Самый сексуальный орган. Тематика: Сексуальные истории

"… у человека — это мозг. Его трахают."

— Ты чего на мои ноги уставился?

Я сижу в дальней электричке, у окна. Мне надо сегодня добраться в городок, где я когда-то жил, чтобы получить там одну справку. Без бюрократии у нас никак: чем больше бумаги, тем чище задница — первый принцип канцелярского делопроизводства. Напротив меня какая-то девица, вся в наколках и, похоже, немного нервная.

— Я не уставился на ваши ноги, девушка. Просто вы сидите напротив меня, и когда я смотрю перед собой, вы оказываетесь у меня на виду. Если вам это не нравится, вы можете пересесть в другое место.

— Вот ещё. Сам пересаживайся, — настойчиво так, с напором на "ты".

Хорошо, дальше будем на "ты". Я пожимаю плечами и отворачиваюсь в окно. Но там сейчас смотреть не на что: бесконечные гаражи, промзоны, какие-то заборы, помойки, серые облезлые стены, ещё и густо обгаженные граффити — наскальными рисунками каких-то дикарей, если по-русски… Хотя и короткие надписи на русском языке тоже встречаются. С иллюстрациями. Вздохнув, поворачиваю голову обратно.

— Ты можешь на меня не пялиться? Тебе что, мои татушки впёрлись?

— Да пофиг мне на твои татушки. Сам пересяду.

Передвигаюсь от окна на крайнее, третье, место, так что она оказывается теперь по диагонали от меня и не так сильно лезет в глаза. Попутно оглядываюсь — нет, во всех остальных секциях уже сидят по 3–4 человека, куда-то пересаживаться — будет теснее. Вдвоём сидим только мы с ней, потому что у нас одна лавка укороченная в конце вагона, на 2 места. Придётся так и остаться с этой нервной особой. Хотя наколки у неё, конечно, омерзительные. Откуда пошла эта гадкая мода — из уголовного мира, или просто от безделья? По обеим ногам, как основа рисунка, вьётся какая-то колючая лоза с огромными шипами. Прямо из-под короткой джинсовой юбочки и до самых пят. И вокруг ещё какие-то шипы, лезвия, колючие стальные звёзды.

Достаю мобильник и погружаюсь в чтение новостей. Кстати, сейчас же футбол идёт — кто там выигрывает? Девица демонстративно задирает ноги на освободившееся место и упирается ступнями в край лавки напротив себя. Теперь я снова не могу их не видеть. Помимо короткой юбки, на ней только топик с открытыми плечами. По рукам, как и по ногам, ползёт та же колючая лоза, только здесь она ещё и с пышными розами. Что у девчонки в голове? Вот встретишь такую зимой, в кофте (а лучше — водолазке) и плотных чёрных колготках — прелестно будет выглядеть, а приведёшь к себе — вырвет от отвращения.

К психиатру бы её надо, хорошему… Татуировки больше чем на половину тела — это уже патология. И ведь мордашка-то симпатичная, такую даже не надо накрывать трусами, прежде чем трахнуть. Но тоже утыканная острыми железяками во всех возможных местах. В ушах, естественно, тоже, и в голом пупке тоже торчат какие-то шипы.

— Ты опять на мои татушки таращишься?

— Так ты же сама их мне напоказ выставляешь. Для этого и набила, наверное.

— Что, нравится?

— Нет, наоборот. Тошнить хочется.

— Вот для этого и набила.

— Тебе нравится вызывать у парней отвращение?

— Не нравится — не смотри.

Она пересаживается на мою сторону и вытягивает ноги на сиденье напротив. Боже, что за хрень у неё на ногах. Что-то типа бесформенной варежки на половину ступни, какая-то резинка сзади и плоская хлопающая подмётка. Причём, что обидно, ножки-то ведь красивые — стройные, с маленькими ступнями и узкими изящными пятками.

— Что, думаешь, мне так хуже видно?

— Просто не люблю задом наперёд ездить. Укачивает.

— Аа-а… Ну, езжай так. Могла бы сразу сказать, поменялись бы.

— Сразу ни к чему было. Теперь вот смотри, пока не стошнит.

— Не переживай. Я видел не только голых женщин, но даже женщин с начисто содранной кожей, — отвечаю я ей словами Булгакова.

Действительно, у нас в медуниверситете каких только наглядных пособий нет. А в анатомическом театре столько всего насмотришься, и здравого и не очень. Но она "Мастера и Маргариту", конечно, не читала. Ей надо что-то попроще:

— А то ещё кореш мне рассказывал. У него при части, где он срочную служил, было подсобное хозяйство — свиней держали. Ну, и солдаты наладились на них учиться перед дембелем наколки делать. И тут приехала какая-то комиссия проверять, чем их там кормят. В столовой зачёрпывают из котла, а в половнике такой кусок сала, прикинь, плавает, со шкурой, со щетиной, и на ней набито "ДМБ" и год.

— И поэтому ты тату не любишь?

— Нет, вообще. Зачем себя уродовать?

— И пирсинг ты тоже не любишь?

— Ненавижу. Я девушек люблю, а не железяки.

— Я так и знала. Для того и сделала. Бе-ее-е… — дразнится она, высовывая язык. В нём, естественно, тоже торчит какая-то булавка. — И так тоже не нравится?

— Гадость.

— А мне нравится. Как будто конфетку сосёшь целый день.

— Тебе что, больше сосать нечего? — похабно шучу я, чтобы оборвать эти препирательства. — У тебя парень есть?

Но она, увы, нисколько не обижается:

— Есть. А х## у него только один. Он мне в другом месте нужнее.

— И в том месте у тебя тоже всё в железе и в шипах?

— Нет… — пойманная на неожиданном повороте беседы, искренне отвечает она, но тут же возвращается к своему обычному стилю. — Как это я не догадалась? Вернусь с дачи, сразу пойду что-нибудь вставлю. Так прикольнее будет.

Дача… Значит, местная, не из столиц приехала. Я прошлым летом был в Москве — там почти все девки с наколками ходят, там или сям, большими или маленькими. И из взрослых тёток, считай, половина, не меньше. Мерзость. А друган рассказывал, что в Питере то же самое. Как только их парням не противно их таких трахать? Только если ночью, под одеялом, не включая свет… Хотя тамошним парням какая разница — они сами, тем более, все синие, как будто с зоны откинулись. Даже хуже: у зеков в наколках хоть какой-то смысл есть, это типа знаков воровского отличия. И упаси бог что-то не по чину набить. А эти колют на себе всё, что попало, без разбора. Теперь, значит, дошла и до нас эта патологическая мания.

— Давай-давай, вставляй. И поострее. Парню твоему сюрприз будет.

— Не будет… Я с ним поругалась уже неделю как.

То ли сочувствовать парню, то ли радоваться за него… Поругалась, вероятнее всего, на пике ПМС-а. В таком случае, у неё только недавно закончились месячные, и сейчас она в относительно спокойном состоянии. Какая же она тогда бывает перед ними?

— А раньше не додумалась?

— Вот теперь вставлю обязательно, тебе назло.

— Да на здоровье, я же об этом даже не узнаю.

— Вот заранее тебе об этом говорю.

— Говори сколько хочешь, мне-то до этого какое дело?

— Специально чтобы ты знал, что гаже меня быть ничего не может.

— Может-может… Курящая женщина, например. Таких целовать — всё равно что пепельницу облизывать. Ты не куришь?

Ответ, я, конечно, заранее знаю: если бы курила, я это уже давно бы учуял. Ненавижу запах табака, чувствую его издалека. Сам не курю, естественно.

— Неет… — разочарованно. — Жаль, не знала заранее. Специально бы курила, чтобы вам, мужикам, противно было. А ты что, меня целовать собрался, что ли?

— Тебя? Да упаси боже. Такую синюю, как бомжиха вокзальная.

"Граждане пассажиры! — врывается в нашу словесную дуэль голос из динамика. — По техническим причинам наш поезд следует до станции Убогово. Повторяю, конечная остановка — Убогово."

Вот же проклятье! Это ближайшая крупная станция, через одну остановку. А мне надо гораздо дальше. Я знаю это Убогово: крохотный заплёванный вокзальчик, пыльная привокзальная площадь с какими-то мутными похмельными личностями, ветхая платформа в обрамлении из окурков по всему периметру… Вот теперь сидеть там два с половиной часа до следующей электрички. Зачем я поленился ехать на самой первой, в 6 утра?… И с этой дурой не пришлось бы сейчас общаться.

Встаю и надеваю свой рюкзачок.

— Ты куда? Уже выходишь?

— Да. Чем в этом Убогово сидеть, выйду лучше здесь, на Пескоедовке. Здесь хотя бы лес, речка, пойду здесь погуляю. Какая разница, где время убивать?

— Я тогда тоже. Ну его нах, это Убогово. Мне тоже далеко ехать.

Что за день… Вот только этой психованной попутчицы мне сейчас не хватает. Но делать нечего. Хорошо хоть, что она в этих уродских тапках. Почва там, действительно, песчаная — на городских шпильках она бы там далеко не ушла.

Вагон заносит на повороте, она почти падает, но я держусь сам и её тоже успеваю подхватить под локоть.

— Не смей ко мне прикасаться! — шипит она.

— Хорошо, в следующий раз с удовольствием посмотрю, как ты летишь через весь тамбур.

Но следующего раза, увы, не случается, и мы благополучно выходим на этой Пескоедовке. Хвост электрички скрывается за поворотом.

— А куда мы теперь пойдём?

— Вот на ту сторону, в лес.

— Я так и знала. Ты меня там трáхнуть хочешь?

— Зачем мне тебя трахать?

— Не знаю зачем. Все мужики только трахаться хотят.

— Я тебя с собой не тащу, это ты за мной увязалась. Если боишься — иди сама куда хочешь, я за тобой гоняться не буду.

— Нет, я с тобой, одна я заблужусь.

Плетётся за мной через дощатый переход. На той стороне остались какие-то дачи, а на этой только редкий сосновый лес. Под ногами катаются шишки, замечательно пахнет смолой и хвоей. До речки идти минут десять, там красивый высокий берег. И море черники, присаживаюсь набрать немного.

— Ты чего там возишься?

— Вот черника, собирай. Торопиться некуда, что нам сейчас ещё делать-то?

Неохотно нагибается, срывает пару ягодок. Её короткая юбка задирается почти до… В общем, её ноги я теперь вижу во всю длину. И даже что-то дальше. "Наташа, мы с господами офицерами поспорили: что у вас там между ног чернеется — трусы или волосы?" — "Мухи-с, поручик!" Ножки, действительно, красивые.

— Ты опять на меня смотришь?!

— Упаси боже. Я чернику ем.

— Ты даже не хочешь на меня смотреть?!

— Нет, меня черника больше интересует.

— Вот всем бы вам, мужикам, только пожрать. А потом потрахаться.

— Хорошо, мне только пожрать. Бери тоже, она вкусная. И бесплатно, то есть даром. На вокзале у бабок стаканчик 150 рублей стóит.

Но она к чернике равнодушна, поэтому мы довольно быстро выходим на высокий крутой берег.

— А теперь что?

— Теперь? Ничего. Просто красиво. Тебе здесь не нравится? Я здесь посижу. А ты как хочешь.

Подкладываю под себя рюкзачок — он пустой, я его взял по привычке, на всякий случай — и сажусь на берегу. Она переминается с ноги на ногу. У неё из вещей только крохотная сумочка. Но изображать перед ней галантного кавалера я больше не собираюсь, хватит.

— И долго мы тут сидеть будем?

— До электрички. Ну, можно пойти ещё черники поесть.

— Я тогда тоже сяду. Вот так!

Распахивает свою юбочку — она на кнопках снизу доверху — складывает вдвое, стелит на землю рядом и садится. Под юбкой у неё всё-таки есть, конечно, узенькие чёрные стринги. И эти наколки. Я вежливо отворачиваюсь немного.

— Можешь не вертеться. Ты всё равно уже всё видел.

— Хорошо, буду считать, что это купальник.

Снимает свои тапки, ставит босые ножки на песок. Какие, чёрт возьми, изящные ножки и ровные нежные пальчики. И какие ужасные эти синие шипы до самых ногтей! Ну зачем, зачем себя так уродовать?

— А ты не голубой случайно?

— Нет, почему ты так подумала?

— Ну, ты же трахаться не хочешь.

— Ещё бы. Ты для этого так старалась всю дорогу. Все свои наколки мне выставила. Это ты — синяя. У меня на твою роспись даже не встанет.

— Ещё не все! Ты выше не видел!

— Да вижу я… Вот отчего у тебя наверху розы есть, а внизу нету?

— А ты не знаешь?

— Знаю, конечно, — отвечаю я наугад. — "Сладку ягоду рвали вместе, горьку ягоду — я одна."

Этих строк она, конечно, тоже не знает. Зато встаёт передо мной и демонстративно стягивает с себя топик.

— Вот!

Нда…

— Дальше смотреть будешь? — напирает она, подходя вплотную.

— Ну ты мне прямо как в музее презентацию картины устраиваешь. "А сейчас снимается покрывало и…"

Я встаю на колени, чтобы не быть выше неё, и берусь за тесёмки её стрингов — двумя пальцами с каждой стороны, стараясь как можно меньше прикасаться к телу. Диктофон в мобильнике я уже включил, на всякий случай, на запись. Чёрт знает, что ещё придёт в эту дурную голову сейчас и потом.

— Снимай! — командует она, глядя мне в глаза.

— Нет, подожди, — нарочно подтягиваю тесёмки, наоборот, кверху. — "Итак, сегодня мы представляем вниманию публики творение… эээ… неизвестного художника начала XXI века…" — Как мы это назовём?

— "Отвращение", — скривив губы, подсказывает она. Тем не менее, ей определённо нравится эта игра, она уже согнула кокетливо одну ножку, руки на талии. Ох, какая стройненькая… Если бы не эти наколки…

— "Картина "Отвращение"! Женское тело, чернила, игла. Па-па-па-памм!"

Растянув тесёмки вбок, резко сдёргиваю вниз. Прикрыться она не пытается, наоборот, демонстративно выпячивает лобок мне навстречу. Движением ножки забрасывает стринги в кучку своих вещей.

Из самых её кустов, густых и неестественно чёрных (крашеных, что ли?), как из цветочного горшка, вырастают шесть веток этой колючей лозы. Две делают широкий изгиб и спускаются по ногам. Две обходят вокруг пупка, сплетаются между грудей и расходятся по рукам — это те, которые с цветами. Две переплетаются сначала с двумя предыдущими, потом обходят вокруг грудей и сплетаются сзади на шее. Больная какая-то фантазия. Но зато на спине, попе и на ногах сзади у неё нету ничего. Колет, значит, не для кого-то, а исключительно для себя, любимой — только на тех местах, где может видеть в зеркале сама. Совсем пропащая…

Хорошо, что хотя бы грудь свою она пока тоже не уродует. Она сейчас как раз на уровне моего лица. Замечательные девчоночьи грудки первого номера, остренькие, не провисающие, высовываются между этих хищных шипов. Удивительно, но она даже не проколола соски.

— А это ты специально бережешь?

— Ага. Не для тебя, не думай.

— Правильно делаешь. Подожди лет 20, потом сделаешь из них два фрукта, будут свисать из этих колючек. Тогда уже прикольно будет.

— Ты это серьёзно?

— Конечно, серьёзно, — отвечаю я, проводя тыльной стороной ладони перед ёе грудью. Не прикасаясь, но чтобы волосы на руке щекотали сосок.

— Не вздумай, — предупреждает она, подставляя другой сосок.

— Чего не вздумай?

— Есть их сейчас. Они ещё зелёные.

— Вот и хорошо, что зелёные, а не синие. Я только попробую, — и ухватываюсь губами за сосок. Она притворно сопротивляется, но я настойчиво разминаю его губами и языком.

— Хорошенькая ягодка. Пусть ещё подрастёт.

— А вторая? Тоже будешь пробовать?

— Обязательно. Вкусненькая. Как черничка.

Похоже, комплиментов ей действительно давно никто не говорил. Она тает прямо на глазах. Ложится на траву, нежится на нежарком солнышке. Я срываю две крупные черничины, укладываю осторожно ей на соски.

— Лежи, лежи, не дёргайся! Свалятся.

Но она уже взяла себя в руки:

— Ты что, извращенец?

— Почему извращенец? Сама же сказала твои фруктики сейчас не есть. Натюрморт из них пока сделать — не возражаешь?

— Ты меня трахать будешь или нет?

— Нет, конечно. Я же тебе сказал — у меня на такие художества даже не стои́т.

Вру, конечно. Она хорошенькая, если бы только не эта садо-мазо роспись. И если бы не была больная на всю голову; роспись — это только следствие. Но член в голову не заглядывает, стои́т колом уже давно. Но презика с собой, как назло, нет. Намекнуть, что ли, не найдётся ли у неё в сумочке, случайно так? Если найдётся — значит, она из тех девушек, у которых они всегда при себе на всякий случай, это профессиональная привычка. Если нет… По ВИЧ и сифаку наша область вроде благополучная… про остальное не помню, но это лечится, в крайнем случае… Если осторожно, не доводить там до самого конца…

— У тебя там что, на х#ю глаза, что ли?

— Нет, на голове. Ты же знаешь, конечно: голова и всё остальное у мужика — это просто бесплатное приложение к члену.

— Импотент!

— Нет, это ты так постаралась всякое желание отбить. Успешно, поздравляю. Как у нас картина называется-то?

— Ну, дай хотя бы отсосать.

— Нет, не дам. У тебя губы тоже все в железяках. Если хочешь, становись рачком, чтобы я твоих художеств не видел. У тебя спинка такая красивая. И попка.

— Не хочу. Трахай прямо так. Хочу видеть, как я тебе противна.

— А вдруг у тебя там поперёк? Ты же вся такая необыкновенная.

— Ничего она у меня не поперёк! — обиженно раздвигает ноги. — Вот!

Ну, конечно: между ног у неё ещё и капкан. Две зубастые стальные челюсти на внутренней стороне бёдер высовываются из зарослей лозы. Спасибо за напоминание, умница ты моя. Дай-ка, для начала, погладить эти бёдра…

— Ты что там делаешь?

— Проверяю, что твой капкан на предохранителе стоит. Ещё прищемишь, не ровен час. А я свой член тоже не на помойке нашёл.

— Мерзкий! У тебя резинки, что ли, при себе нету? И у меня тоже нету. На предохранителе, не бойся. У меня вчера только месячные закончились. Кончай в меня, сегодня ничего не будет.

— Какое там "кончай", я ещё и не начинал.

— Ну так начинай.

— Подожди, нам ещё два часа что-то делать надо. Фруктики-то ещё зреют?

Грудки у неё хорошенькие, упругие такие. Не оставлять же такую прелесть без внимания. И всё остальное тоже приятно подержать в руках, на раскраску можно не смотреть.

— Какие у тебя шипы колючие…

— Да, специально для тебя старалась!

— Что, вот прямо всю жизнь готовилась?

— Конечно! Чтобы тебе хуже было.

— Надеешься, не справлюсь?

— Справишься, куда ты денешься. Просто хочу, чтобы ты помучился.

— Я что, похож на мазохиста?

— Нет. Это мой прошлый парень, наверное, мазохистом был.

— Скорее, нет. Потому и сбежал. Это ты садистка.

— Да-а, я такая, — с гордостью. — Люблю быть гадкой и противной.

— Ну, тебе ещё есть куда расти в этом плане.

— Что-о? Я тебе ещё не настолько противна, чтобы меня не трахнуть?

— Противна. Но трахну. Но потом.

Капкан внизу — не тот, нарисованный, а настоящий — хорошо смазан и призывно лязгает челюстями. Я нарочито неспешно расстёгиваю рубашку, но она уже нетерпеливо лезет ко мне в штаны. Что ж, придётся поторопиться, пока не перегорела.

— Нелётная, говоришь, сегодня погода?

— Незалётная!

Едва я снова наклоняюсь над ней, она хватается за мой член и без долгих предисловий запихивает в себя. Впивается ногтями в лопатки. А она действительно хорошенькая. Особенно изнутри. Там у неё ни наколок, ни железяк никаких нет. Обхватывает меня ногами, потом отпускает, выгибается дугой… Умница. Сейчас мы с тобой вместе друг друга порадуем.

— Я противная?

— Омерзительная. Пойдём умываться.

— Куда, туда вниз? Я упаду.

— Ну, давай я тебя на руках отнесу, — подхватываю её на руки. Вéса в ней — всего ничего.

— Ай! Не надо! Уронишь! Я сама дойду.

— Ну, пойдём.

— А вещи?

— Да нет тут никого, не бойся.

— А вдруг кто-то придёт и пошутить решит?

— Хорошо, с собой возьмём.

Пока она тужится, выдавливая из себя побочный результат наших препирательств, я собираю свои и её вещи. Потом помогаю ей спуститься с обрыва к воде. На самом деле, конечно, тут есть тропинка, но для неё и это — крутая горная тропа. Мне-то ополоснуть член — недолго. Она тщательно подмывается.

— Вылезла? Дай я тебя ещё раз поцелую напоследок.

— Ты же сказал, что железяки целовать не будешь.

— А я туда, где их нету.

— Так я же там недостаточно отвратительная!

— А я недостаточно брезгливый.

Она верещит и сопротивляется, но даёт поцеловать себя в маленькую шишечку внизу. И пощекотать её языком.

— Одевайся, и полезли наверх босиком. Всё равно тут песок в обувь набьётся. Там ноги оботрём и обуемся.

Наверху её внимание привлекает, наконец, черника:

— Ой, как много! Какая сладкая!

— Давай, собирай. До электрички ещё 30 минут. Идти нам 10 минут, 20 у нас в запасе.

Я уже наелся по дороге сюда, она тогда проигнорировала. Теперь навёрстывает упущенное. Я собираю для неё ещё в две руки. Она берёт ягоды у меня с ладони тёплыми мягкими губами. Ну зачем, зачем в них эти железяки?!

Вот и станция. На платформе уже стоят местные бабки — значит, электричка должна скоро быть.

— Тебе куда — в начало, в конец?

— Мне в последний вагон надо, а тебе?

— Мне вперёд ближе. Спасибо, ты отлично трахаешься.

— Ты тоже классно трахаешь. Особенно в мозг.

— Не надейся. Я ещё, может быть, с парнем своим помирюсь.

— Ну, удачи. Он, поди, соскучился уже. Розу себе ещё одну набьёшь, наверное?

— Обязательно.

Из-за поворота выползает голова электрички, и мы расходимся. На оставшихся станциях я машинально пытаюсь увидеть её ещё раз, когда поезд трогается — но не судьба. То ли она успела куда-то соскочить по лестнице, прежде чем мой последний вагон доехал до начала платформы, то ли ей ехать дальше меня, до самого конца… Ну и хорошо, наверное: избави господь связаться надолго с таким подарком судьбы. Ничего она мне не оставила. Я ей, надеюсь, тоже.

Остались только наши странные диалоги в телефоне. Можно было иногда послушать её голос. А потом я и телефон тот пролюбил где-то.