кафедре и встречи с иностранными гостями.

Позже я накопила на более продвинутую модель, и к работе в газете добавились фотосессии, которые я провожу в свободное от учебы время. Именно ими мне предстоит заняться этим вечером. Но как только я открываю ноутбук, каждое действие даётся с трудом. Приходится буквально прилагать усилия, чтобы не захлопнуть крышку и не отложить всё на завтра.

Концентрация на нуле. Собранности — ни следа, а глаза постоянно соскальзывают с экрана ноутбука на телефон, который лежит на краю стола.

Это неконтролируемо.

Сложно.

Зуд только усиливается, и я иду в ванную, чтобы принять контрастный душ и прийти в чувство.

Переступив через бортик, резко включаю горячую воду и стою под струями несколько секунд — до тех пор, пока кожу не начинает покалывать. Затем выкручиваю холодную до упора. Тело сразу начинает мелко знобить, дыхание сбивается, и именно в этот момент удаётся хоть немного сбросить напряжение, накопившееся до предела. Чтобы не лопнуть, как туго надутый шарик.

Вытерев запотевшее зеркало, я... ненадолго задерживаюсь и рассматриваю себя со всех сторон.

Возможно, Марина права — и у меня нормальная фигура. Талия есть, плечи неширокие. Грудь… чуть больше, чем хотелось бы, но в целом всё выглядит сбалансированно. Единственное, что по-настоящему портит впечатление, — это шрам на спине. Не самый страшный, но мне он кажется лишним. Каждый раз, когда смотрю на себя сзади.

До подруги никто не делал мне подобных комплиментов, потому что я предпочитала носить закрытые вещи. Не в обтяжку, без вырезов, без акцентов. «Женская красота — в скромности, а не в обнажённости», — любила повторять приёмная мать. Отец Анатолий особо не подбирал слов, но его замечания не касались лично меня. Скорее, девушек в целом.

Я и сама нечасто стремилась выделяться. Привычка выработалась быстро: из уважения, страха или просто потому, что так было проще.

Ровно до вчерашнего вечера.

Надев топ и трусики, я выхожу из ванной, замечая вспыхнувший экран телефона. Все усилия, которые помогли вернуться в рабочее состояние, мгновенно обнуляются.

Сердце пускается вскачь, как перед прыжком в воду с высокой вышки. Хотя, как только я беру мобильный в руки, становится очевидно, что это не Паша.

«Нютик, ты приедешь со мной попрощаться?» — спрашивает Марина. — «Вылет в десять. Если не сможешь, я не расстроюсь, а сможешь — буду очень рада».

Мои окна выходят на проезжую часть — как раз туда, где припаркован автомобиль Бессонова. Сам он стоит, облокотившись на крышу и придерживая приоткрытую дверь, пока ему вдогонку что-то выкрикивает папа.

Приходится распахнуть окно, чтобы расслышать. Меня не видно, потому что я прячусь за шторой, набирая ответ подруге. В принципе, я смогу попрощаться, если прогуляю пару: я часто мотаюсь куда-то по университетским делам, но это не мешает мне учиться на отлично.

— Паш, завезешь ещё один мешок цемента после службы? – спрашивает отец, указывая рукой на церковь. — У притвора стена просела…

— Да, постараюсь, — кивает Бессонов. — После службы — это во сколько?

— К одиннадцати подъезжай. А можешь и на саму службу, а то тебя не затащишь.

— После, дядь Толь. После. До встречи.

Взмахнув рукой, Паша забирается в салон автомобиля и пристёгивает ремень безопасности. Я смотрю на его профиль, ощущая, как в руке греется телефон. Кто кого провоцирует — вопрос открытый, но чужая маска даёт фору именно мне.

Недолго думая (или вообще не думая) я снимаю блокировку с экрана, захожу в диалог и, пока Бессонов не уехал, набираю короткое сообщение:

«Какие девушки тебе нравятся, Паш?»

Вместо того чтобы завести двигатель, он устремляет взгляд в телефон и откидывает затылок на подголовник, решив задержаться. Между нами расстояние не больше десяти метров, но в то же время между нами такая высокая стена, что не стоит и пытаться её преодолеть.

Сердце грохочет всё время, пока Паша раздумывает над ответом. Даже отсюда, сквозь толстые прутья забора, я читаю его эмоции по движению бровей и губ.

«Разные. Никогда не выбирал по конкретным параметрам», — приходит лаконичный ответ.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мне всегда казалось, что параметры есть, иначе как объяснить то, что все его девушки были как на подбор?

«Блондинка, брюнетка — неважно?»

«Нет, абсолютно».

Я осторожно отхожу от окна, чтобы не пошатнуть штору и не выдать себя, и застываю у зеркала.

От мамы мне достались непослушные каштановые волосы, которые постоянно вьются, какими бы плойками я ни пользовалась. И когда я говорю «непослушные» — то совершенно серьёзна.

Я веду постоянную битву с вьющимися прядями, которые то и дело выбиваются из любой причёски, даже если заливаю их лаком или гелем. Они живут своей, анархичной жизнью. Жизнью, которая мне не подчиняется.

«А что насчёт фигуры?» — отстукиваю по виртуальной клавиатуре, продолжая коситься на собственное отражение, пытаясь понять, вписываюсь ли я в Пашин вкус хотя бы теоретически.

«Это продолжение блиц-опроса или какая-то другая проверка?»

«Другая, но интересуюсь в рамках вчерашней темы».

«Я бы хотел услышать и твои предпочтения».

Взволнованно перекатываясь с пятки на носок, я кусаю губы. В памяти всплывают касания, взгляды, запахи. Можно притвориться другой, можно закончить переписку, а можно ответить честно. По-настоящему. От себя. Всё равно никто и никогда не догадается.

«Это будет после тебя. Какой тип фигуры тебя привлекает: песочные часы, прямоугольник или, может быть, груша?»

В переписке возникает пауза, но не потому, что Бессонов уехал: его автомобиль всё ещё стоит у ворот. Просто он, похоже, обескуражен.

Я не монашка, пусть не заблуждается. У меня есть желания, идеи, мысли — и все они далеко не целомудренные.

«Погуглю при случае. Пока не силён в этих классификациях».

В ушах начинает шуметь, когда я открываю камеру и навожу её на зеркало. Из головы вымывает остатки самоконтроля. Даже формальное понятие приличного поведения.

Фокус получается хорошим, но нажать на кнопку и зафиксировать его у меня не хватает духу.

План по созданию провокации катится в бездну, потому что пересилить себя, оказывается, самое сложное из всего сценария.

Нервно расхаживая из угла в угол, я на повторе прокручиваю вчерашний вечер и сегодняшний диалог на вишне. Обида душит. Ничего не стоит поступить, как предлагала Марина, — и если что-то пойдёт не так, просто снести чат вместе с аккаунтом.

Ты старалась быть кем-то, кем не являешься.

А что, если я и есть не та, кем хотела бы быть? Что тогда?

Остановившись у кровати, я резким движением снимаю простой чёрный топ, возвращаюсь к зеркалу, собираю волосы заколкой, открывая шею, и, прикрыв грудь рукой, делаю этот чёртов снимок.

Он получается до неприличия идеальным. Если бы не вышел — я бы не повторяла попыток, но с первого кадра легло всё: свет, ракурс, линии тела.

Я без промедления открываю фоторедактор: убираю фон, обрезаю снимок по шею, накладываю несколько фильтров. Ни одна программа не узнает, что на фото я. Ни одна!

Вдох — выдох.

Палец медленно скользит к иконке диалога, несмотря на то, что даже прикрытая грудь не делает снимок менее откровенным. Он вызывающе пошлый. Он накаляет воздух вокруг. Раскачивает нервы до десятибалльного шторма.

Я чувствую вызов. Желание идти дальше. Это как толчок в спину, когда стоишь на самом краю.

Поэтому отправляю фото вложением с короткой припиской: «Можешь не гуглить. Это гитара, например».

Перевожу дыхание. Вспыхиваю. Дрожу. Особенно, когда сообщение помечается как прочитанное, и после этого начинается отсчет, когда каждая секунда кажется дольше предыдущей.

Правда, не успеваю даже попросить оценку по шкале от одного до десяти, как она приходит сама — быстро, стремительно, вышибая из лёгких весь кислород:

«Понял. Охуенная гитара».

Я не раз слышала, как Пашка матерится во время игры, но сейчас это звучит совсем иначе. Почти как признание. Непривычное. Особенно — от него.

И пусть я не вижу Бессонова лично, даже сквозь экран ощущаю, что его взгляд прямо сейчас — адски печётся.

____

В блоге можно посмотреть визуалы героев —

8.

***

— Ваша сестра очень красиво поёт, — слышу за спиной тихий, вкрадчивый голос.

Я убираю камеру, оборачиваюсь и натянуто улыбаюсь местному депутату, который недавно сидел у нас в беседке. Честно говоря, я в дурном настроении. Это из-за недостатка сна, потому что вчера я с трудом уснула около четырёх утра, обрабатывая фото и прерываясь на переписку с Пашей, которая после отправленного снимка стала намного активнее.

Я бы сказала — слишком. Слишком активнее.

Я… взбудоражила его.

Я. Своим телом. Бёдрами. Талией. Грудью.

До сих пор не верю, но мне удалось остаться под чужим именем и при этом занять всё его внимание. Разжечь в нём нехилый интерес. Истинно мужской. Тот самый, который ни с чем другим не спутаешь.

Именно поэтому я сейчас слегка растеряна, вымотана и на взводе. Меня разбудили в шесть утра, чтобы я помогла с мелкими делами по хозяйству.

На то, чтобы собраться с мыслями и ответить депутату, уходит несколько долгих секунд — и всё это время он разглядывает меня уж слишком пристально.

— Да, у Катюши приятный голос. Звонкий, как колокольчик, — выдержанно киваю. — Она поёт в хоре с десяти лет. Причём добровольно.

— Это хорошо, что добровольно. Признаться, я считал, что в вашей среде всё намного сложнее.

— В какой это «вашей»? — уточняю, чуть приподняв бровь.

На самом деле я прекрасно понимаю, о чём речь — я просто оговорилась. Но жаловаться на приёмных родителей посторонним не в моих правилах. Впрочем, не только посторонним. Вообще никому.

— В вашей, где вера — это не выбор, а обязаловка, — усмехается мужчина. — Без обид, Анна. Просто наблюдение.

Я лихорадочно пытаюсь вспомнить имя человека, который вот-вот станет главой местной администрации, но в голове такая каша, что вся информация путается.

Кажется, его зовут Владимир. С фамилией провал. Что-то на букву Х. Знаю от мамы, что он вдовец, лет сорока с хвостиком, раньше работал в районной администрации. Бывает на богослужениях, активно продвигает культурные мероприятия и организовывает субботники. Как по мне — слишком старательный, чтобы быть бескорыстным. Но это вовсе не моё дело.

— Хотите, я вас сфотографирую? — резко перевожу тему.

Владимир ничуть не обескуражен. Напротив — широко улыбается, словно услышал не просьбу о фото, а приглашение к флирту. И, похоже, он совсем не против.

— Да, пожалуйста. Буду очень признателен.

Сделав несколько шагов к столу, где бабушки распродают церковные свечи и листовки с молитвами, депутат достаёт крупную купюру и демонстративно опускает её в коробку для пожертвований.

У нас красивая церковь. Я не предвзята к другим, правда. Но стоит взглянуть на неё в утреннем свете — и сразу понимаешь, почему сюда тянутся люди.

Высокий потолок, пастельные стены, солнечные пятна на полу, пробивающиеся сквозь узкие арочные окна. У входа столик с книгами. Повсюду — деревянные скамейки с подушками ручной работы. И, в отличие от других мест, где я бывала, здесь никто не станет странно коситься, если ты вдруг устанешь и решишь присесть.

Икон много. Разных. Красивых, старинных. В тёмных резных оправах и с потускневшим золотом.

У последней, что ближе всего к стойке со свечами, где особенно много огоньков, Владимир останавливается прямо напротив, поднося свою свечу.

— Так нормально, Анна?

Я поднимаю большой палец вверх, настраиваю камеру и делаю несколько кадров. Лицо у него гладко выбрито, волосы зачёсаны назад и блестят от геля. Он точно знает, как держаться и какую позу принять: становится в три четверти, чуть вскидывает подбородок, а взгляд уводит будто бы мимо объектива.

— Хорошо? — спрашивает Владимир, приближаясь ко мне.

Развернув к нему экран, я показываю отснятое.

— Отправите мне, Анна? Если не сложно? — слегка склоняет голову набок, явно довольный результатом.

— Разумеется.

— Тогда запишите мой номер.

Хочется спросить, почему у него до сих пор нет визиток, но я вовремя прикусываю язык и говорю, что возьму номер у мамы и отправлю фото, как только будет свободная минутка.

А пока у меня масса других обязательств.

Например, помочь накрыть обед в нашей беседке, где почти каждое воскресенье после литургии собираются сплочённые прихожане.

Повесив на шею фотоаппарат, я толкаю тяжёлую деревянную дверь, украшенную резьбой и металлическими накладками, щурюсь от слепящего солнца, и, когда восстанавливаю зрение, у меня за рёбрами происходит сильный взрыв: у церкви припаркован автомобиль Паши, а сам он возится у багажника, выгружая мешки цемента, обещанные отцу Анатолию.

Боже.

На мне длинная белая юбка до щиколоток и тонкий трикотажный верх, плотно облегающий фигуру. Ни намёка на наготу. Я нарочно оделась скромно и сдержанно, чтобы не выделяться. Но стоит Паше встретиться со мной взглядом и взмахнуть рукой в воздух, как кожа под одеждой вспыхивает, охватывая шею, грудную клетку и живот. Особенно живот. Потому что внизу поднимается постыдная дрожь, которую не остановить ни силой мысли, ни силой воли. Ни-чем.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Бессонов опускает взгляд, но меня саму — не отпускает. Ноги ватные, и с каждым шагом становится только хуже: теснее в груди, жарче в животе, суше в горле. Пульс стучит так громко, что закладывает уши.

Несмотря на то, что я уже несколько лет не хожу на причастие, после нашей развратной ночной переписки особенно остро ощущаю, как давно не очищала душу. Она кажется мне грешной до самой черноты — до такой тяжести, что каждый вдох даётся с боем.

Я снимаю с головы платок, сжимая его в кулаке. Следом за мной выходят люди, и на улице становится шумно и оживлённо. Как раз настолько, чтобы я могла раствориться в толпе.

Получив мою фотографию, Паша беззастенчиво предложил: «А если без прикрытой руки?» — на что я заблокировала телефон, умылась, медленно досчитала до десяти и поразилась: мне одновременно хотелось возмутиться… и не спорить.

Обычно девушки перед Бессоновым снимали не только бюстгальтеры, но и принципы. А меня пока что-то удерживало, хотя я уже переломила ход игры в свою пользу.

9.

***

В беседке собирается достаточно много людей. Больше, чем обычно, поэтому и носиться из кухни на улицу приходится так быстро, как электровеник, хотя заряда во мне мало.

Он… почти на нуле.

Загрузив поднос с чистыми тарелками и приборами, выхожу на улицу и иду по дорожке, опустив взгляд в пол. Когда поднимаю его, сразу же наталкиваюсь на строгое лицо Владимира, который сверлит меня без остановки. Не знаю, что у него на уме, но мой мозг отказывается в этом разбираться. По крайней мере — подробно.

Мужчина сидит, откинувшись на спинку стула, с одной ногой, закинутой на другую. Сцепив пальцы в замок, он внимательно следит за мной — за каждым моим действием. Мне становится не по себе. Не страшно — просто неловко.

— Мне не нужна тарелка, Анна, спасибо, — говорит Владимир, наклоняясь вперёд и пытаясь перехватить меня за запястье.

Я отшатываюсь ещё до того, как его пальцы успевают коснуться кожи.

Отец, оживлённо беседующий с кем-то из прихожан, тут же осекается и слегка морщится, не одобряя услышанное.

— Зря вы, Владимир Алексеевич, — вмешивается он в разговор. — Анна с самого утра на ногах: пироги, овощи, узвар. Всё приготовлено с любовью и благодарностью.

— Ну раз с любовью и благодарностью, — усмехается Владимир, — то даже добавки попрошу.

Закончив расставлять посуду и приборы, хватаю поднос и направляюсь на кухню, ощущая жгучее покалывание между лопаток.

В доме преимущественно женщины, в основном старшего возраста. Мужчины на кухне не задерживаются. Принято, что они отвечают за духовное руководство и тяжёлую работу по хозяйству.

Протиснуться удаётся с трудом — в узком проходе между столом и печкой всё заставлено мисками и кастрюлями. Воздух плотный от пара. Женщины мелькают туда-сюда, сосредоточенные, с опущенными глазами, каждая в своём ритме.

Я не реагирую, когда кто-то наступает мне на ногу, и ставлю поднос рядом с глубокой миской, где дымится каша с грибами. Её у нас подают часто. Рядом — заливная рыба в стеклянной посуде, украшенная кружочками моркови и веточками петрушки. На другом краю стола — печёные яблоки с мёдом и корицей. Всё одно и то же. Всегда. Иногда это утомляет. Единственная отдушина — поездки в город. Там, между парами, можно съесть что-то вкусное, а не только полезное и постное.

— Аня, не забудь пирог с капустой и яйцом, — просит мама, поправляя съехавший с головы платок. — Владимиру Алексеевичу должно понравиться — это по бабушкиному персональному рецепту.

Выйдя на свежий воздух, я невольно сбавляю шаг, замечая среди всех Пашу. Он сразу выделяется — слишком живой, слишком... свободный для нашей среды. И дело не только во внешности или одежде. Просто Бессонов не скован теми рамками, что здесь считаются нормой.

Поза расслабленная, с ленивым пренебрежением. Он сидит вразвалку: одну руку закинул на спинку скамейки, другой сжимает телефон.

Кто-то из женщин мягко подталкивает меня в спину, и я вынуждена ускорить шаг — заодно экстренно совладая с румянцем, вспыхнувшим на щеках, когда Паша бросает на меня взгляд исподлобья.

Я могу дословно воспроизвести каждое его слово из переписки. Даже мат, который мы не применяем в обыденной жизни, но он почему-то казался жутко уместным. Особенно — охуенная гитара.

По местам рассаживаемся, как заведено.

Мужчины по одну сторону, женщины — напротив. Я не собиралась сидеть со всеми. Планировала сбежать в свою комнату, но отец Анатолий сухо попросил задержаться.

Разговаривать на религиозные темы — не по мне, но они сегодня, как ни странно, почти не ведутся. В основном — о благоустройстве посёлка, дорогах и ремонте клуба.

Папа жирно намекает, что церкви необходим капитальный ремонт, обращаясь одновременно к Владимиру и Паше. Причём делает это так, что я внутренне съёживаюсь от стыда. Это не просьба. Это давление, завёрнутое в улыбку, с переплетением Бога и словами о благословении.

— Постараюсь узнать, что и как… — с натяжкой выдавливает местный депутат. — Но обещать на сто процентов не могу.

Я откашливаюсь и тянусь за стаканом с компотом. Бессонов сидит прямо напротив, едва уместив под столом свои длинные ноги. Каждый раз, когда наши колени случайно соприкасаются, я вздрагиваю сильнее, чем хотелось бы. Он не отодвигается. Ему… правда некуда.

— Павел, ты тоже передай отцу, — требует отец Анатолий. — Вдруг у него получится посодействовать.

— Передам, — кивает, опуская взгляд в телефон.

Тарелка рядом с ним уже пустая. Не то чтобы он не ел — просто управился быстрее всех. Аппетит у него, как всегда, отменный.

— Нужно помогать людям, — пространственно рассуждает Владимир, складывая салфетку в маленький квадрат. — Всё, что мы делаем для церкви, — мы делаем для самих себя. Для посёлка. Для наших детей. Чтобы у них было место, куда прийти с миром и молитвой. Зная отца Анатолия не первый год, могу с уверенностью сказать, что восхищён его делами. Особенно тем, что он помог стольким сиротам обрести семью.

— Это был зов сердца, — отмахивается отец Анатолий. — Все дети выросли как на подбор. Умные, красивые, талантливые. Николай — звукорежиссёр на телевидении, Олеся в медицинском, Елена в декрете с двумя очаровательными близнецами.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Следующая на очереди Аня, — посмеивается кто-то из прихожан. — Такая красавица у вас выросла. Трудолюбивая, скромная, с покладистым характером. Невеста что надо.

За столом наступает тишина — густая и липкая. Тарелки и столовые приборы перестают звенеть. А я вспыхиваю, словно от пощёчины, сцепляя пальцы в кулаки. Из ушей разве что пар не валит, потому что сдерживаюсь из последних сил. Из чувства такта, хотя оно уже трещит по швам!

Что за чушь?

У меня много планов.

Я всего на третьем курсе университета, мечтаю о магистратуре, собственной фотостудии и путешествиях. Я никогда и нигде не была, если не считать период до смерти родных родителей. Но тот период у меня в голове воспроизводится смутно.

— У нас на очереди ремонт фасада, а не моё личное счастье, — раздражённо отрезаю. — Хотите помочь — берите лопату или приобщайтесь к пожертвованиям.

Мама нервно теребит платок, папа откашливается, Владимир шумно вздыхает, а Пашка — чуть улыбается. Тепло, с одобрением. Но уже через секунду возвращается к телефону и начинает постукивать пальцами по экрану.

Я слышу звук входящего сообщения на своём телефоне — и резко дёргаюсь.

10.

***

Я вскакиваю с места в поисках телефона и случайно задеваю бедром тарелку и салатницу — они падают на пол со звоном, разлетаясь на осколки.

Паша отрывается от своего телефона и сразу поднимается. Его взгляд темнеет, и кажется, вынырнуть из этой темноты в реальность ему непросто.

Начинается суета. Кто-то отодвигает стол, кто-то скамейку, кто-то тихо причитает.

Убирать осколки мне помогает, на удивление, Бессонов. Причём довольно быстро — он складывает битую посуду на поднос почти со скоростью света, пока я растерянно хлопаю ресницами, глядя на него сверху вниз. На его коротко стриженую макушку, на его широкие плечи. Собираясь с мыслями уже в самом конце.

— Не порезалась? — косится на меня Паша, пока мы идём по дорожке в дом.

Вдвоём.

Это странный вопрос, учитывая, что я почти не прикасалась к острым предметам. Но я просто мотаю головой — мол, нет.

Мой телефон оказался на тумбе в углу беседки, там, где обычно стоят охлаждённые напитки и хлеб. Пока все были заняты, я успела переключить его в беззвучный режим.

Вряд ли Паша что-то понял… Вряд ли осознал, что телефон Марины теперь у меня. Но тело мелко знобит от самой возможности быть разоблачённой.

Наверняка он ни сном ни духом, что это я... перед зеркалом, почти обнажённая. Сопоставить ту раскованную девушку из переписки и эту — в закрытом длинном одеянии — просто невозможно. Абсолютно.

И это хорошо…

Это Маринка бы рискнула. Причём влёгкую, чтобы подразнить парня. К тому же у неё тоже фигура в форме гитары. Чуть другая, но не менее охуенная.

— Этот прилизанный пидар собирается сосватать тебя, или мне показалось? — спрашивает Пашка, толкая входную дверь и пропуская меня внутрь.

Прямо на пороге висит множество икон. В этой части дома особенно. Поэтому я показательно цокаю языком и, проходя мимо, оглядываюсь на него с укором.

За ту секунду, что Бессонов оказывается слишком близко, я успеваю отметить, как приятно он пахнет. Его одежда и кожа пропитаны чем-то притягательным, тёплым, по-мужски уверенным, и от этого по телу пробегает дрожь, а волоски встают дыбом.

— Нельзя ругаться, — осторожно напоминаю.

— Я что, где-то соврал? Пидар. Прилизанный.

Бессонов не умолкает, сколько бы я ни пыталась его унять. Наоборот, только повышает голос. И я, не выдержав, прыскаю от смеха.

На кухне, несмотря на недавнюю суматоху, — идеальный порядок. Здесь всегда чисто и аккуратно, потому что таковы правила. Раньше я не придавала этому значения, но с новой семьёй пришли и новые привычки.

Многие знакомые и жители посёлка почему-то уверены, что в доме священника всё старое и обветшалое. На деле же — современный ремонт и хорошая мебель. Техника не хуже, чем у других.

— Понятия не имею, какие у него намерения, — беспечно отвечаю. — Честно говоря, мне совершенно всё равно.

Я высыпаю осколки в урну, а Паша тем временем садится на стул, осматривается и, приоткрыв полотенце, под которым томятся пирожки со сладкой начинкой, тянется за одним.

— Я возьму, ок?

Киваю, откидывая косу за плечо. Тщательно мою руки. В этой кухне обычно много места, но сейчас она кажется тесной. Будто стены подвигаются ближе. Воздух душный, наэлектризован до предела. Не знаю, чувствую ли это только я — или просто уже не различаю, где начинается и заканчивается моё чересчур бурное воображение.

— Я положу тебе с собой. Передашь Оксане Евгеньевне и Константину Сергеевичу.

С родителями Паши у меня хорошие отношения. Он единственный ребёнок в семье. Насколько я знаю, когда-то у него была младшая сестра, но с ней произошёл несчастный случай около десяти лет назад.

Не дожидаясь согласия, нахожу в верхнем кухонном шкафу одноразовые картонные контейнеры для еды и складываю туда несколько пирожков — аккуратно, бок о бок, чтобы не примялись по дороге.

Бессонов сидит через стол от меня, но длина его рук позволяет перехватить меня за запястье и крепко сжать, чтобы я прервалась.

Вскинув взгляд, чувствую, что пятки прирастают к полу. Я часто и прерывисто дышу. Маленькими-маленькими порциями поглощая кислород. Стоит мне встретиться с ним глазами, как весь мир сужается до одной-единственной точки. Меня переполняет необъяснимый трепет и растерянность. Желание вырваться — и одновременно остаться.

— Если будут жестить — скажи мне, пожалуйста, — серьёзно просит Паша. — Не терпи, ладно? Он тебе в отцы годится.

Бессонов медленно спускается взглядом с моих глаз к шее. К груди. Ниже. Я ни жива, ни мертва, но тщательно скрываю бурю, которая закручивается внутри — и стихает, когда он стремительно возвращает взгляд обратно.

Кажется, поведение местных прихожан за столом возмутило не только меня. То, как меня фактически предлагали мужчине вдвое старше. И это невероятно ценно: знать, что есть тот, кто может заступиться. Стоит только попросить.

Светлые, выгоревшие на солнце брови хмурятся. Челюсть крепко смыкается, на скулах играют желваки. Крылья носа широко раздуваются, и пока Паша злится на Владимира, в моём животе вспыхивают искры. Одна за другой. Разрастаясь до жара.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ладно, — мягко высвобождаю запястье. — А у тебя... какие намерения по отношению к моей подруге?

Я скрещиваю руки на груди, принимая воинственную позу, но эта поза — единственное, что не выдаёт волнения в движениях. Спросив это, я отдаю себе отчёт в том, что перехожу некую черту.

— А что? — Паша отвечает вопросом на вопрос, откидывается спиной к стене и, тоже возводя барьер, роняет ладони на бёдра.

— Просто интересуюсь. Не хотелось бы потом вытаскивать её из депрессии.

— Намерения серьёзные, — жёстко припечатывает он. — Не на один вечер.

— Ясно. Тогда я спокойна.

Я отвожу взгляд на сахарницу в мелкий цветочек, изо всех сил удерживая лицо неподвижным. Где-то в глубине души я надеялась, что его ответ окажется менее прямым. Менее твёрдым. Не таким, что моментально гасит жар в животе, словно кто-то окатил его ведром ледяной воды.

Ну что ж… сама напросилась.

— Хочешь дать какой-то совет? — спрашивает Паша, не меняя интонации.

В голосе ни иронии, ни злости. Только какая-то неуместная, почти обезоруживающая откровенность.

— С моей стороны было бы неправильно хоть как-то комментировать подобные вещи.

Пододвинув к Бессонову контейнер, даю понять, что на этом разговор окончен:

— Передавай родителям привет.

Боковым зрением замечаю, как он встаёт во весь рост, ещё сильнее вытесняя из кухни пространство и воздух. Я делаю вид, что занята более насущными делами вроде подготовки обеда к десерту. Прощаюсь сухо, коротко. Не позволяю себе даже мельком взглянуть на Пашу напоследок.

Но стоит ему выйти на улицу, как мой взгляд всё равно провожает его до ворот, а потом и дальше, пока машина не исчезает за поворотом.

К телефону я возвращаюсь почти сразу. Ставлю на стол пироги и вежливо откланиваюсь перед гостями, сославшись на занятость в универе.

Пока иду на свою территорию, ловлю себя на том, что крепко прижимаю телефон к груди, и что моё терпение, похоже, на нуле.

Закрывшись на замок, снимаю обувь, прохожу в спальню и, сев на край кровати, открываю то самое входящее сообщение.

Несмотря на сомнения — стереть чат и прекратить играть роль — предложение Паши будит во мне нечто безрассудное, на что хочется ответить согласием не раздумывая:

«У меня к тебе тоже есть пара неудобных вопросов. Если я честно прошёл твой блиц, могу рассчитывать на симметричную игру?»

11.

***

Мне нечего рассказывать о своих предпочтениях в сексе, если Паша хочет спросить об этом. Выдумывать не хочется. Отвечать от лица Марины — тем более.

Если бы переписку вела она, это было бы без сомнений честно. Все истории, которые я слышала от неё, звучали как из взрослого кино: без стеснения, без драмы, с огоньком.

Решив отложить переписку до лучших времён, я не пишу ни «да», ни «нет». Занимаюсь своими делами и созваниваюсь с главным редактором студенческой газеты, чтобы согласовать, какие материалы нужны к следующему номеру.

Сразу после того, как я кладу трубку, телефон снова оживает, но на заставке уже светится фотография подруги. Она звонит по видео, и я закрываю ноутбук, понимая, что этот разговор затянется надолго.

На заднем фоне появляется золотистый свет уличных фонарей, отражающиеся огни витрин и нечёткие силуэты прохожих. От увиденного захватывает дух. Я никогда не была за границей, поэтому такая картинка кажется нереальной.

— Бонжур! Это мой вид с балкона, прикинь?! — восклицает Марина, появляясь в кадре.

Её лицо светится счастьем. Волосы слегка растрёпаны, глаза безумные. В руке появляется бокал игристого, и это усиливает эффект от первого вечера в Париже.

— Обалденно, — искренне признаюсь.

— Хочешь, проведу тебе рум-тур?

— Да, давай. Конечно.

Забравшись на кровать, я устраиваюсь поудобнее, поджимая под себя ноги. Марина водит камерой по просторному номеру с высокими потолками, винтажной кроватью с лёгкими полупрозрачными шторами и туалетным столиком у окна — на нём стоит начатая бутылка вина.

— Сейчас покажу душевую. Ты знала, что в старых французских зданиях у раковины иногда нет смесителя?

— Нет, не знала.

— Ага. Отдельно горячая вода, отдельно холодная. Это жутко неудобно, но, надеюсь, я привыкну. Тем более, отель — это временная точка. Как только я подпишу контракт, то арендую себе квартиру. Естественно, в более современном здании. Хотя, знаешь, у таких мест свой особенный вайб.

Рассказы подруги напоминают сказку. В аэропорту её встретил менеджер рекламного агентства на дорогой машине, потом отвёз на ужин в ресторан с видом на Эйфелеву башню. Завтра у Марины пробная съёмка в городе и встреча с каким-то важным представителем. Имен и должностей столько, что я не успеваю их запомнить — да это и неважно. Главное другое: чудеса иногда действительно случаются.

— Тогда мне кажется, тебе пора завязывать на сегодня с алкоголем, — делаю небольшое замечание, но в голосе больше теплоты, чем строгости.

— У меня есть патчи и отличные капли от отёков, Ань. Утром буду как огурчик, не переживай.

Мы болтаем до глубокой ночи, несмотря на мои постоянные напоминания Марине про ранний подъём и съёмку. Стоит лишь задеть любую мелочь — и её уносит. Она тут же увлекается и перескакивает с темы на тему.

Чтобы взбодриться и продолжить работу, я иду в основную часть дома, завариваю себе кофе и так же бесшумно возвращаюсь обратно.

Внутри тихо: Катюша спит в спальне, родители тоже, а Илья проходит профилактическое лечение в санатории. Ему семнадцать, и врачи рекомендовали немного сменить обстановку — сказали, что это поможет справиться с напряжением и резкими перепадами настроения, которые стали проявляться всё чаще в последнее время.

Я выпиваю порцию крепкого кофейного напитка, чувствуя прилив бодрости, но недостаточный, чтобы продолжить заниматься студенческой газетой.

Неотвеченное сообщение Паше — манит.

Я захожу в нашу переписку и вижу, что в сети он был два часа назад. Потом открываю соцсети и нахожу его в сторис друзей в ночном клубе. Среди всех — такой красивый, расслабленный, уверенный в себе… С ленивой полуулыбкой, которая отзывается во мне короткой вспышкой где-то в груди.

Безумно хочется продолжить переписку, но боюсь сказать что-то не так.

Люблю ли я сверху, медленно или подчиняться? Утром или ночью? Можно, конечно, попробовать в качестве фантазии. Только если на секунду представить…

Когда мне было шестнадцать, я несколько раз ходила на свидания с парнем из соседнего посёлка. Мы учились в одном классе. Он был скромный и милый: водил меня в кино, дарил охапки цветов, стеснялся даже взять за руку и целовал — неловко, почти по-детски. Позже он переехал с родителями в другой город, и наше общение сошло на нет.

В университете с отношениями не клеилось. Я почти не ходила на вечеринки и предпочитала держаться в стороне, чтобы не выслушивать замечания от приёмных родителей.

Признаться Бессонову, что я девственница в двадцать лет, — стыдно. Возможно, он вообще предпочитает только опытных. Поэтому шанс проверить, так ли это, долго не даёт мне покоя.

«Если блиц будет на интимную тему, хочу сразу оговориться: для меня всё зависит от того, с кем, а не как. Место, поза, время суток, части тела — всё это вторично», — наконец набираю сообщение, вытирая тело полотенцем после душа.

Паша появляется онлайн — и сердце делает резкий кувырок. Он меня не видит, но самоконтроль всё равно летит к чертям.

«Уточнение принято. Теперь мне надо переформулировать половину вопросов».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

«Разочарован?»

«Нет. Просто, насколько я помню, у нас были другие правила: быстро, не раздумывая и первое, что приходит в голову».

«Ты же мужчина. У вас нет привычки взвешивать фразы до запятой».

«Я не всегда фильтрую слова, но «с кем» — для меня тоже принципиально».

Я широко улыбаюсь, расчёсывая волосы и свободной рукой набирая ответ. Кончики пальцев покалывает, как будто экран телефона — это не просто стекло, а тонкая нить между нами.

Периодически я переключаюсь на сторис друзей Паши и каждый раз думаю, что у него не будет времени на переписки. Но оно находится. Несмотря на то, что вокруг много прекрасных представительниц женского пола.

«Паш, ты не подумай, я очень люблю секс… Очень. Но мне важно чувствовать себя в безопасности — и телом, и душой».

Сообщение улетает ещё до того, как я успеваю его хорошенько обдумать. Это смешно — то, что я написала.

Люблю секс.

Ага. Очень.

При том, что я ни разу не видела вживую член, не держала его в руках и вовсе не уверена, что готова.

«У тебя не меняются планы? Ты в июне возвращаешься домой?» — тут же прилетает ответ от Пашки.

Этот ответ… напористый. Я даже в буквах чувствую, как он давит. Не агрессивно, но будто подталкивает. К решению. К сближению. К чему-то большему.

У меня в голове полнейший диссонанс. Умом я понимаю, что Бессонов обращается к Маринке, а вот тело реагирует так, будто это сообщение предназначено для меня. Будто именно меня он зовёт в этот июнь. Обещая ждать по-настоящему, не отвлекаясь на кого-то ещё.

12.

***

«Не поверю, что в ночном клубе может быть скучно»

«Ещё как может. Было бы гораздо интереснее, если бы ты скрасила мне вечер»

«И чем же?»

«Например, новыми фото»

«Доброй ночи, Паша»

«Э, нет. Стой!»

«Пока-пока!»

Я мельком пролистываю ночные сообщения, стоя в переполненном автобусе и прижатая к чужому плечу, даже не в силах спрятать улыбку. Она наверняка выглядит глупо, но мне всё равно.

Правда.

Утренний рейс, на котором все едут из посёлка в город, набит под завязку, поэтому я чуть скашиваю экран телефона, чтобы никто из местных не увидел ни строчки переписки. Ни единой буковки.

После прощания с Бессоновым разговор, разумеется, не закончился. Он не отпускал, а я не смогла отказать и поставить окончательную точку. Мы переписывались до двух часов ночи, пока я не уснула с телефоном в руках. Со мной такого раньше не случалось и, пожалуй, это многое говорит о моём настроении.

Не знаю, что на меня нашло, но я позволила себе снять ограничения. Вела диалог свободнее, живее, интереснее. Отвечала так, как сама от себя не ожидала. Увлекая — и увлекаясь не на шутку. Настолько, что до сих пор осталось лёгкое послевкусие в мыслях и теле.

Чуть не пропустив свою остановку, я проталкиваюсь к двери и выхожу на одну раньше, прижимая сумку к груди.

На улице моросит мелкий дождь, но в целом погода приятная. На мне джинсы и тонкий пуловер, куртку я оставила дома. Несколько раз я порывалась стянуть резинку с волос, чтобы распустить свои кудри, но каждый раз злилась и собирала волосы то в косу, то в пучок.

Было глупо надеяться, что мы с Пашей пересечёмся в универе, и он вдруг посмотрит на меня как на... девушку. Разве что я сама во всём ему признаюсь, но это абсолютно исключено.

Сегодня мне ко второй паре, и до начала занятий я стараюсь успеть решить несколько важных вопросов. Первым делом я забегаю в сервисный центр, чтобы узнать, во сколько обойдётся ремонт разбитого телефона.

Сотрудник за стойкой быстро осматривает гаджет, нажимает пару кнопок, сверяется с экраном и с сухим видом возвращает мне его. Нужна полная замена экрана плюс работа.

В итоге — дохрена денег. Во всяком случае, эта сумма звучит как приговор, поэтому я вежливо обещаю подумать, а сама уже планирую обойти пару других сервисов для сравнения.

Ещё одно дело, которое не терпит отлагательств, — разговор с главным редактором газеты. Он просил заглянуть при первой возможности, желательно как можно скорее. Сказал, что у него для меня есть интересные новости.

Обычно это значит, что нужно кого-то подменить, подготовить внеплановый материал или срочно выехать на мероприятие.

Отдел редакции находится на цокольном этаже. Я прохожу мимо охраны и спускаюсь вниз. В моей объёмной сумке лежат камера, сменный объектив, флешки и ежедневник. Это стандартный набор фотокорреспондента.

В коридоре пахнет типографской краской и кофе. У меня в руке тоже стаканчик латте. Несмотря на раннее утро, вокруг уже вовсю кипит работа.

— Аня, тебе очень идёт лимонный цвет, — отвешивает комплимент Нина, секретарь редакции, указывая на мой пуловер.

— Спасибо. Кирилл у себя?

— У себя, но не один. Подожди чуть-чуть, сейчас освободится. Присядь пока, — кивает на диван у стены и возвращается к экрану ноутбука, щёлкая мышкой.

Первые пять минут я занята тем, что рассматриваю обстановку в отделе. Когда я только пришла сюда устраиваться, атмосфера показалась немного напряжённой. Меня встретили враждебно. Казалось, мы не поладим. Но со временем я влилась в коллектив, который за два года успел частично смениться. Текучка здесь дело привычное, но вопреки всему я задержалась и уходить не планирую.

Из кабинета Кирилла выходит представитель регионального портала, с которым мы часто сотрудничаем и ведём совместную рубрику. Я встаю и захожу следующей.

Внутри настежь распахнуты окна, на столе лёгкий творческий беспорядок, а сам главный редактор громко говорит по телефону, жестом указывая мне на стул напротив.

Кириллу чуть больше двадцати пяти. На моей памяти он пытался уволиться из газеты раз тридцать, но каждый раз безуспешно. Характер у него вспыльчивый, зато остывает быстро — уже через пару минут после разноса может, как ни в чём не бывало, принести шоколадку и извиниться.

— Слушай, у меня к тебе есть спецзадание, Ань, — Кирилл наконец бросает телефон на стол, откидывается на спинку кресла и пристально смотрит на меня. — Центр молодёжных инициатив выделил немного денег на информационное сопровождение выездного матча. Наша сборная по футболу, как ты знаешь, вышла в полуфинал студенческого кубка. Нужно всё красиво осветить: пресс-сопровождение, фоторепортаж, соцсети — по полной программе.

Он на секунду делает паузу, перебирая бумаги, а я ёрзаю на стуле, пытаясь переварить услышанное.

— Мы давно договорились с ними, что дадим материал и фотографии — как минимум для сайта, нашей газеты и регионального портала. Поэтому едете вдвоём: ты и Лика.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Лика?

— Да, из студсовета. Выезд с командой в пятницу после занятий, обратно, скорее всего, в понедельник утром. Университет оплачивает дорогу, проживание в отеле и выделяет командировочные. С тебя — фоторепортаж. У Лики свой контент, но вам желательно сработаться.

Кирилл показывает приказ и передаёт контакты сопровождающего, с которым мне нужно связаться уже сегодня.

Я бегло просматриваю информацию и так же бегло слушаю устные указания, скользя взглядом по списку и то и дело цепляясь за Павла Константиновича Бессонова, чья фамилия будто подсвечивается на фоне остальных.

13.

***

После третьей пары возле деканата ко мне подходит Лика Миронова. Мы никогда особо не общались, но часто пересекались на мероприятиях и собраниях.

Анжелика учится на год старше, на смежной специальности и активно участвует в студсовете. Инициативная, бойкая. Со стороны всегда казалась зазнайкой. Но я, в целом, плохо разбираюсь в людях, чтобы судить по отрывочным впечатлениям.

Кирилл обрадовал, что ему удалось выбить для нас два отдельных номера. Это стало облегчением. Потому что я совсем не готова делить личное пространство с малознакомым человеком.

— Слышала, мы едем вместе на матч в эту пятницу, — говорит она, поправляя ремешок сумки.

— Да, так и есть.

Я отвечаю настороженно — это слышно по тону, заметно по взгляду и по напряжённой позе. Дурацкая привычка, оставшаяся после короткого, но незабываемого пребывания в детдоме.

— Здорово, что нас отправляют вместе, — воодушевленно продолжает Лика. — Думаю, может выйти что-то интересное. У меня уже есть пара идей для контента — потом согласуем.

— Конечно. Без проблем.

Я бросаю взгляд на часы и, подталкиваемая в спину другими студентами, медленно направляюсь к лестничному пролёту.

Мы с Мироновой обсуждаем организационные детали, как вдруг посреди разговора она неожиданно предлагает то, что никак не укладывается в ту дистанцию, которую я мысленно выстроила между нами:

— Аня, как ты смотришь на то, чтобы пройтись сегодня по магазинам? — чуть замявшись, добавляет: — Понимаешь… мы едем с командой красивых, здоровенных футболистов, а у меня, как назло, нет с собой нормальной одежды, если не считать парочки базовых вещей.

— О, я тебя о-очень понимаю! — выпаливаю, не дожидаясь, пока Лика договорит. — Я за!

На самом деле, было бы куда разумнее потратить сбережения на ремонт старого телефона, но желание не выглядеть серой мышью на турнире среди вузов оказалось сильнее. Тем более Марина не настаивала на срочном возврате своего. На следующей неделе я постараюсь взять побольше фотосессий, чтобы компенсировать расходы. Впрячься, чтобы восстановить запасы, отложенные на чёрный день. А пока — позволяю себе немного больше, чем обычно. Чуть больше легкомыслия. Чуть больше стремления нравиться.

— Супер, — улыбается Миронова. — Честно, супер. Одной мне было бы скучно, а у всех моих подруг сейчас завал. Вот я и подумала…

— Завтра после пятой пары тебе удобно?

Мы обмениваемся номерами и ссылками на соцсети.

Оказалось, Лика мой номер уже давно сохранила, просто повода им воспользоваться до этого не было.

Остаток этого и следующего дня я провожу как на иголках: то подсчитываю, сколько могу себе позволить потратить, то листаю сайты с одеждой в поисках вдохновения, то мысленно перебираю, что из старого гардероба ещё можно вытянуть в люди.

Голова идёт кругом не меньше, чем накануне сессии. Когда мы с Ликой встречаемся у центрального входа главного корпуса, чтобы отправиться на шопинг, я уже чувствую усталость от бесконечных сомнений.

Общение с незнакомыми людьми даётся мне непросто. Каждое новое знакомство — почти стресс. Но с Анжеликой разговор складывается удивительно легко. С ней комфортно бродить по магазинам, советоваться и делиться мнением.

Правда, я не стану рассказывать об этом Марине — она точно приревнует.

К концу шопинга мой бюджет трещит по швам, потому что рациональность давно сдалась перед спонтанностью и акциями.

В итоге я складываю в корзину голубой джемпер, блузу с широкими рукавами, светлые джинсы в обтяжку и универсальное платье — такое, что подойдёт и для мероприятия, и для вечерней прогулки с компанией. Оно вроде бы скромное, но в зеркале почему-то хочется улыбаться. Приталенное, с круглым вырезом. Как раз чтобы не выглядеть пафосно, но и не потеряться на общем фоне.

Лика говорит, что в последний день нашей командировки, независимо от исхода матча, для участников полуфинала устроят вечеринку в одном из ночных клубов. Это волнует. Не столько меня, сколько родителей. Стоило мне сказать, что мы едем в другой город, как мама тут же нахмурилась, а папа спросил, нельзя ли отказаться от этой затеи.

Я могла бы, да. Но даже не стала рассматривать этот вариант всерьёз.

Удобный спортивный костюм с укороченной толстовкой и объёмными карманами, который я тоже прихватила в торговом центре, я надеваю, вернувшись после пар в пятницу вечером. Времени впритык — всего полчаса. Сумка уже заранее собрана.

Я быстро переодеваюсь, распускаю волосы, вызываю такси и еду к месту встречи, согласованному с организатором.

У подземной парковки толпится человек двадцать. Пашу видно сразу. Высокий, с прямой осанкой и руками в карманах. Сердце слегка спотыкается, а потом окончательно сбивается с ритма, когда он поворачивает голову и кивает мне в знак приветствия, как старой доброй знакомой. Почти родственнице.

Бессонов одет в спортивную форму с лейблом университета. Тёмно-синяя ветровка с белыми вставками плотно облегает плечи и руки, подчёркивая рельеф мышц. Капюшон накинут небрежно — и тень от него частично скрывает лицо.

Он стоит рядом с Антоном и Владом — нападающим и вратарём команды. Не знаю, что будет с ней, когда Паша выпустится через пару месяцев из вуза, но сейчас его роль — безоговорочного лидера, который ведёт команду вперёд.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я делаю вид, что не замечаю его, останавливаюсь чуть в стороне и начинаю искать Лику. Будто причина моей растерянности и прострации в последние дни вовсе не он.

На горизонте появляется комфортабельный автобус и останавливается прямо у обочины.

Я сдаю небольшую дорожную сумку в багажник и поднимаюсь на одно из передних мест. Пока команда собирается, нужно будет сделать общий снимок, но сейчас я просто смотрю в окно, крепко сжимая телефон и набирая номер Мироновой, которая всё ещё вне зоны доступа сети.

В бешеной предотъездной суете я ненадолго выпадаю из внимания и не сразу успеваю собраться ни внешне, ни внутренне, когда на соседнее сиденье вразвалку плюхается Паша, задевает моё колено своим и ставит ноги слишком широко.

В обычной жизни я считаю, что это некультурно. Но когда это делает он, в теле почему-то просыпается электричество, пробегающее по позвоночнику и распадающееся дрожью внизу живота.

— Привет, Нют. Как ты?

Лицо Бессонова гладко выбрито, черты кажутся резче и грубее, но не до такой степени, чтобы хотелось сразу отвести взгляд, поэтому мы смотрим друг на друга в слегка затянувшейся паузе.

— Здравствуй, всё хорошо, — отвечаю с показной беспечностью. — А ты?

— Тоже. Меня тут попросили за тобой приглядеть. Как думаешь, хватит легкого надзора или нужен строгий контроль?

Я вспыхиваю, чувствуя, как раздражение подкатывает к горлу и стягивает его изнутри. В том, чья это была идея просить Пашу приглядеть за мной, у меня нет ни малейших сомнений. Полный автобус мужчин, напичканных тестостероном, отец Анатолий воспринимает, как прямую дорогу к греху.

Когда такси с шашечками притормаживает у остановки, я с облегчением выдыхаю, увидев Лику. Это означает, что Паше нет необходимости сидеть рядом со мной, потому что у меня, как и у него, есть своя компания.

— Так мило — как за котёнком, — улыбаюсь, поднимаясь с места. — Спасибо, конечно, но я как-нибудь сама.

То, что я хочу сесть рядом с новой подругой, не сдвигает Пашу ни на сантиметр. Поэтому мне ничего не остается, кроме как аккуратно перешагнуть через его длинные вытянутые ноги, стараясь не коснуться, но всё равно ощущая, как этот момент становится неприлично интимным.

Паша подает мне руку, не отрывая взгляда. Ткань штанов задевает его колено, и внутри вспыхивает жар, словно под кожей прокатилась густая лава.

Острота восприятия зашкаливает.

Особенно зашкаливает после ночной переписки, которая закончилась тем, что я уткнулась лицом в подушку, лишь бы не застонать в голос. Потому что Паша признался, что единственная картинка, которая крутится у него в голове уже несколько дней подряд — это мои бёдра, обвивающие его талию.

14.

***

До места назначения ехать около пяти с половиной часов, но время летит незаметно.

Примерно на середине пути я настраиваю камеру, прошу футболистов собраться на задних сиденьях и ловлю кадр. Парни — все как на подбор. Гордость нашего вуза. Улыбчивые, красивые, весёлые.

Мне немного неловко, потому что всё это веселье направлено на меня. Кто-то подмигивает, кто-то смеется, а кто-то нарочно громко флиртует, сбивая с толку. А ведь мне всегда казалось, что на работе меня ничем не смутишь.

Я возвращаюсь на своё место красная, как помидор, прячу камеру в чехол и поворачиваюсь к Лике. Продолжаю начатый разговор с самым невозмутимым видом, на какой только способна.

Моей единственной подругой всегда была Марина. Она не стремилась к близости с другими — и меня это вполне устраивало. Нам было комфортно вдвоём, в своём тесном кругу.

Так было, пока Марина не выиграла конкурс и не уехала за границу. Я осталась одна. Меня многие знают, я тоже со многими знакома, но по-настоящему поговорить не с кем.

На ближайшей заправке автобус делает пятнадцатиминутную остановку, и все пассажиры выходят размяться, купить кофе или просто подышать свежим воздухом.

Я беру зелёный чай и круассан, отхожу в сторону и жду, пока расплатится Лика. У неё — латте и шоколадный батончик. Она прикладывает телефон к терминалу, но платёж не проходит. Вторая попытка тоже мимо. Миронова тянется за кошельком, но Антон её опережает: спокойно и без лишних слов прикладывает свою карту — и уходит так же внезапно, как появился.

— Понятия не имею, что с доступом, — ворчит Лика, убирая покупки в свой вместительный шоппер. — Ещё утром всё проходило без сбоев. Может, банк решил, что я слишком много трачу?

Лезть в личное не в моей привычке, но я прекрасно вижу, как за нарочитым возмущением она прячет взволнованную реакцию на щедрый жест Антона. Это тот самый, что на вечеринке Марины лез ко мне с дурацкими вопросами, за что чуть не получил от Паши.

Теперь становится яснее, что причиной недавнего шоппинга были не просто здоровенные футболисты, а один. Один конкретный футболист.

Впрочем, у меня тоже эта причина. Поэтому, как ни странно, нас с Ликой начинает объединять ещё больше общего.

В городской отель, расположенный недалеко от центра, мы прибываем ближе к ночи. У меня захватывает дух от самой атмосферы: оживлённые улицы, огни витрин, музыка, доносящаяся из ресторанов. Я даже не помню, когда в последний раз куда-то выезжала. Для меня всё это — почти как праздник.

Паша подходит из-за спины, когда я достаю сумку, и, кивнув, негромко уточняет: «Эта?».

Он неизменно оказывался рядом, даже несмотря на то, что мы сидели в разных концах салона. Мой взгляд всё время ловил его профиль. Даже сквозь гул разговоров я безошибочно различала его голос — низкий, глубокий.

Я реагирую спокойно, сдержанно. Отвечаю коротко и плетусь следом до стойки ресепшн. Похоже, просьбу отца Анатолия Бессонов воспринял максимально серьёзно: присматривать, оберегать, заботиться. Пусть Пашка и не слишком верующий, своего дядю он уважает.

У стойки регистрации мы с Ликой оказываемся одними из первых. Организатор помогает найти наши фамилии в списке и передаёт конверты с карточками от номеров.

Футболистам так не повезло, как нам с Мироновой — они делят номера на двоих, а то и на троих человек.

Я забираю сумку у Бессонова, благодарю за помощь и исчезаю в лифте, который везёт меня на пятый этаж.

Первым делом, оказавшись в скромном стандарте, бросаю вещи в прихожей и бегу к балкону, откуда открывается шикарный вид.

Вдохнув морской воздух, я облокачиваюсь на перила и позволяю себе на несколько секунд просто постоять, глядя на чёрную гладь воды, которую лениво тревожит мягкий прибой.

Соль щекочет нос, на языке — терпкий привкус моря. Наверное, именно так пахнет свобода. И, может быть, немного — счастье.

Я возвращаюсь в номер, разбираю чемодан и развешиваю вещи в шкаф. На телефоне светятся пропущенные звонки от мамы и Катюши, поэтому я набираю и одну, и вторую — сообщаю, что уже доехала, поселилась в отель и собираюсь отдыхать после долгой дороги.

Как только я попала в семью Бессоновых, мне сразу сказали, что я должна называть приёмных родителей мамой и папой.

Перебороть себя оказалось куда труднее, чем я ожидала. Сначала я произносила это неуверенно, почти шёпотом. Через силу, сквозь стиснутые зубы. Казалось, каждый раз деревенел язык.

Со временем это вошло в привычку, но нет-нет, да ловлю себя на том, что мысленно к «маме» добавляю — приёмная.

Единственное, против чего я решительно восстала, — это смена фамилии. Я — Зорина. Она осталась для меня связующим звеном с жизнью до трагедии.

Завершив звонок, я уже иду в ванную с халатом в руках, как вдруг слышу стук в дверь. Не громкий, но настойчивый.

На пороге стоит Лика — тоже в белом халате и со связанными в хвост волосами. Я отхожу в сторону, пропуская её внутрь.

Во мне слишком много эмоций, чтобы лечь спать — день был непростой, усталость навалилась, но я всё же не против посидеть и поболтать. Не только об этом, а и о работе. Собственно, той самой, ради которой мы сюда и приехали.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ань, давай сходим в СПА, — предлагает Миронова, усаживаясь на край моей кровати. — Оно работает до десяти, но для нашей команды его продлили по просьбе организаторов.

— Прямо сейчас? — спрашиваю, удивлённо приподнимая бровь.

— Да.

Обычно, если я не сплю в это время, то сижу за работой. В настоящем СПА я ещё ни разу не была, поэтому не воспринимаю эту идею в штыки и позволяю себе немного времени на раздумья, хотя мысли в голове скачут и спорят между собой.

— А кто… там будет? — осторожно интересуюсь.

— Все наши ребята. Даже Инна — организатор.

Прекрасно. Куча полуголых парней. В сауне, в бассейне, в хамаме.

— Ань, пожалуйста, — Лика складывает ладони в умоляющем жесте. — Мне безумно нравится Тоха. По правде говоря, я и напросилась на матч, собственно, только ради него.

Я расхаживаю по номеру из угла в угол. Отец Анатолий сказал бы, что я питаю помыслы не о том. Слишком мало смирения. Слишком много желания поддаться соблазну. Это… плохо.

Я брала с собой купальник. Слитный, чёрный. Он не для эффектных появлений, но от одной мысли, что Паша увидит меня в нём, — меня бросает то в жар, то в холод. Искристое, почти физическое ожидание щекочет под рёбрами, хотя, казалось бы, ничего особенного не происходит. Оно нарастает с каждой минутой, пока я открываю шкаф и прошу Лику подождать, пока я переоденусь.

15.

***

СПА-зоной оказывается целый цокольный этаж с разными комнатами: сауной, хамамом, джакузи, бассейном с подсветкой и зоной отдыха с мягкими лежаками и столиками с травяным чаем.

Свет приглушённый, тёплый. Вода бассейна отливает бирюзой на стенах. Я потуже затягиваю пояс халата, несмотря на то, что воздух в помещении и без того горячий — не только из-за сауны, а ещё из-за впечатляющей концентрации мужчин на один квадратный метр.

Воспитанная в семье священника девочка внутри меня заливается стыдом, едва я бегло обвожу взглядом полуголые тела, стараясь не задерживаться ни на одном дольше секунды.

— Давай сядем возле Инны, — предлагает Лика, потянув меня за локоть. — Там, вроде, потише.

Это облегчает задачу, потому что та зона вроде как безопасная. Максимально безопасная из возможных. Примерно жёлтый уровень против красного.

— Ладно, — с трудом проговариваю.

Обходя шезлонги, я отчаянно стараюсь смотреть только вперёд. Но ноги предательски подгибаются, а в лицо будто плеснули кипятком.

Примерно так же я себя ощущала, когда впервые увидела Пашку без футболки на речке. В голове до сих пор всплывает картина: мокрые плечи, капли на прессе и жилистые руки, которые мне, влюбленной дурочке, казались воплощением мужественности.

Впрочем, с тех пор почти ничего не изменилось. Я вижу Бессонова боковым зрением и замечаю только одно: он возмужал с позапрошлого лета. Волос на теле прибавилось, он стал крепче и грубее. Во всём. Абсолютно, чёрт возьми, во всём.

Наши места находятся немного в стороне. Я по-прежнему не снимаю халат, обхватываю ладонями чашку с чаем и пытаюсь включиться в разговор с Инной и Ликой.

Телефон я оставила в номере, но ночью у нас с Пашей снова состоится переписка. Я не могу об этом не думать, поэтому обстановка вокруг кажется размытой и неуместной.

— Завтра у нас выходной, у футболистов финальная тренировка, и я предлагаю устроить небольшую экскурсию по городу, — говорит организатор. — Можно начать с прогулки по бульвару у обрыва, потом заглянуть в старую часть города, а на закат пойти на пляж с бутылкой игристого вина.

— Отличная идея, — оживляется Миронова. — Ты как, Ань?

— Я с вами, конечно же, — тут же киваю.

С каждым глотком чая с чебрецом и лимонной цедрой напряжение внутри понемногу уходит. Парни ведут себя расслабленно — смеются, громко перебрасываются шутками и с разбега ныряют в бассейн один за другим. Но при этом делают это без позерства.

Паша не смотрит в мою сторону. Я помню, что для него бесполая. Но под халатом жарко: виски и шея мокрые, грудь высоко вздымается, а между бёдер пульсирует с упрямой частотой.

— В этот раз у меня насыщенная программа, — делится Инна, лёжа на шезлонге и закинув ногу на ногу. — Денег выделили предостаточно. Как никогда раньше. Обычно еле на проезд наскребаем, а тут — и нормальное проживание, и экскурсии, и даже форма хорошая. Говорят, новый проректор — фанат футбола.

— А я слышала, что у него племянник в команде, — продолжает сплетничать Лика. — Вон тот рыжий с веснушками. Миша Уколов, кажется.

Честно говоря, я не в курсе, правда это или нет. Я в эту внутреннюю кухню не лезу. Но слушаю внимательно, потому что это помогает отвлечься и размять мысли, застрявшие в одном направлении.

— Как знать, как знать, — задумчиво протягивает Инна, вставая с места и указывая рукой на чуть опустевший бассейн. — Может, поплаваем?

Лика снимает с плеч халат, оказываясь в раздельном купальнике на тонких верёвочках. У неё прекрасная фигура: тонкая талия, упругая грудь, длинные ноги. Полное отсутствие сомнений в себе.

Я такие купальники не выбираю. Чаще закрываю спину. Шрам. Уверена, никому нет до этого дела, но мне так комфортнее.

— А ты идёшь, Ань? Или у тебя месячные?

Во всём этом хаосе принять правильное решение оказывается непросто. Подпрыгнув с шезлонга, будто на пружине, я быстро скидываю халат и направляюсь к краю бассейна. Оттолкнувшись от бортика, резко ныряю, смывая с себя усталость, накопившуюся за весь день.

Плавать я умею и люблю. Этому меня научил папа ещё в пять лет. Его метод был немного радикальным, но действенным: он бросил меня на глубину, а сам спокойно стоял поблизости и контролировал процесс.

Я тогда злилась и думала, что никогда с ним больше не заговорю. Как и злилась потом, когда родителей не стало — и мне снова пришлось барахтаться в одиночку, чтобы выплыть.

Вынырнув на противоположной стороне бассейна, я замечаю, что Инна уже успела взять телефон и теперь, возмущенно разговаривая с кем-то, направляется к выходу из СПА-зоны, лавируя между шезлонгами.

Лика тоже занята. Она сидит на краю, болтая ступнями в воде и смущённо разговаривает с Антоном, который периодически брызгается в неё.

Осознавая, что мне здесь не место, я хватаюсь за поручни и иду исследовать СПА-зону пока есть такая возможность.

На каждой двери висит табличка, где указана температура, влажность и название процедуры. В финской сауне я когда-то была, а вот в хамаме ни разу, поэтому читаю инструкцию и решаю заглянуть внутрь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Стоит только открыть стеклянную дверь, как на меня обрушивается плотный, влажный воздух. Пахнет эвкалиптом и чем-то пряным, восточным. Кожа мгновенно увлажняется, и я делаю несколько вдохов, пытаясь справиться с вязким жаром. Сперва это тяжело, но потом становится почти приятно.

— Если ты примешь хоть каплю алкоголя — будешь сидеть на скамейке запасных, — слышу знакомый хрипловатый голос Пашки, от которого нервы натягиваются, как струна.

Голос внезапно обрывается.

Сначала глаза не различают мужские силуэты, расплывающиеся в паре и расположившиеся на каменной лавке, но уже через пару секунд я понимаю, что их здесь человек восемь. Не меньше.

Сердце проваливается в пятки, а потом взлетает к горлу, мешая ровно дышать и превращая конечности в вату.

Теперь становится ясно, куда подевалась добрая часть футбольной команды. Мне казалось, что они ушли отсыпаться, но на деле просто переместились в хамам.

— Садись к нам, Анюта, — предлагает Никита Алейников с факультета прикладной математики, подбадривающе хлопая по плитке рядом с собой. — Пацаны, двигайтесь, двигайтесь. Живее.

Посмотрев на вырез моего купальника, Никита широко улыбается и игриво подмигивает, явно не собираясь прятать свои намерения.

Я ощущаю себя выставочным экспонатом. Под пристальным, оценивающим вниманием. Под увеличительным стеклом.

Отрицательно мотнув головой, я чувствую, как на моём запястье смыкаются пальцы. Мгновение — и я оказываюсь на противоположной скамейке, прижатая плечом к плечу, бедром к бедру к… Паше. Это слишком близко. Слишком... интимно.

Взгляд цепляется за тёмно-синие короткие шорты, широко расставленные ноги и рельеф твёрдого живота. Язык прилипает к нёбу, когда фантазия, вопреки здравому смыслу, дорисовывает лишнее.

— И нахуй ты сюда пришла? — бросает Пашка.

Этот вопрос риторический, не требующий ответа.

Стук крови в висках заглушает недовольный тон, но, несмотря на раздражение, мою руку Бессонов не отпускает.

Напротив, прижимает к своей ноге, чуть выше колена. Под ладонями — распаренная влажная кожа и короткие жёсткие волоски. Я замираю, не решаясь пошевелиться, а когда он крепче сжимает моё запястье — пальцы рефлекторно вздрагивают, будто невольно его... гладят.

16.

***

Хамам — это, наверное, должно быть комфортно. Расслабляюще. Ощущаться как отдых. Тепло, лёгкость, нега. Но когда пульс стучит всё сильнее с каждой минутой, а дыхание сбивается от одного прикосновения Бессонова, я уже не понимаю — это эффект пара или что-то совсем другое? Мне подходит эта процедура или категорически противопоказана?

— Хочу выйти, — приглушённо говорю, пытаясь высвободить запястье. — Можно?

Пальцы дёргаются. Я уже не глажу, а почти царапаю мужскую ногу, оказываясь слишком близко к тому месту, куда руку точно опускать не стоит.

Паша ослабляет хватку, роняя ладони себе на бёдра. Глубоко вдыхает и, повернув голову, смотрит — сначала на губы, потом на шею, и лишь потом в глаза. Это не заинтересованный взгляд, а оценивающий. Со стороны человека, пообещавшего дяде держать ситуацию под контролем.

— Выходи, — сипло обрывает. — Кто тебя держит?

Несмотря на то, что сказать хочется многое, я срываюсь с места и почти бегу к выходу, словно спасаясь. Чувствуя давление между лопаток, на пояснице и ниже. Меня подталкивает невидимая сила. Навязчивая и концентрированная. Плотное мужское присутствие, от которого не укрыться.

Стоит открыть дверь, как тело обдаёт долгожданная прохлада. Всё понемногу остывает и приходит в норму. Всё, кроме бешено стучащего сердца и подрагивающих пальцев, которыми я только что невольно вела по ноге Бессонова, ощущая твёрдость, силу и каждый миллиметр горячей кожи. Борясь с собой. С той частью, что не испугалась, а жаждала большего.

Поведение Паши казалось грубым, жёстким. Собственническим. Он демонстративно дал понять части своей команды, что меня трогать нельзя. Неважно по каким причинам. Неважно, что самому это не нужно.

Просто. Блин. Нельзя.

Лика и Инна уже на тех местах, где мы сидели раньше. Как только я подхожу, тут же тянусь к халату и кутаюсь в него, как в броню.

Здесь тихо. Почти спокойно. В ушах больше не гудит кровь, как в хамаме.

Футболисты двигаются по СПА, рассаживаясь по шезлонгам. Зона отдыха снова наполняется людьми, но воздуха определённо становится больше. Я делаю нормальные вдохи, как будто учусь дышать заново после короткого замыкания, когда организм на миг перестаёт подчиняться.

Никто из присутствующих никому не мешает, и защищать меня больше не нужно.

Не думаю, что кто-то всерьёз заинтересуется мной настолько, чтобы распускать руки. Всё же я здесь по работе. По важному и ответственному делу. Об этом знают все. Все до единого.

— А за победу хоть бухнуть можно будет? — спрашивает Антон Пашу, когда тот выходит из парилки с раскрасневшейся кожей.

Свой взгляд я возвращаю на дно чашки с давно остывшим чаем. Ни на его пресс, ни на тёмную поросль волосков, ускользающую от пупка под резинку коротких плавательных шорт, я больше не смотрю.

— За победу? — хмыкает Бессонов. — А ты её уже где-то выиграл, Тох?

— Чисто теоретически.

— Чисто теоретически: будет победа — тогда и бухай. А сейчас — вода и режим.

Даже с учётом колких шуточек, Пашку как капитана команды и побаиваются, и уважают. Как бы ни хотелось спорить или действовать по-своему — ребята отлично понимают, что его слова не пустой звук. За нарушение режима можно от него отгрести, а если серьёзно облажаешься — второго шанса уже не будет.

Я не знаю парня, который приносит нам с Инной и Ликой свежевыжатый апельсиновый сок, но догадываюсь, что это тот самый, кто метит на капитана, когда Бессонов выпустится с магистратуры. Рыжий, с веснушками на лице. Кажется, Миша Уколов — якобы племянник проректора.

Вежливо поблагодарив его за заботу, я вовсе не жду, что он сядет рядом и с интересом включится в девчачий разговор. Я двигаюсь в сторону, стараясь не задеть его даже локтем. После Паши у меня стресс, и любой телесный контакт я теперь инстинктивно отторгаю.

Оказывается, Миша родом отсюда, но лет восемь назад переехал с родителями в столицу. Он знает здесь каждую улочку, поэтому накидывает варианты маршрутов для завтрашней прогулки.

Инна с деловым видом что-то заносит в телефон, а потом, зевая, предлагает разойтись по номерам. Мол, в СПА мы и так засиделись, а персоналу ещё убираться после нас.

В лифте на пятый этаж поднимаемся втроём: я, Миша и Паша.

Глядя на подсвеченные кнопки, ловлю себя на том, что с первого этажа полноценно не дышу. Воздух между нами гудит и накаляется сильнее, чем мотор лифта.

— Неужели всем на пятый? — удивляется Бессонов, когда двери закрываются.

— Да, — невозмутимо отвечает Миша.

— Ладно.

Пашка скрещивает руки на груди и откидывает затылок к зеркальной стенке лифта. Он молчит, но его присутствие ощущается острее любых слов. Висит под потолком, как надвигающаяся гроза.

В этой неуютной тишине мы выходим из кабины на нужном этаже.

Новый знакомый идёт рядом со мной, увлечённо рассказывая, где можно позавтракать без толпы туристов, где пройдёт ярмарка мастеров и в какой кофейне подают самые вкусные круассаны в городе.

— У тебя какой номер? — кивает Миша вперёд, на извилистый коридор.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Пятьсот двенадцатый.

— Надо же. Мой через один от твоего.

Тяжёлая поступь шагов позади не даёт сосредоточиться. Слишком навязчивая, слишком ритмичная. Ответить осмысленно, а не впопад — становится почти невозможно.

Я примерно догадываюсь, что меня ждёт, но всё равно не ожидаю, что стоит мне приложить электронный ключ к замку, как Паша резко распахнёт дверь — почти с размаху — и буквально затолкает меня внутрь.

Последнее, что я успеваю услышать вдогонку, прежде чем очутиться в номере, — растерянное пожелание доброй ночи.

— Что это было? — зло бросаю Бессонову, вскидывая подбородок и глядя на него снизу вверх.

— Что? — ровно переспрашивает он.

— Ты перегибаешь! Я же сказала, что справлюсь сама!

— Меня не интересует, что ты там говорила. Я поступил так, как считал нужным. Потому что слишком хорошо знаю всех, с кем имею дело.

На Паше белый банный халат, который, кажется, маловат в груди. Под ним только шорты. Щёки румяные от жары, а в каждом жесте и движении — непоколебимая уверенность, что я, как и остальные из команды, должна его слушаться.

— Ты одна живёшь, что ли? — неожиданно меняет тему Бессонов, оглядываясь по сторонам.

Теснота стандартного номера не даёт мне даже развернуться в прихожей, чтобы не задеть его локтем. Хотя, если честно, я бы и намеренно двинула.

— Разумеется, — бросаю, закатывая глаза. — У меня… привилегии.

Снимая тапки, я прохожу по номеру, хвастаясь местом, где проживу ещё три ночи.

С тех пор как я осталась без родителей, одиночество и уединение — это то, что я ценю больше всего на свете. Что в детдоме, что в приёмной семье — своё пространство всегда было роскошью, доступной только в мечтах.

— Тут и плазма на всю стену, и огромная кровать, и балкон, и холодильник со всякими вкусняшками, — перечисляю, загибая пальцы один за другим.

— У нас тоже они были, — кивает Пашка. — Пока два долбоёба, с которыми я делю номер, не обнесли всё в первый же час.

Наверное, будет неловко, если я ничего не предложу. Делая над собой усилие, тихо добавляю:

— Если хочешь — бери.

Этот вечер — сплошное открытие. Иначе как объяснить то, что всё происходит совсем не так, как я себе представляла? Паша не уходит, а спокойно разгуливает по номеру, приседает на корточки и открывает холодильник. Потом оборачивается и, будто между прочим, роняет:

— Может, посмотрим фильм?

Застопорившись на одном месте и словно приросши к полу, я нервно заламываю руки, прогоняя прочь разгулявшуюся фантазию. Кто и где будет сидеть или лежать. Как долго и насколько сильно это нарушит мой хрупкий покой. Будет ли оно того стоить?

— Выбери пока что-нибудь, — говорю, с трудом сглатывая ком в горле. — Я приму душ.

Подхватив пижаму, которую так и не донесла до ванной после прихода Лики, а заодно и телефон, я скрываюсь за дверью и запираюсь на щеколду. Лёгкий разряд пробегает по телу, когда я смотрю на своё отражение в зеркале: волосы растрёпаны, глаза горят. А выражение — дурацкое, потому что неоправданно счастливое.

Первым делом я ставлю телефон на беззвучный режим и проверяю входящие. Вернее — единственное сообщение. От Паши. Который даже не подозревает, что пишет именно мне. Каждый раз я обещаю себе удалить переписку, но каждый раз увлекаюсь сильнее.

«Извини, у меня было много дел. Давай спишемся уже завтра?» — быстро набираю в ответ, развязывая пояс халата.

Встав под тёплые струи воды, я отмокаю добрых пятнадцать минут, никак не решаясь выйти. А когда наконец выхожу, одёргивая короткие шорты пижамы, замечаю Пашку, раскинувшегося на кровати. Он... мирно спит на животе под мерцающий свет экрана телевизора.

17.

***

— Па-аш… Па-ша… Пашка…

Осторожно пройдя по номеру, я сажусь на краешек кровати, размышляя, как лучше поступить.

Судя по глубокому, размеренному дыханию, Бессонов крепко спит, и будить его в таком состоянии, кажется, было бы кощунством. Правая рука под подушкой, грудь равномерно поднимается. Губы слегка приоткрыты, а длинные ресницы отбрасывают тень на щёки.

Он выглядит уютным. Умиротворенным. Полностью расслабленным.

Предполагая, что Паша скоро проснётся, я тихо включаю телевизор и устраиваюсь в кресле, поджав под себя ноги.

Фильм, который мы собирались смотреть, оказывается странной комбинацией напряжённого сюжета и неуместных шуток на грани абсурда. Уже к пятой реплике меня начинает клонить в сон. Но, несмотря на то что на кровати можно было бы найти свободное место, я продолжаю вертеть подушку в разные стороны, решив, что усну всё-таки в кресле.

Проходит часа полтора безостановочных мучений, пока мне становится очевидно, что пора сдаться, переступить через гордость и здравый смысл — и просто лечь рядом с Пашей. Если я не сменю позу, моя спина не выдержит. Если не вытяну ноги — их сведёт судорогой.

Я встаю, на носочках подхожу к кровати, немного медлю, отодвигая одеяло, а потом аккуратно устраиваюсь сбоку.

Мой пульс взлетает, когда я выключаю ночник, погружая комнату в темноту. Это необычно. Ново.

Я узнаю Пашу не только через переписку, но и постепенно — вживую, складывая картинку из мелочей.

Эта ночь не предвещала ничего особенного. Я собиралась дорисовать его виртуальный образ, но вместо этого половину ночи теснюсь на краю кровати, глядя на светлый затылок и вполне реальную фигуру, занявшую почти весь матрас.

Если поначалу во мне бушует смесь раздражения, смущения и настороженности, то с каждой минутой к ним подмешиваются странное тепло, привязанность, страх — и чуть-чуть радости.

Эмоции качаются, как маятник, под ровное, почти убаюкивающее дыхание Бессонова, под близость наших тел и случайные прикосновения под общим одеялом, от которых по коже пробегает ток.

Я отодвигаюсь дальше. Ещё дальше. И ещё. Кажется, если сдвинусь на миллиметр — то окажусь на полу.

С чистой совестью я просто закрываю глаза и перестаю бороться. С собой, с мыслями, с желаниями. Странно лишь одно — я не чувствую себя в опасности.

Доверие — это когда не думаешь, что нужно защищаться. Оно либо есть, либо нет. А Паша — тот, рядом с кем оно возникает само собой.

Возможно, это удивительно, но я впервые сплю с парнем в одной постели. Впервые в жизни. За двадцать лет. При этом почему-то не боюсь. Ни капли.

Мне снится море.

Я лежу на шезлонге в красивом, открытом купальнике. Немного неудобном в области лифа, потому что ткань болезненно трётся о соски, но я не пытаюсь сделать что-то, чтобы это прекратить.

Тело разогрето до предела. Не спасает ни SPF-крем, ни солёный бриз, ни легкий ветерок. Хочется укрыться в тени.

Солнце припекает плечи, спину. Жжёт щёки и живот. Я морщусь, не выдержав, и приоткрываю глаза, осознавая, что это Паша. Солнце — это Паша.

Громадная ладонь покоится у меня на талии, горячий поток воздуха — у самого уха. Не знаю, как так вышло, но мы лежим вплотную, переплетясь ногами. Его колено зажато между моими, грудь прижимается к моей. Широкая. Волосатая. Твёрдая. Я не помню, кто из нас сдвинулся первым, но очень надеюсь, что не я.

Я, чёрт возьми, правда очень-очень надеюсь, что это была не я.

Боже.

Проблем добавляет то, что у Паши настоящая утренняя эрекция. Я чувствую её слишком отчётливо: он прижался так плотно, что не заметить просто невозможно — настойчивое давление приходится примерно чуть выше пупка.

Табун мурашек поднимается от поясницы к затылку, стоит Бессонову хоть немного пошевелиться. Его запаха много. Он тёплый, пряный, естественный. Концентрированный, мужской. Чуть солёный. Он… лучше, чем пахнет море. Этот запах ложится на кожу, просачивается в поры и оседает в моих волосах.

Судя по свету, залившему номер, — уже утро. Мягкие блики падают на белоснежную постель, на наши сплетённые ноги, на его мощную руку у меня на животе.

Стоит лишь зажмуриться, смаргивая очертания плеча, изгиб шеи и пробивающуюся щетину на подбородке, как у самой макушки раздаётся неожиданное:

— Привет.

Голос бодрый, но сиплый. От него внутри всё сжимается — и одновременно выстреливает, как тугая пружина, заставляя мышцы внизу отозваться, а сердце споткнуться на полвздохе.

Я бы предпочла перемотать время вперёд. На много-много минут вперед.

Туда, где мы с Пашей уже встали, рассмеялись, сделали вид, что просто удобно выспались, и разошлись по номерам. Чтобы избежать этого тупого момента, когда я не знаю, как себя вести. Открыть глаза? Ответить? Притвориться спящей?

— Привет, — всё же говорю я, не поднимая голову и чертя взглядом линии по мускулистому предплечью.

Бессонов убирает руку с моей талии, переворачивается на спину и двумя ладонями растирает лицо, пытаясь стряхнуть остатки сна.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Не знаю, как так вышло, но на нём нет халата, хотя до того, как я уснула, — был. Сейчас — только темно-синие шорты. Я успела прочувствовать их ткань слишком хорошо, прежде чем он откатился.

— Фильм, как я понимаю, мы не смотрели? — интересуется Паша, уставившись в потолок.

Я решаю, что лучший выход — юмор. Плоский, не особенно смешной, но вполне безопасный, чтобы разрядить обстановку.

— Не смотрели, — подтверждаю, приходя в себя. — Скажи, для мужчин это нормально — много обещать, а потом засыпать в самый ответственный момент?

— Не знаю, Нют. Вырубило мгновенно. Я вообще нихрена не помню.

— Не волнуйся, у нас ничего не было, — быстро добавляю. — Жениться на мне тоже необязательно.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

Паша слегка улыбается — и это означает, что контакт налажен, неловкости нет, а утро официально спасено от позора.

Он отрывает голову от подушки, ставит ступни на пол и встаёт. Последнее, что заставляет меня смутиться до кончиков ушей, — то, как Бессонов торопливо поправляет стояк, прежде чем наклониться за халатом, который валяется у кресла.

Я одёргиваю майку пижамы, подтягиваюсь и устраиваюсь поудобнее, прижавшись спиной к изголовью кровати. По утрам у меня всегда бардак на голове — волосы особенно сильно вьются, лезут в глаза и на лоб, поэтому я раздражённо разбираю их пальцами, заправляя за уши.

— Паш, ты расскажешь своим парням? Где… провёл ночь? — взволнованно спрашиваю, прячась под одеялом почти до самой шеи.

Бессонов осматривается по комнате и возвращает взгляд к моему лицу. При дневном свете голубизна его глаз кажется ещё насыщеннее и ярче. Он не выглядит напряженным, но и расслабленным тоже.

— Нет, конечно. Скажу, что снял отдельный номер. Хотя, вроде бы, в отеле всё занято.

Это — облегчение, потому что за завтраком разговоров было бы только об этом. Возможно, Миша Уколов, видевший, как Паша открывал дверь, и не поверит — но перечить капитану команды не посмеет.

— Инна говорила, что сегодня к обеду освободится полулюкс, — тут же вспоминаю. — Если получится, сможешь его занять.

— Да, я спущусь вниз — уточню.

— Желаю тебе удачи.

— Надеюсь, мы всё-таки посмотрим фильм. Но уже у меня.

Я хочу запротестовать, но Паша забирает из бара бутылку воды и выходит, оставляя после себя негромкий хлопок двери.

Мы вроде бы прощаемся, но ненадолго — всего через пару минут я уже включаюсь в переписку с ним, не в силах отделаться от ощущения, будто у меня грёбанное раздвоение личности.

18.

***

— Опаздываешь, Ань, — произносит Лика, входя в номер. Она уже полностью готова и к прогулке по городу, и к завтраку, который включён в стоимость проживания.

Футболисты на экскурсию с нами не идут. У них свой режим, своя программа. После обеда у них тренировка. Возможно, я успею вернуться и сделать пару кадров, но это не обязательно. Главное мероприятие уже завтра.

— Подожди меня пару минут, пожалуйста, — прошу Миронову, кивая на кресло. — Я только рубашку доглажу.

Быстро осматриваю номер критическим взглядом, пытаясь понять, насколько заметно, что ночь я провела здесь не одна. Кроме донельзя смятой постели, которую я успела расправить до того, как постучали в дверь, вроде бы ничто не выдаёт. По крайней мере, внешне.

Прошёл час с тех пор, как Пашка ушёл. Эмоции улеглись, пульс выровнялся. Я приняла душ, и теперь, когда на мне больше нет мужского запаха, кажется, будто присутствие Бессонова было всего лишь миражом.

С приходом Лики я начинаю суетиться втрое активнее. Время поджимает, Паша светится онлайн. Одной рукой глажу рукава рубашки, другой — печатаю сообщение. Мы часто болтаем о всякой ерунде, делимся мыслями по поводу разных ситуаций. Удивительно, с какой лёгкостью я перестраиваюсь — становлюсь раскованной и красноречивой.

«То, что модели спят за контракты, — это чушь. Люди склонны мерить других по собственной доступности».

Обычно Паша реагирует быстро. Откликается мгновенно. Он без ума от Марины. Это Аню не замечает.

Не то чтобы меня это задевало — скорее, я просто констатирую факты. У каждого разная роль. Свою я знаю. Но всё равно малодушно продолжаю переписку.

Это похоже на зависимость, с которой я не понимаю, как справиться. Кажется, прожить без этих разговоров с Бессоновым, не пожелать ему доброго утра и не попрощаться на ночь — уже невозможно.

«У меня нет никаких предубеждений насчёт моделей. Особенно, когда речь идёт о тебе», — пишет Паша.

«Ты просто вежливый».

«Если тебе нужна вежливость — могу поинтересоваться, как ты, как погода. Но пока я уговариваю тебя скинуть фото без белья, это явно не про вежливость».

«Если выиграете полуфинал — обсудим. Но я ничего не обещаю».

«А может, лучше заранее? Ну, в качестве мотивации?»

Я отвлекаюсь от экрана только тогда, когда Лика начинает откровенно скучать.

Торопливо натягиваю рубашку и светлые джинсы, подхожу к зеркалу и наношу прозрачный блеск для губ. С волосами немного колеблюсь — сначала заплетаю косу, потом собираю в хвост. В итоге кручу пучок.

На завтраке будут все. Все наши. В том числе и Паша, желающий мои интимные фото. Это его желание греет изнутри сильнее, чем следовало бы. Буквально жжёт под грудной клеткой.

— Лучше оставь распущенными, — предлагает Лика, заметив мои метания.

Я тянусь за расчёской, мысленно соглашаясь. В её словах — ни лукавства, ни желания поскорее выбраться из номера. Просто искренний совет. И я почему-то ей верю.

Уже в лифте, пока я нервно тереблю пуговицы — то расстёгиваю две верхние, то оставляю одну, — Миронова вдруг говорит:

— Не знаю, для кого ты так стараешься, но новые шмотки на тебе сидят классно. Ты как будто ожила, Ань. Не обижайся, но раньше я думала, что ты немного странная. Из-за того, как одеваешься.

— А я считала тебя зазнайкой.

— Возможно, так и есть.

— А может, я и правда странная.

Мы смеёмся, выходим на первый этаж и приближаемся к администратору, чтобы узнать, где проходит завтрак.

Он, не отрываясь от монитора, машет рукой в сторону стеклянных дверей:

— Во внутреннем дворике. Проходите.

Утро свежее, солнечное. На закрытой террасе в ряд выстроены столы с белыми скатертями. На них — подогретые блюда в хромированных контейнерах, йогурты, графины с соками и водой, корзины с выпечкой и фруктами.

Персонал внимательно следит, чтобы еда не заканчивалась. Народу столько, что найти свободное место — та ещё задача. К счастью, Инна проснулась рано и заняла стол заранее, поэтому мы с Ликой, набрав еды, сразу направляемся к ней.

Через стол от нас сидят футболисты. Бросив беглый взгляд, я почти сразу выцепляю из общей массы одну фигуру. Остальные будто размыты — только Паша в фокусе.

Он молчалив, задумчив. Сжимает в руках телефон и время от времени косится на экран. Очевидно, ждёт ответ от лже-Марины.

— Завтра сходим позавтракать в «Парус», — говорит Инна, как только мы усаживаемся напротив. — Здесь какая-то безвкусная еда. И выпечка несвежая.

У меня противоположное мнение — возможно, потому что раньше я никогда не бывала даже в таких отелях. Или потому, что еда с трудом лезет в горло, когда я слышу вибрацию телефона в сумке, точно зная, что, кроме Паши, писать мне некому.

Мурашки поднимаются вверх от лопаток. Разгоняя их руками, я пытаюсь вернуть себе контроль, глубже вдыхая и не вытаскивая телефон сразу.

Боковым зрением замечаю, как Бессонов выпадает из разговора с командой. Будто отключается от происходящего. Он подаётся вперёд, и белая футболка-поло чуть натягивается на плечах и груди, подчёркивая тон кожи и силу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я вовсе не монашка, как считает тот же Антон. Прекрасно знаю, что такое секс. Верю, что это приятно. И не считаю зазорным, когда пара делится нюдсами и возбуждается от переписки.

Но одно дело, когда речь о паре. И совсем другое, когда тебя принимают за другую. Когда ждут не тебя. Держат целибат месяцами, сдерживая себя ради девушки, которой всё это попросту не нужно.

Мечтают, что при встрече всё окажется ярче, чем в сообщениях. Что секс, поцелуи, ласки превзойдут фантазию.

У Маринки — съёмки, контракты, новая квартира в Париже. Мы всё реже выходим на видеосвязь. Она счастлива, что сорвала джекпот, и почти перестала спрашивать про Пашу. Иногда мельком уточнит, продолжаю ли я с ним переписку, бросит пару советов — и тут же перепрыгивает на своё.

Убедившись, что Бессонов заканчивает завтрак и уходит с террасы, я лезу в сумочку и под столом читаю его сообщения. До сих пор помня прошедшую ночь, когда он сгрёб меня в объятия, ощущаю прилив адреналина и ёрзаю в кресле, прежде чем ответить:

«Сейчас у меня есть дела до вечера, а потом я пришлю фотографию. Только в качестве мотивации. И при условии, что ты никому и никогда её не покажешь».

В ожидании ответа я крепко сжимаю корпус телефона. Сердце отбивает неровный ритм, как перед прыжком с обрыва, а палец зависает над экраном, будто от меня хоть что-то зависит.

«Мне не пятнадцать, чтобы хвастаться перед друзьями и обесценивать то, что ты делаешь для меня».

«Хорошо. Тогда до вечера».

Допив чай с круассанами, мы с девочками выдвигаемся из отеля на прогулку по городу. Погода — шепчет. Настроение волнительное, но приподнятое. Оно расшатывается до нестабильного, как только Паша присылает сообщение — уже не Марине, а лично мне:

«Я таки выбил отдельный полулюкс. Если всё в силе — приходи сегодня смотреть фильм».

19.

***

— Давайте притормозим где-то здесь, — предлагает Инна, указывая на красивый, вычищенный пляж с соломенными зонтами и шезлонгами.

Мы исходили весь город — за плечами уже двадцать тысяч шагов. Флешка на камере забита до отказа, а впечатлений столько, как если бы за один день я прожила маленькую жизнь.

Ноги гудят, но душа ликует. И несмотря на усталость, во мне по-прежнему бурлит энергия, будто я готова к новым свершениям прямо сейчас.

Лика откупоривает бутылку шампанского, купленного в супермаркете, зажав её между ног. Солнце клонится к горизонту. Я меняю заполненную флешку, чтобы успеть снять ещё пару кадров. Такие моменты нельзя упускать. Это противозаконно!

С хлопком пробки я вздрагиваю и слегка подпрыгиваю на месте. Кроссовки увязают в песке, а в ушах звенит смех моих новых подруг. За эту прогулку мы стали гораздо ближе, хотя до поездки мне казалось, что у нас почти нет ничего общего.

— Могу сделать мини-фотосессию, — предлагаю я, оборачиваясь к девчонкам. — Кто первая?

Наполнив бумажные стаканчики шампанским, Лика срывается с шезлонга и обгоняет меня. На ней длинное белое платье и джинсовая куртка. На фоне розовеющего неба, ветра в волосах и голубой глади воды кадры выходят один лучше другого.

Следом поднимается Инна. Она принимает раскованные позы, а затем пробегает вдоль берега, оставляя следы на влажном песке, которые тут же смывает волной.

— Постараюсь обработать как можно скорее, — обещаю новым подругам, садясь и пригубляя игристое вино. — Возможно, даже к концу поездки.

— Сколько это будет стоить? — интересуется Лика.

— Нисколько.

— А серьезно?

— Серьезно. Это подарок.

— Да брось, Ань, — сердится Инна. — Я же знаю, что ты делаешь индивидуальные съёмки и берёшь за них немаленькую сумму. Не скажешь сама — загляну к тебе на страницу, прикину примерный прайс. Номер карты тоже найду, не сомневайся.

Похоже, это не подлежит обсуждению.

Как бы я ни убеждала их, что съёмка сделана из чистого энтузиазма, они всё равно видят в этом работу. А значит — найдут способ отблагодарить.

С наступлением темноты на улицах становится людно, но мы слишком устали, чтобы искать другие развлечения. К тому же завтра важный день, и нужно как следует выспаться.

До отеля добираемся на такси. Прощаемся уже в лифте, хотя Лика предлагает спуститься попозже в СПА. В любой другой день я бы не отказалась, но на этот вечер у меня слишком много всего намечено.

Первым делом, едва попав в номер, замечаю в прихожей электронный ключ от номера на шестом этаже. Его просунули под дверь.

Я ответила Паше согласием. Сказала, что зайду после десяти посмотреть с ним фильм. Формально это ни к чему не обязывает. Но только для него. Для меня — это не просто вечер. Это вызов. Проверка, насколько у меня действительно стальные нервы.

Пока Аня собирается на дружескую встречу, лже-Марина наспех принимает душ и закалывает волосы наверх, чтобы ни один локон не упал на плечо и не выдал.

Тело подрагивает, когда я, сбрасывая полотенце, встаю перед зеркалом в ванной. Обстановка вокруг слишком узнаваемая, потому что номера в отеле оформлены примерно в одном стиле.

Я, конечно, могла бы прибегнуть к фотошопу, но хочется обойтись по минимуму.

Поэтому выбираю другую локацию — постель. Белоснежные простыни. Такие могут быть где угодно.

Откинув голову на подушку, я поднимаю руку с телефоном. В кадр попадают мои обнажённые плечи, ключицы и плавный изгиб живота. Кожа чуть влажная, грудь — налитая, округлая. Соски напряжены и уже откликаются на взгляд, даже если он всего лишь виртуальный.

В этом снимке столько запретного и откровенного, что я едва не отвожу глаза. Но всё же жму на кнопку. Не удаляю. Фиксирую.

Пашка в сети, когда я открываю мессенджер и захожу в нашу переписку.

Сердце делает сальто — и тут же проваливается вниз. В живот. В дрожь. В ожидание.

«Ты сейчас где?» — быстро набираю, не давая себе ни секунды на передышку, чтобы не передумать.

«В раздевалке. Только что закончил тренировку. А что?»

«Покажешь?»

«Что именно?»

«Себя».

Вспоминаю его вспотевшего, агрессивного и накачанного адреналином и эти воспоминания отзываются во мне горячим током под кожей.

«У меня на телефоне нет своих фотографий, если не считать те, что делала Аня во время матчей».

«Она неплохо снимает».

«Да, отлично. Она умница».

«И?»

«Марин, парни, которые фоткают сами себя, выглядят уёбищно».

«Ты не будешь выглядеть уёбищно».

«Буду. Было бы неплохо, если бы сначала ты порадовала меня».

Я буквально зажмуриваю глаза, открывая приложение для обработки фотографий. Их у меня уйма. Разных. Я настраиваю яркость и контрастность, экспериментирую с температурой, добавляю тени. Но стараюсь, чтобы снимок при этом выглядел естественно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Делаю глубокий вдох. До головокружения, до ощущения, что внутри становится слишком тесно от переполняющих чувств и эмоций.

С зашкаливающим пульсом отправляю. Слежу, как сообщение доставляется получателю. Как на снимке появляются две галочки.

Сгораю от нетерпения. Смущения. Жажды. Всего сразу. С шипящим звуком выпускаю из легких весь воздух, и все равно не становится легче, потому что ответ прилетает мгновенно:

«Ты пиздец как мне нравишься».

Кажется, я слышу этот низкий, тягучий голос вживую. По-настоящему. Где-то над ухом. Не знаю, что мной движет, но я не прошу, а требую:

«Скажи это ещё раз».

«Ты мне нравишься. Очень. Пиздец как сильно».

«И ты мне».

Я… забываюсь. Я забываюсь настолько, что не сразу понимаю, что это обращение — не ко мне. Наверное, это и неважно, потому что фото всё равно моё. Паша смотрел на него, писал мне, и этого достаточно, чтобы сойти с ума от эйфории.

«Я тебя хочу. Адски. Разложить под собой, трахнуть, вылизать».

Я тебя тоже хочу. Тоже. Тоже.

Буквы перед глазами пляшут, а вожделение накрывает с головой. Топит, пока я не начинаю в нём захлёбываться.

«К тебе возможно сейчас прилететь?» — напирает Паша, и отправляет вдогонку: «Буквально на пару дней?»

Градус переписки взлетает до предела. Это уже не просто игра. Не просто флирт через экран. Всё намного сложнее. Серьёзнее.

Я почти слышу, как кровь шумит в ушах, когда начинаю придумывать нелепые оправдания — почему нет. Почему стоит дождаться июня.

Я сама не понимаю, что буду делать к тому времени. Возможно, удалю аккаунт. Но прекратить переписку прямо сейчас — физически не могу. Меня разрывает между тем, что правильно, и тем, чего хочется до боли.

«Не знаю, что ты будешь делать с этими снимками, но буду напоминать о себе чаще», — клятвенно обещаю. — «Хоть каждый день».

«Это очевидно что».

«М?»

«Ясен хуй, дрочить».

Кончики пальцев покалывает. В голове такой туман, что я не отдаю отчёта своим действиям.

Не отдаю, а просто подчиняюсь импульсу. Дикому. Необъяснимому.

Паше нравится мое тело, моя фигура, моя манера общения. Это ли не повод взять и потерять голову?

Думаю, прекрасный... прекрасный повод.

Открываю камеру, выбираю запись видео. Снимаю короткий, пятисекундный ролик: приспускаю тонкие лямки трусиков и опускаю ладонь на промежность. Она горячая, влажная, пульсирует. Я вся горю и пульсирую, а с горла срывается стон — как признание в том, как сильно я жду Пашу. В себе. На себе.

Обработка видео не занимает много времени, но я сбиваюсь из-за роя вопросов в мыслях и гулкого биения в ушах.

Фильтры, обрезка, баланс света — всё даётся с трудом, потому что я пересматриваю ролик снова и снова, словно пытаясь посмотреть на него чужими глазами.

Кажется, это слишком. Обнажённая грудь, покрытая мурашками, неровно вздымается от сбивчивого дыхания. Лобок едва прикрыт полупрозрачной телесной тканью, а мои пальцы играют и скользят между ног в стремительном ритме.

Каждое движение отзывается внутри, поднимается вверх — до горла, где снова срывается в стон. Один сплошной стон удовольствия, растекающийся по телу и возвращающийся эхом.

Видео не просто улетает, вместе с ним я отправляю смелую приписку: удачно подрочить.

Я пересматриваю, замираю. Сжимаю колени до искр перед глазами. Ускоряю ласки, перемещаюсь, рисую круги. Включаю фантазию. Утыкаюсь лицом в подушку, на которой этой ночью спал Пашка, вдыхая остатки его запаха, будто он всё ещё рядом.

Эта фантазия слишком живая и реалистичная, потому что когда пальцы скользят между половых губ, я перестаю думать. Только чувствую.

Судорога проходит волной по телу. Пальцы замирают. Губы прикушены. Я кончаю — резко, сладко. С облегчением. Совершенно не представляя, как теперь смотреть вместе фильм.

20.

***

«Ну что ты там возишься? Идешь?» — пишет Паша уже мне в личку, спустя несколько часов после переписки с Мариной.

Недавно утихшее сердцебиение ускоряется, как по команде. Как бы я ни пыталась настроить себя на совместное времяпровождение — это оказалось бессмысленным занятием. Пусть я хоть десять раз отрепетирую фразы и поведение, которого буду стараться придерживаться — не сработает. Ничего, черт возьми, не сработает.

«Да, иду. С собой что-нибудь взять?»

«Не нужно, я заезжал в магазин после тренировки».

Скупые ответы совсем не похожи на те, что предназначались не мне. В них нет ни пыла, ни признаний. Это сбивает с толку — я слишком завелась и теперь не понимаю, как вернуться к формату обычного, спокойного диалога. Всё, что происходит дальше, кажется холодным и пресным.

Переодевшись в футболку и спортивные джоггеры, я оставляю телефон на тумбочке и выхожу в коридор, украдкой осматриваясь по сторонам. Не то чтобы я чего-то боялась, но попасться на глаза кому-то из футболистов или организатору — последнее, чего бы мне хотелось.

Прежде чем приложить электронный ключ к номеру шестьсот двадцать, я дважды стучу, а потом толкаю дверь от себя.

Полулюкс заметно просторнее. Здесь есть уютная зона отдыха с диваном и низким столом, отделённая от спального места, но, судя по подносу со снеками и попкорном, уже установленному на широкой двуспальной кровати, смотреть фильм мы будем именно там.

— Живёшь на широкую ногу, — замечаю я, снимая тапочки в прихожей и проходя вглубь номера.

Паша как раз возвращается с балкона, бросает телефон на диван и натягивает футболку. Чистый, свежий, с ещё влажными после душа волосами. По его виду не сразу поймёшь, было ли что-то после нашей откровенной переписки, исполнил ли он то, о чём писал — и все эти вопросы я гашу в себе изо всех сил, чтобы не вспыхнуть. Сильнее. Снова.

— Определённо лучше, чем делить номер на троих. Там вечный бардак, храп и очередь в душ. Кажется, Инна в этот раз решила меня за что-то наказать.

— Было за что?

— Не знаю.

— Мне кажется, знаешь.

Я сажусь на диван, не решаясь перейти на кровать — пока не получу личного приглашения. Мало ли, вдруг это не для меня. А может, после фильма Паша пригласил ещё кого-то. От самой мысли, что нам предстоит тесно проводить досуг, что-то щекочет под рёбрами.

— Ты имеешь в виду, было ли у меня что-то с Инной? — попадает прямо в точку.

Я молча киваю, закидывая ногу на ногу. Терпеливо жду ответа, хотя внутри всё бурлит — от любопытства, сомнений и непрошеных догадок.

Инна немного старше нас. Ей, наверное, двадцать пять, может, двадцать семь. Возраст я не уточняла. Зато заметила обручальное кольцо на безымянном пальце.

— У меня совсем другой вкус на девушек. И я не из тех, кто лезет в отношения, даже если это на одну ночь.

— Про твой вкус я наслышана. Стройные блондинки с голубыми глазами и правильными чертами лица. Такие… как Марина.

Я понимаю, что хожу по тонкому льду, но отмотать сказанное уже нельзя.

Паша слегка меняется в лице — в нём появляется напряжение. Он берёт с тумбы пульт и включает телевизор. Молчание затягивается, и это только сильнее накручивает меня. Мысли мечутся, как загнанная птица. Возможно, его ответ окажется болезненным, но, по крайней мере, заставит меня протрезветь.

— Не спорю. Ты затащила её на матч — и, чего уж там, я впечатлился, — говорит Бессонов, тут же переводя разговор: — Что смотрим, Ань?

Желудок предательски даёт о себе знать — ужином можно считать разве что бельгийские вафли, съеденные в городе часов в шесть. Я устраиваюсь на кровати и тянусь за снеками с таким видом, будто всё под контролем.

Протрезвление приносит неожиданное облегчение. Это не удар. Скорее, как ушат холодной воды: обжигающе, резко и действенно. Без каких-либо надежд.

Комната, погружённая в полумрак, прячет очертания, но обостряет всё остальное — дыхание, взгляды, паузы. Восприятие становится почти телесным. Я не могу не прокручивать в голове отдельные фразы из переписки. Не могу сосредоточиться на всплывающем названии фильма и заставить себя переключиться. Несмотря ни на что.

Паша принимает удобную позу, откидывается на спинку кровати и кладёт правую руку за голову. То, как естественно он принимает моё присутствие — определённо льстит. И в то же время сбивает с толку ещё больше, чем если бы держал дистанцию.

Фильм для просмотра выбирала я. Без постельных сцен, чтобы было меньше поводов для неловкости. По крайней мере, так посоветовал искусственный интеллект. Его можно спокойно обсуждать, не краснея — и именно этим мы сейчас и занимаемся.

Главная героиня после ссоры с родителями отправляется в одиночный поход вдоль Тихоокеанского хребта, чтобы разобраться в себе. Действия в фильме почти нет, но мне и не нужно — я достаточно на пределе, чтобы жаждать чего-то динамичного.

— Я бы тоже так сделала, если бы могла, — признаюсь, потянувшись к сладким карамельным орешкам в руках Бессонова. — Свалила бы, не попрощавшись.

— Давно хотел спросить — у тебя что-то осталось от родителей? Может, недвижимость?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Нет. Вообще ничего, — качаю головой. — Моим родителям было по восемнадцать, когда я появилась. Их семьи были категорически против. Маму заставляли сделать аборт, но она сбежала с отцом в столицу. Начали всё с нуля. В основном мы ютились по съёмным квартирам. Стабильной работы у них не было, а единственная крупная покупка — это старенький Ниссан 2009 года.

— Это тот, на котором они разбились? — уточняет Паша.

— Именно.

— А господдержка? Хоть что-то было?

— С момента удочерения государство считает, что у тебя всё хорошо. Что теперь за тебя в ответе новые родители. И ты больше не сирота. Даже если в этой семье ты чувствуешь себя чужой.

Орешки оказываются удивительно вкусными, и я тянусь за одним, затем за другим — не останавливаясь. Постепенно увлекаюсь и вкусом, и фильмом. Внутренняя пружина, сжатая ещё с самого порога, наконец-то немного отпускает.

С Пашей бывает по-разному. Обсуждать с ним острые темы через экран телефона — волнительно и захватывающе. Но и в личном, дружеском общении с ним по-своему легко.

— Хватит таскать у меня орешки, — шутливо возмущается Бессонов, когда я беру последние.

— Это, между прочим, единственная пачка. Мог бы не пожлобиться и купить сразу две.

Увидев, что на дне осталось совсем мало, он перехватывает меня за запястье и подносит мою руку к своим губам.

Реакция мгновенная — я даже дёрнуться не успеваю, не то что изобразить равнодушие или воспротивиться. Только смотрю в глаза, в которых пляшет свет от телевизора, и теряю способность мыслить связно.

Сердце стучит дробью так громко, что, кажется, Паша его слышит. Дробью неточной, сбивчивой. Будто каждый удар рвётся наружу.

Я замираю, когда он касается губами моей ладони и, без тени смущения, втягивает орешки, как пылесос. Бросает на меня насмешливый взгляд — и спокойно переводит его обратно на экран.

Кожа звенит от этого прикосновения. Грудная клетка становится тесной. Голова — пустой, а щёки наливаются жаром.

Я сижу неподвижно, улыбаясь так невозмутимо, как только умею. В искажённом гуле не сразу расслышав стук во входную дверь.

21.

***

Пока Паша идёт открывать, я демонстративно направляюсь в ванную мыть руки.

Внутри куда свободнее, чем в стандарте — большое зеркало во всю стену, подсветка по периметру, раковина из чёрного камня и аккуратно свернутые стопкой полотенца с биркой отеля.

Я опираюсь ладонями о край, включаю воду и какое-то время просто стою, глядя на своё отражение. То, что я вижу перед собой, мне не нравится. Слишком нежный взгляд. Слишком блестящие глаза. Слишком растерянное выражение, будто я не понимаю, что со мной происходит.

На самом деле я всё прекрасно понимаю. Но хотелось бы хоть немного научиться это скрывать. В такие моменты остаётся только мысленно дать себе пощёчину, чтобы вернуть себе остатки адекватности.

Хотя я совсем не собираюсь подслушивать — и несмотря на включённую на максимум воду — до меня всё равно доносятся голоса из спальни. Похоже, пришёл Антон. И судя по настойчивому бормотанию, ему что-то срочно нужно.

— Паш, поговори с Синенко, — просит Тоха. — Он, кажется, перебрал и требует вызвать ему такси. Рвётся из номера. Распускает руки. Может, тебя послушается. Потому что я не знаю, что с ним делать.

— Просто передай, что в команде его больше не будет, если только сунется куда-то за порог.

— Говорили уже. Да там не только в этом беда, Паш.

— Я-то тут, блядь, при чём? Вы что, сами не можете разобраться? Обязательно нужна нянька?

— Он не просто набрался — там что-то посерьёзнее, — резко выдыхает.

— Пиздец какой-то. Мне оно нахуй не надо — каждого сторожить, вытаскивать или держать за руку. Пусть хоть откинется нахуй.

После короткой перепалки и, видимо, заглянув Паше за спину, Антон довольно присвистывает:

— А-а, так ты тут не один. Вот зачем тебе отдельный номер, жучара.

— Один, конечно.

— Не пизди.

Как назло, керамический флакончик с жидким мылом выскальзывает у меня из рук и со звоном ударяется о раковину, прямо после этих слов. Я смотрю в зеркало и морщусь от неловкости. Всё получилось громко, глупо и чересчур показательно. Будто специально.

— Это кто у тебя там? — настораживается Антон. — Неужели Инна всё-таки дожала тебя?

— Не неси херню, — жёстко отсекает Пашка. — Я же сказал тебе, что один.

— Ладно, значит, Инна отпадает, — продолжает лезть не в своё дело. — Кого же ты тогда трахаешь? Официантку? Администраторшу? Или, может быть, даже монашку?

— Завязывай. К Ане я бы полез в самую последнюю очередь.

— Почему это?

— Помимо того, что нас связывают родственные связи, просто не моё. Без причины. Этого достаточно, чтобы отъебаться от меня?

— Ну и дебил.

— От дебила слышу.

— Обожаю наши беседы. Я это… жду тебя внизу, если что.

Я стою как громом поражённая, сунув ладони под холодную воду. Щеки пекут от желания провалиться сквозь землю и не подниматься, пока всё не забудется.

Нет, понятно, что у Паши ко мне ноль влечения. Это и так очевидно. Но слышать это вслух — обидно. И даже не только обидно.

Ещё стыдно. Ещё больно.

Так и хочется выйти из ванной, сбросить с себя всё — и напомнить, что ещё несколько часов назад кое-кто без капли приличия фантазировал о моём теле.

Но я же понимаю, что это глупо. По-детски. Совершенно не в моём стиле. Этим я сделаю только хуже — в основном тем, что выставлю себя навязчивой идиоткой, которая то в дверь, то в окно, лишь бы её заметили.

Пытаясь смыть с себя всё, что давно въелось под кожу, я держу ладони под потоком воды до тех пор, пока Антон не уходит.

Собираюсь с мыслями. С духом.

Возвращаюсь в комнату и застаю Пашу посреди номера, сосредоточенно листающего что-то в телефоне с хмурым выражением лица.

На звук шагов он медленно поворачивает голову, и его взгляд скользит по мне почти без эмоций.

Я принимаю решение не писать ему сегодня. А может, и вообще никогда. В принципе.

— Что-то случилось? — спокойно спрашиваю, делая вид, что ничего не слышала.

Не моя вина, что стены тут картонные. Хотела бы не знать — да поздно.

— Мне нужно отойти, Ань. Включай фильм, я скоро вернусь, — бросает Паша, очевидно забывая, что я не из его команды, а значит, распоряжаться мной он не может.

— Лучше я пойду к себе, — качаю головой. — Устала. Сильно.

— В другой раз досмотрим, договорились?

Паша смотрит на меня виновато и в то же время с ожиданием, будто надеется, что я передумаю. Но повторять прошлую ночь я не собираюсь. Это выше моих психических возможностей.

— Да, в другой раз. Спокойной ночи.

Получив зеркальное пожелание в ответ, направляюсь к выходу и хватаюсь за ручку. Лифта не жду — спускаюсь по лестнице на этаж ниже, уже с пятого слыша суматоху и хлопанье дверей.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я ускоряюсь. Ступени под ногами пружинят, перила вибрируют от чьих-то шагов снизу.

На повороте почти врезаюсь в Лику — она выходит навстречу с озадаченным лицом, кутаясь в белоснежный халат и оглядываясь через плечо.

— Боже, что здесь происходит? — спрашивает Миронова с удивлением.

— Я не уверена, но, кажется, Синенко завтра не играет. Готова поспорить, что он вообще вылетает из команды.

Лика затаскивает меня к себе в номер, чтобы выяснить, что именно я знаю. О источнике информации я умалчиваю — да ей, по правде говоря, это и не особо интересно.

Наши девичьи сплетни то и дело перебиваются громкими выкриками из коридора, стуком и странным гулом голосов.

Лика округляет глаза, делает звук телевизора громче, но я всё равно слышу, как кто-то орёт матом. Впрочем, не кто-то, а Бессонов.

Пальцы судорожно обхватывают стакан с соком.

Вроде бы это не моё дело, но внутри всё сжимается от нехорошего предчувствия.

К разборкам подключается Инна. Персонал отеля.

В конце концов Синенко увозят в неизвестном направлении на машине, напоминающей скорую помощь — только, похоже, частную.

Мы наблюдаем эту картину из балкона. Как народ постепенно разбредается по комнатам, как кто-то курит на крыльце, а кто-то шепчется в тени деревьев. На уши поставили всех — даже постояльцев, которые вообще-то ни при чём.

— Представляю, в каком бешенстве будет Бессонов, — говорит Лика. — Просил же вести себя цивилизованно. Потерпеть до завтра — пока не выиграем матч.

— Ну хоть без полиции. Я переживала, как бы владелец отеля не разорвал контракт и не выкинул нас отсюда посреди ночи.

— Ой, сплюнь, Аня!

Замёрзнув на балконе, мы возвращаемся внутрь, продолжая обсуждение.

По правде говоря, выходить в коридор сейчас боязно. По крайней мере до тех пор, пока страсти окончательно не улягутся.

Проходит ещё час. Шум стихает, а вот беспокойство всё ещё сидит под кожей.

Поэтому Лика держит свою дверь открытой, чтобы я успела быстро юркнуть в свой номер.

— Всё в порядке? — слышу тонкий голосок.

Я прикладываю электронный ключ к замку, но он не срабатывает. Ни с первого раза, ни со второго.

На третий до меня доходит, что свой я, похоже, оставила у Паши. А его — утащила с собой.

Вот гадство.

— Да, доброй ночи, Лик. До завтра, — без зазрения совести вру.

Со щелчком двери я разворачиваюсь на пятках и снова иду к лестничному пролёту, поднимаясь на этаж выше. Попадаться Паше на глаза не хочется, но другого выбора нет, если я не собираюсь ночевать на коврике.

Дважды постучав и не услышав ответа, я предполагаю, что Бессонов, возможно, занят беседой с командой, устраивая им разнос — и, не задумываясь, толкаю дверь.

В номере тихо. На кровати тот же беспорядок. Не снимая тапочек, прохожу вперёд, рыская глазами по тумбе, постели и подоконнику в поисках ключа.

Действую стремительно, не теряя ни секунды. Ещё одно место, где может быть пропажа — ванная. Поэтому я почти машинально подхожу к двери вплотную, не замечая, что та уже приоткрыта.

Лицо окутывает жаркий пар, липнущий к коже, но даже сквозь полупрозрачную завесу я вижу то, чего видеть не должна.

Сердце с грохотом врезается в рёбра, потому что Паша стоит в душевой за стеклянной перегородкой, упираясь ладонью в кафельную стену, слегка сутулясь. Ноги расставлены на ширину плеч. Поза собранная, напряжённая.

Вода стекает по телу, подчёркивая рельеф мышц, линию позвоночника, силу рук. Крепкие, высокие ягодицы. Фигура — мощная, почти пугающая своей грубостью и мужественностью. Как хищник в затишье перед броском.

Это одна из причин, почему я не могу отвести взгляд — забывая и про уязвлённое самолюбие, и про гордость.

И ещё — то, как Паша, не поднимая головы, сжимает член в кулаке и двигает правой рукой в ровном, отточенном ритме. От одного этого вида у меня сжимается живот.

Смотреть стыдно. Жарко. Но я не отворачиваюсь, загипнотизированная этой пошлой откровенностью. В каждом стальном мускуле — сила, от которой хочется бежать. И одновременно — остаться.

Под аккомпанемент прерывистого дыхания и собственного пульса в ушах я замечаю на углу раковины магнитный ключ от своего номера.

Потрясение, которое накрывает меня, напрочь отключает логику, здравый смысл и инстинкт самосохранения. Я открываю дверь шире и тихо ступаю в ванную, чтобы схватить ключ и уйти, не боясь, что Паша меня заметит.

В крови — такой выброс адреналина, что кажется, я не иду, а продираюсь сквозь жар и пар, сквозь запрет и откровение. Колени мягкие. Кости словно расплавлены и едва держат меня. Пальцы дрожат, когда я подхватываю пропажу и мимолетно бросаю взгляд на экран айфона Бессонова, где светится моя фотография.

Это последнее, что я успеваю увидеть, прежде чем пулей вылететь в коридор и сделать глубокий, спасительный вдох.

22.

***

Организация футбольного матча впечатляет. Я понимаю это, когда выбираюсь из автобуса и оглядываюсь по сторонам. Масштабы происходящего заметно превосходят мои ожидания: здесь и баннеры, и музыка, и даже фудкорты.

Команда соперников политеха уже на месте. Судя по тому, что я слышала, состав у них довольно слабый. Это повод не переживать за исход матча, даже несмотря на то, что один из наших сильнейших игроков сейчас лежит под капельницей в частной клинике после вчерашнего бардака, который сам же и устроил.

Ходят слухи, что всё из-за расставания с девушкой. Впрочем, слухи — это то, что окружает меня с самого утра, поэтому я делю их ровно на два.

— Наши места в самом низу, — бросает Инна, курируя весь процесс от входа до посадки и заодно провожая сборную в раздевалку. — Надеюсь, после этого хоть кто-нибудь принесёт мне кофе.

Футболисты тянутся цепочкой, один за другим, вглубь стадиона. Паша — последний, вместе с тренером. Насколько я успела понять, он не в духе. Это читается по напряжённой челюсти, зажатым плечам и рубленой походке.

В таком состоянии к нему лучше не подходить и не дёргать — хотя я и не собиралась, учитывая, что прошлой ночью стала свидетельницей откровенной сцены, которая до сих пор всплывает в памяти обрывками, наливая низ живота свинцом — тяжёлым и обжигающим одновременно.

Я проверяю технику, заняв три места в первом ряду. Сидеть и смотреть — последнее, чем мне предстоит заниматься. Обычно фотограф двигается по полю и меняет ракурс каждые десять минут, ориентируясь на развитие событий.

Проверив аккумуляторы, объективы и настройки, и убедившись, что всё работает как надо, я направляюсь искать команду, чтобы снять живые кадры в раздевалках или во время разминки.

Тем временем Лика ведёт социальные сети, оформляя сторис и посты для официального аккаунта университета.

Болельщиков собирается немало: из нашего вуза приехали целых два автобуса, и к началу матча трибуны выглядят внушительно.

Единственное, что портит впечатление, — пасмурное небо та срывающийся порывами ветер.

В кадры периодически попадает Бессонов, хотя я добиваюсь этого не намеренно. В профиль, анфас, со сдвинутыми бровями, через плечо. На каждом снимке Паша выходит идеально. Наверное, именно поэтому я ловлю себя на том, что после щелчка затвора задерживаюсь на нём дольше, чем нужно.

Матч начинается с резкого, короткого свистка. Команды разлетаются по позициям, мяч выкатывается с центра поля. На трибунах гул. Первый пас назад, затем крутой разворот — и игра, наконец, начинается по-настоящему.

Я неспокойна, хотя должна концентрироваться на своих задачах. Перемещаясь от одного ракурса к другому, я действую правильно, но внутренне всё равно не включаюсь как следует. Примерно наполовину.

Паша ведёт себя агрессивно на поле. Не сдерживает эмоции, бурно реагирует на неудачи — ругается, размахивает руками на своих и на судью. Но при этом остаётся максимально собранным и забивает первый гол на тридцатой минуте. Я успеваю запечатлеть момент удара, мяч в воздухе и довольные лица команды после.

В перерыв между таймами Лика приносит мне стаканчик кофе с молоком, и я принимаю его, согреваясь.

На аккаунт, с которого я переписываюсь с Пашей, я не заходила с вечера. Но это не потому, что решила прервать с ним всякое общение, а потому что вчера свалилась спать от усталости, как только вернулась в номер.

Меня по-прежнему штормит от неопределённости. От «поставить точку» до «доказать ему что-то». Вседозволенность будоражит, развязывает руки. Позволяет прятаться в тени, оставаясь при этом максимально близко к человеку, в которого я влюблена уже не первый год.

У меня есть козыри. Есть фора. Есть право удалить аккаунт в любую секунду — стоит лишь почувствовать, что пора. Что стало опасно. Но я трушу сделать это прямо сейчас. Не после того, как Паша мастурбировал на мои фото и видео в душе.

В начале второго тайма наша команда снова забивает гол. На этот раз Антон. Кажется, можно выдохнуть, но градус только растёт. Будто у всех появилось слишком много лишней энергии, и её срочно нужно куда-то выплеснуть.

Пиковых ситуаций — масса, всё на острие ножа. Один из игроков травмируется и уходит с поля. У ворот вспыхивает потасовка после спорного эпизода. А на последних минутах мы пропускаем гол из-за провала в защите.

Победа — за нами, но последняя неприятность срезает радость, оставляя после финального свистка не эйфорию, а лёгкий осадок.

Команды обмениваются рукопожатиями. Трибуны взрываются аплодисментами и свистом. На поле выходят организаторы — вручать грамоты, медали и кубки победителям.

Дальше начинается самая напряжённая часть моей работы. Нужно успеть снять общие кадры, крупные планы с наградами и живые эмоции на лицах.

Это оказывается сложнее, чем я думала, когда Паша толкает Мишу в плечо и выкрикивает, что тому никогда не стать капитаном с такими проёбами. Уколов не молчит, но говорит слишком тихо, и я не успеваю расслышать, что именно.

Я нервно фиксирую всех разом, но на третьем кадре Бессонов отходит. К сожалению, я не успела проверить, вышло ли хоть одно нормальное фото, поэтому, хмурясь, перехватываю его за руку, когда мы поравниваемся.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Вернись, — прошу строго.

Во взгляде, устремлённом на меня сверху вниз, — раздражение и такое давление, что я на секунду сжимаюсь, невольно отводя глаза.

— А то что?

Хватка моих пальцев ослабевает. Не дожидаясь ответа, Паша скрывается в раздевалке, снимая мокрую от пота футболку ещё на полпути. Мне ничего не остаётся, кроме как отпустить парней туда же, а самой — уйти в автобус.

— Уф, как же было волнительно, — произносит Лика, убирая сумку с моего сиденья себе на колени. — Думала, наши разгромят соперников сильнее, но что есть, то есть. Всё равно молодцы.

— Да, согласна.

— Я уже смонтировала мини-ролик, провела опрос и написала пост с благодарностями.

Я, тем временем, включаю камеру и дрожащими руками пересматриваю, вышел ли групповой кадр. Если нет — это будет самый грандиозный провал за всё время моей работы в редакции.

К счастью, один из трёх снимков оказывается удачным: все на месте, лица в фокусе, эмоции — настоящие, искренние.

Пока я скидываю часть фотографий себе на телефон, в автобус начинают заходить футболисты. Я стараюсь не смотреть ни на кого из них, но замечаю, как Паша замыкает процессию и коротко кивает водителю — мол, можно ехать. Сам назад не идёт: упирается ладонями в перегородку перед передними сиденьями и смотрит в упор, прожигая дыру в моём лбу.

— Извини.

Лика откашливается и вставляет наушники. Я же продолжаю пялиться в экран — то увеличивая снимки, то отдаляя.

— Ань…

— Всё в порядке.

— Обиделась? — спрашивает Паша.

Я мотаю головой слишком резко, чтобы это выглядело естественно.

— А глаза почему не поднимаешь?

Прилагая недюжинные усилия, вскидываю подбородок, чувствуя, как вспыхивают щёки, хотя мне ужасно не хочется краснеть перед ним.

— Поднимаю, — говорю хрипло.

— Если это из-за того, что вчера тебе не удалось остаться для меня незамеченной, то зря переживаешь.

Паша бросает эту фразу так, будто не утешает, а нарочно хочет задеть. Метко, чтобы застряла под кожей. А потом спокойно разворачивается и уходит на своё место.

23.

***

Я вовсе не собиралась ехать на празднование победы в матче.

Зачем?

Устроившись поудобнее в номере перед телевизором, я пытаюсь убедить себя, что это самый разумный и взрослый из всех возможных выборов. Но Лика врывается без стука, разрушая мою хрупкую иллюзию уединения.

Пока я сопротивляюсь и отнекиваюсь, она уже выглаживает найденное в моём чемодане платье, вытряхивает содержимое косметички и принимается расчесывать мои волосы, полностью захватив инициативу.

— Инна старалась, бронировала ВИП-стол, мы не можем вот так взять и продинамить её...

— Я-то как раз могу, — фыркаю, выгибая бровь. — А вот ты смело отправляйся в клуб.

— Нет, милая. Бросить меня одну среди футбольных самцов — это уже личное предательство. Так что давай, давай.

В такси я сажусь, расправляя подол платья, который тут же упорно задирается. В магазине оно совсем не казалось таким коротким, и только теперь, при носке, это становится для меня настоящим открытием. Как и то, что я абсолютно не приспособлена к хождению на высоких каблуках. Жаль, что осознаю это слишком поздно.

Место для празднования Инна выбрала действительно роскошное.

Ночной клуб расположен прямо на первой береговой линии. В интерьере — светлые ткани, стеклянные перегородки и мягкая неоновая подсветка. С террасы открывается вид на море, которое плещется всего в нескольких метрах.

Атмосфера расслабленная и шумная. Музыка гремит, свет мигает в такт биту. В воздухе смешались запахи коктейлей, кальяна и даже солёного бриза.

Прежде чем мы находим наш стол, Лика делает селфи в фотозоне с огромным зеркалом и фоном из серебристой мишуры. У меня, конечно, есть аккаунт в соцсетях, но в основном я выкладываю туда фотоработы, а не себя. Этот случай — редкое исключение. На снимке я получаюсь красиво, и, не особо раздумывая, репощу его себе на страницу.

— Нам наверх, — говорит Лика, перекрикивая музыку и хватая меня за руку.

Пробираясь сквозь танцующую толпу, я почти забываю, почему так отчаянно не хотела ехать. Причина — в той самой неловкости перед Пашей. Похоже, он заметил отсутствие магнитного ключа в ванной. Возможно, догадался, что я застала его голым. Надеюсь, не понял, что это было именно в тот момент, когда он мастурбировал. В конце концов, ну не на спине же у него глаза? Правда? Вдруг я зашла как раз после того, как он… кончил?

Эти мысли только усугубляют ситуацию. Они нарастают, как снежный ком, сметая последние остатки самообладания, за которые я цеплялась изо всех сил.

В голове, будто по щелчку, вспыхивают образы, как именно Паша кончает: движения становятся резкими, дыхание — тяжёлым и хриплым, челюсть напряжена, голова запрокинута, взгляд расфокусирован. Он полностью во власти инстинктов.

В таком взбудораженном, гиперчувствительном настроении я поднимаюсь по широкой стеклянной лестнице на второй этаж и сразу нахожу нашу компанию.

Стол расположен за тканевой ширмой, с видом на подсвеченный пляж и чёрное, блестящее море. На столе — алкоголь, высокие бокалы, тарелки с фруктами и закусками.

Конечно же, место, которое мне предстоит занять, — рядом с Бессоновым. И никакие мантры, никакие попытки вернуть контроль над собой не помогают, когда мы оказываемся бок о бок.

Придерживая подол платья, я непроизвольно соприкасаюсь с мужским бедром, и по венам тут же пробегает крошечный электрический разряд. Всё происходит не специально, просто теснота не оставляет шанса сохранить хоть какую-то дистанцию.

Меня тут же окутывает — его кожей, парфюмом, жаром. Я поворачиваю голову и смотрю на профиль Паши. Он больше не выглядит злым, агрессивным или дёрганым. Щёки чуть порозовели, на губах временами появляется улыбка, а в глазах вспыхивает тот самый огонёк, от которого у меня мгновенно пересыхает в горле.

Сделав заказ официантке, Паша откидывается на спинку дивана, бегло скользнув взглядом по моим ногам. Мы уже не впервые видимся вне дома, вне церкви, вне привычных рамок, но каждый раз это ощущается по-новому. По крайней мере — для меня. Будто между нами понемногу стираются границы дозволенного. На самом деле это лишь заблуждение, и я отчётливо понимаю, что стереть эти границы до конца невозможно.

— Групповые фото хоть получились? — интересуется Бессонов, поворачиваясь ко мне корпусом.

— Если бы нет, тебе пришлось бы снова надеть форму, заставить своих бойцов сделать то же самое и выстроить их в шеренгу.

— Так и сделал бы. Без вопросов. Я же понимал, что был неправ и должен загладить вину, Ню-та.

— Больше так не поступай, пожалуйста.

— Не буду.

Я облизываю пересохшие губы и тянусь за бокалом с игристым, который ставит передо мной официантка.

Это что-то вроде перемирия. Мы оба это понимаем. И дело не только в том злополучном групповом фото. Это означает, что мы уладили ситуацию с ключом — и с тем, что я увидела то, чего, по-хорошему, видеть не должна была.

— Хочешь, скину тебе твои личные фото? Они у меня на телефоне.

Наш разговор не остаётся незамеченным, и в итоге мне приходится каждому по отдельности раскидывать снимки с матча в личные сообщения.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Перед поездкой в ночной клуб я заранее выключила все уведомления на аккаунте, с которого переписываюсь с Пашей, а значит, у меня нет ни единого шанса спалиться.

За столом шумно, тесно и жарко. Кто-то громко смеётся, кто-то чокается, кто-то спорит о счёте. Бокалы звенят почти непрерывно. Все в той самой степени поддатые, чтобы казаться чуть счастливее, чем есть на самом деле.

Я делаю глоток вина, ощущая, как мелкие пузырьки лопаются на языке и оставляют после себя лёгкое, щекочущее тепло, медленно растекающееся по горлу. Моё состояние вряд ли можно назвать опьянением, но тело уже подтаивает изнутри, становясь почти невесомым.

Пока Антон увлечённо рассказывает Лике анекдот, я показываю Паше фото его друга — до смешного нелепое. На снимке он перекошен в сторону, один глаз прищурен, второй округлён, а язык высунут. И ровно в этот момент на экране всплывает входящий звонок с номера Марины.

Внутри что-то обрывается. Уверена, не только у меня. Веселье сметает махом. Сердечный ритм переходит на галоп.

Я смотрю на сосредоточенное и неожиданно трезвое лицо Паши, который буквально гипнотизирует взглядом дисплей с фотографией моей подруги. Похоже, теперь он зацеплен ею ещё больше, чем был до прощальной вечеринки в её доме. Точно больше...

Этот факт бьёт обухом по голове, когда я осознаю: я сама влюбила его в Марину куда глубже, чем собиралась.

Меня выручает только то, что она сюда не вернётся. Только это. И ничего больше. А этого, честно говоря, слишком мало, чтобы чувствовать себя в безопасности.

— Мне нужно отойти, — хрипло предупреждаю.

Встаю, одёргиваю платье и быстрым шагом направляюсь к уборной.

24.

***

— Так и знала, что стоило мне улететь в Париж, ты сразу же нашла мне замену, — обиженно говорит Марина, как только я снимаю трубку, прячась в уборной.

Внутри кристально чисто, пахнет лавандой и чем-то искусственно-свежим. Зона у умывальников больше напоминает место для красивых селфи с подругами, чем для того, чтобы привести себя в порядок. Именно поэтому я прохожу чуть дальше, стараясь не мешать девушкам, столпившимся у зеркал с телефонами в руках.

— Со мной в сторис Лика. Она из студсовета, — спокойно поясняю.

— Меня нет в городе всего месяц, а ты думаешь, я уже забыла эту зазнайку рядом с тобой? Так вы теперь дружите?

— Немного.

— Вместе ходите по клубам?

— Да.

— Кстати, где это вы? Обстановка какая-то незнакомая.

Марина кажется взбудораженной и чересчур любопытной. Обычно в наших разговорах ведущую роль играет она, а я в основном слушаю. Но сейчас всё с точностью до наоборот.

Приходится вкратце рассказать, что я поехала на футбольный матч со студенческой сборной и сейчас мы отмечаем победу в ночном клубе «Облака».

— И Паша там?

— Ну да, — нервно жую щёку изнутри. — Он же капитан.

— Расскажешь, что между вами?

На самом деле мне нечем делиться.

Я поняла это только тогда, когда заметила неподдельно заинтересованный взгляд Бессонова на заставку с фотографией Марины. Его внимание было приковано к точёному профилю, приоткрытым пухлым губам, чётко очерченным скулам и безупречно уложенным светлым волосам.

Я переоценила свои возможности. Признаю. Сильно переоценила!

Мне никогда не стать такой, как она. Ни внешне, ни внутренне.

Самообман, в который я с головой нырнула, казался захватывающим и интригующим, но только до тех пор, пока не сталкиваешься с реальностью лицом к лицу.

— Везёт же вам, — вздыхает Марина в динамик. — Я бы сейчас тоже с удовольствием зависла в клубе на берегу моря с кем-то из наших.

Из-за того, что кто-то забыл закрыть дверь в уборную, мне приходится буквально вжимать телефон в ухо, чтобы не потерять нить разговора.

— Совсем недавно ты говорила другое, — осторожно напоминаю. — Что с радостью покидаешь родные края и никогда сюда не вернёшься.

— Я… да, говорила. Обстоятельства немного изменились, Нют. К тому же никто не отменял эту чёртову ностальгию, которая почему-то обязательно накрывает меня по ночам.

Лика, должно быть, уже обыскалась. А я вместо того, чтобы праздновать победу в матче, провожу сорок минут в уборной, стараясь поддержать Марину, лишь бы она не чувствовала себя совсем лишней, даже на расстоянии в тысячи километров.

У неё проблемы с жильём и контрактом. Съёмки оказались далеко не такими масштабными, как она ожидала. Вместо глянцевых обложек — каталоги малоизвестных брендов. Она устала, но возвращаться домой — значит признать поражение. А Марина к такому не готова.

И только положив трубку, выжатая до предела, я возвращаюсь в общий зал и направляюсь к столу, где к этому моменту уже подали второй круг закусок и коктейлей.

— Куда это ты запропастилась? — недоумевает Лика, сидя у Антона на коленях и обвивая его шею.

— Был важный звонок.

Паша медленно отрывает взгляд от экрана. Сердце проваливается в бездну, как только его глаза встречаются с моими.

— Всё в порядке?

— Да, — отвечаю как можно беспечнее. — Нужно было передать привет?

— Не стоило. Я сам.

Коктейль с долькой апельсина и мелким льдом приятно остужает эмоции. Я выпиваю его довольно быстро, почти одновременно с тем, как замечаю на экране Пашиного телефона переписку с лже-Мариной.

Как только Лика предлагает потанцевать, я поднимаюсь вместе с ней. Тело достаточно расслаблено, мысли где-то на паузе, а музыка приятно вибрирует в груди.

На танцполе не протолкнуться, но мы находим уголок, чтобы влиться в общий поток, никому не мешая. Когда звучит моя любимая композиция, я начинаю двигаться всё увереннее, покачивая бёдрами в такт и выталкивая из головы всё лишнее.

Остаётся только одно ощущение — как хорошо просто быть здесь и сейчас.

Уже завтра утром за нами приедет автобус. Мы вернёмся домой, и всё снова пойдёт по накатанной. А пока...

— Красиво танцуешь, — слышу за спиной знакомый голос.

Обернувшись, вижу Мишу с двумя коктейлями в руках. Один — в узком стакане, с веточкой мяты и льдом — он протягивает мне. Я знаю, что принимать алкоголь от малознакомых мужчин не лучшая идея, но Миша не чужой. Поэтому я беру, делаю глоток и отступаю на шаг, уступая ему место рядом.

Да, комплименты мне хотелось бы слышать совсем от другого парня. И чувствовать его взгляд. И танцевать где-то рядом.

Но с Уколовым всё просто. Он не вызывает внутреннего сопротивления. Мы просто веселимся, как нормальные люди — без флирта, намёков и лишних прикосновений. Даже медленный танец получается на редкость невинным.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Третий коктейль, который я подношу к губам, заставляет меня слегка покачнуться в сторону. Становится ясно: дело не в том, что я не привыкла к шпилькам — просто в голове немного плывёт.

Я никогда раньше не перебирала с алкоголем на вечеринках и понятия не имею, что делать в таком состоянии, но самым разумным кажется пойти в уборную и умыться.

Пол под ногами качается, движения заторможены, а лица мимо проходящих людей сливаются в размытое цветное пятно.

Когда после пятого зачерпывания воды меня не пробирает даже холод и я окончательно теряю контроль, становится очевидно, что пора ехать в отель.

Правда, так как моя сумка осталась на втором этаже, это кажется почти невыполнимой миссией. Но выбора нет.

Я толкаю дверь из уборной и буквально врезаюсь в чью-то грудь. Твёрдую, горячую. Как в высокую стену. Запах парфюма — узнаваемый, с лёгкой горечью — окончательно выбивает почву из-под ног. Я поднимаю взгляд и встречаюсь глазами с Пашей.

— Я уже вызвал такси. Пойдём.

Дальнейшее происходит, как в тумане. Крупная ладонь на моей спине ведёт меня сквозь шум, свет и веселье. Я не сопротивляюсь. Не могу.

Следующее, что я помню, — хлопок дверцы и то, как подо мной пружинит кожаное сиденье. Я прижимаюсь лбом к прохладному окну и почти сразу чувствую, как глухо вибрирует мотор, убаюкивая.

Сонливость накрывает мгновенно. Веки, налитые свинцом, тяжелеют, голова клонится, а мысли путаются и ускользают. Я не успеваю ни запомнить дорогу, ни задать ни одного вопроса. Просто проваливаюсь в сон.

Видел бы меня отец Анатолий… Наверное, перекрестил бы и пробормотал, что именно так и начинаются падения. Но мне сейчас не до его моральных наставлений — даже если они звучит лишь в моём воображении.

Меня будит движение. Сквозь дрему я чувствую, как машина останавливается, как открывается дверца — и надёжные руки осторожно подхватывают меня под колени и под спину.

Я улавливаю обрывки: уверенные шаги отдаются ритмом где-то в груди. Затем — короткая остановка, механический скрежет лифта, едва слышный гул подъёма.

Пикает электронный замок. Щелчок, толчок двери — и тишина. Слишком непривычная после клуба. И какая-то неожиданно долгожданная.

Паша укладывает меня на кровать и учащенно дышит, не отпуская сразу. Я на мгновение задерживаюсь в его руках, прежде чем он убирает ладони. Простыня прохладная, подушка пахнет чем-то свежим, будто только что из стирки.

Несмотря на то, что реакции после коктейлей притуплены, я прекрасно осознаю — эта постель не моя.

— Почему ты принёс меня к себе? — спрашиваю я, глядя на силуэт Бессонова у окна и на то, как он медленно избавляется от футболки.

— Я не нашёл ключ в твоей сумке.

Меня будто током прошибает, потому что ничего из личных вещей я из клуба не забирала. Почувствовав это, Паша оборачивается через плечо и бросает:

— Кстати, она и телефон здесь. Можешь спать спокойно.

— Спасибо.

— Не за что.

— Я впервые перебрала с коктейлями, — зачем-то оправдываюсь.

— Да я заметил. В следующий раз будешь знать меру.

Щёлкнув пряжкой ремня, Паша уходит в ванную комнату — и вскоре я слышу, как за стеной шумит вода.

Звук ровный, успокаивающий, почти гипнотический. Не в силах бороться с усталостью, я снова погружаюсь в сон, но достаточно поверхностный, потому что то, как пружинит матрас за спиной, порождает странную смесь уюта и растерянности.

На коже выступают мурашки, когда Паша устраивается рядом, подминая под себя край одеяла.

— Раздеться не хочешь? — спрашивает в лоб.

— Зачем?

— Могу ошибаться, конечно, но это платье явно не создано для сна.

Это правда. Молния впивается в бок, а дышать в платье почти невозможно. Но просить Пашу помочь мне раздеться — последнее, на что я решусь.

— В прошлый раз, когда мы спали вместе, у тебя была эрекция, — тихо напоминаю. — Но я тогда была в пижаме, так что пережить это было проще. А вот остаться сейчас в одном нижнем белье — как-то слишком смело даже для моего состояния.

— Завтра она тоже будет, но придётся потерпеть, потому что спать на полу я не собираюсь, — заключает Паша, поворачиваясь и резко выдыхая мне в затылок.

25.

***

Утро выдается сумбурным, но уже не таким неловким. Возможно, всё дело в тумане в голове, который до сих пор не рассеялся.

Паша действительно не соврал, когда сказал, что не нашёл ключ в моей сумочке. Понятия не имею, куда он делся, но, к счастью, ситуацию удаётся уладить на ресепшене. За небольшой штраф мне делают дубликат.

Когда я, наконец, попадаю в номер и остаюсь одна, отражение в зеркале совсем не радует. Волосы растрепанны, тушь осыпалась под глазами. Кожа бледная, а взгляд тусклый. Чужой.

Но времени на то, чтобы долго приводить себя в порядок, почти нет. Выручают только наспех принятый душ, пара мазков консилера и волосы, стянутые в тугой пучок.

Вещи я собираю судорожно, мечась по номеру и проклиная себя за то, что не собрала всё с вечера — и что вообще поехала в клуб.

Чем закончилось празднование, я предпочитаю не вспоминать, потому что пробуждение оказалось точь-в-точь как в первую ночь в гостинице. Одна общая кровать. Одно одеяло на двоих. Вроде бы однозначность происходящего, но при этом полная неразбериха в мыслях.

Правда, в этот раз — приличное расстояние между нами. Без прикосновений. Почти. Разве что незначительных. Паша явно старался держаться подальше, вероятно, запомнив мои пьяные замечания по поводу утренней эрекции. Как бы он не считал меня бесполой, но я живая. Я девушка, в конце концов.

К моему удивлению, я оказываюсь не единственной, кто опаздывает на посадку автобуса. Да и выгляжу не хуже других: кто-то явно только что выбрался из душа, а кто-то еле стоит на ногах. Часть команды приходится подгонять.

— Плохо? — спрашивает Бессонов, вставая рядом и сбрасывая сумку с плеча на асфальт.

Я опускаю глаза в пол, делая вид, что рассматриваю шнурки на кроссовках.

— Немного.

— Что-нибудь будешь? Воду? Кофе?

Не успеваю я кивнуть, как Паша уходит в гостиницу и возвращается уже с бумажным стаканчиком с крышкой. Я колеблюсь, но всё-таки беру. Это не латте и даже не капучино. Откровенно говоря, кофе не самый вкусный — без молока, без сахара, очень крепкий. Но после него становится гораздо легче. Во всяком случае, проясняется в голове и перестаёт шуметь в ушах.

— Спасибо.

Автобус задерживается, и кто-то из стоящих рядом шутит, что, похоже, и водитель тоже вчера немного перебрал.

Первые полчаса мы с Пашей обсуждаем, кто и во сколько вернулся в гостиницу, осторожно обходя острые углы.

Оказывается, среди команды были те, кто встречал рассвет на пляже, потом зашёл позавтракать — и сразу направился к месту посадки. А были и те, кто буянил в холле отеля, так что Бессонову пришлось выходить среди ночи и утихомиривать их вместе с Инной.

Когда разговор сходит на нет, я достаю телефон и наушники, чтобы послушать музыку. Все всплывающие уведомления смахиваю одним движением пальца.

— У тебя новый телефон? — вдруг спрашивает Паша, повернувшись ко мне.

Слова застревают где-то в горле. Взгляд — жесткий, разматывающий. В упор. Я не ожидала такого вопроса, поэтому не сразу нахожу, что ответить, перебирая в голове возможные варианты.

Айфонов у меня никогда не было. Тем более предпоследней модели. Я всегда выбирала что-нибудь попроще и подешевле, и это, конечно, бросается в глаза. Этим я и утешаю себя, пытаясь понять, почему Паша вообще зацепился за это.

— Да.

— Не замечал.

— Это вообще-то не мой... Свой я давно разбила. А этот — временно дала попользоваться Марина.

— Ясно.

Ответ резкий, как удар по стеклу. И тишина, которая наступает после, кажется вдруг слишком звенящей.

Когда из гостиницы выходит Лика, Паша отходит в сторону, общаясь со своими друзьями. Я смотрю на его профиль. На высокую фигуру. На прямую спину. Расслабленные плечи. Уверенные, нарочно неторопливые движения.

Думаю о том, что спать с ним в одной постели было уютно и почти невыносимо приятно. Каждая клетка моего тела на него реагировала. Даже на расстоянии. Даже сквозь темноту. Я чувствовала, что он горячий, как печка. Что стоит мне чуть-чуть податься в его сторону — и я обожгусь.

Прижав ладони к розовеющим щекам, стараюсь не прокручивать в голове возможные сценарии, что было бы, если бы я всё-таки разделась. Или позволила Бессонову сделать это за меня.

Заметил бы он сходство с фотографией? Попытался бы как-то сблизиться?

Я не жалею. Нет.

Но никогда об этом не узнаю. Потому что такие поездки случаются раз на миллион.

— Как только ты ушла в уборную, я сразу позвала Пашу, — без умолку тараторит Лика. — Мне показалось, вы близки. Не как пара, но... наверное, ближе. Вы же родственники, да?

— Да, почти. Спасибо, что позвала. Больше я на такие мероприятия — пас.

— Эй, почему?

— Лучше бы занялась обработкой ваших с Инной фото.

Автобус приезжает с сорокаминутным опозданием, но к тому времени уже все в сборе.

Дорога проходит на удивление быстро. Во всяком случае — быстрее, чем по пути к морю. Возможно, потому что я почти всё время сплю. А может, потому что возвращаться домой совсем не хочется, и от этого путь кажется короче, чем на самом деле.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Такси я вызываю заранее — ещё до того, как автобус подъезжает к университету. Поэтому забираю сумку, бегло прощаюсь и выхожу одной из первых.

К завтрашнему дню нужно успеть пересмотреть все фотографии, обработать их и отнести часть в редакцию. Материал о победе нашей сборной хотят выпустить как можно скорее.

У ворот дома меня, как всегда, встречает Катюша. Стоит только обнять её, и усталость сразу отпускает.

— Расскажи мне всё-всё-всё о море! — просит сестра. — Ты купалась? Загорала?

— Нет, милая. Только немного помочила ноги — вода ещё холодная, — поясняю, ступая по каменной дорожке к своей пристройке.

— А я бы купалась.

— Это вряд ли. Четырнадцать градусов — совсем не шутки.

— Мама сказала, что, может быть, отправит меня в лагерь на море уже этим летом. Если я хорошо закончу школу.

— Вот и отлично, — треплю Катюшу по волосам. — Будет тебе дополнительный стимул.

К моему приезду сестра поставила в вазу красные тюльпаны и принесла ароматное домашнее печенье. Не совсем совершенное, чуть потрескавшееся по краям, но безумно вкусное.

Несмотря на занятость, я предлагаю провести вечер вместе и посмотреть какой-нибудь фильм, а примерно на середине включаю уведомления на втором аккаунте, где веду переписку с Пашей.

Всплывают два входящих сообщения. Щёки вспыхивают. Как и шея, и грудь. Пока сердце делает кувырок, сбиваясь с ритма.

Не читая, я блокирую телефон и возвращаю взгляд к экрану телевизора.

26.

Павел

— У вас гости, — с порога заявляю, бросая ключи на комод.

В доме шумно — звучит музыка, слышен смех. Сегодня у матери именины, и по этому случаю в руках у меня увесистый букет.

Обуви в коридоре полно, хотя заявляли, что звать никого не будут — только свои. Не то чтобы это напрягало, но знать об этом заранее точно бы не помешало.

Цокот каблуков заставляет меня отвести взгляд от знакомых белых кроссовок тридцать шестого размера.

Мать выглядит чудесно. Молодо, свежо. В ушах звенят подаренные отцом серьги. Вручая браслет, я завершаю комплект.

Когда-то казалось, что после смерти сестры она больше не будет улыбаться. Вообще никогда. Что время не помогает, и рана остаётся открытой навсегда. Но, видимо, оно всё-таки что-то делает. Не лечит, но притупляет, сглаживает. Даёт возможность дышать. Чувствовать. Проявлять эмоции.

— Ну какой же ты гость, Паш, — с улыбкой говорит мама, принимая цветы и целуя меня в обе щеки. — Свой же. Родной. Проходи, тебя уже заждались.

Я примчал сюда сразу после тренировки, так что в своей спортивной одежде вряд ли вписываюсь в общую атмосферу.

Впереди финал университетского чемпионата по футболу, и он пройдёт как раз в нашем городе. К счастью, ехать никуда не нужно — и это серьёзно упрощает жизнь.

За большим прямоугольным столом сидит человек двадцать. Я снимаю капюшон и громко здороваюсь. Здесь и коллеги отца, и старые друзья семьи, и родственники — среди них дядь Толя с супругой и двумя приёмными дочерьми.

Старшая с трудом поднимает глаза, одними губами шепчет: «Привет» — и тут же опускает их в пустую тарелку.

Я выдвигаю стул и занимаю место напротив.

На Ане рубашка в полоску, с застегнутыми не до конца пуговицами. В ушах — простые серьги. Волосы собраны в легкий пучок, из которого у висков выбиваются тёмные кудрявые пряди. Она поправляет их нервным движением, и я почти физически ощущаю её неловкость.

Внутри будто прогревается мотор. Не ровно. С рывками, с нарастающим гулом. Сидеть спокойно — усилие. Говорить спокойно — почти подвиг. Я держу себя в руках, но пальцы уже сжаты в кулаки под столом.

Передо мной появляются тарелки и приборы.

Мать суетится, потому что в последнее время я бываю у них нечасто. Помимо чемпионата на носу диплом. Плюс подработка, которой я отдаю почти всё своё время. Это не просто временная занятость, а потенциальное рабочее место. Если всё сложится, конечно.

Голод берёт верх — и я с усердием набрасываюсь на еду.

Телефон в кармане толстовки будто жжётся. Я так привык залипать в нём каждую свободную минуту, выжидая сообщение от девушки, которая влезла в сердце занозой с первого взгляда, что это стало почти долбанным рефлексом.

Такое поведение, честно говоря, не в моём стиле. Раньше я считал глупым жить в вечном ожидании, если в голове есть хоть что-то, кроме играющих гормонов. Забавно, как быстро разваливаются принципы — и не успеваешь заметить, как начинаешь сам себе противоречить.

Запив стейк соком, откладываю приборы и откидываюсь на спинку стула.

Отец толкает тост, мать закатывает глаза, но всё равно сияет. Она обожает такие моменты. Обожает комплименты и внимание. Думаю, именно поэтому родители вместе уже двадцать пять лет: отец принимает её правила — и делает это с огромным удовольствием.

Это у меня с комплиментами всё топорно. Выходит резко, местами грубо.

Родители идут в центр гостиной потанцевать. Кто-то из гостей глушит свет, кто-то снимает на видео, а кто-то просто крутится рядом. В комнате становится полутемно. Звучит старая песня. Что-то из маминых юных лет. Негромко, почти на фоне.

Пользуясь моментом, я достаю телефон из кармана и захожу в переписку, которая закреплена у меня наверху. Пульс дергается где-то под кожей от одного касания по иконке чата.

Блядь, у меня было всякое. И разочарования, и симпатии, и случайные связи — всё, что только можно представить. Но таким лохом, как сейчас, я не чувствовал себя ни разу за все свои двадцать три года.

Пишу что-то нейтральное. С ходу. Спрашиваю, как дела. Отправляю — и тут же отрываюсь от экрана, бросая взгляд через стол.

Аня тянется к сумке, висящей на спинке стула, но сразу отпускает, словно передумала в последнюю секунду.

Хмурюсь. Отстукиваю пяткой по полу.

Сердце шпарит на пределе возможностей, гоняя кипящую кровь по телу с таким напором, что становится трудно дышать. В висках — отдача, в пальцах — дрожь. Организм работает со сбоями и перегрузками, потому что в какой-то момент он просто перестаёт справляться.

Делаю глубокий вдох и выдох.

Бросаю телефон на стол, переключаюсь. Отвожу взгляд на родителей. Они держатся за руки и улыбаются, будто никого вокруг не существует. Всю жизнь они были для меня примером крепких, гармоничных отношений. Без показухи, но с настоящей привязанностью.

От собственной слепоты и недалёкости мутит. В попытке хоть как-то это оправдать, я перебираю в голове детали, стараясь сложить из них внятную картину.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

С логической точки зрения я действительно вляпался в абсолютно абсурдную и маловероятную ситуацию — и она, мать вашу, подтвердилась почти на девяносто процентов буквально вчера.

Когда между мной и девушкой по ту сторону экрана всё развивалось стремительно, искренне и открыто, здравый смысл напрочь отключился — и включился только тогда, когда было уже поздно.

В переписке — сотни сообщений, где я выворачивал не только душу, но и мозги, стараясь быть честным до последней буквы.

Я строил планы. Продумывал каждый шаг. Без спешки, но основательно.

Охлаждение со стороны Марины я воспринял болезненно. Уязвило и самолюбие, и гордость. Я... понимал, что она не из простых девушек. Ладная, красивая, интересная. В Париже, возможно, у неё уже появились новые интересы и новые связи. Более удобные, чем я.

Пытался разрулить. Исправиться. Понять, где именно проебался.

Присматривал билеты. Слал уёбищные личные фотки. Выбирал цветы и подарки. Хотел сделать всё без лишнего кипиша, поэтому, когда Марина сказала, что временно переехала в отель, кинул линк с мэмом. Этот линк определял точную геолокацию. По сути, он должен был мне помочь, а в итоге взломал мне мозг. Потому что точка на карте всплыла совсем не в Париже, а в десяти километрах от моего дома — в том самом районе, где живёт Аня.

Я ёрзаю на стуле, не зная, куда деть глаза и руки. Друг отца — Василий Иванович — спрашивает что-то о будущем трудоустройстве, и я с трудом выдавливаю из себя пару слов. Со стороны, наверное, выгляжу невежливо, но на самом деле из последних сил держу равновесие, чтобы не показать, как сильно меня накрыло.

В полученной информации не хватает нюансов. По правде говоря, я вообще нихуя не понимаю, что происходит и зачем, но намерен выяснить это как можно скорее.

Поэтому, когда после десерта Аня поднимается из-за стола с явным намерением уехать раньше всех, я встаю следом, чтобы подвезти её — несмотря на вспыхнувший протест в ярко-зелёных глазах.

— Зачем тебе такси, Нют? — беспокоится мать, начиная хлопотать и собирая нам с собой еду и торт. — Паше ведь несложно. Правда, Паш?

— Разумеется, — коротко киваю.

Я прощаюсь с гостями и на ходу сухо бросаю Ане у дверей:

— Выходи, как соберёшься. Буду ждать на улице.

27.

***

На улице прохладно, моросит мелкий, противный дождь. Я немного стою под крыльцом, а затем сажусь в салон автомобиля, где на контрасте чересчур душно. При этом меня лихорадит, будто температура за сорок.

Приоткрываю окно, стягиваю толстовку и швыряю её на заднее сиденье.

Смотрю на окна дома, за которыми мелькают тени, и мысленно подгоняю Аню, хотя почти уверен: будь её воля, она бы сбежала через чёрный ход. Не в такси уехала бы, а босиком через поле, лишь бы не ехать со мной.

Моя мать всегда хорошо к ней относилась. Жалела, оберегала. По-своему любила. Иногда казалось, что даже слишком. Это была любовь не просто к дальней-дальней родственнице, даже не кровной, а к той, что сумела заполнить пустое место, оставшееся после смерти моей сестры.

Возможно, мать и сама этого не осознавала — просто тянулась к Аниной тихой деликатности, покладистости и скромности, невольно пытаясь разглядеть в ней знакомые черты.

Я и сам относился к ней по-доброму. Мягко. Без всякого подтекста — уж точно не сексуального.

Блядь, она же круглая сирота. Тем более, зная дядьку, я не был уверен, что он не попытается обратить её покладистость во что-то удобное для себя. Поэтому приглядывал, подстраховывал. Где-то — прикрывал.

До вчерашнего вечера.

Я относился к Ане так — ровно до вчерашнего вечера.

Возможно, всему этому абсурду когда-нибудь найдётся объяснение. Но сейчас остатки теплоты захлёстывают чёрные всполохи гнева — жгучие, как паяльник по живым нервам.

— Твоя мама передала торт, отбивные и запечённую рыбу, — сообщает Аня, устраиваясь на переднем сиденье и ставя бумажные пакеты себе на колени.

— Ок.

Я перекладываю пакеты назад, чтобы не мешали, возвращаюсь на место и пристёгиваю ремень безопасности. Плавно выезжаю за ворота. Но как только перед глазами появляется ровная асфальтированная дорога, в теле поднимается раздражение, и я бессознательно жму на газ.

Движок откликается лёгким рывком. Машина разгоняется быстрее, чем нужно, но я не сбавляю. Напротив. Хочется больше шума и ветра в приоткрытое окно, чтобы заглушить навязчивые мысли.

За последние двадцать четыре часа я раз триста возвращался к началу знакомства с Мариной, к дню её отъезда и к нашим перепискам после.

Дотошно анализировал.

До абсурда.

Пальцы сжимаются на руле. Воспоминания заедают на одном кадре: мы сидим на веранде элитного особняка, она обвивает мою шею руками, трётся бёдрами о затвердевший пах и низко смеётся, уткнувшись лбом в шею, будто ей по-настоящему со мной кайфово.

Мы не так уж много общались до этого — просто не успели. Я не знал её без маски, без прикрас. Понятия не имел, какая Марина на самом деле и что из себя представляет. Но интуитивно был готов ждать хоть полгода.

И, пожалуй, именно поэтому за всё это плотное общение у меня ни разу не возникло даже тени сомнения, что в этом может быть подвох.

Интересно, что было бы, если бы я не решился отправить грёбанный линк. Не выбрал подарок — кулон с тонким гравированным узором. Сколько ещё меня продолжали бы водить за нос? Что случилось бы после возвращения Марины из Парижа? В чём вообще был смысл всего этого?

Виски трещат от давления. Я не нахожу ни одной разумной причины. Кроме одной: девочкам стало скучно. И мишенью для развлечений почему-то оказался именно я.

— Не дует? — хрипло выдыхаю вместе с вопросом.

Ловлю себя на том, что половину пути мы с Анькой проехали молча. Даже без музыки. В каком-то глухом, натянутом вакууме.

Я смотрю в её сторону. Спина прямая, голова отвёрнута к окну. Длинные ресницы едва подрагивают. Ладони лежат на коленях — напряжённые, с чуть поджатыми пальцами.

Бросаю взгляд в вырез рубашки. Под тканью угадываются мягкие очертания. Не броские, но вполне различимые.

Фото были её? Видео тоже? Да ну нахуй. Нахуй!

— Нет, не дует, — откликается Аня не сразу.

— Ладно, — отпускаю равнодушно. — Как… учёба?

Я давал себе время, чтобы остыть. Но сколько бы ни проходило часов — всё только накапливалось. Злость качает меня ещё сильнее, чем вчера. Будто ураган мечется в замкнутом пространстве, не находя выхода.

Это отражается на манере вождения: я то срываюсь с места, то сбрасываю скорость — просто потому что иначе не получается.

— Всё по-прежнему. А ты как? С дипломом справляешься?

— Да. В порядке. Думаю, может, на выходных смотаюсь к Маринке.

Пока стою на светофоре, краем глаза отслеживаю реакции. Это несложно — Аня как открытая книга. Губы поджаты, взгляд упрямо вцепился в одну точку. При этом, готов поспорить, пульс у неё шпарит как бешеный.

— Мотнись, — отвечает эхом.

— Она говорила, что возникли какие-то проблемы с жильём. В Париже сложно найти нормальную квартиру. Даже за хорошие деньги неохотно сдают, особенно без поручителей и официального контракта.

— Не знаю, Паш, — взвинчено отвечает Аня. — Спроси у неё сам.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я достаю телефон и одной рукой открываю переписку. Отправляю стикер. Потом ещё один, и ещё — просто чтобы услышать звук уведомления. У Ани включён виброрежим, что, откровенно говоря, неосторожно, учитывая, что я писал ей ещё за столом. Логичнее было бы либо совсем выключить телефон, либо, если не хотела спалиться, вообще не переходить по ссылкам.

Я не отрицаю, что чего-то могу не догонять. Не исключаю, что упускаю важную деталь. Но всё равно гну свою линию — и вместо стикеров жму на звонок.

На мои предложения созвониться Марина всегда категорично отказывалась — ссылалась на съёмки, загруженный график, занятость. Тогда это не казалось проблемой. Я и сам предпочитаю общаться коротко и по делу.

Но со временем всё стало на свои места.

— Паш, может, ты будешь следить за дорогой? — с досадой говорит Аня, когда мы поворачиваем к её посёлку.

— Я слежу.

Вибрация бьёт по нервам. По психике. Кажется, ещё немного — и что-то хрустнет в груди, прямо между рёбер.

— Не следишь, потому что мне уже страшно!

Швырнув телефон куда-то на заднее сиденье и перехватив Анин взгляд, понимаю, что обзор застилает пелена.

Я моргаю, будто это поможет очистить картинку, но пелена не исчезает. Только сгущается.

Руки соскальзывают с руля, я торможу и останавливаюсь у обочины — всего в паре метров от дома. Сквозь стиснутые зубы выталкиваю:

— Покажи, пожалуйста, свой телефон.

— З-зачем?

— Надо, — говорю отрывисто.

— Ты... совсем спятил?

В широко распахнутых глазах мелькает паника, обида — и отказ. Отказ подчиняться.

До того, как я успеваю заблокировать двери, Аня резко распахивает переднюю и пулей вылетает из салона, забыв про пакеты с едой и тортом.

Внутри щёлкает, как сработавший стоп-кран. Чёрные всполохи заполняют всё. Без единого просвета. Потому что поведение Ани выглядит как ебаное признание.

Сука мелкая.

Трясёт, как припадочного, когда отстёгиваю ремень безопасности. Когда вырываюсь на улицу, ускоряюсь и едва не выбиваю плечо о калитку. Когда в последний момент успеваю сунуть кроссовок в проём, прежде чем Аня захлопнет за собой входную дверь.

28.

***

Дверь поддаётся легко. Силы у меня побольше, чем у Аньки, да и в целом я сейчас настолько заряжен, что, кажется, смогу прошибить и стену, если понадобится.

Дёрнув ручку, врываюсь в комнату ураганом. Подавить эмоции в зародыше не вышло — и теперь они рвутся наружу, как пар из перегретого чайника. Если не выплеснуть, то сорвёт крышу.

Глаза бегло мечутся по обстановке. Новый ремонт, светлая мебель, минимум пространства. Кровать идеально заправлена, на столе — открытый ноутбук. На низкой тумбе — немногочисленная, небрежно разбросанная косметика. Эта часть дома сильно отличается от той, где я бывал раньше. Но мне до этого нет никакого дела.

— Уйди! — вскрикивает Анька, выставляя перед собой руки, пытаясь остановить меня прямо на пороге.

Я вжимаюсь в неё. Пру, как танк.

— Я тебя сюда не приглашала! Не приглашала!

Сомневаюсь, что сейчас хоть что-то способно сбить меня с курса. Тормоза отключены. На подсознании чёткий план: пробиться, собрать доказательства и дойти до конца. Не прибить. Желательно не прибить, каким бы соблазнительным это ни казалось.

— Дай. Сюда. Телефон, — медленно цежу.

Пальцы на моей груди сжимаются, задевают, царапают. Но болевые ощущения атрофированы, и я почти не реагирую. Только дыхание сбивается, а в ушах гудит от переполняющего адреналина.

— Паша, я не хочу тебя видеть на своей территории! Слышишь?! Я… я немедленно позвоню родителям, если ты не уйдёшь!

— Мне похуй, — жёстко обрываю. — Я, может, тоже не хотел видеть тебя в своих переписках. По-моему, ты меня тогда не спрашивала. Вот и я не спрашиваю.

Позволив Ане замолотить по мне кулаками куда попало, перехватываю одной рукой её тонкие запястья. Крепко, грубо. Второй — выдёргиваю у неё из рук сумочку, расстёгиваю молнию и, не колеблясь, выворачиваю всё содержимое прямо на пол.

На ворсистый ковёр высыпаются монеты, пара тампонов, пачка жвачки, помада, чеки и резинка для волос. Бесполезный бабский набор.

Сердце долбит по рёбрам, когда я наклоняюсь за тем, за чем пришёл.

Пользуясь моментом, моей ослабленной хваткой и секундной заминкой, Анька молниеносно перехватывает телефон и срывается с места. Несётся к двери в ванную, как ужаленная, надеясь успеть запереться.

Разумеется, не успевает.

Догоняю в два шага, ловлю за локоть и глухо впечатываю в стену. Плечи дрожат, ноздри широко раздуваются. Мы оба на грани. Это мягко, блядь, сказано.

Дополнительной секунды хватает, чтобы владелица успела разблокировать экран, и это как нельзя кстати. Пытать её насчёт пароля или светить телефоном перед лицом — последнее, чего бы мне хотелось.

Не отходя от места, открываю мессенджер. Здесь два аккаунта — и второй, конечно, тот самый, с которого мы переписывались с Мариной.

Листаю без остановки. Быстро. Тысячи сообщений мелькают перед глазами, как кадры на ускоренной перемотке.

Фокус смещается. Я уже не просто читаю — выхватываю суть, структуру, повторы.

В голове диссонанс. Будто два параллельных мира, которые не должны пересекаться, вдруг сошлись в одной долбаной точке.

— Откуда у тебя доступ? — сипло выдыхаю, поднимая руку к потолку, чтобы Анька не мешала, хотя, надо отдать должное, брыкается из последних сил.

Полощет ногтями шею, виснет на руке. Вкладывает в противостояние максимум из возможного. Разве что не кусается. Но толку ноль. Это однохуйственно, потому тело, как броня. Сейчас меня ничем не пробить, хоть нож в печень втыкай.

— Я не отвечу ни на один твой вопрос. Ни на один!

— Вы обе писали? Или ты одна? — отзываюсь, игнорируя крик.

Пучок, в который были собраны кудрявые волосы, давно распался. Аня выглядит испуганной и растрёпанной. Щёки пылают — то ли от стыда, то ли от сожаления, не знаю.

Но чего во мне точно нет — так это жалости.

— Я наберу ей с твоего телефона, а? — спонтанно предлагаю. — Как думаешь? Чисто чтобы расставить все точки над і?

— Марина начинала, — наконец говорит она. — Блиц-опрос был от неё.

— Дальше?

— Дальше — я.

— Писала ты явно покрасноречивее. Цель? Мотивы? Чьи были фото? Неужели твои?

Молчит. Мешкает. Задыхается от напряжения.

Уголок рта дёргается. Глаза не опускает — и упрямства в них столько, что хочется размазать по стенке, несмотря на установки, которые я себе вбил, переступая этот порог.

Я возвращаюсь к телефону и выхожу из переписки. Проверяю звонки и входящие сообщения с Мариной, но не зацикливаюсь. Общаются часто. В последнее время особенно.

Этого французского номера у меня нет, и я чувствую себя ещё большим долбоебом.

Вместо этого открываю галерею и выцепляю фото. Их много, но личных не слишком. В основном природа, море, пляж. Пара снимков с книгами, чашками кофе, красиво разложенной едой.

Когда нахожу те самые, без белья, в постели, оригиналы и без обработки, криво ухмыляюсь. У Аньки кожа смуглее, чем у Марины, но фильтрами это как-то получилось сгладить. Впрочем, тогда тон кожи — был последнее, на что я смотрел.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Увеличиваю, прищуриваюсь. Вроде смотрю не в первый раз, но каждый раз сердце колотится, как из автоматной очереди. Что-то в этом не даёт покоя. Срабатывает, как триггер на уровне инстинкта.

— Господи, Паша! Хватит! — почти в слезах срывается Аня.

Смотрит на меня снизу вверх, сглатывает, бьёт снова и снова.

Не то чтобы это причиняло боль, но уже порядком раздражает, потому что виноват в этой ситуации точно не я.

— Хватит, пожалуйста! Перестань меня мучить! Ты не был нужен Марине ни тогда, ни сейчас. Просто... смирись с этим!

Сознание заволакивает. Тупой, вязкий огонь растекается по телу со скоростью света. Он стелется по венам, врастает в мышцы и сжимает грудную клетку.

Гасить его, как видно, некому.

Не блокируя телефон, ступаю вперёд, подталкивая Аньку к кровати. У неё распахиваются глаза — громадные, как два блюдца. На виске пульсируют вены, рот приоткрывается буквой «о».

Как только её ноги упираются в матрас и до неё доходит, что происходит, весь, сука, смысл и последствия, между нами завязывается короткая, но ожесточённая схватка.

Выручает рост, сила и габариты вдвое больше. Я быстро беру верх и валю Аню на кровать.

— Сравним? — киваю на телефон, который откладываю на подушку.

Несмотря на подавленное сопротивление, в зелёных глазах напротив вспыхивает что-то яркое. Прямой, почти вызывающий взгляд. Как последний аргумент, на который мне, собственно, срать с высокой колокольни.

— Не надо… — шепчет одними губами. — Паш… Паша…

В душе не ебу, как ведут себя люди в состоянии аффекта, но, судя по пульсу, дыханию и затмению в голове — кажется, я именно там. Весь. По самую макушку.

Стоит мне ненадолго отлипнуть от девичьего тела, чтобы потянуться к пуговице на чёрных расклешённых брюках, как Аня тут же пытается вырваться. Она извивается змеёй и хватается за последний шанс, пока я дёргаю молнию и стаскиваю с неё низ, оголяя длинные худощавые ноги и чёрные трусы. Хлопковые. Без кружева, без лоска. Чистая функциональность, мать вашу. Как есть.

Я хотел другую.

Совсем не её.

А она, блядь, сама ввалилась в мою жизнь и сама себя мне подсунула. Неважно с каким умыслом или мотивацией.

После брюк перехожу к рубашке. Расстёгиваю первую пуговицу, вторую. Но из-за дрожи в пальцах они ускользают. Не даются сразу. И я срываюсь. Перехожу к короткому пути: рву рубашку одним махом. Резким, злым рывком, от которого трещат нитки и ткань.

Распахнув полы, одичало пялюсь. Во рту сухо, но я сглатываю. На Ане простой чёрный бюстгальтер. Без всяких поролоновых приспособлений, которые визуально увеличивают грудь. Просто ей это не нужно. У неё и так большая, тяжёлая и настоящая грудь.

Под звуки протестов, на которые мой слух уже не реагирует, тяну ткань вниз.

Грудь вываливается, будто выстреливает наружу. Идеально округлая, с чётким перепадом между верхней и нижней линией. Ареолы небольшие, соски — тугие, твердые. Насыщенного вишнёвого оттенка.

Эта грудь просится — в руки, в рот. Без сантиментов.

Поэтому, не раздумывая, накрываю левую ладонью. Жадно, с нажимом. Не щадя. Она пульсирует под пальцами: плотная, гладкая, как глина.

Я вдавливаю пальцы. Чувствую, как податливая плоть принимает форму. Как сосок царапает кожу. Контраст между жаром моей ладони и прохладой её тела разряжается в воздухе током.

Этот фокус повторяю, но уже с правой, усиливая напор, который просится наружу.

Действую импульсе. На чистом рефлексе. На грубом, первобытном влечении, которое давно пробилось сквозь здравый смысл и теперь ведёт меня, как на поводке. На автомате. Без мыслей.

Аня не помогает снять с себя стринги, но и не вырывается. Просто нервно дёргается, когда я цепляю пальцами за пояс и тащу вниз. Хлопок трётся о ягодицы, задевает лобок. Я сжимаю бельё в кулаке и отбрасываю куда-то за спину, даже не глядя.

Это не молчаливая капитуляция — это откровенная растерянность. Потому что, когда я раздвигаю коленом её ноги и вклиниваюсь между ними бёдрами, оцепенение спадает. Что-то в ней включается, как тумблер.

— Ты говорила, что хочешь меня. Что любишь секс, — напоминаю нашу недавнюю переписку.

— И что? Может, я пошутила, — шипит Аня сквозь зубы.

— А я нет. Тоже люблю секс. Очень.

Избавившись от спортивных штанов и боксёров, провожу рукой по вздыбленному члену, намечая цель. Пульсация отдаётся в пальцах, в висках, в паху.

Взгляд скользит по впалому животу и к лобку. Там — тонкая, аккуратная полоска, явно оставленная не для эстетики. Я зависаю, потому что привык к безупречной гладкости. К девушкам, вылизанным под стандарт.

Рассматриваю развилку. Набухшие, приоткрытые губы. Между ними — влажный, розовый срез.

Слегка наклоняюсь, выпускаю густую, тягучую слюну — и сразу растираю её по входу указательным и средним пальцем. Ввожу оба внутрь. Без предупреждения.

— Ох!

Ожидание сталкивается с реальностью так, что грудную клетку распирает, будто туда загнали гранату с выдёрнутой чекой. Пот стекает по вискам. По позвоночнику бьёт электрический разряд — и, мать его, не только по нему. Пах сводит спазмом. Жар проходит по твёрдому стволу, наполняя его вибрирующей тяжестью и распирающим напряжением.

Фиксирую руки Ани. Закидываю их обе над её головой и прижимаю одной ладонью.

Сразу. Без разговоров.

Достаю пальцы. Медленно, с мокрым звуком, чувствуя, как мышцы внутри сжимаются напоследок.

Отвожу ногу в сторону, расставляя её бёдра шире и не оставляя ни шанса сомкнуться.

Сердце яростно барабанит, отдаваясь в каждое ребро. Дыхание перехватывает, когда опускаюсь сверху, направляю член и прорываюсь с трудом. С боем. С надрывом. Со сцепленными зубами. С застывшим в воздухе противостоянием.

Врезаюсь туда, где узко, горячо и обволакивающе до трясучки. Мышцы сжимаются вокруг, будто не пускают. Кожа у основания натягивается, пульс нарастает и гудит в ушах, как лопасти вертолёта.

Когда дохожу почти до упора, задерживаюсь в натяжении. На секунду. Как перед прыжком в обрыв. А потом, с усилием, проталкиваюсь глубже и сдавленно выдыхаю.

Анька не кричит и не останавливает, но выгибается дугой. Глаза в стену. Грудная клетка ходит ходуном. Скулы плотно сжаты.

Двигаю тазом — резче, сильнее, ритмичнее. Только сейчас отмечаю: от неё пахнет кокосом. Лёгким, сладковатым запахом шампуня или крема. И в этой кромешной жаре, в бешеном темпе, в ломающем диссонансе я чудом успеваю сообразить, что нужно вовремя вытащить и слиться ей на живот, потому что я, блядь, вообще не подумал о защите.

___

ПС. Завтра выходной.

29.

Анна

Сколько раз я представляла себе секс с Пашей?

Сколько раз мечтала, чтобы он хоть раз прикоснулся ко мне — дерзко, смело, по-взрослому?

Сколько раз прокручивала в голове его руки на моей талии, дыхание у самого уха, сплетённые тела, запахи, движения, тёплую прослойку пота между нами?

Десятки? Сотни? А может, уже тысячи?

Всё вроде бы происходит именно так, как я себе фантазировала — технически, визуально. Но реальность оказывается совсем другой. Грубой. Карикатурной. Грязной.

Без чувств, без притяжения.

Без признаний, без поцелуев и без любви.

Наш секс… если честно, он просто паршивый.

Я смотрю в потолок, не в силах пошевелиться. Запястья немеют, в голове сгущается туман. Паша двигается во мне, ускоряясь — от медленного ритма к резкому. Но боль понемногу притупляется.

Я привыкаю к его напору, к размеру, к длине. Привыкаю к близости, но внутри всё так же пусто.

Это не сближает. Наоборот — отдаляет. Разводит по разные стороны, по разным мирам и орбитам, где нам и суждено находиться.

До последнего мне казалось, что это противостояние закончится взаимными упрёками, криками, может быть, даже борьбой.

Чем угодно, но только не этим.

Само присутствие Бессонова в моей комнате казалось инородным, почти неправильным, даже несмотря на то, что его гнев был вполне оправдан.

Отнять у него телефон воспринималось как дело жизни и смерти.

Так же, как и вцепиться в него изо всех сил, лишь бы не вытянул наружу то, что я предпочла бы унести с собой в могилу. Как и царапать, толкать и кусаться — с такой яростью, на какую только способен организм под приливом адреналина.

Раскрытие произошло неожиданно. Спонтанно. Постыдно до такой степени, что мне хотелось провалиться сквозь землю, пока Паша читал мои сообщения, просматривал звонки и листал фотографии.

Сердце ушло в пятки. Кровь застыла в жилах. Во рту разлилась горечь с привкусом безысходности.

За рёбрами что-то надломилось, когда я увидела разочарование в его глубоких голубых глазах, лихорадочно блестящих и обжигающих сильнее любых, даже самых жестоких слов.

Казалось, пошутили — и хватит. Разобрались и успокоились. Мысленно прокляли друг друга и вычеркнули из жизни уже навсегда.

Но Паша пошёл дальше.

Завалил меня на кровать, стянул одежду. Сжал грудь. Провёл пальцами по лобку и половым губам, предварительно смочив их слюной. А потом вошёл — с неприличным, влажным звуком.

Остальное помню фрагментами, потому что до последнего верила, что это просто блеф. Что он не решится. Что даже демонстративно направленный в мою сторону член — всего лишь способ манипуляции или запугивания.

В ступоре наблюдала, как Паша опускается сверху, направляет головку к самому входу и с трудом протискивается, словно вбивает в меня раскалённое железо.

Я не хотела этого до паники. И одновременно жаждала до безумия. До судорог в животе, до дрожи в коленях, до помутнения в голове. Как будто этот секс мог что-то изменить. Как будто после этого Паша смог бы меня простить.

Поэтому я терпела.

Стискивала зубы, глотала стыд, сдерживала слёзы. Просто позволяла этому случиться в надежде, что в нём появится хоть что-то, кроме гнева.

Прозрение пришло только тогда, когда на живот брызнули тёплые белые капли. Стало ясно, что прощения не будет. Ни сейчас, ни позже.

Это не попытка что-то исправить. Это — примитивный способ окончательно потерять себя. Тем более что и я этого уже никогда не забуду.

— О-ох! — вздрагиваю, будто сперма обжигает кожу, оставляя ожоги.

Мелко трясёт. Я ёрзаю по смятой простыне, разминаю затёкшие запястья и впервые перевожу взгляд с одной-единственной точки на потолке — чуть ниже.

Паша кончает почти без эмоций, если не считать сдавленного стона, лёгкой дрожи, пробежавшей по телу, и судорожного выдоха, будто вместе с ним из него вышло всё напряжение.

Как ледяной водой обдаёт осознание, что этот секс был без презерватива. У меня нет опыта, но даже школьник знает: прерванный половой акт — это не гарантия и уж точно не защита.

Почти синие, потемневшие глаза притягивают, но я опускаю взгляд на подбородок, шею и дёргающийся кадык.

На коже — глубокие царапины, разодранные до мяса. Они покрывают каждый оголённый участок, до которого я смогла дотянуться, лишь бы сохранить свою анонимность. Жаль, что не вышло.

— Ты как? — спрашивает Паша.

Голос у него низкий, просевший, задевающий изнутри каждый нерв.

— Нормально.

Паша встаёт с постели, натягивает штаны на бёдра. Упрямо избегает смотреть в мою сторону, и это моё спасение. Потому что я в его — тоже.

Сводя вместе колени, слишком резко поправляю бюстгальтер. Между ног тянет, печёт и саднит.

Тело — тяжёлое, набитое свинцом. Руки — вялые, непослушные.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я с трудом отрываю голову от подушки и зачем-то втягиваю воздух на полную грудь. Чувствую нас. Себя. Его. Пот, сперму, кровь.

От этого в горле першит.

Паша проводит пятернёй по короткому ёжику волос, упирает руки в бока и осматривается. Я вижу, что он хочет что-то спросить. Но мысленно запрещаю ему это делать.

— Сиди, — говорит почти приказным тоном. — Я принесу, чем вытереться.

— В ванной. В ящике тумбы, — подсказываю.

Высокая мужская фигура, по-прежнему чужая в этой комнате, исчезает за дверью.

Я слышу шум воды и на мгновение прикрываю глаза, пытаясь выровнять пульс.

Делаю глубокий вдох, задерживаю воздух в лёгких на пять секунд — и медленно, длинно выдыхаю.

Когда шок отступит, я, возможно, смогу мыслить ясно. А пока тону с грузом на плечах, и чем отчаяннее пытаюсь всплыть, тем сильнее меня тянет ко дну.

Паша возвращается в спальню, подходит к кровати и, присев на корточки, разрывает упаковку салфеток.

Я смотрю на него сверху вниз.

На то, как он молча вытирает последствия того, что между нами произошло. Как крепко сжимает челюсти. Как его руки неловко касаются моего тела.

Похоже, он сунул голову под кран, потому что волосы слегка мокрые. Хочется верить, что это хоть немного его протрезвило. Что он очнулся.

— Ань, я хотел кое-что уточнить, — начинает сухо, по-деловому. — По всему стволу были следы крови. На футболке и руке тоже. Ты что, целка?

Щёки тут же обдаёт жаром. Я отворачиваюсь и шарю по кровати в поисках одежды. Первое, что попадается под руку — рубашка. Пусть с оторванными пуговицами, но она хоть как-то прикрывает.

— Какая разница? — парирую.

— Если я спрашиваю, значит, разница есть.

— Для тебя — есть. Для меня — нет.

Я выпрямляю спину, не глядя на него:

— Я бы хотела, чтобы ты сейчас ушёл, Паша. Правда. Просто — встал и ушёл. Вопросов с меня достаточно. Объяснений тоже. И всего остального — выше головы. Это был первый и последний раз, когда ты ко мне прикасался. И пусть так и останется.

Сказав это, я нахожу в себе силы посмотреть Бессонову в глаза — с гордостью, с вызовом, со всем, что он действительно заслужил.

От его встречного, пронзительного взгляда сердце сжимается в тугой комок, а потом разлетается на сотни ослепительных искр.

Это не обнуление. Нет. Это вспышка, после которой остаётся только выжженное поле и пепел.

— Больше не планировал, — жестко припечатывает Паша. — Это был финальный штрих.

Раньше я бы никогда не сказала такое — слишком любила, уважала и ценила этого человека. Но сейчас, на эмоциях, почти срываюсь на крик:

— Вот и проваливай!

Показательный цирк заканчивается тем, что Паша берёт мой телефон, открывает переписку и подчистую удаляет наш диалог.

Потом швыряет его на матрас и с силой хлопает входной дверью — так, что я вздрагиваю и зажмуриваюсь.

Я не хочу плакать. Правда, не хочу.

Но губы предательски дрожат, а по щекам уже катятся крупные слёзы.

30.

***

Сегодня большой церковный праздник, и по этому случаю после воскресной литургии отец Анатолий устроил общий стол, гуляния и детские развлечения на территории дома.

На мне длинное белое платье почти в пол, слегка расклешённое к низу. Волосы перевязаны светлой атласной лентой. Погода шепчет, поют птицы. Я то раздаю пирожки, то делаю фотографии, разрываясь между возложенными на меня обязанностями. В такие моменты хочется просто наслаждаться жизнью.

Спустя час у ворот останавливается знакомая чёрная машина. Номера я знаю наизусть, поэтому взгляд сам собой скользит в ту точку.

С тех пор как между мной и Пашей случилась близость, он приезжал уже раз десять, но каждый раз мне удавалось спрятаться, лишь бы не столкнуться с ним. Я даже отказалась снимать финальный матч, сославшись на плохое самочувствие. Везёт и на этот раз: за рулём оказывается Бессонова Юлия Владимировна, мама Пашки. А не он сам.

У нас с ней замечательные отношения. Тёплые, почти дружеские. Порой я ловлю себя на мысли, что мечтала бы именно о такой приёмной семье и матери… А потом вспоминаю, кто её родной сын, — и сразу передумываю.

Юлия Владимировна заметно выделяется из толпы прихожан. Высокая, уверенная в себе, с безупречно уложенными волосами, в брючном костюме и дорогом шёлковом платке, повязанном на шее.

Фигура стройная, подтянутая. Во всём её облике, от осанки до взгляда, чувствуется стиль и самодостаточность. Она будто сошла с обложки журнала для успешных женщин.

— Нюта, солнышко, — ласково говорит мать Паши, обнимая меня и придерживая за плечи.

Её голос — тягучий, как мёд. Но я всё равно напрягаюсь. После всего, что было между мной и её сыном, просто не могу воспринимать её так же, как раньше. Кажется, будто все вокруг уже в курсе, и только делают вид, что ни о чём не догадываются.

— Какая ты красавица. И платье тебе очень идёт. — Бессонова отходит на шаг, с восторгом разглядывая меня.

— Благодарю. Вы тоже выглядите восхитительно.

— Есть кто-то из мужчин, кого можно попросить помочь с багажом? — деликатно уточняет она, оглядываясь по сторонам.

Помимо того, что мы с мамой готовили всю ночь и утро, Юлия Владимировна тоже привозит щедрые угощения — и для детей, и для взрослых. В багажнике аккуратно уложены три большие коробки с домашней выпечкой: кексы с цукатами, орешки со сгущёнкой и слоёные улитки с корицей. В отдельных ящиках — фрукты и бутылки домашнего лимонада с мятой. Всё это разлетается в считанные минуты.

В церковь мать Паши начала ходить после смерти младшей дочери, погибшей в результате пожара на даче. Я не расспрашивала… Знаю лишь, что это был несчастный, фатальный случай. Тот самый, который навсегда изменил их семью.

Бессонова тяжело переживала утрату. Пыталась снова забеременеть, но безуспешно. Детей она любит безмерно. По образованию педагог. Начинала с должности воспитателя в детском саду, а теперь у неё собственная сеть частных центров раннего развития, в которые всегда выстраивается немаленькая очередь.

— Я так хотела попасть на утреннюю литургию, но, к сожалению, не успела, — говорит Юлия Владимировна, пока мы стоим в тени деревьев. В руках у нас по стакану лимонада. Он вкусный, в меру сладкий и освежающий. — К тому же, как назло, сломалась машина. В самый неподходящий момент! Пашка сказал, что проблема с генератором, и помог вызвать эвакуатор. А чтобы я не расстраивалась, дал мне на время свою.

— Это очень щедро.

— Да! Учитывая, что он из неё вообще не вылезает.

Я мягко улыбаюсь, потому что знаю, что Бессонов мечтал об этой машине с тех пор, как получил права.

Как ни странно, имя парня, с которым я лишилась девственности всего две недели назад, больше не вызывает былого трепета. Только какое-то тупое оцепенение. Всё произошло слишком спонтанно и будто не со мной.

И всё же где-то глубоко внутри ещё отзывается память тела. Редкими, но ощутимыми волнами. Тяжестью между ног. Не знаю, как скоро смогу это забыть, но очень хочется как можно скорее.

Перекинувшись ещё парой фраз о планах на лето, я оставляю Юлию Владимировну и иду помогать маме. За последние полчаса моего безделья она всё чаще смотрела на меня с неодобрением.

Я направляюсь на кухню, чтобы занести грязную посуду в мойку и принести чай.

Переложив рафинад в сахарницу и поставив её на поднос, добавляю туда лимон, несколько ложек и стопку чистых чашек.

Вода в чайнике как раз закипает. Я заливаю кипяток в заварник, прикрываю крышкой и на секунду прислоняюсь к столешнице, наслаждаясь мгновением тишины, прежде чем снова выйти на шумную улицу.

Но расслабиться, увы, не удаётся. В дверном проёме возникает несуразная фигура местного депутата Владимира. От одного его вида всё внутри вскипает. Он и раньше не понимал разницы между любезностью и флиртом, а сейчас и подавно действует на нервы.

— Анна, вам чем-нибудь помочь? — интересуется Владимир, складывая руки на груди.

Взгляд — неприкрытый, липкий. Он скользит по мне вдоль и поперёк, вызывая стойкое желание слиться со стеной.

— Нет, спасибо.

— Может, что-то подать к столу? Или сбегать в магазин?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я резко выдыхаю, даже не пытаясь скрыть, что не заинтересована ни в помощи, ни в разговоре. Ни в чём, что хоть как-то касается Владимира.

Хочется, чтобы он это понял без слов, но депутат, похоже, не торопится уходить. Напротив, встаёт так, что почти преграждает мне путь. Покрутившись у плиты, я решаю сказать открыто:

— Послушайте, я не знаю, что вам от меня нужно, — произношу, хотя на самом деле догадываюсь. Но отвращение настолько сильное, что не могу произнести это вслух. — Я не нуждаюсь в вашем участии. Ни в данный момент, ни когда-либо. Так что, пожалуйста, пропустите.

— Анна, — откашливается Владимир, чуть отступая в сторону. — Вы красивая, молодая девушка. А в этом платье вы и вовсе выглядите… такой чистой и невинной. Сейчас такие редкость.

Он делает паузу, будто смакуя собственные слова:

— Нежная, скромная… идеальная жена. Я бы многое отдал, чтобы рядом со мной была такая, как вы. И вы не можете этого не понимать.

Лицо пылает, как после серии пощёчин. В висках стучат молоточки. Я не удивлюсь, если Владимир появился здесь по инициативе отца Анатолия. Но это ничего не меняет.

— Осторожнее с иллюзиями, Владимир Алексеевич, — говорю строго. — Я не совсем та, кем могу показаться. Возможно, уже испорчена. С изъяном. Сомневаюсь, что это вписывается в ваш идеал.

Не дожидаясь ответа и с трудом протиснувшись в дверном проёме, я задеваю депутата локтем и, не оборачиваясь, выбегаю во двор.

31.

***

После праздника я получаю не одно завуалированное предложение от родителей присмотреться к Владимиру. Вернее — от отца Анатолия.

С каждым днём эти намёки становятся всё прямолинейнее. Меня буквально начинает мутить каждый раз, когда приходится оправдываться за отсутствие чувств. Это не бунт против семьи, а банальная честность. Разве не очевидно?

Местный депутат почти каждый вечер ошивается у нас в доме. Заглядывает по несколько раз в день, будто нарочно даёт мне возможность если не полюбить, то хотя бы смириться.

Смотрит пристальнее, навязчивее. Иногда кажется, что от его взгляда остаётся липкий, неприятный осадок, который въедается в кожу и одежду. И первое, чего хочется после его ухода — это вымыться до скрипа.

— Я вышла замуж в восемнадцать, Аня, — говорит мама, помешивая что-то на плите. — Не могу сказать, что это была большая любовь… Но тогда мы с Анатолием по-настоящему верили: если Бог свёл — значит, так и должно быть. Сейчас молодым подавай страсть, бурю эмоций… А как же вера, долг, семья? Иногда чувства — от лукавого, а вот покой и тишина в душе — от Господа.

— Если Бог и сводит, то точно не нас, — парирую. — Этот депутат… он меня преследует!

— Ну скажешь тоже! У Владимира Алексеевича полно других, более важных дел. К тому же у него с отцом Анатолием масса общих тем — и про благоустройство, и про помощь нуждающимся. Он, между прочим, многое делает для церкви.

Я знаю. Вижу. Понимаю.

Скорее всего, это своеобразная плата за то, чтобы родители не только не препятствовали нашему союзу, но и сами подталкивали к сближению.

Но стоит только показать, что я настроена резко-решительно, — в ход идут более изощрённые приёмы.

Отец Анатолий начинает говорить, что было бы неплохо, если бы я переехала в основную часть дома, а свою пристройку — ту самую, в которую я вложила столько сил, денег и времени, отдала Илье.

Он ведь мальчик. Со своим характером. Всем будет спокойнее, если у него будет личное пространство.

Это не просто вызывает недоумение, но и подводит меня к переменам.

Сначала на словах, а потом мы с Ликой всерьёз задумываемся о том, чтобы арендовать квартиру на двоих.

Миронова живёт в общежитии, но с лёгкостью соглашается посмотреть со мной варианты. Она сразу включается в процесс: листает объявления, предлагает районы и звонит первым потенциальным хозяевам.

Мы справляемся без риелтора, потому что у нас нет лишних денег. Впереди залог, переезд и куча сопутствующих расходов.

Я активнее беру заказы на фотосъёмки и иногда прогуливаю пары. Карманные деньги ушли на ремонт, мебель и сантехнику для пристройки. Но это не расстраивает — наоборот, воодушевляет. Помогает сосредоточиться на будущем. На новой, увлекательной жизни с подругой, близкой по духу.

Я уже представляю, как по утрам мы пьём кофе на кухне, спорим из-за пустяков и смеёмся до слёз над какой-нибудь ерундой. Всё кажется таким живым и настоящим.

Страшит только одно: что, если не получится?

И всё же, несмотря на катастрофическую усталость последних недель, меня греет вдохновение. Несмотря на то, что времени на себя почти не остаётся. Несмотря на ощущение, что живу на пределе своих возможностей.

Первая квартира подходит нам обеим по всем параметрам: солнечная, тёплая, с нормальным хозяином. Капитального ремонта не требует. И находится прямо рядом с универом.

Единственный минус — цена. Она… кусается.

У Лики, как и у меня, ограниченный бюджет, поэтому мы ищем дальше.

Вторая — в целом тоже неплохая. С хорошей планировкой и балконом. Но кухня крошечная, санузел совмещённый и давно просится в ремонт. К тому же, далеко от метро.

Мы с Ликой зависаем в раздумьях, взвешивая плюсы и минусы.

А потом нам случайно попадается третий вариант — и, кажется, пазлы складываются. Правда, есть нюанс. Приходится немного подождать ответа хозяйки.

Изначально она хотела поселить молодую семейную пару, а не двух девушек-студенток. Это слегка тормозит процесс. Совсем чуть-чуть.

Но как только хозяйка перезванивает и сообщает, что согласна, мы с Ликой визжим от радости, отправляем предоплату и договариваемся о дате заезда.

В голове тут же начинает прокручиваться список дел: собрать вещи, докупить посуду, подобрать новые шторы…

Я не удерживаюсь и после церковного собрания рассказываю об этом родителям — и почти сразу понимаю, что это была ошибка. Огромная-огромная ошибка!

Взгляд отца Анатолия тяжелеет, будто перед ним не я, а какая-то чужая, неблагодарная девчонка, нарушившая негласные правила.

Он молчит, и от этого меня кидает то в жар, то в холод. Поочередно.

— Жаль, что ты не посоветовалась заранее, Аня, — цокает языком. — Мы ведь желали тебе только лучшего.

— Я с этим не спорю.

— Понимаешь, дочь моя, Бог дал тебе дом, дал покой, дал поддержку. А ты разворачиваешься и уходишь к соблазнам и к суете. Это путь, на котором достаточно легко сбиться.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Вокруг ходят люди, но это не мешает отцу Анатолию говорить с нажимом и строго, как будто назидание важнее приличий.

Его слова звучат так, чтобы я почувствовала вину. Чтобы до меня дошло, что ослушание — грех.

Но я уже слишком сжилась с мыслью, что буду жить в городе с подругой, и теперь готова отстаивать своё. Упрямо и до победного.

— Мне очень не хочется вас разочаровывать, но я правда верю, что это — правильный выбор, — терпеливо поясняю свою позицию. — Правильный для меня.

— Ты можешь называть это своим выбором, но не всё, что зовётся выбором, ведёт к добру, Аня.

— Тем не менее…

Солнце сильно печёт в голову. Я обмахиваюсь руками, чувствуя, как волосы липнут к шее. Сердце стучит быстрее обычного, а во рту пересыхает.

Резкий запах ладана, доносящийся из притвора, вызывает приступ тошноты. Я не успела позавтракать — не хватило времени. Последние дни прошли на бегу: много дел, мало сна, съёмки, работа за ноутбуком…

Я моргаю, пытаясь сфокусироваться, и делаю шаг назад — просто чтобы отдышаться.

Голос приёмного отца звучит, как сквозь вату. Все его наставления о послушании и правильной жизни долетают отрывками.

Воздух становится вязким и плотным. Земля под ногами покачивается, и в какой-то момент я просто перестаю слышать вовсе.

32.

***

В хоре при церкви поёт милая женщина-одуванчик — Ирина Степановна. Ей уже за восемьдесят, и более полувека она отдала медицине. Именно она просит мужчин осторожно переложить меня на скамейку и берёт заботу о моём состоянии на себя.

Сознание проясняется всего за пару минут. Тошнота не отступает — возможно, потому что кто-то подносит к лицу нашатырь. Я морщусь и отворачиваюсь, чтобы избавиться от этого резкого, едкого запаха.

— Тише, деточка, дыши ровно, — мягко говорит Ирина Степановна.

Я стараюсь сосредоточиться на дыхании, но в ушах всё ещё звенит.

Кто-то протягивает стакан воды, и я делаю несколько жадных глотков. Вода стекает по шее и подбородку, пальцы дрожат. Состояние такое, будто меня только что переехал многотонный грузовик.

— Голова кружится? — спрашивает женщина, поглаживая меня по плечу.

— Немного.

— В глазах не темнеет?

— Уже лучше, спасибо.

Её тёплые, шероховатые пальцы находят мой пульс. Движения уверенные, хватка цепкая. Несмотря на почтенный возраст, чувствуется профессионализм.

— Ты, случайно, не голодная? — склоняет голову набок. — Ела сегодня?

— Кофе пила… — бормочу.

— Вот и результат. Пустой желудок, кофеин — организм не железный. Но всё же… — Ирина Степановна прищуривается и смотрит внимательнее. — Давление низкое бывает? Цикл регулярный?

Я моргаю, не сразу понимая, к чему она клонит.

— Э-э… Не считала. Кажется, всё в порядке.

Отвечать откровенно и честно мешают плохое самочувствие, лёгкая заторможенность и сама обстановка. Вокруг столпились прихожане, а рядом нависает отец Анатолий, пронизывая молчаливым осуждением. Тут явно не получится расслабиться.

— Головокружение, тошнота, слабость, обморок… Рвота недавно была? Живот не беспокоил? — поступают уточняющие вопросы.

Мысли путаются. Они мешаются с тревогой, и я не могу понять, что чувствую на самом деле.

— Чтобы не упустить ничего страшного, нужно показаться врачу, — советует Ирина Степановна, обращаясь уже не ко мне, а к отцу Анатолию. — Лучше сразу в приёмный покой. Сдать общий анализ крови и сделать УЗИ. На всякий случай.

— Возможно, я просто перегрелась, — пытаюсь вставить своё весомое слово, как аргумент, но в ответ получаю нервный вздох и отмашку лежать и не дёргаться. Желательно — до того момента, как сосед подгонит старую «Ниву», чтобы отвезти меня в больницу.

— Даже если перегрелась — это всё равно повод проверить здоровье, Анечка. Организм просто так не подаёт сигналов. Это может быть всё что угодно. От банального переутомления до серьёзных неврологических нарушений. Лучше узнать наверняка, чем терзать себя догадками.

Я прикрываю глаза, справляясь с разочарованием. Единственное, чего мне сейчас хочется, — выспаться как следует, забыв про всё на свете, а не тащиться на обследование.

Ирина Степановна диктует номер своей родственницы, которая, как оказалось, может сделать УЗИ без очереди и бесплатно. Как бы там ни было, но отец Анатолий просто не может оставить всё как есть. Слишком много людей видели, как я упала в обморок прямо у церкви. Это обязывает его действовать.

Десять минут пути пролетают, как в тумане. Машина гудит, подпрыгивая на кочках. Сквозь открытое окно тянет сухим жаром. Я не успеваю ни как следует подумать, ни по-настоящему испугаться, потому что слабость, вязкая и липкая, не даёт собраться в кучу.

На крыльце приёмного нас уже ждут. Медсестра в коротком халате и с гладкой стрижкой каре выходит навстречу и быстро оценивает мой вид.

— Прямо по коридору и налево. Я провожу. Сама дойти сможешь?

Смогу. Конечно, смогу.

Сначала просто сажусь, потом выпрямляюсь. Силы возвращаются медленно, но когда поднимаюсь и делаю шаг, меня уже не качает из стороны в сторону.

Медсестра идёт чуть впереди, не задавая лишних вопросов. Я стараюсь не отставать.

В кабинете полутемно, жалюзи опущены. Пахнет антисептиком. Меня просят раздеться ниже пояса и постелить одноразовую пелёнку на кушетку. Я действую на автопилоте. Снимаю обувь, джинсы и нижнее бельё.

Сделав глубокий вдох, ложусь, слегка сгибая колени. Кожа покрывается мурашками. По спине пробегает холодок. Хочется спросить, когда можно будет сдать кровь, чтобы исключить дефицит железа, или почему раздеваться нужно только снизу. Но врач поворачивается ко мне и, заметив мою нерешительность, спокойно предупреждает:

— УЗИ будет трансвагинальное. Постарайтесь расслабиться. Это немного неприятно, но быстро.

Я киваю, настраиваясь. Гель, латекс, давление. Я всё чувствую, но не проживаю. Просто абстрагируюсь.

Несколько секунд тянутся, как пытка. В кабинете звенящая тишина. На мониторе что-то двигается, но с моего ракурса ничего не разобрать.

Врач сосредоточена, взгляд напряжённый. Щёлкая кнопками, она чуть меняет угол.

— Так… — наконец говорит, поворачивая экран ко мне. — Когда у вас была последняя менструация, Анна Евгеньевна?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я… — запинаюсь, путаясь в воспоминаниях. — Точно не помню. Кажется… недели две назад? У меня нерегулярный цикл.

— Или совсем не было?

На меня теперь смотрят иначе. Внимательнее и с сочувствием. И прежде чем я успеваю что-либо ответить, врач произносит:

— У вас беременность. Шесть-семь недель. Развитие идёт в пределах нормы.

За считанные секунды воздух в лёгких превращается в стекло. Хрупкое, режущее изнутри стекло. Его невозможно выдохнуть наружу, как ни стараюсь.

Я даже не сразу понимаю, что услышала. Или, может быть, просто не хочу понимать. Отказываюсь.

— Это абсолютно точно. Сердцебиение уже прослушивается. Хотите включу?

Я резко мотаю головой.

— Нет… не надо. Я… Я не знала.

— Такое часто бывает. Тем более на малом сроке.

Врач убирает датчик и протягивает мне салфетки.

— Можете одеваться. Сейчас распечатаю заключение. Вы планируете сохранять беременность? Мне нужно понимать, какие давать рекомендации.

Сердце бьётся всё быстрее, отдаваясь в ушах тяжёлым набатом. Я плавно сажусь, спуская ноги с кушетки. Пытаюсь найти одежду. Найти балетки. Найти хоть какую-то опору. Но всё вокруг кажется размытым и тусклым, будто на меня опустился купол.

Беременность. Шесть-семь недель.

Мир сужается до этих двух фраз, повторяющихся в голове на повторе, как заезженная пластинка.

Я не могла не понимать, что после прерванного полового акта возможна беременность. Но всё же надеялась, что пронесёт. Тем более — в первый раз. Тем более, Паша вытащил. Казалось бы, вовремя. Он же опытный, чёрт возьми.

Со сложенным пополам листком в руке я кое-как выхожу из кабинета, забыв даже поблагодарить.

На вопрос, планирую ли сохранять беременность, я отвечаю, что подумаю. Время ещё есть. Хотя, если честно, в глубине души я уже знаю ответ.

У порога на меня сразу набрасываются родители. Особенно настойчив отец Анатолий.

Я изо всех сил стремлюсь вывести их на улицу, чтобы хоть как-то объясниться, но мама проскальзывает в кабинет и выходит оттуда бледная, как стена.

Единственный вопрос, который действительно их волнует: кто отец?

Кто?!

Как ни странно, до дома доезжаем без скандалов и упрёков. В немом шоке. В состоянии оцепенения.

Я закрываюсь у себя в комнате и обездвиженно сижу на кровати, не зная, что делать дальше. Как себя вести, с чего начать, кому (если вообще кому-то) рассказать. Всё кажется зыбким, чужим. Абсолютно катастрофичным и безнадёжным до паники.

Я решаю, что не стану признаваться родителям. Имя отца будущего ребёнка всё равно ничего не изменит, потому что я не собираюсь навязываться, а откровенность только подольёт масла в огонь.

Но посёлок у нас слишком маленький, чтобы тайное долго оставалось тайным. Слухи здесь расползаются быстрее, чем ты успеваешь придумать, как их остановить. Оказывается, кто-то из местных видел, как Паша подвозил меня, как мы ссорились у дома, а потом, судя по всему, уже мирились внутри.

Это чушь, но через два дня к нам приезжает отец Пашки. Он ругается с родным братом так громко, что слышно во всём дворе. Такое между ними впервые, по крайней мере, на моей памяти.

А ещё через пару часов я вижу у ворот Пашкину машину — и понимаю, что нас... раскрыли.

33.

***

Первый час я сижу тихо, как мышь, в своей комнате.

Умом понимаю, что за стенкой происходят вещи, которые, возможно, решают мою судьбу — и, может быть, не только мою. Но собраться и встрять в разговор на повышенных тонах у меня долго не хватает смелости.

Женщины в нашей семье не спорят. Тем более с мужчинами. Тем более с тремя взрослыми, злыми и уверенными в своей правоте мужчинами.

Предавшись краткой меланхолии — мол, ай, всё равно хуже уже не будет, — я подхожу к зеркалу и начинаю заплетать волосы в косу, глядя на своё отражение впервые с тех пор, как узнала о беременности.

Тогда мне было тошно. Ни до чего не было дела. Всё казалось неважным и ничтожным на фоне грядущих перемен. Сейчас — тоже. Но не хочется распугать окружающих своим внешним видом.

Впрочем, всё оказывается не так уж и страшно, как я себе представляла. За исключением того, что черты лица заострились, а щёки немного впали, я осталась почти такой же, как прежде.

На улице льёт дождь, поэтому я добираюсь до центрального входа в дом короткими перебежками.

В прихожей стоят мужские кроссовки сорок пятого размера и начищенные до блеска чёрные туфли, принадлежащие Бессонову Константину Сергеевичу — известному в столице политическому деятелю, меценату и уважаемому представителю правящей элиты.

Если честно, суровая фигура Пашкиного отца всегда вызывала у меня настоящую панику. Даже сильнее, чем отец Анатолий — хотя внешне они были почти неотличимы.

— Наверное, сейчас подерутся, — шепчет Катюша, замерев у закрытой двери гостиной рядом с мамой.

Я глажу её по волосам, пытаясь успокоить, хотя сама не могу быть на сто процентов уверена, что драки не случится.

Раньше мне казалось, что отец Анатолий особенно ценит брата, закрывая глаза на его резкость ради финансовой поддержки.

Но теперь у них обоих сорвало стоп-кран.

Предсказать, чем это закончится, уже невозможно.

— Взяли мне девку — испортили! — кричит отец Анатолий, судя по звукам, расхаживая где-то совсем рядом с дверью.

Катюша вздрагивает от каждого его слова, и я отправляю её в детскую, пообещав, что позже расскажу, чем всё закончится.

— Ничего-ничего. Я этого так просто не оставлю. Сделаю резонансное заявление — и твоя карьера полетит под откос вместе со всеми достижениями и связями, Костя! Как раз перед сраными выборами!

Я знаю, почему родители в бешенстве.

Потому что сделка с Владимиром срывается — и причины вполне понятны.

Беременная от неизвестно кого — ему не нужна. Он хотел чистую и невинную, несмотря на то что я честно предупредила, что уже порченная.

— Полегче, Толь, — ледяным тоном говорит Константин Сергеевич. — Твои эмоции только усугубляют положение.

— А залёт моей дочери от твоего сына, которому плевать на последствия, — не усугубляет?

— А то, что твоя дочь оказалась беременной — это только вина моего сына? Интересная у тебя логика.

— В правоохранительных органах разберутся. А пока будут раскручивать и искать ответ — тебе уже не отмыться от грязи.

Я понимаю, что всё плохо. Очень-очень плохо.

Пульс бьется в висках, ладони липкие. Разговор выходит за рамки допустимого. Я вырываюсь из маминых рук и делаю шаг вперёд, готовясь вмешаться.

О том, что в моём положении нельзя нервничать, не думаю. Я до сих пор не смирилась с этой шокирующей новостью. Да и как беречь себя, когда вокруг такой хаос, что забота о себе — последнее, что приходит в голову?

Всё рушится. Планы, мечты, наивные надежды. Я даже Лике ещё не призналась, что, скорее всего, не потяну совместную аренду. Ладно, пока не в декрете. А дальше?

— Прекрати, — резко бросаю, появляюсь в гостиной.

Мой взгляд мечется от отца Анатолия к Константину Сергеевичу. И, наконец, заторможенно задерживается на Паше. Впервые с тех пор, как он вышел из моей комнаты, заявив, что это был финальный штрих наших отношений. Если бы можно было отмотать время назад, вряд ли Бессонов решился бы вообще прикоснуться ко мне.

— Никто никуда не обратится. Всё было добровольно. По взаимному согласию. Предлагаю эту тему закрыть.

Отец Анатолий тяжело выдыхает, словно теряет последние козыри. Теряет и какие-то свои цели — те, к которым меня морально готовили, но которым не суждено было сбыться.

— Я же просил присматривать за Аней, — разочарованно разводит руками. — Просил оберегать и заботиться. А ты что? Что ты наделал, щенок!?

Паша откидывает затылок к стене и скользит по мне взглядом с головы до ног, будто видит впервые в жизни.

Руки в карманах, поза нарочито расслабленная, а в глазах — отстранённость. Я стараюсь транслировать то же самое. Помогает одно: после той ночи у меня внутри действительно всё выгорело. Не осталось ничего, что он мог бы задеть или сломать снова.

— Паш, выйди, поговори с девушкой, — спокойно просит Константин Сергеевич. — А мы с Толей пока обсудим свои нюансы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Бессонов отрывается от стены и направляется ко мне. Когда между нами остаётся всего пара шагов, я разворачиваюсь и иду к выходу.

Общаться в этой части дома — значит быть на прослушке, а в свою я его уже не пущу. Единственное, что остаётся, — беседка во дворе. Там хоть более-менее тихо и сухо. Хотя, пока мы добираемся туда, всё же немного успеваем промокнуть.

— Какой срок? — спрашивает Паша, нависая надо мной тенью и перекрывая свет фонаря над козырьком.

Я почти не вижу его лица — только очерченный силуэт. Но голос звучит жёстко, и от напряжения в воздухе искрит сильнее, чем в гостиной.

— Шесть–семь недель.

— То есть почти два месяца?

— Беременность считают в неделях — от первого дня последней менструации, — терпеливо поясняю, видя, как он напрягается, прикидывая что-то в уме. — Так что да, почти два. Но фактически, с момента зачатия, — меньше.

Мы чужие. Отстранённые. Показывать снимок УЗИ — глупо. Ждать радости и осознания — тем более. У меня и самой в голове каша, не говоря уже о том, что мужчины воспринимают беременность иначе. Для них это всё абстрактно, далеко. Неощутимо.

Я вскидываю подбородок, не позволяя себе дрогнуть. Хотелось бы посмотреть на Пашу как на человека, который потерял право что-либо узнавать, но обстоятельства распорядились иначе. Между нами появилась одна-единственная связывающая нить.

От родителей я в курсе, что Бессонов получил диплом. Что у него всё хорошо. Что начался новый этап, к которому он долго стремился. Раньше бы я непременно его с этим поздравила. Но теперь это кажется совсем неуместным.

— Я не собиралась тебя выдавать, — заявляю твёрдо. — Это местные растрепали. Всё произошло у них на глазах — и обморок, и наша ссора в машине. Они легко сложили два плюс два.

— Хотела дать мне возможность уйти от ответственности? — с нажимом спрашивает Паша, чуть раскачиваясь с пятки на носок.

— Нет. Просто не хотела навязываться. Это единственное, в чём я уверена.

Я не жду похвалы. Не жду ничего хорошего. Но, почему-то, машинально кладу ладонь на ещё плоский живот, когда Бессонов озвучивает то, что он видит как выход:

— У нас не так много вариантов. Точнее, пока только один: обнулиться, расписаться и попробовать наладить отношения ради ребёнка. Со своей стороны обещаю полную финансовую поддержку. Ни ты, ни ребёнок ни в чём не будете нуждаться.

В этом предложении одновременно слишком много и слишком мало. Но других, более жизнеспособных вариантов у меня нет, поэтому я лишь коротко киваю и сухо выталкиваю ответ, не позволяя себе ни колебаний, ни размышлений, ни удивления, хотя и так знаю, что ничего хорошего из этого не получится.

— Договорились.

34.

***

— С этим макияжем я выгляжу лет на пять старше, — растерянно произношу, разглядывая себя со всех сторон.

Графичные, чётко оформленные брови сразу привлекают внимание. Чёрная растушёванная стрелка визуально вытягивает глаза, делая взгляд выразительным, почти хищным. Скулы кажутся острыми, словно выточенными. А нюдовая помада добавляет объема губам.

— На самом деле без него ты всегда выглядела младше двадцати. Так что считай, макияж просто вернул тебе паспортные данные, — успокаивает Лика, моя свидетельница.

— И причёска не самая удачная… Лучше бы волосы собрали в пучок, а не оставляли распущенными.

Я всегда мечтала сделать кератиновое выпрямление, чтобы избавиться от своих кудрей. Но теперь, похоже, это откладывается — из-за беременности и предстоящей лактации.

— Ань, ты классная, — ободряюще говорит Миронова. — Сильно нервничаешь, но это пройдёт. Пройдёт — и ты посмотришь на себя по-другому. А потом и вовсе забудешь, что когда-то переживала из-за таких мелочей.

Просто расписаться у нас с Пашей не получилось.

Не позволила ни его семья, ни моя — та самая, что опозорилась на весь посёлок. Медсестра, которая устраивала мне УЗИ и приём в отделении, сначала обмолвилась об этом своей родственнице Ирине Степановне, а дальше новость разлетелась сама собой.

Теперь родителям во что бы то ни стало нужно загладить ситуацию, разыграв перед местными красивую сказку или даже целый кинофильм: будто Анечка — вовсе не блудница и не грешница, а наивная, искренняя девушка, которая давно любит Пашу. А он, разумеется, без ума от неё.

Путём долгих обсуждений, в которых я преимущественно не участвовала, было принято решение устроить настоящую классическую свадьбу — с рестораном, ЗАГСом и венчанием.

На мне изысканное белое платье А-силуэта — с кружевными рукавами, аккуратной вышивкой по подолу и мягко струящейся юбкой.

Только что ушли визажист и мастер по причёскам. Всеми организационными моментами занималась Юлия Владимировна, будущая свекровь, которая заметно оживилась, узнав, что я жду ребёнка от её сына.

В детали её не посвящали. Впрочем, как и большинство других гостей, для которых это мероприятие — просто повод покрасоваться, закрепить знакомства или формально отбыть программу.

Приглашено около ста человек, в основном со стороны жениха. Ресторан — дорогой, с налётом пафоса. Впрочем, как и всё, что окружает меня с самого утра.

Единственное, что помогает держаться на плаву, — мысль о том, что всё это понарошку. Просто мне досталась важная роль — роль в красивом спектакле, который, в знак уважения к родителям, я должна отыграть от начала и до конца. Тем более что за две недели подготовки меня ни разу не побеспокоили в силу моего положения. Можно сказать, я просто явилась на всё готовое, и предъявлять Бессоновым претензии было бы, откровенно говоря, неуместно.

Жених приезжает ровно в назначенное время — в тёмно-синем костюме и белой рубашке. Выглядит собранно и официально. Немного непривычно, но, впрочем, так и должно быть в такой день.

Я вкладываю руку в его ладонь, стараясь не выдать дрожь в пальцах. Он сжимает её крепко, но осторожно.

У Паши было много дел. Новое место работы, обустройство нашего будущего жилья. Мы почти не пересекались и не созванивались. И даже если бы мне что-то понадобилось, вряд ли я стала бы обращаться.

Мы почти не говорим. Просто обмениваемся взглядами и вместе выходим к машине. Вокруг дома полно местных — все глазеют, стараясь рассмотреть поближе. Это только первая сцена, но я уже вживаюсь в роль: держу осанку, открыто улыбаюсь и излучаю счастье, хотя внутри холодеет от паники.

Суматоха — вот лучшее слово для описания официальной части праздника. ЗАГС, венчание. Слова регистратора и священника проносятся мимо, как фоновый, ненужный шум. Перед глазами всё размыто: букеты, кольца и вспышки камер. Я киваю, принимаю цветы и поздравления. Отвечаю заученными шаблонными фразами.

Ни один мускул не дёргается в храме. Может, потому что я не верю ни в Бога, ни в брачные клятвы, ни в то, что этот обряд что-то меняет. В конце концов, на венчании настоял отец Анатолий. И единственное, что я чувствую, выходя на улицу, — облегчение, потому что ещё одна сложная часть этого дня осталась позади.

Ноги гудят от высоких каблуков, а живот слегка тянет, когда мы с Пашей переступаем порог ресторана. Он расположен прямо на берегу озера, с панорамными окнами от пола до потолка, за которыми открывается живописный вид.

Внутри — приглушённый свет, дорогие материалы, тёплое мерцание стекла и бронзы. Потолки высокие, украшенные хрустальными люстрами. На столах — белоснежные скатерти, живые цветы, тонкий фарфор.

Первым делом я иду с Ликой в уборную, чтобы переобуться в более удобную обувь и освежить макияж.

Из подруг я пригласила только её и Инну. Марине тоже писала, но у неё съёмки. Что-то масштабное и серьёзное. Она извинилась, прислала открытку и пообещала, что мысленно будет рядом. Что обязательно прилетит позже и лично вручит подарок. Пошутила, что та спонтанная идея — начать переписку от её лица с Пашей — всё же вылилась во что-то серьёзное. И добавила, что теперь я ей обязана по гроб жизни.

Я умолчала, что если бы знала, чем всё обернётся, ни за что бы не ввязалась. Многое бы отдала, лишь бы отмотать время назад. Но теперь уже поздно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Константин Сергеевич прилагает все усилия, чтобы расположить к себе гостей, которые в будущем, возможно, как-то повлияют на его политическую карьеру. Я тоже стараюсь не подвести: улыбаюсь в камеру, знакомлюсь и почти не выпускаю руку Паши, когда это требуется. К счастью, происходит это не так и часто — в основном во время первого свадебного танца или когда нужно подняться из-за стола, чтобы выслушать тост.

Несмотря на то, что свёкр явно рассчитывал на более выгодную партию для сына — не на девушку-сироту без роду и племени — виду он не подаёт. Несмотря на резкие высказывания обо мне в разговоре с братом. Несмотря на то, что за две недели подготовки к торжеству меня далеко не всегда слышали. Всё моё раздражение и недовольство теперь сводится к одному: у моего будущего ребёнка и у меня будет крыша над головой, стабильность и шанс на безбедную жизнь. А это — главное.

Пусть я и не верю в то, что после смерти кто-то за что-то расплачивается, взять на себя грех избавиться от незапланированной беременности — я бы не смогла.

Во время очередного перерыва мы с Ликой выходим подышать свежим воздухом и сделать несколько селфи для социальных сетей.

Паша отлипает от меня, отводит руку от моей талии и, не говоря ни слова, уходит с друзьями к небольшому парапету — перевести дух, посмеяться и хоть ненадолго забыть, что теперь он женатый человек. Не знаю, что это меняет в целом, потому что никаких общих правил мы пока не обсуждали, и вряд ли новый статус кардинально повлияет на его жизнь — по крайней мере, до рождения ребёнка.

— Наплачешься ты с ним, — доносится голос откуда-то справа, пока я украдкой наблюдаю за своим, теперь уже мужем. Смакую это слово, перекатывая его на языке.

Я вздрагиваю. Оборачиваюсь и нервно поправляю фату, удивляясь, как вообще пропустила среди гостей депутата Владимира — и зачем его пригласил отец Анатолий после того, как их сделка сорвалась. Или он просто приехал позже остальных.

— С чего вы решили, что я нуждаюсь в вашем бесценном мнении?

Я отворачиваюсь и вновь вглядываюсь в Пашу. Дышу чаще. Корсет стягивает грудь, не давая вдохнуть свободно. Воздух вырывается короткими, дробными толчками.

— Потому что правда, сказанная вовремя, иногда ценнее поздравлений, — усмехается Владимир.

— А вы что, прозевали момент, когда можно было встать и торжественно возразить?

Депутат слегка раскачивается вперёд-назад, пока Лика отходит поговорить по телефону. Я не свожу глаз с Паши, будто пытаюсь убедить постороннего наблюдателя, что сделала правильный выбор. Хотя чем дольше смотрю, тем больше в этом сомневаюсь.

— А я и не обязан был вставать, — отвечает Владимир, не теряя ухмылки. — Он хороший парень, может, даже неплохой человек, но он не готов. Ни к тебе, ни к семье, ни к ответственности. Он играет в мужа, потому что ему сказали, что так надо. И ты играешь в жену. Проблема в том, что в этой игре никто не выиграет.

Я вспыхиваю, приподнимаю подол платья, который волочится по полу, и сухо отсекаю:

— Это уже не ваше дело.

Не дожидаясь Лики, я направляюсь к Паше. Правда в том, что кое-что из сказанного точно попадает в цель. Я на мгновение вижу наше отражение чужими глазами — и это ранит.

Ноги ватные, в ушах гудит, но даже сквозь этот гул я отчётливо слышу голос изрядно выпившего Антона, который, хохоча, толкает моего мужа локтем и угорает над тем, что тот «таки нагнул монашку».

— Я устала, — дрогнувшим тоном заявляю Паше, когда он спрыгивает с парапета и приближается ко мне. — Если ты не против, я бы хотела уйти. Все нужные ритуалы мы вроде бы уже отбыли.

Он смотрит на меня отрешённо, почти равнодушно. Видно, что компания его развлекла, а я — снова вернула в неудобную, обязывающую реальность.

— Не против, — пожимает плечами и кивает в сторону родителей. — Сейчас только предупрежу, что мы уже всё.

35.

***

Совсем легко нас с Пашей не отпускают, потому что по традиции впереди самое главное: свадебный торт в три яруса, с зеркальной глазурью и кремовыми завитками, который мы должны разрезать вместе.

В самом центре — две буквы: А+П.

Под звуки торжественной музыки и речи ведущей о рождении новой семьи, создающейся на глазах у сотен людей, мы с Пашей берёмся за нож.

По краям фотозоны вспыхивают холодные фонтаны. Искры взлетают вверх.

Всё выглядит эффектно и дорого, как из Пинтерест, только вживую. Гости аплодируют, хотя, по ощущениям, большинство из них уже устали и мечтают поскорее разъехаться. Я нечасто бывала на свадьбах, но наша кажется мне какой-то пресной и скучной.

После того как мы отрезаем первый совместный кусочек, ведущая просит нас угостить друг друга.

Мы заранее договорились с Юлией Владимировной, что жениха и невесту лишний раз тревожить не будут — я всё ещё чувствую себя неважно, особенно по утрам. Поэтому эту просьбу воспринимаю в штыки.

Я становлюсь раздражённой и нервной. Чуть дёрганной. Чего не скажешь о Паше: он спокойно смотрит мне в глаза, берёт вилку, аккуратно отламывает край кусочка и подаёт его мне.

Этот жест сбивает с толку. Гасит протест, сбивает пульс и рушит броню, которую я так старательно пыталась накинуть на себя.

Всё осыпается в тот момент, когда в моих руках оказывается бокал шампанского. Я отпиваю всего глоток — и тут кто-то из гостей шутливо восклицает, что нас отпустят только после поцелуя. Мол, их сегодня было подозрительно мало, а должно быть много и с огоньком. Дело молодое...

Не успеваю я как следует возмутиться, как оказываюсь в кольце мужских рук. Ладони скользят по бокам и талии, удерживая меня на месте и оставляя после себя жаркий след. Лицо Паши, моего мужа, слишком близко. Немного хмурое, немного сосредоточенное. Его дыхание касается щёк, и в этот момент я понимаю, что поцелуй всё-таки будет.

Быть в центре внимания не составляло труда весь день, но именно сейчас, когда на нас устремлены сотни взглядов, а вспышки фотоаппаратов слепят, больше всего хочется выйти из кадра и взять паузу.

Я вскидываю взгляд и смотрю на Пашу с вызовом. В нём сплетаются злость и предупреждение. Он это считывает, но всё равно наклоняется и касается моих губ своими.

Между нами был секс, но не было ни одного поцелуя. Ни единой ласки. Поэтому я не понимаю — это лёгкое головокружение от его напора или от пары жалких глотков игристого. Но успеваю отметить: у моего мужа тёплые, чуть жёсткие губы и требовательный язык, который без труда преодолевает барьер плотно сжатых зубов и вплетается в мой — точно, быстро, без лишних прелюдий.

Я стою, как вкопанная. Не отвечаю и не перехватываю инициативу.

Очевидно, что раз мне не понравился секс с Пашей, и я вообще не понимаю, как от него можно получать удовольствие, — вряд ли мне понравится и всё остальное. Но, вопреки логике, тело реагирует: сердце бьётся чаще, между лопатками проходит горячая волна, а к низу живота приливает кровь.

Предотвратить эту моральную пытку помогают мои ладони, упёртые в грудную клетку Паши. Достаточно немного надавить — и он отступает, давая мне передышку, несмотря на то, что гости всё ещё пьют за наше счастье и настойчиво выкрикивают: «Горько!»

После того как официанты разрезают и выносят торт, зал постепенно пустеет. Сытые и уставшие гости один за другим покидают праздник. Остаются лишь самые стойкие и нетрезвые.

Родители Паши решают, что разумнее остаться на ночь в загородном комплексе, поэтому арендуют несколько номеров для тех, кто планирует праздновать второй день в более неофициальной обстановке. А для нас — красивый одноэтажный шале з видом на густой лес, куда нас должны отвезти на открытом электрокаре.

— Все подарки уже доставили в домик. Если будет желание — спокойно всё посмотрите, ну и деньги пересчитайте, — говорит напоследок Юлия Владимировна, мягко проводя ладонью по моему плечу.

— Делать им больше нечего, — усмехается свёкор, затягиваясь сигаретным дымом. — Не та сегодня ночь, чтобы купюры пересчитывать. Пусть лучше поцелуи считают.

— Напомнить тебе, кто на нашей свадьбе первым полез проверять, хватит ли на новую стиралку?

Константин Сергеевич, изрядно разомлев от алкоголя, лишь отмахивается:

— Так у нас тогда, между прочим, вся свадьба была в рассрочку! Половину подарков потом сдавали, чтобы её закрыть!

Весёлая перебранка свёкров вызывает у меня искреннюю улыбку. Сколько я их знаю — всегда было понятно, что этот брак заключён по большой и настоящей любви, а всё остальное приложилось со временем. Чего не скажешь о нас с Пашей. Несмотря на предложенное обнуление, есть вещи, которые уже не вытеснить из памяти, как ни старайся.

— Если что-то нужно — сразу звони или пиши, — говорит свекровь. — В любом случае. Особенно если нужно будет приструнить Пашку.

— Хорошо.

— Я серьёзно, Ань. Он упрямый и сложный, но знай, что я всегда на твоей стороне.

Я сажусь на заднее сиденье, поворачиваю голову в сторону парковки и наблюдаю, как мои родители вместе с Ильёй и Катюшей устраиваются в такси и уезжают домой. Надо же… Раньше мне так сильно хотелось съехать от них, а теперь я ловлю себя на мысли, что уже скучаю. В груди щемит так сильно, будто я что-то навсегда оставляю позади.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Электрокар трогается, как только Паша садится на расстоянии от меня, открывает телефон и начинает что-то листать. При этом едва заметно улыбается и быстро набирает ответ.

До места назначения мы добираемся буквально за пять минут, не проронив ни слова — и это, похоже, устраивает нас обоих. Чего не скажешь о моменте, когда мы оказываемся внутри красивого дома, где всё, без сомнения, подготовлено специально для молодожёнов.

На полу рассыпанные лепестки роз, на столике у камина — бутылка шампанского в ведёрке со льдом и два бокала. Рядом мерцают свечи, создавая ту самую романтическую атмосферу, о которой, видимо, так мечтали наши родители.

Паша оглядывается по сторонам, ослабляет галстук и бросает на меня прямой, вызывающий взгляд. А я не придумываю ничего лучше, чем на время скрыться в ванной комнате с джакузи, где приятно пахнет аромасвечами и отчётливо вырисовывается ещё одно место, предназначенное для любовных утех.

Не знаю, как себе представляют первую брачную ночь сотрудники комплекса, но после такой насыщенной программы единственное, чего действительно хочется нормальным людям — завалиться спать. Я не исключаю, что это состояние — следствие беременности, гормональных качелей или просто банальной усталости. Но любая мелочь вокруг раздражает.

Если с причёской всё просто — разобрать, снять фату и достать шпильки, то с платьем на шнуровке всё куда сложнее. Просить Пашу как-то не хочется, свидетельницу я уже отправила домой, и теперь мне приходится самой возиться с этим нарядом добрых двадцать минут.

Приняв душ, я надеваю белый шёлковый пеньюар, а сверху — халат. Его вручила мне свекровь, видимо, с расчётом на то, чтобы я соблазняла новоиспечённого мужа.

Я выхожу из ванной и вижу Пашу, устроившегося на диване перед телевизором. Рукава рубашки закатаны до локтя, галстук брошен рядом, верхние пуговицы расстёгнуты.

Первое, что бросается в глаза, — поблескивающее на его безымянном пальце обручальное кольцо. У меня такое же — только гораздо меньше. Это до сих пор вызывает у меня внутренний диссонанс.

Потому что выйти замуж в таком возрасте, да ещё и за Пашу, я не то что не планировала — даже представить себе такого не могла. Всё произошло случайно, спонтанно, слишком быстро. Как будто я стала участницей чужой жизни.

Впрочем, я не исключаю, что ровно такие же чувства испытывает и сам Паша. Вернее, я почти уверена в этом. Несмотря на то, что наш брак — не навсегда.

Как только его отец пройдёт выборы, как только я рожу, закончу универ и смогу хоть как-то устроиться на работу, разделив с будущим отцом родительские обязанности — всё это закончится.

Поэтому, затянув потуже халат, я великодушно избавляю Бессонова от необходимости находиться рядом со мной и исполнять супружескую повинность. Не только сегодня, но и в принципе.

— Свою брачную ночь ты можешь провести как угодно. Я тебя здесь не держу, — киваю на вспыхнувший в его руках телефон.

Не знаю, кто там — друзья или подруги. Или и те, и другие вместе взятые... Всё, что он мне обещал — это обеспечение. Я виновата, но он в моей беременности не меньше.

Поэтому я стараюсь включить максимум прагматизма и взять от этого брака всё, что можно. А душевная теплота, верность и взаимоуважение — дело десятое.

— Принято.

Паша встаёт с дивана, подхватывает телефон и уходит из домика, плотно закрыв за собой дверь. Оставляя меня одну — с возможностью, наконец, вдохнуть на полную грудь.

Я опускаюсь на пол рядом с журнальным столом, где горой стоят подарки, и провожу свою первую брачную ночь среди коробок, лент и пожеланий счастья, которого здесь нет и близко.

___

Друзья! История Ани и Паши в режиме онлайн подошла к концу, но теперь их ждёт суровый Офлайн. С ребёнком, возвращением Марины и др препятствиями) если вам понравилась история - поставьте, пожалуйста, лайк!

Заглядывайте в новинку, которая уже стартовала на моей странице:

— Пашка такой хороший муж и отец для Алиски, — восхищается Марина, когда мы остаёмся вдвоём. — Кто бы мог подумать. И подгузники меняет, и укладывает спать, и купает.

Я обрываю поток её восторгов одним махом. Слишком долго это жило внутри меня.

— Муж он только по документам, Марин. Мы не спим вместе. Не живём как пара. Просто… сожительствуем.

— В смысле? Вы же… семья.

— Семья — это про близость и любовь. А у нас — распорядок, обязанности и ночи в разных спальнях. Это не кризис, не подумай. Так было с самого начала. Мы так договорились. Потому что история одной переписки привела к непредсказуемым последствиям.

Становится чуть легче, когда я наконец произношу это вслух, без необходимости притворяться.

Когда девичьи посиделки подходят к концу и Марина собирается домой, из детской выходит Паша.

Я оборачиваюсь, скрещиваю руки на груди и спокойно прошу:

— Отвези, пожалуйста, Марину домой, если тебе не сложно.

Он сжимает челюсти и сверлит меня потемневшим взглядом. До нашей свадьбы Паша был влюблён в Марину. Тогда он думал, что горячие сообщения, которыми мы обменивались, были написаны от её имени.

Я не должна была играть в эту игру… Но когда опомнилась, было уже поздно.

— Не сложно, — коротко бросает он, подхватывает ключи от машины и кивает Марине: — Поехали.

Конец