Тёща пришла ночью в спальню к зятю. Из книги Теща дала зятю

Командировка Лены была для меня как глоток воздуха. Не то чтобы я её не любил, любил, ещё как. Но эти её вечные списки дел, расписанный по минутам бюджет и этот взгляд, которым она проверяла, достаточно ли хорошо я вытер пол после душа, выматывали. Три года брака, а чувствовал себя порой как на осмотре в военкомате. Её отлёт на неделю в Питер я отметил бутылкой тёмного пива и тремя сериями какого-то дурацкого сериала, заснув прямо на диване под вой ветра за окном.

А ветер действительно выл. Осень в этом году решила не церемониться, хлестала дождём по стёклам и гудела в водосточных трубах. В двухкомнатной «хрущёвке», доставшейся нам от бабки Лены, было тихо и пусто. Я ворочался с боку на бок, не в силах снова провалиться в сон, и слушал, как по полу где-то сквозняком гоняет бумажку. Мысль о завтрашнем понедельнике и офисе вызывала тошнотворную тяжесть в животе.

И тут я услышал не скрип, а скорее шорох – едва различимый, но явно не совпадающий по ритму с завываниями непогоды. Я замер, прислушиваясь. Шаги. Лёгкие, крадущиеся. Не Ленины – те были всегда чёткими, уверенными, даже если она шла в туалет в три ночи. Сердце почему-то ёкнуло, не от страха, а от какого-то странного предчувствия.

Дверь в спальню была приоткрыта, и из щели падал слабый свет – не из гостиной, а откуда-то дальше, из коридора или с кухни. Тень заколебалась в проёме, стала гуще, и тогда я понял, кто это. Тёща. Ирина Сергеевна. Она остановилась на пороге, и я, притворившись спящим, сквозь ресницы попытался разглядеть её в полумраке.

Она стояла в своём струящемся тёмно-бордовом халате, под которым я всегда подсознательно угадывал очертания её тела – не материнского, не того, что должно быть у тёщи, а тела всё ещё очень сексуальной женщины. Ей было под пятьдесят, но она носила эти годы с какой-то матовой, дорогой томностью. Большие, тяжёлые груди, крутые бёдра, которые Лена унаследовала, но на Ирине это смотрелось иначе – не как данность, а как нечто, о чём знаешь и что умеешь подать. Волосы, обычно уложенные в строгую причёску, сейчас были распущены по плечам тёмной, почти чёрной волной.

Я чувствовал её взгляд на себе. Он был тяжёлым, физически ощутимым. Я лежал на спине, отбросив одеяло до пояса, в одних боксёрах, и мне вдруг дико захотелось натянуть его обратно, спрятаться. Но я не двигался, затаив дыхание. Что, чёрт возьми, ей нужно? Проверить, не помер ли зять? Украсть паспорт?

Она сделала шаг внутрь, и пол скрипнул уже по-настоящему. От неё пахло коньяком, тем, что она привезла из своей поездки, и сладковатыми духами с нотой пачули. Запах был обволакивающий, он плыл по комнате и смешивался с запахом нашего с Леной белья, моей кожи.

В голове стучало: «Притворяйся спящим. Притворяйся спящим. Сейчас развернётся и уйдёт». Но она не уходила. Она подошла ещё ближе, к самой кровати, и я почувствовал тепло её тела. Моя рука лежала на одеяле ладонью вверх, и до моих пальцев оставалось сантиметров тридцать. Мне показалось, я слышу, как бьётся её сердце. Или это моё колотится об рёбра, грозя разнести вдребезги эту гнетущую, сладкую тишину?

Она медленно, почти невесомо присела на край матраса. Пружины мягко вздохнули под её весом. Весь мой мир сузился до этого края кровати, до её бесшумного присутствия в двух сантиметрах от моей оголённой руки. Я боялся пошевелить хотя бы веком. Халат её распахнулся, и краем глаза я уловил вспышку обнажённого бедра, смуглого, полного. Мысленно я уже кричал, матерился, требовал объяснений, но тело моё было парализовано этим пьяным, парфюмерным, абсолютно женским вторжением.

И тогда её пальцы, прохладные и уверенные, коснулись тыльной стороны моей ладони.

Её прикосновение было таким неожиданным, что я дёрнулся, как от удара током. Притворяться дальше не было никакого смысла. Я открыл глаза и уставился на неё в полумраке. Свет из коридора выхватывал только её профиль, влажный блеск глаз и линию сжатых губ.

— Ирина Сергеевна? — мой голос прозвучал хрипло и неестественно громко. — Что случилось? Лене что-то?

Она не убрала руку. Её пальцы лежали на моей коже легким, но неоспоримым грузом.

— С Леной всё хорошо, — её голос был низким, сиплым от коньяка, но без намёка на пьяную невнятицу. В нём была какая-то смертельная усталость. — Я не могу уснуть. Эта погода. Эта духота.

Она говорила, глядя куда-то мимо меня, на темное окно, за которым бушевала осень.

— Может, валерьянки? — выдавил я, чувствуя, как под её ладонью моя рука начинает предательски нагреваться. — Или чаю? Я сейчас…

— Не надо чая, — она перебила меня резко и наконец повернула ко мне лицо. Её глаза были огромными, тёмными безднами. В них читалась такая тоска, такое одиночество, что у меня внутри всё сжалось. — Мне надоело быть одной, Саша. Надоело до тошноты. До боли тут.

Она неожиданно ткнула себя пальцем в грудь, прямо в разрез халата, и я увидел глубокую ложбинку между грудями, смуглую кожу, кружево ночной сорочки.

Мозг лихорадочно соображал, пытаясь найти хоть какую-то безопасную тропинку в этом безумии. Может, ей правда плохо? Вызвать скорую? Но её рука… она не просто лежала. Её большой палец начал совершать едва заметные круговые движения по моей коже, прямо на выступающей косточке запястья. Это был не материнский жест. Не успокаивающий. Это было что-то древнее, примитивное, прямое послание от самки к самцу.

От неё пахло опасностью. Пьяной, зрелой, отчаявшейся женской опасностью. И мое тело, предательская тварь, уже начало на это послание откликаться. По спине пробежала горячая волна, а внизу живота зашевелилось тревожное, стыдное оживление.

— Ирина… — я попытался сесть, отодвинуться, но она надавила на мою руку чуть сильнее, пригвоздив к постели.

— Она тебя не ценит, — прошептала она, и в её шёпоте было столько ядовитой правды, что мне перехватило дыхание. — Я вижу. Она строит из тебя удобную версию. Ходит по струнке. А ты… ты же живой мужчина.

Она наклонилась ко мне чуть ближе. Запах коньяка, духов и её собственный, тёплый, молочный запах ударил в нос. Халат распахнулся ещё шире, и я уже откровенно видел округлость одной груди, почти целиком, тяжёлую, пышную, и тёмный кружок соска под тонкой тканью сорочки.

В голове застучало: «Тёща. Это же тёща. Лена. Командировка. Ад. Кошмар». Но другая часть мозга, древняя, похотливая, уже сняла все ярлыки и видела только одно: передо мной зрелая, очень красивая, очень доступная и очень желающая женщина. И она была права. Лена выстроила меня, как мебель. А эта… эта смотрела на меня так, будто я не неудачник-зять, а какой-то греческий бог.

Я облип внезапно сухими губами. Горло пересохло.

— Мы не должны… — начал я, но голос сорвался на фальцет.

— Никто не должен знать, — она закончила за меня, и её пальцы наконец соскользнули с запястья и медленно, мучительно медленно поползли вверх по моему предплечью, к локтю, к бицепсу. Её прикосновение прожигало ткань моей майки. — Только ты и я. Один раз. Чтобы помнить. Чтобы не сойти с ума от этого одиночества.

Её рука легла на мое плечо, сжала его. Ладонь была прохладной, а пальцы — удивительно сильными. Она смотрела мне прямо в глаза, не отводя взгляда, и в её взгляде уже не было той тоски. Там было чистое, неподдельное желание. И вызов.

Её слова повисли в воздухе густым, дурманящим облаком. «Один раз. Чтобы помнить». Эта фраза ударила в висок, как выстрел. Я не мог отвести взгляд от её губ, от того, как они шевелятся, влажные и чуть припухшие.

Моя рука, та самая, по которой она только что водила пальцами, лежала как парализованная. Но другая, предательская, сжалась в кулак под одеялом, впиваясь ногтями в ладонь, пытаясь болью вернуть себе хоть крупицу контроля. Не вышло. Контроль уплывал, как дым.

— Ты… ты пьяна, Ирина, — прохрипел я, пытаясь найти хоть какую-то соломинку, за которую можно ухватиться. — Иди, проспись. Завтра будет стыдно.

Она усмехнулась, коротко и беззвучно. Эта усмешка была страшнее любой истерики.

— Я трезвее, чем когда-либо, Сашенька. Стыдно мне уже пять лет. С тех пор, как умер Витя. Стыдно за каждую ночь, проведённую в пустой кровати. Стыдно за то, что смотрю на тебя и чувствую то, что не должна. — Её пальцы с моего плеча перебрались на ключицу, скользнули по ямочке у горла. Я сглотнул, и она почувствовала движение кадыка, задержалась там. — А тебе не стыдно? За то, что твой член уже твердый как камень, а жена спит за тысячу километров?

Бля! Она всё видела. Одеяло лежало невысоко, но его складок уже было недостаточно, чтобы скрыть непроизвольную, постыдную реакцию моего тела. От её слов, от её взгляда, от этого бредового наваждения у меня встал. Настоятельно, болезненно. Жара разлилась по всему телу, стало нечем дышать.

Я хотел что-то сказать. Возмутиться, прикрикнуть, прогнать её. Но вместо этого из горла вырвался лишь сдавленный стон, когда её рука, наконец, спустилась ниже. Она не стала сразу хватать меня, нет. Она положила ладонь на мою грудь, чуть левее, прямо на оголённую кожу, там, где сдвинулась майка. Её ладонь была уже не прохладной, а горячей. Или это горел я.

— Она тебе так не делает? — прошептала она, наклоняясь так близко, что её дыхание, с примесью коньяка и ментола, обожгло мою щёку. — Не смотрит на тебя так, будто хочет съесть? Не дрожит вся, когда прикасается?

Её пальцы скользнули по моему соску, задели его, и по телу пробежала судорога. Я зажмурился. В голове пронеслись обрывки: Лена, всегда уставшая, всегда «потом, дорогой», её быстрые, почти деловые прикосновения. И вот это… это было другим. Это было животным. Голодным.

— Перестань… — это прозвучало как мольба. Слабый протест тонущего.

— Я не хочу останавливаться, — её голос стал густым, бархатным, прямо в ухо. Её губы коснулись мочки, не поцелуй, а просто прикосновение, лёгкое, как пух, и от него по спине побежали мурашки. — Я хочу почувствовать, какой ты. Хочу, чтобы ты почувствовал меня. Все эти годы я только и делала, что смотрела. На твои руки. На то, как ты двигаешься. На то, как смотришь иногда, когда думаешь, что тебя никто не видит. Такой голодный.

Её рука наконец-то скользнула с груди вниз, поползла по животу, обходя пупок, и я замер, весь превратившись в ожидание. Каждая клетка ждала этого прикосновения. Ненавидела себя за это ожидание, но ждала.

— Ты же тоже хочешь, — это уже не был вопрос. Это был приговор. Констатация факта. — Скажи, что хочешь.

Её пальцы упёрлись в резинку моих боксёров, замерли на границе. Последний рубеж. Я мог ещё оттолкнуть её. Сказать «нет». Подняться и уйти. Но я не двигался. Я был пригвождён к кровати её словами, её запахом, её жаром. Я был каменным изнутри и снаружи, и единственное, что во мне было живым и трепетным, так это та часть, до которой она вот-вот должна была дотронуться.

Я открыл рот, чтобы издать хоть какой-то звук, но вместо слов выдохнул:

— Боже… Ирина…

Это «Боже… Ирина…» сорвалось с губ с таким стоном, такой обречённой готовностью, что стало точкой невозврата. Всё, что было до этого – слова, полунамёки, прикосновения – оказалось лишь прелюдией. Теперь начиналось главное.

Её пальцы, не встречая больше сопротивления, резко засунулись под резинку моих боксёров. Холодные от ночного воздуха, они обожгли кожу. Я ахнул, выгнувшись всем телом, когда её ладонь обхватила меня целиком, сжала с такой уверенной силой, от которой в глазах помутнело. Она знала, что делала. О, боже, как знала.

— Вот видишь, — её шёпот прозвучал торжествующе и властно, прямо в ухо, пока её рука начинала медленно, мерно двигаться. — Какой же ты большой. И какой твёрдый. Всё для меня.

Я не мог вымолвить ни слова. Весь мир сузился до этой одной точки – до её пальцев, сжимающих мою плоть, до её дыхания на своей шее, до дикого, запретного возбуждения, которое выжигало изнутри всё – и стыд, и страх, и мысли о Лене. Осталась только она. Её запах. Её прикосновения.

Она отпустила меня, и я чуть не застонал от потери, но она уже стаскивала с меня одеяло, потом – мои боксеры. Я помог ей, подняв бёдра, сгорая от стыда и желания, чтобы это побыстрее случилось, чтобы это никогда не кончалось. Она встала с кровати, и в полумраке, подсвеченная светом из коридора, распахнула свой халат. Под ним не было никакой сорочки. Только она. Вся. Высокие, тяжёлые груди с тёмными, крупными сосками, крутые бёдра, густые тёмные волосы внизу живота. Она была богиней. Зрелой, пышной, соблазнительной до головокружения.

— Нравится? — спросила она, проводя руками по своим бокам, по животу, слегка приподнимая груди. — Я вся мокрая от одной только мысли о тебе.

Она подошла к кровати, наклонилась, и прежде чем я успел что-то понять, её губы обхватили меня. Горячие, влажные, невероятно мягкие. Я вскрикнул, впиваясь пальцами в простыни. Её язык скользил по самому чувствительному месту, губы сжимались, голова ритмично двигалась. Она сосала меня с таким сладострастием, с такой откровенной, почти животной жаждой, что Ленины редкие, неохотные минеты показались ничтожным лепетом. Она была профессионалкой. Хуже того – она была гением разврата. Одной рукой она ласкала мои яйца, другой сжала собственную грудь, и тихо, постанывая, поглощала мой член, заглатывая всё глубже, до самого горла.

— Да… вот так… — выдохнул я, уже не помня себя, полностью отдавшись этому ощущению. — О, блядь…

Она оторвалась от меня, слюна блестящей ниткой тянулась от её губ к моей головке. Она дышала тяжело, глаза блестели в полумраке.

— Хочешь трахнуть меня, Саш? — её голос был хриплым, низким. — Хочешь, чтобы твоя тёща стала твоей шлюхой на одну ночь?

В ответ я просто зарычал и потянул её к себе, на кровать. Она упала на меня, смеясь хриплым, победным смехом, и мы слились в поцелуе. Её губы были сладкими от меня же. Я сжимал её груди, они были тяжёлыми, упругими, точно такими, как я всегда подсознательно представлял. Я мял их, щипал соски, а она стонала мне в рот, впиваясь ногтями в мои плечи.

— Жёстче, — прошептала она, — я не фарфоровая.

Потом она отстранилась, перевернулась и встала на четвереньки, подставив мне свою задницу. Она была огромной, круглой, идеальной. В свете из коридора я видел, что она вся блестящая, мокрая, готовая.

— Кончи в меня, — приказала она, оглядываясь через плечо, и в её взгляде не было ничего, кроме чистой, необузданной похоти. — Долби меня, как шлюху. Я вся твоя.

Я вошёл в неё с одного медленного толчка. Она была узкой и невероятно тёплой, обжигающе горячей внутри. Она вскрикнула – не от боли, а от удовлетворения, и откинула голову. Я схватил её за бёдра, впиваясь пальцами в упругую плоть, и начал двигаться. Сначала медленно, ощущая каждую складку, каждую пульсацию внутри неё, потом всё быстрее, грубее, глубже. Кровать скрипела и билась о стену. Наши тела шлёпались друг о друга мокрыми, громкими ударами. Воздух был наполнен её стонами, моим тяжёлым дыханием, запахом секса, пота и её духов.

— Да! Да, вот так! — кричала она, раскачиваясь мне навстречу. — Долби свою тёщу! Делай её своей шлюхой!

Я видел, как её спина покрылась испариной, как тряслась её грудь под ней. Я чувствовал, как внутри неё всё сжимается, приближая её к оргазму. И я сам уже был на грани. Всё копившееся годами напряжение, вся злость, вся подавленная страсть вырывались наружу в этих грубых, размашистых толчках.

— Я сейчас… — простонал я, чувствуя, как потемнело в глазах.

— Кончай! — закричала она в ответ, и её тело вдруг затряслось в мощной судороге, она залпом выдохнула воздух и обмякла на простынях.

Это стало последней каплей. Я вытащил из неё член и, с рыком, который, казалось, вырвался из самой глубины моей груди, кончил ей на спину, на её упругие, трясущиеся ягодицы. Густая, горячая сперма била из меня мощными толчками, пачкая её кожу, её волосы, простыни. Я дрожал всем телом, опираясь на дрожащие руки, и не мог вымолвить ни слова. В ушах стоял оглушительный звон.

Тишина. После того грохота, стонов и наших хриплых криков наступила оглушительная, давящая тишина. Она была гуще и страшнее, чем та, что была до всего этого. Я лежал на спине, раскинув руки, и смотрел в потолок, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле, пытаясь вырваться наружу. Всё тело было влажным, липким от пота, её слюны, моей спермы. Воздух в комнате был спёртым и тяжёлым, пахло сексом, дорогими духами и грехом. Таким сладким и таким отвратительным.

Сбоку от меня она лежала неподвижно, отвернувшись к стене. Только лёгкое движение её спины выдавало, что она не спит. Мы не касались друг друга. Между нами лежала пропасть в полметра, но она ощущалась как бездна. Я боялся пошевелиться, боялся нарушить эту хрупкую, чудовищную паузу.

Мысли наконец начали пробиваться сквозь туман похоти и животного удовлетворения. Они приходили обрывками, острыми и ядовитыми, как осколки стекла.

Лена. Её мама. Тёща. Измена. Самая грязная, самая низкая измена. Пока она там, в Питере, решает рабочие вопросы, я тут… я тут трахаю её мать. На нашей с ней кровати.

Желудок сжался спазмом, стало дурно. Я прикрыл глаза, но под веками сразу же всплыла картинка: её спина, перемазанная спермой, её огромная, трясущаяся от оргазма жопа. И снова волна стыда, острая и тошнотворная. Но к стыду, к моему ужасу, примешивалось другое. Глубокое, физическое, почти мышечное удовлетворение. Эхо невероятного, дикого, самого мощного секса в моей жизни. Это было сладко. Сладко и мерзко одновременно.

— Воды, — её голос прозвучал хрипло, безжизненно. Она не поворачивалась.

Я молча поднялся, чувствуя, как подкашиваются ноги. Прошёл мимо неё, стараясь не смотреть на её тело, на следы моего семени на её коже. В кухне было холодно и пусто. Я налил стакан воды из-под крана, руки тряслись. В свете люстры я увидел своё отражение в тёмном окне – осунувшееся, испуганное лицо, взъерошенные волосы. Я выглядел как преступник. Потому что им и был.

Когда я вернулся, она уже сидела на краю кровати, спиной ко мне, натянув на себя халат. Она взяла стакан, наши пальцы не соприкоснулись. Она пила маленькими глотками, и я видел, как напряжена её шея, как дрожит её рука.

— Лена… — начала я, и голос мой сорвался. Я не знал, что хочу сказать. «Лена никогда не узнает»? Это звучало бы как оправдание, как трусливый шёпот подлеца. «Что мы наделали»? Это было бы лицемерием. Я был соучастником. Более того, я кончил, как последний пацан, от одного только вида её сексуального тела.

— Забудь, — она резко поставила стакан на тумбочку, звук громко прокатился по комнате. — Ничего не было. Понял?

Она повернулась ко мне. Её лицо было уставшим, старым. В глазах не осталось и следа того хищного блеска, той власти. Там была пустота. И тот самый стыд, о котором она говорила, но теперь втройне усиленный.

— Это была ошибка, — сказала она, и в её голосе не было ни злости, ни сожаления. Констатация факта. — Моя ошибка. Алкоголь, одиночество… чёрт знает что. Забудь это как страшный сон.

Она поднялась, затянула пояс на халате так туго, будто хотела перерезать себя пополам. Не глядя на меня, она пошла к двери. На пороге остановилась, но не обернулась.

— Утром я уезжаю к себе. Скажешь Лене, что мне внезапно стало плохо. Всё.

И она вышла, бесшумно закрыв за собой дверь. Я остался один в комнате, полной её запаха, с простынями, испачканными нашим грехом. Я сел на кровать и опустил голову в ладони. «Забудь», — сказала она. Как будто это просто стереть ластиком. Я чувствовал её на своей коже, её вкус у себя во рту. Я слышал её стоны. Я видел её глаза, полные стыда. Это не забывалось. Это впитывалось в кости, в плоть, в саму память.

И самое ужасное было то, что, несмотря на всю грязь и стыд, где-то глубоко внутри, в самом тёмном углу моей души, шевелилось одно-единственное, постыдное знание. Знание, что если бы она обернулась и посмотрела на меня тем же взглядом, что и час назад, я бы не смог отказать ей снова.

Испытай удачу

????

????

????

Запуск

const emojis=["????","????","????","????","????","????","????️","????"]; function getRandomEmoji(){return emojis[Math. floor(Math. random()*emojis. length)]}function spinSlots(){const t=document. querySelector("#slot1 . emoji"), e=document. querySelector("#slot2 . emoji"), o=document. querySelector("#slot3 . emoji"), n=document. getElementById("message"); t. style. top="100%", e. style. top="100%", o. style. top="100%", setTimeout(()=>{t. textContent=getRandomEmoji(), e. textContent=getRandomEmoji(), o. textContent=getRandomEmoji(), t. style. top="0", e. style. top="0", o. style. top="0", t. textContent===e. textContent&&e. textContent===o. textContent? n. textContent="Поздравляем! Вы выиграли!": n. textContent="Попробуй ещё раз!"},100)}