The Burning Troll’s Rules

Пролог

Четыре года назад.

Вы верите в чудо Нового года? Я — нет. И в эту самую минуту, когда я стою посреди дома у Макса Улюкина, окружённый гулом голосов, запахами перегара и травки, мерцанием гирлянд и холодом зимней ночи, мне кажется, что всё, что происходит, — это чья-то страшная ошибка, какой-то сбой во времени и пространстве. Зачем я здесь? Почему именно я? Как меня вообще сюда затащили, на эту бешеную, шумную тусовку, где собралась толпа из больше чем пятидесяти человек, каждый из которых кажется потерянным в собственной невоздержанности и тоске?

В углу стоит огромная ёлка, украшенная блёстками и разноцветными гирляндами, которые бросают мягкий, но пронзительный свет на лица ребят — лица, уставшие от учебы, от жизни, от ожиданий, которые сейчас растворяются в алкоголе и дымке травы. Я держу в руках стакан — прохладный, с горькой жидкостью, которая жжёт и обжигает глотку, заставляя забыть о сомнениях. Ищу Макса глазами — он там, в центре круга, среди ребят, смеётся, жестами подчёркивает свои слова. Я подхожу, плюхаюсь рядом с какой-то блондинкой.

Она курит травку, и от неё пахнет сладко — смесь вишнёвого сада, пропитанного ночной росой, и мармелада, что растекается по воздуху, обволакивая и завлекая. Это запах, от которого становится одновременно и теплее, и страшнее — словно аромат запретного плода. У неё карие глаза — глубокие и искрящиеся, вишнёвые губы чуть припухлые, щеки румяные от алкоголя, ресницы длинные и густые, словно тёмные лепестки. Кожа ухоженная, нежная, но в ней прячется огонь — сдерживаемая страсть, которую я сразу замечаю, и которая будоражит.

Платье короткое, коктейльное — подчёркивает стройную фигуру, ноги длинные и подтянутые, на них — лабутены, кажется, даже в чулках. Осанка — идеальная, ровная, грациозная, будто она вот-вот взлетит. Её смех — нежный и лёгкий, голос — мелодичный, словно из какой-то волшебной сказки, а чуть заострённые ушки придают ей образ эльфа, фантастического создания, которое случайно оказалось в этом хаосе.

— Давайте в бутылочку? — голос другой девчонки отрывает меня от созерцания, и я соглашаюсь, не думая, просто чтобы почувствовать, что живу.

Все соглашаются, и игра начинается. Выпивка льётся рекой, один стакан сменяет другой, смех становится громче, речи — смелее. Целоваться с парнями — скучно и неинтересно, но всем плевать, градус уже высокий. Девчонки же целуются так, будто это их естественное состояние — глубокие, томные поцелуи, будто они знают друг друга с детства.

Даже блондинка, которая сидит рядом, влечёт другую девушку в поцелуй — и я замираю. Никогда не видел ничего сексуальнее, чем эта сцена. Её упругая, подтянутая задница, идеальные изгибы, волосы, тяжёлыми волнами спускающиеся по спине, словно водопад белого шоколада.

— Чёрт, никогда не заводился от лесби! — слышу чей-то крик, и это каким-то образом ещё больше возбуждает, вызывает во мне дикий отклик.

И вот бутылочка останавливается на нас. Горло сжимается, сердце начинает биться в бешеном ритме, губы пересыхают, словно кто-то выжал из них всю влагу. Неужели мне так повезло? Девчонка плавно садится мне на колени, её карие глаза — огонь и лёд одновременно — смотрят прямо в меня, обнажая мои слабости.

— Ты так пристально смотрел на меня... — её голос — шёпот, который пробирается прямо к сердцу и оглушает разум.

Я не думаю — просто хватаю её за шею и притягиваю к себе. Её губы такие нежные, такие мягкие, но поцелуй — не нежность, а жажда, голод, агрессия, желание поглотить. Её язык — удивительный, живой, он творит чудеса, запутывая мой, ведя игру, которая захватывает полностью.

Когда в последний раз я так заводился от поцелуя? Наверное, в пятнадцать, в той далёкой и чистой юности, когда мир казался бесконечным. Но сейчас это что-то другое — пламя, что рвётся изнутри, разжигая тело, прокладывая путь от ума к самым тёмным и грязным мыслям.

Я притягиваю её ближе, целовал страстно, грубо — прикусываю её сочные вишнёвые губы, словно требуя подтверждения того, что это не сон и не иллюзия, что она здесь и принадлежит мне хоть на этот миг. Мне хочется рвать и метать, хочу заставить почувствовать, что она стала моей, моей единственной и недоступной.

Плевать на окружающих, на их взгляды и шепоты — в этот момент я хочу только её, и я готов сделать это прямо на этом диване, в этом прокуренном зале, где все давно потеряли грань между собой и тем, что происходит. Она заслужила это, заслужила быть вознаграждённой за каждый взгляд, который она бросила мне, за каждую секунду этого ночного безумия.

Я даже не знаю, сколько длился этот поцелуй — минуты, часы или вечность, но мне было плевать на время, потому что каждая его секунда была наполнена диким наслаждением и необъяснимой близостью. Она была рядом — так близко, что я мог почувствовать каждое движение её дыхания, каждый тонкий вздох, каждое непроизвольное касание волос. Чёрт, это же я — Даниил Соловьёв, сын мэра, воспитанный на хороших манерах и строгих правилах, а тут, в этом прокуренном доме у Макса, меня будто затянуло в омут сладострастия и порока, в который не жалко и хочется нырять снова и снова.

Она отстранилась, чуть пригнулась и плавно соскользнула с моих колен — такой грациозной походкой, что я невольно втянул воздух, следуя за ней взглядом, который цеплялся за каждую изгибающуюся линию бедер, манящих и обещающих невиданные удовольствия. В её походке была лёгкая игра, будто она знала — я не отстану. Она направилась к бару, печатая что-то в телефоне, я следом, взяла стакан с красным вином, и в самый неподходящий момент мы столкнулись грудь к груди — резкий контакт, и вино расплескалось, оставляя багровое пятно на её нежном платье. Она закусила губу — так сексуально и невинно одновременно, что у меня внутри что-то дернулось и затрепетало от возбуждения.

— Где здесь ванная? — её голос был тихим, чуть хрипловатым, и одновременно требовательным и игривым, она поставила стакан с вином, и вытерла руку.

— На втором этаже, — ответил я, засовывая руки в карманы, чувствуя, как внутри всё горит и кипит. — Показать?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Будь добр, — она улыбнулась, и я взял её маленькую ладонь в свою, ощущая пульс — быстрый, нервный, живой.

Поднявшись по лестнице, мы почти не слышали гвалт с первого этажа — там всё было слишком громко, слишком ярко, слишком… чуждо теперь. Я открыл вторую дверь справа, и резкий свет выхватил нас из тени. Я пропустил её вперёд, и она тихо ступала по холодному кафелю, включила воду в раковине. Закрыв дверь за собой, я наблюдал, как она медленно стянула платье, и мне открылся идеальный вид на её фигуру — молочное кружевное белье, словно созданное для того, чтобы будоражить и дразнить, подчёркивало каждую линию, каждый изгиб её тела.

Я не мог отвести взгляд — стройные плечи, плавный изгиб спины, чуть заметные родинки на боках, изящная талия, которая легко перетекала в округлые бедра, и грудь — второй размер, но такого совершенства, что даже больше не надо. Я почувствовал, как сердце бьётся чаще, а дыхание становится прерывистым, как будто внутри меня что-то просыпается, рвётся наружу. Руки сами тянулись к ней — хотелось схватить эту идеальную упругую задницу, погладить бёдра, почувствовать плоть через тонкое бельё.

— Девственница? — выдавил я, играя с голосом, делая его грубым, подчёркивая интерес, которым сам почти не владел.

Она подняла голову, оторвавшись от платья, и посмотрела на меня — глаза горели возбуждением, но не страхом, не стыдом, а именно этим диким желанием, которое мне было так знакомо и в то же время — таким новым. Я приблизился ещё ближе, и её лёгкое дыхание касалось моего лица. Её рост — около 166 сантиметров, но ощущалась она гораздо выше, словно натянутая струна, готовая в любой момент рвануть и отдать всю свою энергию.

Губы были чуть припухшими от поцелуев, вздернутый подбородок добавлял ей дерзости, а её грудь — ровно того размера, который заставлял меня забыть обо всём, кроме одного — о том, чтобы почувствовать её тело рядом, ощутить, как оно откликается на мои прикосновения. Плоский живот, стройные ноги, которые тянулись дальше, обещая ласки и игры, и самые лакомые, самые манящие бедра, к которым хотелось прижаться всем телом.

В голове промелькнули грязные мысли — представления, как я могу оттянуть её за угол, прижать к стене, сорвать кружевное бельё и жадно пробовать каждый сантиметр кожи, как её дрожь под моими пальцами перерастает в крики, а вены пульсируют от моего прикосновения. Меня возбуждала сама идея того, что эта девушка — почти загадка, почти запретный плод, который я собираюсь попробовать на вкус, не обращая внимания на последствия.

Я вернулся к её глазам, и в них плескалось что-то огненное, живое, как будто там танцевали чёрти — бешеные, игривые, вызывающие. Я не могу соврать, в тот момент я буквально видел в них вызов и безумную притягательность, которая не отпускала и с каждым мигом разжигала во мне жгучее желание. Не выдержав, я схватил её за ягодицу — такую упругую, нежную, словно слепленную самой природой, и притянул ближе, так, чтобы почувствовать тепло её тела у себя на ладони. В тот момент она была моей — дразнила, манила, словно безумный магнит, и я готов был раствориться в этом омуте сладострастия, который она мне открывала.

Мой язык, будто влюблённый танцор, лихо плясал с её языком, играя, дерзко захватывая, лаская её чувственные, мягкие губы, которые были словно бархат, готовый взорваться от каждого прикосновения. Она была слаще любого запретного плода, и я тону в этом наслаждении, ощущая, как от каждого её вздоха внутри меня что-то горит, пульсирует и хочет вырваться наружу.

И тут, словно в замедленной съемке, она резко ударила меня по щеке — так сильно, что я даже не сразу осознал, что случилось. Я замер, вглядываясь в её темные, сверкающие глаза, которые теперь смотрели на меня иначе — с решимостью и холодом, будто пытаясь пронзить меня насквозь.

— Пошёл вон, — спокойно, но с такой грубостью, что я почувствовал, как внутри меня взревел зверь, сказала она.

Я приподнял бровь, не сдерживая усмешку:

— Да ладно, блондинка, ты же сама хочешь.

Она ответила мне с тоном, в котором звучало больше презрения, чем страха:

— Кобель ты, вот кто. Если я пьяная и обкуренная, это не значит, что ты можешь меня трахнуть.

В ответ я наклонился чуть ближе, голос мой стал густым и густо пропитанным желанием:

— Ох, детка, тебе это понравится.

Но она не отступила, повторяя с ледяным спокойствием:

— Пошёл вон.

И уже медленно, но уверенно надевала своё платье с мокрым пятном — яркое пятно красного вина, словно напоминание о нашем столкновении. Я насмешливо добавил:

— То есть с языком лезть — это пожалуйста, смелая, а как до дела — так святая?

— С таким кобелем не хочется, — прошипела она, поправляя платье, и устремилась к двери, словно собираясь уйти из моей жизни так же внезапно, как вошла.

Но я не мог позволить ей просто так уйти. В порыве ярости и желания я схватил её за руку, резко повернул и с силой прижал к стене — холодной, жёсткой, словно эта стена могла стать свидетелем нашей битвы страстей. Либо она просто обожала дразнить, либо действительно была такой наивной дурой, что не понимала, насколько глубоко она меня завела.

— Я тебе сейчас детородную систему испорчу, — прохрипела она, пытаясь вырваться, но в её голосе слышалась не только угроза, но и предвкушение.

Я убрал прядь волос с её лица — эти локоны, шелковистые и нежные, словно дуновение весеннего ветра, открыли мне безбрежное пространство её шеи — тонкой, грациозной, уязвимой и вместе с тем пульсирующей живой страстью. Это была не фарфор, не холодное стекло — нет, это было живое, дышащее тело, которое трепетало в моих руках и отзывалось на каждый мой прикосновение.

Её глаза внимательно смотрели в мои, не отводя взгляда, и я пытался угадать, о чём она думает — хотелось верить, что это мысли о мне, о том, как я могу довести её до предела, заставить забыть обо всём, кроме наших тел, переплетённых в бесконечном танце желания.

В моей голове мелькали грязные, запретные фантазии — представления, как я могу рвать её платье, оставляя на коже следы моих пальцев, как губы будут скользить по её шее, оставляя горячие поцелуи, а руки — хватать, сжимать, доставлять наслаждение и боль одновременно. Я мечтал о том, как её тело вздрогнет под моими ласками, как она будет кричать моё имя здесь, отдаваясь мне полностью, не думая ни о чём другом.

Я тянулся к её губам, сгорая от нетерпения, с каждым дюймом ощущая её близость, её дыхание, сладкий, опьяняющий запах, который словно окутывал меня плотным туманом желания. Но в этот момент она среагировала быстрее — неожиданно, словно молния, взмахнула коленом и врезала мне прямо в яйца. Чёртова блондинка, — я подумал, отступая назад, едва сдерживая боль, которая расползалась по телу волнами горячего огня, заставляя моё сознание плавиться на грани между яростью и возбуждением. Она вдруг метнулась из ванной комнаты, резкий стук двери за ней словно окончательный аккорд этого безумного танца. Отличный Новый год, блядь, — прошипел я про себя, скрипя зубами. Но в глубине души понимал — мы ещё не раз встретимся. Обязательно. Я оставил за собой ощущение, что это не просто случайная встреча, а начало чего-то, что будет жечь меня изнутри долгое время.

Собравшись с мыслями, я медленно спустился вниз по лестнице, чувствуя, как напряжение постепенно уходит, уступая место горьковатому осадку разочарования и какого-то злорадного ожидания. Блондинки как не бывало — словно её и не было, лишь горькое воспоминание оставалось в горле. Как раз в этот момент навстречу мне вышел Макс — его улыбка была одновременно игривой и слегка ехидной, словно он и без меня знал, что произошло.

— Макс! — выпалил я, стараясь сохранить спокойствие, но голос мой выдавал нервозность. — Кто эта блондинка, а? Откуда она взялась?

Макс пожал плечами, смеясь, словно это был самый простой вопрос в мире:

— Да я хрен его знает, — усмехнулся он, словно между строк читая моё замешательство. — Она вообще забрала с собой мою девчонку, представляешь? И куда они делись — фиг знает. А ты чего такой? Отшила, значит?

— Мягко сказано, — выдавил я сквозь зубы, пытаясь не вспоминать, как её губы, язык и тело горели у меня на коже, — но всё же кто-то должен знать её.

Макс пожал плечами, пожимая руки:

— Если и есть такие, то сейчас все уже бухие под зад, а блондинок здесь, как грязи — больше, чем у тебя мыслей в голове, братан.

— Блять... — выругался я про себя, чувствуя, как волна раздражения и растерянности накрывает с головой.

Вот такой вот весёлый Новый год мне выпал — со вкусом горечи, непредсказуемости и обещанием, что эта ночь ещё даст о себе знать, но уже совсем по-другому.

Chapter 1

Я вернулся. Не думал, что эти слова когда-то станут значить для меня больше, чем просто факт. Вернулся — в наш серый, провинциальный, но до боли родной город, который, казалось, за эти годы так и остался прежним, застыл во времени. Здесь всё ещё те же неровные тротуары, которые я когда-то знал на ощупь, те же облупленные фасады домов, где краска отслаивалась годами, и те же старые фонари, свет которых в туманные вечера размывался в мягких, теплых ореолах. Я помнил каждый поворот, каждый закуток, где можно было затеряться наедине с собой, и каждое шумное место, куда мы с пацанами врывались, когда хотелось веселья. Чёрт, я даже помнил запах этих улиц — смесь сырости, асфальта и чего-то домашнего, родного, чего нет ни в Лондоне, ни в каком другом городе.

Не думал, что можно так скучать по дому. Не по стенам и крыше, а по людям, которые стоят там, впереди, ждут, улыбаются, машут мне. Четыре года прошло, но Макса я узнаю издалека, из тысячи. Даже если бы он полностью сменил образ — всё равно бы узнал.

Я медленно пошёл к ним. Макс, конечно, изменился. За эти годы он успел жениться, и теперь вот, стоял рядом со своей женой и моей двоюродной сестрой — с Танькой, разумеется — обнимая её за талию, осторожно, но крепко, будто боялся, что кто-то сможет вырвать её из его рук. А у неё уже седьмой месяц — округлый живот, и в каждом её движении теперь была эта особая мягкость, свойственная женщинам, которые носят в себе новую жизнь.

Макс подрос — буквально. На голову выше стал, черт возьми. Наконец-то отрезал свои дурацкие, вечно взъерошенные блондинистые патлы, которыми так гордился в старших классах, сменил стиль — теперь на нём была аккуратная чёрная рубашка, сидящая так, что подчёркивала его широкие плечи. Брекеты, которые мы когда-то дружно стебали, остались в прошлом, а вместе с ними и подростковая угловатость. Он качался — это было видно по рукам, по спине, по тому, как рубашка чуть тянулась на груди. Но глаза остались прежними — ярко-голубыми, озорными, с тем самым бесстыдным блеском, который говорил: «Я что-то задумал, и тебе это вряд ли понравится».

А рядом с ним — Танька. Её невозможно было спутать ни с кем. Низкая, но с таким присутствием, что казалось, она может затмить собой любую толпу. Чёрное каре лежало идеально, ни одного выбившегося волоска. Округлившиеся формы только шли ей, придавая в её внешности ту женственность, которой раньше, в школьные годы, она сама стеснялась. Но в её зелёных глазах всё так же сверкал этот дерзкий, вызывающий огонёк, способный за секунду превратиться либо в ураган ярости, либо — если повезёт — в тихую, понимающую теплоту, от которой хотелось довериться.

Мы обнялись с Максом крепко, по-мужски, похлопали друг друга по спине, и я поймал себя на том, что сжимаю его сильнее, чем хотел. Чёрт, как же я соскучился. Четыре года в Англии, четыре года среди чужих улиц, чужих лиц — и вот теперь я снова здесь, с теми, кто знает меня лучше, чем я сам.

— Пиздец, ты накачался, — сказал Макс, отстраняясь и оценивающе глядя на меня.

Я ухмыльнулся. С Максом мы знали друг друга с детского сада. Наши семьи дружили, и мы всегда были либо вместе, либо по уши в какой-то очередной глупости. Мы лазили по гаражам, будто это был наш личный парк развлечений, однажды даже умудрились угнать отцовскую машину, думая, что «немного покатаемся и вернём». Закатывали шумные вечеринки в родительских домах, когда те уезжали — и, конечно, всегда попадались. Богатенькие дети, свободные, дерзкие, уверенные, что весь мир для них — всего лишь большая игровая площадка.

— Ты тоже времени зря не терял, — сказал я, скользнув взглядом на его плечи и осанку.

Потом я повернулся к Таньке. Она всегда была особенной. Когда-то в школе я задирал её, дёргал за косы, мог стащить её портфель, просто чтобы понаблюдать, как она злится. И теперь вот она стояла передо мной — всё та же, и в то же время совершенно другая. Я чмокнул её в щёку.

— Привет, Третьякова.

— Привет, соловушка, — ответила она, и уголки её губ изогнулись в той самой насмешливой улыбке, которую я помнил ещё с уроков литературы, когда она спорила с учителем.

Не любил я, когда она меня так называла. Вот будь это школа — заставил бы её побегать по коридору, с пузом или без. Но сейчас… Сейчас она выглядела так, что даже мне хотелось признать — сестра она классная. Особенно, когда не выё… особенно, когда не спорит. И да, теперь я окончательно понимал, почему эти два безумца вместе. Макс мог довериться ей, а она могла удержать его от ошибок, от его вечной тяги влезть туда, куда не стоит.

Мы шли к машине медленно, почти лениво, хотя ноги сами подталкивали вперёд — мне до боли хотелось оказаться дома, увидеть родителей, вдохнуть этот знакомый запах маминой кухни, где вечно смешивались ароматы свежего хлеба, кофе и её любимого жасминового чая. Хотелось просто сесть в кожаное кресло в гостиной, закинуть ногу на ногу, слушать, как за стеной что-то гремит на кухне, и наконец позволить себе расслабиться. А уже завтра, на свежую голову, можно будет браться за дела, готовиться к университету, к новой главе жизни.

Да, я понимал, что с точки зрения логики возвращение сейчас, за три месяца до конца учебного года, было решением на грани безумия. Слишком поздно, чтобы это имело хоть какой-то практический смысл. Но оставаться там, в Лондоне, и продолжать разыгрывать из себя довольного жизнью парня, когда всё внутри кричало о том, что это ложь, я больше не мог. Иллюзии имеют мерзкую привычку душить медленно, почти незаметно, и в какой-то момент я почувствовал, что либо вернусь, либо окончательно утону в этой золотой, но ледяной клетке.

— Признавайся, Дэн, — Макс толкнул меня локтем в бок, прищурившись так, как делал это ещё в школе, когда выманивал из меня признания, — нашёл там, в своей Англии, девушку?

Я усмехнулся, бросив на него короткий взгляд.

— Нет. Наши девчонки не сравнятся с теми, — ответил я ровно, но с лёгкой тенью иронии.

— Вот и правильно, — тут же вставила Танька, поправляя ладонью непослушную прядь волос, выбившуюся из её идеальной причёски.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ладно, родители, — позволил я себе ухмылку, — выкладывайте, что там с вашим наследником.

И тут понеслось. У Таньки будто включили режим безостановочного вещания. Она начала рассказывать, как они с Максом делали детскую — спорили из-за цвета стен, ковра, из-за того, где должна стоять кроватка, а где комод. Раз десять они успели переругаться так, что объявляли друг другу холодную войну, потом — мирились, бурно и шумно, иногда в тот же день.

— Вот, представь, — с жаром говорила она, — он настаивает на серых стенах, «чтобы было стильно», а я ему говорю: ребёнку нужен цвет, нужен свет! А он — упёртый, как баран.

— Я просто хочу, чтобы было не как в дешёвом детсаду, — парировал Макс, чуть приподняв бровь и бросив на меня взгляд: мол, поддержи мужика.

— А с именем — вообще кошмар, — продолжала Танька. — Я говорю: давай выберем что-то современное, красивое. А он...

— А я, — перебил Макс, — говорю: будет Никита. Мужское имя, сильное, короткое.

— Никита! — вспыхнула она. — Это же имя моего бывшего одноклассника, который таскал у меня бутерброды!

— Вот поэтому и будет Никита, — ухмыльнулся Макс.

— Ты... ты просто невозможен! — Танька закатила глаза, и я не выдержал, засмеялся.

Они могли спорить до хрипоты, но я знал — через пару минут Макс обнимет её за талию, а она, ворча, положит голову ему на плечо, будто и не было этой сцены.

Мы подошли к парковке, и я машинально втянул в себя воздух — глубокий, жадный вдох. Здесь он был другим. Не таким, как в Англии, где он казался стерильным, вычищенным до безжизненности. Там он пах мокрым асфальтом и дорогим кофе, но был пустой, как вымытая ваза без цветов. Здесь же в каждом вдохе было что-то живое — смесь тёплой пыли, аромата свежего хлеба, бензина и чуть влажных тополиных листьев. Этот запах был домом.

Как бы я ни старался прижиться в Англии — дорогие спортзалы, залитые светом бутики, парикмахеры, знавшие цену каждой стрижке, бокс, вечера в модных кафе — всё это было чужим. Я мог позволить себе любую роскошь, но она не имела для меня вкуса. Университет, с его безупречными оценками и престижными профессорами, стал для меня не гордостью, а пыткой. Каждый день я чувствовал, что не на своём месте.

Там люди улыбались мне слишком широко и говорили слишком вежливо. Общались только потому, что я — сын мэра. Потому что рядом со мной можно было стать чуточку ближе к тем дверям, что обычно закрыты. Это не дружба. Это не жизнь.

Я вынес из этого один урок — в новом университете всё будет иначе. Я начну с нуля. Без липких улыбок, без чужих ожиданий, без этой постоянной игры в «идеального парня».

Мы загрузили сумки в багажник — Макс с привычной лёгкостью закинул мою дорожную, будто она весила не больше пакета с продуктами, и хлопнул крышкой так, что звук отозвался где-то в груди. Я сел на заднее сиденье, и машина медленно тронулась.

Город за окном встретил меня почти нежно. Сначала — узкие, чуть неровные улочки, по которым я когда-то гонял на старом велосипеде, срывая краску с педалей. Дальше — знакомые перекрёстки, где я мог, не глядя на светофор, сказать, как часто здесь застревают трамваи. Кафе на углу всё ещё стояло — с тем же облупленным козырьком и пахнущими из окна корицей булочками, которые пекли там с самого моего детства.

Я вглядывался в эти фасады, старые, выщербленные, с выцветшими от солнца вывесками, и понимал: я знаю их все наизусть. Каждый дом, каждый подъезд, каждый магазин — это кусок моей памяти. Я мог бы с закрытыми глазами пройти половину этого пути, ориентируясь только на запахи и звуки. Здесь, даже ночью, у каждого угла была своя мелодия: глухой звон из автомастерской, смех из открытого окна, шаги по гравию у остановки.

В Англии всё было по-другому. Там я знал маршрут до университета, до спортзала и до ближайшего магазина, но эти улицы были пустыми для меня, как картонные декорации в театре. Я мог бы уехать и через неделю забыть их, как забывают страницу в скучной книге.

Мы ехали, и я ловил себя на том, что сердце бьётся чуть быстрее — от каждого знакомого поворота, от каждого силуэта в этом дне. Здесь меня никто не пытался купить дружбой или выменять улыбку на услугу. Здесь я был не «сыном мэра», а просто Даниил. Человеком, который когда-то мечтал отсюда сбежать, а теперь возвращается, потому что понял: дом — это не стены и не адрес. Дом — это те, кто помнит, каким ты был до того, как стал кем-то в глазах других.

Макс что-то рассказывал Таньке, и она смеялась — звонко, искренне. Я видел в зеркале его глаза — чуть прищуренные, сосредоточенные, но тёплые, когда он смотрел на неё. И в этот момент я снова вспомнил, как они ругались из-за имени ребёнка. Как в их споре, полном колкостей и поддёвок, всё равно проскальзывала нежность. Они могли громко хлопнуть дверью, но через пару минут обнимались так, будто ничего не произошло.

Я подумал, что, может, и я когда-нибудь найду кого-то, с кем смогу ругаться до слёз и всё равно хотеть просыпаться рядом. Но сейчас, глядя на родной город за стеклом, я знал: первым делом мне нужно вернуть себя. Настоящего.

Мы свернули с центральной улицы в старый частный сектор, который всегда был особняком даже среди элиты. Здесь дома не просто стояли — они господствовали над пространством. Каждый участок был как отдельный мир, утопающий в зелени, с ухоженными газонами, ровными, как по линейке, кустами и фонарями, освещающими дорожки мягким золотым светом.

Когда мы подъехали к моему дому, я испытал странное чувство: будто и не уезжал вовсе, будто эти четыре года сжались до мига. Наш особняк возвышался среди вековых лип, которые мой дед привёз когда-то из Франции и посадил собственноручно. Белый фасад, подсвеченный снизу, сиял чистотой, будто его мыли перед моим приездом (хотя я знал, что у нас просто идеальная прислуга). Широкие мраморные ступени вели к дубовой двери, над которой горел мягкий свет фонаря.

Окна первого этажа были распахнуты, и оттуда лился тёплый свет, а вместе с ним — знакомые запахи: свежеиспечённый хлеб, лёгкая нотка корицы, смешанная с ароматом дорогого французского кофе, и что-то мясное, томящееся на медленном огне. Я вдохнул глубоко, и сердце сжалось — это был запах дома, детства, того времени, когда всё казалось простым.

Я вылез из машины, и колёса тихо хрустнули по мелкой гальке нашей дорожки. Макс уже вытащил мою сумку, Танька поправляла шарф, хотя ветер был тёплым — видно, привычка. Я прошёл мимо них и поднялся по ступеням. Дверь открылась прежде, чем я успел коснуться ручки.

Мама. Вечная, неизменная, как символ моего мира. Высокая, в идеально сидящем шёлковом платье глубокого изумрудного цвета, с лёгким блеском на губах и безупречной укладкой, но с теми же родными глазами, в которых на миг вспыхнули слёзы. Она обняла меня так крепко, что я почти почувствовал, как сбивается её дыхание.

— Данька… — только и выдохнула она, и мне показалось, что за эти четыре года я не слышал ничего более родного.

За её спиной появился отец — высокий, строгий, с прямой осанкой, в дорогом тёмно-синем костюме, как будто он только что вышел с заседания. Но в его лице, обычно сдержанном и закрытом, сейчас появилась мягкость. Он подошёл, крепко пожал мне руку, а потом всё-таки притянул к себе в объятие.

— Рад, что ты дома, сын, — сказал он ровно, но я знал: для него это значит гораздо больше, чем он готов показать при других.

В прихожей пахло свежими цветами — букет белых лилий стоял на мраморном столике. Полы сверкали, ковры были без единой пылинки. Всё было безупречно, как и всегда, но в этом совершенстве было что-то, от чего я вдруг почувствовал себя защищённым.

Я снял пальто, бросил взгляд на лестницу с резными перилами, на высокий потолок с хрустальной люстрой, на витражи, играющие цветами в свете ламп. Да, я рос в роскоши, в которой у каждого предмета была история, а у каждого угла — своя тайна. Но только теперь я понял, что эта роскошь не в золоте и мраморе, а в том, что здесь меня всегда ждали.

Макс и Танька зашли следом, мама уже вовсю расспрашивала их про малыша, а отец позвал всех в гостиную — к столу, который ломился от блюд, словно я уехал на десять лет, а не на четыре.

Я сел в своё любимое кресло у камина и почувствовал, как усталость долгих лет вдруг стала легче. Дом принял меня обратно, как блудного сына, и это чувство стоило всех километров, всех разочарований и даже тех холодных английских вечеров, когда я думал, что уже никогда сюда не вернусь.

Мы сидели за большим дубовым столом у камина, чьё пламя лениво играло на гранях бокалов и золотых узорах фарфора. Ох, март… холодный, коварный и вечно капризный месяц. Он всегда умел пробираться в кости, но здесь, в этом доме, в этой гостиной, где стены помнили мой детский смех и шаги моих предков, было тепло. И не от огня в камине — нет, это было другое тепло. Оно шло от голосов, от неспешных разговоров, от запахов еды, от близости тех, кто знал тебя с первой секунды твоей жизни.

Скатерть цвета шампанского лежала без единой складки, по центру стояла низкая композиция из белых роз и гипсофил, а по краям — блюда, словно из кулинарного журнала: маринованная телятина, салаты с тонкими ломтиками красной рыбы, запечённая утка, домашний хлеб, от которого шёл такой аромат, что я едва удержался, чтобы не отломить кусок прямо рукой.

Мама сидела напротив, как всегда безупречная — волосы аккуратно убраны, на губах тёплый розовый оттенок, который она носила с молодости, лёгкий блеск жемчужных серёг под мягким светом люстры. Она смотрела на меня так, будто пыталась прочитать каждую строчку моей жизни за эти четыре года.

— Данечка, — начала она своим мягким, но цепким тоном. — Как тебе в Англии, понравилось?

Я положил вилку, чуть откинулся на спинку кресла и усмехнулся уголком губ.

— Ну… такое, ма. Пытался прижиться, пытался убедить себя, что это моё. Но нет. Там всё чужое — улицы, лица, даже воздух. А вернулся в наш город — и тут хотя бы всё своё, родное.

— А друзья? Были? — не отступала она.

Я вздохнул. Вот эта материнская черта — вытянуть из тебя всё, до последней капли, пока не ответишь честно.

— Друзей не было, были просто… люди. Как знакомые, которых я держал на расстоянии.

— И правильно, сын, — поддержал отец, откинувшись на спинку кресла и положив ладонь на подлокотник с тем самым властным жестом, который я с детства видел на заседаниях. — Лучше держать на расстоянии. Там все улыбаются, но за спиной считают твои деньги.

— А девушка? — снова вступила мама, приподняв брови.

— Ма, ну какая девушка? Я либо в университете, либо в спортзале. Всё.

— Ну а как так? — с наигранной обидой протянула она. — Вот посмотри на Максимку и Танюшу, уже первенца ждут, а вы ведь ровесники.

— Влада, ну прекрати, — усмехнулся отец. — Он ещё молод. Найдёт себе не одну. Ты знаешь, сколько там девушек, в Англии, за ним бегало?

— Вот-вот, — подыграл я. — Красотой природа не обделила. Да и видный жених, ещё и умный.

Мама всплеснула руками.

— Ох, ну давай я тебя познакомлю с Синтией. Хорошая девочка, с манерами, интеллигентная…

Я чуть приподнял бровь.

— Ма, ну что мы будем делать с этой Синтией? В домино играть?

Она прищурилась, но я уже отвёл взгляд. Внутри меня, глубоко, жила уверенность: нет, мне нужна была совсем иная девушка. Не фарфоровая куколка в дорогом платье, не тихая и безликая, как бледная акварель. А пылкая, живая, в которой горит огонь, готовый обжечь, — такая, с которой можно спорить до хрипоты, бороться и всё равно любить так, что кружится голова. Та, которая одним взглядом способна перевернуть сердце, заставить забыть, кто ты есть, и ради которой готов разрушить всё своё выстроенное, удобное, предсказуемое будущее.

— Ну а мы, между прочим, уже выбрали имя, — внезапно подала голос Таня, поправляя на коленях салфетку. Её круглое, чуть раскрасневшееся от беременности лицо светилось гордостью. — Я хочу, чтобы его звали Артём. Красиво, звучно.

Максим, сидевший рядом, скрестил руки на груди, и я заметил, как уголки его губ потянулись вниз. О, я знал этот взгляд — он готовил возражение.

— Таня, я уже говорил, что это имя слишком простое, — произнёс он с подчеркнутой серьёзностью, будто обсуждал выбор яхты, а не имя сына. — Я хочу, чтобы это было что-то редкое. Например… Савелий.

Таня выпрямилась.

— Савелий? Ты серьёзно? Это же стариковское имя! Я хочу, чтобы его имя звучало молодо, современно, а не как у дяди из соседнего подъезда.

— Зато у дяди из соседнего подъезда нет будущего, а у нашего сына будет, — невозмутимо парировал Макс, поднося к губам бокал вина. — Савелий звучит солидно. Представь: «господин Савелий Максимович».

— Представила, и он в моём воображении уже с палкой ходит! — вспыхнула Таня.

Я не выдержал и рассмеялся, откинувшись на спинку стула.

— Ребята, вы же понимаете, что у ребёнка, чьи родители спорят с такой страстью, будет характер круче любого имени?

Мама прыснула, прикрыв рот ладонью. Отец лишь покачал головой, но в глазах мелькнуло то же веселье, что и у меня.

— Даня прав, — произнёс он. — Имя, конечно, важно, но куда важнее, чтобы вы оба не забывали, что у вас впереди не одно согласование.

Таня фыркнула, Макс ухмыльнулся, но тут же тихо положил руку на её ладонь — жест, который я заметил, но не прокомментировал. Как бы они ни ругались, в этих перепалках чувствовалась та тёплая привязанность, которую не спутать ни с чем.

Мы сидели за столом, словно в каком-то из тех уютных зимних вечеров, что в детстве казались бесконечными. Камин тихо потрескивал, подкидывая в воздух аромат прогретого дерева, огонь отбрасывал на стены мягкие золотистые блики, и всё вокруг дышало теплом, спокойствием и каким-то странным, почти забытым чувством безопасности.

Отец, откинувшись в кресле, привычно рассказывал о своих делах — о городских совещаниях, о новых законопроектах, об очередных «инициативах», которые, по его словам, «всё изменят», хотя я уже давно научился отличать важное от политической пыли. Мама, вся в лёгком восторженном возбуждении, делилась новостями о своей новой коллекции — в глазах у неё горели искры, голос был насыщен тем особым вдохновением, которое она испытывала, когда говорила о моде.

— Ма, а что насчёт последней коллекции? — лениво спросил я, облокотившись на стол и крутя бокал с соком. — Отец говорил, что ты почти закончила её.

— Ну, ещё не совсем, — улыбнулась она, поправив прядь своих идеально уложенных волос. — Но да…

«Декабрьская ночь»

тебе понравится.

— Опять много блёсток? — скептически протянула Танька.

— Ну, не прям чтобы много, милая, — мама рассмеялась, и в её смехе всегда было что-то дерзкое, почти юношеское.

— Вы как сорока, тётя Влада, — покачал головой Максим.

Так мы и провели ещё с полчаса в неспешных разговорах. Макс, увлёкшись, рассказывал о своём обучении на пилота — какие-то термины, схемы полётов, теории навигации… я честно пытался слушать, но уже на пятой минуте поймал себя на том, что зеваю и мысленно считаю трещинки в деревянных панелях потолка.

— А ты, Данечка, на кого пойдёшь сейчас? — мама, отрезая кусок сочного мяса, взглянула на меня с ожиданием.

— Ну, всё так же, архитектор и дизайн, — ответил я и сделал глоток холодного сока.

— Вот нет чтобы в экономический пойти, стал бы потом депутатом, — заметил отец с легкой усмешкой.

— Не моё это, — я откинулся на спинку кресла, слегка улыбнувшись. — И вообще, гордись мной, отец.

— Горжусь, — он хмыкнул, но в голосе было тепло.

Вскоре я понял, что усталость от дороги, разговоров и даже от собственного возвращения накрывает меня всё сильнее.

— Завтра у меня будет много дел, — сказал я, отодвигая стул. — А сейчас я хочу пойти отдохнуть.

Я поцеловал маму в щёку — её духи пахли чем-то пряным и немного восточным, обнял Макса и Таню, пожелав им спокойной ночи.

— Твоя комната уже готова, сын, — напомнил отец.

Я кивнул, поднял сумку в прихожей и направился к лестнице.

Второй этаж встретил меня мягким приглушённым светом. Каждая ступенька лестницы была отполирована до зеркального блеска, ковёр в коридоре приглушал шаги. Когда я открыл дверь, сердце дрогнуло — моя спальня. Всё на месте.

Широкая кровать с высоким изголовьем, обитым мягким серым бархатом, свежие белоснежные простыни, на которых было невозможно найти ни единой складки. Огромное окно в пол, за которым мерцали огни ночного города, а за ними, где-то там вдалеке, простирался тёмный силуэт реки. На письменном столе — аккуратно разложенные книги, пара старых чертежей, которые я так и не успел дорисовать до отъезда, и тот самый настольный глобус, который я крутил в детстве, мечтая о путешествиях, даже телескоп стоял у окна.

Я опустил сумку в угол, прошёл к окну, провёл ладонью по прохладному стеклу. Воздух здесь был совсем другим — плотным, насыщенным запахами моего города, моего дома. И, чёрт возьми, как же я соскучился по этому ощущению…

Я скинул футболку, повесил её на спинку кресла, тщательно расправив ткань, будто даже в мелочах не позволял себе небрежности. Любил порядок. Всегда. Я не переносил хаотично разбросанные вещи — они казались мне призраками чьей-то неряшливости, лезущими в личное пространство. Снял джоггеры, сложил их ровно, как в витрине дорогого бутика, и оставил на кресле. Сделал несколько шагов до кровати и просто рухнул в неё, погрузившись в прохладные, чуть шуршащие под кожей простыни.

Лёжа на спине, я уставился в идеально белый потолок, гладкий, как свежий лист бумаги, на котором пока нет ни единой черты. Устал как чёрт. Голова гудела, тело будто наполнили свинцом. Но завтра придётся снова встать и отыграть очередной акт в этой пьесе под названием “новая жизнь”: сначала заехать в секонд, чтобы подобрать вещи, которые помогут спрятать мою настоящую реальность от глаз нового университета. Маска нужна прочная. Ненавязчивая. Потом — в оптику. Со зрением у меня всё в порядке, но для образа ботаника я хотел очки. И цветные линзы, чтобы скрыть эти яркие, слишком говорящие зелёные глаза, по которым девушки сходили с ума и которые слишком часто выдавали меня с головой.

В голове всё ещё стучало: отец завтра решит вопрос с поступлением, я его предупредил — мне нужно всё начать с нуля. Вычеркнуть из памяти чёртову Англию. Вытереть, как из альбома удаляют снимок, который жжёт руки. Забыть, что я сделал. И всё-таки… начинать заново иногда страшнее, чем падать.

Я наугад включил на плазме какой-то боевик — пустые реплики, бессмысленные взрывы, крики. Этот шум был как белый фон, глушил мысли. Под него я незаметно провалился в сон.

И вот она — темнота. Но не глухая, а тягучая, как густой мёд. Из неё вдруг рождается запах. Настолько явственный, что я почти чувствую, как он касается кожи. Запах вишнёвого сада после дождя, когда земля парит теплом, и сладкого мармелада, от которого немеет язык. Этот аромат обволакивает меня, затягивает внутрь, в центр сна.

Я вижу её.

Блондинка. Волосы — как свет, пролитый сквозь тонкий лёд, мокрые пряди прилипли к шее, к высоким скулам. Она стоит в душе, тёплая вода струится по её телу — каждая капля, как крошечная капелька янтаря, скатывается по ключицам, спине, исчезает на линии бёдер. Пар поднимается клубами, прячет её, и в этом есть что-то нарочно жестокое — я не могу увидеть её лица, только силуэт, очерченный светом из-за стеклянной дверцы душа.

Я подхожу ближе. Мои ладони ложатся на её талию, кожа под пальцами тёплая, почти горячая, и влажная, как шёлк, который только что вынули из тёплой воды. Она не вздрагивает, не отталкивает. Напротив — как будто прижимается чуть ближе, позволяя мне чувствовать ритм её дыхания.

Я склоняюсь и касаюсь её губ. Они мягкие, вишнёвые, сладкие, с лёгким привкусом вина, которое когда-то, возможно, мы пили вместе… или мне это кажется? Она отвечает на поцелуй, чуть прикусывает мою губу, оставляя на ней тонкую, пульсирующую боль. Её дыхание сбивчивое, но не испуганное — скорее игривое. Я слышу её тихий смех — хрустальный, лёгкий, но с таким холодным оттенком, что он пронзает меня глубже любого ножа.

Я хочу увидеть её глаза. Должен. Мне кажется, если я посмотрю в них, я пойму всё. Но она отводит лицо, и в этот момент пар становится плотнее, почти осязаемым. Силуэт растворяется в нём, как будто её никогда и не было.

Chapter 2

Проснулся я уже далеко за полдень, когда солнечный свет даже при всём желании не смог бы пробиться сквозь плотную, свинцовую толщу туч, нависших над городом. Воздух в комнате был прохладным, почти неподвижным, а сердце всё ещё билось чуть быстрее, чем нужно, как будто я не спал, а бежал. Я лежал с открытыми глазами, переводя дыхание и пытаясь стряхнуть с себя липкие остатки сна, в котором видел ту самую незнакомку — призрак из чужого мира, из другой реальности.

Я никогда в жизни не встречал её, и всё же её образ был не просто знаком — он прожигал меня насквозь. Лицо ускользало, как будто его нарочно прятали от меня, но губы… губы я помнил до мельчайшей детали. Тёплые, мягкие, чуть напористые, как поцелуй, в котором есть и вызов, и приглашение. Она была похожа на принцессу, но не из детских книжек с золотыми коронами, а на ту, что живёт в легендах — прекрасную и недосягаемую, опасную, как яд в хрустальном бокале. И чем дольше я думал о ней, тем сильнее понимал — в моём мире нет таких девушек. В моём окружении нет никого, кто бы мог быть ею. Она словно миф, силуэт, сотканный из пара, или призрак, случайно забредший в мои сны.

За окном, как и ожидалось, пасмурно. Ни намёка на солнце, только сизый свет, который делает всё вокруг чуть холоднее, и ветер, гоняющий по улицам сухие листья и обрывки чьих-то забытых планов. Где-то вдали тянулся нескончаемый гул машин — привычный саундтрек нашего города.

Снизу доносились голоса — женские, оживлённые, перемежающиеся смехом. Узнаваемый тембр мамы, чёткий, уверенный, командный, и голоса девушек, наверняка её моделей или клиенток. Видимо, у них примерка. Мама всегда любила этот творческий хаос — ткани, выкройки, мел, рассыпанный по столу, и в центре всего она сама — как дирижёр в своей маленькой мастерской, создающей одежду вместо музыки.

У каждого в доме было своё дело. У меня — тоже. Свой небольшой бизнес, который я вёл даже из Лондона. Тату-салон. До отъезда я закончил курсы, вложил в это почти все деньги, открыл помещение, нашёл хороших мастеров. Мы делали всё — от татуировок до модных стрижек и пирсинга. И за четыре года выстроили репутацию и клиентуру. В нашем городе мастеров такого уровня почти нет, а цены — в отличие от той же Англии — более чем адекватные. Помню, сколько содрали с меня за пару татуировок в Лондоне… лучше бы вернулся сюда и сделал у себя, и дешевле, и качественнее.

Мама — дизайнер, отец — мэр, я — сын, мечтающий стать архитектором и владелец тату-салона. Смешно. Иногда это всё звучало как сюжет странной книги, где герои собраны из разных жанров.

Я наконец заставил себя подняться. Потянулся, чувствуя, как затекли мышцы. Натянул домашние шорты, прохладная ткань которых приятно легла на кожу, и спустился вниз. Желудок недвусмысленно напомнил о себе, и мысль о завтраке моментально стала навязчивой.

На первом этаже гремела музыка — ритмичная, с той самой энергетикой, под которую хочется шить, танцевать или командовать. Голос мамы перекрывал её без малейшего усилия — уверенный, с тем оттенком, от которого люди подчиняются без споров.

Я направился на кухню, привычно минуя длинный коридор, и открыл холодильник. Прохлада ударила в лицо, я почесал затылок, изучая полки. Что я хочу? Что-то точно не полезное. Никаких овсянок и фруктовых смузи — только еда, после которой чувствуешь себя сытой акулой.

— Данюш, там есть драники, — раздался из гостиной голос мамы.

— Вижу, — ответил я на автомате, хотя в действительности не видел ничего, похожего на драники.

Я присмотрелся внимательнее, перебирая взглядом тарелки, контейнеры, баночки, но результата это не принесло. Настолько увлёкся поисками, что не заметил, как мама бесшумно подошла, мягко, но ощутимо хлопнула меня по спине и, обогнув меня, вытащила с полки тарелку с аккуратно сложенными, румяными драниками.

— Данька, глаза бы раскрыл. Ни доброго утра, ни «привет, девочки», — упрекнула она с привычной улыбкой, которая не оставляла места обидам.

Я улыбнулся краешком губ, поцеловал маму в щёку и забрал драники. Она почти одновременно со мной достала из холодильника сметану и поставила на стол.

— Доброе утро, ма. Доброе утро, девочки, — произнёс я, обводя взглядом комнату.

Разогрел в микроволновке целую гору драников, так что аромат поджаренного картофеля вперемешку с лёгким привкусом масла заполнил всю кухню, согревая даже мой утренний, ещё не проснувшийся мозг. Уткнулся в телефон, лениво листая новостную ленту, в которой всё было одинаково бессмысленным и скучным — очередная политика, чьи-то скандалы, фотографии с пляжей, где слишком много чужих тел и слишком мало чего-то, что могло бы меня зацепить. Я механически прокручивал экран, пока не почувствовал на себе взгляды — тёплые, цепкие, прожигающие.

Модели мамы.

Они стояли и двигались в стороне, но, чёрт возьми, не скрывали, что смотрят на мою спину. Я прекрасно знал, на что они смотрят — на татуировку, которая занимала всё моё тело от линии шеи до поясницы: чёрно-серые тени, линии, переходящие в сложный узор, нечто между древним орнаментом и картиной из сна. Может, действительно добить образ — проколоть язык или поставить септум? Но я уже почти слышал мамин крик, этот упрямый, сердитый, но по-своему заботливый тон:

«Данька, ты совсем с ума сошёл?»

Она и так не в восторге от того, что её сын, сын мэра, выглядит так, будто сбежал с рок-фестиваля.

Мама тем временем продолжала руководить этим маленьким хаосом, её голос был твёрдым, в нём звучала профессиональная власть, за которой стояла её безупречная репутация в мире моды. Я откинулся на спинку стула и позволил себе рассмотреть каждую из её моделей. Молодые — едва за двадцать, у кого-то, возможно, девятнадцать. Но уже такие... опасные.

Одна — высокая, с длинными ногами, которые выглядели бесконечными в коротком блестящем платье цвета холодного шампанского; ткань обнимала её фигуру, словно вторая кожа, а при каждом повороте мелькали крошечные, дерзкие вырезы по бокам. Другая — ниже ростом, но с такими мягкими, округлыми формами, что платье из чёрных пайеток сидело на ней, как обещание греха; блёстки ловили утренний свет, играли им, как будто заманивая.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Третья — совсем хрупкая, с бледной кожей, будто созданной для контраста с кроваво-красным мини, на котором тонкие ремешки пересекались, как паутина. Она шла легко, почти бесшумно, и в этом было что-то хищное.

Я ловил себя на том, что изучаю их с профессиональной точностью, будто оцениваю линии, пропорции, баланс силуэта — но, если честно, в моей голове крутились куда менее приличные мысли. Хотелось выбрать одну, зацепить взглядом, поймать улыбку, и довести игру до конца. Хотелось... насытиться. Полностью.

— Данька, — мама даже не подняла на меня взгляд, но голос её был как выстрел, — не смущай мне моделей.

Я ухмыльнулся, не отрываясь от своего наблюдения, и достал из микроволновки тарелку с драниками. Горячие, золотистые, они шипели ещё пару секунд на воздухе. Я поставил тарелку на стол, накинул столько сметаны, что она густыми белыми островками расплывалась по хрустящей корочке, и, откусив первый кусок, чуть не застонал от удовольствия.

— Девочки, давайте ещё раз кружок, — сказала мама.

Они пошли по импровизированному подиуму — медленно, плавно, с этой врождённой женской уверенностью, когда знаешь, что на тебя смотрят и что ты нравишься. Бёдра покачивались, плечи расправлены, подбородок чуть поднят — каждая из них шла как королева.

Я ел и смотрел, и, хоть я всегда уважал мамину работу, сейчас я видел в этих нарядах не только дизайн, ткань, линии. Я видел искушение, в котором легко утонуть.

Мама крутилась вокруг девчонок, поправляла ткань, закалывала булавками те места, где платье «плавало», или наоборот, слишком нагло обтягивало.

— Ма, — я поставил вилку на край тарелки и поднялся, — а можно я скажу пару слов?

Она скосила на меня взгляд, в котором уже читалось:

«Сейчас опять какую-нибудь глупость выкинешь»

. Но всё же кивнула.

— Только если это будет что-то умное, — сказала она, — а не очередная твоя оценка из серии «о, у этой ноги длинные».

Я подошёл ближе к первой модели, той самой высокой блондинке в платье цвета шампанского. Прошёлся взглядом сверху вниз, медленно, придирчиво, как будто передо мной не девушка, а картина, которую нужно отреставрировать.

— Тут, — я указал пальцем на боковой шов, — можно убрать пару сантиметров ткани. Платье тогда сядет по талии плотнее, и бёдра будут казаться ещё выразительнее.

Девушка улыбнулась, поймав мой взгляд, и слегка качнула бёдром, словно проверяя, о чём я говорю.

— Ага, — мама кивнула, — неплохо.

Перешёл ко второй — та самая в чёрных пайетках.

— Здесь, наоборот, — я аккуратно провёл пальцем вдоль линии декольте, — чуть добавить ткани, иначе верх рискует сползти. Особенно если… — я приподнял бровь, намекая, но не договаривая.

Она прыснула со смеху, но смотрела на меня так, что я уже видел, как в её голове вертится совсем другая мысль.

— Ну и третья, — я обернулся к хрупкой брюнетке в красном мини. — Тебе нужны острые каблуки, не платформа. Так ноги будут казаться бесконечными, и весь образ станет опаснее. Сейчас слишком по-доброму.

Она чуть прикусила губу и кивнула, словно я сказал что-то куда более личное.

Я сделал шаг назад, скрестив руки на груди, и позволил себе усмехнуться. Они все трое смотрели на меня — кто с интересом, кто с лёгкой игрой в глазах, кто с тем самым, от которого обычно начинаются слишком сложные истории. Мне нравилось это внимание. Оно грело и поднимало самооценку, хотя я и без того знал, чего стою.

— Ну что, ма, — сказал я, возвращаясь к своей тарелке, — может, возьмёшь меня в помощники? Я и бизнес твой подниму, и девочкам скучно не будет.

— Данька, — она покачала головой, но уголки её губ дрогнули, — ты мне тут всех моделей распугаешь.

— Или наоборот… — я подмигнул, снова усевшись, и поймал ещё пару женских взглядов, которые, кажется, уже успели придумать, как будет выглядеть их вечер после показа.

Я сидел за столом, лениво переворачивая драник на вилке, словно время в этом доме могло течь вяло, как мёд по стеклу. Музыка из гостиной то усиливалась, то стихала, перемежаясь её резкими командами, будто она управляла армией, а не группой моделей. Девчонки ходили по залу, сверкая блёстками, короткими подолами и голыми плечами, каждая пытаясь выглядеть безразличной, но я прекрасно видел, как их взгляды возвращаются ко мне, как стрелы, пущенные в одну и ту же цель.

Мама что-то кричала о линиях талии и свете на ткани, и в какой-то момент ушла в свой кабинет. Стоило двери за ней закрыться, как пространство вокруг будто сгустилось.

Я почувствовал шаги — лёгкие, почти кошачьи. И тут в моём поле зрения появилась она. Блондинка. Волосы цвета шампанского, чуть растрёпанные, как будто она только что вышла из ветра или из постели. Слишком уверенные глаза для девчонки её возраста. Слишком наглая улыбка.

— Я Ульяна, — произнесла она, словно представлялась на кастинге, где решение уже предрешено.

— Даниил, — ответил я сухо, не спеша, с тем ледяным равнодушием, которое всегда действует на таких.

Она скользнула взглядом по моей руке, задержалась на татуировке, и уголок её губ чуть дрогнул.

— Классная татуировка… — её голос был низким, с хрипотцой. — Давно сделал?

— Года два назад.

Её ноготь — тонкий, острый, с бежевым глянцем — провёл по моему плечу, оставив еле ощутимый след. Я заметил, как она закусила губу, но делала это не нервно, а нарочно, зная, что я смотрю. Её ладонь спустилась ниже, и я почувствовал, как в воздухе между нами повисла та самая опасная тишина, которая всегда предшествует чему-то необратимому.

Она наклонилась, так близко, что я ощутил запах её духов — приторно-сладкий, с лёгкой нотой цитруса, и прошептала:

— Владислава вернётся через полчаса… Успеешь?

Я медленно отодвинул стул, поднялся, навис над ней, и взял её за запястье. Не резко, но так, чтобы она поняла — теперь она идёт туда, куда я скажу. Её пальцы дрогнули, но она не сопротивлялась.

— Пошли, — коротко сказал я, и в моём голосе не было вопроса.

Я повёл её в дальнее крыло дома, туда, где шаги глухо отдаются в полированных стенах и где даже воздух другой — тише, тяжелее. Она шла за мной, и я чувствовал, как её дыхание чуть сбивается. Мою комнату я не показывал никому, а эта — была особенная. Не место для разговоров. Не место для нежности.

Я толкнул дверь плечом, пропуская её внутрь. Взгляд Ульяны скользнул по стенам, по полумраку, по мягкому свету, падающему с одной лампы. Она облизнула губы. Я видел — ей нравится, что будет дальше, хотя она ещё не знает, насколько. Здесь не было ничего лишнего: тёмные стены, мягкий свет, кожаный диван и огромное зеркало, в котором каждое движение становилось вдвое дерзким.

Я прижал её к двери, так, чтобы она почувствовала мою силу, и в её дыхании появилась та особая дрожь — не страх, а предвкушение. Мои пальцы прошлись по её шее, словно проверяли, как быстро бьётся сердце, и я видел, что ей трудно удержать ровное дыхание.

— Ты знала, что я не люблю, когда мне намекают, — тихо сказал я, скользнув взглядом по её лицу. — Я предпочитаю, когда просят. Громко.

Она улыбнулась краешком губ, но в её зрачках уже плескалась паника вперемешку с желанием. Я медленно провёл рукой по её спине, опускаясь ниже, чувствуя, как она напрягается, как будто собиралась сорваться с места… но не сделала ни шага.

— Давай, Ульяна, — мой голос прозвучал тихо, но хищно. — Убедишь меня, что стоишь моего времени.

Она выдохнула — коротко, горячо, — и я видел, что в этот момент все её мысли были только обо мне. Всё остальное, весь мир за стенами этой комнаты, перестал существовать.

Внутри меня же поднималась та самая хищная жажда — голод, который невозможно утолить простыми словами или случайными касаниями. Я хотел забрать всё. Быстро. Жёстко. Так, чтобы она ещё долго не могла забыть.

Я не дал ей ни секунды на раздумья.

Схватил за подбородок, заставив поднять взгляд, и в следующую секунду врезался в её губы — жёстко, без нежности, так, будто хотел украсть дыхание. Она едва успела ухватиться за мою шею, но я уже толкнул её спиной к стене, прижимая так, что её тело ощутило каждую линию моего.

Её каблуки предательски соскользнули по полу, я поднял её за бёдра и посадил на стол, что стоял у стены, сдвинув с него всё одним движением руки. Взгляд в зеркало напротив — мы оба, раскалённые, дикие, как два зверя, запертые в одной клетке.

Я откинул прядь её волос, ухмыльнувшись:

— Хочешь играть в дерзкую? Тогда держись, детка.

Пальцы грубо вцепились в ткань на её бедре, задирая её выше, чем позволял приличный взгляд, и в её глазах я видел — она не остановит. Её руки скользнули по моим плечам, но я перехватил их, прижав к столешнице, будто говорил:

нет, здесь я решаю

.

Дыхание стало рваным, в комнате пахло её парфюмом и чем-то ещё — этой самой смесью адреналина и желания, которая всегда сводила меня с ума. Я навис над ней, чувствуя, как её тело поддаётся моим движениям, и в голове было одно — забрать, выжать из неё всё, что она готова отдать, и ещё чуть больше.

Я проверил её так, будто от этого зависела моя жизнь — короткое движение пальцев, и я уже знал, что она готова, что внутри всё горит и зовёт, что это не игра и не кокетство, а чистый, животный голод, совпадающий с моим. Она была влажная до безумия, и в этот момент я понял — она хочет, чтобы я не просто взял её, а разорвал, выжег, чтобы после меня осталась пустота, в которую никто больше не сможет войти.

Шорты слетели с меня одним резким движением, я даже не глянул, куда их бросил. Шаг к шкафчику — я знал, что там лежит то, что мне нужно, ведь всё для таких случаев было продумано заранее. Холодная фольга упаковки на мгновение отрезвила, но только усилила нетерпение. Презерватив раскатался до основания, и я вошёл в неё одним ударом, до упора, так что она выгнулась, вцепившись пальцами в край стола, выпустив из горла резкий, дикий стон, который был слишком громким для приличной девушки и слишком честным для актрисы.

Я не щадил её, каждый мой толчок был как удар кувалды — резкий, глубокий, без права на передышку. Её тело дрожало, мышцы сжимались вокруг меня, но я не снижал темп, наоборот — вбивался сильнее, грубее, ощущая, как мой собственный голод превращается в что-то тёмное и жестокое. Мне не нужно было время, ласки, слова. Мне нужна была власть и насыщение.

Одним движением я вырвался из неё, схватил за талию и развернул спиной ко мне, наклонив так, чтобы её спина изогнулась дугой. Не было смысла спрашивать — я просто взял, так, как хотел, так, как требовало моё тело. Удары становились жёстче, воздух наполнялся звуками наших тел и её прерывистых, срывающихся стонов, которые она даже не пыталась сдержать.

Но в какой-то момент я перестал видеть её. Перед глазами возник образ той, из сна — запах вишнёвого сада, вкус мягких, сочных губ, блеск капель на коже. Я трахал эту девчонку, но в голове держал только ту, призрачную, чужую и родную одновременно.

Она кончила первой — резко, с коротким криком, который сорвался на хрип. Я почувствовал, как её ноги дрожат, как всё внутри сжимается, а через секунду и сам сорвался, вырываясь наружу в короткой вспышке блаженства. Презерватив оказался в мусорном ведре, а я уже натягивал обратно шорты, будто ничего не произошло.

— Это было потрясающе, — выдохнула она, поправляя платье, и её губы скользнули в самодовольной улыбке.

— Можешь идти, — ответил я ровно, даже не глядя.

— Грубо, — фыркнула она, но в голосе слышалась не обида, а странное удовлетворение.

Я остался один. Но пустота внутри никуда не делась. Голод — этот проклятый, прожигающий изнутри голод — только сильнее разрастался, словно я накормил зверя внутри себя, но не насытил его, а лишь раззадорил. Я рухнул на кровать, раскинув руки, уставившись в потолок. Перед глазами всё та же блондинка из сна. Запах, прикосновения, вкус её губ — и полное незнание, кто она.

Что теперь? Перецеловать каждую чёртову блондинку в этом городе, пока не найду ту самую? Или она вообще не существует, а я обречён гоняться за призраком, пока он не сведёт меня с ума?

Кое-как всё-таки вышел из той комнаты, где до сих пор пахло женской кожей, сладким духом и чем-то животным, и побрёл в свою, словно сбрасывая с себя остатки чужого дыхания. Я знал, что у меня ещё куча дел, и если я прямо сейчас не отвлекусь — этот голод, эта бесконечная тяга к блондинке из моих снов снова начнёт раздирать меня изнутри. Вечером мне нужно было заглянуть в салон, а до того — заняться подготовкой к той роли, которую я решил примерить.

Добравшись до своей комнаты, я почти машинально сбросил с себя одежду и ушёл в душ. Горячая вода стекала по спине, размывая усталость и вязкие воспоминания последних часов. Пена смывала запах чужой кожи, но не могла смыть то, что застряло глубже — под кожей, в голове, в крови. Я вытерся длинным серым полотенцем, кинул его в корзину и, не заморачиваясь, накинул на себя простую футболку и джинсы — нейтральный, почти безликий комплект, в котором можно было раствориться в толпе.

Моя машина — моя гордость, моя слабость и мой способ доказывать самому себе, что я живу на своих условиях, — стояла в гараже, блестя свежей полировкой. Я любил спорткары за их наглую мощь, за то, как мотор рычит при каждом нажатии на газ, и за то, как ветер бьёт в лицо, когда ты рвёшься вперёд, нарушая все допустимые пределы. Сел за руль, пристегнулся, завёл двигатель — и в груди что-то сладко дрогнуло от этого басистого рыка.

Первой точкой маршрута стал магазин оптики. Внутри пахло стеклом, металлом оправ и лёгким ароматом пластика — таким стерильным, почти больничным. За стойкой стоял молодой консультант, парень лет двадцати, с аккуратной причёской и в рубашке, сидящей так ровно, будто её только что отпарили. Он поднял на меня взгляд, и я заметил, как в его глазах мелькнула лёгкая растерянность.

— Я могу вам помочь? — вежливо спросил он.

— Мне нужны очки и цветные линзы, — сказал я, не торопясь, словно уже знал, что именно хочу.

— Эм… — он чуть замялся, — какие именно?

— Со зрением у меня всё прекрасно. Это для стиля, понимаешь? — я чуть прищурился, заметив, как он напрягся, — Какие варианты можешь подобрать?

— Какой образ? — в голосе всё ещё была неуверенность.

— Ботаника, — бросил я коротко, будто это всё объясняло.

Он, возможно, до конца и не понял, что я имею в виду, но начал показывать варианты. Одни оправы были слишком узкие, другие — слишком модные, третьи — отдавали дешёвым пластиком. Я примерял раз за разом, смотрел в зеркало и каждый раз отбрасывал, пока, наконец, не остановился на том самом варианте: толстая чёрная оправа, матовая, прямая, с широкими дужками, почти полностью закрывающими брови. В них было что-то старомодное, глухое и вместе с тем — идеально подходящее для моей задумки.

— Линзы, — сказал я, отрывая взгляд от зеркала. — Мне нужны такие, чтобы перекрыли зелёный. Полностью.

И вот я уже смотрел на своё отражение и едва узнавал человека напротив. Линзы перекрасили мои глаза в густой, тёмно-карий оттенок — как кофе без сахара, крепкий и горький. Исчезла вся яркость, исчезла эта зелёная искра, по которой меня всегда можно было вычислить. Теперь взгляд был чужим, непроницаемым, и даже я сам не мог до конца прочитать, что за человек стоит перед зеркалом.

Я поправил оправу, провёл пальцем по холодной дужке, и в груди закипело чувство, что это даже… приятно — видеть, как можно исчезнуть, став кем-то другим. Хотелось усмехнуться:

«Ну что, ботаник Даниил готов. Кто теперь догадается, что за этим фасадом — тот, кому лучше не смотреть в глаза?»

Я купил всё это, аккуратно сложил в пакет и спрятал. Рано ещё выходить в этой маске — до учёбы было время. Похожу пока в привычном стиле, а там уже…

Следующей остановкой был секонд-хенд. Запах там стоял специфический — смесь пыли, дешёвого порошка и чужих историй, впитанных в ткань. Ботаник Даниил не мог быть модным — наоборот, в его гардеробе должны были быть вытянутые свитера, рубашки с дурацким узором и джинсы, которые сидят так, что невольно хочется отворачивать взгляд. Я подбирал вещи тщательно, зная, что именно эта неприметность станет моим щитом.

И, да, отныне придётся отказаться от машины. Ботаник не носится на спорткаре, он трясётся в автобусе, стоя между бабкой с сумками и подростком с наушниками. Мысль об этом вызывала во мне лёгкое отвращение. Но что поделать? Маска требует жертв.

Свет был тусклый, желтоватый, лампы слегка гудели, а между рядами вечно крутились странные персонажи: то женщина в блёстках, роящаяся в детском отделе, то паренёк с рюкзаком, выискивающий себе винтажные куртки.

Я вошёл и сразу направился в мужской отдел. Задача была простая: найти вещи, которые смогут убить во мне всё, что вызывало подозрения. Не дать никому увидеть татуировки, форму тела, широкие плечи или то, как двигаются мои руки. Нужно было стать бесформенным, ничем не примечательным.

Первым делом я схватил свитер — толстый, вязанный, серо-коричневого цвета, с узором из каких-то нелепых оленей и ромбов. Рукава длинные, почти до середины ладоней, горло высокое, закрывающее шею. В нём я выглядел как человек, который либо живёт в библиотеке, либо собирается в поход с термосом чая.

Дальше — рубашка. Хлопок, блекло-голубой фон в мелкий белый горох, слегка потёртая по краям воротника. На размер больше, чем нужно, чтобы скрыть форму груди и плеч. Её можно было носить на выпуск, пряча талию.

Брюки я выбрал нарочно мешковатые, с глубокими складками, цвета выцветшего хаки. Ткань тяжёлая, они висели на бёдрах как мешки, и в них я сразу потерял ту подвижность, что обычно чувствовал в своих джинсах.

Отдельно я нашёл пару жутких вязаных жилетов. Один — в полоску, цвета горчицы и болотного, другой — тёмно-синий с алыми ромбами. Просто надеть это поверх рубашки — и можно смело теряться в аудитории, в толпе студентов, в очереди за кофе.

Я даже задержался у полки с куртками и достал одну — длинную, чуть ниже колена, с потёртыми локтями и старомодными большими пуговицами. Пальто такого фасона носили в девяностых, и в нём можно было утонуть целиком.

Я старался подбирать всё так, чтобы каждый слой одежды закрывал предыдущий, а вместе они создавали эффект, будто под ними нет ничего, что могло бы привлечь взгляд. Ни кожи, ни рисунков, ни намёка на физическую силу.

В примерочной я смотрел на себя и не узнавал отражение. Передо мной был парень ссутулившийся, потерянный, с руками, спрятанными в рукава, с блеклым лицом, уткнувшимся в ворот свитера. Тот, кого обгоняют в коридоре, даже не замечая.

— Вот и всё, — тихо сказал я самому себе, — ботаник готов.

Я сгреб всё это унылое тряпьё в охапку, будто боялся, что кто-то успеет выхватить у меня из рук этот «клад» — мешковатые брюки, потертые свитера, дурацкие жилетки, куртку с историей длиннее, чем у некоторых моих знакомых. Ткань скользила под пальцами, местами шершавая, местами мягкая, но в каждом шве, в каждой складке чувствовалась чужая жизнь, чужой запах, чужие руки, которые когда-то эту одежду носили.

На кассе продавщица смерила меня взглядом из серии «ты вообще в зеркало сегодня смотрелся?». И я видел, как её глаза, уставшие от бесконечных скидок и пересчёта мелочи, пробежались по моей футболке с аккуратной посадкой, по дорогим кроссовкам, по часам на запястье, а потом снова вернулись к тому, что я вывалил перед ней. Вид у неё был такой, словно я только что заказал в дорогом ресторане пакет сухариков и стакан кипятка.

— Всё это? — уточнила она, протягивая руку к штрихкоду.

— Всё, — коротко кивнул я, не моргнув.

Внутри меня играла какая-то тёмная ирония. Мама, увидев это, точно бы сначала зависла в ступоре, потом выдала фирменное «ты серьёзно?» и, скорее всего, для пущего эффекта шлёпнула бы меня по заднице, как в детстве, когда я умудрялся притащить домой полную ерунду.

Зато ценник заставил меня усмехнуться. На эти деньги я обычно беру одну футболку, максимум пару носков, если бренд наглый. А тут — целая маскировка, образ с ног до головы. Почти задаром.

Получив в руки огромный шуршащий пакет, я вышел из магазина. Воздух на улице показался особенно свежим после этого пыльного запаха секонда. Машина стояла у обочины, сверкая чистым кузовом, как зверь, готовый к броску. Мой спорткар всегда привлекал взгляды — и мне это нравилось.

Я кинул пакет в багажник, слыша, как одежда внутри глухо осела, и закрыл крышку. Открыл водительскую дверь, сел в кресло, кожаная обивка приятно хрустнула подо мной. Ключ в замке, лёгкий поворот — и мотор загудел, словно приветствуя меня.

Рука привычно легла на руль, я сделал глубокий вдох, чувствуя этот неповторимый запах — смесь бензина, кожи и скорости. Всё, достаточно играть в нищего. Теперь — в салон. Пора переключиться в другую роль, более привычную.

Может, даже приму клиента, чтобы отвлечься. Или просто проверю, как идёт бизнес. Но где-то в голове уже тлела мысль: этот мешок в багажнике — билет в другую жизнь, в другой образ. И скоро я в него войду так, что никто и не догадается, кто я на самом деле.

Chapter 3

Оставшийся вечер я провёл, как всегда, утонув в рутине, которую, если вдуматься, сам же и построил. Сидел в своём кресле в углу кабинета, за массивным столом, заваленным бумагами, папками и планшетом, на котором мелькали цифры, графики, списки заказов и поставок. Перелистывал счета, проверял накладные, прикидывал, что и когда нужно докупить — краски, иглы, антисептики, одноразовые перчатки. Даже выручку за последние дни прошерстил, отмечая в голове, кто из мастеров тянет больше клиентов, а кто расслабился.

В промежутках брал в руки планшет с эскизами — для пары постоянных клиентов сегодня делали совместные татуировки, и мне пришлось дорабатывать рисунки прямо на месте. Линии ложились под стилус мягко, но мозг уже начинал хрустеть от перенапряжения.

Даже вечный Барон, этот мрачный гигант, сегодня выглядел… по-человечески. Его обычно каменное лицо смягчилось, и в глазах мелькнул тот самый редкий свет, который бывает только у людей, у которых в жизни действительно произошло что-то важное. И произошло — сын родился. Я, конечно, не упустил момента, мы выпили чаю с конфетами, хотя для Барона сладкое — примерно как для акулы — вегетарианская диета. Дал ему пару дней отгулов. Пусть будет с семьёй.

Мой салон жил своей круглосуточной жизнью. Даже ночью здесь всегда были люди — мастера, которые предпочитают работать в тишине, без дневной суеты; администраторы, встречающие редких, но, как правило, шумных клиентов; мой баристо, который умел сварить кофе так, что даже самые злые приходили в себя.

Где-то ближе к часу ночи в холле послышался шум — компания из трёх или четырёх человек, судя по голосам.

— Ты проиграла, давай, — с усмешкой произнесла одна.

В ответ кто-то фыркнул, и уже громче, отчётливее:

— Здравствуйте, могу помочь? — это Наташа, моя администраторша, от природы вежливая, но с железными нервами.

— Надо девушке сделать тату, — мужской голос, слегка охрипший, явно после алкоголя.

— Хорошо, присаживайтесь, выберите, какой бы хотели эскиз, а я договорюсь с мастером, — спокойная, как швейцарские часы, Наташа начала протокол.

Я услышал её лёгкие шаги, а потом в дверь кабинета раздался вежливый, почти незаметный стук.

— Даниил Николаевич, — приоткрыла она дверь, — там нужен тату-мастер.

Я поднял голову от бумаг, с усилием отрывая взгляд от цифр.

— А что с Гоголем? — спросил, зная, что он обычно подхватывает ночные заказы.

— У него клиент до сих пор, — ответила она без лишних эмоций.

— А Ума? — поднял бровь.

— Приступает к работе только через полтора часа.

Я кивнул, уже понимая, чем всё закончится.

— Хорошо, буду через пять минут.

Наташа коротко кивнула и закрыла дверь, оставив меня наедине с внезапно накатившей усталостью. Честно говоря, желания браться за машинку не было. Глаза болели — то ли от документов, то ли от эскизов, то ли от бесконечного мельтешения цифр и линий перед лицом. Но я знал: если уж взялся вести этот корабль, то иногда придётся самому вставать к штурвалу, даже если ветер дует в лицо и штормит.

Я откинулся в кресле и провёл ладонями по лицу, словно пытаясь стереть усталость вместе с кожей, вытереть из себя этот липкий налёт долгого дня — бесконечных цифр, тяжёлых разговоров и монотонного гудения машинок в соседних кабинетах. Хотелось закрыть глаза и прямо здесь, в своём кабинете, рухнуть в сон без снов, в тишину, где нет звонков, клиентов, решений. Но вместо этого я медленно поднялся, ощущая, как ноют плечи и ломит шею, и пошёл в зал — туда, где шум, голоса, смех и запах свежей краски на коже смешивались в пьяную атмосферу ночного салона.

Ребята уже вовсю обсуждали эскиз. Моё место работы было готово: инструменты выложены чёткой геометрией, иглы блестят под холодным светом лампы, стерильные перчатки ждут своих рук. А у них — своя тусовка. Их было пятеро. Все уже успели опрокинуть пару бокалов где-то до прихода сюда, это чувствовалось по пластике движений, по громкости смеха, по раскованности, с которой они держали себя.

Блондинка листала каталог эскизов, но делала это с ленцой, будто уже знала, что ищет. Длинные пальцы с алыми ногтями скользили по страницам, кольца на них блеснули в свете. Её волосы, густые и сияющие, падали мягкой волной, крупной завивкой — идеально уложенные, но с тем самым эффектом «не старалась». Макияж тяжёлый, смоки-айс, который делал её взгляд глубже и чуть опаснее. На ней — короткое красное платье без бретелек, в котором она выглядела не как клиентка тату-салона, а как гостья на вечеринке для избранных. Скулы острые, подбородок вздёрнут. И да, уши чуть заострённые — эльф, причём не тот из сказок, а из городских легенд.

Вторая — рыженькая, миниатюрная, с веснушками, нервно поправляла волосы, будто не знала, куда себя деть. Жилистый высокий парень, явно спортсмен, держал блондинку за плечи — собственник, но без агрессии. Девчонка с чёрными волосами и тяжёлой чёлкой сидела на подлокотнике дивана, курила прямо в зале, и я не стал запрещать. Она была пышная, с тем типом фигуры, от которого невозможно отвести взгляд: в ней было что-то откровенно притягательное, мягкость, за которой чувствуется уверенность. Последний — брюнет с глазами-хамелеонами. В полумраке — серые, но стоило свету зацепить их, и они вспыхивали голубизной. Высокий, плечистый, с упругой посадкой тела, которую выдают годы в зале.

— Кто из вас будет делать татуировку? — спросил я, скользнув взглядом по ним.

Блондинка медленно подняла руку, показывая тонкое запястье. Длинные, идеально выкрашенные ногти, кольца, лёгкое движение кистью — и всё ясно, это она. Она встала, и я смог рассмотреть её полностью. Платье облегало её так, будто ткань знала, где остановиться. Каблуки добавляли роста и хищности походке. Когда она подошла ко мне, я поймал запах, который будто вбился в память мгновенно: вишнёвый сад и мармелад, лёгкая сладость, но с едва ощутимой кислинкой.

— Хочу вот эту, — сказала она и уверенно ткнула пальцем в лист, где лежал эскиз, над которым я работал в Лондоне.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Не цветочки, не банальные линии. Это были мои чувства, вырезанные из меня, оставленные на бумаге. Тогда, рисуя, я не думал, что этот эскиз когда-то кому-то отдам. Это был я. Разрезанный на части, вынесенный наружу, разложенный по пяти телам.

В центре — ветка. Сухая, обугленная, будто нерв, пережжённый огнём. Линии её были рваными, с трещинами, со случайными изломами, будто каждый миллиметр прожил собственную боль. Ветка опоясана цветами — гвоздики с рваными, как порванные в драке, лепестками, и эустома, нежная только на первый взгляд, с тугими, как спирали, изгибами лепестков. Цветы обвивают ветку не мягко, а жёстко, вцепившись, как воспоминания, которые не отодрать.

На ветке — пять соловьёв. У каждого свой ритм, свой момент. Один — справа, приподнял крылья, в нём движение, готовность сорваться в любой момент. Другой открыл клюв, но его песня — не ласковая весенняя трель, а острый, звенящий крик. Третий — мелкий, с поникшей головой, он смотрит вниз, в ту бездну, о которой лучше молчать. Четвёртый — тянется к цветку, клювом почти задевает лепесток, как будто готов вырвать его с корнем.

И в самом центре, на главной линии ветки — он. Большой. Грозный. С перьями, торчащими, как острые лезвия. Его глаза — две чёрные капли, без капли тепла. Он не просто смотрит — он сверлит. Это я. Это мой взгляд, когда я встречаю того, кто зашёл слишком далеко. Лапы вцепились в ветку, когти глубоко вошли в кору, он чуть подался вперёд — замер. Не поёт, не двигается. Просто ждёт.

Я добавил в эскиз жёсткую геометрию — треугольники, ломаные линии, тени, уходящие в резкие контрасты. Чёрное и белое, как два полюса, между которыми нет компромиссов. Фон затенён, будто это всё высечено на старой каменной плите, с гранями, цепляющими свет.

И когда она держала лист, рассматривая его, я ловил себя на мысли, что этот рисунок оживёт на её коже иначе, чем на бумаге. Он станет частью неё. И, может быть, в этом есть что-то опасное — отдать свой собственный взгляд, своё собственное молчание другому человеку.

Я усмехнулся такому выбору татуировки, но усмешка была не насмешливой, а какой-то тихой, почти невольной — словно в этот момент я увидел в ней что-то большее, чем просто клиентку, пришедшую набить красивую картинку. Особенно меня зацепило то, что это была её первая татуировка. Первая — значит, она доверяет не только моим рукам, но и моему взгляду, моему почерку, моему пониманию того, что навсегда останется на её коже.

Она стояла передо мной, и я видел всё. Голые плечи — гладкие, как фарфор, с лёгким золотистым оттенком, который даёт только солнце в середине лета. Колени — открытые, чуть согнутые, будто она стояла в лёгкой, почти ленивой позе, а не на показ. Грудь второго размера, с едва заметным напряжением под тонкой тканью платья, и мне даже показалось, что ей действительно тяжело вздохнуть глубоко, настолько этот кусок ткани мешал ей быть свободной.

О, да. Я бы их потрогал. Мысли вспыхнули сами по себе — наглые, бесстыдные, как всегда, когда рядом девушка, которая цепляет меня сразу, мгновенно, без разогрева. Узкая талия — не просто тонкая, а выточенная, будто кто-то создавал её специально под мои руки. Бёдра — изящные, но пышные, с той мягкой линией, которая делает девушку опасной.

Что-то в ней было знакомо. Не просто черта, не просто взгляд — целое ощущение дежавю. Я не мог понять, откуда. Но её карие глаза… Они смотрели прямо, не отводя взгляда, и я почти физически чувствовал, как она меня оценивает. И это было не смущённое женское «понравлюсь — не понравлюсь», а холодная, уверенная проверка, будто она знает, кто я, и проверяет, всё ли правда. Этот взгляд я помнил. Чёрт побери, я точно его помнил.

— Где собираешься набивать, блондинка? — спросил я, глядя прямо ей в глаза, и в голосе моём было больше, чем простой рабочий интерес.

— На бедре, — ответила она спокойно, почти безразлично, и это безразличие только подогрело моё любопытство.

— Присаживайся. Но эта работа — минимум три, а то и четыре часа, — предупредил я, заранее представляя, как долго мне придётся к ней прикасаться.

— Плевать, — бросила она, как будто мы говорили о чём-то пустяковом.

Она села в кресло, плавно, с какой-то грацией, которая бывает только у девушек, знающих, как они выглядят со стороны. Платье приподнялось с одной стороны, открывая больше, чем нужно для приличия, но явно достаточно, чтобы сбить с меня оставшееся хладнокровие. Одним движением она стянула чулок, и его шелковая ткань заскользила по коже, обнажая ровное, упругое бедро. Я поймал себя на том, что тяжело глотаю, чувствуя, как кадык предательски дёргается.

А потом я заметил её стринги. Чёрт. Тонкая полоска ткани, исчезающая где-то под линией платья, оставляла слишком много места для воображения.

— Так почему решила татуировку сделать? — спросил я, будто между прочим, хотя внутри уже начал медленно закипать.

— Проспорила, — ответила она так спокойно, что это было почти неприлично.

Обычно девушки перед первой татуировкой ведут себя иначе — нервно, суетливо, иногда смеются громче, чем надо, или наоборот становятся тихими. А у неё кожа была такой тонкой и нежной, что я уже знал: она почувствует каждое движение иглы в полную силу. И при этом она даже не моргнула.

Я достал иголки, проверил машинку, налил густую, почти масляную чёрную краску.

— Да ты не стесняйся, — вдруг сказала рыжая из компании, ухмыляясь. — Она пыталась доказать Владику, что перепьёт его. Не смогла.

— Вот я протрезвею… — начала блондинка, всё с той же едва заметной усмешкой. — Владик, лучше беги из дома.

— Парень? — уточнил я, бросив на неё короткий взгляд.

— Ага, — кивнула она, и в её голосе проскользнула лёгкая насмешка.

Какая, к чёрту, разница, парень или нет? Она пахла так, что я бы узнал этот запах из тысячи. Тот самый аромат, который только сегодня был во сне — смесь вишнёвого сада и сладкого мармелада, от которой внутри становится теплее и темнее одновременно. Неужели это и правда она? Та самая, которую я видел в своих снах этой ночью. Та, которую держал в душе, которую целовал, проводя ладонями по каждой линии её тела.

Счастья предела не было. И страха — тоже. Было только странное, глухое ощущение, что мы уже где-то были вместе.

— Давно работаешь в этой сфере? — отвлёк меня брюнет с глазами-хамелеона, из их компании.

— В семнадцать лет открыл студию. Получается, уже пять лет, — ответил я, не отрывая взгляда от её бедра, на котором через пару минут появится моя работа. — Не переживай, лицензия, сертификаты, диплом — всё есть, — добавил я с короткой усмешкой, но думал при этом совсем о другом.

И вот в этот момент, когда я впервые коснулся её кожи, фиксируя бедро для разметки, я почувствовал, как по спине медленно, почти лениво, прошёл горячий ток. Она была тёплой. Настолько тёплой, что мои пальцы, казалось, утонули в этом тепле. И в этот момент я понял — эти три или четыре часа будут для меня не работой, а мучительным, сладким испытанием.

Я вырезал трафарет, приложил его к её коже — и она чуть дрогнула, но не от боли, а от холодка спирта, которым я обработал бедро. Пальцы скользнули по внутренней стороне, чуть выше колена, фиксируя ногу, и я почувствовал, как в груди сжимается что-то опасно знакомое.

— А у тебя рука тёплая, — сказала она вдруг, без намёка на смущение.

— Работа такая, — усмехнулся я, хотя прекрасно понимал, что тепло это не от работы.

Её друзья — рыжая и брюнет — устроились на диване у стены. Рыжая болтала без остановки:

— Ты главное, сделай так, чтобы красиво было. Она потом будет всем в клубе светить ею.

— Я вообще-то не собираюсь светить, — парировала блондинка.

— Ага, а платье ты наденешь до пола? — поддел брюнет, и она только фыркнула.

Я начал переводить трафарет на кожу. Линии ложились идеально — так, как будто я их рисую прямо по её изгибам. Каждый сантиметр приходилось касаться ладонью, прижимая бумагу, и я чувствовал мягкость её бедра, упругость мышц под кожей.

— Щекотно, — тихо сказала она, но даже не дёрнулась.

— Потерпи, хуже будет, когда игла заработает, — ответил я, и на секунду наши взгляды встретились.

Запустил машинку. Звук — ровный, низкий, тот, что заставляет некоторых клиентов нервно сглатывать. Она же просто устроилась поудобнее, подперев голову рукой.

Первая линия — от цветка вниз к ветке. Кожа чуть дрогнула, но она сжала губы и молчала.

— Не больно? — спросил я, не отрываясь от работы.

— Терпимо, — ответила она спокойно, и я поймал себя на том, что слежу за тем, как напрягаются и расслабляются мышцы её бедра при каждом моём движении.

— Ты не морщишься, — заметила рыжая. — Обычно орут уже на первом сеансе.

— Я просто держу лицо, — сказала блондинка и чуть улыбнулась, хотя игла шла по самой нежной зоне.

Время тянулось странно — вроде бы я работал, как всегда, сосредоточенно, но каждый раз, когда пальцы касались её кожи, это ощущалось как что-то большее. Будто я не просто набиваю тату, а пишу историю, которую она будет носить всегда.

Я делал паузы, чтобы стряхнуть лишнюю краску, и в эти моменты проводил ладонью по коже, убирая остатки мазков, чувствуя, как под подушечками пальцев теплеет. Она не отдёргивала ногу, наоборот, будто чуть расслаблялась от моего прикосновения.

— Почему ты выбрала именно этот эскиз? — прозвучал вопрос от девчонки с чёрными волосами, и он упал в комнату как маленький камешек, создавая круги разговоров и шума, которые тут же начали разрастаться, словно по поверхности воды.

— Не знаю, я как увидела, так и решила, что это то, что мне надо, — пожала плечами блондинка, и в её голосе не было ни умиления, ни стыда, только ровная, почти хрящеватая уверенность; в ответ жилистый парень буркнул что-то про спор, брюнет поддразнил, и на секунду в зале повисла лёгкая, колкая атмосфера, но я вернулся к работе и мои пальцы снова опоздали на ритм — надо было переводить рисунок в кожу, а не обсуждать его происхождение.

Я провёл линию, стер лишнюю краску с краёв трафарета и всмотрелся, проверяя соединение каждой точки так, будто каждый штрих сам по себе был решением, а не просто техническим актом; в этот момент блондинка оставалась удивительно расслабленной, плечи опущены, дыхание ровное, губа чуть прикушена — не от боли, а от привычки держать лицо, и это меня колебало сильнее, чем должно было.

— Ты сам рисуешь эскизы? — снова спросила рыжая, и в её вопросе слышалось не только любопытство, но и лёгкая доля претензии, как будто она ожидала, что художник окажется кем-то иным.

— Да, — ответил я коротко, не отрывая взгляда от трафарета, потому что одно дело — придумать сюжет, и совсем другое — вести линию по живой поверхности, где каждый изгиб тела меняет перспективу, и то, как линия ложится, решает судьбу всего рисунка.

— А что значит вот эта татуировка, которую набиваешь Рине? — не успокоилась рыжая, и в ней слышалась та самая человеческая жажда смысла, та привычка разжёвывать символы до полного объяснения, чтобы ничего не оставалось загадкой.

Я остановил машинку, чисто на одну долю секунды, чтобы стереть потёкший след краски, и в этой паузе пальцы моей свободной руки провели легкой линией по её бедру, как будто убеждаясь, что кожа ровная, что она внимательно сидит, что мышца расслаблена — и в этот момент тепло её тела прошило меня не физиологически, а как включение сигнала, который говорит: внимание, ты не один, и это опасно.

— Это не одна простая история, — сказал я, и слова выходили медленно, потому что смысл был многослойный и потому что в голосе моём вдруг появилась какая-то неровность, которую я предпочитал прятать. — Пять птиц — это пять состояний, пять лиц одного голоса; ветка — это то, что прошло через огонь, то, что прожжено и оставило следы, а гвоздики с эустомой — это неженка и шип, красота, которая выжила в боли. И геометрия — треугольники и ломаные линии — это каркас, который держит весь этот хаос вместе: без него рисунок не будет читаться, он будет просто пятном.

Я видел, как у блондинки чуть расширились ноздри, как по её шее пробежал едва заметный румянец; рыжая с дивана прокашлялась и добавила что-то про «романтику в виде агрессии», а брюнет, тот с глазами-хамелеонами, ухмыльнулся и молча покачал головой, оставляя место для моего ответа, и я снова опустился к работе.

Трафарет лёг на кожу точно по намеченным контурам; я смочил спиртовую салфетку и провёл, стерев следы, закрепил бумагу медицинским пластырем, аккуратно расправляя, чтобы не было морщинок — ведь любая неровность даст рывок игле и испортит линию. Взяв машинку, я включил её: ровный, низкий гул заполнил комнату, и этот звук — почти как метроном — помог мне сконцентрироваться.

Линия пошла медленно, тонко, я работал лайнером, проводя чёткие контуры большого соловья в центре: каждый штрих я делал осознанно, с той жёсткостью, которую даёт практика, но и с мягкостью касания, потому что кожа у неё — тонкая и чувствительная, и я не хотел, чтобы первая встреча с иглой стала травмой. Она не дернулась, только губы слегка сжались; я видел, как её мышцы условно напряглись там, где игла чуть коснулась особенно чувствительной зоны, и тогда, не отрываясь от работы, я тихо пожал руку своей второй, держащей бедро — так она могла опереться и не сжимать кресло зубами.

Болезненность была, конечно, но не катастрофическая — это та самая «чёрная радость», когда боль и терпение смешиваются, давая результат, и я говорил с ними, не отрываясь технике: уточнял глубину штрихов, предлагал, где добавить контраста, где убрать тень, чтобы геометрия работала на ритм перьев. Блондинка отвечала короткими фразами, иногда вздыхала, когда линия проходила по более уязвимым участкам, но держала лицо, и это вскрывает у меня уважение к ней — не потому, что она красива, а потому, что она выдерживает свой выбор.

Каждый раз, когда моя ладонь касалась её бедра — будь то, чтобы зафиксировать ткань, чтобы стереть лишнюю краску или поправить положение — у меня внутри щёлкало что-то вроде искры: не просто возбуждение, а сочетание уважения к решительности и явной, почти животной реакции на тепло человеческого тела; это ощущение не давало мне работать механически, оно делало движения внимательнее, точнее — я не позволял себе торопиться, потому что знал: спешка испортит и рисунок, и тот диалог, который завязан между нами.

Рыжая не молчала: болтала про бессмысленные мужские споры, про то, как Владик сейчас будет кусать локти, когда увидит картинку, брюнет подкалывал, а чёрноволосая курила и наблюдала с той притворной безразличной надменностью, что так часто прикрывает интерес; их голоса были как фон, как шумный океан, на котором я делал тонкие работы — мне нужно было идти вглубь, в линию, в контраст, и я это делал.

Когда пришло время тени и заливки, я сменил модуль на магнум — он даёт плотный, мягкий градиент, а в этом эскизе тени являются не менее важными, чем контуры: они создают глубину у перьев, придают тяжесть ветке и выпячивают геометрию в тех местах, где нужно, чтобы фигурировать как скульптурная поверхность на изгибе бедра. Каждый проход у меня был выверен: чуть медленнее там, где кожа тоньше; чуть короче — там, где нужно было сохранить ритм маленьких соловьёв; более насыщенный — в центре, чтобы крупный птиц стоял, как чёрная монета на фоне выгоревшей ветки.

— Ты прям как скульптор, — пробормотал брюнет, и в этой фразе слышалось не только комплимент, но и удивление: вроде как в наших кругах принято ценить скорость и шоу, а здесь — у меня чуть иначе, я люблю врезаться в детали, потому что они потом говорят громче, чем любая плотность линии.

Я делал паузы, протирал, спрашивал, всё ли в порядке, и в одной из таких пауз блондинка наклонила голову и прошептала: «Не останавливайся». Это было не мольба, не просьба — это был завет, и в нём, если честно, слышался вызов, который я принял прежде, чем подумал.

Когда линии и тени начали складываться в образ, я увидел, как композиция оживает на её коже: геометрические треугольники и ломаные сектора вступали в диалог с органичной формой перьев, создавая ощущение напряжённой гармонии, а контраст глубокого чёрного и пустой кожи делал рисунок резким, читаемым и одновременно давал пространство для дыхания — ведь накладывать слишком много «чёрного» на бедро, которое двигается и изгибается, значит лишить тату возможности быть частью тела, а я хотел, чтобы оно дышало вместе с ней.

И всё это время, работая, я думал о том, что отдаю не просто рисунок, а часть своего взгляда, своего крика, и это странно — видеть, как хоть и кропотливо, но утверждается нечто, что когда-то было внутри меня одно, а теперь будет читаться на другом теле; страшно и волнующе одновременно, но я двигался дальше, потому что мастерство и без того обязывает — довести до конца, и сделать так, чтобы человек, на чьей коже это останется, мог уйти с миром, с пониманием того, почему выбрал именно это.

Когда я убрал машинку и провёл последнюю линию, лёгкий шорох салфетки и отблеск фиксатора на коже остались как финальный аккорд; блондинка отпустила плечи, чуть улыбнулась — и в этой улыбке было столько собственничества, сколько я никогда не видел у случайных клиенток; рыжая хихикнула, брюнет фыркнул, и шум снова набрал свои обороты, но для меня эта тишина после работы — лёгкая, натянутая, как струна — была важнее шумов.

— Как ты? — спросил я тихо, кладя инструмент в подставку и вытягивая перчатку, чтобы дать ей возможность посмотреть на себя, прежде чем кто-то другой начнёт лезть со смакованием.

Она посмотрела вниз, провела пальцем по свежему контуру — и в её взгляде я прочитал и удовлетворение, и что-то ещё, не поддающееся слову: признание, что этот символ теперь у неё, и часть чужого голоса навсегда перестанет быть чужой.

Она поднялась с кресла медленно, будто нарочно растягивая каждое движение, давая мне время разглядывать, обводить взглядом изгибы ее тела, запоминать их, будто потом мне придется срисовывать их по памяти. Плавно подошла к большому зеркалу, и я видел, как она оценивает результат, как чуть наклоняет голову, прищуривается, чтобы рассмотреть каждую линию рисунка, — и при этом в ее движениях была эта странная, врожденная уверенность девушки, которая знает, что на нее смотрят, и знает, что нравится. Я в это время уже приготовил защитную пленку, зная, что свежая татуировка — это еще живая рана: краска не успела впитаться окончательно, кое-где проступала кровь, и мне нужно было укрыть это все, чтобы сохранить рисунок таким же четким, каким я его закончил.

— Не советую мочить татуировку, — начал я, будто между делом, но на самом деле взгляд мой был прикован вовсе не к рисунку, а к тому, как под тонкой тканью платья двигается ее спина, как мягко переливается под светом лампы округлость ее задницы. — Две недели — минимум. Мазь наносить каждый день, не ковырять, даже если будет чесаться.

Черт… эта задница была как вызов, как дерзкая провокация, от которой в висках начинало биться кровь сильнее, чем от запаха свежей краски. Слишком большая, слишком аппетитная, слишком… манящая, чтобы не думать, как она ощущается под ладонями. Я подошел ближе, и она даже не шелохнулась, когда я наклонился, чтобы приклеить пленку. Мое дыхание касалось ее кожи, и я видел, как под платьем черным пятном мелькнули узкие стринги. Вот же черт, она явно понимает, что делает со мной.

— Спасибо большое, — произнесла она спокойно, чуть улыбнувшись.

— Не благодари, — ответил я, стараясь не выдать, что в голове у меня сейчас совсем не профессиональные мысли.

Она отошла к кассе, где ее уже ждал тот самый брюнет, и он, не колеблясь, оплатил работу. И я вдруг поймал себя на том, что ревную. Черт побери, к клиенту, которого вижу первый раз в жизни. К девушке, которую знаю всего пару часов. Но почему? Почему внутри все сжимается, когда он держит ее за талию, а она позволяет?

Они ушли. Я вернулся в кабинет, уселся за стол, вставил беспроводные наушники, включил рок, чтобы успокоить этот внутренний шум, и снова принялся за эскизы. Музыка била в уши, помогала переключиться, но все равно в голове крутились обрывки — ее смех, взгляд, мягкость кожи под моими пальцами, едва уловимый аромат чего-то сладкого, вперемешку с алкоголем.

Дверь распахнулась резко, глухо ударилась о стену и тут же закрылась. Я поднял глаза, вытащил наушники. И замер.

Она. Стоит в дверях, будто никуда и не уходила.

— Сумочку забыла, — сказала просто, и в этом «забыла» было что-то такое, что заставило меня понять: она не просто за вещью пришла.

Она подошла медленно, но уверенно, и прежде чем я успел что-то сказать, села мне на колени, будто это ее место. Ее руки вцепились в края моей футболки, дернули на себя, притянули ближе, и в следующую секунду ее губы обрушились на мои — горячие, жадные, требовательные, с привкусом текилы.

Это было не поцелуем, а вторжением, нападением, в котором я с готовностью проигрывал, чтобы тут же перехватить инициативу. Запах текилы смешивался с мятной жвачкой — резкий, пьянящий, сбивающий дыхание. Она кусала мою губу, и этот укус был как электрический разряд, от которого по позвоночнику пробежала дрожь.

Я схватил ее за задницу, сжал пальцами, чувствуя упругость, и она тихо, но отчетливо простонала, прикусив мой язык. Это «нравится» было не вопросом — это было утверждением, подтвержденным ее телом, которое выгибалось ко мне.

Я жадно целовал, овладевал ее ртом, мой язык скользил, дразнил, пробовал, а она отвечала, выгибалась, цеплялась за мои плечи, будто боялась, что я оттолкну. Похотливая, чертова девочка, которая знает, что я хочу сорвать с нее это платье, сжать голую кожу ладонями, прижать к себе так, чтобы она почувствовала, насколько я сейчас готов ее взять.

Она оторвалась первой. Легко, резко, будто ничего не произошло. Встала, поправила платье и ушла, даже не оглянувшись.

А я остался сидеть, с бешено колотящимся сердцем, с членом, который больно упирался в джинсы, и с этой гребаной пустотой внутри, которая требует продолжения. И чувство… странное, липкое. Как будто я уже когда-то держал ее так, целовал так, сжимал так — в этой жизни или в другой. Как будто губы ее уже были моими, но память предательски молчит.

Chapter 4

Вся эта неделя тянулась вязкой, серой пеленой, где время будто растворилось в тумане, а мысли бродили в одном замкнутом круге. После того поцелуя я перестал быть собой — не мог сосредоточиться, не мог работать, не мог даже нормально спать. Машинка в руках дрожала, как будто я впервые держал её, а линии на коже клиентов выходили ровными только по привычке, но внутри всё время что-то ломалось, и я злился на себя за эту слабость.

Она была во мне всегда — утром, когда открывал глаза; днём, когда сидел над эскизами; ночью, когда пытался заставить себя заснуть. Да это было похоже на наваждение, на липкую зависимость, от которой невозможно отрезвиться. Ни одна девчонка, ни одна модель, которых я мог бы позвать к себе хоть сейчас, не могла пробить эту одержимость. Мой голод был завязан на ней — только на ней.

Я помню каждую секунду той татуировки. Зал был наполнен гулом машинок, тихим смехом и шуршанием перчаток, но всё это перестало существовать, когда я коснулся её кожи. Белые, почти прозрачные плечи, лёгкий запах чего-то цветочного и едва уловимого, тонкая дрожь под пальцами, когда машинка заходила на чувствительное место. Я тогда держал себя в руках с такой яростью, что ногти впивались в ладонь.

А потом — её возвращение. Сказала, что забыла сумочку. Чушь. Она знала, что делает. Я видел, как её губы едва заметно тронула кривая улыбка, когда она переступила порог моего кабинета. И когда она оказалась у меня на коленях, притянутая как будто случайно, но слишком близко, чтобы это было правдой, я услышал этот тихий, едва ощутимый стон, который, кажется, отозвался у меня в позвоночнике, прожигая его. Она была так близко, что я чувствовал тепло её дыхания у шеи, и это сводило с ума.

После этого я забросил всё, что раньше любил. Даже астрономия, мой давний якорь, перестала меня держать. Телескоп стоял в углу, пыль покрывала линзу, а я не видел звёзд. Всё небо внутри меня заняла она.

Сегодня я проснулся рано, в полной темноте. Лежал какое-то время, уставившись в потолок, и чувствовал, как внутри снова просыпается эта чёрная, вязкая злость — на себя, на неё, на то, что она поселилась во мне, как вирус. Я резко поднялся, натянул спортивный костюм, сунул в карман плеер, накинул капюшон и вышел. Решил: верну утренние тренировки. Если не могу выжечь её из головы мыслями, выжгу телом.

В уши сразу врезался ЛСП — громко, агрессивно, с рваным ритмом, который подталкивал ноги вперёд. Пять утра. Мартовское утро встречает холодом и влажностью, как ледяным полотенцем по лицу. Снег уже сошёл, земля тяжёлая, чёрная, блестит от ночной влаги, а в парке кое-где торчат хилые стебельки подснежников, тонкие и упрямые.

Я бегу, и первые километры тело ещё сопротивляется — мышцы ноют, дыхание сбивается, но я гружу себя темпом, загоняю сердце в ритм ударов по асфальту. Пробегаю парк, потом выхожу на набережную. Здесь ветер хлещет по лицу так, что щёки начинают гореть, а глаза слезятся, и в этом есть странная, почти мазохистская радость — боль и холод чистят мысли лучше любого алкоголя.

Маршрут — большой круг. Десять километров за час. В конце я уже еле держу дыхание, в груди всё горит, а в ушах кровь шумит так, что заглушает музыку. Я дохожу до спортивной площадки и хватаюсь за перекладину. Пять подходов по двадцать подтягиваний. Руки сводит, ладони скользят от пота, мышцы в плечах кричат, но я делаю, пока в глазах не начинает темнеть. Потом — пресс, потом отжимания, потом прыжки. До полного изнеможения.

Домой я ввалился в 6:34. Снял кроссовки в прихожей, оставив на коврике мокрые отпечатки, и пошёл на кухню. Родители уже были там, пахло кофе и жареным хлебом. Я молча налил себе стакан холодной воды, выпил, почувствовал, как она проваливается в пустой желудок. Потом налил ещё один и тоже осушил.

— Доброе утро, — сказал я, голос низкий и хриплый.

— Доброе, — отозвались они, но я уже уходил.

Поднялся в свою комнату, стянул с себя мокрую футболку и пошёл в душ. Включил воду на максимум холода, встал под струю и замер. Я стоял под душем, и ледяная вода стекала по коже, смывая остатки утренней усталости, а вместе с ними — только что изжитую, выжатую тренировкой злость. Плавными, размеренными движениями я наносил гель для душа, втирая его так, словно мог этим смыть и те мысли, которые не давали покоя целую неделю. Но не выходило. Они въелись в меня, как краска в кожу.

Шесть дней. Шесть проклятых дней, в течение которых я сходил с ума, гоняя по кругу один вопрос — увижу ли я её ещё раз? В нашем городе может случиться всё что угодно: кто-то уезжает, кто-то внезапно исчезает, кто-то возвращается через годы. Но она… у неё ведь есть парень. Чёрт бы побрал этого парня. Влад, если я правильно запомнил. Симпатичный. Уверенный. И, скорее всего, не подозревающий, что я готов забрать у него всё. Отобью. Не впервой.

Я провёл ладонями по лицу, чувствуя, как горячее дыхание смешивается с паром, и поймал себя на дурацкой мысли — неужели это и есть то, что называют любовью с первого взгляда? Теоретически, да, такое бывает. В книгах, в фильмах. Но чтобы со мной? Со мной, у которого голова всегда была забита работой, тренировками, эскизами, планами… Никогда. До неё.

Я смыл пену с волос, с тела, следя, как мыльные разводы исчезают в сливе. Накинул полотенце на бёдра и, по привычке бросив взгляд в зеркало, задержался. Рыжие волосы торчали в разные стороны, как всегда после душа. Капли воды медленно скатывались по шее и ключицам. Ярко-зелёные глаза, мои чёртовы «изумруды», сегодня казались тусклее — будто выжжены бессонными ночами. Я провёл рукой по щетине, едва заметной, и взял зубную щётку. Чищу тщательно, как всегда: щётка, нить, полоскание — ритуал, от которого я не отступаю. Взял станок, пену, и привел лицо в норму.

Лицо чистое, ни единого прыщика. Смешно. Какой же я ботаник без прыщей? Неубедительный. Но уже поздно менять.

Я вернулся в комнату, где на стуле ждала одежда. Клетчатая рубашка, на два размера больше моего. Она свисала с плеч, скрывая и мышцы, и татуировки, делая мою фигуру почти бесформенной. Брюки, которые болтались на бёдрах, словно не мои. Поверх рубашки — вязанный жилет. Ещё бы подтяжки, и картинка была бы завершена. В зеркале на меня смотрел какой-то другой парень. Я взял линзы: карие. Зеленых глаз больше нет. Очки — толстая оправа, стекла чуть увеличивают взгляд. Теперь передо мной стоял вполне симпатичный, но абсолютно незаметный ботаник. И самое важное — никто не догадается, чей я сын.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я сунул в старый рюкзак пару тетрадей, убрав учебники на видное место — для правдоподобности. Спустился вниз. Отец сидел за столом, пил кофе, и, услышав мои шаги, обернулся. Сначала молча. Потом рассмеялся. Мама, подняв глаза, схватилась за сердце, будто увидела привидение.

— Ты тоже это видишь? — спросила она, переводя взгляд на отца.

— Вижу, — он усмехнулся, откинувшись на спинку стула. — Это точно наш сын?

— А теперь честно, вы меня узнали? — спросил я, делая вид, что мне всё равно.

— Если бы не твои рыжие волосы, — мама покачала головой, — я бы не узнала. А к чему вся эта маскировка, Данька?

— Потом расскажу, — ответил я, проходя к плите. — Сейчас есть хочу.

— Тебе бы ещё подтяжки надеть, — засмеялся отец.

И это говорил вечно серьёзный мэр города, человек, который на заседаниях раздаёт распоряжения с лицом, как у скульптуры. А вот над сыном смеётся.

— Я тоже об этом подумал, — признался я.

Мама поставила на стол тарелку с макаронами и сардельками. Запах был настолько домашним, что в животе тут же заурчало. Я сел, не дожидаясь, пока остынет, и начал есть. Хотелось вцепиться в эту тарелку, как в спасение, и смыть этим вкусом из головы всё, что сожгло меня за последние дни.

Я выскреб до последней капли соус с тарелки, не оставив ни одного макаронинного сиротинки, и, откинувшись на спинку стула, шумно вздохнул, будто этим вздохом можно было смыть остатки сна и вязкого утреннего безразличия. Наклонился к маме, чмокнул её в щёку — она пахла чем-то теплым, домашним, как свежеиспечённый хлеб, и этим запахом вдруг захотелось обернуться в одеяло и остаться дома, но нельзя. Натянул на ноги свои старые, немодные кроссовки, уже потерявшие цвет и форму от бесконечных прогулок и дождей, накинул куртку — тяжелую, плотную, с отлетающими нитками на манжетах, но с какой-то почти магической способностью греть не только тело, но и чувство безопасности. Закинул на плечо свой старый, местами потрёпанный рюкзак, из которого я предварительно загрузил учебники и конспекты, чтобы он выглядел как атрибут студента-ботаника, а не сына мэра, и поплёлся на остановку, насвистывая про себя, но скорее от нервов, чем от радости.

Самое отвратительное в этой затее — это автобус. Городской, старый, с хрипящим двигателем и запахом мокрых курток. Автобус, в котором теряется личное пространство и исчезает иллюзия, что ты хоть немного особенный.

Когда он, наконец, подкатил с опозданием, я испытал двойственное чувство — радость от того, что он всё-таки приехал, и раздражение от того, что приехал полный. Народ толпился у дверей, кто-то уже заранее вытягивал руки, цепляясь за поручни, и протискивался внутрь. Втиснулся и я, словно в консервную банку, где каждая секунда — испытание. Стоять было тяжело, потому что каждая кочка бросала нас друг на друга, ноги мне отдавили дважды, а одна женщина в попытке удержать равновесие едва не отправила мне в пах своей сумкой — и я чудом увернулся. В такие моменты кажется, что цивилизация — миф, а люди в транспорте превращаются в какие-то неуклюжие зверьки, которые борются за квадратный сантиметр свободы.

Доехав до нужной остановки, я прорвался наружу, как ныряльщик, вырвавшийся на поверхность. Мятый, с ощущением, что меня только что перемесили в тесто, с отдавленными ногами и колотящимся сердцем, я бросил взгляд на часы — да, опаздываю. И это только добавило внутреннего раздражения.

Хотелось закурить. Курю я редко, исключительно в моменты нервного перегруза, и то украдкой, но тут… нервишки уже пели гимн тревоги. Однако ботаник, в которого я сейчас играл, курить, разумеется, не должен. Маска требует жертв.

Сдав куртку в гардероб, поймал на себе странный, почти жалостливый взгляд гардеробщицы. Её губы дрогнули в улыбке, но глаза словно говорили: "Бедный мальчик, жизнь тебя ещё потреплет". Я промолчал, кивнул, и пошёл искать аудиторию.

Ходил по коридорам, как какой-то потерянный турист без карты, и каждая минута приближала момент официального позора. Наконец нашёл нужную дверь и, чуть переведя дух, постучал.

— Здравствуйте, — произнёс я тихо, почти робко, переступая порог.

Аудитория была просторная, с высокими окнами, через которые врывался свет, цепляясь за макушки студентов. В воздухе стоял лёгкий аромат парфюма и свежей бумаги. За длинными столами сидело человек тридцать — и все, как назло, выглядели так, будто только что сошли с модного подиума: стильная одежда, ухоженные лица, уверенные позы.

— А кто это у нас тут тролль? — хмыкнул какой-то парень из заднего ряда. Смех его был грубым, но я лишь поправил очки, не удостоив его взглядом.

Лектор, женщина в элегантном тёмном костюме и с аккуратно собранными волосами, уставилась на меня с лёгким недоумением.

— Молодой человек, а вы кто будете?

— Даниил Соловьёв, ученик по обмену, — ответил я, стараясь говорить спокойно, но сердце било в грудь, как сумасшедшее.

— Ах да, предупреждали… — её взгляд смягчился. — Меня зовут Маргарита Борисовна. Я ваш куратор и лектор по ландшафтной архитектуре. Проходите, присаживайтесь.

И именно в этот момент, осматривая аудиторию, я увидел её.

Силуэт, который я бы узнал среди тысячи. Та самая блондинка, чьё лицо я изучал, пока её кожа дрожала под иглой моей машинки. Она сидела, отрешённая, в наушниках, что-то писала в тетради, даже не взглянув на лектора. И это было… странно. Она была внутри комнаты, но будто в другом мире. И всё во мне, от кончиков пальцев до затылка, напряглось.

Я сел недалеко от неё, чувствуя, как странная дрожь проходит по спине. Лекция текла фоном, но я слышал лишь глухой шум, а слова Маргариты Борисовны смешивались с моими мыслями. Я знал всё, о чём она говорила — да и не мог сосредоточиться.

И тут — стук в дверь.

Вошёл он. Брюнет с самодовольной улыбкой. Влад.

— Маргарита Борисовна, можно я Октябрине передам ключи от дома?

— Опять? — в голосе лектора была лёгкая усталость.

— Она часто их забывает, я уже сам злюсь, — улыбнулся он и, пройдя к ней, наклонился, поцеловал в щёку и протянул ключи.

— Люблю тебя, — сказал он тихо.

— Я тебя тоже, — ответила она.

И всё. Он ушёл, оставив после себя ощущение, будто в комнате на секунду стало холоднее.

Живут вместе? Серьёзно? Надеюсь, не муж. У мужа уводить — совсем другая игра, куда сложнее и опаснее, но… возможно, ещё интереснее.

Я сидел, наклонившись над тетрадью, будто вникал в каждое слово лектора, механически выводил какие-то кривые строчки, но на самом деле всё моё внимание было приковано не к словам и не к страницам, а к тому, что происходило чуть левее, на расстоянии вытянутой руки. Она была так близко, что я мог без труда различить тончайшие переливы в её волосах — тёплые, золотистые пряди, на которых утренний солнечный луч задерживался, словно тоже не хотел её отпускать; мог уловить, как едва заметно меняется форма её губ, когда она сосредоточенно пишет, поджимая их, будто пытается удержать на кончике пера какую-то важную мысль.

Вся аудитория растворилась в шумном, но далёком фоне: голоса, шорох бумаги, скрип стульев — всё это было как плёнка, через которую пробивался лишь один реальный, острый, почти болезненный фокус — она. Казалось, даже воздух вокруг становился плотнее, насыщеннее, когда я смотрел на неё. И в этот момент я ясно понимал — моё имя для неё пустой звук, случайная комбинация букв, которую она не держала в памяти и не собиралась держать. Для неё я был просто кто-то с первой попавшейся скамьи — ботаник, ничем не выделяющийся в глазах тех, кто привык быть в центре внимания.

Но, странным образом, эта мысль не убивала меня, а подогревала интерес. Это означало, что я могу начать с нуля — без груза прошлого, без ярлыка, который она могла бы приклеить.

Когда лекция подошла к концу и аудитория зашуршала, студенты стали вразнобой собирать тетради, обсуждать что-то между собой, я остался на месте, чуть откинувшись на спинку стула, выжидая, словно охотник, который знает, что жертва всё равно пройдёт мимо его засады. Октябрина не спешила — её движения были удивительно медлительными, но не вялостью, а каким-то завораживающим спокойствием. Она аккуратно, почти ритуально, складывала тетради, убирала ручку в пенал, поправляла ремешок сумки, и всё это время я чувствовал, как растёт напряжение внутри, как нарастает желание оказаться ближе хотя бы на шаг.

Я поднялся и подошёл, не успев даже как следует придумать, что скажу.

— Привет, я Даниил, — выдавил я, сам слыша, как неловко это прозвучало.

Она подняла на меня взгляд — карие глаза, глубокие, с какой-то ленивой, но всё равно обжигающей оценкой. Она смотрела не так, как смотрят на людей, которых ждут, и не так, как на тех, кого хотят запомнить. Скорее, как на лишний элемент фона, который вдруг решил проявить активность.

Я помнил каждое прикосновение, каждый её вздох в тот вечер в салоне, помнил, как под моей рукой оживала её кожа, как она задержала дыхание, когда я дотрагивался до линии рисунка, как её губы дрогнули, когда она вернулась «за сумочкой» и села ко мне на колени. Всё это теперь било по мне сильнее, потому что она стояла в метре и могла бы… хотя бы улыбнуться.

— Извини, мне нужно идти, — сказала она просто, как закрывают книгу, которая не зацепила.

Она прошла мимо, лёгкая, как тень, и к выходу её уже ждала рыжая подруга с таким видом, будто они вот-вот продолжат разговор, который я никогда не услышу. И всё же я пошёл следом, сам не зная зачем, но этот порыв оборвала компания парней, появившихся так резко, словно ждали за углом именно меня.

Тот, что стоял по центру, был знаком — именно он назвал меня «троллем». Голубоглазый, с тёмными, коротко остриженными волосами, жилистый, чуть ниже меня ростом, но с таким видом, будто его плечи держат полнеба.

— Тролль, ты не лезь к девчонке, — сказал он, без эмоций, как будто сообщает прогноз погоды.

Я позволил себе кривую усмешку, играя роль того, кто старается выглядеть смиренным, но при этом не упускает возможности оценить соперника.

— Не понимаю, о чём ты, — ответил я, специально давая голосу мягкий оттенок, как будто и правда смущён.

— Не лезь к Октябрине, — повторил он, уже чуть жёстче.

— Она тебе нравится? — спросил я, даже не скрывая вызова.

— Она нравится всем, и тебе тоже, это видно, — он чуть сощурился. — Но она никого не выбирает. У неё карьера, а не отношения.

— А как же тот парень? — будто невзначай бросил я.

— Ты про Влада? — он замялся, но быстро выровнял голос.

— Он её брат, тролль, — вмешался кто-то из его компании, почти с насмешкой.

Брат. От сердца отлегло так резко, что я даже ощутил, как отпустило напряжение в плечах. Всё это время я сгорал от ревности, представляя их вместе, и теперь эта тяжесть рухнула, оставив место… азарту.

— Забудь о ней, — снова сказал темноволосый, уже с нажимом. — Она не для тебя.

— Для тебя, что ли? — едко бросил я.

— Слышь, ты… — начал заводиться он, но кто-то из друзей положил ему руку на плечо.

Мне хотелось врезать ему прямо сейчас, чтобы стереть с лица эту надменность, но я понимал, что в университете это выйдет мне боком.

— Держись от неё подальше, тролль, — сказал он напоследок и развернулся.

Они ушли, а я остался стоять в коридоре, ощущая, как внутри гремит смесь из адреналина, раздражения и странной, нелепой радости. Я выдохнул, посмотрел на часы и только тогда вспомнил, что у меня же… лекции.

Следующая лекция была где-то в другом крыле университета, и я, чертыхаясь про себя на то, как эти корпуса соединены длинными, бесконечно одинаковыми коридорами, шёл быстрым шагом, лавируя между вечно спешащими студентами, которые умудрялись вставать прямо посередине прохода и вести свои бесконечные разговоры о чём-то, что, вероятно, казалось им важным. Я опаздывать не люблю, а особенно, когда внутри всё кипит от мыслей, и ты уже сам не понимаешь, что тебя подгоняет — страх опоздать или желание снова увидеть ту, ради кого, по большому счёту, ты и несёшься как идиот по этим лестницам.

В аудиторию я влетел за пару минут до начала, и, честно говоря, в первые секунды меня даже кольнуло разочарование — её там не было. Место, где я рассчитывал увидеть её, пустовало, и только в дальнем ряду сидел кто-то знакомый. И тогда, как молния, промелькнула мысль — брат. Влад. План Б. Если с ней пока не получается, то, возможно, через него удастся хотя бы приоткрыть дверь в тот мир, куда она, судя по всему, никого не пускает.

Я подошёл и сел рядом с ним, специально не сразу заговаривая, чтобы он заметил меня сам. Он о чём-то оживлённо разговаривал с соседом, что-то показывал в тетради, а потом вдруг повернул голову, задержав на мне взгляд.

— А мы случайно не встречались? — спросил он, и в его голосе не было ни тени напряжения, только лёгкая, почти лениво брошенная заинтересованность.

— Вряд ли, — ответил я с таким смущением, будто и правда впервые его вижу. — Я тут новенький.

Внутри я усмехнулся. Ну какой, к чёрту, актёр из меня — да, мы виделись, и не просто виделись, но ему знать об этом совсем не обязательно.

— Просто ты мне кого-то напоминаешь, — сказал он, чуть сощурившись, и протянул руку. — Я Влад.

— Дэн, — представился я, отвечая на рукопожатие. Его ладонь была тёплой, хватка уверенной, но без лишней демонстрации силы — так жмут руки те, кто знает себе цену и не нуждается в дешёвых показушных жестах.

— И как тебе в университете? — спросил он, откинувшись на спинку стула и закинув одну ногу на другую, будто мы уже старые приятели.

— В принципе, неплохо, — пожал плечами я, стараясь выглядеть расслабленным.

Он изучал меня взглядом — прямым, но каким-то пронизывающим, будто в его голове шёл тихий процесс сопоставления, как если бы он искал пазл, который встанет на место. И вдруг, без всякого предупреждения, он поднял рукав рубашки и впился взглядом в мою руку. Его губы чуть тронула ухмылка.

— Так и думал, — сказал он лениво, словно этот момент был заранее предсказан и подтверждение лишь принесло удовлетворение.

Я поднял бровь, давая понять, что не понимаю, о чём он.

— Ты тот самый мастер, кто Рине делал татуировку, — пояснил он.

У меня внутри что-то ёкнуло. То, что он назвал её так — «Рина», коротко, почти по-семейному, — уже резануло по нервам.

— И как ты понял? — спросил я, сохраняя ровный голос.

— Ну, рыжих с такими татуировками очень мало, — он слегка повёл плечами, как будто это очевидно, и перевёл взгляд на меня. — Только зачем такой маскарад?

— Я секретный агент, — сказал я сухо, с едва заметной усмешкой.

— Да ладно тебе, Дэн, — усмехнулся он в ответ. — Твой секрет умрёт вместе со мной. Короче… — он вдруг выпрямился, опёрся локтями на стол и наклонился ближе. — После лекции пойдём в кафе, тут недалеко. Заодно поговорим.

Я смотрел на него, и где-то в глубине сидела мысль: «Он точно брат Октябрины? Или это розыгрыш? Может, кто-то решил проверить меня на прочность?» Но в его голосе, в этих спокойных, уверенных движениях не было ни намёка на притворство.

— Слушай, знаю, мы мало знакомы, но мне можешь доверять, — сказал он, и в его тоне была та самая опасная смесь спокойной уверенности и открытости, от которой люди, сами того не замечая, начинают раскрываться.

Доверие… Это слово было как приманка, и, хоть я прекрасно понимал, что нельзя бросаться на неё с разбега, я всё же поймал себя на том, что хочу поверить. Если он действительно брат Октябрины, он может стать ключом — не дверью, нет, двери она никому не откроет, но хотя бы щелью, через которую я смогу заглянуть внутрь.

Лекция оказалась такой же унылой, как и серые стены этой аудитории, — вязкой, тягучей, в которой каждое предложение преподавателя тянулось, словно старый провод, готовый вот-вот оборваться. Я сидел, вцепившись в ручку, и, честно говоря, едва разбирал смысл слов, которые он произносил. Казалось, он нарочно говорил так, чтобы усыпить половину зала, и, возможно, у него это даже получалось. Но я, сжав зубы, всё же старался записывать каждое слово, что удавалось уловить, хотя почерк временами превращался в набор нервных каракулей.

Влад, сидевший рядом, то и дело наклонялся, указывая на мои заметки, и с ленивой уверенностью поправлял — мол, тут ты не так написал, здесь забыл слово, а тут вообще смысл перекосил. Его спокойствие было почти раздражающим — он явно знал этот материал вдоль и поперёк и чувствовал себя в этой среде как рыба в воде. Между поправками он вплетал в разговор свои комментарии: рассказывал о преподавателях, кого лучше не перебивать, а кого можно разозлить одним взглядом; говорил о тех, с кем стоит дружить, и о тех, кого лучше обходить стороной, словно зная о каждом здесь что-то, что не стоит выносить на свет.

Я слушал, и в процессе между нами будто образовалась эта тонкая, едва заметная связка — он начал воспринимать меня не просто как случайного парня с соседней парты, а как человека, с которым можно обменяться парой фраз между делом.

После лекции мы поднялись, и я думал, что теперь пойдём в это его «недалеко» кафе, но стоило нам выйти в коридор, как прямо у выхода из аудитории нас встретила она. Октябрина. Рина. И рядом с ней — та самая рыжая, что была в тот день в студии.

Она выглядела… ярко. Чертовски ярко. Волосы сияли при свете коридорных ламп, глаза чуть прищурены, губы поджаты в еле заметной усмешке, в которой смешалось и что-то дерзкое, и откровенно издевательское.

— Тролль, сгинь, — бросила она мне с таким видом, будто мешал ей пройти.

— Рина, где твои манеры? — Влад чуть приподнял брови, но голос его был всё таким же спокойным.

— Мне с тобой поговорить надо, — произнесла она, скользнув взглядом мимо меня так, будто я был мебелью.

— Что случилось? — поинтересовался он, не двигаясь с места.

— Можешь дома не появляться до полуночи? — и, чёрт возьми, как она это сказала. Не просто вопрос — просьба с приправой в виде наивного взгляда и лёгкой, почти детской улыбки. А глаза при этом смотрят так, что любой мужчина, даже самый упрямый, скорее всего, согласился бы, не задавая лишних вопросов.

— Опять? Рина, заведи себе парня, — Влад тяжело выдохнул.

— Давай без нравоучений. Секс для здоровья полезен, а отношения меня не интересуют, — отрезала она, даже не моргнув.

У меня внутри что-то дернулось. Сексуально активная, значит. И явно не в первый раз так говорит. С кем, интересно, блондинка? И как часто у неё этот «полезный» секс? Эта мысль ударила в голову, и я почувствовал, как напряглись скулы, словно я держал рот закрытым не для того, чтобы молчать, а чтобы не выпалить что-то резкое.

— Вот посмотри на Дэна, чем тебе не парень? — бросил Влад.

— Да он же девственник, — фыркнула она, даже не потрудившись посмотреть в мою сторону.

Ох, если бы она знала, как я отрывался в Лондоне. Сколько было девушек, сколько ночей без сна, сколько криков и вздохов в темноте. Ей бы, наверное, понравилось. Может, даже слишком.

— Рина, хватит таскать парней в дом, — уже с раздражением сказал Влад.

— На себя посмотри, — парировала она мгновенно. — Ты ни одной юбки не пропускаешь, а ещё мне что-то говоришь. Не привлекают меня ботаники.

Слово «ботаники» она произнесла так, будто ставила печать на моём лбу. И тут Влад начал:

— А ты уверена…

Я толкнул его локтем, давая понять, что продолжать не надо. Не время. Ей не стоит знать, кто перед ней, и тем более — что я о ней думаю.

— Что уверена? — она вскинула брови. — Пожалуйста, Владик, последний раз.

— Ты ведёшь себя… — начал он.

— Да-да, как шлюха, — перебила она и неожиданно добавила: — Я тебя тоже люблю.

Он махнул рукой, устав от этой словесной возни:

— Иди отсюда, а то родителям расскажу.

Она легко, как будто мы тут все просто играем в чью-то комедию, поцеловала брата в щёку, развернулась и ушла вместе с рыжей.

Я смотрел ей вслед и думал: серьёзно? Это всё? Где драма, где эмоции? На месте Влада я бы запер её дома, заколотил окна и не выпускал на улицу без охраны. Но он стоял спокойно, будто это обычный, рядовой диалог с сестрой.

Мы вышли на улицу из университета, и прохладный воздух, влажный, густой, с горьким привкусом городского смога, ударил в лицо так резко, что я непроизвольно втянул голову в плечи. Пахло мокрым асфальтом, на котором ещё блестели крошечные лужицы, и резким дымом от сигареты, которую тянул какой-то лохматый парень с капюшоном, прошедший мимо, бросив на нас равнодушный взгляд из-под полуприкрытых век. Влад сунул руки в карманы, и шаг его был ленивый, расслабленный, как у человека, у которого в жизни всё тихо и спокойно, без тревог и спешки, будто он просто вышел пройтись после размеренного воскресного завтрака в кругу семьи.

Я же внутри чувствовал, как всё во мне натягивается до предела, как если бы кто-то закручивал внутри тугую стальную пружину. Кровь стучала в висках с глухим, ритмичным гулом, как удары барабана, пальцы непроизвольно сжимались в кулаки, ногти впивались в кожу ладоней. Не знаю, что именно рвало изнутри — раздражение, злость, ревность или то самое острое, почти болезненное желание, которое так легко спутаешь с ненавистью.

Я о ней ничего толком не знаю. Она не обязана мне ничем, не давала обещаний, не принадлежит мне. Но, чёрт побери, стоит ей обронить пару слов о другом мужчине или глянуть на меня с этой наглой, слегка насмешливой искоркой в глазах — и во мне поднимается волна, готовая смести всё вокруг, не оставив ни капли здравого смысла.

— Ты как? — спросил Влад, бросив на меня короткий, но внимательный взгляд, будто хотел прочитать всё, что у меня на душе, прежде чем я успею спрятать.

— Нормально, — ответил я, слишком быстро, чтобы это прозвучало правдоподобно.

— Ты так смотрел на Рину, — он чуть замедлил шаг, нахмурился, как будто что-то прикидывал.

— Как так? — я криво усмехнулся, пытаясь спрятать напряжение за привычной бравадой.

— Как будто ты влюбился, а она тебя провоцирует, — сказал он спокойно, почти без эмоций, — и ты вот-вот вцепишься ей в шею.

Я усмехнулся шире, но в горле будто ком встал.

— Так заметно? А ты сам как на такое реагируешь? Она тебе прямо заявляет, что будет трахаться, просит не появляться дома, а ты даже бровью не ведёшь.

Влад пожал плечами, словно это действительно не стоило внимания.

— Заметно было ещё тогда, в салоне, что она тебе понравилась. Я даже понял, зачем она вернулась.

— И зачем? — спросил я, но он пропустил этот вопрос, будто не слышал.

— А насчёт её… — он сделал паузу, подбирая слова, — похождений… Она была такой с восемнадцати лет. Особенно после Нового года.

Я замедлил шаг.

— После Нового года?

Он кивнул, но смотрел куда-то вдаль, словно избегал моего взгляда.

— Если с детства она мечтала о любви, как в книгах, фильмах, то к подростковому возрасту, а особенно после восемнадцати, разуверилась в ней. Исчезала на тренировках, в работе, словно пыталась вымотать себя до изнеможения, и каждую неделю… новые парни. Никому ничего не обещает. И это не игра. Это её способ жить. Мы даже ссорились из-за этого, но, как видишь… — он чуть усмехнулся, но в этой усмешке было больше горечи, чем юмора, — Рина всегда делает по-своему.

Я слушал, и каждое его слово оседало во мне тяжёлым грузом. “Каждую неделю новые”, “разуверилась в любви” — эти фразы резали острее ножа. Я знал, что не имею права на ревность, но уже был в ловушке, зацеплен за неё так крепко, что вырваться было невозможно. С первой секунды, ещё до того, как встретил её вживую. Даже раньше — в том странном сне, который теперь кажется началом чего-то неизбежного.

Но что же произошло в тот самый Новый год, что превратило её из мечтательной девчонки в девушку, которая рвёт любые привязанности быстрее, чем успеваешь их заметить?

Chapter 5

Рина.

У меня самый лучший в мире брат, и, возможно, именно поэтому он не понимает, что со мной произошло, — потому что в его картине мира я всё ещё та, прежняя, с наивной улыбкой, открытыми глазами и глупой верой в любовь, а не эта чужая себе девушка, которой я стала. Он ищет ответы, задаёт свои тихие, почти детские по сути вопросы: «Где та Рина?» — а я каждый раз лишь отмахиваюсь, произнося одно и то же, как заклинание: «Она спрятана». И это, пожалуй, единственное, что я могу сказать честно. Потому что та Рина действительно спрятана глубоко — так глубоко, что, кажется, я сама уже не помню, где именно.

А теперь, помимо всего, в моём поле зрения появляется этот новенький. Чужой. Слишком чужой для моего мира и слишком чистый для того, чтобы в нём остаться. Я никогда не имела ничего против ботаников — наоборот, в их педантичности и тихой собранности есть какая-то трогательная искренность, но этот… он раздражающе идеален. На него смотришь — и понимаешь, что за глупыми, почти детскими очками, за нелепой рубашкой, на пару размеров больше положенного, скрывается парень, чьё лицо хочется рассматривать так же жадно, как старинную фотографию, вглядываясь в каждую линию, в каждую деталь.

Я заметила его руки — чётко, отчётливо, как под светом прожектора. Большие, сильные, ухоженные, с ровными пальцами, такими, что их словно специально снимали для рекламных плакатов. На них проступали тонкие, светлые вены, и это почему-то было слишком личным, слишком откровенным, будто я увидела что-то, чего видеть не должна. А глаза… тёплые, карие, насыщенные, глубокие, в которых есть мягкое свечение, и в то же время в них таится какая-то устойчивая сила. Рыжий и бесстыжий. Я почти физически чувствую, что он из тех, кто влюбляется один раз и надолго, кто ищет настоящую, без фальши, любовь — и именно поэтому он опасен. Не для себя. Для меня.

Я знаю себя. Я не из тех, кто будет бережно хранить чужое сердце. Для меня мужчины — как вещи, которые можно использовать, отбросить, забыть. Просто секс, просто тепло чужого тела на ночь, без обязательств, без глубины, без этих надоедливых разговоров о чувствах.

— А этот ботаник красивый, — протянула Лилька, облокотившись на стол и вытянув ноги так, что её кеды коснулись моей сумки.

— Обыкновенный, — бросила я, не поднимая глаз от телефона.

Лиля — подруга ещё со школы, мы поступили в один университет. Рыжая, с вечным хаосом упругих кудрей на голове, словно она только что вернулась с пляжа, где её трепал морской ветер. Её голубые глаза — светлые, почти прозрачные, и веснушки, рассыпанные по носу и щекам, — вот кто действительно подходит к слову «тролль» в её собственном, шутливом понимании.

— Да ладно тебе, Рина, — фыркнула она, — он же явно к тебе не ровно дышит.

— Плевать. Ты же меня знаешь.

— Попробовала бы для начала, — поддела она меня, закатывая глаза.

— Я не хочу, — произнесла я, чувствуя, как губы сами растягиваются в лёгкой, почти ленивой усмешке.

— Да-да, карьера важнее любви, — с иронией кивнула Лилька, подперев щёку рукой.

— Если тебе он понравился, мешать не буду, — сказала я безразлично, словно речь шла не о человеке, а о старой куртке, которую я готова отдать, потому что она мне больше не нужна.

— Правда? — её глаза загорелись, зрачки расширились, и я заметила, как она чуть подалась вперёд, словно ждала от меня благословения.

Я лишь молча кивнула, наблюдая, как в её взгляде появляется азарт, как она уже в голове строит свои смешные, детские планы на «ботаника». И, возможно, это и к лучшему. Потому что мне он не нужен.

Лекция тянулась невыносимо долго, как будто время нарочно вязло в густом, липком сиропе, в котором каждый тик секундной стрелки превращался в мучительный скрежет. В аудитории было душно, хотя окна распахнуты настежь, и откуда-то тянуло влажным ветром, приносящим с собой запах мокрого асфальта и далёкого сигаретного дыма. Обычно на таких парах я даже не пытаюсь делать вид, что слушаю — музыка в наушниках, быстрые линии на полях тетради, привычные каракули, которые я вычерчиваю автоматически, не задумываясь. Но сегодня, почему-то, я оставила телефон в сумке, наушники — в кармане, и сама не поняла, зачем вдруг решила слушать этот бесконечный поток информации, льющийся с кафедры.

Моя татуировка уже давно перестала болеть — только поначалу зудела, тянула кожу, и эти первые дни были как испытание, но Влад всегда приходил со тюбиком мази и важным видом. Он сам смазывал рисунок, уверенный, что я всё испорчу, если трону. Конечно, я на следующий день поворчала, что не маленькая, и свои руки у меня есть, но в глубине души была ему благодарна — хотя бы за то, что он воспринимал этот кусок моего тела как что-то, о чём нужно заботиться. И, чёрт возьми, мне нравилась эта татуировка. Она была дерзкая, живая, как шрам, который я выбрала сама.

Только меня смущал один момент — воспоминание о мастере, который её делал. Влад, конечно, тогда заметил, как я кидала на него заинтересованные взгляды, и даже сказал что-то насмешливое, но я не скрывала, что парень был… да что там, он был чертовски хорош собой. Эти руки — боже, эти руки! Неожиданно нежные, почти ласковые, несмотря на то, что держали иглу и оставляли под кожей след. Его ухмылка была опасной, такой, от которой в груди поднимался жар, а голос — тёплый, чуть хриплый, будто шёл прямо в кровь и разгонял её быстрее. И глаза… ярко-зелёные, такие, что казались нереальными, слишком насыщенные для обычного человека, как будто из какой-то старой ирландской сказки. Ухоженная борода, мягкая, не колючая, да и сама по себе почти невесомая.

Я помню его силу, то, как он держал меня, как будто знал каждое моё движение ещё до того, как я его сделаю. Помню его губы — мягкие, чуть прикусывающие, и этот наглый, шаловливый язык, который сводил меня с ума. Чёрт, я не помню, когда в последний раз так заводилась, когда текла буквально от одного поцелуя, но у него… у него всё было идеально, даже там, где мужчины обычно переоценивают себя.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И вот зачем я снова думаю о нём? Сидя на скучной лекции, в окружении этих безликих лиц, я вдруг уношу себя в память о чужих руках, чужом запахе, чужом голосе. Это глупо. У меня сегодня свой «сексуальный марафон» — блондин, высокий, с улыбкой, которая больше подходит для рекламного буклета, чем для реальной жизни. Нужно уже выбросить мастера из головы и вернуться в привычный мне мир, где всё просто: встреча, страсть, и никаких лишних разговоров.

Но нет. Мозг снова уводит меня в сторону. Вот почему, чёрт побери, Владик подружился с этим троллем? Да, он симпатичный, и, наверное, в каком-то другом времени я бы обратила на него внимание, но не сейчас. Хотя… я могла бы многое в нём изменить. Всё, от стиля одежды до манеры говорить. А всё равно… то о мастере думаю, то о нём. Куда меня вообще несёт? Может, я и правда на рыжих слабая?

У тролля, кстати, одеколон хороший — не тот дешевый, от которого мутит, а тёплый, чуть древесный, с какой-то тонкой ноткой, похожей на запах осенних листьев, раздавленных под ногами. Запах, который не кричит, а тихо держится рядом, заставляя иногда глубже вдохнуть.

— Рина, ты идёшь? — голос Лили вывел меня из этого блуждающего потока мыслей.

— Что? — я подняла глаза, моргнув пару раз, словно выныривая на поверхность.

— Лекция закончилась, поехали, — сказала она, поднимая свою сумку с пола.

Я неторопливо потянулась, почувствовав, как затекла спина, и, бросив тетрадь в рюкзак, поднялась, уже придумывая, как за остаток дня стереть из головы всё лишнее.

Мы вышли из душной аудитории, и я едва удержалась, чтобы не зевнуть во весь рот. День, наконец, закончился, и это значило, что пора переключаться на что-то, что способно вытрясти из моей головы мысли о двух рыжих наглецах, вьющихся вокруг меня, словно у них на лбу написано «поиграйся мной». Единственное лекарство — гимнастика. Пару часов на брусьях и коврах, мышцы будут гореть, руки — дрожать, а в голове станет тишина, в которой нет ни их улыбок, ни запахов. Потом — работа в ресторане, официанткой, куда я снова втиснусь в эту обтягивающую форму, натяну фальшивую улыбку и буду таскать подносы, пока ноги не откажутся идти. А потом — Эрик, и его упорная манера забивать меня до тех пор, пока мысли не рассыпаются, а тело не остаётся пустой оболочкой. Секс как очистка системы — без намёка на романтику.

На улице было прохладно, ветрено, и ветер норовил залезть под куртку, цепляясь за волосы, вырывая из них тонкие пряди. Владик сегодня заканчивал позже меня, так что Лилька по доброте душевной согласилась меня подбросить.

— Ох, Лилька, ты меня выручаешь, — сказала я, одним движением забросив сумку на заднее сиденье и шлёпнувшись на переднее, пока холод не успел окончательно пробраться под одежду.

— Ты что? Для этого и нужны друзья, — ухмыльнулась она, заводя двигатель. — Ты сама-то планируешь когда-нибудь сдавать на права? А то Владик уже твой личный шофёр.

— Он сам не против меня возить, — отмахнулась я, откидываясь на спинку сиденья и закидывая ногу на ногу.

— Разбаловал он тебя, Рина, — заметила она с таким видом, будто это что-то плохое.

— Не начинай, — лениво бросила я, наблюдая, как за окном проносятся облезлые фасады старых зданий и серые лица прохожих.

— А как родители? Вернулись?

Вопрос был вроде бы простым, но за ним всегда шла целая история, и я на секунду замолчала, словно выбирая, как ответить. Мои родители — вечные странники. Они археологи, причём не те, что копаются в пыльных архивах, а те, что живут в палатках на раскопках, вдыхают песок пустынь, мерзнут на каменных плато и спорят о том, кто первым увидел кусок древней керамики. Их дом — это скорее чемодан, чем стены и крыша. Я привыкла, что они появляются на несколько месяцев, а потом снова исчезают, оставляя в доме тишину, которую приходится заполнять самой. Когда они возвращаются, семья будто на время оживает — шумные ужины, рассказы о находках, фотографии в пыли, пахнущие солнцем и землёй. И всё равно, даже в такие моменты, я знаю, что скоро они снова уйдут.

— Должны через месяц вернуться, — ответила я наконец, скосив взгляд на Лильку, чтобы понять, будет ли она дальше расспрашивать, или на этом остановится.

Мы приехали к моему дому минут через десять, и всё это время в машине стояла такая плотная тишина, что казалось, можно было услышать, как у Лильки стрелки на часах тикают. Я молчала не потому, что было нечего сказать, а потому, что не хотела — слова сегодня казались чем-то лишним, как фонарик днём: вроде можно включить, но зачем? Когда мы затормозили у подъезда, я наклонилась, чмокнула Лильку в щёку — быстро, почти на автомате, как ставят галочку в списке дел, — и, захватив сумку с заднего сиденья, выскочила из машины. Холодный воздух вцепился в лицо, а я, подгоняемая желанием поскорее оказаться в тепле, почти бегом рванула к двери.

На второй этаж я добралась без всяких приключений, только ключи слегка звякнули в руках, когда я вставляла их в замок. Но стоило открыть дверь — и я замерла. В квартире звучал смех. И не просто чей-то там смех, а вполне знакомый — брата.

"Что, блядь?" — пронеслось в голове. Влад сейчас должен быть на паре. Какая, к чёрту, вечеринка в квартире, пока я таскаю своё задницу по университету?

Я скинула туфли в прихожей так, что одна улетела к стене, а вторая встала ровно, сняла куртку и повесила на вешалку, прошла вглубь квартиры. В гостиной меня встретила картина, от которой захотелось схватить ближайшую тяжёлую сковородку и прописать ею по всем трём самодовольным черепам. На кресле развалился этот рыжий тролль — как его там, я даже имя запоминать не хотела, — рядом на диване сидел Влад, а по другую сторону Егор, лучший друг моего братца. И вот они, эти три гоблина, весело пьют моё вино. Моё. Чёртово. Вино.

— Это что за дела? — голос мой прозвучал ровно, но внутри я уже кипела, представляя, как их всех выгоняю в подъезд, а бутылки забираю себе.

— Рина? А ты разве… — начал Влад, но быстро умолк, видимо поняв, что любое его слово сейчас будет как спичка в бочку бензина.

— Какого чёрта, Владислав? — я шагнула вперёд, уперев руки в бока. — У тебя ещё пара, какого чёрта ты дома? И почему вы пьёте моё вино?

— Рина, тут такое дело… — попытался начать он, но я подняла ладонь, пресекая его жалкие оправдания.

— Умолк. Делаешь так: у тебя ровно полчаса, чтобы протрезветь, потом ты везёшь меня на тренировку, и по дороге покупаешь мне новое вино. Причём не одну бутылку, а шесть. Это так, чтобы возместить ущерб.

— А не много ли? — с кривой улыбкой спросил он.

— Мне кажется, мало, — я прищурилась. — Давай десять. И друзей своих распусти.

— Октябрина Миллер, вы что себе позволяете? — брат напыжился, расправив плечи, будто это должно было сделать его внезапно грозным.

Я подошла ближе, села на край стола, наклонилась и уставилась в его глаза. Зелёные, с жёлтым ободком вокруг радужки, как у кота, — яркие, хищные, но сейчас слишком весёлые для моей злости. Потом схватила подушку с дивана и без предупреждения огрела его по голове. Раз. Второй. Он, конечно, попытался увернуться, но не успел, и подушка снова и снова опускалась, а его дружки уже ржали так, что, казалось, сейчас свалятся на пол.

— Рина! — засмеялся он, пытаясь прикрыться руками. — Сдаюсь!

— Не верю, — фыркнула я и, вместо того чтобы остановиться, повалила его на диван, закинула колено ему на живот и вцепилась пальцами ему в рёбра, начав щекотать. Влад корчился и хохотал, как идиот, пытаясь отползти, но я была настойчива, а зрители, похоже, готовы были заказывать второй акт представления.

Влад уже пытался извернуться, извиваясь подо мной, как вытащенная на берег и отчаянно бьющая хвостом рыба, но я держала его намертво, впившись коленями и локтями в каждую возможную точку опоры. Пальцы безжалостно бегали по рёбрам, вонзаясь в самые подлые, уязвимые места, от которых его тело предательски выгибалось, а дыхание сбивалось в прерывистый, отчаянный смех. Он захлёбывался им, пытаясь вырваться, пинался, как капризный ребёнок, но толку от его усилий было ровно ноль — я была слишком зла и слишком упряма, чтобы просто так отпустить свою добычу.

— Рина! — взвизгнул он в очередной попытке вдохнуть и при этом сбросить меня. Грудь у него ходила, как кузнечные мехи, а голос дрожал, когда он задыхаясь крикнул: — Егор! Дэн! Ну вы что, помогите, мать вашу!

От кресла донеслось ленивое, едва различимое хмыканье. Я даже не оборачивалась — знала, что это Егор, и знала, что он, как обычно, будет только смотреть.

— Не, брат, сам разбирайся, — протянул он, и в его голосе слышалась та самая тягучая насмешка, с которой люди любят наблюдать за чужими проблемами, не вмешиваясь. — Это ваши семейные разборки.

Я фыркнула. Спасибо, хоть один умный человек в этой комнате.

— А ты? — Влад отчаянно повернул голову в сторону рыжего, который с первого же взгляда показался мне троллем. Не в том милом сказочном смысле, а в реальном — хитром, ехидном, с той ленивой ухмылкой, от которой сразу хотелось зарядить по зубам.

Он поднял одну бровь, медленно, будто это было целое представление. Сделал глоток моего вина — моего! — и, поставив бокал обратно, почти не изменил выражения лица, только чуть шире растянул губы в ленивой усмешке.

— Нет уж, я ценю свою жизнь, — протянул он, и в его тоне чувствовалось что-то слишком самодовольное.

Я расхохоталась прямо в лицо брату, вжимаясь в него ещё сильнее, чувствуя, как он уже теряет силы и размахивает руками от отчаяния, не зная, куда приткнуться.

— Всё, Владик, сдавайся, — прошипела я, прижимаясь ближе, изогнувшись так, чтобы дотянуться до его шеи, — и я, возможно, отпущу тебя… может быть.

— Рина! Клянусь… я… чёрт! — он рванулся так резко, что я чуть не сползла с него, и в этот момент всё произошло чертовски неожиданно.

Чьи-то руки — большие, тёплые, уверенные, с хваткой, от которой не вывернешься, — сомкнулись у меня на талии. Это не было грубо — нет, наоборот, слишком чётко, слишком легко, как будто меня поднять в воздух — такая же простая задача, как смахнуть со стола бумагу. Моё тело оторвалось от Влада, и в груди что-то ухнуло: воздух вырвался из лёгких, сердце дернулось вверх, а мир на секунду потерял устойчивость.

— Эй! Немедленно отпусти! — я заорала, барабаня кулаками по этим крепким, не дающим слабины рукам.

Но он не отпускал. Более того, его пальцы — эти длинные, тёплые пальцы — будто нарочно двигались, вычерчивая линии на моем животе, скользя по ткани так, что через неё прокатывались мурашки. Чёртовы, мерзкие, предательские мурашки, которые я ненавидела за то, что они существовали именно в этот момент.

Меня поставили на пол, но не просто отпустили — аккуратно, как дорогую вазу, и оставили стоять рядом с диваном, где мой братец уже переводил дыхание.

— Спасибо, Дэн, — выдохнул Влад, и тут я впервые услышала его имя, ладно не впервые.

Даниил. Ну хоть теперь у тролля было официальное обозначение.

Я развернулась и подняла взгляд. И да, он был выше, намного выше меня. Эти глаза — тёмно-карие, глубокие, с каким-то тяжёлым, спокойным взглядом, от которого у некоторых женщин, я уверена, подкашивались бы колени. Длинные и густые ресницы, явно несправедливо доставшиеся мужчине. Очки, которые на нём выглядели не книжно, а… опасно, придавая ему ту холодную, сдержанную брутальность, которая меня, признаться, раздражала до дрожи.

Я подняла руку и влепила ему пощёчину. Не шлёпок, а именно звонкую, резкую пощёчину, от которой, кажется, у него действительно перед глазами пронеслись маленькие сверкающие звёздочки.

— Не надо трогать меня, — процедила я, глядя прямо в эти карие глаза, чтобы он понял: я не одна из тех, кто будет хихикать в ответ на его хватки.

Развернулась и пошла в сторону кухни. Не торопясь, нарочно медленно, чтобы каждый мой шаг слышали, чтобы он успел рассмотреть, как я ухожу. Индюк надутый. Ох, брат, умеешь же ты находить себе друзей…

Я ввалилась на кухню, всё ещё кипя изнутри, хотя внешне выглядела так, будто мне плевать на всё происходящее. Встала у холодильника, резко дёрнула дверцу, так что стеклянные полки тихо звякнули, и вытащила первую попавшуюся бутылку воды. Открыла, сделала несколько больших глотков, не отрываясь, стараясь заглушить бешеный ритм сердца, который, как назло, оставался прежним.

Я всё ещё чувствовала его руки на своей талии — проклятый тролль, Даниил… или как там его зовут. От его прикосновения внутри что-то шевельнулось, и это «что-то» я хотела выжечь из себя ледяной водой или хотя бы злостью.

На столе стояла моя чашка — не помню, оставляла ли я её утром здесь или Влад с дружками уже успели её испачкать. Я схватила её и специально поставила обратно с громким стуком, чтобы слышали из комнаты.

— Ты… э-э… тут мебель двигаешь? — раздался за спиной знакомый голос. Низкий, но с той чуть нерешительной ноткой, как будто он не был уверен, стоит ли вообще что-то говорить.

Я не оборачивалась.

— А ты тут что, по дому ходишь, как у себя? — отрезала я, вытаскивая из холодильника кусок лимона и нарезая его, будто от этого зависела моя жизнь.

Шаги стали ближе. Я почти физически чувствовала, как он заполняет пространство, но не нагло, а осторожно, словно проверяя, не вышвырну ли я его отсюда в любую секунду.

— Просто… ну, мне показалось… что я спас тебя от… э… — он запнулся, словно подбирал слова, — от того, чтобы Влад тебя… ну… раздавил, наверное.

— О, да, герой дня, — процедила я, так и не повернувшись. — В следующий раз, тролль, не спасай.

Я услышала тихий смешок. Не уверенный, а скорее неловкий, как будто он сам не знал, зачем смеётся, но не мог удержаться.

— Тролль? — повторил он, и в голосе было чуть удивления, чуть… будто он проверял, обижаться или нет. — Это… вроде как… шутка?

Я резко повернулась, так что волосы скользнули по плечам, и упёрлась взглядом в его карие глаза.

— Это способ дать понять, что ты мне не нравишься, — отчеканила я, держа лимонный нож так, чтобы он видел, что я, при желании, вполне могу использовать его как аргумент.

Он не отступил, но и не приблизился. Стоял, чуть опустив голову, будто изучал узор на столешнице, а не меня, но краем глаза всё же следил.

— Ну… ладно, — пробормотал он. И вдруг, тише: — Но я… всё равно… ну… не уйду.

Я развернулась обратно к столу и резанула лимон с таким звуком, будто рублю его голову.

— Уйди из моей кухни.

Он постоял пару секунд, молча, и я уже думала, что он всё-таки ретируется, но услышала его негромкое, почти извиняющееся:

— Не получится.

И шаги — медленные, чуть уверенные — обратно в сторону гостиной, где мой брат всё ещё, скорее всего, лежал в полудохлом состоянии.

Я уткнулась ладонями в край стола, глубоко вдохнула, выдохнула и мысленно пообещала себе, что больше никогда не позволю этому троллю прикасаться ко мне.

Хотя, если быть честной… об этом я, пожалуй, соврала даже самой себе.

Влад всё-таки выбрался с дивана и поплёлся в свою комнату, прихватив за собой Егора и Даниила. Дверь осталась приоткрытой — как я и думала, чисто для того, чтобы я слышала всё, что они там в своей мужской берлоге будут нести.

— Ты её видел? — голос Влада был уже бодрее, в нём слышалось знакомое ехидство. — Она же сегодня с утра как танк.

— Как всегда, — лениво ответил Егор, плюхаясь на кресло. — У тебя сестра — ходячий земснаряд. Зайдёт — и всё, пространство перестраивается под неё.

Я невольно прикусила губу, но осталась на месте, налив себе ещё воды.

— Земснаряд… — задумчиво протянул Даниил, и в его голосе не было и намёка на ту робость, что я слышала пять минут назад на кухне. — Я бы сказал, что она скорее как электрический скат. С виду спокойная, а тронешь — потом неделю в себя приходишь.

Мужики дружно заржали.

— И что, понравилось? — спросил Влад с плохо скрытой ухмылкой.

— Ну… — Даниил сделал паузу, и я почти видела, как он уселся поудобнее, положив одну ногу на другую. — Если отбросить то, что она пыталась прикончить тебя щекоткой… она… интересная. Такая, знаешь… — он чуть понизил голос, но сделал это ровно настолько, чтобы я всё равно расслышала, — …с характером.

— Характером? Да она же чертова буря в банке, — хмыкнул Егор.

— Тем и интересна, — невозмутимо ответил Даниил. — Ты просто не умеешь ценить сложные конструкции.

Влад прыснул.

— Ну, брат, ты, смотри, аккуратней. Она у нас как минное поле — наступишь не туда, и всё, взрыв.

— А я люблю изучать карты, — с лёгким вызовом бросил Даниил, и я почувствовала, как кровь приливает к лицу. Он сказал это так, словно говорил обо мне в третьем лице, но при этом знал, что я всё слышу.

Егор усмехнулся:

— О, всё, Дэн включил свою географию. Рина, наверное, уже на кухне закипает.

И снова их смех. Громкий, наглый, как будто я не в соседней комнате, а в другом городе.

Я стиснула зубы, сжала стакан так, что он чуть не треснул, и решила, что если этот тролль думает, будто я так просто оставлю это без ответа… он очень сильно недооценил мою память на обиды.

Я досчитала до десяти, выдохнула и решила, что раз тролль хочет играть — будет играть по моим правилам.

Взяла лимон, нож и, медленно нарезая дольки, пошла к комнате Влада. Остановилась в дверях, облокотившись на косяк, и одарила их сладкой, но ядовитой улыбкой.

— Вы тут географию обсуждаете? — пропела я. — Карты, территории… на ощупь. Интересно, Даниил, а у тебя вообще был шанс хоть одну «карту» нормально изучить, или только по учебнику?

Влад фыркнул, Егор прикрыл рот ладонью, а Даниил, скрестив руки, посмотрел на меня чуть прищурившись.

— Ну, ты же сама любишь всё контролировать, — лениво бросил он, но в глазах у него что-то мелькнуло — то ли раздражение, то ли азарт.

Я медленно прошла к его стулу, остановилась сбоку и наклонилась так близко, что мои волосы скользнули по его плечу. Голос сделала тихим, но в нём звенел вызов:

— Видишь ли, Даниил… некоторые карты нужно не только изучать на ощупь, но и знать, где можно провести пальцами, а где… лучше даже не пытаться, чтобы не облажаться. Но это тебе пока не грозит, да?

Я выпрямилась, чуть качнув бедром, и заметила, как он всё ещё сидит, не двигаясь, с едва заметным напряжением в плечах.

— Но тебе, кажется, ещё учиться и учиться. Хотя… может, когда-нибудь рискнёшь выйти из своей «ботанской лаборатории» и потренироваться на живых объектах.

Влад прыснул, Егор уже не сдерживал смех, а у Даниила на лице на секунду появилась заминка, будто он не знал, ответить в лоб или промолчать.

— Ты, Рина, опасная женщина, — тихо сказал он, но голос был чуть ниже, чем обычно.

— Так и запишем в твою карту, девственник, — парировала я, резко развернулась.

Я уже почти вышла из комнаты, гордо унося свою победу, когда вдруг за спиной раздалось:

— Стой.

В голосе Даниила не было той мятой, неуверенной интонации, с которой он пару минут назад изображал ботаника. Он сказал это так, что ноги сами остановились, а внутри что-то неприятно кольнуло.

Я медленно обернулась. Он сидел в кресле, чуть откинувшись назад, но взгляд был цепкий, наглый — совсем не про тихого парня с книжкой.

— Раз ты такая мастерица по картам и «точкам», — он нарочито медленно выделил каждое слово, — может, просветишь? На практике. Чтобы, как ты сказала, не «облажаться».

— Что? — я нахмурилась, но внутри уже чувствовала, как вспыхивают щеки.

— Ну, ты же только что читала лекцию, — он даже усмехнулся, но без доброты, — о сексе, о точках, о том, что мне «ещё учиться». Так давай, Рина, раз ты у нас мастер — проведи практическое занятие.

Влад прыснул, Егор закашлялся, пытаясь не рассмеяться.

— Ты больной? — выдавила я, стараясь, чтобы голос звучал презрительно, а не так, как на самом деле — сорвавшись на полтона выше.

— Нет, просто хочу учиться у лучших, — он медленно поднялся со стула. — Или ты только языком можешь… по карте водить?

Я почувствовала, как злость и смущение переплетаются внутри, превращаясь в глухой гул в ушах. Он сделал шаг ближе, и теперь между нами было меньше метра.

— Ну так что, — почти шепотом, но так, что слышали все, — покажешь, или твои слова — просто треп?

Я резко выдохнула, развернулась и ушла, чувствуя, как кровь стучит в висках. Чёртов тролль. Я не знала, кто он на самом деле — тихий ботаник или наглый хищник. Но одно я знала точно — теперь он будет сниться мне в кошмарах… или в чём-то похуже.

Я ввалилась в свою комнату и захлопнула дверь с такой силой, что рамка чуть не дрогнула. Лимон, нож — всё бросила на стол, как будто они в чём-то виноваты.

— У-у-у, мерзкий… — выдохнула я, упершись ладонями в столешницу. — Как он вообще посмел?

Щёки горели, и я никак не могла понять, от злости это или от того, что он, зараза, так близко подошёл и сказал это своим голосом. Не ботанским. Настоящим. Глухим, низким, от которого где-то под рёбрами неприятно дрожит.

Я села на кровать, закинула ногу на ногу и, обхватив подушку, попыталась успокоиться. Но стоило вспомнить его фразу «или твои слова — просто треп?», как внутри всё сжималось. Я выругалась и запустила подушкой в стену.

За дверью послышалось:

— Ну что, Рина слилась? — это Влад, с довольной ухмылкой в голосе.

— Ага, — отозвался Егор, — прикинь, мастер-класс не провела. Наверное, у неё практика только в теории.

Их смех я могла бы пережить. Но потом вмешался он.

— Ничего, — спокойно, даже лениво сказал Даниил, — я подожду. Карты же нужно изучать медленно, чтобы не пропустить ни одной важной точки.

Снова смех.

Я стиснула зубы.

— Всё, тролль, — пробормотала я себе под нос, — ты нарываешься.

Я знала, что не успокоюсь, пока не отыграюсь. И если он думает, что эта партия осталась за ним — он очень сильно ошибается.

Я сидела на кровати и слушала, как из комнаты Влада всё ещё доносится мужской смех. Каждое их слово било по самолюбию, особенно этот «тролль» со своими картами и точками.

Я улыбнулась сама себе — тонко, опасно. Раз они любят играть в подколы, значит, пора включить тяжёлую артиллерию.

Вытянулась на кровати, так, чтобы звук шёл прямо к их приоткрытой двери. Секунда тишины… и я начала.

Сначала тихо, почти невинно: лёгкий выдох, тихий стон, будто случайно. Потом чуть громче, с хрипотцой в голосе.

— М-м… да… ещё…

Я представила, как там, за стеной, они переглядываются, и это подстегнуло меня продолжать. Я добавила немного движения кровати, чтобы пружины выдали характерный скрип.

— О-о… да… вот так… ммм…

В комнате наступила тишина. Полная. Даже Влад, кажется, перестал дышать.

Я сделала паузу, потом выдохнула чуть дрожащим голосом:

— Чёрт… как хорошо…

И, на всякий случай, добавила один длинный, почти театральный стон.

Через пару секунд я услышала шёпот Егора:

— Это… она?..

Влад что-то пробормотал, а потом — смешок Даниила. Тихий, но с тем самым подтекстом, от которого у меня внутри всё вскипело.

— Карта, — сказал он, явно, чтобы я услышала, — всё-таки изучается.

Я чуть не рассмеялась вслух.

Парни были в краске — я это чувствовала кожей. И если они думали, что это предел моего нахальства… они ещё плохо меня знали.

Тишина после моего «представления» длилась секунд тридцать, максимум минуту. Я уже почти успокоилась, но тут дверь Влада тихо скрипнула, и в коридоре послышались уверенные шаги.

Я подняла глаза — в дверях моей комнаты стоял Даниил. Уже не «ботаник» с зажатыми плечами, а тот самый спокойный, опасный тип, который в комнате брата подходил слишком близко.

— Ну, — он облокотился на косяк, скользя по мне взглядом так, будто видел всё, что я делала, — мастер-класс окончен или ты решила просто подразнить зрителей?

— А тебе-то что? — я подняла бровь, но голос предательски дрогнул.

— Просто… — он сделал пару шагов, и расстояние между нами резко сократилось, — …если уж ты берёшься изображать, то будь готова, что кто-то захочет проверить, насколько это совпадает с реальностью.

Я встала с кровати и отошла на безопасное расстояние, но он продолжал приближаться. Его ладонь скользнула по стене рядом с моим лицом, блокируя отступление.

— Отвали, тролль, — прошипела я, но он только чуть наклонил голову, будто изучая мою реакцию.

— Знаешь, Рина, — тихо, почти шёпотом, — ты слишком уверена, что играешь одна. Но если ты такая опытная, как намекала три минуты назад… — он прищурился, — …почему бы не научить?

От его тона внутри всё сжалось. И злило, и… раздражающе смущало.

— Смешно, — я ухмыльнулась, пытаясь выровнять дыхание. — С чего ты решил, что я трачу время на… учеников?

Он усмехнулся, но не отступил.

— Потому что, Рина… иногда ученики оказываются куда интереснее, чем думает учитель.

Мы стояли так пару секунд, прежде чем он вдруг отстранился, оставив за собой запах тёплых пряностей и ощущение, что только что проверил меня на прочность… и остался доволен результатом.

Я медленно села обратно на кровать, стискивая кулаки. Этот тролль меня точно доконает.

Chapter 6

Даниил.

Чуть не раскрыл себя в тот день. Блядь, она умеет так искусно выводить меня из себя, что хочется либо швырнуть её на ближайшую поверхность, либо уйти, хлопнув дверью, лишь бы не сорваться. Но я не из тех, кто уходит. Я из тех, кто доводит до конца, даже если игра грязная. И уж чему-чему, а заставлять людей терять самообладание я умею. Она думает, что может меня дразнить, ломать, играть — но, черт, я могу научить её гораздо большему, чем она вообще способна вообразить. Девственник? Вот смешно. С шестнадцати лет я знаю, что такое хороший секс, знаю, как довести женщину до предела, как вызывать стоны, после которых даже самые гордые начинают цепляться ногтями за спину. И эта блондинка с её холодной миной, с этим вечным взглядом свысока, реально считает, что я какой-то ботаник без опыта?

Как же она злила меня в тот день. Не просто злила — поджигала изнутри, капля за каплей, своей наглой улыбкой, ленивыми движениями, взглядом, в котором нет ни страха, ни покорности. А потом, когда решила устроить свой маленький спектакль с этими чертовыми стонами… я, мать его, чуть не сорвался. Это ведь не просто звук, это было как удар током по нервам. Я слышал каждую интонацию, каждый сдавленный выдох, и, черт возьми, в голове невольно рисовалась картина: она подо мной, выгибается, закусывает губу, и вот эти самые стоны — уже мои, настоящие, вырванные из неё, а не фальшивка. Я тогда сжал зубы так, что челюсть свело, чтобы не сорваться и не вломиться в её комнату.

После того, как я спалил её на этом маленьком шоу, она будто решила просто вычеркнуть меня из своего поля зрения. Ни слова. Ни взгляда. Только ругань на Влада — мол, тот не защищает её от друзей-идиотов, особенно от меня, от «ботаника-девственника». Усмешка сама собой тянулась к губам, когда я слышал это. Если бы она знала, насколько она далека от истины.

Я ведь мог сорваться в любой момент. Мог подойти тогда, взять за подбородок, заставить посмотреть в глаза, поцеловать так, чтобы этот поцелуй выбил у неё всю показную надменность. Но я держал себя в руках. Даже в университете она делала вид, что меня не существует. Три дня. Три грёбаных дня, и она всё время ускользала. Стоило мне появиться — она уже отворачивалась, будто ей неприятно даже моё присутствие рядом.

И вот что бесило больше всего — со мной, в нормальном виде, когда я делал ей татуировку, она была другой. Живая. Тёплая. Готовая к игре. После — целовалась, и, я уверен, мы бы пошли дальше. Но с «ботаником» она даже разговаривать не хочет? Вот тут уже было непонятно — то ли она сама не понимает, что я один и тот же человек, то ли просто боится признаться, что я задеваю её куда глубже, чем она готова признать.

Сегодня новый день. Университет. Я снова пытался её смутить — пару двусмысленных фраз, чуть больше взгляда, чем обычно, лёгкое касание плеча, но она будто надела броню. Не слушала, не реагировала, зато я заметил, как она рисует. Вся её тетрадь — сплошь разрисованная, линии чёткие, штрихи уверенные. Она сосредоточена, губы чуть приоткрыты, и в этот момент я почти забыл, что хотел её злить. Почти.

Прошло две пары. Мы с Владом решили прогулять последнюю — уже на выходе я зашёл в туалет. И там — Кирилл.

— О, тролль, ты тоже тут? — усмехнулся он.

Да, за это прозвище я даже благодарен. Многих из одногруппников я уже запомнил, и Кирилл был первым, кто назвал меня «троллем». Он же и предупреждал держаться от Рины подальше. Но я не из тех, кто слушает чужие советы, особенно когда они касаются девушки, которую я уже для себя отметил.

Я для себя решил: эта девчонка будет моей. Неважно, что для неё сейчас карьера важнее любви. Неважно, что она боится близости, боится привязаться. Она может бояться чего угодно, но я сделаю так, что она будет бояться только одного — потерять меня. И, поверьте, бояться будет.

— Я, кажется, тебя предупреждал держаться от Октябрины подальше, — сказал он, сложив руки на груди.

— И что? — я поднял бровь.

— Отвали от неё. Ты для неё ничего не значишь. — Его усмешка была такая, что пальцы сами просились в кулак.

— А ты значишь? — я ответил той же усмешкой, глядя прямо в глаза.

— Слушай сюда, тролль. Она никогда на тебя не посмотрит. Не то что будет с тобой.

Он скользнул взглядом по моему внешнему виду — видимо, всё ещё видел в стоящем перед ним человеке того самого тихого, незаметного «ботаника». О, как он будет кусать локти, когда узнает, кто я на самом деле.

Со мной войны начинать не надо. Потому что я всегда играю в долгую. И всегда побеждаю.

Я уже собирался пройти мимо, но Кирилл вдруг перегородил дорогу, опершись ладонью о плитку рядом с моей головой, будто хотел не пустить. В его глазах была та самая самодовольная ухмылка, которую я видел на лицах людей, уверенных, что знают тебя насквозь.

— Слушай, тролль, — начал он, чуть склоняясь ближе, — ты, кажется, совсем не понимаешь, с кем связался. Октябрина — не для таких, как ты.

Я только медленно выдохнул, глядя на него так, словно передо мной стояла неугомонная шавка, гавкающая на машину.

— И что? — лениво повторил я. — Ты снова собираешься рассказать мне, что я «ничего не значу»?

Он улыбнулся шире, явно наслаждаясь ситуацией.

— Да, но давай сделаем это интереснее, — его голос стал тягучим, почти ядовитым. — Спор.

— Какой спор? — прищурился я.

— На неё, — Кирилл кивнул в сторону аудитории, где сейчас сидела Рина. — Ты же не сможешь заполучить такую королеву универа. Ни к концу этой, ни к концу следующей жизни.

Я медленно расправил плечи.

— И в чём суть? — спросил я, хотя уже знал, что сейчас услышу.

— Если ты за два месяца сделаешь так, что она будет твоей… — он сделал паузу, изучая мою реакцию, — ну, не просто затащит в постель, а реально влюбится в тебя, признается в этом, будет с тобой — тогда я и моя компания будем твоими… скажем так, личными рабами на весь четвёртый курс. Всё, что прикажешь, мы делаем.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я чуть склонил голову.

— А если нет? — уточнил я, голос был тихим, но в нём сквозила сталь.

— Если нет… — Кирилл ухмыльнулся, будто уже видел моё поражение, — ты уходишь. Из универа. Из её жизни. Полностью. Как будто тебя не существовало.

Я рассмеялся. Тихо, глухо. Он явно не ожидал такой реакции.

— То есть ты предлагаешь мне рискнуть всем ради того, чтобы доказать тебе, что я смогу сломать твои представления о невозможном? — произнёс я, глядя ему прямо в глаза. — Ты даже не понимаешь, насколько плохо для тебя закончится эта затея.

— Так ты согласен? — он чуть подался вперёд, с явной уверенностью, что я откажусь.

— Я согласен, — сказал я, оттолкнув его руку от стены. — И запомни, Кирилл, — я приблизился почти вплотную, так что он мог видеть, как у меня дернулся уголок губ, — я не просто сделаю её своей. Она сама захочет, чтобы я никогда из её жизни не уходил. И когда это случится, ты будешь смотреть на неё и понимать, что проиграл.

Выйдя из туалета, я сразу почувствовал, как шум универа будто стал тише — или, может, это в моей голове включился другой режим. Студенты проходили мимо, смеялись, кто-то громко спорил о какой-то лабораторной, кто-то вёл за руку свою девушку… А у меня в ушах звенела одна фраза Кирилла:

«Ты для неё ничего не значишь»

.

Губы сами скривились в усмешке.

Да что он вообще знает.

Я спустился по лестнице, чувствуя, как внутри растёт это странное ощущение — смесь ярости, уязвлённого эго и какой-то почти сладкой предвкушающей злости. Чёрт, и ведь он задел меня. Не просто так, а по-настоящему. Дотронулся до той самой жилы, которую я обычно никому не показываю.

Ну да, для Рины я сейчас — ботаник. В её глазах я тот самый тихий, занудный, неопасный парень в очках, которого можно безнаказанно дразнить и унижать. Для неё я не конкурент, не опасность, а фон. А значит… у меня есть преимущество.

Пока она видит во мне эту роль, я могу зайти дальше, чем кто-либо.

Я смогу пройти под её радаром, подцепить её там, где она меньше всего ожидает.

А потом, когда она поймёт, кто я на самом деле… будет уже поздно.

Я вышел на улицу — холодный воздух обжёг лицо, но я почти не почувствовал. Глаза сразу нашли Влада, который, как обычно, стоял, прислонившись к машине и что-то печатал в телефоне. Он поднял голову, кивнул мне, но я шёл медленно, в голове всё ещё крутились мысли.

Как заставить влюбиться девушку, которая боится самой идеи отношений? Девчонку, которая закрывается за насмешками и дерзостью, которая не подпускает никого близко, даже друзей.

Ответ пришёл быстро — не заставлять. Дать ей самой захотеть. Заставить думать, что это её выбор, её шаг. Чтобы она потом даже врать себе не смогла, будто её к этому подталкивали.

И вот тут начинается игра.

Не в лоб, не грубо. Не так, как я привык.

А мягко, слой за слоем, выдирая из неё эту уверенность, что я «ботаник». Сначала — интерес. Потом — привычка. Потом — зависимость.

Я уже представлял, как к концу этих двух месяцев она будет искать моё внимание, ловить каждый мой взгляд, раздражаться, если я вдруг стану холодным. И в этот момент, когда Кирилл будет смотреть на неё, я сделаю так, что она сама признается — перед всеми.

Чёрт, да… я в это втянулся.

Влад стоял, облокотившись на капот своей чёрной машины, как будто весь мир обязан был ждать, пока он допишет своё сообщение. Лицо спокойное, чуть усталое, а глаза — как всегда внимательные, даже если он делал вид, что занят телефоном.

— Ты чего так долго? — спросил он, не отрываясь от экрана, когда я подошёл.

— Разговор был, — ответил я коротко, садясь на пассажирское сиденье.

Влад бросил на меня короткий взгляд, хмыкнул и завёл двигатель. Машина мягко тронулась, а я устроился поудобнее, глядя в окно, но при этом прислушиваясь к себе — к тому, как мысли продолжают крутиться.

Разговор с Кириллом, его самодовольная рожа, эта наглая уверенность, что я не смогу… Всё это уже превратилось в топливо. Я не просто согласился на спор — я подписал себе вызов. Два месяца. Всего два чёртовых месяца, чтобы королева универа, мисс «не прикасайся ко мне» посмотрела на меня иначе.

Я сделал вид, что лениво, между делом, спросил:

— Слушай… а твоя сестра, она вообще чем увлекается? Кроме того, что изводит людей.

Влад фыркнул.

— Зачем тебе?

— Да так. Просто наблюдение. Она постоянно чем-то занята, но при этом делает вид, что всё вокруг ей безразлично.

— Это Рина. Если она чем-то горит, то полностью. Гимнастика, рисование… ну и работа. Хотя я бы сказал, что работа у неё не от нужды, а от упрямства.

Я кивнул, запоминая каждое слово. Гимнастика. Рисование. Упрямство.

— А в чём упрямство проявляется? — спросил я, стараясь звучать беззлобно.

Влад усмехнулся.

— В том, что если она решила, что ты мудак, то ты мудак до конца жизни. Даже если спасёшь ей жизнь.

Я усмехнулся в ответ, глядя в окно, но внутри что-то загорелось.

Отлично. Значит, нужно не менять её мнение, а сделать так, чтобы она сама захотела его изменить.

— А слабости у неё есть? — продолжил я, будто шутя. — Ну, кроме нежеланных касаний и того, что её раздражает, когда кто-то выпивает ее вино?

Влад пожал плечами:

— Она обожает выигрывать. Вот прям жить не может без того, чтобы чувствовать себя победительницей.

Я молча кивнул, и у меня в голове уже складывался план.

Если Рина живёт ради побед, то я сделаю так, что главным призом буду я.

Влад, конечно, ещё в первый день понял, что я не тот, за кого себя выдаю. Сидели мы тогда в маленьком, но стильном кафе недалеко от универа, он внимательно изучал меня, чуть прищурившись, и явно пытался собрать в голове пазл из моих странностей. И, как я уже понял, пазлы у него в голове складываются быстро — он выудил из меня и причину, почему я уехал из Лондона, и ту самую «маленькую» деталь, что я — сын мэра. Не знаю, почему, но ему я доверился без привычного внутреннего барьера, и был почти уверен — не сдаст. Не тот человек.

И вот сейчас мы катились в его машине к моему дому… хотя нет, это слово звучит слишком просто. Особняк — вот правильнее. У Влада, когда за поворотом показалась наша улица, а затем и кованые ворота с гербом семьи, чуть отвисла челюсть.

— Давай, глуши мотор, — бросил я, когда мы въехали во двор, — пойдём, познакомлю с родителями.

Я вышел, привычно поправив манжету рубашки, а он выбирался из машины медленно, как будто сомневался, стоит ли идти внутрь. У Макса, помню, был абсолютно такой же вид, когда он впервые переступил порог этого дома — смесь любопытства и лёгкой паники. Я хлопнул Влада по плечу, мол, расслабься, и повёл к дверям.

В доме, как всегда, царил хаос. Не тот беспорядок, что бывает в обычных семьях, а организованная творческая суматоха — хаос, который рождает красоту. Мама готовилась к показу, до него оставалась неделя, а отец, как обычно в такие периоды, тихо бродил по дому, словно тень, не вмешиваясь, но всё видя.

Дворецкий — высокий, седовласый мужчина с лицом вечного спокойствия — молча принял наши куртки. Мы скинули обувь, и я уже готовился объяснить другу, что здесь его ждёт, но он опередил.

— А… — начал Влад, явно не зная, что сказать.

— Мама у меня дизайнер, — пояснил я, пока мы шли по коридору. — У неё сейчас прогоны с моделями.

Мы вошли на кухню, и я невольно вдохнул полной грудью — запахи стояли такие, что даже я, привыкший к мастерству Антонины Павловны, чуть не заурчал от голода. Она, женщина в возрасте, с уверенными, ловкими движениями резала свежие овощи, помешивала что-то на плите и одновременно командовала младшей помощнице.

— Добрый день, Антонина Павловна. Привет, ма. Здравствуйте, девочки, — поздоровался я.

Мама, как всегда, выглядела так, будто сошла с обложки журнала. Роскошная, уверенная, с идеально уложенными волосами и строгим, но красивым взглядом.

— Ты опять в своём виде ботаника? — сразу прищурилась она. — Ох, что ж за сын? А кто это рядом с тобой?

— Это мой друг Владислав, — представил я.

— З-з-зд… здравствуйте, — выдавил он, и я едва удержался от усмешки. Миллер, который на любой вечеринке чувствует себя как рыба в воде, сейчас выглядел так, будто попал в чужую игру, где правила ему не объяснили.

Я заметил, что его взгляд чуть дрогнул, когда он перевёл его на девушек в комнате. Полуголые модели, длинные ноги, узкие талии, идеально сидящие ткани — да, это могло сбить с толку кого угодно, кто не привык к такой картинке каждый день.

— Ну что, красавцы, оценивайте платья, — сказала мама, с лёгкой улыбкой бросив на нас взгляд.

Я медленно прошёлся взглядом по девушкам. Сегодня у мамы были брюнетки — три абсолютно разных, но каждая в своём роде безупречная. Одна — с холодной красотой и кожей, будто фарфоровой; другая — с тёплыми, мягкими чертами лица, от которых хотелось смотреть дольше; третья — та, что приковывала внимание движением, лёгким, кошачьим, как будто она не просто позировала, а жила в этом платье.

Сами платья… Мама умела делать так, что ткань двигалась вместе с телом. Лёгкий шёлк, игриво поблёскивающий на свету, кружево, которое не выглядело вульгарно, но всё же намекало на чувственность, и резкие, архитектурные линии, которые подчёркивали фигуру. Но я знал — мама ждёт не только восторгов, но и честного мнения.

— Это слишком длинный подол, — сказал я, указывая на платье первой модели, — она теряется в нём. Сделай выше на пару сантиметров, пусть лодыжки покажет.

— Здесь перебор с камнями, — кивнул я на вторую, — платье само по себе сильное, не нужно отвлекать блеском.

— А это… — я посмотрел на третью модель, задержав взгляд чуть дольше, чем следовало, — идеально. Даже трогать не надо.

Мама одобрительно кивнула, а я заметил, что Влад всё это время стоял чуть в стороне, с видом человека, который не знает, куда деть глаза, чтобы не казаться грубияном.

Антонина Павловна, не оборачиваясь, но явно всё слыша и контролируя каждое движение на кухне, громко сказала:

— Ну что стоим? Все за стол! Суп остывает, а он у меня не для красоты варился.

Она махнула рукой в сторону массивного дубового стола у панорамного окна, за которым раскрывался вид на сад, утопающий в мягком вечернем свете. Мы с Владом двинулись туда, а за нами — мама, делая на ходу короткие пометки в блокноте, и отец, появившийся в дверях тихо, почти незаметно, как всегда.

Влад, когда увидел отца, на секунду замер. Высокий, широкоплечий, с тем взглядом, которым он, наверное, разбирает любого собеседника на детали, отец и без слов умел давить авторитетом. К этому добавьте маму — всю из себя светскую, уверенную, с такой харизмой, что ей не нужно было повышать голос, чтобы её слушали.

Мы расселись. Я — как всегда, напротив матери, отец — на торце стола, Влад — сбоку, между мной и мамой. Ему явно было не по себе: я видел, как он по привычке расправил плечи, но руки всё равно сжал в замок под столом, а взгляд старался не задерживать ни на одном из родителей слишком долго.

— Владислав, — начал отец, беря вилку, — чем увлекаетесь, кроме учёбы?

— Э… спорт, — коротко ответил Влад, словно выбирал слова так, чтобы не ляпнуть чего-то глупого. — Футбол… иногда зал…

— Футбол? — мама улыбнулась. — Интересно. Данька ведь никогда не любил командные виды спорта.

— Ну… — Влад чуть кашлянул, — наверное, это потому, что я больше по бегу и…

— И по дракам, — вставил я с усмешкой, глотая ложку супа.

Мама чуть приподняла бровь, отец усмехнулся — едва заметно, но я-то видел. Влад отвёл взгляд в сторону тарелки.

— А чем собираетесь заниматься после университета? — спросил отец уже мягче, но всё так же пристально глядя.

— Ну… пока думаю… — Влад явно мучился, как дать ответ так, чтобы это звучало серьёзно, но не пафосно. — Может, свой бизнес, может…

— Главное, — перебила мама, — чтобы было дело, которое радует. А остальное приложится.

Антонина Павловна тем временем принесла на стол второе блюдо — утку с яблоками и тонкой корочкой, от которой исходил аромат, заставлявший желудок Влада предательски бурчать.

— Угощайтесь, Владислав, — сказала она с лёгкой, почти материнской теплотой.

— Спасибо… — он взял нож и вилку, но я видел, что он всё ещё слегка зажат, будто ел под прицелом телекамер.

А для меня всё это было абсолютно привычно: разговоры за столом, в которых вопросы родителей перемежаются обсуждением дел мамы или каких-то новостей от отца. Всё шло своим чередом, а Влад постепенно, с каждой минутой, начинал отпускать внутреннее напряжение — но всё равно сидел прямо, словно сдаёт экзамен.

Влад сидел за столом, едва прикасаясь к блюдам, и временами смущённо отводил взгляд, когда родители внимательно обращались к нему, будто изучая новинку на витрине дорогого магазина. Его лицо, обычно спокойное и уверенное, сейчас слегка покраснело, губы непроизвольно сжались, а глаза метались между тарелкой и моими родителями, словно пытаясь найти спасение в самой неприметной точке кухни. Он казался чужим в этом антураже — просторная кухня, пропитанная ароматами блюд Антонины Павловны, шум посуды, неспешный гул разговоров — всё это было не его стихией, и я невольно наблюдал за ним с интересом и лёгким сочувствием.

Я задумывался: «Что будет, когда на его месте окажется Рина? Смутится ли так же, или же наоборот, даст отпор этой великолепной и строгой паре?» Влад не привык к такой «гостеприимности» в моём доме, где каждый уголок дышит моим прошлым и простыми отношениями с родителями, которые, несмотря на свою строгость, всегда ценили искренность и силу характера.

Мама, не отводя взгляда от Влада, словно хотела раскопать каждую деталь о нём, мягко спросила:

— Владислав, а чем занимаются ваши родители?

Влад слегка сглотнул и ответил, стараясь не выдать своё смущение:

— Ой, они археологи… Почти год на раскопках, так что мы с сестрой остаёмся одни.

Я заметил, как мама слегка приподняла бровь, и её лицо мгновенно смягчилось, словно она уже видела перед собой картину одиноких детских лет, где уют заменялся суровой реальностью. Она снова заговорила:

— А у вас ещё есть сестра? Младшая, наверное?

— Нет, мы с ней двойняшки, — слегка усмехнулся Влад, — хотя по времени она старше.

Мне было удивительно — я никогда не думал о них как о двойняшках. Ведь они настолько разные, будто из разных миров.

Мама продолжила, не давая расслабиться:

— Красивая?

— Очень, — ответил Влад, — но ей больше интересна карьера, чем отношения.

Я подмечал каждое слово, тон его голоса, в котором угадывалась гордость и лёгкая усталость от необходимости оправдывать свою сестру.

— А она чем увлекается? — поинтересовалась мама, не давая ему заскучать.

— Гимнастикой, — с гордостью проговорил Влад.

Когда очередь дошла до меня, отец вдруг повернул взгляд в мою сторону и спросил так, будто хотел проверить, насколько я честен:

— А ты, Данька, уже познакомился с девушкой?

— Познакомился, — ответил я спокойно, не отрываясь от салата, который накладывал на тарелку.

— И какая она? — продолжал допрос отец.

— Упертая, дерзкая и страшно красивая, — ухмыльнулся я, зная, что именно эти слова вызовут у всех живую реакцию.

Влад не выдержал и вставил своё слово, пытаясь внести ясность:

— Да ты не принижай мою сестру! На самом деле Октябрина — не такая уж и плохая. И вообще, поверьте, вашему сыну моя сестра очень даже нравится.

Я слегка усмехнулся, потому что для меня это был откровенный факт, но сказал спокойно:

— Да, нравится. Признаюсь.

В этот момент родители обменялись взглядами — смесь удивления и лёгкой настороженности. Отец наконец заговорил:

— Тогда мы хотим познакомиться с этой девушкой.

Я ощутил, как сердце на миг застучало чаще. Ответить было непросто:

— Она меня не замечает.

— Она не замечает сына мэра? — удивился отец.

— Как сына мэра — замечает, — ответил я с горечью, — а вот как ботаника — нет. Я хочу, чтобы она влюбилась именно в ботаника.

Мама покачала головой и сказала с полным понимания, но и с предостережением:

— Доиграешься, Данька.

В этот момент я почувствовал, как тяжесть ответственности накрывает меня с головой, а в глазах родителей — смесь тревоги и надежды, что я найду силы сделать невозможное. А Влад? Он всё ещё сидел напротив, почти растворяясь в уюте нашего дома, но я видел, что теперь ему предстоит не просто держаться — ему придётся стать частью этой истории, которая уже вовсю разворачивалась между мной, Риной и, конечно же, судьбой, с которой не поспоришь.

Обед закончился так же легко, как и в обычные дни — без излишних торжеств, с лёгким смехом и привычной суетой вокруг большого стола, где царили запахи домашней кухни и разговоры, которые казались теплыми и обыденными, несмотря на всё, что происходило в моей голове. После мы с Владом отправились на небольшую экскурсию по особняку — в тот самый дом, который был одновременно и крепостью, и ловушкой, и местом, где я мог быть самим собой, каким бы сложным это ни было.

Он с удивлением зашёл в мою комнату, взглянул на телескоп, который занимал гордый угол у окна, и не скрывал искреннего восхищения:

— У тебя телескоп? — произнёс он, шагнув внутрь.

— Ага, — ответил я, уже немного расслабляясь. — Ещё одно из моих тайных увлечений — астрономия.

Влад улыбнулся и слегка замялся, словно не сразу решаясь задать вопрос, который давно его мучил:

— Крутяк, скажи… почему ты хочешь, чтобы Рина влюбилась именно в ботаника, а не в тебя?

Я остановился, приподнял бровь, и лёгкая усталость прошлась по глазам. Сколько же раз я уже пытался объяснить это себе, и вот теперь пытаюсь передать свои мысли другу:

— Ну, знаешь, статус, деньги — это слишком просто. Многие девушки охотно пользуются этим, да и в Лондоне я не заводил друзей, которые знали, кто я на самом деле. Не хочу повторять те ошибки.

Он внимательно смотрел на меня, словно пытаясь проникнуть сквозь эту маску:

— Но мне же ты рассказал, что ты сын мэра.

— Тебе я доверился, — кивнул я. — Ты загнал меня в угол с первого дня, и оказался смышленым. Ты понял, что я не просто ботаник, а ещё и тот самый тату-мастер.

— Так почему? — Влад не сдавался. — Почему не показаться твоей сестре таким, какой ты есть на самом деле? Она сразу же клюнет.

Я глубоко вдохнул, и голос стал мягче, почти шепотом:

— С Риной так не сработает. Мне нравится, как она заводится, злится, подкалывает. Когда-нибудь я сознаюсь, но пока хочу, чтобы она полюбила не статус и деньги, а мою душу.

— Странный ты какой-то, — усмехнулся Влад, перебирая взглядом мою комнату, словно пытаясь найти там хоть какую-то подсказку, почему я так запутался в чувствах.

Я переоделся в домашнюю одежду, чувствуя, как напряжение немного спадает, а он продолжал осматривать комнату, не унимаясь.

— Знаешь, — начал Влад, повернувшись ко мне, — я почему-то уверен, что у тебя получится добиться её.

— Что? — переспросил я, улыбаясь скептически, снимая контактные линзы.

— Ну, — объяснил он, — я давно говорил Рине, что ей нужен парень, но ты сам понимаешь, спортивная карьера для неё важнее.

Я вздохнул, потом срывающимся голосом проговорил:

— Чёрт, не могу молчать. Сегодня я поспорил с Кириллом.

— ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ?! — Влад напрягся, глаза чуть расширились, и он начал метаться по комнате, будто зверь в клетке, не зная, куда девать энергию.

Я рассказал ему всё — про Кирилла, про спор, про ставку, которая казалась невозможной, но теперь стала моей суровой реальностью. Влад не мог поверить, насколько безрассудным я выглядел со стороны, и каждый его жест выражал бурю эмоций — от ярости и беспокойства до глубокой тревоги за меня.

Влад резко остановился, сжав кулаки, и его лицо затянулось тёмной гримасой раздражения, которая казалась слишком серьёзной, чтобы её можно было просто игнорировать. Он повернулся ко мне, глаза вспыхивали искрами гнева.

— Ты что, с ума сошёл? — рявкнул он, голос дрожал от злости. — Как ты мог так просто поставить на кон свое будущее? Поспорить на мою сестру! Это не игра, Дэн! Это её чувства, её жизнь! Ты даже не представляешь, что ты затеял.

Я почувствовал, как в груди поднимается странная смесь напряжения и вины. Но в глубине души знание того, что это единственный путь, чтобы хоть как-то пробиться к ней, не давало сдаться.

— Влад, — спокойно сказал я, стараясь говорить ровно, — я понимаю, что ты злишься, и ты прав — это безумно рискованно. Но если я не попробую, она так и останется для меня недосягаемой. Я хочу, чтобы она полюбила меня настоящего, а не просто «сына мэра» или «крутого парня». Ты ведь сам видел, как она смотрит на меня — будто я просто тень.

Он тяжело вздохнул и немного успокоился, но гнев в глазах не исчезал.

— Слушай, — продолжил я, — я не хочу её обидеть, и уж тем более не хочу, чтобы кто-то страдал из-за моей дурацкой ставки. Но спор — это вызов себе, моей собственной нерешительности. Я хочу доказать не тебе, не Кириллу, а себе, что могу её заслужить.

Влад прошёлся по комнате, перебирая что-то в воздухе, а потом повернулся и, сжав губы, сказал:

— Просто обещай, что не сделаешь ничего глупого, что не разрушишь то, что между вами ещё не началось. Рина — не игрушка, Дэн. И если ты с ней что-то начнёшь, будь готов нести ответственность. За каждое слово, за каждый шаг.

Я кивнул, чувствуя, как слова Влада резонируют во мне. Это был не просто гнев — это была забота, настоящая братская защита.

— Я понимаю, — сказал я тихо.

Chapter 7

Влад кое-как остыл, и я почувствовал, как между нами нарастает хрупкое понимание — пообещал ему, что не причиню его сестре боли. Это впервые в жизни — я действительно влюбился. Не просто увлёкся, не просто сыграл роль, а влюбился с того самого момента, как впервые увидел Октябрину в салоне. В душе рвалась буря эмоций, и это чувство было почти болезненным — настолько сильным и новым.

Влад рухнул на кровать, тяжело вздохнул и посмотрел на меня усталыми глазами, которые, несмотря на всё напряжение, отражали заботу.

— Хорошо, — протянул он, — какой у тебя план?

Я взглянул на него, чуть нахмурившись. Хотелось бы сразу начать действовать, но понимал, что спешка здесь — враг.

— Всмысле, какой план? — ответил я осторожно. — Нет, Влад, если ты в это втянешься, она точно тебя проклянет.

Он усмехнулся, будто уже смирился с этой мыслью, и взглянул на меня решительно.

— Она меня и так проклянет за то, что я знаю, — произнёс он тихо, — но я хочу, чтобы она была счастлива. Я вижу, что она для тебя — не просто объект для игры, не просто очередная девушка. Поэтому скажи, какой план?

Я сел на край кровати, сцепил пальцы и глубоко вдохнул, пытаясь собрать воедино всё, что накопилось в голове за последние дни.

— Сначала я хочу наблюдать за ней неделю, — начал я, — посмотреть, какая она вне стен университета, увидеть её настоящую — привычки, жесты, то, что она не прячет от посторонних.

Влад улыбнулся, и в его глазах мелькнул отблеск понимания.

— Можем, как тогда, посидеть у меня. Хотя, после того случая, она точно мне уши надерёт, — он засмеялся, — но она нормально относится к Егору, так что думаю, и к тебе привыкнет.

Я сам чуть улыбнулся, представляя, как Октябрина, упрямая и дерзкая, всё равно терпит Влада и его друзей. Но меня беспокоило одно — что я не смогу себя сдержать.

— Главное — не спалиться, — усмехнулся я. — Я тогда чуть не сорвался, думал, вцеплюсь в её наглые губы.

— Если что, — прищурился Влад, — я тебя стукну. Но это отличный вариант: если в университете она тебя избегает, дома она уже не сможет убежать.

Я кивнул, ощущая, как начинает крепнуть мой план.

— После этого, — продолжил я, — мне нужно следить за каждым её шагом, видеть, с кем она общается, где гуляет, где зависает.

Влад кивнул, в его взгляде читалась серьёзность и готовность помочь.

— Ну, я тоже буду за ней присматривать, — пообещал он, — если что — дам знать. А что дальше?

— Дальше, через неделю, я попробую сделать так, чтобы она запомнила меня, — сказал я, и в голосе проскользнул вызов. — Потому что она мне кажется до сих пор не запомнила моё имя.

Влад развёл руками, словно не веря.

— Кошмар, — удивился он. — Слушай, а если ты сегодня к нам на ночёвку придёшь?

Я задержал взгляд на его лице — смешанное удивление и неприкрытая надежда мелькнули в его глазах. Внутри всё рвалось наружу: страх, сомнение, азарт. Но ответ был очевиден.

— Хорошо, — сказал я, вставая с кровати, — давай попробуем.

Я сполз в душ, позволяя горячей воде смыть с себя тяжесть и усталость бесконечного дня, словно отмываясь не только физически, но и от тяжести мыслей, что вязли комом в голове. Пока струи воды разбивали тишину, я прокручивал в голове предстоящую ночь — ночёвку у Влада. В голове мелькали разные сценарии: Рина, как обычно, будет меня игнорировать, или, может, я смогу хоть немного вывести её на эмоции, хоть каплю показать себя с другой стороны, которую она еще не видела. Но сомнения не давали покоя — как вообще ботанику, как я, пробиться через эту стену равнодушия, через эту её холодную корону университета?

Выйдя из душа, я быстро нашарил свои самые дешманские вещи — потёртый серый свитер с тонкими нитями на локтях, простые, чуть растянутые брюки. Влад увлечённо что-то читал в моей энциклопедии, не отрываясь от страниц. Я нацепил цветные линзы — снова карие глаза, чтобы не выделяться своим обычным изумрудным оттенком. Очки аккуратно сели на нос, и я пригладил волосы, пытаясь придать хоть какой-то аккуратный вид своей неуклюжей натуре.

— Ну, вроде всё, — произнёс я тихо, почти себе под нос.

Влад оторвал взгляд от книги и с усмешкой произнёс:

— Ботаником ты мне нравишься больше.

Он встал, и его расслабленная, но уверенная походка казалась полной контраста моему внутреннему смятению. Я взял телефон, на всякий случай сунул пачку сигарет в карман, и накинул пару вещей в рюкзак — не хотелось оказаться неподготовленным.

Мы спустились вниз. Мама, как обычно, была погружена в работу — сидела за столом, рисуя эскизы платьев, её взгляд сосредоточенный, руки точными движениями создавали очередной шедевр. Отец стоял рядом, поддерживал и подбадривал её, хотя и выглядел усталым, словно держал в себе целый мир.

— Ма, па, я сегодня ночую у Влада, — тихо сообщил я, выходя в прихожую.

Родители даже не обратили внимания, продолжая свои дела. Я взял куртки у дворецкого, быстро надел свои старенькие кеды..

— Пока, — бросил я дворецкому, который кивнул в ответ.

Мы вышли на улицу, свежий воздух резал лёгкие, а я почувствовал тяжесть в груди — не от холода, а от тревоги.

В машине Влад включил музыку, а затем набрал номер Рины.

— Чего тебе, Владик? — послышался резкий, слегка раздражённый голос по телефону.

— Ты скоро будешь дома? — осторожно спросил Влад.

— Тренировка, потом работа, — голос Рины звучал уставшим и грубым. — Не раньше десяти.

— Никаких пацанов сегодня, — твердо сказал Влад, словно отец, пытаясь контролировать ситуацию.

— Ты шутишь? — рассмеялась она с вызовом. — О моём здоровье подумал? Ты совсем с ума сошёл?

— Если нужен секс — обращайся к Дэну, он сегодня у нас ночует.

Я услышал, как Рина сделала паузу, и её голос стал холоднее, чуть ироничным:

— Не буду я с этим троллем трахаться.

Я сжал руки в кулаки, чувство обиды и злости заползло по венам, горячее и острое, будто жгучее пламя. Я почувствовал, как внутри меня борются два состояния — бешенство от её слов и нежность, которая никак не хотела умирать. Почему она так груба? Почему именно меня так презирает? Но вместе с этим было и другое — желание доказать ей, что я не тот, кем она меня считает. Что за этой маской ботаника скрывается что-то гораздо большее.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Меня не просто злило, меня буквально разрывала ярость от её бесцеремонного, циничного отношения, словно я для неё — какой-то раздражающий фантом, которого можно игнорировать и обесценивать без тени сомнения. Хотелось вырваться из этой ловушки слов и дистанции, чтобы прикоснуться к ней так, чтобы она больше не смогла отрицать моего существования, чтобы её тело, дрожа от моих прикосновений, кричало моё имя, издавало тихие стоны, умоляло не останавливаться, чтобы все её чувства взорвались, а сама она потеряла контроль, поддавшись страсти, жесткой и неудержимой. Хотелось быть для неё не просто очередным мальчиком, а огнём, с которым нельзя шутить, и в этот огонь она окунулась бы с головой, ощутив всю мощь моей страсти — грубой, жесткой, всепоглощающей.

— Так научи меня, — бросил я ей вызов, не скрывая дерзости в голосе, — Я попробую тебя удовлетворить.

В ответ прозвучала колкость, словно кинжал в спину:

— Да у тебя даже член не отрос.

Влад усмехался, и я видел искорку в его глазах — ему нравилась наша словесная перепалка, это было как маленькое соревнование, где я стараюсь не уступать. Но эти слова — о моём «достоинстве», о моём якобы неразвитом теле — задели меня гораздо глубже, чем хотелось бы признаться. Если для неё восемнадцать сантиметров длиной и три в ширину — пустяк, недостойный внимания, то пусть так и думает, но ей об этом знать совсем не обязательно.

— Хочешь проверить? — в голосе моём прозвучала тихая угроза и вызов.

— Влад, я сегодня с Русланом, помешаете — убью двоих. Ваша ночевка меня не касается, — резко бросила она, словно отмахиваясь от надоедливого комара.

Влад вдруг рявкнул:

— Рина, хватит заниматься сексом со всеми подряд!

И тут её ответ прозвучал с такой же холодной циничной яростью:

— А что мне с этим троллем делать? Я молодая, активная девушка, я расслабляюсь пару раз в неделю.

— Ты даже не попробовала быть с ним, — не сдавался Влад, — ты вечно цепляешься к нему, дала бы шанс парню.

— Пошёл к чёрту, братец. Не привлекают меня рыжие ботаники, — отрезала она, и резко оборвала разговор.

Я видел, как Влад сжимает кулаки, как его плечи дрожат от внутреннего напряжения, и когда он ударил по рулю, я почувствовал, что он не может больше терпеть её дерзости. Он закурил сигарету, глаза его блестели от злости и разочарования, а мне хотелось сделать то же самое, но я сдерживался — здесь и сейчас, в машине, нужно сохранять хладнокровие.

— А родители знают о её жизни? — поинтересовался я, пытаясь проникнуть глубже в эту историю.

— Лучше им не знать, что она творит, — ответил Влад с горечью, — Я всегда смотрю на неё и не понимаю, куда исчезла та девочка, которая верила в любовь, которая радовалась приезду родителей. Она просто закрылась, и родители даже хотели отправить её к психологу, но она послала всех.

— Может, в этом вся суть? — задумался я вслух. — Откуда ей знать о любви, если она никогда её не видела по-настоящему? Судя по твоей жизни, у тебя тоже не было постоянной девушки.

Влад нахмурился, плечи его опустились, и он тяжело выдохнул. В руках тлела сигарета, он сделал долгую затяжку, выпуская дым в ночной воздух.

— У меня была девушка, — голос его стал хрупким и тихим, — самая лучшая на свете. Мы строили огромные планы. Она была лучшей подругой Рины.

— Но вы же расстались, как я понимаю?

— Нет, не расстались... — он замолчал, словно тяжесть слов мешала дышать, — Она умерла. Это был удар для всех нас. В Новый год, четыре года назад, её сбила машина. Ублюдок был пьян и не заметил её. Рина тогда была с подругой на тусовке, а вернулась вдребезги пьяной и обкуренной...

Влад поглядел на меня глазами, полными боли и безысходности.

— Я не хотел говорить об этом, но она уже знала правду. Закрылась в себе, не пускала никого, неделями не выходила из комнаты. Она исхудала до неузнаваемости. Я пытался до неё достучаться... Я потерял ту, кого любил, а для Рины она была почти сестрой, ближе, чем Лилька.

В груди сжалась тяжелая, невыносимая боль. Я ощущал, как внутри меня поднимается сочувствие, смешанное с тихой грустью за Влада и за Рину — за их потерянные надежды, за разбитые сердца, за невозможность вырваться из цепких оков прошлого.

— Мне жаль, Влад. Почему же ты не пытался завести другие отношения?

Он снова затянулся, выбросил окурок в окно, и чуть улыбнулся горькой улыбкой:

— Как объяснить... Все они были не она. Сердце не отзывалось ни на одну из них.

Слова застряли в воздухе, словно признание, которое не подлежало сомнению. Я смотрел на него и понимал — иногда настоящая любовь бывает единственной и навсегда, а воспоминания о ней — цепями связывают, не давая двигаться дальше.

Мы ехали в тишине, и эта тишина была тяжелой, вязкой, как густой туман, в котором вязнут мысли. Мне было их по-настоящему жалко — обоих. Влад, который когда-то, впервые в жизни, полюбил по-настоящему, строил планы, мечтал о будущем, а потом в один праздничный вечер потерял всё, что для него было самым важным. И Рина, которая считала ту девушку не просто подругой, а сестрой по духу, человеком, которому можно доверить всё. Я пытался представить, что они пережили в тот день, но слова не подходили — не хватало в языке оттенков, чтобы описать ту боль. Если бы я был тогда рядом, если бы знал об этом, я, возможно, смог бы согреть Рину хотя бы каплей тепла, попытался бы вытащить её из той холодной, душной пустоты, в которую она провалилась. Но в тот момент, в прошлом, я был другим — эгоистичным козлом, которого тянуло к девушкам исключительно ради секса, а не ради того, чтобы стать для них опорой.

Уже дома, у Влада, мы заказали пиццу и роллы, открыли бутылку виски, включили телевизор. По экрану бежали какие-то фильмы, которые мы то лениво обсуждали, то язвительно комментировали, перебивая друг друга. Разговор плавно перетекал в обсуждение университета, любимых фильмов, музыки, а время шло быстро — на часах было далеко за полночь. Но расслабление в комнате не касалось Влада. Он всё чаще косился на дверь, доставал телефон, проверял сообщения, хмурился. Рина всё ещё не вернулась и даже не удосужилась ответить на звонки. Я видел, как его начинает разъедать тревога — он встал, начал метаться по комнате, нервно подносил телефон к уху, звонил её друзьям. Один за другим они отвечали одинаково: никто её сегодня не видел.

— Да не переживай ты так, — попытался я хоть как-то сбить его накал, но понимал, что слова вряд ли помогут.

— Она совсем охуела со своими гулянками, — сдавленным голосом бросил он.

— Такого раньше не было? — спросил я, хотя уже предполагал ответ.

— Не было, — он обернулся ко мне, в глазах была усталость и злость, — что, мне её теперь на цепь посадить?

Мы так и сидели в напряжении, пока в коридоре вдруг не послышался глухой стук, какой-то неуверенный шум — будто кто-то шаркал ногами, спотыкаясь. Дверь со скрипом открылась, и в проеме появилась Рина. Она безразлично скинула пальто, которое упало на пол, словно ей было плевать, где оно останется. Туфли полетели в сторону, и она, чуть покачиваясь, прошла внутрь. Лицо у неё было бледным, губы влажными, глаза полуприкрыты — и я без труда догадался, что в её крови плескается не только алкоголь.

Влад, как будто сдерживавший себя весь этот вечер, сорвался моментально. Он подскочил к ней, схватил за плечи, с такой силой, что костяшки его пальцев побелели. В этот момент он был похож на коршуна, вцепившегося в добычу.

— Ты где была?! — прорычал он, дыхание его сбилось, глаза сверкали гневом.

— Гуляла, — отозвалась она, нарочито спокойно, словно издеваясь.

— Ты опять под алкоголем? И под травой?!

— Хватит мне морали читать, — раздражённо отрезала она, пытаясь вырваться из его хватки.

— Рина, хватит! Ты ведёшь себя…

— Да-да, как шлюха, — перебила она, скривив губы в усмешке, — не первый раз это слышу.

Она прищурилась, глядя брату прямо в глаза.

— А тебя не заебало меня подкладывать под парней? Сейчас вот к троллю пытаешься подложить.

Я почувствовал, как внутри у меня кольнуло — не столько от её слов, сколько от того, как она их произнесла: безжалостно, с ледяной уверенностью, что ударила в самое больное. Влад отшатнулся на шаг, будто она врезала ему по лицу.

— Ты совсем с ума сошла?! — голос его стал громче, гнев резал воздух.

— Да пошёл ты нахуй, — рявкнула она, — моя жизнь, моё тело.

Влад не сдержался, и в его голосе проскочила жестокость, от которой даже у меня по спине пробежал холодок:

— Ты перетрахала полгорода. Тебе мало?!

В комнате повисла тишина, но не та, что в начале вечера, а острая, звенящая, как струна, натянутая до предела. Рина вскинула подбородок, её глаза сверкнули вызовом, а губы дрогнули в кривой усмешке — и я понял, что эта ссора только разгорается, что оба они слишком далеко зашли, чтобы отступить.

— Да, мало! — Рина шагнула ближе к брату, будто нарочно, чтобы бросить ему это в лицо. — Потому что хотя бы с ними я чувствую, что жива, понимаешь? Они не читают мне морали, не пытаются контролировать каждый мой шаг!

— Чувствуешь, что жива?! — Влад почти выкрикнул, срываясь. — Это ты называешь жизнью? Каждый раз возвращаться домой воняющей алкоголем и в чужих духах?! Это твой способ забыть то, что с нами случилось?

Её глаза прищурились.

— А ты что? — её голос стал тихим, но в нём звенела сталь. — Ты просто спрятался за роль правильного брата, вечного спасателя, чтобы никто не заметил, что ты сам пустой внутри. Ты даже Эшли забыл.

— Не смей, — голос Влада дрогнул, но в нём сразу поднялась угроза. — Не смей её трогать.

— А что? — она издевательски усмехнулась. — Это правда. Если бы она тебя видела сейчас, она бы отвернулась. Ты же сломался, Влад. Только ты это прячешь, а я — нет.

Я видел, как у Влада напряглись челюсти, как его пальцы сжались в кулаки так, что костяшки побелели. Он пытался дышать ровно, но она продолжала вонзать в него слова, как ножи.

— Может, я и пустая, — продолжила она, — но я хотя бы пытаюсь жить. А ты живёшь прошлым, как старик. Вечно ноешь, как всё было, и боишься, что будет дальше.

— Да я… я тебя вытаскивал, Рина! — взорвался он. — После того Нового года! Когда ты закрылась в своей чёртовой комнате, когда перестала есть, когда от тебя осталась одна тень — я! Я был рядом! Я таскал тебя к врачам, я слушал твои истерики, я вытирал тебе слёзы, а ты… ты теперь смотришь на меня, как на врага?!

Она хмыкнула.

— А может, ты просто пытался из меня сделать ту, кем я быть не хочу? Удобную сестрёнку, которая будет сидеть дома и тихо молчать, пока ты живёшь своим прошлым.

Я почувствовал, как воздух в комнате стал почти невыносимым. Влад сделал шаг к ней, лицо его было искажено гневом, дыхание тяжёлое.

— Да ты неблагодарная… — начал он, но Рина перебила его.

— Скажи уже, что жалеешь, что я вообще родилась. Давай, выговорись.

Влад выдохнул, но в этот раз не сдержался — резкий, быстрый, словно отрефлектированный, удар ладонью пришёлся ей по щеке. Глухой хлопок отозвался эхом в тишине. Рина замерла, глаза её расширились — не столько от боли, сколько от того, что он осмелился. Щека тут же наливалась красным, а в её взгляде появилась та самая стылость, от которой мурашки пробежали у меня по коже.

— Всё, хватит! — я резко встал, подойдя к Владy, схватил его за плечо и оттащил в сторону. — Остынь, чёрт возьми! Это твоя сестра!

Влад тяжело дышал, в глазах метался огонь и какая-то горечь, как будто он сам испугался того, что сделал, но не мог признаться в этом даже себе.

Рина, не говоря ни слова, медленно повернулась к нему, её губы дрогнули в кривой усмешке, но глаза были холодными, как лёд.

— Поздравляю, — тихо произнесла она, — я тебя ненавижу.

Она развернулась и ушла в свою комнату, хлопнув дверью так, что со стены чуть не слетела фотография. В коридоре осталось тяжёлое, густое молчание. Влад опустился на диван, уткнулся лицом в ладони, а я остался стоять, чувствуя, что после этой ночи между ними уже никогда не будет как раньше.

Я опустился рядом с Владом, чувствуя, как от него исходит густое, тяжёлое напряжение, словно от перегретого металла, который вот-вот начнёт трескаться. Он сидел сгорбленный, плечи опущены, взгляд упирается в пол, будто тот мог дать ответы на вопросы, которые он сам боялся произнести вслух. Пальцы машинально тянулись к бутылке виски на столике, и я даже не стал его останавливать — сейчас алкоголь казался ему единственным способом хоть немного заглушить то, что жгло изнутри.

— Влад? — тихо, почти осторожно произнёс я, наблюдая, как он наливает себе полный стакан, и янтарная жидкость колышется в дрожащей от напряжения руке.

Он поднял на меня глаза — усталые, затуманенные, с какой-то новой, непривычной тенью. Не гнев, не обида, а скорее то самое опустошение, которое наступает после бури, когда понимаешь, что разрушил не только то, что было, но и то, что могло быть.

— Она успокоится… — начал я, но даже сам почувствовал, насколько слабо и беспомощно звучат эти слова. — Помиритесь вы.

Он усмехнулся — коротко, без радости, скорее, с горечью.

— Нет, Дань. Она не простит такого. — Глоток, ещё один. Он выдохнул, и в этом выдохе было всё: злость на себя, растерянность, тихое отчаяние. — Я впервые поднял руку на неё…

Я видел, как его это разъедает. Словно он сам себе казался чудовищем, которого ещё вчера даже в мыслях не существовало. Он сидел передо мной, но будто уже был где-то далеко, в голове возвращаясь к этой секунде — к хлопку ладони о её кожу, к выражению её лица.

За стеной — тихие, но пронзительные всхлипы. Я невольно задержал дыхание, прислушиваясь. Слёзы Рины звучали как-то особенно… не громко и не истерично, а так, будто она держала себя из последних сил, но трещины уже расползлись, и удержать всё внутри невозможно.

— Чёрт… — выдохнул я, откинувшись на спинку дивана. — А что мне делать в таком случае? Я же не психолог, из меня хреновый спасатель.

В голове крутилось тысяча вариантов: пойти и поговорить с ней, попробовать успокоить; остаться и не лезть, дать им самим разрулить; или наоборот — вывести её на разговор, пусть даже на конфликт, чтобы выплеснула всё, что накопилось. Но я понимал, что сейчас она в таком состоянии — алкоголь, трава, и вся эта злость — что любой мой шаг может быть воспринят как нападение.

Влад молчал. Пил медленно, как будто каждый глоток был наказанием, а не облегчением. Я видел, как с каждой минутой он всё больше ненавидит себя. Хотелось как-то его встряхнуть, вытащить из этого вязкого болота вины, но и я сам чувствовал, что застрял между двух огней.

Я долго сидел, прислушиваясь к её всхлипам за стеной. Влад молчал, только иногда тяжело выдыхал, сжимая стакан в руках так, будто мог выдавить из стекла прощение. Но я знал — если оставить всё так, это затянется надолго. И чем дольше, тем глубже яма.

Я поднялся, медленно, словно проверяя, не заметит ли он моего движения, и направился к её комнате. Дверь была прикрыта, щель пропускала полоску тёплого света. Я постучал, негромко.

— Рина…

Тишина. Только хрипловатое дыхание за дверью.

— Рин, я войду. Нам надо…

— Пошёл нахуй. — Голос резанул, словно остриём. — Не хочу тебя видеть. Никого.

Я сжал зубы.

— Ну, тогда просто послушай.

— Я сказала — вали. — В её голосе уже дрожало что-то, похожее на рыдание, но больше злости.

— Нет, — твёрдо сказал я. — Не уйду.

Секунда — и дверь дёрнулась. Она стояла на пороге, растрёпанная, с опухшими глазами, ресницы слиплись от слёз, домашняя футболка и шорты, которые сидели чуть слишком свободно. Запах сладковатый, тяжёлый — алкоголь, трава, слёзы.

— Ты глухой, блядь? — прошипела она. — Или настолько тупой, что думаешь, сможешь тут меня "спасти"?

— Я просто…

— Просто что? — перебила она, и голос сорвался на крик. — Просто решил, что ты умнее всех, что знаешь, что мне нужно? Ты, тролль, ботаник с книжками, который думает, что понимает жизнь, — ты вообще хоть раз в жопе был, а? В той, где темно, где нечем дышать, где всё, что ты любил, у тебя отобрали?!

Я молчал. Она шла на меня, словно выталкивая всё накопленное годами.

— Родителей ненавижу, понял? Ненавижу, потому что им похер. Работа, встречи, хуй знает что ещё — всё важнее, чем мы. Влад… — она резко всхлипнула, но продолжила, — Влад спит с каждой, кто под руку попадётся, лишь бы забыть. И это, блядь, он мне будет читать лекции о том, как жить?!

Слёзы стекали по её лицу, но она даже не пыталась их вытереть.

— А я… я сама себе противна. Я живу как… как кусок мусора. Гимнастика, чтобы измотать тело, официантка — чтобы быть вечно на ногах, секс… — она дернула плечом, — секс, чтобы хоть на пару часов не думать.

Она на секунду замолчала, и я уже хотел что-то сказать, но она добила:

— И ты! — ткнула в меня пальцем. — Ты, тролль, рыжий, умничающий ботаник, который почему-то вечно тут, лезешь ко мне в голову, в душу, в мою грёбаную жизнь! Не могу я видеть тебя. Понял?

Я сделал шаг к ней.

— Рина, хватит. Я…

— Не трогай меня! — закричала она, отступая назад.

В её глазах мелькнуло что-то странное — не просто злость, а настоящий ужас. Она резко схватилась за грудь, дыхание стало прерывистым, быстрым, слишком быстрым.

Её дыхание стало рваным, будто кто-то выдрал у неё из груди возможность вдыхать до конца. Глаза расширены, губы дрожат, слёзы катятся всё быстрее, но уже не из-за злости — это был страх, чистый, животный, который превращает человека в загнанное в угол существо. Чёрт… Сука… Во что я вляпался? Я не знал, что делать, и от этого стало вдвойне страшно.

— Влад! — крикнул я так, что сорвал голос.

За эти пару секунд её начало бить сильнее, руки дрожали так, что пальцы словно онемели, ногти впивались в ладони, на шее вздулись жилы, а вдохи были такими короткими, будто она захлёбывалась воздухом.

Влад влетел в дверной проём, глаза расширены, лицо бледное. Он на секунду замер, уставившись на сестру, и в его взгляде мелькнула та паника, которую я ещё никогда у него не видел.

— Сука… Рина? Подожди, сейчас… — он выдохнул это больше себе, чем нам, и исчез в сторону кухни.

Я слышал, как он рылся в шкафах, что-то падало на пол, звенело стекло. Вернулся он с трясущимися руками, в одной — шприц, в другой — ампула.

— Дэн, держи её! — его голос был резким, но в нём дрожала паника.

Я шагнул к Рине. Она стояла, сгорбившись, глаза пустые, дыхание всё так же рваное, как будто из неё выкачали всю энергию, всю злость, оставив только выжатую оболочку. Я протянул руки, но она дёрнулась, словно я был ещё одной угрозой.

— Рина, спокойно… Это я, — говорил я тихо, но она не слышала. — Может, скорую? — я поднял глаза на Влада, чувствуя, как внутри всё сжимается. — Она не контролирует дыхание, Влад!

— Сейчас… Сейчас пройдёт, — он говорил быстро, не глядя на меня, сосредоточенно заполняя шприц. — Я введу ей успокоительное, просто держи её.

Она билась, отталкивала меня, ногти царапнули мне руку, но я всё-таки схватил её за запястья, чувствуя, как тонкие кости дрожат в моей хватке. Развернул к себе спиной, прижал к груди, чтобы зафиксировать. Она выгибалась, вырывалась, но у неё уже не было сил — только хаотичные движения, словно у тонущего, который в панике хватается за всё подряд.

— Рина, дыши… Вспомни, как дышать, — голос Влада был низким, он тянул слова, пытаясь поймать её внимание, но она не реагировала.

Я чувствовал её дыхание — слишком быстрое, горячее, будто в каждом вдохе было больше боли, чем кислорода. Сердце её колотилось в спину, как пойманная птица в клетке. Я держал крепко, боясь, что отпущу — и она рухнет в темноту, из которой уже не вернётся.

Она билась в моих руках всё сильнее, хотя казалось, что сил у неё уже не осталось. Пятки ударяли по полу, ногти скребли по моим запястьям, оставляя красные полосы, тело выгибалось, словно я держал не человека, а дикое, загнанное животное, которое решило, что проще умереть, чем поддаться.

— Пусти… Пусти меня… — её голос был хриплым, рваным, каждое слово вырывалось вместе с отчаянным всхлипом. — Дай… дай мне умереть… пожалуйста…

У меня похолодело внутри. Эти слова ударили сильнее любого удара. Она просила об этом не с вызовом и не в злости — а тихо, почти умоляюще, как человек, который действительно не видит иного выхода.

— Заткнись! — взорвался Влад, и его голос был уже не просто злым, а сорванным от боли. — Ещё раз скажешь такое — я…

Он оборвал себя, но в его лице было всё: злость, страх, беспомощность. Руки его дрожали, пока он держал шприц, ампула чуть не выскользнула.

— Рина, мать твою… — он почти простонал, подходя ближе. — Ты не понимаешь, что ты делаешь с нами…

Она дёрнулась ещё раз, но я держал крепко, прижимая её к себе. Я чувствовал, как её лопатки остро врезаются в мою грудь, как тело мелко дрожит.

— Вводи, — сказал я коротко, потому что сам уже боялся, что она вырвется и просто рухнет лицом в пол.

Влад подхватил её за руку, рвано вдохнул и ввёл иглу в вену. Она попыталась отдёрнуть руку, но я перехватил её крепче. Игла вошла легко, поршень шприца медленно ушёл вниз, и в этот момент я впервые почувствовал, как её дыхание стало чуть длиннее.

— Всё… Всё… — тихо говорил Влад, вынимая иглу. — Сейчас отпустит…

Она всхлипнула, но уже не билась так яростно. Плечи начали опускаться, руки обмякли в моей хватке, дыхание стало глубоким, хоть и неровным. Голова её клюнула вперёд, и я почувствовал, как вес её тела изменился — она стала почти невесомой, как кукла.

Я медленно отпустил её, и Влад аккуратно уложил сестру на кровать. Мы оба стояли рядом, молча, слыша только её тихое, всё ещё чуть прерывистое дыхание.

Осадок остался тяжёлый, вязкий, будто после пожара, когда вроде бы всё потушено, но в воздухе ещё стоит запах гари. Влад молчал, сжав кулаки, и я видел, что он злится уже не на неё, а на себя. Я тоже чувствовал это — глухое чувство вины, что мы вдвоём не смогли остановить её раньше, что довели до такого состояния.

Мы оставили Рину в её комнате, дверь не закрывали, хотя тишина за ней теперь давила куда сильнее, чем её крики минут двадцать назад. Я слышал её прерывистое дыхание даже сквозь приглушённый шум из гостиной. Каждое всхлипывание будто царапало по нервам. Влад остался в зале, на диване, бутылка виски стояла рядом, словно немой свидетель того, как всё пошло по пизде.

Я прошёл туда и сел напротив него. Он сидел, опершись локтями на колени, ссутулившись так, будто на спину ему навесили мешок с камнями. Лицо серое, глаза пустые, только губы дрожат — не от холода, а от того, что внутри него кипит, но выхода нет.

— Это я виноват, — выдохнул он почти шёпотом, даже не глядя на меня.

Я откинулся на спинку кресла, в груди защемило. Чёрт, я ненавижу вот это — когда человек сам себя жрёт изнутри, и ты видишь, что он буквально разваливается, но не можешь просто взять и залатать дыру.

— Тут нет твоей вины, — сказал я тихо. — Ей просто тяжело всё это тащить одной.

Он только покачал головой, достал сигарету, щёлкнул зажигалкой. Пламя на секунду осветило его лицо — губы сжаты в тонкую линию, взгляд в пол, и в этих глазах такая усталость, что на секунду я подумал: он старше меня лет на десять, хотя мы ровесники. Он протянул мне сигарету, и я взял её. Затянулся, почувствовав горький дым в лёгких, и на мгновение стало легче, но это облегчение было обманчивым — словно делаешь вдох перед тем, как снова нырнуть в ледяную воду.

— Я должен был быть ей опорой, — сказал он после долгой паузы, выдыхая дым медленно, как будто вместе с ним пытался выпустить из себя всю вину. — А выходит, что всё это время опорой была она. Её панические атаки для меня… как смерть.

Я заметил, как он слегка повёл плечами, будто хотел стряхнуть с себя этот груз, но не смог.

— Это часто бывает? — спросил я, уже зная, что ответ мне не понравится.

Влад усмехнулся, но в этой усмешке не было ни грамма веселья.

— После смерти Эшли — да, довольно часто. Они ведь с детства дружили, гимнастика, тренировки, соревнования… Они были как день и ночь. Эшли — тихая, мягкая, а Рина — ураган. Но они… они дополняли друг друга. — он отвёл взгляд, щёлкнул пеплом в пепельницу.

Я сделал ещё одну затяжку, дым обжёг горло, но это помогало удержаться от лишних вопросов. Влад тут же зажёг себе ещё одну сигарету, словно первой было недостаточно, чтобы заглушить боль.

— Приступы стали реже, когда она начала ходить по врачам. Но потом… она залила всё алкоголем, — он пожал плечами. — А потом — просто секс на пьяную голову.

Я молчал. Эти слова застряли в воздухе, как горький запах дешёвого табака, и я понимал: он говорит не для того, чтобы я понял, а потому что ему нужно выговориться.

— Почему ты не сказал об этом родителям? — наконец спросил я.

Он поднял глаза и на секунду они блеснули злостью.

— Потому что Рина права, им насрать на нас. Как только нам стукнуло тринадцать, мы их больше не видели. Приезжали на пару месяцев, потом снова съёбывали. Всё детство мы жили сами по себе. Я думал, что Рине это не так важно… А оказалось — нужно было. Но уже поздно. Я пытался заменить ей и отца, и мать.

Он затушил сигарету, но руки его дрожали.

— Думаю, надо всё-таки поговорить с ними, — тихо сказал я.

— Она не захочет, — отрезал он. — И сейчас… она в таком состоянии, что я даже боюсь лишнее слово сказать. Жаль, что ты увидел всё это. Нашу жизнь. Её… и мою.

Влад опустил голову, и голос его стал почти неслышным:

— Я боюсь её потерять, Дэн. Мы с ней как одно целое. Если умрёт она — умру и я.

Эти слова легли между нами, тяжёлые, холодные, как камень. Я понимал, что в них нет преувеличения. И именно это пугало меня больше всего.

Chapter 8

Рина.

Утро — или, может, уже день — пришло слишком быстро, как будто ночь просто моргнула и исчезла, оставив меня наедине с гнетущим похмельем и вязким туманом в голове. Я не хотела открывать глаза, но всё равно сделала это — и тут же пожалела. Свет из окна ударил в зрачки болезненным белым лезвием, так, что мне показалось, будто кто-то пытается выжечь остатки сна прямо изнутри. Глаза ныли, словно я плакала всю ночь без остановки, горло саднило, а голос застрял где-то глубоко, как будто его заблокировал комок, который невозможно проглотить.

За дверью слышались голоса — низкий, хриплый, чуть насмешливый тролля и усталый, срывающийся Влада. Они говорили негромко, но каждое слово будто пробивалось сквозь толщу стен и резонировало в моих висках. Я не пыталась вслушиваться — у меня не было ни сил, ни желания. Слушать кого-то означало снова включаться в этот мир, а я… я хотела остаться в пустоте.

Мысли, как сорвавшиеся с тормозов, помчались обратно во вчерашний день. Всё началось как обычно: университет, тренировка, работа — привычная механика, в которой я давно жила на автомате. Потом клуб: громкая музыка, дым, алкоголь, чужие руки, чужие взгляды. Я пила жадно, как утопающий глотает воздух, курила, чтобы затуманить голову, и всё время пыталась прогнать из мыслей тролля, который упорно возвращался, даже если я затыкала его образ другими лицами. Потом — секс в машине. Спонтанный, пустой, без намёка на чувства. Просто чтобы заткнуть эту внутреннюю боль, хоть на пару часов.

Дальше — туман. Не помню, как оказалась дома. Но помню резкий, обжигающий разговор с Владом. Ссора, в которой мы оба потеряли контроль. И момент — единственный, но разящий, — когда он впервые поднял на меня руку. Я замерла, как от пощёчины не только по коже, но и по душе. А потом… потом истерика, паническая атака, руки тролля, удерживающие меня, пока я не провалилась в пустоту.

И теперь… теперь мне хотелось исчезнуть. Раствориться в воздухе. Уйти туда, где никто не вспомнит, что я существовала. Мне было стыдно до дрожи, до тошноты. Стыдно за всё — за то, что наговорила брату, за то, что загоняла себя в это самоуничтожение, за то, что вообще жива.

Я ведь тоже знала, что он переживает по-своему. Да, Влад глушил боль женщинами, но он никогда не жаловался, никогда не позволял себе забыть об Эшли. Я же… я пыталась вычеркнуть её из памяти, чтобы не видеть, как мои воспоминания ломают меня.

Эшли. Моё сердце болезненно сжалось от одного её имени. Перед глазами всплыло её лицо — смеющееся, яркое, живое. Та, которая умела обнять так, что казалось, весь мир становится безопасным. Та, с которой мы были как две стороны одной медали. И та, которую я… убила.

Нет, не физически. Но я же знаю: если бы не я, она была бы жива. Если бы я тогда не написала, не попросила её забрать меня с той проклятой вечеринки, она осталась бы дома с родителями. Не пошла бы спасать мою задницу в ту ночь. Не встретила бы по дороге того чёртова пьяного водителя. Это я втянула её в это. Я настояла, чтобы она пришла. Я торопила её. Я слышала в трубке её усталый голос, и всё равно умоляла: «Пожалуйста, забери меня».

И она пришла. И не дошла.

С тех пор я жила с этим, как с приговором. Четыре года гнила изнутри, скрывая правду от Влада. Он до сих пор верит, что это несчастный случай, что Эшли просто оказалась не в то время не в том месте. А я… я знаю, что «не то место» — это была я.

— Рина? — тихо позвал он, открыв дверь.

Я медленно повернула голову. Сегодня он выглядел так, будто за одну ночь выгорел дотла. Волосы взъерошены, слипшиеся пряди выдавали бессонные часы, когда он, возможно, просто сидел и думал. На нём старые спортивные штаны, домашняя футболка, мятая и чуть перекошенная на плече. Но главное — глаза. Пустые, как выжженное поле. Там была боль, вина, усталость. Он был сломан.

— Уходи, — выдавила я, и мой голос прозвучал так глухо, что сама испугалась его.

— Давай хотя бы вместе позавтракаем? — он сделал шаг, словно пробуя лёд на прочность.

— Уходи, — повторила я чуть громче, но с тем же холодом.

Он опустил взгляд, задержался в дверях на пару секунд и едва слышно прошептал:

— Прости меня…

Когда дверь за Владом тихо прикрылась, тишина снова заполнила комнату, давящая, как мокрое одеяло. Я лежала, уставившись в потолок, но через пару минут пальцы сами потянулись к тумбочке, где лежал телефон. Это было похоже на мазохизм — я знала, что сейчас сделаю себе только хуже, но остановиться не могла.

Я открыла мессенджер и пролистала вниз, туда, где хранились старые, уже выцветшие от времени переписки с Эшли. У нас были тысячи сообщений, но я искала те, последние, которые врезались в память, как шрамы на коже.

Вот.

22:46

— Ты где?

22:47

— Дома, с родителями. А что?

22:47

— Приезжай за мной, я не могу тут больше находиться.

22:48

— Брина, уже поздно. Я завтра рано встаю.

22:48

— Эш… пожалуйста. Мне понравился один парень, я выпила слишком много и накурилась. Он меня заводит, я боюсь, что натворю глупостей, если ты меня не заберёшь.

22:49

— Ладно. Пешком пойду, автобус уже не ходит.

22:49

— Только быстрее. Я не выдержу его близости.

Последнее сообщение от неё пришло в

23:02

:

— Через пятнадцать минут буду, жди у входа.

После этого — тишина. А в

23:18

мне позвонил какой-то мужчина, голос дрожал, и он говорил что-то про «аварию», про «скорую», про то, что «девушка в тяжёлом состоянии». Я помню, как выронила телефон прямо на асфальт, как руки перестали слушаться, как в голове билась одна мысль: «Нет. Нет. Нет».

Эшли так и не дошла до вечеринки. Не успела. Какой-то пьяный ублюдок выскочил на тротуар на своём чёртовом внедорожнике, и она оказалась на его пути. Удар был такой силы, что… я даже не могу это закончить в голове.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я смотрела на экран, на наши последние строки, и ощущала, как всё внутри сжимается в болезненный комок. Эти слова — мои просьбы, моя настойчивость — стали тем самым грузом, который я таскаю четырегода , и он всё тяжелее. Я буквально затолкала её в ту ночь, вытолкнула из её тёплого дома в холодную улицу.

Я видела, как тогда падал снег, как фонари выхватывали из темноты медленно кружащиеся белые хлопья. Она шла навстречу мне — и навстречу своей смерти.

Я перечитывала эти сообщения снова и снова, как будто пыталась найти там хоть намёк, что всё могло сложиться иначе. Но их строки были выжжены в моей памяти, и каждая буква жгла сильнее, чем любая рана. Всё, что я написала, каждый символ, отправленный в ту ночь, стал для меня смертным приговором. Для неё — окончательным, для меня — пожизненным.

Я тогда просто хотела, чтобы рядом был кто-то свой, чтобы меня удержали за руку, чтобы я не сорвалась. А в итоге я сорвала с неё всё — дыхание, смех, жизнь. Она ведь могла остаться дома, могла лечь спать в своей комнате, под тёплым пледом, среди запаха маминых духов, а не выйти в холод и тьму навстречу этому чудовищу за рулём.

Я не просто виню себя — я

знаю

, что виновата. Эта уверенность, как гвоздь, вбитый в сердце, не даёт мне ни дышать, ни спать, ни есть. Я не могу смотреть на снег без того, чтобы не вспомнить, как он кружился над её волосами в тот вечер, как свет фонарей рисовал на асфальте мягкие золотые круги, в которые она так и не ступила.

Я убила не только Эшли. Я убила себя. Но смерть моя — не быстрая, а медленная, растянутая на годы. Каждый день я просыпаюсь, и этот день уже испорчен тем, что я проснулась. Каждый вдох — напоминание, что я всё ещё здесь, а она — нет.

Влад не знает всей правды. Он думает, что это просто несчастный случай, но если бы я открыла рот и сказала всё… он бы никогда на меня больше не посмотрел. Он потерял девушку, которую любил, а я — подругу, которая была мне ближе, чем родная сестра. Но я ещё и тот человек, по чьей вине он её потерял.

Иногда я думаю о том, чтобы всё это прекратить. Просто… выключить. Чтобы перестало болеть, чтобы перестало давить в груди, чтобы в ушах перестал звучать её смех, обрывающийся в моих воспоминаниях, как оборванная нота. Смерть для меня уже не кажется страшной — страшно вот так жить, таская на себе этот камень, который с каждым годом становится тяжелее.

И в голове всё время один вопрос: если я её туда отправила… значит ли это, что я должна пойти за ней?

Я лежала неподвижно, словно окаменевшая, и в то же время чувствовала, как под кожей, глубоко, где-то между рёбрами и сердцем, что-то медленно, методично разъедает меня изнутри. Не боль — скорее жгучая, вязкая, удушающая вина, густая, как чёрная патока, в которую ты увязаешь, пока не перестанешь шевелиться. Я прожила с этим четыре года, и за это время моё отражение в зеркале превратилось в чужое лицо, в которое я не могу смотреть. Я превратилась в девушку, которую когда-то презирала бы — в пустую оболочку, готовую отдать своё тело кому угодно, лишь бы на час забыться. Любовь? Я её не заслуживаю. Тепло? Оно мне противопоказано. Нежность? Она ранит сильнее ножа. У меня есть только карьера, работа до изнеможения, бесконечная гонка за чужими ожиданиями — потому что в этой гонке я хотя бы чувствую себя чем-то нужной, хоть и ненадолго.

Дверь открылась медленно, почти бесшумно, и в проёме появился Влад. Он держал в руках поднос — белая чашка, тонкая ложка, тарелка с едой, которая пахла так, будто её готовили с заботой. Он поставил поднос на тумбочку рядом с моей кроватью, но даже не посмотрел на еду — его взгляд был прикован ко мне. А за ним вошёл Даниил. Я выпила только воду, так как после алкоголя, все горло резало, а вода успокоила.

Я почувствовала, как в груди что-то неприятно дрогнуло. В нём было что-то… опасно манящее. Он был не из моего мира, слишком правильный, слишком светлый для того болота, в котором я тону. Его глаза — тёплые, карие, с мягким блеском — не должны были задерживаться на таких, как я. Я же знала: позволить себе хоть что-то к нему почувствовать — значит совершить ещё одну ошибку, а я уже и так живу из одних ошибок. Я — свой собственный палач, который каждый день приговаривает себя к продолжению этой пытки.

— Рин, пожалуйста, поешь, — голос Влада дрогнул, и это дрожание было хуже любого крика.

Я поставила обратно пустую кружку, и вернулась в свое положение, не повернула головы в его стороны. Смотрела в потолок, в эти искусственные звёзды, нарисованные давно, когда мы с ним ещё смеялись, а не избегали друг друга.

— Уйдите, — сказала я тихо, но в каждом слове был холод.

Я знала: если они останутся, я могу сорваться. Снова начнётся истерика, я разрушу всё вокруг, как вчера, а потом… потом они опять будут меня спасать. Но спасать уже нечего. Четыре года я живу в аду, и, что страшнее всего, я сама выбрала не искать выхода.

— Рин, прости меня за вчера… — тихо сказал Влад.

Владик, боже…

Это не тебе нужно просить прощения, а мне. Я лишила тебя счастья, вырвала из твоей жизни ту, кого ты любил. Я ненавижу себя. И родителей — за их пустоту. И весь этот мир — за то, что он продолжает жить, будто ничего не произошло.

— Уходите, — повторила я.

— Рин, давай я позвоню твоему психологу? — в его голосе мелькнула надежда, как тонкий лучик в тумане.

— Не надо. Скоро всё равно… всё пройдёт, — сказала я, и внутри осознала, что в этих словах слишком много правды, чтобы он их услышал.

Я поймала их переглянувшиеся взгляды краем глаза. Они что-то искали друг в друге — решение, способ, ключ ко мне. Но меня уже не было здесь. Я была где-то глубже, за стеклянной стеной, и ни один из них не мог её разбить. Даже когда теплая ладонь Влада коснулась моей руки, я резко, почти грубо, отдёрнула её. Не хочу. Не могу. Я всех подвела. Я всё разрушила.

— Дэн? Ты можешь ей помочь? — спросил он с какой-то последней надеждой.

— Выйди, Влад. Я попробую с ней поговорить, — ответил Даниил.

— Не надо, — прошептала я, но Влад всё же поднялся и вышел.

Даниил остался. Не спешил, не двигался резкими жестами. Просто подошёл ближе. Его глаза — тёплые, почти ласковые, но в них я видела не жалость, а что-то другое… что-то, чего я боялась больше всего: заботу. Он был слишком тихим, слишком настоящим, слишком не для меня. И именно поэтому его присутствие резало, как бритва.

Он остановился рядом, но не слишком близко — так, будто боялся спугнуть меня, будто я была раненым зверем, который в любую секунду может вцепиться в руку.

— Рина… — тихо начал он, но я тут же отвела взгляд. Не могла. Не хотела. Слишком стыдно.

Я видела, как он стоит, как слегка меняется выражение его лица — от осторожного к чему-то… внимательному. Словно он изучает каждое моё дыхание, каждую дрожь в пальцах.

— Ты знаешь, — продолжил он, — что Сатурн… если смотреть на него с поверхности, казался бы тихим и безмятежным? Но на самом деле там ураганы, и ветер сильнее, чем в любом месте нашей планеты. Просто мы их не слышим.

Я даже не подняла головы. Эти его истории… Он, наверное, думает, что сможет вытащить меня разговорами о космосе, планетах, галактиках. Но я сейчас и Землю-то не могу вынести, а он зовёт меня в холодный, пустой вакуум.

— Я не Сатурн, — сказала я глухо. — У меня нет колец, нет красоты. У меня внутри только гниль.

Он немного замолчал. Я слышала, как он делает вдох, медленный, выверенный, как будто считает до трёх.

— Не правда, — сказал он спокойно. — Ты просто смотришь на себя изнутри. А изнутри всё кажется хуже, чем есть на самом деле.

— Тролль… — я впервые посмотрела на него. — Ты видел, что со мной было вчера. Видел, какая я. Ты знаешь, что я делала. Ты знаешь, что я не заслуживаю… ничего. Ни твоих слов, ни твоего взгляда.

— А я считаю, что заслуживаешь, — он не отвёл взгляда. — Даже больше, чем сама думаешь.

Я почувствовала, как в груди что-то болезненно сжалось. Хотелось закричать, ударить его, выгнать. Потому что такие слова — опасны. Они как тонкая трещина в бетонной стене, за которой я прячу себя. Если трещина разрастётся — всё рухнет, и я снова начну чувствовать. А я не хочу. Не могу. Это слишком больно.

В голове тут же вернулась старая мысль, та, которая давно стала фоном:

«Если уйти совсем, всё это закончится»

. Не будет ни вины, ни боли, ни этих глаз, в которых отражается то, чего я боюсь.

Я почти видела, как могла бы сделать это — тихо, без крика, без записок. Чтобы никто не успел остановить. Чтобы Влад перестал мучиться, чтобы Даниил перестал тратить на меня своё время, чтобы… всё просто стихло.

Он всё ещё стоял рядом, не двигаясь, словно пытался нащупать невидимую грань, за которую я его не пущу. И я знала — пущу я его ровно настолько, насколько позволит мой собственный страх.

— Рина, — снова начал он, но его голос стал мягче, ниже, почти шёпотом. — Мы можем… поговорить? Не о планетах, не о работе, а о тебе. О том, что тебе больно.

Я резко повернула голову к стене, чтобы не видеть его лица.

— Не хочу. Я устала. Хочу тишины.

Он какое-то время молчал, и я почувствовала, как его взгляд буквально прожигает мою грудь.

— Иногда, — тихо сказал он, — тишина убивает сильнее, чем любые слова.

Я сжала одеяло в пальцах.

— Ты не понимаешь. Я просто не хочу, чтобы кто-то… влезал. Я никого не пускаю — и тебя тоже.

Он сделал шаг ближе, и я почувствовала тепло, которое исходило от него.

— А я прошу только об одном, — сказал он тихо, но твёрдо, — не отталкивай меня.

Я повернулась к нему, собираясь сказать, что это глупо, что он всё равно ничего не сможет изменить. Но он не дал мне этого сделать.

Его рука легла на мою щёку — осторожно, как будто я могла рассыпаться от одного неверного движения. Его пальцы были тёплыми, и я вдруг заметила, как сильно дрожат его руки.

— Тролль… — выдохнула я, но не успела спросить, что он делает.

Он наклонился и коснулся моих губ — сначала едва заметно, как будто спрашивал разрешения, а потом чуть увереннее, но всё так же нежно, без спешки, без желания взять силой. Это был поцелуй не страсти, а какой-то тихой, тёплой заботы, в которой я утонула на короткий миг.

Он целовал так, будто я была его воздухом, без которого он задыхался. Как будто этим поцелуем он хотел сказать всё то, что я не готова была услышать словами: «Я рядом. Я не уйду. Ты для меня важна».

Я замерла, не в силах пошевелиться, не зная, что чувствовать. Это было неправильно, это было опасно… и, чёрт возьми, это было так страшно нужно.

Я не ответила на поцелуй, но и не отстранилась сразу. Просто застыла, стиснув зубы, потому что боялась — если двинусь, то всё это рухнет, как карточный домик, а я… я снова останусь одна.

Он отстранился совсем чуть-чуть, так, чтобы я могла увидеть его глаза. В них не было привычного спокойствия — они были полны тревоги, какой-то почти отчаянной просьбы.

— Рина… — он выдохнул моё имя так тихо, словно боялся, что оно разобьётся о тишину. — Я знаю, ты думаешь, что всё кончено. Что ты всё испортила. Что лучше… — он запнулся, но я видела, что он хочет сказать «лучше умереть».

Я сжалась, будто он ударил меня, и отвела взгляд.

— Не смей, — прохрипела я, голос сорвался. — Не смей говорить такие слова. Ты не знаешь, что у меня в голове.

— Так расскажи, — мягко, но настойчиво сказал он. — Не держи это в себе. Не грызи себя изнутри. Я здесь, чёрт возьми, я рядом!

— Зачем? — сорвалось у меня. — Зачем тебе быть рядом? Я всё разрушу, я всех ломаю. И тебя тоже.

Он улыбнулся чуть криво, но без тени насмешки.

— Может, я сам хочу быть сломанным, если это значит, что я буду с тобой.

Я почувствовала, как что-то в груди болезненно дёрнулось, и от этого стало страшно. Я не хотела чувствовать. Не хотела снова позволять кому-то заходить так глубоко. Не хотела, чтобы потом оттуда вырывали сердце.

— Не делай так больше, — прошептала я. — Не ц… целуй меня.

Даниил на секунду замер, будто обдумывал мои слова, а потом… просто наклонился и снова коснулся моих губ. Нежно, осторожно, почти робко, словно боялся, что я исчезну, если он надавит чуть сильнее. Его ладонь легла мне на щёку, пальцы дрожали едва заметно, и в этот момент он был не холодным, собранным «ботаником», а человеком, которому больно за меня, человеком, который держит меня так, будто я его единственный шанс.

Я должна была оттолкнуть его. Должна была отвернуться, спрятаться под одеяло и снова построить между нами стену. Но… я не смогла. Что-то внутри треснуло, и я, сама не понимая почему, ответила на поцелуй. Сначала нерешительно, с осторожностью, но он быстро перестал быть робким. Его губы стали настойчивее, глубже, теплее. Он целовал меня так, будто вдыхал жизнь туда, где давно пусто, будто хотел согреть каждую мою трещину.

Я чувствовала его дыхание, его ладонь на своей шее, и впервые за долгое время в груди не было пустоты. Вместо привычного холода — странное, непривычное тепло, от которого хотелось плакать. Я не думала ни о вине, ни о прошлом — только о том, как сильно мне нравится этот ботаник, как безумно я хочу, чтобы он не останавливался.

И именно в этот момент дверь тихо скрипнула. В проёме появился Влад.

Он замер, но вместо гнева или удивления в его глазах мелькнуло что-то тёплое, почти облегчение. Я успела заметить, как уголки его губ дрогнули, будто он рад, что кто-то всё-таки смог достучаться до меня.

А я… я будто опомнилась. Резко отстранилась, словно нас поймали на чём-то запретном. Одеяло мгновенно стало щитом, я вцепилась в него так, что побелели пальцы. Горло сжало, а в груди расползлась липкая волна стыда.

Влад ничего не сказал — только ещё секунду смотрел на нас, потом тихо закрыл дверь.

Я отвернулась к стене. Сердце колотилось, дыхание сбивалось, но вместо того, чтобы позволить себе почувствовать то тепло, которое он мне подарил, я заперла его глубоко внутри. Я не имею права. Не на это. Не на него. Не на счастье.

Я лежала на кровати, ощущая, как всё тело наливается тяжестью, словно сама гравитация давит на грудную клетку, сжимая лёгкие. Я хотела, чтобы он ушёл. Ушёл из моей жизни. Чтобы больше не трогал меня, не приближался к сердцу, которое я сама себе уже давно разнесла в клочья, не давал тепла, которого я не заслужила. Чертов рыжий тролль. Почему я ответила? Почему позволила себе это мгновение? И ведь… мне понравилось. Слишком мягкие губы, слишком чувственные, этот язык, который не был робким, как у застенчивого ботаника, а опытный, уверенный, как будто передо мной сидел кто-то, кто знает, что делает.

Его руки были тёплыми, обжигающе теплыми, мягкими, и казалось, что я их уже держала раньше, что память об этом переживании где-то глубоко спрятана, обманчиво знакома. Но нет — это только обман моего сердца, которое жаждет хоть мгновения безопасности.

— Рина, поговори со мной… — его голос был тихий, дрожащий, но настойчивый.

Я разрыдалась. Ревущий ком боли, вины и усталости, который я тащила через годы. Сколько я буду еще нести этот груз? Никому не рассказывала, даже психологу. Никому. Только я знаю всю правду, и только я могу прожить её снова и снова.

— Это… это я виновата, — выдавила я сквозь рыдания, чувствуя, как сердце колотится так, что кажется, сейчас выскочит из груди.

— В чём ты виновата? — настойчиво спросил он.

— Это всё из-за меня… Я во всём виновата! — слёзы катились рекой, смывая остатки самоуважения.

— Рина… — его голос дрожал, тонким слоем боли, почти отчаянья.

Я всхлипывала, дрожала всем телом. Пожалуйста, пусть он уйдёт. Оставит меня одну со своими демонами. Я не хочу, чтобы кто-то видел мою слабость, чтобы кто-то жалел меня.

Рыжий гад, который заполз в мою душу, не хочет оставлять меня одну. Влад, который пытается помочь мне справиться. Родители, которым мы никогда не были нужны. Я больше не могу. Просто не могу. Если я не скажу Владике правду, если не выплачу свою вину кому-то живому, я просто сдохну.

Я вскочила с кровати, ноги дрожали, словно глина под ними таяла, и кое-как дошла до кухни, где сидел Владик. Брат. Моя опора и одновременно напоминание о том, что я не имею права быть слабой.

— Из-за меня умерла Эшли… — вырвалось из меня с криком, который разорвал тишину, — Из-за меня, Владик.

— Рина… что ты такое говоришь? — его глаза, обычно зелёные, стали серыми, полными боли и ужаса.

— Из-за меня… она шла забрать меня… я была пьяна, я была накурена… — я не могла дышать, слова цеплялись друг за друга, рвались наружу сквозь горло. — Я написала ей, чтобы она забрала меня… и она шла… она шла… и не дошла. Если бы я не попросила, она бы была жива.

Влад попытался встать, подойти ближе, но я отошла. Мне не нужны объятия. Мне не нужна ложь утешения. Я не могу выдержать жалость, даже родную.

— В Новый год… — продолжала я, рыдая, кусая губу до крови, — я была на вечеринке с Тоней. Мне ужасно понравился один парень… мы играли в бутылочку… и он вызвал шторм во мне… я была не в себе, и я могла сделать что-то ужасное… — я зажмурилась, каждое слово давалось мне с болью, как шипы в сердце. — Я попросила Эшли забрать меня… но она не успела… И это моя вина.

Я рухнула на пол, бессильная, горькая истерика раздирала меня на части, каждая клетка тела тряслась от боли, слёзы смешивались с потом, сердце билось в бешеном ритме. Влад смотрел на меня с безумным беспокойством, глаза сжимались от боли, губы дрожали, как будто он хотел сказать что-то, но не знал, как.

Рядом стоял тролль, рыжий, странный, как будто он что-то вспоминал, или мне казалось. Его взгляд был странно мягким, почти понимающим, но я не могла воспринимать это, потому что боль, которую я чувствовала, была слишком настоящей, слишком глубокой, чтобы делиться ею с кем-то, кроме брата.

— Рина… — выдохнул Влад тихо, почти шёпотом. — Почему ты не сказала сразу?

— Я… не могла, — выдавила я, поднимая глаза на него, но они тут же наполнились слезами. — Я ненавижу себя за то, что живу… Я пыталась забыть… и не могу… Она должна была быть счастлива.

Влад медленно опустился на корточки напротив меня, его руки протянулись, дрожащие, как будто боялись сломать меня окончательно. Его лицо было наполнено ужасом, болью, но и мягкой решимостью защитить меня, несмотря на то, что я казалась сломленной.

Я смотрела на него, на каждую линию его лица, на каждую мелочь — зеленые глаза, слегка вздутые вены на висках, дрожь губ. Мне хотелось раствориться в этом внимании, но я не могла. Я чувствовала, что я больше не имею права на тепло.

— Владик… — прошептала я, и слёзы капали на пол, — прости меня…

Он ничего не сказал. Он просто обнял меня, осторожно, как будто опасался, что я могу исчезнуть, если его прикосновение будет слишком сильным. Я ощущала тепло, но не позволяла себе им насладиться. Сердце всё ещё колотилось, но не от радости — от осознания того, как глубоко я погрузилась в свою вину, в свою боль, в свою бессильную, холодную усталость, от которой хотелось исчезнуть.

Я хотела уйти, раствориться, перестать существовать, потому что быть живой было слишком тяжело. Быть слабой перед всеми — невозможно. Быть Риной, которая несёт чужие жизни на своих плечах… слишком больно.

Chapter 9

Даниил.

Я стоял в дверях, и каждый мускул в моем теле напрягался, словно я пытался удержать что-то невероятно хрупкое от падения. На плече у брата рыдала она — Рина, блондинка с волосами цвета зрелого пшеницы, с плечами, едва сдерживающими её хрупкую фигуру, с руками, которые из последних сил цеплялись за единственный якорь — брата. Я смотрел на неё и не мог понять: как моя жизнь так со мной поступила, что именно эта девушка, с которой ещё четыре года назад у меня произошла дикая, почти пугающая встреча, оказалась так близко и так далеко одновременно?

Я вспомнил всё: вечеринка у Макса, четыре года назад, когда она внезапно выбежала из ванной комнатте, хлопнув меня по щеке и ударив коленом в пах, а я тогда остался стоять, ошарашенный, сердце с бешеной скоростью. Тогда она была дерзкой, горячей, словно маленький взрыв эмоций в моём застывшем мире, и сидела у меня на коленях, целовала так, что я терял контроль над собой, буквально. И теперь, глядя на неё, я понимаю — та самая дерзкая, бешеная, яркая, страстная Рина, которая могла вызывать во мне бурю одним поцелуем, всё это время несла в себе груз, который я даже представить себе не мог.

Её глаза сейчас были красными от слёз, щеки блестели от слёз, волосы падали каскадом на плечи и живот, и каждый её вздох был наполнен невыносимой болью и усталостью, которую она скрывала все эти годы. Моя грудь сжималась от тревоги. Я боялся, что если я не буду рядом, если не сделаю что-то сейчас, она может окончательно погрузиться в эту бездну, и я потеряю её навсегда.

Влад, мой друг, мой брат по выбору, держал её, прижимая к себе, осторожно, словно боясь сломать хрупкую куклу. Его глаза — обычно зелёные, полные энергии и злости на мир, сейчас были серыми, полными боли и беспомощности, а руки дрожали от напряжения. Он шептал ей что-то, тихо, настойчиво:

— Это не твоя вина, Рина…

Но я видел, как она отмахивалась от этих слов, как будто каждый из них только ранил её ещё сильнее. Она считала, что вся эта боль, этот груз — её ответственность. И я понимал её, хоть сердце разрывалось от этого.

Моё дыхание стало тяжелым, каждый вдох — борьба с приливом нежности и страха. Я не мог позволить себе думать о том, как сильно я её хочу, как я могу потерять контроль, как мне хотелось просто взять её на руки, прижать к себе, защитить от всей боли мира. Она была слишком красива, слишком настоящая, слишком живой, чтобы позволить себе быть одинокой в этом хаосе. И я любил её. Любил так, что сердце болело, а руки дрожали от желания быть рядом.

Влад поднял её на руки, осторожно, словно переносил хрупкий сосуд с водой. Рина не отпускала его, цеплялась за его рубашку, за его плечо, за всё, что могло удержать её на поверхности, удержать её от того, чтобы окончательно утонуть в бездне своих воспоминаний и вины.

— Дэн, принеси ей воды, — сказал Влад тихо, с тревогой, которую я ощущал почти физически, с той заботой, которую можно почувствовать лишь через взгляд и прикосновение.

Я кивнул, но каждый шаг на кухню был как шаг по минному полю. Сердце билось бешено, ладони были влажные, и мысли путались — вода, просто вода для неё, но мне хотелось дать ей больше, дать ей всё, чтобы она смогла дышать без боли. Но я знал: пока она сама не разрешит себе принять тепло, все мои попытки будут напрасны.

Я шёл на кухню, но взгляд всё ещё оставался на ней. На её плечах, на её руках, которые цеплялись за брата, на мокрых от слёз щеках, на волосах, которые блестели под мягким светом лампы. Я боялся сделать шаг слишком близко, чтобы не разрушить этот момент, но и боялся подойти, потому что каждый сантиметр между нами казался опасностью.

Я налил в стакан ледяной воды, и холод стекал по стеклу, оставляя блестящие капли на моих пальцах. Внутри меня всё сжалось: сердце било тревожно и неровно, каждая мысль была о ней — о Рине, которая сейчас сидела в гостинной, ослабшая, измождённая, словно вся жизнь покинула её. Я вернулся в гостинную, держа стакан так, будто он был чем-то священным, способным вернуть её к жизни. Передал его Владу, который осторожно пытался поднести его к губам сестры. Его движения были точными, продуманными, но в глазах мелькала тревога — зелёные глаза-хамелеоны сейчас были голубыми, почти потерявшими свой блеск, отражая страх и бессилие одновременно.

— Дэн, помоги ей попить, я сейчас вернусь, — тихо сказал Влад. Его голос дрожал, но не нарушал тихую гармонию комнаты, где каждая тень казалась живой и внимательной.

Он встал с кровати и протянул стакан, но мои пальцы сами дрожали. Я сел на его место, пытаясь подстроиться к её слабым, осторожным движениям. Она брала воду маленькими глотками, будто боялась, что сама жизнь может утечь вместе с жидкостью. Я чувствовал, как страх сдавливает грудь, как внутри меня возникает паника: что если я не смогу удержать её, если она вновь уйдёт в этот бездушный мрак, из которого нет выхода?

Влад вернулся с резинкой и расческой. Он подошёл к Рине и начал аккуратно расчесывать её блондинистые волосы, прядь за прядью, словно аккуратно распутывая клубок боли, который она тащила в себе долгие годы. Волосы были длинные, до копчика, густые и тяжёлые, блестящие, отражающие мягкий свет лампы, и теперь выглядели такими беззащитными, хрупкими, как мягкий мех зайчонка. Рина была меньше Владика, её тёплые карие глаза слегка блестели от слёз, аккуратный нос и острые скулы придавали её лицу одновременно хрупкость и решимость, а пухлые вишневые губы дрожали, как будто готовы были произнести что-то важное, но пока не могли найти слов. Она сидела, слабо опираясь на спинку дивана, и в этот момент казалась одновременно беззащитной и необыкновенно живой.

Я осторожно протянул руки и стер пальцами её слёзы. Она положила голову мне на плечо, и это был момент, который сжимал сердце до боли, — ощущение близости, трепета и тревоги одновременно. Я чувствовал тепло её кожи, слышал, как бьётся её сердце, и внутри меня росло желание защитить её от всего мира, держать так, чтобы никакая боль больше не смогла прикоснуться к ней.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Влад, словно не замечая моего присутствия, начал заплетать её волосы в косу. Его руки двигались быстро и точно, с удивительной нежностью, словно он знал каждый миллиметр её головы, каждый узел волос, каждую прядь. Высокий, мускулистый Влад, с его слегка горбатым носом и губами розового оттенка, двигался легко и уверенно, а я наблюдал за этим и поражался, как две такие противоположности — он и Рина — могут быть настолько близки друг другу. Они как Инь и Янь: блондинистая, мягкая, кареглазая Рина и тёмноволосый, высокий, крепкий Влад, способный быть её опорой.

— Расскажешь кому-нибудь, что я умею заплетать косы, убью, — тихо предупредил Влад, и я не мог удержать улыбку.

— Не переживай, твой секрет умрёт вместе со мной, — ответил я, стараясь хоть как-то разрядить напряжение.

— Ты как? — спросил Влад, заканчивая плести косу.

Рина шепотом, еле слышно:

— Никак…

И сердце моё сжалось. Я почувствовал, как во мне растёт одновременно страх и нежность. Я хотел обнять её, сказать, что она не виновата, что ей не нужно тащить этот груз в одиночку, но делал это осторожно, чтобы не нарушить хрупкое равновесие, которое я чувствовал между ними. Её дыхание было прерывистым, кожа — горячей и живой, а сердце — маленькой птицей, пытающейся вырваться из клетки.

Я почувствовал, как Влад сжал её руку, а его глаза-хамелеоны на мгновение снова стали зелёными, отражая решимость и боль одновременно. И я, наблюдая за ними, ощущал свою роль — быть тем, кто будет рядом, кто позволит Рине дышать, кто даст ей понять, что она не одна. Любовь, страх, нежность, желание защитить — всё это смешалось во мне в один поток, который я с трудом сдерживал, чтобы не накрыла паника. Я видел её, такую крошечную, хрупкую, уязвимую, и в то же время живую, настоящую, и мне хотелось, чтобы она снова поверила в себя, чтобы улыбнулась и вспомнила, что мир может быть мягким, тёплым, и что рядом есть люди, которые готовы быть её якорем.

Влад аккуратно встал и направился к телевизору, где включил какой-то спокойный фильм — медленное, мягкое повествование, без резких сцен, где каждый кадр был будто пропитан светом и теплом. Он вернулся к нам с телефоном, на экране которого мигали иконки приложений для доставки еды. Вздохнув, он тихо сказал:

— Закажем что-нибудь, пусть она немного поест.

Рина слегка кивнула, и я почувствовал, как её плечо расслабляется, когда она удобно устроилась рядом со мной, почти прильнув, так что её тепло буквально стекало на меня. Я почувствовал, как мелкая дрожь, оставшаяся после слёз, постепенно уходит, и в этом было одновременно тихое счастье и странная ответственность: она доверяет мне, и я должен быть рядом. Её блондинистая коса слегка коснулась моей руки, а мягкий запах шампуня смешался с запахом её кожи — лёгкий, тёплый и знакомый.

Влад наблюдал за этой картиной, и в его глазах можно было прочитать облегчение, почти невысказанную радость. Его взгляд был тихим и сосредоточенным, как у человека, который наконец видит, что близкий ему человек снова начинает дышать спокойно.

Я ощутил странное, почти болезненное счастье от того, что она рядом. Её плечо опиралось на меня, её голова едва касалась моей груди, и каждый вдох казался общим, сливающимся с моим. Я почувствовал тепло, которое разлилось по всему телу, и странную смесь трепета и защищённости — как будто держать её рядом было одновременно радостью и обязанностью. Мгновения казались растянутыми, каждое движение Рины — поворот головы, тихий вдох, медленное моргание — превращалось в маленькую вселенную, которую я хотел беречь.

Когда на экране начали мелькать мягкие кадры фильма, я понял, что даже это — спокойное движение жизни, тихий шёпот мира — теперь кажется мне драгоценным. Я сжимал руку Рины чуть сильнее, почти инстинктивно, и она не отдернулась, просто прижалась сильнее, доверяя. И в этот момент я почувствовал странное, почти священное спокойствие: всё тревожное, что было до этого, — исчезло. Осталось только тепло её тела рядом со мной, лёгкий аромат волос, мягкое дыхание, тихий звук её сердцебиения, сливающийся с моим.

Влад, сидя на диване, тихо улыбнулся, наблюдая за нами. Я видел, как на его лице отражается облегчение — она снова в безопасности, пусть даже на мгновение. А я, Даниил, понял, что рядом с ней я готов быть чем-то большим, чем просто другом: якорем, опорой, тихим убежищем, куда можно вернуться, когда мир слишком суров. И в этом молчаливом уюте, под мягкий свет лампы и тихие кадры фильма, я впервые за долгие годы почувствовал, что всё может быть хорошо, если она рядом.

Мы смотрели фильмы один за другим, и каждый кадр на экране будто пытался заполнить пустоту, которая возникла между нами. Рина сидела рядом, но её присутствие ощущалось скорее как холодный ветер в комнате — едва заметный, но пронизывающий до костей. Она была не в своей тарелке, это чувствовалось во всём: в том, как она осторожно перебирала лапшу палочками, будто каждая крупинка могла ускользнуть и уйти вместе с её ощущением контроля над миром; в том, как время от времени её взгляд отрывался от экрана и уходил куда-то внутрь самой себя, в её тёмный, закрытый мир, куда не проникал ни смех, ни разговор. Её карие глаза были затуманены, а ресницы — редкие, но длинные — слегка слиплись от редких слёз, которые она, видимо, так и не решилась вытереть.

Я видел, как она борется с собой. С одной стороны — желание дать шанс, хотя бы себе, хотя бы этому миру, даже мне, а с другой — привычка закрываться, отстранять всех, кто может причинить боль, даже невольно. Я бы хотел показать ей ту любовь, которую она заслуживает, ту самую безусловную, где не нужно бояться, где можно быть собой. Я мечтал, что однажды возьму её на нашу яхту, увезу куда-нибудь далеко в море, где солнце и ветер смоют её страхи. Но я сейчас для нее ботаник, я человек тихих удовольствий, поэтому пока наши «приключения» ограничивались кино. Всё равно я хочу, чтобы она увидела, кто я на самом деле, чтобы поняла, что перед ней не просто ботаник-девственник, а сын мэра, тату-мастер, человек, который может дать ей мир, полный заботы и безграничной любви.

Но вот она вдруг снова отошла в сторону, словно холод, исходящий от неё, распространился по комнате. Она заняла место на диване чуть поодаль, сложила руки на груди, скрестила ноги, подбородок приподнялся, а карие глаза теперь смотрели в никуда. Её губы — пухлые, слегка розоватые — сжались в тонкую линию. Я чувствовал, как её тело закрывается, будто стеклянная стена возводится между нами, прозрачная, но непробиваемая. Холод её дистанции почти физически ощущался, и я ощутил лёгкую дрожь в груди — смесь тревоги и раздражения, смешанная с волнением, которое будоражило меня сильнее, чем любой фильм.

Владик сидел рядом, сгорбленный чуть-чуть, глаза-хамелеоны то серели, то зеленели, отражая его растерянность. Он вообще не понимал, что происходит. Я тоже не понимал. Мы с ним переглянулись, и в этом взгляде было одновременно недоумение и тревога: как так, недавно она целовалась со мной, лежала на моей груди, а теперь вдруг, словно по щелчку, превращается в совершенно другую — холодную, недоступную, как будто всё это время мы наблюдали лишь её тень.

Потом в дверь настойчиво позвонили, Влад пошел открывать, и слышались знакомые голоса. В комнату влетели новые люди — Егор и рыжая подруга Рины. Рыжая Лиля вошла с энергией, громко, словно луч солнца пробился сквозь тьму, — приветливо и уверенно:

— Привет, ребята!

Рина, даже не оборачиваясь, с ледяной ухмылкой произнесла:

— Лиля, я обещала тебе уступить дорогу с троллем, не благодари.

Я почувствовал, как напряжение в груди усиливается. Этот её холодный тон, эта почти игривая жестокость, пробудили во мне одновременно злость и возбуждение, как будто вызов был брошен прямо мне. Я видел каждый её жест: Коса спадала на плечо, отражала свет лампы, создавая почти ауру недосягаемости; её тонкая талия скрывалась под футболкой, бедра были изящны, но уверенно выражены в силуэте; губы слегка сжаты, но такой холодной красотой, что от этого трудно было отвести взгляд.

— Рин, ты… — начал Влад, но она мгновенно оборвала его:

— Влад, не лезь. У меня только карьера.

Слова были как удар холодной воды — они разбудили во мне бурю эмоций. Меня злило это, да, но в глубине что-то дрожало от возбуждения, от того вызова, который она бросила. Её игра только начиналась, и теперь я понимал: я буду играть по своим правилам. Если она думает, что может меня отпустить, дать место Лиле, ошибается. Я буду терпеливо ждать, наблюдать и, когда придёт момент, показать ей, что любовь — это не что-то опасное и холодное, а мягкое, безопасное и безграничное.

Я видел, как Влад с усилием сдерживает эмоции, пытается понять, а я ощущал, что нахожусь на грани между терпением и желанием просто схватить её и вернуть к себе, вернуть к тому теплу, которое мы разделяли, пока холодная стена снова не выросла между нами.

Лиля прошла в гостиную, и я сразу почувствовал резкий сладковатый запах её духов — слишком сильный, слишком яркий, словно она хотела заявить о себе всем, кому не лень. Она села рядом со мной, едва дотрагиваясь локтем, а я почувствовал, как сердце непроизвольно напряглось: каждый её жест, каждый случайный контакт казались слишком навязчивыми, слишком чужими в тот момент, когда всё моё внимание было приковано к Рине.

Рина, сидевшая поодаль, спокойно передала Лиле бокал вина, её движения были выверены, уверены, но холодны, словно она демонстрировала всем, что это пространство принадлежит ей, и никто не сможет его нарушить. Я видел, как она слегка наклонилась к Егору, бросила пару слов, а потом её губы дрогнули в легком намеке на улыбку — и тут же исчезли. Даже Влад напрягся: его глаза-хамелеоны то серели, то ярко-голубели, отражая смешанное недоумение и лёгкую тревогу.

— Даня, ты чего такой серьёзный? — протянула Лиля, её голос был слишком сладким, слишком детским, как будто она пыталась пробиться сквозь моё раздражение. — Не нужно быть таким букой.

Я сжал кулаки, чувствуя, как каждая попытка Лили привлечь внимание раздражает меня всё сильнее. Раньше, возможно, я бы и поддался, но сейчас в моей груди была только она — блондинка с длинной косой, которую аккуратно заплёл Влад, её карие глаза, уставшие и холодные, и мягкость губ, к которым я хотел прижаться и не отпускать.

И тут Рина, холодная, с отчуждением, которое словно режет кожу, перебила меня, кивая Лиле и усмехаясь с едкой насмешкой:

— Тролль, ты не отказывайся от Лильки, научит тебя всему, что знает.

Я скрипнул зубами, ощущая, как внутри всё кипит. Моё тело напряглось, сердце колотилось, а в глазах — желание, которое было одновременно грубым и почти животным, желание показать ей, кто здесь хозяин её эмоций.

— Рин, что происходит? — осторожно спросил Влад, его голос был тихим, но полный недоумения.

Я успел заметить, как глаза Влада — в этот момент ярко-голубые — изучают Рину, пытаясь понять, что за холод и отчуждение она демонстрирует. Рина, не спеша, как будто специально, развела плечами, словно ей было всё равно, и сказала:

— Влад, я говорила, твои ботаники меня не привлекают.

Моё тело сжалось, словно дрогнуло в ответ на её слова. Холод её голоса, эта резкая граница между нами, одновременно раздражала и будоражила. Я почувствовал, как в груди нарастает желание взять её, поцеловать, но не нежно, а грубо, жёстко, чтобы она почувствовала — я только её, и только она принадлежит мне.

— Рина, а как же… — начал Влад, но она мгновенно оборвала его:

— Забудь, минутная слабость.

Я не выдержал, сжал бокал, пальцы дрожали от напряжения.

— Тебе нравится меня выводить? — спросил я, тихо, но так, что моё намерение прозвучало как угроза.

— Что ты? — усмехнулась она с едкой насмешкой, откидывая волосы назад, — Ты хотел, чтобы тебя научили трахаться, тролль, а Лильке ты нравишься.

Каждое её слово, каждый холодный взгляд, каждая едкая шутка обжигают меня изнутри. Я чувствую себя пойманным в её игру, но в то же время, эта игра только разжигает во мне желание показать ей, кто я на самом деле, кто держит её сердце. Владу рядом всё ещё непонятно, он не понимает, как можно быть одновременно холодной и такой опасно притягательной, а я… я ощущаю, как дыхание учащается, как кровь стучит в висках, как желание Рины становится почти физическим давлением.

Рина сидела, закинув ногу на ногу, и, делая вид, что равнодушно потягивает вино, на самом деле внимательно наблюдала за мной. Её карие глаза, в которых одновременно горел вызов и ленивое безразличие, скользили по моему лицу, по моей позе, по моим жестам. Она знала, что своим молчанием и лёгкими колкими фразами способна вбить клин в моё самообладание.

— Тролль, — её губы изогнулись в полуулыбке, — тебе не идёт такое серьёзное лицо. Расслабься. А то Лилька решит, что ты… ну, слишком стеснительный для её богатого опыта.

Я вздохнул, поправил очки — по образу я ведь был «ботаник» до кончиков пальцев, — и сделал вид, что сосредоточен на фильме, хотя на самом деле уже чувствовал, как в груди поднимается знакомое упрямое упрямство.

— Не переживай, — ответил я спокойно, слегка склонив голову, — если мне когда-то понадобится учитель… я, пожалуй, выберу кого-то с интеллектом, а не только с практикой.

Влад тихо хмыкнул, отвёл взгляд, но я заметил, как уголок его губ дёрнулся — он понимал, что сейчас начнётся.

Рина же чуть приподняла брови, но не отступила.

— Интеллект… — повторила она, медленно проводя пальцем по краю бокала, — а ты уверен, что умеешь применять его в нужных местах? Или всё ещё живёшь теориями и книжками?

Лиля прыснула, а Егор фальшиво кашлянул, прикрывая усмешку. Я же сделал паузу, будто размышляю, и тихо, но отчётливо сказал:

— Знаешь, Рин… те, кто слишком уверен в своём «практическом опыте», обычно боятся того, что кто-то с головой сможет показать им… что они были наивны.

Она замерла на секунду — едва заметно, но я это поймал. Карие глаза чуть прищурились, и в них мелькнул тот самый огонёк, который я уже видел: смесь злости и интереса.

— Смотри, — её голос стал чуть тише, — чтобы твои теории не оказались… слишком сухими.

Я откинулся на спинку дивана, даже позволил себе улыбнуться.

— А ты не бойся, — ответил я, — иногда «ботаники» знают такие вещи, что твой «богатый опыт» покажется… детским.

Влад снова усмехнулся, но уже открыто, а Лиля как-то резко замолчала, и я почувствовал, что этот раунд — за мной. Но в её взгляде, в том, как она чуть прикусила губу, я видел, что она ещё не закончила. Она не привыкла, что кто-то в её игре с огнём не обжигается, а отвечает тем же.

Рина, проиграв словесный раунд, не собиралась уходить в тень. Я видел, как она чуть откинулась на спинку дивана, поставила бокал на столик и лениво, будто невзначай, скользнула ближе ко мне. Её длинные светлые волосы, заплетённые в ту самую косу, мягко качнулись и коснулись моего плеча. Она повернула голову, так что я почувствовал лёгкий аромат её духов — не приторный, как у Лили, а тонкий, почти едва уловимый, но цепляющий, как лёгкий шлейф в холодном воздухе.

— Знаешь, тролль, — её голос стал низким, мягким, — может, ты и умный… но вот с дерзостью у тебя пока туго.

Она подтянулась ещё ближе, так что теперь её колено почти касалось моего бедра, а губы были опасно близко к моему уху. Влад, сидевший напротив, слегка напрягся, но молчал, наблюдая. Лиля нахмурилась — кажется, ей не нравилось, что внимание Рины сосредоточено на мне.

— Вот представь, — продолжила она почти шёпотом, — ты умный, читаешь книжки, знаешь кучу теорий… но когда дело доходит до практики, ты растеряешься в самый ненужный момент. Вот Лилька бы тебя… — она нарочно запнулась, прикусила губу, — многому научила.

Я позволил себе лёгкий смешок, поправил очки и повернул к ней голову, но не отстранился.

— Знаешь, Рин… — сказал я тихо, глядя прямо в её глаза, — я предпочитаю учиться на тех, кто может не только показывать… но и учиться сам. А мне почему-то кажется, что в этом случае… ты была бы отличной ученицей.

На её лице промелькнула тень удивления, но она быстро сменилась тем самым прищуром, в котором смешались вызов и азарт.

— Ученицей? — усмехнулась она, — Тролль, ты явно переоцениваешь свои возможности.

— Возможно, — ответил я, выдерживая её взгляд, — но иногда, чтобы переоценить, нужно хотя бы попробовать.

Она тихо фыркнула, откинулась назад и снова взяла бокал, но я видел, что в её карих глазах теперь появилось что-то новое. Её попытка смутить меня провалилась, и я это чувствовал кожей.

Влад перевёл взгляд с неё на меня, будто пытаясь понять, что за странную партию мы играем, а Лиля уже откровенно злилась. Но я был спокоен, как будто вся эта сцена была для меня давно просчитанной задачей.

Рина снова подалась вперёд, но теперь уже без всякой осторожности. Она села так близко, что между нами не осталось и сантиметра свободного пространства. Её коса мягко легла на мою грудь, тёплое бедро упёрлось в моё, и я почувствовал, как от её кожи исходит тихое, но цепкое тепло. Она сделала вид, что что-то ищет на столике, наклонившись так, что тонкий запах её шампуня ударил мне в нос, а коса слегка щекотнула шею.

— Ну и что, тролль? — её голос стал ниже, с намёком на усмешку, — всё ещё думаешь, что я поддаюсь твоим дешёвым трюкам?

— Не знаю, — ответил я, нарочно спокойно поправляя очки, — но твои… попытки отвлечь меня выглядят слишком старательно, чтобы я мог поверить, что тебе всё равно.

В её глазах блеснула искра — задетая, но не сдающаяся.

— Может, я просто проверяю… как ты держишься, — тихо произнесла она и едва заметно провела пальцами по моему рукаву, будто ненароком.

Я почувствовал, как Лиля напряглась рядом, её губы сжались в тонкую линию.

— Рина, — вмешалась она, с улыбкой, за которой легко читалась злость, — может, тебе стоит дать шанс тем, кто действительно хочет быть с ним, а не устраивать психологические эксперименты?

Егор, устроившийся в кресле с бутылкой пива, хмыкнул:

— Да ладно, Лиль, дай им поругаться. Я за последние пять минут узнал о них больше, чем за всё время.

— Ага, — поддержал Влад, но его голос был с оттенком иронии, — похоже, они либо убьют друг друга, либо… — он осекся и ухмыльнулся, — ну, сами понимаете.

Рина бросила на брата косой взгляд, потом снова повернулась ко мне, чуть наклонив голову:

— Слышал, тролль? Даже твои друзья не верят, что ты выстоишь.

— Может быть, — ответил я тихо, но с лёгкой усмешкой, — но есть одно отличие. Я не играю в короткие партии.

Она прикусила губу, и я понял — попал в цель.

Лиля тем временем не выдержала и почти демонстративно положила ладонь мне на плечо, сжала его, будто заявляя территорию. Рина прищурилась, а Егор с Владом переглянулись и синхронно, без слов, сделали глоток из своих бокалов, явно наслаждаясь тем, как раскручивается эта сцена.

Лиля явно что-то для себя решила. Её ладонь с моего плеча сползла на грудь, она чуть наклонилась ко мне, и её голос стал тягучим, с нотками почти нарочитой интимности:

— Даня, а ты ведь, наверное, из тех, кто умеет слушать… и запоминать, что нравится девушкам.

Она улыбнулась так, что даже Егор перестал на секунду пить пиво и приподнял бровь. Я видел, как уголок губ Рины едва заметно дёрнулся, но она тут же отвела взгляд, сделав вид, что ей плевать.

Я прищурился и, нарочно выдержав паузу, ответил:

— Возможно… Просто я предпочитаю наблюдать, прежде чем действовать.

Лиля тихо рассмеялась, и в её глазах мелькнул азарт охотницы. Она чуть сдвинулась ко мне ближе, её колено коснулось моего, а пальцы скользнули по моему предплечью.

— Это хорошо… — протянула она. — Может, потом расскажешь мне, что ты успел про меня «наблюдать»?

Я даже не посмотрел на Рину — хотя чувствовал, как её внимание буквально прожигает бок.

Влад заметил это первым и, как бы невзначай, обратился к сестре:

— Рин, ты чего такая тихая? Не нравится фильм?

— Фильм нормальный, — отрезала она, не отрывая взгляда от Лилиной руки на моей. — Просто… странно смотреть, как один ботаник собирает свой первый «полевой опыт».

Я ухмыльнулся и слегка накрыл ладонь Лили своей, как будто соглашаясь с её жестом.

— Ну… когда-нибудь надо же начинать, верно? — сказал я, обращаясь вроде бы к Лиле, но на самом деле — к Рине.

Её глаза чуть прищурились, дыхание стало короче, и она, сама того не замечая, вцепилась в бокал так, что костяшки пальцев побелели.

— Осторожнее, тролль, — с холодной усмешкой бросила она, — а то тебя ещё и разочаруют.

— Разочароваться можно только в том, во что веришь, — спокойно ответил я, — а я пока просто проверяю гипотезу.

Егор прыснул в кулак, а Влад, наоборот, нахмурился, явно чувствуя, что сестра начинает заводиться.

Лиля тем временем окончательно расплылась в победной улыбке и чуть сильнее прижалась ко мне. Я видел, как Рина отвела взгляд и сделала вид, что переключила внимание на экран, но её напряжённая шея и нервно подёргивающаяся нога выдавали всё.

Она ревновала. Пусть даже сама ещё не признавалась в этом — ни мне, ни себе.

Лиля уже откровенно обосновалась рядом со мной, её волосы слегка касались моей щеки, а смех звенел так, будто она решила, что победа в кармане. Я нарочно не отстранялся, и именно это стало последней каплей.

— Лиль, — раздался голос Рины, резкий, с той особой хищной интонацией, от которой даже у Егора брови поползли вверх, — а ты, оказывается, универсальная. И для светских вечеров, и… для полового обучения.

Лиля заморгала, растерянно усмехнувшись:

— Не поняла…

— Да что тут понимать, — Рина сделала невинные глаза, но я видел, как на самом деле в них пляшут колючие искры. — Просто ты же всегда была щедрой девочкой… на советы. Особенно, когда вопрос касается… техники.

Егор поперхнулся пивом, Влад уставился на сестру так, словно она только что выдала что-то из разряда «новый закон физики».

— Рин, ты чего? — тихо спросил он. — Мы вроде просто сидим…

— Конечно, сидим, — отмахнулась она, сделав глоток вина. — Я же не мешаю вашему милому наставничеству.

Лиля попыталась отшутиться:

— О, я могу быть отличным наставником.

— Даже не сомневаюсь, — в её голосе было столько льда, что в комнате словно стало прохладнее. — Только тролль… он у нас нежный. Он привык к… аккуратным, а не… таким экспресс-методам.

Я чуть наклонился вперёд, встретился с её взглядом и улыбнулся уголком губ — так, чтобы никто, кроме неё, не понял, что это за улыбка.

— Не переживай, Рин. Я достаточно… усвою, чтобы тебе было интересно.

Её зрачки едва заметно расширились, и на секунду она потеряла ритм дыхания. Но уже в следующую секунду снова надела свою маску, откинувшись на спинку дивана.

Влад и Егор переглянулись — в их взглядах читалось одно и то же:

какая муха её укусила?

Я видел, как её пальцы, обхватившие ножку бокала, напряглись. Она почти не моргала, когда Лиля что-то заливисто рассказывала Егору, но при этом время от времени бросала на меня быстрые, ядовито-искрящиеся взгляды — те самые, что умели и ранить, и… будоражить.

Я сделал вид, что слушаю Лилю, чуть ближе наклонился, позволив ей почти коснуться моей руки. И в этот момент Рина поставила бокал на стол с таким глухим звуком, что все на мгновение притихли.

— Тролль, — произнесла она тоном, в котором смешались сарказм и что-то опасное, — мне нужно поговорить с тобой. Сейчас.

— Может, позже? — я нарочно вытянул слова, делая вид, что не понял серьёзности её тона.

— Нет. — Она поднялась. — Сейчас.

Влад удивлённо повёл бровью, Егор только фыркнул, а Лиля сделала кислое лицо. Но я поднялся, и Рина, даже не глядя на остальных, развернулась и пошла в коридор.

Я двинулся за ней, уже предвкушая, что будет дальше.

Она довела меня до полутёмного холла и, как только мы скрылись из виду, резко развернулась и буквально прижала к стене. Её ладони упёрлись в мою грудь, дыхание было чуть сбивчивым.

— Ты что, издеваешься? — прошипела она. — Думаешь, я буду сидеть и смотреть, как эта… эта… лезет к тебе?

— А тебе-то какое дело, Рин? — я позволил себе улыбнуться, чувствуя, как её колени почти касаются моих. — У тебя же только карьера.

Её глаза вспыхнули, но в этом свете я уже не видел в них холод — только ярость, смешанную с чем-то, что она сама пыталась отрицать.

— Ты… — она замялась на полслове, будто подбирая оскорбление, но так и не нашла подходящего. — Просто прекрати.

— Или что? — я медленно склонился к ней ближе, так, что между нами остались считанные сантиметры. — Ты снова начнешь задевать меня, чтобы я обратил внимание на тебя?

Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но вместо слов только шумно вдохнула, а её пальцы вцепились в ткань моей рубашки. Она стояла так близко, что я чувствовал тепло её кожи даже сквозь тонкую ткань рубашки. Её пальцы сжимали мою рубашку, но хватка была не для того, чтобы оттолкнуть — скорее, чтобы удержаться и не потерять контроль.

— Перестань, тролль, — выдохнула она, и в этом «перестань» не было ни капли приказа, только напряжение, что витало между нами.

— А что, если нет? — я чуть склонился, так что мой нос почти коснулся её щеки, и почувствовал, как она напряглась ещё сильнее. — Может она мне понравилась, она меня не отталкивает.

— Думаешь, я не смогу ее прогнать от тебя? — её голос дрогнул, но глаза сверкнули упрямым блеском.

— Думаю, тебе это и хочется сделать, — сказал я тихо, почти шёпотом, и позволил себе чуть коснуться её виска губами, едва-едва, словно случайно. — Ты же сама отдала меня Лиле.

— Тебе только это и надо, да? — Она попыталась усмехнуться, но получилось нервно. — Чтобы я сцепилась с ней из-за…

— Из-за чего? — я перебил её, заглядывая прямо в глаза. — Из-за того, что ты хочешь меня больше, чем готова признать?

Я видел, как её дыхание сбилось, как губы дрогнули, как она прикусила нижнюю, явно борясь с тем, что рвалось наружу.

— Ты просто… тролль, — процедила она, но уже не могла отвести взгляд.

— Может быть, — я склонился ближе, и мои слова коснулись её губ, — но я тот тролль, о котором ты думаешь, даже когда злишься.

И всё. В следующий миг её ладони резко поднялись к моей шее, пальцы вплелись в волосы, и она поцеловала меня — не мягко, не осторожно, а жадно, с вызовом, как будто хотела доказать что-то и себе, и мне.

Меня пробрало до дрожи. Весь мой мир в этот момент сузился до её губ, до её бешеного, сбивчивого дыхания и до горячего вкуса, в котором смешались злость и желание. И я, чёрт возьми, понял, что этот поцелуй — не случайность. Это признание, замаскированное под вызов.

Я ответил ей так же, намеренно углубляя его, пока мы оба уже не дышали.

Её губы были тёплыми и мягкими, но сама она целовала меня так, будто хотела вырвать из меня всё дыхание. Не играла — нападала. И мне это нравилось до безумия.

Я одной рукой обхватил её талию, притянув ближе, настолько, что между нами не осталось ни миллиметра. Под пальцами — тонкая ткань её футболки и изгиб спины, который я всегда представлял, но никогда не смел тронуть так открыто. Вторая рука легла на её шею, большой палец скользнул по линии подбородка, и я почувствовал, как её кожа нагревается.

Она, не отрываясь, прошлась пальцами по моей груди, будто проверяя, правда ли под рубашкой прячется не только ботаник. Когда её ладонь легла на мой плечевой сустав, а пальцы чуть сжали мышцы, я едва не зарычал от удовольствия.

Я сжал её сильнее, чуть грубее, чем позволял себе раньше — она ахнула, но не отстранилась. Её колено невольно коснулось моей ноги, и я почувствовал, как это прикосновение прожгло меня насквозь.

Она скользнула ладонью вверх по моей шее, пальцы вцепились в волосы, и потянула меня ещё ближе. Я ответил тем же — сжал её ягодицу так, что она чуть подалась ко мне, и почувствовал, как она задержала дыхание.

В её поцелуе было столько злости, что это стало похоже на голод. Она будто пыталась меня укусить, проверить, насколько далеко я зайду, и я решил, что сегодня уступать не буду. Я перехватил инициативу, глубже, жёстче, и почувствовал, как она на миг потеряла контроль — её пальцы дрогнули, а дыхание стало совсем рваным.

Она позволяла мне больше, чем сама, возможно, хотела признать. Позволяла скользить рукой выше по спине, к лопаткам, прижимать её к себе так, что я чувствовал каждый изгиб её тела. И в этот момент я точно знал — если мы не остановимся, всё зайдёт слишком далеко. Но, чёрт, останавливаться было невозможно.

Chapter 10

Мы целовались жадно, почти без права на передышку. Она была в моих руках как пламя — горячая, непокорная, обжигающая, и я намеренно не отпускал её, будто боялся, что если отпущу, она исчезнет. Её тело отзывалось на каждое моё прикосновение — легкий вздох, дрожь в пальцах, как будто я нащупал невидимые рычаги её эмоций. И всё это — от той самой девчонки, которая пару минут назад пыталась сплавить меня своей подружке, строя из себя равнодушную.

Она проиграла сама себе. Её война, её правила — и вот она, с губами, покусанными мной, с дыханием, сбитым до коротких, рваных вдохов. Маленькая, но дикая кошка, которая умеет царапать и кусать так, что кровь приливает в голову и к чёрту гонит все мысли о сдержанности. Она прикусила мою губу — и в этот миг я понял, что её тело создано для греха. Чёрт, в этот момент я хотел её так сильно, что готов был сорвать с неё всё прямо здесь, в узком коридоре, зарыться в её кожу, дышать её запахом и слышать, как она теряет контроль.

Я был уверен — под этой домашней одеждой на ней нет ничего. И от этого мысль о том, что она сейчас горит в моих руках, раздирала меня изнутри. Но теперь я точно знал — я умею выводить её огонь наружу, умею держать в руках её пульс.

— Рина? — голос Лили резанул, как нож по стеклу.

Она отстранилась, резким движением, словно одёрнула себя от бездны. Карие глаза потемнели до почти чёрных, зрачки расширены, губы приоткрыты, дыхание всё ещё сбивчивое. Я видел, как она собирает холод вокруг себя, натягивает его, как броню. И я, чёрт возьми, хотел этот лёд разбить снова.

— Лиль… — выдохнула Рина, пытаясь взять себя в руки.

— Ты сама мне говорила, что тебе не нравится этот ботаник, — Лиля встала ближе, почти нависла над нами, и в её голосе звенела истерика. — А сама что? Хочешь его трахнуть?!

— Успокойся, — голос Рины стал ровным, почти безэмоциональным, но я видел, как она держится из последних сил, — не хочу я его трахать.

— Да? — Лиля вскинула подбородок, глаза налились слезами, но не от боли — от злости. — А что ты у него во рту делала, а? Ты бы его прямо сейчас и трахнула, даже не моргнув! Ты же знала, что он мне нравится!

— Лиль, угомонись. — Рина сделала шаг к ней, но не в примирении, а в холодной уверенности. — Всё не так, как ты думаешь.

— Не так? — Лиля издала нервный смешок, похожий на рычание. — Да посмотри ты на себя, шлюха. Тебе похуй, с кем сосаться и кого трахать, главное — чтобы ты одна не была. О, ну да, ты же королева. Думаешь, я не вижу, как Даня на тебя смотрит? Ты этим и пользуешься!

— Лилька! — рыкнул Влад, но его голос утонул в нарастающем шуме её истерики.

— ЧТО?! — Лиля повернулась к нему с безумным блеском в глазах. — Она трахает любого, понимаешь? Любого! Я вообще не удивлюсь, если и Егор её имел! — она перевела взгляд на меня, почти плюнув в лицо словами. — А мне просто жалко, что ты выбрал именно её, дешевую подстилку.

У Лили дрожали руки, на глазах стояли слёзы, но это были не слёзы боли — это была злость, обида и, возможно, ревность, выплёскивающиеся наружу. Она метала в Рину каждое слово как нож, целясь в сердце.

А Рина… она стояла почти неподвижно. Освещённая тёплым светом из гостиной, с прямой спиной и поднятой головой, она казалась статуей — холодной, безжалостной. Но я, чёрт возьми, видел, как у неё под кожей бьётся пульс, как пальцы чуть сжимаются в кулак, чтобы не дрогнуть. Она сдерживала бурю внутри себя, и я знал — если Лиля продолжит, эта буря прорвётся.

Рина не ответила, и это только раззадорило Лилю.

— Ну конечно. Ты всегда так. Чужое тебе интереснее, чем своё. Помнишь того женатого фотографа, с которым ты “работала”? — она скривила губы, и я почувствовал, как Рина чуть напряглась. — Расскажи им, как ты три месяца трахалась с ним за красивые фотки, пока его жена не застукала вас на диване в студии.

В коридоре стало тише. Влад, подошедший на шум, застыл за спиной Лили. Егор выглянул из комнаты, нахмурился.

— Или может, рассказать, как ты в клубе подцепила мужика, а он потом выложил твои голые фотки в общий чат? Полгорода их видело, Рин. Но ты же всегда играешь в ледяную королеву, так что, наверное, это тебя не задело, да?

Я краем глаза заметил, как Влад опустил взгляд, будто пытаясь понять, правда это или нет.

— А может, напомнить, как ты плакала под дверью у своего бывшего, умоляла его вернуться, а он сказал, что ты пустая и эгоистичная, и что с тобой никто не сможет жить? — Лиля не моргала, смотря прямо в лицо Рине.

Рина оставалась бледной, почти белой. Но это была не пустота — это была та холодная, смертельная тишина перед бурей.

— Или, может, рассказать, как ты подкатывала к парню своей подруги, потому что тебе просто было скучно? — Лиля усмехнулась. — Ой, забыла, ты же сейчас делаешь то же самое.

Я видел, как Влад сжал кулаки, а Егор перевёл взгляд с Лили на Рину и обратно, явно не понимая, кто тут в чём виноват.

Лиля уже не кричала — её голос был чётким, колким, будто каждое слово вымерено и отточено как лезвие ножа. Она стояла напротив Рины, не сводя с неё взгляда, и, казалось, наслаждалась каждой секундой, пока её слова вонзались глубже.

— Ты всегда была такой, Рин, — начала она, с той самой ледяной улыбкой, что говорит: сейчас тебе будет больно. — Думаешь, если держать подбородок повыше, никто не заметит, какая ты на самом деле пустая.

Рина стояла чуть в стороне. Её спина прямая, плечи чуть напряжены, лицо без эмоций. Но я видел — кожа на шее стала почти белой, и это была не бледность красоты, а бледность человека, которого медленно душат словами.

— Давайте-ка вспомним, — Лиля перевела взгляд на Влада и Егора, специально повышая голос, чтобы ни одно слово не потерялось. — Помните её “подругу” Настю? Так вот, Рина трахалась с её парнем за её спиной, а потом ещё умудрилась выставить Настю виноватой.

Влад нахмурился, Егор замер, глядя то на Лилю, то на Рину.

— Или как она «подрабатывала» в одном закрытом клубе. Нет, ребят, не барменшей и не официанткой, — Лиля усмехнулась. — Просто развлекала состоятельных клиентов. И да, развлекала по полной программе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я почувствовал, как у меня внутри всё сжимается. Чёрт, это даже звучало слишком грязно, чтобы быть правдой, но вид у Рины был такой, будто она не собиралась оправдываться.

— А ещё… — Лиля сделала паузу, будто нарочно растягивая удовольствие, — помнишь, Рин, как ты жила за счёт того программиста? Как он платил за твои прихоти, поездки а ты врала всем, что работаешь моделью и ездишь в командировки? Да, конечно. Модель, которая и фотосессии делает, и постельное “дополнение” к заказу.

В коридоре стояла тишина. Даже Влад, который обычно вмешивался в такие сцены, просто смотрел на Рину, явно не зная, что сказать. Егор выглядел так, будто впервые увидел в ней человека, о котором вообще ничего не знал.

А она… просто стояла. С холодным лицом и глазами, в которых темнело что-то глубокое и опасное. Она не отводила взгляд, не просила остановиться, не защищалась. Словно решила принять каждый удар, как наказание, которое сама на себя наложила.

Рина молчала долго. Настолько долго, что тишина начала звенеть в ушах. Лиля всё ещё стояла напротив, сжимая кулаки, будто ждала хоть какого-то оправдания, оправданного крика, отрицающего всё. Но Рина вдруг медленно подняла голову, посмотрела прямо на неё и улыбнулась — холодно, тонко, так, что мороз пробежал по коже.

— Ты почти всё рассказала, Лиль, — сказала она тихо, но так отчётливо, что каждый в коридоре услышал. — Только упустила пару деталей.

Лиля замерла, Влад чуть приподнял брови, Егор отвёл взгляд, а я… я уже чувствовал, что сейчас будет что-то, что я не смогу выбросить из головы.

— Помнишь того женатого фотографа? — продолжила Рина, глядя уже не на Лилю, а на Влада. — Да, я была его любовницей. И да, его жена нас застукала. Но вы, не знаете, что тогда я ушла от него… не потому что стало стыдно, а потому что его жена предложила мне деньги, чтобы я исчезла. И я взяла их.

Влад замер, и это было хуже любого крика — он просто смотрел на неё так, будто перед ним стоял чужой человек.

— Или вот тот случай в клубе, — Рина усмехнулась, и в этой усмешке не было ни капли раскаяния. — Да, я ушла с мужиком, и да, он слил фотки. Но знаете что? Я сама ему их отправила. Чтобы другие видели. Чтобы знали, что мне всё можно.

Лиля, кажется, даже не ожидала, что её удары Рина превратит в оружие против самой себя.

— А про Настю… да, я спала с её парнем. Не потому что влюбилась или он мне нравился, а потому что знала, как это её убьёт. Хотела, чтобы она почувствовала, каково это — когда всё, что ты любишь, рушится.

Влад сделал шаг назад. Его лицо стало каменным, но глаза… в них я видел — он больше не знал, кто стоит перед ним.

И у меня внутри началась война. Часть меня хотела схватить её, встряхнуть, заставить замолчать, вырвать из этой ледяной маниакальной откровенности. Но другая… чёрт, другая часть видела в ней что-то до ужаса честное, сырое, незащищённое. Не оправдания, не ложь — а голую правду, вывернутую наизнанку, чтобы все отвернулись.

И я не знал, что меня рвёт сильнее — желание её удержать или желание отвернуться, как это сейчас делал Влад.

Рина не прекращала свой поток. Она говорила ровно, почти холодно, но каждое её слово било в висок, как тяжелый молот. В этих фразах не было ни истерики, ни оправданий, ни даже попытки смягчить углы — только сухие факты, выложенные с такой отточенной жестокостью, будто она заранее репетировала, как уничтожить всех одним залпом. Она смотрела на Лилю прямо, без моргания, и это было страшнее любых криков.

Я слушал её и чувствовал, как что-то болезненно сжимается у меня внутри. Даже у меня, привыкшего видеть грязь в людях, сердце дернулось, когда я понял, с какой легкостью она рассказывает о своей жизни, об этих, казалось бы, разрушительных для любой репутации моментах, — и всё это так, словно речь идёт о чужой судьбе, а не о ней самой. Она словно сожжённый дьявол, от которого остался только уголь и холодное пламя, но, чёрт возьми, она не врала. Ни капли игры, никакой напускной драмы — только вывернутая наизнанку правда.

— Знаешь, Лиля, я, может, и не святая, — её губы дрогнули в насмешке, — но ты намного хуже. Я могла при всех сейчас открыть карты твоей жизни… но не стану.

Голос у неё был ровный, но в нём звенел такой яд, что Лиля на секунду побледнела, а потом резко отвернулась.

Молчание затянулось, вязкое, давящее, будто в комнате стало меньше воздуха. Лиля не выдержала первой — всхлип, дрожащие руки, и она, почти спотыкаясь, в истерике вылетела из квартиры, хлопнув дверью так, что стены дрогнули.

Я перевёл взгляд на Влада. Он стоял, чуть опустив голову, сжатыми кулаками, будто боролся с желанием что-то сказать или сделать. В его глазах не было злости, но там поселилось нечто хуже — тихое, тягучее разочарование, которое, я знал, он будет носить в себе долго. Егор смотрел на Рину с непонятным выражением — то ли недоумение, то ли жалость, то ли… интерес, который он сам не хотел признавать.

А Рина просто развернулась и ушла в комнату. Никаких слов, никаких объяснений. Дверь скрипнула, за ней что-то глухо упало на пол, послышалась возня, потом шаги — быстрые, резкие.

Она вышла, уже держа в руках большую сумку. Накинула пальто так, что оно сбилось на одно плечо, натянула кроссовки, даже не завязав шнурки.

— Октябрина, ты куда? — Егор сделал шаг к ней, но она даже не посмотрела.

— Подальше отсюда. Вы посмотрели шоу, надеюсь, оно вам понравилось. — Сухо, без намёка на эмоции, словно она просто констатировала факт.

— Рина, не твори глупостей, — голос Влада был хриплым, напряжённым.

Она повернула к нему голову, и в её взгляде был лёд, острый, как осколки стекла.

— Что, братик? Неприятно было слушать такое дерьмо? Зря ты тогда спас меня четыре года назад.

— Стой! — рыкнул я, почти не контролируя тон.

Она медленно перевела взгляд на меня, губы изогнулись в презрительной усмешке.

— Пошёл нахуй, тролль.

Дверь щёлкнула за ней, и наступила тишина. Та самая, в которой слышно, как бьётся собственное сердце.

Влад, словно что-то внутри него окончательно лопнуло, резко развернулся и со всей силы ударил кулаком по зеркалу в прихожей. Раздался звон разбивающегося стекла, осколки рассыпались по полу, блеснули, как лёд под солнцем. Егор успел перехватить его за плечо, удерживая от следующего удара.

— Пиздец, — тихо выдохнул Егор, и в его голосе не было ни удивления, ни смеха — только тяжесть.

Влад развернулся, прошёл в гостиную, будто пытаясь отгородиться от того, что только что видел и слышал. Он сел на край дивана, наклонился вперёд, локти упёр в колени, сжал руки так, что суставы побелели. Его плечи подрагивали — не от слёз, а от злости, которая накапливалась и грозила прорваться.

— Четыре года, — выдохнул он, не глядя ни на нас, ни на пол. — Четыре года я думал, что вытянул её, что спас. А она… всё это время…

— Влад, — начал я осторожно, но он резко поднял голову, и в глазах был тот самый взгляд, который оставляет шрамы.

— Ты слышал, Дэн? Ты вообще слышал, что она сказала? — он говорил тихо, но каждое слово было как удар кулаком. — Это моя сестра. Моя, блядь, сестра. А я даже не знал и половины.

Егор шагнул ближе, сел в кресло напротив, облокотился на колено, глядя прямо на Влада.

— Хватит себя винить, — сказал он ровно. — Она сама выбрала, что рассказать. И выбрала, как жить.

— Не винить? — Влад резко усмехнулся, но в этой усмешке не было ни грамма радости. — Я её тянул. Я прикрывал её от всего этого дерьма. Я думал, что она… что она хотя бы пытается измениться.

Я видел, как в нём что-то рушится. Это было не просто разочарование — это была зарождающаяся ненависть, тихая, опасная. Он больше не видел в ней ту, кого хотел защищать. Теперь он видел только человека, который, по его мнению, предал его доверие, выставив всю свою грязь на показ, да ещё и с холодной улыбкой.

— Она не просила, чтобы её спасали, — тихо сказал Егор, и эти слова зависли в воздухе, тяжёлые и неумолимые.

Влад откинулся на спинку дивана, закрыл лицо ладонями, будто хотел отгородиться от нас обоих.

— Знаешь, что самое страшное, Дэн? — произнёс он после паузы, глухо. — Что я начинаю её ненавидеть. А она… она, наверное, и рада будет.

Я смотрел на него и понимал, что это не вспышка злости, которая пройдёт. Это трещина, которая уже не зарастёт, и, возможно, с этого момента брат и сестра будут смотреть друг на друга как на чужих.

Влад резко отнял ладони от лица и встал, будто его что-то подбросило. Он начал ходить по гостиной, быстрыми, нервными шагами, будто искал, во что бы ударить, чтобы сбросить напряжение. Плечи расправлены, челюсть сжата так, что на скулах заиграли жёсткие линии.

— Вы понимаете вообще, что она сделала? — его голос был уже громче, чем нужно, и глухо отдавался от стен. — Она даже не пыталась оправдаться. Она вывалила всё это дерьмо так, будто ей плевать. Будто я ей никто.

— Влад, — Егор поднял ладонь, пытаясь его притормозить, — она просто защищалась. Лиля её прижала, и она…

— Защищалась? — он обернулся к Егору, и в его взгляде горело что-то опасное. — Ты это называешь защитой? Это была демонстрация, блядь! Она показала, что ей нечего терять, что она готова сама себя утопить, лишь бы не дать никому почувствовать, что задели.

Он прошёл к столу, с силой отодвинул стул, так что тот грохнулся о пол. Я сделал шаг вперёд, но он уже был в другом состоянии — будто на автопилоте, на смеси злости и бессилия.

— Четыре года, Дэн! — он ткнул пальцем в мою сторону, будто я был тем, кто обязан ответить. — Четыре года я сносил её истерики, закрывал глаза на её выходки, прикрывал её перед родителями, перед друзьями. Я даже перед собой оправдывал её. А она… — он резко замолчал, сжал кулаки, и на мгновение мне показалось, что он ударит по стене.

— Она — это она, — тихо сказал я, но он меня перебил.

— Она — неблагодарная сука, — бросил Влад с таким ядом, что даже Егор вздрогнул. — И знаешь что? Я больше не хочу иметь с ней ничего общего.

В комнате запахло злостью, как от электричества перед грозой. Он снова начал мерить шагами гостиную, дыхание рваное, взгляд острый, как нож. Казалось, ещё чуть-чуть, и он сорвётся, выкинет что-нибудь в окно или разобьёт кулаки в кровь, лишь бы заглушить этот внутренний жар.

Егор поднялся и встал у него на пути, положив ладонь на его грудь, чтобы остановить.

— Влад, остынь. Сейчас ты говоришь на эмоциях.

— Я говорю правду, — зло отрезал он и, оттолкнув его руку, снова прошёл к дивану. — И если она думает, что я когда-нибудь прощу ей это… она ошибается.

Влад стоял секунду неподвижно, будто боролся с самим собой, а потом резко рванул — схватил со стола вазу и швырнул в стену. Стекло разлетелось с глухим, хрустящим звуком, осколки отлетели в разные стороны, задевая ножки стола и пол. Он не остановился — схватил поднос с кружками, одним движением опрокинул его на пол, так что глухой звон керамики слился с грохотом мебели.

— Четыре года, блядь! Четыре! — его голос уже сорвался, и в нём слышалась не просто злость, а какая-то отчаянная боль. — Я ради неё… а она…

Он пнул табурет, и тот, перевернувшись, с грохотом ударился о стену. Я быстро подошёл, встал между ним и остальным, готовый, если надо, просто физически его остановить.

— Влад! — рыкнул я, пытаясь перекричать грохот. — Хватит устраивать цирк!

— Ты вообще слышал, что она сказала? — он резко ткнул пальцем мне в грудь, так что я на долю секунды сжал кулак, но удержался. — Ты слышал, кем она себя выставила?!

— Слышал. И что? — я шагнул ближе, не давая ему пространство для очередного броска к мебели. — Она это сделала специально, чтобы уколоть. Ты ведёшься на её игру.

— Это не игра! — рявкнул он, и с силой ударил кулаком по стене, так что на белой краске остался серый след. — Это предательство!

— Это твоя сестра, — напомнил я жёстко, глядя ему прямо в глаза. — И если ты её сейчас окончательно возненавидишь, то назад дороги уже не будет.

Он стоял, дышал тяжело, ноздри раздувались, в глазах — чистая, дикая злость, смешанная с отчаянием. Я видел, что он на грани — ещё шаг, и он действительно раскрошит гостиную в труху, просто чтобы выкинуть из себя то, что сейчас жжёт изнутри.

— Влад, — я говорил тише, но твёрдо, — разъеби сейчас всё вокруг, и что дальше? Ты останешься с пустой комнатой и той же ненавистью. Оно того стоит?

Его плечи дрожали, кулаки были так сжаты, что пальцы побелели, но он остановился. Не потому, что успокоился — нет, он просто упёрся в стену моего голоса и понял, что дальше только падение.

Егор в это время молча поднял табурет, но даже он выглядел так, будто не до конца верит, что Влад удержится.

Влад всё-таки услышал то, что я пытался вбить ему в голову сквозь его ярость, словно ломясь в запертую дверь. Он стоял, тяжело дыша, облокотившись о край стола, а потом резко схватил телефон, будто только сейчас вспомнил, что может её догнать. Его пальцы дрожали, но он упрямо набрал номер Октябрины. Гудки тянулись мучительно долго, каждый словно резал нервы. Она не отвечала. Влад сбросил, набрал снова. И снова. И снова. Минут десять он просто метался по комнате, сжимая телефон в кулаке, бросая его на диван, тут же подхватывая обратно, глядя на экран, как будто мог заставить его ожить одним взглядом.

Минут через сорок это уже походило на истязание — не только его, но и нас с Егором. Мы сидели, каждый в своём углу комнаты, но напряжение было таким плотным, что казалось, можно коснуться его рукой. Влад выглядел так, будто его сожрали изнутри — глаза налились кровью, губы пересохли, по лицу скатывались редкие капли пота, хотя в квартире было прохладно.

— Чёрт… — выдохнул он и снова нажал вызов.

И вдруг — звонок. Экран вспыхнул её именем. Мы с Егором почти одновременно выпрямились, я даже почувствовал, как сердце ударилось о рёбра.

— Алло? — голос Влада был глухой, но полный надежды. — Риночка, прости меня, пожалуйста…

Тишина. Тяжёлая, тянущая пауза, в которой я уже понял, что на том конце не она.

— Подождите… какая авария?.. — Влад начал терять цвет лица, как будто кто-то выкачивал из него кровь. — Она жива?… То есть… в тяжёлом состоянии?.. А как… сама?

Я видел, как его челюсти дрогнули, как он отшатнулся от пустого воздуха, как пальцы, всё ещё сжимающие телефон, стали белыми, почти восковыми. А потом он резко вскинул руку и метнул аппарат в стену. Пластик разлетелся, экран с треском отскочил, батарея покатилась по полу.

— Влад? — осторожно спросил Егор, хотя и сам выглядел так, будто у него пересохло горло.

Влад поднял на нас взгляд, и в нём было что-то, от чего у меня похолодели ладони.

— Рина прыгнула под машину… — сказал он ровно, почти без эмоций, но каждое слово врезалось в меня, как удар кулаком.

Я почувствовал, как что-то внутри меня обрушилось. Не сжалось — именно рухнуло, как будто под ногами треснула земля. В груди поднялась тяжёлая, острая волна — смесь ужаса, вины, гнева на неё, на себя, на весь этот проклятый день. Егор открыл рот, но не смог произнести ни слова — только шумно выдохнул, опустив глаза в пол, словно пытался сбежать от реальности.

А Влад… Влад сорвался. Уже без сдерживания, без попыток контролировать себя. Он схватил табурет и с силой швырнул его в телевизор. Экран погас с глухим треском. Он поддел ногой журнальный столик, тот перевернулся, книги и пульт посыпались на пол. Его движения стали резкими, почти бездумными — он крушил всё, что попадалось под руку, как будто разрушая квартиру, он мог отменить услышанное, стереть последние слова из своей головы.

Я встал, перехватил его за плечи, но он дёрнулся так, что чуть не сбил меня с ног.

— Влад! — рявкнул я, удерживая его и ощущая, как мышцы под руками каменеют от ярости. — Остановись!

— Я должен был её удержать! — выкрикнул он, и голос его сорвался, стал ломким. — Я должен был догнать, а я…

Он вывернулся, схватил стоящую рядом лампу и швырнул её в стену. Я держал его, не отпуская, чувствуя, как он буквально горит изнутри, как у него сбивается дыхание, а в глазах — полная потеря.

А я… я стоял и понимал, что сам не знаю, что чувствую. Потому что, несмотря на весь этот ад, несмотря на то, что она, возможно, только что перечеркнула свою жизнь… меня всё ещё тянуло к ней.

Chapter 11

Месяц спустя.

Каждое утро было серым. Не важно, что календарь показывал апрель, что за окном уже давно сошёл снег, и где-то там, в другом мире, пели птицы и распускались почки на деревьях. Здесь, внутри меня, всё было одинаково тусклым, бесцветным, будто кто-то перекрыл доступ к свету. Дни летели неотличимыми друг от друга, недели стекали в однообразную, холодную массу, и теперь, оглянувшись, я с ужасом осознавал — прошёл уже месяц без неё.

Точнее, без той неё, которую я знал, которую любил, которая могла одним взглядом свести с ума или добить колкой фразой. Октябрина умерла в тот же день, и да, её тело выжило, но всё остальное — исчезло, растворилось, выгорело дотла. Вместе с ней в тот день умерли и другие — какие-то случайные люди, которых я даже не знал, но это не имело значения. Для нас эта авария стала концом мира.

Влад пил. Пил так, будто пытался залить в себя целое море, чтобы утонуть и больше не всплыть. Винил себя бесконечно, снова и снова прокручивая тот момент, когда она ушла, и он не догнал. Егор пил вместе с ним, не потому что хотел, а потому что не мог оставить друга в этом одиночестве. А я… я уходил в спортзал. С утра до ночи. Гонял себя до изнеможения, до дрожи в мышцах, до тошноты, потому что физическая боль была единственным, что хоть как-то заглушало ту пустоту, что разъедала меня изнутри.

Родители заметили, что со мной что-то не так, и тревога их росла, как снежный ком. Я рассказал всё — про неё, про тот день, про её попытку самоубийства, про то, что с нами стало потом. Честно говоря, я ожидал другого. Думал, они махнут рукой, скажут что-то вроде:

«Сын, ты просто влюбился в больную девчонку, это пройдёт»

. Но они удивили меня. Они сделали всё, чтобы помочь ей, и при этом — так, чтобы она даже не догадалась, что это их заслуга. Нашли хорошего психотерапевта, договаривались с врачами, уточняли, что ей нужно, говорили о ней с заботой, как будто она уже стала частью нашей семьи. И всё это — инкогнито, осторожно, без давления.

— Данька, скажи честно, чем она тебя так зацепила? — однажды спросила мама, глядя на меня с тихим недоумением и тревогой в глазах.

— Она не зацепила… — я выдохнул и посмотрел в сторону. — Я полюбил её.

Признаться в этом было странно и больно. Потому что кого я теперь любил? Призрак? Пустую оболочку того, кем она была?

Ей, кажется, было всё равно. В университете она сидела как чужая, словно отгороженная от всего мира невидимой стеной. Без эмоций. Без интереса к происходящему. Глаза пустые, застывшие, будто смотрят внутрь себя, туда, где никому не место. Она не общалась ни с кем, отвечала на вопросы сухо, ровно, иногда даже не глядя на собеседника. Дома — почти всё время спала, и этот сон был не отдыхом, а каким-то бесконечным бегством. Ела мало, без аппетита, механически, будто выполняла скучную обязанность. Не смеялась. Не язвила. Даже не злилась.

После аварии врачи настрого запретили ей возвращаться к гимнастике — и это, я думаю, окончательно вырвало у неё последний смысл. Влад пытался шутить, подбадривать, напоминать о чём-то хорошем, но я видел, как он боится — боится, что потерял сестру, хотя физически она всё ещё рядом. Но я уже понимал — душой она ушла.

Я часто оставался у них на ночёвку, сидел с ней вечерами, говорил, рассказывал что-то, иногда даже читал вслух. Но она не слушала. Лежала на диване или на кровати, смотрела в потолок или в стену. Даже когда я аккуратно убирал волосы с её лица, пальцами касался холодной кожи щеки, она не реагировала. Не отстранялась, но и не приближалась.

Месяц. Целый месяц — и ни одного признака жизни в её взгляде. И я начинал бояться, что однажды этот взгляд закроется совсем, навсегда.

Я спустился вниз медленно, будто ноги не хотели нести меня туда, где живут нормальные люди, которые завтракают, строят планы, говорят о чём-то повседневном. Внизу уже царила та самая утренняя суета — тихая, размеренная, почти уютная. Отец, в свежевыглаженной рубашке и с аккуратно уложенными рыжими волосами, сидел за столом и листал какие-то бумаги, иногда бросая короткие фразы матери, обсуждая, судя по интонациям, дела города. Мама, как всегда, выглядела безупречно — лёгкий шелковый халат цвета лайма, волосы собраны, лицо спокойное, но в глазах… да, в глазах всё та же тревога, которую она не умела прятать от меня.

На кухне слышался мягкий, успокаивающий шум — это Антонина Павловна, наш верный семейный якорь, шуршала кастрюлями, перекладывала что-то на сковородку, тихо подпевала себе под нос. Пахло свежим хлебом, кофе и апельсинами — запахи, которые в другое время могли бы вернуть мне вкус жизни, но сейчас они лишь раздражали, напоминая, что мир продолжает жить, пока у меня внутри всё остановилось.

— Доброе утро, — произнёс я, и голос прозвучал каким-то чужим, усталым.

— Доброе, Даниил, — отозвалась Антонина Павловна из кухни.

Я прошёл мимо бара, не задумываясь, что делаю, взял бутылку виски и чистый стакан. Прошёл к столу, поставил всё перед собой. В это утро я решил — напьюсь. Не просто для расслабления, а до конца, так, чтобы заглушить всё.

— Не рано ли для выпивки? — с едва заметным укором спросил отец, подняв на меня глаза из-за бумаг.

— В самый раз, — ответил я сухо и налил себе первый бокал.

— Как она? — осторожно, почти несмело спросила мама, словно боялась услышать ответ.

— Никак, — усмехнулся я, и усмешка вышла горькой, почти злой.

Они тревожились за неё. И за меня. Хотя моих родителей с ней ничего не связывало, кроме моих слов, что я люблю эту упрямую, сломанную блондинку, они, кажется, приняли её в наш круг без всяких условий. Им больно было смотреть на меня — на то, как я за этот месяц из живого, горячего парня превратился в ходячую тень. Всё это время я глушил пустоту тренировками, пропадал у Влада с Риной, но сегодня… сегодня хотелось утонуть в алкоголе.

Они сделали для неё всё, что могли: нашли психотерапевта, договорились о полной конфиденциальности, держали меня в курсе, но новости всегда были одинаковые. Рина молчала. Даже с врачом. Даже Влад теперь посещал сеансы вместе с ней — и то больше для того, чтобы хоть как-то её расшевелить. Но она была камнем.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я выпивал один бокал за другим, чувствуя, как тепло алкоголя расползается по телу, но не приносит облегчения. В прихожей хлопнула дверь, и в гостиную вошёл Макс, а за ним Танька, аккуратно ступая, придерживая округлившийся живот. Её срок подходил к концу, и Макс теперь буквально носил её за собой, как драгоценный фарфор, не позволяя ступить лишнего шага без него.

— Выглядишь паршиво, братан, — сказал он, бросив на меня быстрый, оценивающий взгляд.

— Будешь? — я поднял бутылку, едва заметно приподняв бровь.

— Нет, спасибо, — отмахнулся он. — Короче, делай что хочешь, но у Танюхи есть план, как спасти твою красотку.

Я посмотрел на них без особой надежды. Макс и Танька обо всём узнали от моих родителей, которые, похоже, даже попросили их не оставлять меня одного — чтобы я не сорвался окончательно.

— Мы уже всё перепробовали, — пробормотал я.

Родители переглянулись. В их взглядах была осторожная надежда и готовность подключиться, если я соглашусь.

— Короче… — начала Танька, усаживаясь за стол, аккуратно подтянув стул и опершись локтями о край.

Антонина Павловна в это время принесла кувшин свежевыжатого апельсинового сока и начала раскладывать завтрак: румяные блинчики, сырники, тёплые булочки. Пахло так, что обычный человек уже тянулся бы за едой, но я едва глянул на тарелки.

— Твои родители обещали помочь. Мы тебя прикроем. Мы подумали и решили: терапия на воде. Твои родители разрешили взять яхту. Мы уже закупили продукты, всё спланировали — три дня на воде, только в кругу близких, без посторонних. — Танька говорила уверенно, с тем напором, который я всегда в ней уважал.

— Сначала попробуйте вытащить её из кровати, — усмехнулся я, но усмешка была безжизненной.

— Позвони её брату, пусть делает что угодно, но её нужно вытащить из квартиры, — сказал Макс, не отводя взгляда.

Я молчал. Внутри шло какое-то медленное, вязкое взвешивание. Я видел плюсы — смена обстановки, возможность хоть как-то встряхнуть её. Я видел и минусы — её холод, её безразличие, вероятность, что она просто закроется ещё сильнее. Родители осторожно поддакивали, приводили свои доводы, мягко подталкивали меня к решению.

Три дня на яхте. Домашняя вечеринка. Спокойствие. Только мы.

Это могло сработать. Или стать последним доказательством, что её уже не вернуть.

Я машинально взял вилкой сырник, даже не почувствовав запаха ванили и мягкой творожной сладости — он остался где-то далеко за плотной стеной моих мыслей. Я медленно жевал, глядя в одну точку, обдумывая всё, что только что услышал от Таньки и родителей. Смена обстановки… На первый взгляд, идея звучала просто, даже наивно. Но именно такую стратегию советовал психотерапевт, и советовал настойчиво — дать ей воздух, вырвать её из мёртвой, застоявшейся рутины, увести туда, где она не сможет просто закрыться в своей комнате и отвернуться к стене. Врач говорил, что вода действует на многих как мягкая терапия — ритм волн, простор, открытое небо.

Но чёрт… я — сын мэра, а не студент-ботаник, как она привыкла меня видеть. Как я вообще объясню ей, что за яхта, откуда, кто за всё это платит? Если Рина хоть что-то заподозрит — всё пропало. Макс, правда, уверял, что всё продумал, и в его голосе была та уверенность, которой я хотел бы заразиться. Родители тоже заверили, что их человек на яхте в курсе моей легенды, что всё будет выглядеть так, будто это просто семейная яхта старого приятеля.

Но всё равно… звонить Владу придётся.

Я вытер руки о салфетку, поднял телефон и набрал его номер. Он ответил быстро, но в голосе уже читалось раздражение.

— Делай что хочешь, Влад, — начал я сразу, без предисловий, — но ты должен взять Егора, себя и свою сестру.

— Да что я могу сделать? — сорвался он. — Рина не хочет никуда!

— Придумай что-нибудь, — холодно бросил я, пытаясь не дать голосу сорваться.

— Ты с ума сошёл! Какая яхта? Она сразу поймёт, что дело не чисто. Ты для неё ботаник, а не сын мэра, — Влад говорил шёпотом, но даже в этом шёпоте слышался металл раздражения.

— Насчёт этого не переживай, — я постарался говорить ровно. — Макс прикроет. Главное — вытаскивай Октябрину. Мы попробуем эту терапию. Три дня на воде. Яхта, спокойствие, никаких лишних людей. Собери её вещи, только то, что нужно, приведи в порядок. Но чтобы к вечеру она была на месте.

В трубке повисла тишина, и я уже готов был повторить всё, но Влад наконец выдохнул:

— Чёрт с тобой, Соловьёв.

Он отключился.

Я убрал телефон, и в этот момент отец молча потянулся через стол и забрал мой стакан с виски. Его движение было неторопливым, без грубости, но в этом молчаливом жесте чувствовалась твёрдость. Я не спорил — пусть будет так.

Мы вернулись к завтраку, и разговор постепенно перешёл на предстоящий уикенд. Мама, с лёгкой улыбкой, словно боясь спугнуть тонкую нить надежды, делилась идеями:

— Думаю, стоит взять что-то тёплое на случай ветра. И пледы. У нас есть те большие, мягкие, с которыми уютно сидеть на палубе вечером.

— И книги, — подхватила Антонина Павловна. — Я сделаю чай в термосах, возьмёте домашние пироги. Если она всё-таки выйдет на палубу, пусть там будет уютно.

Отец, чуть хмурясь, словно перебирал в голове все возможные риски, сказал:

— Яхту проверят сегодня днём. Я попрошу, чтобы топливные баки были полны, а холодильники — забиты. И, сын… — он посмотрел на меня внимательно. — Если что-то пойдёт не так, не дави. Не пытайся её заставить. Она может закрыться окончательно.

Я доел огромную порцию сырников так, будто это был последний завтрак в моей жизни, но вкуса не почувствовал — ни сладости ванили, ни лёгкой кислинки творога. Механически, кусок за куском, я заполнял пустоту внутри, хотя прекрасно понимал, что никакая еда её не заполнит. Чувство было странным — вроде тело движется, выполняет привычные действия, а сознание где-то в стороне, в какой-то вязкой, медленной тьме, где всё застыло.

Я поднялся наверх и направился в душ. Хотелось смыть с себя всё — усталость, вчерашние мысли, остатки тревоги, даже запах дорогого виски, который въелся в кожу и словно напоминал о моём утреннем решении напиться. Наша яхта… слишком дорогая, слишком броская, слишком не по-ботанически вычурная. Но если Макс сказал, что прикроет меня, значит — прикроет. Максу я верю безоговорочно. Он один из тех редких людей, которые если уж пообещали — сделают, даже если придётся ломать мир по дороге.

Я встал под ледяные струи воды, чувствуя, как тело постепенно оживает, как холод медленно отгоняет вязкую усталость, вытесняет остатки алкогольного жара. Провёл руками по лицу, вдыхая резкий запах геля для душа — что-то древесное, свежее, как прохладный осенний утренний лес. Намылил волосы шампунем, закрыв глаза, и на мгновение представил, как бы всё было, если бы Рина могла сейчас стоять здесь, смеясь, а не лежать в своей комнате, словно её душу кто-то вырвал.

Вылез из душа, обернул полотенце вокруг бёдер и подошёл к зеркалу. Оттуда на меня смотрел парень с тёмными кругами под глазами, с щетиной, и всё же ярко-зелёные глаза горели — упрямо, будто напоминая, что я ещё жив и не собираюсь сдаваться. Я любил свою бороду — в ней было что-то мужественное, зрелое, что не имело ничего общего с образом наивного ботаника, которого я так тщательно играл для неё. Но маска должна быть безупречной — значит, бриться.

Минут пять я скрупулёзно проводил лезвием по коже, убирая каждый волосок, словно счищал с себя ещё один слой защиты, обнажая то, что никому не показываю. Закончив, я брызнул дезодорантом, почистил зубы — привычно и тщательно: паста, зубная нить, полоскание. Ритуал, который всегда помогал почувствовать себя чуть собраннее.

Как же мне хотелось показать Рине себя настоящего, не этого тихого, неуверенного в себе «ботаника-девственника», а того, кем я был на самом деле — мужчину, который мог бы стать для неё опорой. Но сейчас это было невозможно. Сейчас важнее было не сорвать тонкую нить, которая ещё могла вытянуть её из пропасти.

Я подошёл к шкафу и достал рубашку с длинными рукавами в мелкую клетку — самую неприметную, какую нашёл. Потом вытащил какие-то свободные штаны, которые болтались на ногах так, что в них я действительно выглядел так, словно никогда не поднимал ничего тяжелее учебника. Одел цветные линзы — ярко-зелёные глаза исчезли, уступив место карим, мягким и теплее, чем мой настоящий взгляд. Очки с толстой оправой завершили образ. Волосы я уложил так, чтобы они выглядели слегка взъерошенными, но естественно.

Потом начал собирать вещи. Нашёл пару свитеров, несколько толстовок, спортивные штаны, носки — всё максимально обычное, будто это действительно поездка «простого парня» на маленькой лодке. Взял несколько книг по астрономии и тетради — не для вида, а потому что действительно хотел. Астрономия всегда притягивала меня — в ней было что-то вечное и безмятежное, то, чего так не хватало нашей жизни. Мне хотелось показать Рине ночное небо, рассказать легенды о созвездиях, может быть, найти слова, которые заставят её поднять глаза вверх и хоть на минуту забыть о тяжести, что давит на неё.

Я сложил всё в дорожную сумку, потом сел на край кровати, глядя в окно. Ветер шевелил верхушки деревьев, и я поймал себя на том, что уже представляю, как мы будем стоять на палубе, и волны будут мягко качать нас, а она будет рядом. Пусть молчит. Пусть даже не смотрит на меня. Главное — чтобы была.

Я спустился вниз, чувствуя, как каждая ступень будто приближает меня не только к родителям и Максу, но и к моменту истины, к которой я совершенно не был готов. В гостиной уже царило движение: Антонина Павловна расставляла на столе что-то к чаю, отец сидел с телефоном, перелистывая документы, а мама тихо, почти шёпотом, что-то говорила Максу, который кивал с таким видом, будто ему поручили военную операцию, а не поездку на яхте. Рядом с ним, скрестив ноги на диване, сидела Таня — его жена, в легком шёлковом платье цвета шампанского, с кружкой кофе в руках и выражением лица, в котором читалась смесь любопытства и настороженности.

— Ну что, ботаник готов? — хмыкнул Макс, скользнув взглядом по моему образу и, кажется, едва удержавшись, чтобы не рассмеяться.

— Готов, — сухо ответил я, хотя внутри всё сжималось. — Осталось только дождаться, пока твоя «гениальная операция» не провалится на первом шаге.

— Она не провалится, — уверенно сказал он. — Влад уже на связи, вещи собирает, но… ты же понимаешь, что вытащить её будет адом.

— Я знаю, — кивнул я, и голос мой прозвучал глухо. — Но если мы не попробуем сейчас… потом может быть поздно.

Таня тихо вздохнула, поставив кружку на стол, и, подперев щеку ладонью, посмотрела на меня так, как будто хотела убедиться, что я действительно понимаю, во что лезу.

— Соловушка, девочка в таком состоянии — это не просто «уговорить и отвезти», — сказала она мягко, но с тем твёрдым оттенком, который появлялся у неё, когда она спорила с Максом. — Ты должен быть готов, что она будет злиться, замыкаться, или просто молчать весь день. И тебе придётся выдержать это, не срываясь.

Мама посмотрела на меня так, как в детстве, когда я возвращался домой в драных джинсах и с разбитым коленом — с тревогой, с мягким укором и с той самой безусловной любовью, которая одновременно согревала и мучила.

— Данька, — тихо сказала она, — ты только помни, что она может не отреагировать так, как ты надеешься. И это не будет твоей виной.

Я опустил взгляд, потому что внутри всё протестовало против этой фразы. Как это — не моя вина? Если я люблю, значит, обязан вытащить её обратно в жизнь. И если не смогу — это будет значить, что я недостаточно постарался.

Отец, оторвавшись от телефона, наконец поднял на меня глаза.

— Три дня на воде — это не панацея, — произнёс он своим спокойным, деловым тоном. — Но это шанс. И ты обязан использовать его грамотно. Никаких срывов, никаких конфликтов, всё должно быть мягко.

— Мягко, — повторил я, словно пробуя слово на вкус. Мягко. Только как быть мягким, если в груди всё сжалось до боли?

Макс хлопнул меня по плечу, привлекая внимание:

— Всё уже готово. Я все беру на себя.

Я усмехнулся.

— Смотри, не переиграй.

Таня, прищурившись, добавила:

— Макс переигрывает всегда. Но в этот раз постарайтесь хотя бы сделать вид, что всё это случайная прогулка. Она умная, она почувствует подвох, если вы будете слишком заботливые.

— Я не ты, — подмигнул Макс, — я не играю, я живу ролью.

В этот момент телефон в моём кармане завибрировал. Я вытащил его, глядя на экран. Влад. Сердце словно ударилось о рёбра сильнее, чем нужно.

— Ну? — спросил я, едва нажав на приём.

— Мы скоро будем выезжать, — устало сказал он. — Она не понимает, что происходит, думает, что это просто прогулка. Но… будь готов. Она в таком состоянии, что любое слово не туда — и всё.

— Понял, — коротко ответил я. — Просто привези её.

Когда он отключился, я поднял глаза на родителей, Макса и Таню.

— Они будут к вечеру.

Антонина Павловна собирала вещи с такой тщательностью, будто мы отправлялись не на трёхдневную прогулку, а в полугодовую экспедицию в Антарктиду: пледы сложены ровными, упругими стопками, чай налит в большой, потемневший от времени термос, завернутый в полотенце, чтобы дольше держал тепло, несколько толстых пирогов, пахнущих сливочным маслом и яблоками, аккуратно уложены в корзинку. Мама, словно вспомнив что-то важное, вернулась с охапкой тонких восковых свечей, приговаривая: «Мало ли что случится на яхте, свет пригодится всегда». Она поцеловала меня в щёку — коротко, почти по-деловому, но в этом прикосновении была та скрытая тревога, которую я чувствовал кожей, и мы вышли на улицу.

Воздух был свежим, утренним, с еле уловимым солоноватым оттенком, будто море уже тянуло к себе, хотя до него ещё предстояло ехать часа три. Я сел на заднее сиденье — привычная позиция для того, кто хочет остаться наедине с мыслями, Макс уверенно занял место за рулём, Танька, как всегда, расположилась рядом с ним, положив руку на подлокотник и откинувшись в кресле, — её ярко-красный маникюр поблёскивал на солнце, волосы, собранные в небрежный пучок, выбивались лёгкими прядями, и она, казалось, всё время наблюдала за мной в зеркале заднего вида.

Я достал из рюкзака свой учебник астрономии — старое, чуть потрёпанное издание, с пожелтевшими страницами и запахом типографской краски, который всегда успокаивал меня. Открыл на закладке, достал тетрадь, стал что-то записывать — не столько по делу, сколько чтобы заглушить внутреннюю дрожь.

— Ботаник даже в машине умудряется учиться, — заметила Танька, прищурившись.

— Мне нравится астрономия, — сказал я, не отрывая взгляда от страницы, — она отвлекает от мыслей.

Она хмыкнула и, чуть повернувшись ко мне, произнесла мягко, но с тем особым оттенком в голосе, который выдавал её умение говорить неприятные вещи как будто между делом:

— Соловушка, тебе всё равно рано или поздно придётся ей рассказать, кто ты.

— Тань, не нагнетай. — Я перевернул страницу, хотя не успел толком прочитать и половины предыдущей.

— Она может полюбить именно образ ботаника, полюбить тебя таким, — продолжала она, — но как только она узнает, что ты сын мэра, она может этого не принять.

Макс усмехнулся, не отрывая взгляда от дороги, и сказал:

— Дэн, ну тут я не могу не согласиться с женой.

— Она узнает, кто я такой, но не сейчас. — Я почувствовал, как в голосе появляется металлическая нота. — Нужно время.

Потом я снова уткнулся в книгу, перечитывал один и тот же абзац по несколько раз, но буквы расплывались, теряли форму, сливались в серую вязь, не давая никакого смысла. Мысли не были здесь, в этой машине; они летели вперёд, к ней. Я хотел увидеть эту блондинку, почувствовать её дыхание, снова уловить тот невероятно тёплый и странный аромат — смесь вишнёвого сада и мармелада, который невозможно забыть. Я хотел, чтобы её сердце снова билось так, как тогда, после нашего поцелуя, — быстро, сильно, с легкой дрожью, словно она боялась, что этот миг исчезнет, если она моргнёт.

Я почти перестал думать о споре, хотя он ещё висел надо мной как отсчёт — остался месяц, чтобы она стала моей настолько, чтобы боялась меня потерять, месяц, чтобы её глаза снова загорелись тем самым светом, который, казалось, был предназначен только для меня.

По пути несколько раз звонил Влад. Он был раздражён, матерился в трубку, обвинял нас в том, что мы, чёртовы идиоты, вытащили его из пьянства в такой момент. Но даже сквозь его злость я слышал другое — ту тихую, тяжёлую боль, которую он прятал, и ту неизбежную привязанность, которая никуда не делась, несмотря на всё, что она ему сделала, несмотря на правду, которую она раскрыла о себе. Он мог злиться, мог проклинать, но любил её — по-своему, по-братски, безусловно.

А я… я просто ехал и думал о том, что впереди у нас три дня, и что это, возможно, последний шанс.

Я пытался вчитаться в формулы, в таблицы звёздных величин, в схему созвездий, но дорога была неровной, страницы дрожали в руках, буквы рассыпались, и каждый раз, как я пытался поймать мысль, она ускользала, как метеор, исчезающий в ночном небе. Пальцы машинально выводили что-то в тетради — угловатые заметки, схематичные кружки, линии, стрелки, — и всё это больше напоминало хаотичные каракули человека, который боится остановиться и остаться наедине с собой.

— Ты вообще понимаешь, что читаешь? — лениво спросила Танька, обернувшись на пол-оборота. — Или просто делаешь вид, что поглощён наукой?

Я медленно поднял на неё глаза поверх очков.

— Понимаю. Просто повторяю.

— Повторяешь, — протянула она, едва заметно усмехнувшись. — То есть звёзды у нас уже не только на небе, но и в голове?

Макс фыркнул, не отрывая взгляда от трассы.

— Тань, не мешай учёному, он же, может, к экзамену готовится.

— Экзамен у него впереди, — парировала она. — И это будет не по астрономии.

Я не выдержал и закрыл книгу ладонью.

— У вас, я смотрю, семейный подряд на подколы.

— Мы просто боимся, что ты задохнёшься в своей романтической вакуумной камере, — сказал Макс, и я слышал в его тоне смесь шутки и лёгкой заботы. — Астрономия, конечно, круто, но, Дэн, ты едешь не на олимпиаду.

— Знаю, — коротко ответил я. — Но пока мне проще разглядывать Альтаир, чем разбираться в том, что у неё в голове.

Танька прищурилась.

— Ты хоть в курсе, что этот твой Альтаир на самом деле двойная звезда?

— В курсе, — сказал я, снова уткнувшись в страницу, — и, кстати, в отличие от некоторых, он не перебивает, когда его изучают.

Макс рассмеялся, качнув головой.

— О-о, всё, ботаник вышел из себя, пошли первые колкости. Держись, Тань, ещё немного, и он начнёт читать лекцию про чёрные дыры.

— Лекцию я прочитаю позже, — сказал я, хотя на самом деле в голове уже всплыли термины, графики и истории открытия пульсаров. — А сейчас дайте мне просто… отвлечься.

Я снова перевёл взгляд на учебник, но там, вместо схемы созвездия Лебедя, я видел её лицо — бледное, уставшее, с усталыми глазами, в которых ещё недавно горел тот самый свет, из-за которого я был готов раз за разом сгорать, как метеор в плотных слоях атмосферы.

Я уже почти заставил себя вернуться к сухим астрономическим данным, вычерчивая на полях тонкие линии между звёздами, когда в тишине салона, пронзённой лишь глухим гулом двигателя и редкими репликами Таньки с Максом, в кармане загорелся экран и раздалась резкая вибрация. Влад.

Я сглотнул, как перед прыжком в ледяную воду, и ответил, не дав даже первого гудка.

— Ну? — коротко бросил я, чувствуя, как ручка в моей руке замерла.

В ответ раздался злой, сдавленный смешок и тяжёлый выдох, в котором слышалось раздражение, усталость и крепкое матное слово, вылетевшее без фильтра:

— Вы, блин, вообще в своём уме? Соловьёв, я чуть без рук не остался! Пришлось силой заталкивать её в машину. Она меня чуть не убила. Егор теперь сидит, как зомби, и тоже думает, что мы идиоты.

— Сильно сопротивлялась? — я постарался, чтобы голос звучал ровно, но внутри всё уже сжималось.

— Она, мать её, сопротивлялась так, будто я её в багажник похитителям сдаю! — зашипел Влад. — Орала, швырялась всем, что под руку попадалось. Я, если честно, ждал, что она вцепится мне в лицо. Сейчас, слава богу, притихла, спит на заднем сиденье, но, клянусь, в голове у неё всё кипит. Это затишье перед бурей.

— Влад… — начал я, но он не дал договорить.

— Да подожди ты, — рявкнул он. — Мы с Егором сейчас мечтаем только о бутылке. Если бы ты знал, как она нам мозг вынесла, ты бы свою эту романтическую затею закопал к чёртовой матери.

— Просто привези её, — твёрдо сказал я, глядя в окно, где за стеклом мелькали полосы леса.

— Привезу, но когда она проснётся и поймёт, куда мы едем, — это будет твой цирк, Соловьёв. Я в нём участвовать не буду.

— Понял, — коротко ответил я.

На том конце раздалось ещё одно раздражённое: «Да чтоб вас всех…», и связь оборвалась.

Я ещё несколько секунд сидел, сжимая телефон так, что побелели костяшки пальцев.

— Новости от твоего штурмана? — спросил Макс, скользнув по мне взглядом в зеркало заднего вида.

— Они едут, — выдохнул я. — Но она… не в духе.

Танька медленно покачала головой, в её глазах мелькнула тень жалости.

— Значит, будь готов, что твои звёзды сегодня могут полететь к чёрту.

Я закрыл учебник, прижал его к груди так, будто он мог защитить меня от того, что надвигалось, и отвернулся к окну. Лес за стеклом казался бесконечным, полосы деревьев мелькали, сливаясь в зелёно-серый поток, и этот бегущий пейзаж только сильнее подталкивал мысли вперёд — туда, где всё должно было случиться.

В голове, как на старой киноплёнке, одна за другой крутились сцены её возможных реакций. Я видел, как она выходит на пристань, узнаёт, что это не прогулка, а моя дурацкая попытка вытащить её «на свет», и в ответ просто отворачивается, уходит, не сказав ни слова. Видел, как она срывается в ярость — как в её глазах вспыхивает тот ледяной, режущий гнев, и каждое её слово становится ударом. Видел и худший вариант: что она вообще откажется говорить, закроется в себе так глубоко, что мне останется только смотреть, как она тонет, и ничего не смогу сделать.

Я пытался отмахнуться, сказать себе, что всё это — лишь мои страхи, что будет шанс, возможность, разговор… Но внутри всё же росла тупая, вязкая паника. От неё становилось тяжело дышать.

— Дэн, ты как? — спросил Макс, не глядя, но явно заметив, как я вцепился в учебник.

— Нормально, — соврал я.

Танька фыркнула.

— Он не «нормально». Он сейчас в голове репетирует драму на пристани.

— Отстань, Тань, — буркнул я, не отрывая взгляда от окна.

— Я же вижу, — её голос стал мягче. — Ты просто очень хочешь, чтобы она осталась. Но, соловушка, так не работает. Ты не можешь силой заставить человека захотеть жить.

Я сжал челюсти.

— Но я могу попробовать дать ей причину.

Макс хмыкнул.

— Главное, брат, чтобы ты сам при этом не утонул.

Я не ответил. Я всё ещё смотрел на лес, но видел не деревья — видел её лицо, бледное, с усталостью под глазами, и губы, которые я когда-то заставил улыбнуться. И я поклялся себе, что сделаю это снова, даже если для этого придётся разорвать себя на части.

Chapter 12

Рина.

Чёртова идея. Чёртово утро, когда я ещё дышала. Чёртова авария, из которой меня вытащили живой. Я до сих пор не понимаю — нахуя? На хрена меня тогда спасли, на хрена пытаются спасать снова и снова? Я ведь не просила. Не хотела. Не хочу. И уж точно не собираюсь учиться снова цепляться за жизнь, которая давно перестала быть моей.

Месяц я жила в каком-то вакууме, будто между ударами сердца было целое безвременье. Влад рядом — пьёт, просит прощения, лепечет что-то, а мне всё равно. Я его слышала, но не слушала. А внутри — тишина, как в морге. Я сама выбрала тогда шаг вперёд — под колёса. Не потому что хотела шокировать или оставить записку, а потому что хотела вырубить этот гул внутри. И почти получилось. Почти.

А он… Тролль. Тот, кто смотрел на меня так, будто я не просто человек, а какая-то чёртова реликвия, драгоценный камень, который надо беречь. Я ненавижу жалость, а в его взгляде — была она. Но странная, не липкая и мерзкая, а… тёплая. Опасная. Та, которая заставляет что-то шевелиться в груди. Я ненавидела себя за то, что чувствовала его ладонь, когда он осторожно убирал прядь с моего лица, что ловила каждое его прикосновение — лёгкое, почти невесомое, и от этого ещё более обжигающее. Было больно знать, что он видит меня такой — разбитой, поломанной, жалкой. Но ещё больнее было осознавать, что я всё равно тянусь к нему. Хотела встать, подойти, коснуться его губ, почувствовать тот резкий, электрический толчок в сердце, как в тот раз… но не могла. Не позволяла. Я закапывала эти чувства глубже, затыкала их, как лишний звук в наушниках. Да, можете звать меня овощем — мне всё равно.

И тут ещё эта поездка. Силком. Вырвали из того крошечного мёртвого мира, который я себе построила. Влад рассказывал про «погулять», про «тебе станет легче», что «друзья всё спланировали». Друзья. Как будто мне сейчас нужны чужие лица. Хотелось вцепиться ему в горло. Никуда я не хотела — ни гулять, ни дышать свежим воздухом, ни уж тем более показываться кому-то вот в таком виде. Даже психотерапевта я готова была выгнать, а тут — целая компания. И ещё этот Даниил… Зачем? С какой стати он снова должен видеть меня?

Я знаю: Влад что-то скрывает. Он всегда врёт, когда слишком уговаривает.

Даже в машине, когда мы ехали, я едва удержалась, чтобы не наорать. Поэтому просто выбрала лучший способ — спать. Сон — это единственное место, где можно спрятаться от людей. Во сне никто не лезет со своими глазами, словами, жалостью. Я просто выключилась.

Разбудили меня уже вечером. Влад с Егором вышли, двери хлопнули, и я осталась на пару секунд в тишине. Голова была тяжёлая, мысли — спутанные. За окном — закат, тянущийся холодный воздух, золотые тени. Я подняла голову и поняла, что не узнаю место. Не улица, не кафе, не дом. Что-то другое. Но голоса… голоса я узнала. Там был он. И ещё Влад, и Егор. И двое незнакомых. Они спорили. Влад — на грани того, чтобы перейти на матерщину, и, кажется, всё-таки перешёл. Но я не хотела вникать.

Я открыла дверь и вышла. Первое, что ударило — запах воды, свежий, вечерний, с примесью чего-то металлического и древесного. Воздух обжигал кожу. И вдруг — тишина. Пять пар глаз. На мне.

Девушка. Совсем невысокая, маленькая, с животом, который уже выдавал хороший срок. Волосы чёрные, каре, заплетены в пучок, но несколько прядей выбились и падали на лицо. Платье цвета шампанского, лёгкое, как будто она вышла с летнего праздника. Рядом — высокий блондин, одет стильно, даже слишком.

И он. Мой Тролль. Даже в нелепой клетчатой рубашке и этих бесформенных штанах он выглядел… опасно притягательным. Очки чуть съехали на переносицу, волосы аккуратно уложены, губы сжатые, глаза — карие. Я помнила его плечи — рельефные, сильные, то, как под ладонями двигались мышцы на его спине. Помнила его поцелуй — резкий, живой, настоящий, не как в кино. И сейчас, глядя на него, я почувствовала, как всё это в груди снова оживает, бьётся, толкается… и как я изо всех сил стараюсь это задавить.

Егор смотрел на меня с таким видом, будто проверял, на месте ли я, цела ли, но без лишней эмоции. Влад — с усталой злостью и каким-то странным облегчением, будто миссия выполнена. А он… Он смотрел на меня тихо. Спокойно. Но слишком пристально. И в этом взгляде была та самая опасная теплота, из-за которой я ненавижу себя.

Я осмотрелась вокруг, и в этот самый миг, как будто кто-то осторожно подвинул невидимый ползунок, звук мира стал тише, цвета — холоднее, а очертания людей — чуть расплывчатыми; мне было не по себе находиться тут, в этом пространстве, где всё блестело, пахло дорогим солнцезащитным кремом, солью и бензином, где каждый предмет, от натёртых до зеркального блеска лееров до хромированных кнехтов, утверждал свою убедительную принадлежность к жизни, в которую я никогда не входила и, кажется, не собиралась входить, — и именно в эту паузу, словно сквозняк, ворвалась ко мне девушка, лёгкая, торопливая, с глазами, в которых плясал немножко беспокойный, но неизменно приветливый огонёк, и подлетела ураганом, будто боялась, что я исчезну, если она не схватит меня за край реальности.

Она была милой — это слово, хоть и замусоленное, вдруг оказалось точным, — милой в своей открытости и в этих её ямочках при улыбке, которые вспыхивали и гасли, как маленькие запятые на щёках, когда она произносила слова, — и у этой милости была материальная плоть: аккуратно подкрашенные ресницы, чуть припухшие от тепла губы, несколько черных волосин, выбившихся из тугого пучка и прилипших к виску, и тонкая золотая цепочка, на которой висело что-то очень крошечное, в форме рыбки или младенческой пяточки — я не успела разглядеть.

— Привет, я Таня, а это мой муж Максим, — сказала она, почти подпрыгнув на месте, и в этом подпрыгивании была такая щедрость энергии, что я на секунду ощутила, как сеточка моего внутреннего холода трескается; рядом с ней, в полушаге, стоял мужчина — высокий, с прямыми плечами, с той сосредоточенной улыбкой, которую мужчины надевают, когда хотят понравиться всем сразу и никого не обидеть; его часы, массивные, но не кричащие, блеснули на солнце, а рукав льняной рубашки на мгновение натянулся, подчеркнув крепкую руку, привыкшую и к рулю, и к документам, и к плавной, почти хищной уверенности; — А ты у нас?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я не хотела отвечать — не потому, что мне нечего было сказать, а потому, что каждое слово, прежде чем выйти наружу, должно было пройти через плотный слой вязкой воды, в которой сейчас плавало всё моё внимание; но Влад смотрел — его взгляд, немного косой, как если бы он держал меня за тонкую нить и боялся уронить, заставил меня выдавить улыбку, которая, казалось, прилепилась к лицу не туда и не так, как следовало.

— Октябрина. Можно — Рина, — ответила я, и имя, короткое и круглое, как галька, отскочило от палубы чужих голосов и покатилось дальше, туда, где мне было бы легче дышать.

— Ты, наверное, не понимаешь, что происходит, но сейчас тебе расскажу, — уже лепетала Таня, и её слова, мягкие и скорые, как бусы, высыпались из ладоней, — мы с друзьями решили устроить небольшой уикенд, на яхте. Мне скоро рожать, а это был подарок от мужа.

Я кивнула — не ей, а самому факту возможности кивнуть; я слышала, как она пытается что-то объяснить, расставить по полочкам, обозначить рамки и правила, чтобы мне было спокойнее, но я была далеко от мира, и звук её голоса проходил через меня, как через пустую раковину, оставляя лишь далёкое эхо. Стоило посмотреть на всю компанию — и я тут же натыкалась на собственную неуместность, как на невидимую стеклянную стену: ровные спины, тонкие ремешки сандалий, загар той ровности, которой не бывает у людей, не имеющих свободного времени, смех, почти синхронный, обрывки английских слов — и среди них он, тот, кого я мысленно назвала «троллем», хотя, возможно, это было жестоко, — парень с невозможно крепкими и массивными плечами, в светлой, бесформенной рубашке, которая висела на нём, как выстиранный флаг, в старых, блестящих от прикосновений очках с толстыми линзами, под которыми глаза казались то ли слишком маленькими, то ли слишком уставшими; он двигался чуть боком, будто всё время извинялся за своё присутствие, и держал в руках пакет из супермаркета, как талисман, — и я думала: что он делает в этой компании модных, уверенных людей? Но вслед за этим вопросом, как зеркало, вставал другой: а что тут делаю я?

Таня тем временем схватила меня за руку — её ладонь была тёплой и сухой, с маленькими мозолистыми островками у основания пальцев, будто она всё время что-то перетаскивает, подтягивает, делает сама, — и повела ближе к яхте. Яхта стояла, как крупная, белая рыба, привязанная к пирсу толстыми чёрными швартовыми; её борта отливали молоком, на носу поблёскивал якорь, а с кормы лениво свисала лестница в воду. Нас встречал капитан — мужчина лет пятидесяти, смуглый, с выцветшими от солнца глазами и той особой вежливостью, в которой слышится профессиональная усталость; он что-то говорил — про безопасность, про обувь, про то, что ветер к ночи усилится, — но я не слушала, потому что внимание упёрлось в совсем другое: в звук воды, которая шуршала у самой кромки палубы, в тонкий запах дизеля, в затхлую прохладу тени под тентом.

Мы сняли обувь — и этот жест, простой, почти домашний, почему-то обнажил мою беспомощность; ремешок туфель цеплялся за косточку, я наклонилась, почувствовала, как подрагивает под коленом наветренный воздух, как щекочет щиколотку солнечный пепел; ступни оказались на тёплом, шершавом тике, под пальцами ощутился порядок узких планок, и я машинально подогнула большой палец, словно проверяя, можно ли довериться этому дереву.

Мы прошли на палубу — кто-то смеялся, кто-то уже разливал просекко в тонкие бокалы, кто-то снимал сторис, ловко выбирая кадр, в котором не будет лишнего, и одновременно — себе подобных, и я шла, не зная, куда девать руки, плечи, голову, голос; Танька говорила, как сорока, — нет, голос у неё был приятный, мягкий, с хрипотцой, от которой любые слова казались ближе, но его было слишком много, он заполнял пространство между нами, не оставляя щелей для тишины, в которую я обычно пряталась.

— Рина, ты слышишь? — спросила она, наклоняясь ко мне так, будто собиралась подхватить мой ответ, едва тот вылетит.

— Да, конечно, — соврала я, и сама услышала, как звякнула ложь, лёгкая, неопасная, как чайная ложечка о край стакана.

Я осматривала яхту — не как человек, который сравнивает удобства и делает мысленные пометки, что где лежит и куда потом тянуться, а как посторонняя, попавшая в тщательно организованный чужой сон: кончики пальцев скользили по лакированному тику, оставляя на коже едва заметную пыльцу воска, взгляд натыкался на блестящие овалы иллюминаторов, где за сплюснутым стеклом вода разрезалась на слои и тонула в собственном свинцово-зелёном мигании, нос уловил запахи — соль, дизель, приторноватое солнцезащитное молочко, чистую хлопковую постель — и всё это было не моим, как если бы я оказалась в музее быта людей, умеющих жить без запинок, с нарезанной ломтиками жизнью, где каждый ломтик одинаков по толщине и идеально укладывается на тарелку счастья.

Таня провела меня коридорчиком, где стены слегка дышали — не стенами даже, а тонкими перегородками, натянутыми поверх воздуха, — показала, где моя каюта, улыбнулась — ямочки, конечно, вспыхнули, — сказала, что даст мне время осмотреться, и растворилась в её вечной занятости, как будто и правда была птицей, которая успевает одновременно греть яйца и строить ещё одну веточку в гнезде; а я осталась одна, и первое, что захотелось — рухнуть лицом в белую, хрустящую от крахмала подушку, забиться в угол, под нашитый на матрас уголок простыни, натянуть на себя одеяло до лба и исчезнуть до тех пор, пока снаружи не стемнеет настолько, что никто не заметит, как меня нет. Но тут мне не дадут покой — я это поняла сразу, как только услышала над головой мягкое, но настойчивое топтание чужих ног, тихий, почти вежливый смех, скрип фурнитуры, и, главное, этот моторный, похожий на далёкий гул крови звук — яхта дышала мною и без меня.

Влад занёс мою сумку — молча, как будто мы оба договорились: сейчас никаких слов, только предметы. Он поставил сумку к стенке, поправил лямку — жест осторожный, почти домашний, — задержался в дверях, опёрся плечом о косяк, на секунду сжал губы (я знаю этот его жест: когда он проглатывает собственную правду, чтобы не навязать мне), посмотрел на меня — взглядом, в котором шёл бой на два фронта, с собой и за меня, — и вышел, оставив после себя едва слышный запах табака, мятной жвачки и дождя, хотя дождя не было. Брат говорил мало — как будто каждое слово могло случайно задеть моё внутреннее синяк-сердце, и он, боясь добавить мне боль, выбирал молчание, которое тоже резало, но хотя бы предсказуемо.

Потом заглянул муж Тани, Максим, ровный и собранный, как свежевыглаженная рубашка: спросил, не нужно ли мне что-то — воду, плед, фрукты, шапку от ветра, таблетку от укачивания, — он перечислял заботу, как пунктуацию, и я каждый его знак превращала в пустоту, потому что мне правда ничего не нужно было, кроме тишины, такой густой, чтобы в ней выключились не только звуки, но и формы, и обязанности быть, отвечать, кивать; я улыбнулась вежливо, сказала «спасибо, нет», и он, человек, у которого всё разложено по коробочкам, аккуратно положил свою заботу на полку и ушёл, не стукнув дверью.

Меня силком вытащили сюда — я повторяла это про себя, как заклинание, которое должно сделать меня невосприимчивой к свету: уже около восьми вечера, чёртов апрель, у которого хватило наглости подарить этому дню длинное, тёплое солнце, будто он имеет право вмешиваться, заставлять глотать воздух глубже и смотреть на отливающее золотом море, как на обещание, — а я не хотела обещаний, я хотела, чтобы мир, наконец, отстал, перестал хватать меня за запястье, щёлкал перед носом лучами и говорил «смотри», когда я давно разучилась смотреть.

Потом зашёл он — тот самый, которого я у себя в голове упрямо называла «троллем», чтобы хоть как-то упростить, обезличить, не допустить в святая святых, откуда трудно выгребать. Он вошёл неслышно, как входят люди, привыкшие извиняться за своё появление: придержал дверь, чтобы не щёлкнула, повернулся боком, будто уже хотел выйти, если я скажу «уйди», и только после этого собрался в фигуру человека в тесной каюте. Свет от иллюминатора, косой, вечерний, промыл ему лицо и подчёркнул усталость, которую он не прятал: тени под глазами легли тонкими мягкими луночками, виски блеснули испариной, а в карих глазах — этих несносно тёплых, спокойных, как глина после дождя, глазах — горела не жалость, а та самая тихая решимость, которая делает людей опасными для таких, как я, — потому что от неё невозможно отвести взгляд.

— Ты как? — спросил он, и голос у него был низкий, немного охрипший, как у гитарной струны, перетянутой ветром.

Я повернулась к нему спиной — быстро, резко, с тем отточенным жестом, которым гимнастки отрезают лишнее движение на вольных упражнениях, — и уставилась на белую стенку, где под краской шла едва заметная морщинка дерева; я не могу с ним говорить, не после всего, не после того, как он — чёртов ботаник, чёртов правильный, неуклюжий, в старой рубашке, с очками, на которых всегда остаются отпечатки пальцев, — залез мне в душу, нашёл там крошечную тёплую нору и спрятался так глубоко, что я теперь не знаю, как выкурить его оттуда, да и хочу ли; а я не хочу видеть жалость в его красивых карих глазах, не хочу делать ему больно, не хочу — повторяла про себя, как молитву наизнанку, — но для меня всегда была карьера важнее, и теперь, когда карьеры нет, когда я не могу заниматься гимнастикой, когда моё тело, которое столько лет было метрономом точности, стало вдруг склонным к поломкам инструментом, я всё равно не могу любить, потому что любовь — это про разрешение себе, а я не заслуживаю, я никогда не заслуживала. Лучше быть шлюхой (пускай, я знаю, как это звучит, — грязно, оскорбительно, с вызовом), пускай меня трахают, пускай это будет просто механика и пот, без имён и последствий, но я не позволю ему — именно ему — прикоснуться ко мне, потому что это будет как подпись под документом, который меня обяжет жить. Он разлюбит, — убеждала я себя, — обязательно разлюбит, если я буду достаточно холодной, достаточно злой, достаточно честной в своей нечестности.

— Рин, поговори со мной, — сказал он, и шагнул на полладони — так, чтобы я могла отступить, если захочу.

— Уходи, тролль. Я хочу побыть одна, — язык сам выбрал жестокую простоту, как лезвие, которое удобнее держать без оправы.

— Ты целый месяц закрывалась, — он не повысил голоса, но каждая буква легла рядом со мной, как камешек, из которых выкладывают дорожку, — пора что-то поменять. Я не могу без тебя. Слышишь? Не могу.

Я повернулась к нему — потому что нельзя произносить такое, глядя в стенку; его лицо оказалось ближе, чем я рассчитывала, и сердце кольнуло, как кольца на перекладине, если сорваться на долю секунды раньше; он был очень уставшим, и это «очень» было не про недосып, не про дороги, а про ту усталость, которая приходит, когда каждый день — это попытка достучаться до закрытой двери, не сломав замок; и я поняла, что убиваю не только себя — в этом давно не было новости, — и не только Влада, который снова учится молчать рядом, как когда мы были детьми и знали, что молчанием иногда спасают лучше, чем словами, — но и его, этого нелепого, правильного, прекрасного человека, который не заслужил. Не заслужил — повторила я мысленно, и это слово колоколом ударило где-то под грудиной.

Чертов рыжий ботаник — почему же, каждый раз, когда я вижу его уставшим таким, слегка растрёпанным, с тёмными кругами под глазами и с той самой усталой, но мягкой улыбкой, которая всегда казалась мне одновременно пощёчиной и спасением, — почему слёзы сами наворачиваются на глаза, не спрашивая разрешения и не давая совета, — я ловлю их, как чужие вещи, и не знаю, куда деть; они появляются внезапно, как весенний ливень, и я понимаю, что за месяц его присутствия, за месяц тихих попыток разговорить меня, за те сумбурные истории об астрономии, которые он рассказывал так, будто звёзды — это книжки, которые можно перелистывать, — он стал больше, чем просто знакомым, он стал тем, кто умеет найти во мне трещину и осторожно подставить туда ладонь, не нападая и не требуя.

Он был рядом весь месяц: приходил с сумкой книг, с распечатанными статьями с нелепыми схемами, которые он пытался объяснить мне, рассказывая про созвездия так, как будто они — мои старые знакомые; он спрашивал о мелочах, на которые раньше никто не обращал внимания, фиксировал, что я пью воду маленькими глотками, что я замыкаюсь в себе по вечерам, что я снова сплю криво; и в этот месяц он пришёл ко мне не потому, что хотел занять моё пространство, а потому, что у него было какое-то болезненное, почти научное упорство: он измерял расстояние между моими молчаниями, а затем осторожно подвинул туда своё присутствие. И теперь, когда он стоит передо мной уставший, запах его — кофе, осени, немного моря и железа — входит в меня так, что я не успеваю среагировать и слёзы наворачиваются сами, как старые привычки.

Если я сейчас сделаю шаг навстречу — я разобью его сердце, прошу себя не поддаваться, и чем громче внутри звучит этот запрет, тем сильнее скрипят суставы, отказываясь слушаться. Я не хочу делать ему больно; я никогда в жизни не хотела причинять боли руками, которых сама боюсь, но упрямое внутреннее убеждение, что я заслуживаю лишь наказание за то, что поставила крест на карьере, что отдала то, что было моим дыханием, — живёт во мне и громко требует самоограничений. Лучше я буду холодной и расчётливой, говорю себе, лучше оттолкну — пусть это будет моя защита, пусть это будет прочерченный контур, чем дать ему надежду и видеть в его глазах ломку, когда я однажды не смогу соответствовать.

— Рин, не отталкивай меня, — попросил он тихо; его голос — ровный, немного охрипший от дней без сна, от разговоров, от того, что он пытался сделать меня ближе к себе — и в этой просьбе не было упрёка, не было требовательности; там было только обращение к части меня, которой может быть доверено, и это обращение отзывалось в груди эхом, которое я долго пыталась заглушить.

Он подошёл и обнял меня — не хватаясь, не требуя, а так, будто боялся, что любое давление может сломать. Его объятие было мягким, как когда нас с Владом укладывали в детстве, только в нём не было опеки-матери, а была теплая деликатность, которую легко спутать с жалостью, но она была не жалкой: она была уверенной, как будто он знал, что делает, и делал это аккуратно. Он не давал мне упасть в пропасть, и в тот момент, когда его грудь прижалась к моей, и я почувствовала ритм его сердца — медленный, устойчивый, как метроном, который я давно забыла слушать, — я ощутила одновременно и спасение, и вину, и страх, что если отпущу, то уже не смогу удержаться.

Это не мой мир больше, думала я, прижимаясь к его рубашке, и ветряной, приглушённый звук яхты вокруг казался отдалённым аккомпанементом к тому внутреннему шторму, который разворачивался в груди, а его руки гладили мою спину — сначала сверху, мягко, как будто разглаживая складки ткани, а потом ниже, нежно, немного осторожно, как изучающий анатомию студент, который боится причинить вред — и я плакала, не от громкого рыдания, а оттого тихого, глубинного, что течёт из мест, где боли и сожаления переплетены так туго, что ни один шов не держит.

Я должна его оттолкнуть, повторяла я, потому что знаю, что если дам надежду, он начнёт строить мосты, проламывать стены, и будет стараться меня спасти — а я не хочу быть спасённой: спасение для меня — это лишение права выбирать, это подчинение чужому усилию, а я не могу позволить, чтобы кто-то стал моим проектом, моим реверсивным ритуалом восстановления; и всё же тело не слушалось разума: мышцы сдавались, дыхание укладывалось по его максимуму, в груди появлялась нехорошая, сладкая ломота, от которой становилось нечеловечески тёпло и тяжело, как будто костями моими кто-то разлил горячее вино.

Я оторвалась от него — не слишком резко, потому что резкость могла навредить, и смотрела в его карие глаза, пытаясь попрощаться; в этих глазах — не огонь академической бесстрастности, а живой блеск, который будто говорил: «я остаюсь, даже если ты отвернёшься». Я прощалась с ним не словами, а взглядом, вычеркивая каждую линию того, что между нами было возможно, и одновременно наблюдая, как он не прощается: он крепко держал меня, не готов был отпустить, и его решимость была гипнотической; в его взгляде была такая осознанность, что мне на секунду показалось, будто он перестал быть ботаником, каким я его кроила в своих заблуждённых ярлыках, и стал кем-то, кто понимает точность своей мощи: сможет ли он остановить меня или нет, и стоит ли пробовать.

Он наклонился — не робко, а уверенно, и жадно вцепился в мои губы; это было вторжение и дар одновременно: из меня вышел тяжёлый выдох, как будто кто-то вынул у меня воздух и снова дал его частью, — и поцелуй был не просто поцелуем, он был утверждением. Он вторгался в мой рот языком, не заученно, а с тем чувством, будто открывает страницу, которую хочет запомнить навсегда; я отвечала — сначала неохотно, затем всё более и более вовлечённо, потому что его поцелуй не требовал, он приглашал, и я, вопреки себе, шла. Это было признание тела, которое упорно не хотело подчиняться решениям головы. Ноги мои стали ватными, будто где-то отнялась опора; если бы он отпустил меня, я бы рухнула словно без надежды на подпорку.

Слёзы текли, смешиваясь с поцелуем, солёные и прозрачные, и в этом смешении было одновременно стыдное облегчение и новая вина; он не отпускал, и его руки, забравшись под мою футболку, были горячими и уверенными, ладони жгли кожу, но не жгли болью; они как будто запоминали каждую кривую моих рёбер, каждую выступающую точку, как картограф наносит на карту незнакомую местность, отмечая и повторяя, чтобы не потерять. Его пальцы были теплыми, твёрдыми и аккуратными, они не торопились, но настойчиво исследовали границы, которые я выстроила вокруг себя, — и это исследование приводило к странному, едва уловимому возбуждению, которое я стыдилась ощущать, потому что оно предательски тянуло меня к вещам, которые я присягала себе не допускать.

Он покусывал мою нижнюю губу, и в этом жесте была одновременно игра и необходимость, как будто он пытался сделать знак, что рядом с ним можно быть и слабой, и желанной, и не быть при этом проектом для спасения; потом перешёл на шею, оставляя нежные, влажные поцелуи, слегка посасывая кожу, и я ощущала, как каждый такой поцелуй — маленькая электростанция, запускающая в теле цепь ответных реакций: тепло, которое поднимается от затылка до живота; лёгкая дрожь в коленях; дыхание, которое стало прерывистым, словно я пыталась поймать ритм прежней жизни между новым и опасным.

Мне нравилось — и в этом признании было столько стыда, что я готова была утонуть в нём: мне нравилось, как его руки гуляют по моему телу, запоминая каждый изгиб, как его крепкие плечи, спрятанные под рубашкой, создают ощущение надёжности, как его рыжие волосы, беспорядочно торчащие на висках, играют в лучах заходящего солнца, как он ведёт мой подбородок пальцем, легко, не принуждая, как будто предлагает посмотреть в ту сторону, где может быть меньше страха. Он казался готовым «съесть» меня — не в буквальном смысле, а как тот, кто охотно поглотит страхи, чтобы оставить место для чего-то другого; и снова — чувство вины: я знала, что если позволю себе это, то разрушу его измерения, и возможно разрушу своё собственное.

Затем он снова целовал меня в губы — уже не только жадно, а нежно, как человек, который понял, что делает больно и хочет это загладить; и я, стоя в этом противоречии, между желанием и отказом, между стыдом и лёгкой, предательской радостью, осознала: мир вокруг — та же яхта, тот же апрель и те же люди — но в этот миг он стал совсем другим местом, потому что рядом был он, и рядом была я, и между нами проходила тонкая ниточка, которую ни я, ни он пока не могли распутать, но оба, похоже, ещё очень хотели держать.

Мне хотелось его — до боли, до дрожи в коленях, до безумия в голове. Хотелось почувствовать его внутри, раствориться в нем, исчезнуть в этом жарком, тяжелом, почти хищном притяжении, которое он вызывал одним лишь взглядом. Боже, да я, наверное, помешана на сексе, и особенно на сексе с ним — с этим рыжим чертовым ботаником, который умудрился вскрыть мои раны так, что я не смогла их залатать, и теперь только он знал, куда прикоснуться, чтобы заставить меня гореть. Он умело распалял мой огонь, но при этом, как самый жестокий и самый заботливый палач, вдруг отстранялся, давая мне воздух, но не отпуская окончательно, словно боялся, что я исчезну, стоит ему ослабить хватку.

— Рин… — его голос прозвучал низко, как будто неуверенно, но с какой-то твердой нотой, и от этой ноты внутри все предательски дрогнуло.

— Отпусти меня, — выдавила я, глядя в сторону, не в силах встретить его глаза, потому что знала: стоит мне в них заглянуть — я проиграю.

— Не отпущу, — сказал он, и это «не отпущу» было сказано так серьезно, так спокойно, что мне на мгновение захотелось поверить. Поверить, что действительно не отпустит, что останется, что выдержит мой холод, мои истерики, мои попытки вырваться. Но это должна сделать именно я — оттолкнуть. Потому что если он останется, я сломаю его.

Я дернулась, попробовала вывернуться из его рук, но он держал меня так, что я почти ощущала тепло его ладоней сквозь ткань футболки. Он не был грубым — наоборот, его хватка была мягкой, но в ней была та тихая сила, против которой невозможно бороться. Я даже кулаками начала стучать ему в грудь — и он, черт возьми, даже не повел бровью. Как будто я бью не его, а собственные страхи, а он просто выдерживает.

— Рина, бесполезно вырываться, — его голос был низким, чуть хриплым, как будто он выговаривает слова сквозь усталость и недосып.

— Да кто ты такой, черт тебя подери?! — закипала я, чувствуя, как во мне растет раздражение, переплетаясь с чем-то другим, куда более опасным — с желанием.

— Просто успокойся, — тихо сказал он, чуть наклоняясь ближе, и я почувствовала запах его кожи — что-то теплое, смешанное с морским воздухом, и в этом запахе было слишком много опасных обещаний. — Позволь себе почувствовать.

— Я не заслужила. Я не должна быть здесь, — слова сорвались сами, почти крик, почти шепот.

— Эшли бы не хотела, чтобы ты винила себя в ее смерти, — он говорил мягко, но твердо, и каждое слово било по нервам, как током. — Она хотела, чтобы ты была счастлива. Только позволь… и я за три дня сделаю тебя счастливой.

— Она умерла из-за меня, тролль. Если бы не я… — я сглотнула, пытаясь не задохнуться от боли. — Она была бы жива…

— Вот именно, что «бы», — он приблизился еще на полшага, и я почти чувствовала его дыхание на своей щеке. — Не случилось бы это тогда — случилось бы позже. Ты не могла предсказать то, что произошло. А ты пытаешься закопать себя в ненависти к себе.

— Я ненавижу себя, — выдохнула я, и вместе с этим признанием во мне будто что-то надломилось, и слезы, предательские, горячие, потекли по щекам.

— Я знаю, — его ладони сжали мою талию чуть крепче, будто он собирал меня по кускам, чтобы я не рассыпалась окончательно. — Но пора отпустить все и попробовать начать новую жизнь. Ты не можешь изменить прошлое, но можешь изменить будущее. Только ты.

— Как? — я почти сорвалась на крик, голос дрогнул, как у ребенка. — Я даже не знаю, с чего начать. У меня нет сил выплыть из этой темноты. Я смотрю в зеркало и вижу убийцу близкой подруги… шлюху, которая давала всем, пользовалась всеми. Ты должен уйти. Отпустить меня.

— Рин, мне плевать на твое прошлое, — он сказал это так спокойно, что мне захотелось либо ударить его, либо поцеловать. — С кем, когда, сколько их было — мне плевать. Я сам не ангел. Однажды я тебе все расскажу, и ты поймешь. Но сейчас… просто позволь себе отдохнуть. Насладиться моментом. Со мной, с братом, с друзьями. Вот твой первый шаг — выйти из каюты и предстать перед миром.

Я замолчала, всматриваясь в него, в эти карие глаза, в которых я утопала уже месяц, и в которых, к несчастью, было слишком много терпения для такой, как я.

— Откуда ты на мою голову свалился, тролль? — спросила я тихо, но внутри хотела добавить совсем другое: «И почему я не могу перестать хотеть тебя?»

Chapter 13

Я не знаю, что заставило меня кивнуть. Может, усталость от самой себя. Может, его карие глаза, в которых я видела непрошеное, но неотвратимое тепло. Может, этот тихий упрямый голос, в котором не было ни капли приказа, но было столько уверенности, что я почти поверила: да, может, я смогу сделать этот шаг.

Он не отпустил мою руку, даже когда я повернулась к двери. Пальцы крепко, но бережно обхватывали мои, будто он знал: стоит дать мне свободу — я уйду обратно, закроюсь, снова утону в тишине и темноте. Его ладонь была горячей, слишком горячей, и от этого жара мне казалось, что я жива — пусть и против собственной воли.

Коридор яхты встретил меня запахом морской соли и легким покачиванием, как будто сам корабль удивился, что я вышла из своей норы. Я чувствовала себя так, словно шла по канату, натянутому над пропастью — каждый шаг давался с усилием, каждое движение казалось чужим. А он шел рядом, чуть впереди, но не отпуская руки, и в этой молчаливой поддержке было больше, чем в любых словах.

Вышли на палубу. Воздух обдал лицо прохладой, закатное солнце тонуло в золотисто-розовых отблесках воды, и этот чертов апрель был слишком красив для того, чтобы я могла его ненавидеть. Я щурилась, потому что после месяца в полумраке света было слишком много, он резал глаза, почти причинял физическую боль.

— Спокойно, — тихо сказал он, чуть наклоняясь ко мне, и я почувствовала его дыхание у виска. — Ты не обязана улыбаться. Просто дыши.

Я кивнула, не глядя на него, и сделала еще один шаг.

Первым нас заметил Влад. Он поднялся из шезлонга, взгляд его был настороженным, но в нем сквозило что-то еще… что-то вроде облегчения. Как будто он боялся, что я вообще перестану появляться. Его губы дрогнули, но он ничего не сказал — только коротко кивнул Даниилу. Этот кивок я поняла: «Спасибо, что вытащил».

Егор сидел на борту, курил, глядя куда-то в горизонт. Когда я прошла мимо, он перевел взгляд на меня, и в этом взгляде было удивление, вперемешку с тем самым мужским «оценочным» интересом, который я ненавидела, но знала, что всегда вызываю. Я не смогла удержаться от того, чтобы чуть сильнее прижаться к Даниилу. Егор усмехнулся краем губ, но ничего не сказал.

Макс… Макс был громким.

— Вот это да, сама принцесса выбралась из башни! — сказал он, и я услышала в голосе шутку, но без той ядовитости, которой обычно меня встречали. Скорее, он пытался разрядить обстановку, как всегда. Я только хмыкнула, не желая вступать в перепалки.

Таня подошла ближе, обняла меня так, как будто я знакома с ней всю жизнь, а не час. Я не знала, как реагировать, поэтому просто позволила себе на секунду почувствовать тепло ее рук.

— Ты выглядишь лучше, чем я ожидала, — сказала она тихо, и я не поняла, шутит она или говорит всерьез.

Все это время Даниил не отпускал моей руки, иногда мягко сжимая пальцы, будто напоминая, что я не одна. Он стоял чуть сбоку, так, что я могла в любой момент повернуться к нему и найти в его взгляде ту уверенность, которой у меня самой не было. Он молчал, но его молчание говорило больше, чем чужие громкие слова.

Я чувствовала себя чужой среди этих людей, будто меня выдернули из привычной темноты и поставили под прожектор. Но вместе с этим я впервые за долгое время ощутила странное… присутствие. Я была здесь. И он был рядом. И, возможно, именно это — его рука в моей — удерживало меня от того, чтобы снова исчезнуть.

— Ну что, — Макс налил себе в бокал белого вина, глядя на меня поверх стекла, — теперь точно можно сказать, что вечер удался.

— А он только начался, — отозвалась Таня, усаживаясь в кресло и подбирая под себя ноги. — И я уверена, Рина останется с нами, верно?

Я скользнула взглядом по лицам. Все ждали ответа, и в этой тишине мое молчание звучало громче, чем любые слова.

— На пару минут, — произнесла я, стараясь, чтобы голос был ровным.

Влад криво улыбнулся, но я заметила, как его плечи чуть расслабились. Он не спускал с меня глаз, словно боялся, что я испарюсь, стоит им моргнуть.

Егор затушил сигарету, подошел ближе и сел на край стола, на котором стояли закуски — оливки, сыр, крекеры, что-то ещё.

— Давай, Рин, хоть бокал за компанию, — предложил он, протягивая мне вино.

Я уже хотела отказаться, но Даниил тихо наклонился ко мне, так, что его голос коснулся только моего уха:

— Глоток. Не ради вина — ради них.

И я взяла бокал. Сделала маленький глоток, чувствуя, как кисло-сладкий вкус проскальзывает по языку, а за ним следует волна теплоты, пусть и больше от жеста, чем от напитка.

— Так и знала, что у нас будут тосты, — Таня радостно подняла свой бокал. — За то, что мы собрались все вместе.

— Почти все, — добавил Влад тихо, но достаточно громко, чтобы все услышали. Его глаза на мгновение встретились с моими, и я отвела взгляд.

Макс, взял на себя роль громогласного шута, начав рассказывать какую-то нелепую историю о том, как он на рыбалке в пьяном виде перепутал багет с удочкой. Все смеялись, даже Влад. Я тоже чуть улыбнулась — не потому что было смешно, а потому что все вокруг были живыми, громкими, теплыми.

Но это не снимало странного ощущения, что я стою где-то в стороне, как зритель, а не участник. Я видела их руки, как они тянулись друг к другу за тарелками, слышала перебивающие друг друга реплики, ловила отдельные фразы… и всё это казалось как будто за стеклом.

Даниил это чувствовал. Я видела, как он время от времени бросал на меня короткие взгляды, в которых читалась тревога. Он сидел рядом, иногда слегка касался моего колена под столом, будто проверяя, всё ли я ещё здесь. Не физически — здесь я была, — но здесь ли я в голове.

— Рин, — обратился ко мне Влад, — помнишь ту ночь, когда мы застряли в Питере из-за снегопада?

— Конечно, — ответила я, и мой голос дрогнул. — Как можно забыть три часа в кафе с замерзшими окнами?

Они засмеялись, начали вспоминать подробности, а я кивала, слушала, но в груди по-прежнему было это глухое, холодное что-то, которое не таяло даже от их тепла.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ладно, хватит про прошлое, — вмешался Даниил, неожиданно для всех. — У нас тут закат, вино и, между прочим, свежий воздух. Давайте просто насладимся моментом.

Он повернулся ко мне, чуть сжал мою руку и мягко улыбнулся. И я вдруг поняла: они все могут говорить, шутить, спорить, а я — просто сидеть рядом и слушать, и, может быть, этого на сегодня достаточно.

— Ладно, — Макс уже развалился в кресле, подкинув виноградную ягодку в рот, — предлагаю сыграть в «Правду или действие».

— Макс, ты серьёзно? — Таня фыркнула. — Это же игра для подростков.

— Отлично, значит, у нас есть шанс на победу, — не растерялся он и обвел всех взглядом. — Ну, или придумаем что-то более… приличное.

— Можно в ассоциации, — предложил Влад. — Или, — он посмотрел на меня, — в ту игру, где надо угадывать, кто что про себя придумал.

— О, это весело! — поддержала Таня. — Давайте!

Я хотела было отмолчаться, но Даниил тихо склонился ко мне и, почти не шевеля губами, сказал:

— Не бойся. Здесь никто не собирается тебя осуждать.

Я встретилась с ним взглядом. В его глазах не было давления, только мягкое, настойчивое тепло, и это было… почти безопасно.

Влад, словно почувствовав, что я колеблюсь, положил ладонь мне на плечо:

— Рин, давай. Просто ради смеха. Ты же знаешь — я в детстве всегда тебя вытаскивал в эти игры.

— В детстве я была меньше и легче, — буркнула я, но уголки губ все же дрогнули.

— Сейчас ты тяжелее только для самой себя, — спокойно сказал Влад, и эта фраза, странно, но не задела, а словно согрела.

Мы начали играть. Таня вытащила бумажку с надписью «Три факта о себе, один — ложь», и заливисто рассказывала, как однажды случайно оказалась в мужской раздевалке в бассейне. Макс уверял, что в детстве ел сырых кальмаров, и так убежденно жестикулировал, что мы ему почти поверили.

Когда очередь дошла до меня, я почувствовала, как напряглось тело. Но Влад подмигнул, а Даниил незаметно сжал мою ладонь под столом.

— Ну? — спросил брат, — или я расскажу за тебя какую-нибудь дикость.

— Ладно, — выдохнула я. — Я… в детстве мечтала стать морским биологом, я никогда не умела плавать и… — я на секунду замялась, — я однажды сбежала из школы, чтобы попасть на концерт любимой группы.

— Плавать ты точно не умеешь, — хмыкнул Влад. — Ты же у нас всегда тонула, как камень, зато могла сделать сальто назад на берегу, даже если рядом стояла толпа людей.

Смех прокатился по кругу. И я вдруг поняла, что улыбаюсь по-настоящему, без натяжки, без маски.

Весь вечер они как будто невзначай держали меня в орбите разговора: Влад спрашивал мое мнение, Таня подсовывала закуски, Макс отпускал шутки, а Даниил — всегда рядом, всегда чуть ближе, чем нужно, — касался руки, плеча, спины, не навязчиво, но достаточно, чтобы я знала: я не одна.

И, наверное, впервые за долгое время, шум голосов, смех и легкое тепло в груди не раздражали, не резали по нервам, а… немного успокаивали.

Игра закрутилась сама собой — мы уже почти забыли, кто придумал её изначально. Бумажки летали по столу, смех вспыхивал и гас, как искры от костра, и всё это сопровождалось негромким звоном бокалов. Кто-то уже успел налить вина, и я, после секундного колебания, всё же позволила Даниилу поставить передо мной бокал.

Вино оказалось мягким, терпким, оно согревало горло и, кажется, размывало острые края моих мыслей.

Влад сидел напротив и время от времени поглядывал на меня так, как только брат умеет — с лёгкой тревогой, но без назойливости. Его взгляд был смесью «я тебя берегу» и «но я вижу, что тебе лучше». Иногда он, словно между делом, кидал мне улыбку или подтрунивал, но всегда так, чтобы я не чувствовала себя чужой за этим столом.

Таня всё время вносила в игру что-то яркое — то нарочно путала факты, то устраивала театральные паузы. Макс, разумеется, соревновался с ней в харизме, и между ними летали шутки и колкости, словно теннисный мяч.

А я… я постепенно переставала ощущать тот зажатый ком в груди, который жёг меня всё это время. Даниил сидел рядом, почти касаясь плечом моего, и иногда его ладонь находила мою — лёгкое, невесомое касание, но с какой-то удивительной силой. Он не пытался отвлечь меня от происходящего — он вплетал меня в него, мягко и терпеливо.

В какой-то момент я поймала себя на том, что смотрю на него слишком долго. Вино, мягкий свет, тёплый гул голосов — всё это будто подчеркнуло его черты: чуть растрёпанные рыжие волосы, которые так и просились под пальцы; прямая линия носа, губы, в которых таилась чуть насмешливая улыбка; карие глаза, в которых горели золотые искры, когда он смотрел на меня.

И я, к своему ужасу и восторгу одновременно, поняла, что влюбляюсь в него сильнее, чем когда-либо позволяла себе влюбляться в кого-то. Это чувство было тёплым, опасным и сладким, как мёд с примесью вина.

— Рин, твой ход, — голос Влада выдернул меня из задумчивости.

— Эм… — я усмехнулась, — хорошо. «Правда или действие»?

— Правда, — быстро ответил Макс, и все зашумели, требуя придумать для него что-то каверзное.

Я видела, как Даниил чуть повернулся ко мне, и его колено мягко коснулось моего. Вроде бы случайно, но я знала — не случайно. Он смотрел на меня не так, как на игру или на компанию — он смотрел так, словно всё это существовало только для того, чтобы я наконец перестала прятаться.

К концу вечера в комнате стоял тот особый, уютный шум, который бывает только среди людей, тебе действительно дорогих. Смех уже не был таким громким, но улыбки не сходили с лиц. Я чувствовала, как вино делает моё тело теплее, а мысли — мягче. Влад, похоже, был доволен, что я не закрылась, Таня и Макс уже спорили о чём-то своём, а Даниил…

Даниил был всё так же рядом. Слишком рядом. И слишком мой.

— Так, — Макс откинулся на спинку кресла и поглядел на нас с лукавой ухмылкой, — «Правда или действие» в своей настоящей, взрослой версии.

— Макс, — Таня покачала головой, но в глазах её мелькнула искорка, — напомню тебе, что я на восьмом месяце и твои «действия» я выполнять не буду.

— Ну, — он погладил её по плечу, — зато я могу выполнять твои.

Таня закатила глаза, но улыбка у неё была теплее, чем солнце в полдень. Их нежная перепалка была почти физическим напоминанием о том, что любовь может быть тихой, уютной, но при этом живой и яркой.

— Итак, — Макс потер руки, — начнём с кого-то, кто сегодня меньше всех говорил… — он повернулся ко мне и хитро прищурился. — Рина.

— Подстава, — буркнула я, но бокал вина уже грел мою руку, и сопротивляться было чуть сложнее. — Ладно… действие.

— Отлично, — протянул он, явно придумывая что-то, что заставит меня выбраться из скорлупы. — Ты должна… станцевать. Не как гимнастка, а… как будто ты в клубе и тебе всё равно, кто смотрит.

— Макс, — предупреждающе протянул Влад, но я уловила в его голосе не запрет, а лёгкое беспокойство.

— Да нормально, — вмешалась Таня, — давайте без давления. Просто чуть-чуть, ради настроения.

Даниил наклонился ко мне, и его голос был тихим, почти интимным:

— Ты можешь в любой момент остановиться. Но… я бы хотел это увидеть.

Вино, его близость, смех вокруг — всё это смешалось в какой-то горячий коктейль. И я вдруг поняла, что не хочу быть той, кто снова прячется.

Я встала, глубоко вдохнула и позволила музыке из колонки обвить меня. Сначала движения были скованными, осторожными, но под ритм и одобрительные возгласы друзей я позволила телу вспомнить, что значит быть в движении, в моменте. Руки, бёдра, лёгкий поворот — и уже тепло под кожей было совсем не только от вина.

— Вот она, моя сестра, — донёсся голос Влада, и он звучал так, будто гордился.

Таня хлопала в ладоши, Макс улыбался шире всех, а Даниил… он смотрел так, словно видел меня впервые, и этот взгляд был опасным. Там было желание, неподдельное, прямое, но и что-то ещё — восхищение. И именно от него мои движения стали чуть смелее, бедро — чуть резче, взгляд — чуть дольше задерживался на нём.

— Хватит, а то я забуду, что мы в приличной компании, — тихо бросил он, когда я вернулась на место, и его пальцы скользнули по моей талии, едва касаясь, но оставляя за собой горячую дорожку.

Я села, сердце всё ещё билось быстрее обычного. Макс поднял бокал:

— Вот так и возвращается огонь. Маленькими шагами.

— И бокалами вина, — добавила Таня и лукаво подмигнула мне.

Я чувствовала, что щеки горят, но теперь это было не от стыда, а от чего-то похожего на жизнь.

— Так, следующий, — Макс обвёл нас взглядом и ткнул пальцем в Даниила. — Правда или действие?

— Действие, — без раздумий ответил он, а я уловила в его тоне что-то предвкушающее.

— Отлично, — ухмыльнулся Макс, — поцелуй кого-то в этой комнате так, чтобы мы все поняли, что это не просто дружеский чмок.

Таня прыснула от смеха:

— Макс, ты неисправим.

Я уже хотела отвести взгляд, но Даниил даже не дал мне времени подумать. Его рука скользнула на мой подбородок, мягко, но уверенно поворачивая ко мне. И в ту же секунду его губы накрыли мои.

Это не был быстрый или демонстративный поцелуй. Он целовал медленно, как будто забирал каждую секунду себе, как будто мы были одни, и никто не смотрит. Его ладонь легла мне на щёку, большой палец мягко провёл по коже, а вторая рука почти невесомо сжала мою талию, притягивая ближе.

Вино, его вкус, его тепло — всё смешалось в одно. Я забыла, что мы в кругу друзей. Забыла, что это «игра». Всё внутри отзывалось на него, каждое прикосновение отзывалось жаром в животе.

— Вот это да… — раздался тихий свист Влада, и я, отстранившись, осознала, что все действительно смотрели. Таня улыбалась с каким-то понимающим теплом, Макс выглядел довольным, как кот, нашедший сметану.

— Ну, думаю, зрители оценили, — спокойно сказал Даниил, глядя только на меня, будто других и не существовало.

Я выдохнула, пытаясь вернуть дыхание, но внутри всё ещё было это странное, почти пьянящее чувство — я хотела его ещё сильнее.

— Моя очередь, — объявил Влад, но прежде чем игра пошла дальше, Таня тихо сказала мне:

— Видишь? Тебя можно хотеть и любить просто так. Без условий.

Мы играли, наверное, часами. Карточки сменялись одна за другой, шутки летали над столом, как мячики в детской игре, и, что удивительно, никто не пытался залезть в мою душу, вытянуть наружу то, что я прячу под несколькими слоями холодной, колкой защиты. На том — спасибо. Даже когда за окном смолкла вечерняя суета и небо украсилось первыми звёздами, мы всё ещё сидели в кругу, подсвеченные тёплым жёлтым светом ламп и гулким звоном наших голосов. Вино в крови уже не просто грело — оно тихо, но настойчиво размывало привычные границы, отпускало зажимы, заставляло смеяться там, где я ещё недавно только устало кривила губы.

Я поймала себя на странной мысли: я запомню этот уикенд. Запомню, как смеялась вместе с ними, как чувствовала тепло ладони Даниила, невзначай сжимающей мою руку, как брат иногда кидал в мою сторону взгляд — проверяющий, но без лишних слов. И всё же… я знала, что как только мы вернёмся обратно, я снова спрячу всё это — и его, и себя, и эти украденные у боли часы — глубоко, туда, где у меня никогда ничего не достаёт ни чужая рука, ни собственная память. В самое дно, в глухую, холодную тьму.

Когда мы наконец разошлись по каютам, ночь обрушилась на меня вязкой тишиной. Я легла в кровать, но сон не приходил. Лежала, глядя в темноту, слушала, как скрипит корпус корабля, и чувствовала, как мысли расползаются, как щупальца, по всей голове. За каких-то пару часов они, эти люди, эти… он, вернули меня к жизни, выдернули из трясины, в которой я барахталась последний месяц. Но я боялась рассвета. Что, если оно придёт, и вместе с ним вернётся пустота? Что, если утро заберёт всё, что я успела почувствовать?

Дверь в каюту тихо приоткрылась. В щель скользнула высокая тень, и я сразу узнала силуэт. Тролль. Так я его про себя называла.

— Не спишь? — его голос в темноте был чуть ниже обычного, хрипловатый.

— Не могу уснуть на новом месте, — выдавила я. — А ты?

— Не спится, — коротко ответил он и, не спрашивая разрешения, подошёл к кровати, присел на край.

Я ощущала тепло его тела, даже через одеяло, ощущала, как моё сердце чуть сбивается с ритма от его близости. Я старалась не показывать этого, удерживая лицо в нейтральной маске.

— Рин… почему ты тогда так сделала? — спросил он тихо, без наезда, но так, что я замерла.

Я знала, о чём он. И на секунду в груди всё сжалось от тяжёлого воспоминания. Я снова увидела тот момент — слова Лили, бьющие прямо по сердцу, обнажающие перед всеми то, что я прятала годами; лица людей, которые были свидетелями этого. Влад, чьи глаза потемнели от разочарования. Егор, в чьём взгляде застыла жалость, которой я ненавижу, когда она направлена на меня. И он… тролль… смотрел тогда так, что мне стало противно самой себе. Так я оказалась перед машиной, и мне было всё равно.

Он осторожно положил ладонь на мою, и начал медленно, почти невесомо гладить.

— Рин, ты можешь не отвечать, — произнёс он, — я просто хочу понять.

Я подняла взгляд и встретилась с его глазами. И тут… сердце дёрнулось. Подождите. Это… не его глаза. Не карие. Ярко-зелёные. Настолько насыщенные, что даже в полутьме они горели, как лес в солнечный день. Я такие видела только однажды, и принадлежали они совсем другому человеку.

— Рин? — он чуть склонил голову, усмехнулся. — Как будто призрака увидела.

Я моргнула, пытаясь сбросить наваждение, но цвета это не изменило. И холодок пробежал по позвоночнику. Я медленно села в кровати, не сводя с него глаз, и почти машинально потянула за рукав его рубашки. Ткань сползла, обнажая татуировку — в этой темноте она выглядела как тёмное пятно, но я узнала её. Это был не тот ботаник, которого я знала весь этот месяц.

Я вскочила с кровати, отступила на шаг. В груди поднималась волна гнева, растерянности и… чего-то похожего на предательство.

— Что с тобой? — он нахмурился.

— Может, сам расскажешь правду? — мой голос прозвучал жёстче, чем я ожидала.

— Ну, да, у меня есть татуировка, — пожал он плечами. — У тебя тоже на бедре.

— Я думала, ты ботаник, — выдохнула я, кусая губу, чтобы не выдать дрожь в голосе. — А ты…

— Рин, я не знаю, что ты себе надумала… — начал он, но я перебила.

— Даже Владик знал, кто ты на самом деле. Одна я ходила, как дура.

— И как же ты догадалась? — спросил он спокойно, но в голосе мелькнула тень напряжения.

— У тебя зелёные глаза, — процедила я. — Линзы забыл надеть, прежде чем ко мне зайти.

Он перестал улыбаться. Лицо стало серьёзным, резким. Даже в темноте я видела, как изменилось его выражение. Без бороды он казался мне другим, почти чистым, мягким… а теперь я видела человека, который мог быть опасен. И вся эта история с «ботаником» была лишь игрой. Целый месяц он водил меня за нос.

Он смотрел на меня… и вдруг я поняла, что передо мной не просто изменившийся человек, а абсолютно чужой. Не тот тихий, немного нелепый ботаник, который так робко держал мою руку на дома, не тот, кто неловко шутил в компании и смущался, когда я ловила его взгляд. Передо мной сидел мужчина, в чьих движениях была уверенность, в чьих глазах горел какой-то опасный, дразнящий огонь. И теперь я видела его слишком ясно. Именно он — тот рыжий гад, именно он набил мне ту чёртову татуировку, что теперь горела воспоминанием на моём бедре.

— Рин, сядь. Я тебе всё расскажу, — произнёс он спокойно, но в голосе сквозила какая-то тяжёлая усталость.

— То, что ты тату-мастер, я поняла, — я усмехнулась, но усмешка вышла острой, как лезвие. — Вот только зачем нужно было строить из себя посмешище?

Он отвёл взгляд, глубоко вдохнул, провёл ладонью по волосам, и пряди яркой меди мягко соскользнули на лоб, чуть заслонив его глаза. Я почти физически почувствовала, как он подбирает слова. И начал говорить. Голос его был низким, чуть хрипловатым, будто натянутым на что-то слишком личное. Он рассказал о своей жизни в Лондоне: как эти четыре года он жил среди людей, которым от него нужны были только его деньги и связи, как женщины легко брали то, что хотели, и уходили, оставляя после себя пустоту. Он говорил без жалости к себе, но с какой-то горечью, будто признавался не мне, а себе самому.

Чем дольше я слушала, тем сильнее запутывалась. Всё, что он рассказывал, никак не складывалось в образ того человека, которого я знала последний месяц. И я поняла, что он действительно пришёл в университет, чтобы стать кем-то другим — тише, незаметнее, безопаснее. Сыграть роль «ботаника» и спрятаться за ней, как за бронёй.

— Ты меня обманул, — сказала я тихо, но каждое слово было тяжёлым.

— Не обманул, — он покачал головой. — Просто не сказал, кто я.

Я смотрела на это наглое, слишком красивое рыжее лицо и чувствовала странную, рвущую на части смесь. Мне хотелось ударить его, сбить эту спокойную, самодовольную маску, но ещё сильнее — хотелось поцеловать. Схватить его за ворот рубашки, притянуть и убедиться, что он здесь, что всё это не сон. Что он всё ещё тот, кто смеялся со мной пару часов назад, а не какой-то чужак с чужой жизнью.

— Рин, подойди, — тихо сказал он.

И я подошла. Почти не думая. Просто шаг за шагом сокращала расстояние, пока он не протянул руки, притянул меня ближе, усадил к себе на колени. Его бедро было твёрдым и тёплым, его руки держали меня крепко, но не грубо, а так, будто он боялся отпустить. Я смотрела в эти немыслимо зелёные глаза, и они будто притягивали меня к себе, затягивали в свой глубокий, опасный свет. Даже карие, которыми он прикрывался, никогда так не гипнотизировали.

— Ничего не поменялось, слышишь? — он говорил тихо, почти у губ. — Ты мне всё так же нужна. Да, я не бедный ботаник. Да, у меня нет карих глаз. Да, я весь в татуировках. Но ты же знаешь… тебе всё равно, кто я.

Его дыхание касалось моей кожи, и я чувствовала, как сердце колотится в горле, как внутри всё сжимается от его близости. Я не могла понять, чего во мне больше — злости или желания. Он наклонился, и я почувствовала его губы. Сначала просто прикосновение, тёплое, почти осторожное. Но стоило мне чуть податься вперёд, как поцелуй стал глубже, жёстче, с той жадностью, что вырывается, когда долго держал себя в руках и наконец позволил.

Я чувствовала вкус вина на его губах, его руку на моей спине — широкую, сильную, и вторую, что скользнула к моей талии, притягивая ближе. Я почти слышала, как кровь стучит в висках. Внутри пылало всё. И этот огонь был не от вина, не от гнева — от него. От того, что он был слишком близко, слишком реальный, слишком мой, даже если я себе в этом не признавалась.

Его губы стали настойчивее, и я поймала себя на том, что уже не думаю, куда это ведёт. Мир сузился до этого узкого пространства между нашими лицами, до тепла его тела под моими ладонями и до медленного, но безжалостного движения его рук. Он держал меня так, будто боялся, что я исчезну, будто стоило отпустить — и я растворюсь в ночи, как сон.

— Рин… — выдохнул он, не отрываясь от моих губ, и это моё имя в его голосе прозвучало так, будто он произносил молитву.

Я хотела сказать, что всё это неправильно, что я всё ещё злюсь, что мне неприятно, что он врал… но язык будто не слушался, слова упирались в горло и тонули в дыхании. А тело предавало меня без малейшей борьбы.

Его ладонь скользнула выше по моей спине, нащупала затылок, переплела пальцы в моих волосах, чуть потянув, — и от этого движения по позвоночнику прошёл ток, до самого низа. Я чувствовала, как он улыбается в поцелуе, как будто читал мои реакции, знал каждую, ещё до того, как я их проживу.

— Ты злишься, — прошептал он у самого уха, и его голос был хриплым, низким. — Но всё равно отвечаешь мне.

— Я ненавижу тебя, — выдохнула я, но получилось слишком тихо, слишком близко к признанию, которое он ждал.

— Врёшь, — он сжал мою талию, притянул ещё сильнее, так, что я почти лежала на нём, ощущая, как быстро он дышит. — И мы оба это знаем.

Я упёрлась ладонями ему в грудь, собираясь оттолкнуть, но пальцы зацепились за ворот его рубашки, и я почувствовала под ними тепло кожи, лёгкий рельеф мышц и едва уловимый запах — терпкий, смешанный с солью моря и чем-то его личным, почти звериным. Это окончательно сбило с толку.

— Отпусти… — попыталась я, но он лишь чуть наклонился, прижимая лоб к моему.

— Нет. Не отпущу. Ты слишком долго отталкивала.

И тут всё внутри сорвалось. Я перестала думать, что будет завтра, перестала взвешивать, правильно ли это, перестала помнить, что ещё час назад хотела ударить его. Я просто прижалась к нему, обвила его шею, впилась в его губы сама — грубо, почти зло, как будто могла вытащить из него ответы этим поцелуем.

Он отозвался мгновенно. Его руки стали жёстче, движения — смелее. Он целовал меня так, будто хотел стереть всё, что было между нами до этого момента, оставить только огонь, который мы оба уже не могли остановить.

Я чувствовала, как он чуть прикусывает мою губу, как его пальцы скользят по линии моего бедра, и весь воздух в каюте стал горячим, вязким, тяжёлым. Где-то в глубине сознания я понимала, что зашла слишком далеко, что завтра всё это может обернуться новым хаосом… но сейчас мне было всё равно.

Он двигался ко мне так, будто знал каждый мой будущий вдох, каждое дрожание пальцев, и эта уверенность сводила меня с ума. Моя голова ещё пыталась цепляться за логику — кричать, что я не должна, что это безумие, — но тело уже не слушалось. Когда он стянул с меня футболку, я почувствовала, как воздух обжёг кожу, и на секунду показалось, что его взгляд — плотный, ощутимый — заменил этот воздух.

Он наклонился, коснулся губами ключицы, но почти сразу вцепился в грудь так жадно, будто боялся, что я исчезну. Я зарылась руками в его волосы — мягкие, чуть влажные от тепла, они скользили между пальцев, и в каждом движении ощущалась власть, которую он держал надо мной.

Я чувствовала его под собой — тяжёлое, горячее, напряжённое, и от этого кровь стучала в висках так громко, что я едва слышала его дыхание. Его ладонь крепко обхватила меня за ягодицы, сжала, и это было не просто удерживание — это был запрет на отступление. Я и не собиралась отступать. Я хотела его — до безумия, до боли, до дрожи в ногах.

Он опрокинул меня на кровать, и мир качнулся. Его тело навалилось сверху, придавив меня к простыням так плотно, что я чувствовала каждый изгиб, каждое напряжение мышц. Когда он стянул с себя рубашку, я задержала дыхание. Его плечи, линии пресса, татуировка, уходящая от плеча к запястью, — всё это выглядело так, будто он вырезан из чего-то более крепкого, чем реальность.

Его губы снова нашли мои, поцелуи стали резкими, голодными, и в этой жадности было что-то почти звериное. Его рука бродила по моему телу, сжимая, исследуя, будто он хотел убедиться, что я — настоящая, и в то же время, будто уже знал, что именно здесь я теряю голову.

Он развязал шнурок моих спортивных штанов, и его пальцы оказались там, где кожа тоньше, а реакция — сильнее. Его прикосновения были уверенными, точными, и моё тело отвечало ему быстрее, чем я могла осознать. Я текла к нему, в нём, в это ощущение, что он ведёт меня туда, куда я сама никогда не решилась бы пойти.

Губы скользили по шее, оставляя за собой горячую, чуть влажную дорожку, и даже когда он вошёл внутрь только двумя пальцами, я выдохнула звук, который сама от себя не ожидала. Он знал, что делает. Он видел, как моё тело сдаётся, и это, кажется, нравилось ему даже больше, чем мне самой.

— Для той, которой давала полгороду… — его голос был низким, хриплым, с тенью усмешки, — ты довольно узкая.

Я залилась краской, слова застряли в горле, но всё-таки выдохнула:

— Потому что… — и осеклась, не в силах договорить.

Он убрал руку, сел, и в его глазах мелькнул опасный блеск, от которого у меня пробежали мурашки.

— Рина, — его тон стал странно мягким, почти невесомым, — ты девственница?

Я опустила взгляд, чувствуя, как горят щёки. Не знала, что сказать. Не могла. Он не стал ждать. Его губы снова нашли мои, на этот раз мягче, медленнее, но в этой медлительности чувствовалось что-то ещё — словно он только что получил ответ и теперь держал во мне что-то большее, чем просто тело.

Он перекатился на спину, притянул меня к себе, обнял, и я уткнулась в его грудь, слыша, как бьётся его сердце. И вдруг поняла, что всё — я уже там, где он хотел меня видеть. В его плену. И я даже не сопротивляюсь.

Он перебирал мои волосы медленно, почти задумчиво, как будто каждую прядь рассматривал отдельно, скользя пальцами от корней к кончикам, и я не могла понять — почему он так спокоен, почему не спешит, не поддаётся на то безумие, что горело в моих глазах. Моё сердце колотилось в груди, и каждый его удар будто отдавался внизу живота, тянул туда, где жило это голодное, жгучее желание.

Я хотела его. Настолько, что готова была отдать всё — гордость, здравый смысл, да хоть душу, лишь бы он перестал быть таким выдержанным и сорвался вместе со мной в этот хаос.

— Удивила, блондинка, — его губы изогнулись в усмешке, в голосе было что-то тёплое, но и насмешливое.

— Молчи, тролль, — выдохнула я, и даже мой голос дрогнул, потому что я не была уверена, шучу ли я или умоляю.

— Неужели никто… — он прищурился, его взгляд скользнул по моему лицу, задержался на губах.

— Молчи, — повторила я, уже тише, почти шёпотом. — Да никто… сама не хотела.

Слова вышли грубее, чем я ожидала, но внутри всё сжалось от странной смеси гордости и стыда. Боже, как это вообще звучит? Двадцать два года, а я всё ещё держу это в себе. И теперь лежу рядом с ним — таким горячим, сильным, пахнущим чем-то острым и тёплым, и вся пульсирую изнутри, будто моё тело пытается прорвать какую-то невидимую плёнку между нами.

Он чуть улыбнулся, но в глазах блеснуло что-то другое — мягкое, но опасно глубокое.

— Я хочу этого не меньше, — сказал он медленно, будто смакуя каждое слово, — но только позже. Я хочу, чтобы твой первый раз был особенным… — он чуть сжал мою талию, притянул ближе, так, что я уткнулась носом в его шею и почувствовала, как бьётся его сердце, — а теперь спи, блондинка.

— Не строй из себя романтика, тролль, — пробормотала я, чувствуя, как между нами всё сильнее разгорается странное, тихое пламя.

— Я и есть романтик, — усмехнулся он, и я почувствовала, как его губы едва коснулись моего виска, — но для тебя в любом случае остаюсь троллем.

Мы лежали так долго, не двигаясь, и вдруг он начал говорить — тихо, с какой-то нереальной серьёзностью, будто боялся спугнуть этот момент. Он рассказывал о звёздах, их старых легендах, о том, как одни горят и гаснут быстро, а другие светят веками, и его голос обволакивал меня, как тёплое одеяло.

Было странно засыпать вот так — полуобнажённой, с его рукой на моей талии, с теплом его тела рядом, и при этом слушать не обещания, не грязные шутки, а истории о далёких огнях на небе. Я ловила себя на том, что его слова вплетаются в мои мысли, а дыхание становится медленнее, но где-то под этим спокойствием всё ещё жила эта безумная, едкая тяга к нему, от которой не избавиться, даже если закрыть глаза и сделать вид, что всё под контролем.

Chapter 14

Даниил.

Я проснулся с самым удивительным чувством за последние годы — ощущением, что мир стал каким-то… правильным. И причиной этому была она. Чёрт, та самая блондинка, что вчера перевернула мой день, моё настроение, да и, возможно, всё моё будущее. Самая сексуальная девушка, с которой мне доводилось засыпать, и одновременно — самая хрупкая, чистая, до боли честная в своей неиспорченности.

Посмотришь на неё сейчас — и в голову не придёт, что она девственница. Это почти невозможно совместить: её тело, её пластика, её взгляд, который вчера прожигал меня насквозь, и при этом факт, что туда, в её самое сокровенное, никто и никогда не входил. Да, она знала иные формы близости, но… в том, что для меня — святое, она ещё неприкасаема. И эта мысль вгоняла в странное, двусмысленное состояние: внизу живота — тугое, пульсирующее желание сорвать с неё остатки невинности прямо сейчас, а в груди — тёплое, почти отеческое чувство, желание укрыть, сберечь, не дать миру сломать её.

Она лежала, свернувшись калачиком, словно маленькая девочка, пряча руки под щёку, и дышала так тихо, что можно было бы поверить, будто время остановилось, чтобы я мог дольше на неё смотреть. Длинные, тяжёлые, густые волосы оттенка солнечного золота были разбросаны по подушке и сбивались в мягкие волны, которые, как шёлковое одеяло, закрывали её грудь. Я мог бы убрать их, чтобы ещё раз увидеть вчерашние линии её тела, но не стал. Иногда желание прикоснуться лучше гасить глазами, чем руками.

Её губы… чёрт, эти вишнёвые губы, припухшие после моих поцелуев, словно манили продолжить. На шее — мои метки, чуть заметные, но такие, что любой внимательный взгляд поймёт: она принадлежала мне, хотя бы на одну ночь.

Что она со мной сделала? Почему в голове нет ничего, кроме неё? Каждая деталь её — от тонких запястий до длинных пальцев с безупречным маникюром — врезалась в память, как идеальный эскиз, который уже нельзя забыть. Она была вся невинность, заключённая в форме, которая будит самые грязные мысли. И, возможно, именно этот контраст сводил меня с ума.

Её длинные, густые чёрные ресницы бросали мягкие тени на щёки, делая лицо ангельским, и я ловил себя на мысли, что люблю в ней всё — даже упрямый, резкий, колючий характер, с которым мы вчера спорили, словно подростки.

Я осторожно скинул одеяло, поднялся с кровати, стараясь не разбудить её, и вышел в коридор. Воздух за дверью был прохладным, и почти сразу я столкнулся с Владом. Он посмотрел на меня, и его глаза, обычно зелёные, стали холодно-голубыми. Он понял, откуда я вышел.

— Доброе утро, — сказал он, прищурившись. — А как же…

— Сам вчера лоханулся, — усмехнулся я. — Зато теперь она знает, что я тату-мастер.

— То есть… можно вас поздравить? — в его голосе было больше испытующего интереса, чем дружеской радости.

— Ничего не было, — отрезал я.

— То есть? — он нахмурился.

— Влад, твоя сестра девственница. Не мог я.

Он замер, явно пытаясь соотнести это с образом своей сестры. Потом вышел ближе к свету, глаза снова стали зелёными. Он похлопал меня по плечу.

— Больно сделаешь — убью, — сказал он спокойно, без шуток.

— Ты знаешь, Влад, твою сестру я не обижу, — ответил я, глядя прямо.

— Знаю, — кивнул он. — Но у тебя ведь ещё спор.

— Я решу этот вопрос, — сказал я тихо, но твёрдо. — Главное, чтобы она снова начала жить, а не пряталась за ненавистью к себе. Ты её брат, ты сам чуть не возненавидел её за ту правду… а представь, каково ей с этим жить.

Влад отвёл взгляд, но молчал.

— Помимо меня, ей нужен брат, ей нужны родители, — добавил я.

— Ты же знаешь, как она к ним относится, — произнёс он.

— Знаю, — кивнул я. — Но ей это нужно, даже если она пока в это не верит.

Мы с Владом поднялись на верхнюю палубу, и солнце, апрельское, ещё не обжигающее, но уже уверенное в своём праве властвовать над морем, обрушилось на нас золотым теплом. На шезлонге, в позе хозяйки жизни, загорала Танька — её белая кожа уже слегка схватила ровный бронзовый оттенок. Рядом с ней, как всегда, вокруг своей единственной звезды кружил Макс, бросая на неё такие взгляды, будто она была последним глотком воды в пустыне. Егор, в своей привычной манере, стоял чуть поодаль, лениво затягиваясь сигаретой, и, как всегда, выглядел так, будто весь мир обязан подстраиваться под его ритм.

Они все подняли головы на мой появившийся силуэт. Я был без своего привычного аксессуара — ни очков, ни линз, и, наверное, без привычной маски, которую я обычно носил перед ними. Образ, в котором они привыкли меня видеть, слегка треснул, но мне было плевать. Я отмахнулся, объяснил, что вчера «лоханулся», и тут же перевёл тему — мы с пацанами пили пиво, Танька, как пример будущей матери, пила сок. Беременность же.

Запах маринованного мяса уже расползался по палубе, смешиваясь с морским воздухом. Мы с парнями аккуратно, почти по-военному, раскладывали шампуры на переносном мангале. Всё это делалось осторожно, ведь если бы мои родители узнали, что на яхте готовили шашлыки, они бы нас порвали, не дав даже допить пиво. Но в тот момент меня не волновало ничего, кроме одного предстоящего события. Я ждал её.

И она пришла.

Сначала я заметил движение внизу — лёгкое колыхание ткани. Потом — её. Не призрак. Не бледная, хрупкая тень самой себя, как ещё недавно. Нет. Сейчас это была настоящая, живая девушка. В руках у неё ничего не было — ни сумки, ни телефона, только она сама. Платье — жёлтое, в мелкие цветочки, лёгкое, как летний ветер, и тонкая ткань едва колыхалась при каждом шаге. Волосы, обычно растрёпанные или свободно спадающие на плечи, она собрала в высокий хвост, и это открывало шею — боже, ту самую, на которой вчера остались мои метки.

Она подняла взгляд, и на её лице не было косметики. Чистая кожа, лёгкий румянец, карие глаза, в которых, чёрт побери, не было привычного льда — только мягкое тепло. Она подошла ко мне, и её лёгкие пальцы коснулись моего лица, прежде чем она поцеловала меня в щёку. Казалось, что этот короткий момент — прикосновение губ к моей коже — мог сжечь всю мою выдержку дотла. Я поплыл. Внутри меня сжалось что-то опасно сладкое, и я понял, что именно такая Октябрина — нежная, теплая, тихо улыбающаяся — и есть тот редкий, хрупкий дар, который мне дали.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Влад, как всегда с улыбкой, где наполовину подкол, наполовину забота, протянул ей бокал холодного вина.

— С самого утра и пить? — усмехнулась она, чуть покачав головой.

— Ну, мы же должны отпраздновать ваши с Дэном отношения, — сказал Влад с тем самым прищуром, от которого она всегда начинала подозревать неладное.

— Поддерживаю, — добавил Егор, затушив сигарету о металлический край и бросив на меня взгляд, полный скрытого юмора.

— Какие отношения? — нахмурилась Рина, и я едва не рассмеялся: она выглядела настолько искренне удивлённой, что любой другой поверил бы.

— Ой, да не прикидывайся, — вмешался Влад. — Я сам видел, как Дэн выходил из твоей каюты. Поздравляю, сестрёнка.

Она тут же залилась краской, щеки вспыхнули, и я в этот момент понял — я готов смотреть, как она краснеет, хоть каждый день. Королева университета, гимнастка, уверенная в себе, привыкшая держать взгляд любого, — и при этом способна смутиться, как школьница. Это сводило меня с ума куда сильнее, чем любая откровенность.

— Ты почему без футболки? — прошептала она, приблизившись так, что я почувствовал её дыхание.

— Не нравится? — спросил я, чуть усмехнувшись, но в голосе нарочно оставил низкий, тянущийся оттенок.

— Нравится, — призналась она и снова отвела взгляд. — Просто не надо меня соблазнять.

«Слишком поздно», — подумал я, и, не удержавшись, обнял её за талию, притянул к себе, ощущая через тонкую ткань её теплоту, её мягкие линии, которые я уже знал на ощупь. Она не отстранилась. Сейчас её глаза горели тем самым тёплым светом, который я видел утром — без холода, без боли, только с тихим огоньком внутри.

— Рина, отлипай от соловушки и иди ко мне, — протянула Танька, явно забавляясь.

— Танька, я тебе её не отдам, — ответил я, не отпуская Рину, — ещё мне косточки перемоешь.

— Не переживай, соловушка, — протянула Танька с тем своей фирменной ленивой интонацией, — ну расскажу я ей пару твоих детских историй.

Я поднял на неё взгляд, чуть прищурился, но улыбка всё-таки оставалась на лице.

— Танька, я сейчас обижусь, — предупредил я, и, чтобы усилить эффект, театрально надул губы, как в детстве, когда хотел что-то выпросить у матери.

Но не успел я насладиться своим собственным актёрским мастерством, как Рина, стоявшая рядом, вдруг тихо, почти незаметно, но с таким вызовом, взяла и подхватила мою губу зубами. Лёгкий, быстрый, но очень ясный прикус — и её дыхание коснулось моей кожи.

— Не обижай свою сестру, — прошептала она, глядя прямо в глаза, а я в этот момент почти забыл, что мы стоим не одни, а среди друзей.

— Как ты поняла, что она моя сестра? — удивился я, приподняв бровь.

— Мы с Владиком такие же, — ответила она просто, словно это было очевидно.

— Она мне не родная сестра, — пояснил я.

— Но всё равно семья, — чуть улыбнулась Рина. — Даже если троюродная.

— Ну не такая уж дальняя сестра, — вмешалась Танька, смеясь. — Я ему двоюродная. А он никому не говорит. Вот, видишь, даже Макс стоит и пытается понять, шутка ли это.

— Соловьёв, а где я это пропустил в твоей биографии? — возмутился Макс, поднимая руки.

— Не вопи, — лениво бросил я.

— Сукин ты сын, Соловьёв, — фыркнул он. — Хотя тебе можно, как-никак сын мэра.

И вот эти слова — будто камень в воду. Всё замерло. Даже солнечный свет, казалось, стал тяжелее. Все взгляды, как по команде, обернулись на Макса. Я почувствовал, как у меня внутри что-то сжалось. Ну сука. Я видел, как напряглась Рина. Её плечи слегка приподнялись, пальцы — сжались в кулаки, и взгляд — резкий, быстрый, как удар ножом — в мою сторону.

Она не знала. Я ей не говорил. И теперь чувствовал, как её недоверие уже поднимается на поверхность, острое, опасное. Я знал этот взгляд — он всегда появлялся у неё, когда она чувствовала, что кто-то скрывает от неё что-то важное.

— Сука ты, Макс, — процедил я, делая шаг в его сторону.

— А она разве не знала? — Макс даже не выглядел смущённым, просто указал на Рину, будто это оправдывало его.

— Не знала, — спокойно, но с каким-то тяжёлым акцентом подтвердил Влад.

Рина переводила взгляд с меня, на Влада, потом на Егора, на Макса и обратно. Я видел, как в её голове, словно в калейдоскопе, прокручивались мысли. Она пыталась понять, где шутка, а где правда. Её карие глаза блестели — не от слёз, нет, а от того, что она почувствовала: вокруг неё все знали что-то, что скрывали от неё. И сейчас она решала — верить или уже отвернуться.

— Вы все знали, да? — её голос прозвучал тихо, но в нём была та самая сталь, от которой даже я внутренне вздрогнул.

— Рин, давай сядем, и тебе расскажем? — Влад сделал шаг к ней, протянул руку, словно хотел успокоить.

Она не двинулась. Вместо этого обхватила себя за плечи, как будто хотела защититься от ветра, которого даже не было. Я знал, что её терзает сейчас не сам факт того, что я — сын мэра, а то, что в её голове эта новость мгновенно сложилась в уродливую картинку: «бывшая шлюха» рядом с человеком, у которого богатая семья, влиятельный отец. Я знал, что она в этот момент думает — что я, может быть, смотрю на неё сверху вниз. Что мы — из разных миров, и мой мир слишком легко может растоптать её.

Только она не догадывалась об одном — мои родители уже приняли её. Не формально, не «ради меня», а по-настоящему. Мать видела в ней ту же силу, что и я. Отец уважал её за прямоту. Но как я мог объяснить это сейчас, когда в её взгляде уже начали проступать колючие осколки недоверия?

А вокруг стояла тишина. Даже Егор не курил. Даже море, казалось, замерло. И я понимал — либо я сейчас заберу её из этого круга взглядов и слов, либо потеряю тот хрупкий огонёк, что она только начала мне открывать.

Танька, как всегда, попыталась сыграть роль громоотвода, встав между бушующей Риной и остальными, но её мягкая, чуть насмешливая интонация и привычная бравада в этот момент звучали почти жалко — словно пыталась успокоить шторм, махая перед ним носовым платком. Она тихо, но настойчиво шептала что-то вроде: «Октябрина, соберись, мы сейчас поговорим… ну же, дурочка…», и даже добавила с какой-то странной нежностью, но и упрёком: «Дурак ты, соловушка». Но Рина не слышала. Она даже не моргала. Её глаза, блестящие, как натянутые струны, были прикованы только ко мне — остальное перестало существовать.

Я знал, почему она смотрит так. Да, я сказал ей, что тату-мастер. Да, рассказал про работу, про иглы, про краску, про бесконечные эскизы. Но я умолчал о другом. О том, что именно мои родители — те, чьи фамилии открывают любые двери в этом городе — купили эту яхту. Что именно они сделали так, чтобы врачи в больнице относились к Рине не просто как к пациентке, а как к чему-то редкому, ценному, как к королеве, которой нельзя отказать ни в чём. Что они сами узнавали, чего ей не хватает, что нужно — даже те мелочи, которые сама она стеснялась озвучить. Что именно они, через какие-то свои связи и тихие договорённости, нашли для неё психотерапевта, о котором врачи говорят шёпотом, потому что его расписание расписано на годы вперёд. Да, всё это было инкогнито, потому что они не хотели, чтобы она чувствовала долг или неловкость. Но они переживали за неё… и за меня.

— Влад, когда ты узнал? — её голос дрожал, но в нём была сталь, которая резала слух.

Влад ответил, как всегда, сухо, без лишних эмоций:

— В первый день когда появился Дэн в университете.

— Егор тоже? — она перевела взгляд на него, и в её лице было что-то почти безжалостное, как будто она бросала вызов.

— Тоже, — Егор кивнул, и его глаза чуть сузились, будто он пытался заранее подготовиться к её реакции.

— Одна я, значит, как дура ходила… классно, ребята, — её смех прозвучал резко и неправдоподобно, как звук разбитого стекла.

Макс, вечно не понимающий, когда лучше промолчать, выдал с какой-то беспечной улыбкой:

— Рина, ну что плохого в том, что в тебя по уши влюбился Дэн?

Она обернулась к нему так быстро, что её волосы хлестнули по щеке.

— В том, что мне с ним не место! — крикнула она, почти сорвавшись на визг. — Ему не нужна ни убийца подруги, ни шлюха! ЯСНО?!

Я видел, как Влад напрягся. Он сделал шаг вперёд, говорил мягко, но в его голосе была твёрдость:

— Рин, мне казалось, насчёт Эшли мы всё решили. Там не была твоя вина.

— БЫЛА! — она рванулась вперёд, будто кто-то невидимый держал её за плечи, и теперь она вырывалась. — И БУДЕТ!

Её нижняя губа дрожала, как у ребёнка, который уже не в силах сдерживать слёзы, а руки мелко тряслись, и это было не просто от злости — это было от отчаяния, от усталости, от боли, которая прожгла её насквозь.

— Постой! — Макс снова вмешался, и в этот момент я захотел врезать ему. — Дэн, а разве не она была на той вечеринке с брюнеткой? Точно! Она тебе ещё тогда влепила по щеке… и в пах двинула.

— Макс, заткнись! — Танька процедила это сквозь зубы так, что даже я почувствовал, как воздух вокруг стал тяжелее.

Рина переводила взгляд с одного на другого, но в итоге снова остановилась на мне. Её глаза блестели — от слёз или от бешенства, я уже не знал. И я понимал: сейчас она сложит картинку, и выйдет что-то чудовищно неправильное.

— Дэн, что было на той вечеринке? — спросил Влад, и его голос был уже не столько любопытным, сколько требовательным.

— Расскажи, сынок мэра, — Рина произнесла это, будто выплюнула яд. — Как мы тогда чуть не потрахались. Отомстить решил за тот раз?

Я вдохнул, чтобы ответить, но в горле пересохло. Её слова ударили по мне так, будто это не просто обвинение, а плевок в самое сердце. Я видел, как у неё трясутся пальцы, как по шее пробежала судорожная дрожь, как на скулах проступил румянец — не от стыда, а от ярости.

— Рина… — я произнёс тихо, но каждое слово шло тяжело, как через камень. — Не делай поспешных выводов.

Она хмыкнула, и в этом звуке было всё: недоверие, обида, разочарование.

А у меня внутри всё рвалось наружу: я хотел одновременно схватить её за плечи и встряхнуть, чтобы она перестала себя уничтожать, и в то же время прижать к себе, чтобы она перестала думать, что для меня она — «убийца» или «шлюха». Но сейчас любое движение могло быть воспринято как агрессия. И я просто стоял, сжимая кулаки в карманах, и чувствовал, как внутри нарастает тот самый глухой крик, который невозможно выпустить.

— Дэн, что было на той чёртовой вечеринке? — голос Влада уже дрожал от злости, но в этой дрожи была не только ярость, а и боль, и беспомощность, и какая-то глухая обида, которая рвалась наружу, как сорванный тормоз.

Я поднял глаза на него, понимая, что сейчас, что бы я ни сказал, прозвучит либо как оправдание, либо как ложь, даже если это чистая правда. Я сделал вдох, пытаясь говорить ровно, но сердце билось в груди так сильно, что слова отдавались в висках пульсом.

— Ничего такого, Влад… — начал я, глядя ему прямо в глаза, хотя внутри хотелось отвернуться. — Да, мы выпили… да, играли в бутылочку, да, целовались… Она пошла за выпивкой, мы случайно столкнулись, немного вина пролилось… Мы были в ванной… и да, её близость… она манила, и меня, и её. Но ничего не было, Влад.

— Ты, сука, хотел взять мою сестру?! — рыкнул он так, что воздух между нами стал горячим, как перед ударом молнии.

— Ничего не было! — я сделал шаг вперёд, и мои руки непроизвольно сжались в кулаки, хотя я вовсе не собирался бить. — Она сама привела меня в чувство… но это не месть, понимаешь? Я за четыре года сам забыл про тот случай.

Его кулак прилетел в мою челюсть раньше, чем я успел выдохнуть. Звук удара будто разорвал пространство — глухой, мясистый, с хрустом, отдающим в зубах. Я пошатнулся, вкус крови мгновенно заполнил рот.

И тогда всё понеслось. Влад снова бросился на меня, и мы рухнули на палубу, глухо ударившись о доски. Я не бил в ответ, лишь пытался как-то перехватить его руки, удержать, но он был разъярён до потери контроля. Каждый его удар был пропитан не только злостью, но и той слепой братской защитой, которую невозможно остановить словами.

— Сука! — он навалился на меня, и я почувствовал, как мои плечи прижало к палубе. — А ещё поспорил на неё… гнида ты, Соловьёв!

Где-то сбоку Танька кричала, голос её срывался в визг:

— РЕБЯТА!

Макс и Егор подскочили, схватили Влада за плечи, пытаясь оттащить его от меня, но он всё ещё рвался, дышал тяжело, будто каждое слово вырывалось вместе с воздухом.

— Нахрена ты появился в её жизни?! — его глаза сверкали так, будто он готов был убить.

— РЕБЯТА! — снова выкрикнула Танька, уже почти надрываясь.

— ЧТО?! — взорвался Влад, оборачиваясь к ней с тем же напором, что секунду назад был направлен на меня.

И вот тут, несмотря на кровь на губах и тупую боль в челюсти, я почувствовал, как во мне что-то щёлкнуло. Никогда, чёрт возьми, я не позволял никому так разговаривать с женщинами, тем более с Танькой, которая к тому же носила под сердцем ребёнка. Я поднялся, замахнулся и попал ему прямо в солнечное сплетение.

— Не смей на мою сестру повышать голос, — выдохнул я, глядя на него так, будто мы снова стояли на ринге, только теперь на кону была не победа, а что-то куда важнее.

— РЕБЯТА! — снова закричала Танька, но на этот раз в её голосе было что-то, что заморозило всех нас. Она уже плакала, слёзы стекали по щекам, а руки она держала на животе.

— Тань, что случилось?… Не говори, что рожаешь? — спросил я, и впервые за весь этот вечер в моём голосе появился страх, настоящий, режущий, липкий.

— Рина прыгнула в воду.

Всё. Эти слова будто срезали с меня кожу. Сердце сорвалось вниз, в пропасть. Даже Влад, который секунду назад готов был разорвать меня на куски, мгновенно побледнел. И в его глазах впервые за этот вечер я увидел то же самое, что чувствовал сам, — панику.

— Она плавать не умеет, — крикнул он, и в тот же миг его тело исчезло с палубы, врезавшись в чёрную толщу воды.

Я рванул следом, не думая. Всё происходило инстинктивно: резкий разбег, прыжок, короткое мгновение невесомости — и удар о воду, холодную, как сама смерть. Море, пусть и апрельское, обожгло кожу ледяными иглами, вырвало дыхание. В ушах стоял гул, а где-то вдалеке уже слышался крик Таньки и голос Макса, зовущего нас.

Я нырнул глубже, пытаясь рассмотреть её силуэт в мутной, темнеющей воде. Паника сжимала грудь, мешала дышать даже в те секунды, когда я выныривал за воздухом. Каждый раз, когда я открывал глаза под водой, меня накрывал страх, что я не успею. Что увижу её слишком поздно. Что руки нащупают не её, а пустоту.

Я нырял в ледяную, вязкую толщу, словно в чёрную пустоту, где каждая секунда растягивалась в вечность, а сердце било в виски так громко, что я почти не слышал шума воды. Лёгкие горели от нехватки воздуха, руки вытягивались вперёд, шарили, раздвигая темноту, и я чувствовал, как холод сковывает мышцы, делая их ватными, медленными, как во сне. Внутри всё кричало:

«Найди её! Найди!»

— и этот крик, словно кнут, заставлял бить ногами быстрее, нырять глубже, пока в ушах не звенело от давления.

Но её не было. Ни лёгкого движения воды, ни светлого пятна волос, ни даже тени. Только пустота, соль, ледяной укус морской стихии.

— Чёрт! — выдохнул я, вынырнув, хватая ртом воздух, словно он был последней драгоценностью на земле.

Танька уже рыдала, её руки дрожали, она цеплялась за бортик, словно боялась, что тот исчезнет. Макс стоял рядом, побледневший, без единого слова, как будто его выжгли изнутри.

Я набрал полные лёгкие воздуха и снова ушёл в глубину. Боль от холода уже превратилась в тупое, глухое ощущение, словно тело больше не моё. Мысли путались, страх перерастал в панику — липкую, давящую, как мокрый мешок на плечах. Где она? Сколько человек может продержаться под водой? Минуту? Две? У неё нет шансов, если…

Я всплыл ещё раз — Влад тоже. Лицо его перекосилось от ужаса, но он молчал, потому что в нас обоих уже жило одно и то же осознание: наша ссора, наши слова, наша тупая мужская ярость толкнули её на это.

И в тот момент, когда эта мысль почти разорвала меня изнутри, я услышал крик:

— Нашли! — голос матроса, полный напряжения, пробился сквозь гул ветра и шум волн.

Я увидел, как он тянет из воды её неподвижное тело. Волосы — мокрые, золотистые, потемневшие от воды — прилипли к лицу, губы синие, кожа бледная, как фарфор. Она казалась хрупкой куклой, которую вытащили из морской глубины.

Мы с Владом подплыли, вцепились в поручни и, не чувствуя собственных рук, взобрались на палубу. Там её уже уложили на спину. Матрос, с сосредоточенным, жёстким лицом, ритмично надавливал на её грудь, пытаясь вернуть сердце к жизни. Второй делал искусственное дыхание, его ладони дрожали, но движения были чёткими, отточенными.

— Ну же… давай… — шептал я, стоя на коленях рядом, не в силах коснуться, боясь, что любое моё движение может стать лишним.

Влад опустился с другой стороны, его руки были сжаты в кулаки так сильно, что костяшки побелели. Егор стоял чуть дальше, закусив губу, в глазах — бездонная пустота. Танька всхлипывала, не в силах смотреть, но и отвернуться не могла.

Прошли секунды… слишком длинные секунды. Каждый толчок в её грудь казался ударом в моё сердце. Каждое вдувание воздуха — последней попыткой.

— Живи… прошу… живи… — повторял я, и голос дрожал, а горло сдавливало так, что слова едва выходили.

Но её грудь всё ещё оставалась неподвижной. И тогда страх окончательно превратился в панику — удушающую, цепляющую горло изнутри, заставляющую чувствовать, что мир сейчас рухнет, если она не вдохнёт.

Я видел, как по щеке Влада скатилась первая, тяжёлая слеза. И понял: мы оба впервые в жизни одинаково молим об одном и том же.

Матрос, что делал массаж сердца, уже начал ускоряться, надавливая сильнее, ритмичнее, будто хотел силой выжать из неё жизнь. Второй, что делал искусственное дыхание, откинул назад её голову, приоткрыв побелевшие губы, и снова вдохнул в них воздух, долгий, глубокий.

— Ну же… Рина… — выдохнул я, не замечая, что ладонями упёрся в мокрые доски палубы так сильно, что ногти скребли дерево.

Влад вдруг склонился ниже, почти нависая над сестрой, и тихо, с каким-то надломленным голосом, будто разговаривал с ней в детстве, прошептал:

— Слышишь, мелкая… хватит дурить… ты же сильная… ты же моя сестра…

Я закусил губу до крови. Не мог смотреть на то, как она лежит безжизненно, а на щеках — солёные капли, и уже не понять, это морская вода или слёзы. Всё внутри сжималось, будто меня стягивали проволокой, и я понимал: если она не вдохнёт прямо сейчас, я… просто не смогу это пережить.

И вдруг — тихий, почти неуловимый звук. Хрип. Лёгкий, еле слышный, но я услышал.

— Есть! — матрос почти выкрикнул, отстраняясь, и в этот момент Рина дёрнулась, словно её ударило током.

Она резко втянула воздух, сорвалась на сильный, рваный кашель, тело дрожало, грудь судорожно вздымалась. Изо рта вместе с морской водой вырвался стон, слабый, но живой.

Я опустился на колени ближе, даже не соображая, что руки дрожат, а в горле стоит ком.

— Рина… слышишь меня? — голос мой хрипел, как будто я сам вынырнул только что из глубины.

Она открыла глаза — мутные, тяжёлые, как будто мир вокруг был в тумане. И первое, что она увидела, был я. Её взгляд зацепился за мой, в нём мелькнуло что-то — страх, злость, усталость… и ещё что-то, такое глубокое, что я не смог прочитать.

— Ты… — сорвалось с её губ, и она снова закашлялась, не договорив.

Влад в этот момент схватил её ладонь и прижал к своей щеке, крепко, почти болезненно, а я, чёрт возьми, понял, что впервые в жизни рад разделить с ним хоть что-то.

Её подняли осторожно, будто она была сделана из тончайшего стекла, которое может треснуть от любого лишнего движения. Два матроса держали Рину за плечи и ноги, стараясь не раскачивать, но при этом двигались быстро — на палубе стоял пронизывающий ветер, и её тонкое тело, насквозь промокшее, уже начало мелко дрожать.

Я шёл рядом, не отрывая взгляда. Лицо бледное, как мел, волосы слиплись от солёной воды, пряди липли к щекам, а губы — бледно-розовые, с лёгким синим оттенком. Каждый её кашель отдавался у меня внутри глухим ударом.

— Осторожнее, — выдохнул Влад, и в его голосе впервые за всё время не было злости. Он держался близко, чуть впереди, готовый в любой момент перехватить её у матросов, если те оступятся.

Внутри каюты было теплее, но казалось, что этот воздух слишком тяжёлый, пропитанный тревогой и страхом. Её уложили в ее каюте на кровать, подложив под голову сложенные полотенца. Медик яхты уже был рядом, проверяя пульс, дыхание, зрачки.

— Всё стабильно, но ей нужно тепло, и следить за дыханием, — произнёс он, и только тогда я заметил, что мои ладони дрожат так сильно, что я едва удерживаю одеяло, которым накрываю её.

Влад стоял напротив, молчал, но взгляд его был жёстким. Мы встретились глазами — и в этом взгляде было всё, что он хотел бы мне сказать: «Это из-за тебя». Но он не произнёс ни слова. Не сейчас.

Рина открыла глаза снова, медленно, будто ей приходилось преодолевать тяжёлую стену усталости. Она огляделась, перевела взгляд с Влада на меня. И что-то в её лице изменилось — будто она вспомнила всё, что произошло за последний час, и эта память больно резанула изнутри.

Я до сих пор чувствовал на коже липкий холод морской воды, хотя на мне уже была сухая футболка. Холод сидел внутри, глубоко, там, где не добраться никаким одеялам. И Рина, бледная, дрожащая, с глазами, в которых не осталось ни капли прежнего огня, лежала на кровати в каюте, а я стоял, не зная, куда деть руки, что сказать, как заглушить тот дикий ком в горле, который мешал дышать.

— Вы оба такие придурки… — её голос был тихий, почти безжизненный, но в нём не было слабости — только усталость, такая тяжёлая, что её нельзя было не почувствовать.

— Рин, прости… — Влад выдохнул это, словно признание собственной беспомощности, и отвёл взгляд.

— Я хочу домой, — сказала она, почти не разжимая губ.

— Мы только завтра будем днём… — тихо ответил я, и сам ненавидел, как глухо и беспомощно прозвучали эти слова.

Она отвернулась, спрятала лицо в подушку, будто просто выключила нас из своего мира. Мы с Владом обменялись взглядами — в его глазах было то же, что и в моих: страх, вина, и странная пустота. Мы оставили её с Танькой, и вышли в коридор, потом поднялись на палубу.

Ветер хлестал в лицо, и казалось, что он пытается выдрать из нас остатки сил. Влад шёл рядом, плечи напряжены, губы сжаты в тонкую линию. Его злость уже не кипела — она превратилась в тяжёлую, вязкую тишину, которая давит сильнее, чем крик. И я понимал, что он прав злиться. Мы оба виноваты. И в том, что я не сказал Рине, кто я на самом деле, и в том, что ссора, поднятая из-за старого случая, переросла в драку на глазах у всех.

Капитан поймал нас ещё на трапе, хмурый, с каменным лицом.

— Такое поведение на судне недопустимо, — сказал он, голосом, который не оставлял сомнений, что он готов в любую минуту звонить моим родителям.

— Такого больше не повторится, — быстро пообещал я. — И… не стоит волновать родителей, я улажу всё сам.

Он смотрел с недоверием, но кивнул и ушёл. Влад молчал. Мы остановились у борта, опёрлись локтями, глядя на тёмную воду. Разговаривать не хотелось, но молчание тянуло нас всё глубже в вину. Я выдохнул:

— Ладно, хватит уже. Мы оба были не правы.

Он сжал кулаки, но кивнул.

— Да. Были.

Мы пожали друг другу руки — жест формальный, но хоть что-то. И тут, как будто вовремя, на палубу поднялась Танька.

— Она уснула, — сказала она, облокачиваясь на борт. — Но перед этим я получила от неё целую лекцию, какие же вы оба придурки.

Я попытался усмехнуться, но вышло криво.

— И?

Танька тяжело вздохнула.

— Мне жаль вас обижать, но Рина дала понять, что больше не хочет ни с кем из вас общаться.

— То есть? — спросил я, хотя внутри уже всё похолодело.

— Она решила переехать от Влада. Не знаю, то ли в другую квартиру, то ли вообще в другой город. Тебя, соловушка, она посылает на три буквы, и ты прекрасно знаешь за что. Против Егора у неё ничего нет, Макса — за его длинный язык. А меня, — она усмехнулась горько, — не посылает, потому что я, по её словам, единственная адекватная среди вас.

Слова Таньки вонзались в меня, как мелкие ледяные иглы. Я слушал, кивал, но внутри было ощущение, будто меня лишили воздуха. Слово «навсегда» вдруг стало слишком реальным.

Я остался на палубе, даже когда Влад и Танька спустились вниз.

Море вокруг было тёмным, вязким, как расплавленный свинец, и казалось, что оно притягивает взгляд, затягивает куда-то в глубину, туда, где холод и тишина. Ветер бил в лицо, срывал волосы, но я не чувствовал холода — или, наоборот, чувствовал только его.

В груди жгло. Не как после бега или драки — иначе. Это было чувство, будто внутри всё вывернули наизнанку, и теперь там остались только пустота и тяжелое эхо её слов.

"Посылает на три буквы…"

— Танька сказала это почти спокойно, но для меня это прозвучало как приговор.

Я сцепил пальцы в замок, опёрся ими о поручень так сильно, что побелели костяшки. Под ногами мягко гудел корпус яхты, рассекая волны. Где-то далеко, в темноте, мерцали огни других судов, но они казались бесконечно далекими, как всё, что раньше было нормальной жизнью.

Чёрт, я ведь обещал без происшествий…

Я ведь видел её глаза в тот момент, когда мы начали кричать друг на друга. Там был не просто гнев. Там была усталость, боль, в которой уже не оставалось сил на защиту. И мы с Владом — два придурка, как она сказала — дожали её до той черты, за которой остался только прыжок в холодную чёрную воду, чтобы остановились.

Мелькнула картинка — её волосы, прилипшие к лицу, капли воды на бледной коже, её губы, чуть приоткрытые, когда матрос качал её на руках. И я снова почувствовал ту острую, хищную паническую пустоту, что накрыла меня, когда её ещё не нашли.

Я сжал зубы. Море шумело, ветер шуршал в снастях, но внутри всё кипело, перемешивалось: злость на себя, ненависть к собственной слепоте, к гордости, что не позволила просто сказать правду в первый день.

И всё время в голове билось одно —

если она уедет, всё закончится

. Не просто ссора, не просто пауза — это будет конец. А я, чёрт возьми, впервые в жизни боялся конца.

Я поднял голову, вглядываясь в горизонт. Тёмный, ровный, пустой. И понял, что, может, впервые за долгое время, не знаю, что делать дальше.

Chapter 15

Я стоял на палубе до тех пор, пока ночь окончательно не окутала море плотным бархатным покрывалом, пряча линию горизонта и глуша шум прибоя в вязкой тишине. Пальцы уже онемели от того, как крепко я держался за холодный поручень, но отпускать его было страшно — как будто вместе с этим я отпущу и последние остатки контроля над ситуацией. Перед глазами стояла не гладь воды, а её глаза — полные боли, усталости и злости, — и всё, что я успел за сегодняшний день разрушить.

Внутри меня всё кипело от противоречий: злость на самого себя, горечь от того, что позволил нам с Владом скатиться в драку, и панический страх, что Рина всерьёз решит исчезнуть из моей жизни. Единственный способ остановить её, единственный шанс — заставить её услышать меня, пусть даже для этого придётся прорваться сквозь её колючки, холод и издёвки.

Я спустился в свою каюту, и в голове мелькнула тихая, почти безумная мысль:

надеюсь, ей хотя бы понравилось, что я отдал ей свою просторную каюту

. Я делал это не ради удобства, а ради того, чтобы однажды увидеть её ту самую, настоящую улыбку — редкую, как солнечный луч в декабре. Сам я поселился в тесной гостевой, но плевать.

На автомате достал из шкафчика несколько свечей, одна за другой маленькие огоньки оживали под моими пальцами, отбрасывая на стены мягкие золотые блики. На кухне нашёл бутылку вина, нарезал фрукты, прихватил что-то на ужин — всё расставил так, чтобы в этой маленькой комнате возник свой островок уюта, куда не проберётся ни злость, ни обида. Музыка тихо зазвучала в динамиках — почти шёпотом, как дыхание рядом с ухом.

Достал телефон. Пальцы сами набрали:

"Мне кажется, я натворил глупостей..."

Сел на край кровати и остался ждать. Пять минут — тишина. Десять — и я уже был готов пойти за ней сам, но дверь тихо приоткрылась.

Она стояла на пороге, в белом махровом халате, мягком и чуть великоватом, волосы, ещё слегка влажные, распущенные, падали на плечи и касались талии, блестели в свете свечей, превращаясь в тонкие золотые нити. Лицо бледное, взгляд тяжёлый, настороженный, но в этой усталой красоте было что-то такое, от чего мне сжало горло.

— Ты что-то хотел? — спросила она, не двигаясь с места.

— Блондинка, заходи. Мы просто поговорим, — тихо сказал я, стараясь, чтобы голос звучал мягко.

— Мне и на расстоянии хорошо, — отрезала она.

Я поднялся, подошёл и, не давая ей отступить, мягко, но настойчиво втянул в каюту. Закрыл дверь. Моя рука нашла её ладонь — тёплую, но чуть дрожащую — и я сел обратно на кровать, притянув её к себе на колени. Её тело напряглось, но она не вырывалась, и я чувствовал, как быстро бьётся её сердце, почти в такт моему.

— Тролль… — начала она, но я перебил.

— Не дёргайся, иначе у меня встанет, и тогда всё это закончится очень быстро, — сказал я с кривой усмешкой, хотя внутри не было ни грамма лёгкости.

Она посмотрела на меня своими карими глазами — в них сверкнула злость, осторожность, и где-то глубоко, подо всем этим, — застрявшее чувство, которое она пыталась спрятать.

— Рин, я понимаю, что за сегодняшний день произошло слишком много. Да, я идиот, что не сказал тебе с самого начала, кто я такой.

Она отвела взгляд, губы плотно сжаты, брови чуть нахмурены.

— Да, я сын мэра, — продолжил я, — но это ничего не меняет. Мои чувства к тебе не изменились ни на йоту.

Её глаза поднялись на меня, и я почувствовал, как будто она заглянула прямо внутрь.

— Это меняет то, что я не могу быть с тобой, — сказала она.

— Но ты здесь. Со мной.

— Надо же… обслужить сына мэра, — холодно бросила она, и эти слова кольнули сильнее любого удара.

— Рин, ты в своём уме? Мне от тебя не нужен секс. Мне нужна ты.

— Тролль, как бы ты это ни обставлял, я была, есть и буду шлюхой.

— Ты не начнёшь жить, если не примешь своё прошлое, — сказал я тихо, но твёрдо. — Мы все наделали ошибок, и они будут тянуть на дно, пока ты не отпустишь их. Я принял твоё прошлое, и мне на него плевать с высокой колокольни.

— Ты не понимаешь, Дань… — её голос дрогнул, и моё имя в её устах прозвучало так, что я едва удержался, чтобы не поцеловать её прямо сейчас. Она, кажется, поняла это, и закусила губу, отвела взгляд.

Я поднял её подбородок пальцами, заставляя смотреть в глаза.

— Ты привыкла побеждать в каждом поединке, привыкла, что люди сдаются при одном твоём взгляде. Но я пришёл не сдаться. Я пришёл забрать твою корону — и надеть её на ту женщину, которой ты станешь рядом со мной. Всё остальное не имеет значения.

Её дыхание стало чуть быстрее, а пальцы, сжимающие край халата, дрогнули.

Я смотрел на неё, ощущая под ладонями её хрупкое, но упрямо напряжённое тело, и понимал — она снова строит вокруг себя стену, высокую, холодную, колючую. Словно боится, что если позволить мне зайти хоть на шаг ближе, я увижу ту самую Рину, которая прячется за колкостями и цинизмом.

— Рин, ты не можешь вечно прятаться от своего прошлого, — сказал я тихо, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Даже если сбежишь, оно всё равно пойдёт за тобой.

Она вскинула на меня глаза, полные горькой усталости, и в её взгляде было столько боли, что мне захотелось просто прижать её к себе и не отпускать никогда.

— Тролль, посмотри на себя… и на меня. Мы из разных миров, — её губы дрогнули, и на секунду я подумал, что она заплачет, но вместо этого она сжала кулаки. — Ну что я могу дать тебе?

— Любовь, — ответил я без колебаний, почти шёпотом. — Если ты только позволишь себе это чувствовать.

Она покачала головой, и в каждом её слове была горечь прожитых лет.

— Ты не понимаешь. Моя репутация навечно запачкана словом

"шлюха"

. Я больше не могу заниматься гимнастикой, у меня характер хуже, чем у дьявола, я работаю официанткой, чтобы не зависеть от родителей. Я не знаю, что такое любовь. И поверь, твоим родителям не понравится, кого ты выбрал.

— Мои родители без ума от тебя, — перебил я её, глядя прямо в глаза. — О тебе они уже знают. И теперь я ничего не собираюсь скрывать. Именно они помогали тебе с лечением в больнице, именно они нашли лучшего психотерапевта. Для тебя. Они видели, как я убивался изо дня в день, пропадая в спортзале, пытаясь заглушить в себе всё, что связано с тобой. Им плевать, какая ты. Мне плевать. Остаёшься только ты.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Её взгляд метался по моему лицу, будто она искала там хоть малейшую тень лжи.

— Рин, если я рыжий, это не значит, что я буду водить тебя за нос, — усмехнулся я, пытаясь хоть немного разрядить обстановку.

— Ты… рассказал обо мне своим родителям? — её голос был осторожным, почти тихим.

— Поправочка, рассказал Влад. Я просто… дополнил.

Она снова закусила губу — этот её жест был как чёртов маяк, притягивающий мой взгляд. Хотелось просто вцепиться в эти губы, заставить её забыть обо всём, кроме нас двоих. Но я знал — рано. Сейчас на моих коленях сидит самая красивая и самая сложная девушка в моей жизни, и моя задача — задержать её в своём мире, а не спугнуть.

— Я не отпущу тебя, — сказал я твёрдо. — Если хочешь уехать от Влада — то только ко мне. И мы сможем жить вдвоём. По-другому не будет. Да, Влад вспыльчивый говнюк, я тоже не подарок, но тебя я не потеряю.

Она замолчала на мгновение, а потом тихо произнесла:

— Расскажи мне всё.

Я отпустил её, позволяя соскользнуть с моих колен. Подошёл к столику, открыл вино, разлил по бокалам. Протянул ей один — она взяла, но так, словно бокал был хрупким куском льда, который вот-вот треснет.

— Спрашивай, что хочешь, — сказал я, отпив глоток. — Расскажу всё, без тайн.

— Сколько тебе лет? — её взгляд был пристальным, изучающим.

— Столько же, сколько тебе. Двадцать два.

— День рождения?

— Пятнадцатого июня. А у тебя?

— Шестого июля, — она на секунду улыбнулась, но тут же снова спрятала эмоцию. — Как тебя называли дома в детстве?

Я замер, потом ухмыльнулся, но отвёл взгляд.

— Ну давай без этого. Стыдно же.

— Ты сказал, расскажешь всё без тайн, — её голос стал мягче, но в нём звучала настойчивость.

Я тяжело выдохнул, взял бокал, сделал медленный глоток, чувствуя, как вино тёплой волной разливается по груди, и на секунду задумался — стоит ли ей говорить? Это ведь всего лишь дурацкое детское прозвище… но почему-то именно оно казалось таким личным, будто отдаёшь человеку ключик к запертой комнате в своей голове.

— Ладно, — сдался я, глядя прямо в её глаза. — Только обещай, что не будешь смеяться.

Она чуть приподняла бровь, и на её губах мелькнула едва заметная тень улыбки.

— Обещаю.

— В детстве… — я поморщился, но продолжил, — мама называла меня Рыжиком. Иногда — Рыжим Чертёнком. А когда я совсем маленьким был, — тихо хмыкнул я, — Данькой-Плюшкой.

Она прикусила губу, и я уже приготовился к её язвительной реплике, но… вместо этого она опустила взгляд в бокал, а уголки её губ дрогнули.

— Плюшка… — повторила она почти шёпотом, и в этом слове не было насмешки, только что-то тёплое, неожиданно мягкое.

— Да, — усмехнулся я. — И представь, вот этот "Плюшка" сидит перед тобой и несёт какую-то философию о принятии себя.

— Забавно, — тихо сказала она, а потом медленно подняла на меня глаза. И в этот момент в её взгляде что-то изменилось — ушёл этот постоянный холод, настороженность. Там появилось что-то… почти домашнее.

Мы замолчали. Но тишина не была тяжёлой — скорее наоборот, она тянулась как тёплое одеяло, в которое можно завернуться и просто дышать рядом. Я видел, как она расслабляет плечи, как перестаёт сжимать пальцы на ножке бокала. Её волосы, рассыпавшиеся по плечам, блестели в свете свечей, и мне казалось, что я мог бы сидеть вот так часами, просто наблюдая.

— Знаешь, — тихо сказала она, — я не думала, что ты вообще способен быть… нормальным. Без пафоса, без этой своей уверенности.

— А я не думал, что услышу от тебя слово "Плюшка" без издёвки, — ответил я, и мы оба впервые за этот вечер улыбнулись по-настоящему.

Я опустил взгляд на ее руки, тонкие, нервно перебирающие край халата, будто в этом бесконечно мягком движении она пыталась спрятать свою напряженность. Мы сидели близко — настолько, что я чувствовал исходящее от нее тепло, словно вокруг нее был невидимый кокон, согревающий не только кожу, но и что-то глубоко внутри, там, где обычно прячется все самое хрупкое и уязвимое. Я знал, что запах ее волос — легкий, почти неуловимый аромат чего-то свежего и чуть горького, как летний вишневый сад после дождя — будет преследовать меня еще долго, даже если она сейчас встанет и уйдет.

— Ладно, Плюшка, — сказала она вдруг, чуть склоняя голову набок, и карие глаза сверкнули тем особенным вниманием, которое обычно оставляют про запас для самых серьезных разговоров. — Сколько у тебя девушек было?

Ее голос был ровным, но я уловил в нем то едва заметное колебание, когда слова вырываются не просто из любопытства, а из какого-то внутреннего, глубоко личного желания услышать правду — даже если эта правда может больно задеть. Я усмехнулся — не от насмешки, а скорее чтобы выиграть пару секунд, привести в порядок мысли и найти ту формулировку, что не превратит наш разговор в поле мин.

— Тебя и правда интересует, сколько у меня было девушек? — протянул я, стараясь говорить медленно, будто проверяя каждое слово на прочность.

— Я говорю не про тех, кого ты… — она запнулась, чуть отведя взгляд, — …кого ты трахал. Я про тех, кого любил.

В груди что-то дрогнуло. Я почувствовал, как внутри поднимается тихая, но тяжелая волна воспоминаний, и каждая из них обжигает — не тем жаром, что оставляют страсти, а тем холодом, что приходит после них.

— Тогда просто, — ответил я, стараясь, чтобы голос звучал легко, почти буднично. — Три девушки. Мама, Танька… и ты.

Я сказал это и замолчал, давая этим словам упасть в тишину, как камень в неподвижную воду. Я смотрел на ее реакцию — сначала она словно застыла, губы чуть приоткрылись, а взгляд замер, будто в нем отражалось что-то, что она сама еще не успела понять. А потом эти карие глаза вернулись ко мне, в них появилось сосредоточенное, почти испытующее внимание, от которого мне захотелось одновременно и держать ее за руку, и отвести взгляд.

— Я однолюб, блондинка, — продолжил я тихо, чувствуя, как тепло от ее плеча, едва касающегося моего, медленно расползается по телу. — Поэтому не влюблялся. А когда увидел тебя на той вечеринке… понял, что пропал.

— Но ты не искал, — сказала она, и в голосе было что-то… не упрек, не осуждение, а скорее констатация, как будто она сама уже давно знала этот ответ.

Я смотрел на нее, и в этот момент между нами будто не было ни кровати, ни бокалов с вином, ни того хаоса из случайных слов, который обычно возникает в разговорах между мужчиной и женщиной. Мы сидели так близко, что я слышал, как тихо трется ткань ее халата о кожу при каждом движении, видел, как тонкая жила на шее слегка вздрагивает, когда она глотает вино. Её запах — нежный, едва уловимый, но цепляющий, с нотками чего-то цветочного, свежего, но при этом опасно интимного — смешивался с ароматом вина, и я ловил себя на том, что вдыхаю глубже, чем нужно, будто боялся упустить эту хрупкую смесь.

— Не искал, потому что был в Лондоне, — начал я, лениво облокотившись на спинку дивана, хотя внутри меня шевелилось странное, почти подростковое волнение, когда говоришь о себе так, что кто-то может увидеть больше, чем ты обычно готов показать. — Честно, там было скучно. Я все время учился, тренировался, занимался боксом, рисовал.

Я видел, как она чуть приподняла бровь, когда я произнес «рисовал» — не от удивления, а от того самого интереса, который невозможно подделать.

— Тот эскиз, который ты выбрала, — продолжил я, — это я рисовал себя. Там было много эскизов, но ты выбрала именно этот.

Я слегка улыбнулся и, не отрывая взгляда, указал на её бедро, там, где под тканью скрывалась татуировка — моя работа, мой штрих в ее теле, мой след в её истории.

— Почему ты выбрала именно этот эскиз?

Она опустила глаза, словно разглядывая то, что давно знала наизусть, и тихо, почти шепотом, сказала:

— Меня что-то подтолкнуло к нему. Не знаю, как объяснить… Я просто увидела и как будто сердце сказало: «Вот, это буду делать».

Я хотел что-то ответить, но она вдруг спросила:

— Расскажи о своих родителях.

Я хмыкнул, откинул голову назад, ощущая, как её вопрос распахнул целый сундук воспоминаний.

— Ой, блондинка, это будет весело. Моя мама — дизайнер одежды, почти каждый день в работе, то модели, то платья… Так что я шарю за прически и моду лучше, чем половина твоих подруг. Отец, как ты поняла, мэр. Серьезный он только на работе, дома он просто обычный человек. Ужасно любит жену, сына он не терроризирует, к гостям относится гостеприимно.

Она чуть прищурилась, и на губах появилась кривая, почти озорная улыбка.

— Дай догадаюсь, и с моделями ты спал?

Я усмехнулся, сделав глоток вина, но не отвел взгляда.

— Не стану скрывать, трахался, да. Но не спал. Спал я только с тобой.

Она на мгновение замерла, будто в голове перебирала, как реагировать, но затем просто пожала плечами, но я сменил тему:

— А твои родители. Я знаю, что тебе неприятна эта тема.

Она допила вино, и на щеках появился мягкий, теплый румянец, который выдавал, что алкоголь начал разогревать не только тело, но и ту часть, где прячутся слова, обычно остающиеся несказанными.

— Я не знаю своих родителей так хорошо, — сказала она, и голос ее стал чуть тише, как будто эти слова были не для меня, а для самой себя. — Я их вижу пару месяцев в году. Когда приезжают, всё вроде бы хорошо: спрашивают, как дела, что нового, мы куда-то ходим, они покупают любовь за деньги. Хочешь? Бери. А то, что дети их совсем не знают — плевать.

Я налил ей еще вина, протянул бокал.

— Ну а вы с Владом пытались поговорить с ними?

Она откинулась на спинку кровати, глядя в одну точку.

— Влад пытался. Но они не слушали. Для них археология важнее детей.

— А ты сама пыталась?

— Никогда. Я вычеркнула родителей из жизни в пятнадцать лет. Приезжали — круто, были на раскопках — похуй. Я знала, что у меня есть брат, который пытается их заменить, но… сам понимаешь.

— Но он тебя любит, и ты его любишь, — сказал я, не спрашивая, а утверждая.

— Конечно. Но мне кажется, он стыдится меня после всего. Я разочаровала не одного человека своим прошлым. Даже подругу потеряла… Обещала ей, что не буду лезть к тебе, но не знаю… меня тянуло к тебе, а когда ты с ней заигрывал, стало обидно.

Её признание повисло между нами, как тугая струна, готовая оборваться от малейшего движения. Я смотрел на нее — на эту внешне сильную, дерзкую, уверенную девушку, которая в такие моменты становилась почти прозрачной, уязвимой, настоящей. Я видел, как под всем этим образом скрывалась простая истина: она всю жизнь искала то внимание, которое не дали ей родители.

Я сел ближе, так, чтобы наши колени почти соприкоснулись, и убрал прядь светлых волос с ее лица, касаясь пальцами теплой, мягкой кожи. В этот момент я понял — она сохранила свою девственность не потому, что боялась или ждала особого случая, а потому, что не любила. Никого. Надеюсь, кроме меня.

Мы говорили долго — так долго, что время будто потеряло власть над нами. В комнате горел мягкий, чуть приглушенный свет свечей, делая всё вокруг теплее, а на ее лице рождая мягкие золотистые блики, которые ложились на кожу, словно кисть художника пыталась подчеркнуть каждую линию, каждый изгиб. Вино уже успело окрасить её щеки едва заметным румянцем, а взгляд стал более мягким, открытым, доверчивым. Я видел, как она чуть-чуть расслабилась — не от алкоголя, а от ощущения, что рядом со мной можно быть собой, без лишних масок, без этих вечных боевых улыбок и слов-щитов.

Мы делились историями, которые обычно прятали в дальние ящики памяти. Она рассказывала о любимой музыке, о фильмах, что трогали до дрожи, и я ловил себя на том, что впервые вижу другую её сторону — ту, где нет острого сарказма, где вместо бравады простая, искренняя девушка, умеющая смеяться над собой. Иногда мы смеялись — громко, искренне, до слёз — над какими-то детскими воспоминаниями, и в эти мгновения мир вокруг исчезал.

— А почему именно астрономию ты изучаешь? — спросила она, слегка склонив голову набок, а её светлые волосы мягко соскользнули с плеча, открывая тонкую линию шеи.

Я усмехнулся.

— А тебе разве никогда не хотелось изучать звезды, планеты? Вы же девушки любите романтику.

— Ну, ты, я как поняла, изучаешь её не ради девушек, — улыбнулась она, а глаза чуть сузились, будто она прицеливалась попасть точно в цель.

Я сдался и кивнул.

— Ладно, поймала. Не знаю, когда именно это началось… Возможно, с самого детства. Я был слишком любознательным ребёнком. Помню, мы однажды пошли с родителями в планетарий, и там в полумраке огромный купол ожил тысячами светящихся точек. Рассказывали легенды о звёздах, говорили о появлении планет… и вот тогда, наверное, во мне что-то щёлкнуло.

Я сделал паузу, посмотрел на неё, и добавил, чуть тише:

— Хочешь, я расскажу тебе легенду? Только выбери звезду или планету.

Она чуть прикусила губу, делая вид, что думает, хотя в глазах уже зажглось предвкушение.

— Как насчёт созвездия Большой и Малой Медведицы?

Я притворно закатил глаза.

— Других ты не знаешь?

— Ну… — она пожала плечами, и мягкая прядь волос упала ей на лицо, — расскажи.

Её глаза сияли так, что я мог бы поклясться: никакая звезда не осмелилась бы меркнуть рядом с этим взглядом. Я подумал, что готов всю жизнь говорить о звёздах, если это будет вызывать у неё такую улыбку.

Я сделал глоток вина, отставил бокал и чуть наклонился вперёд, будто собирался доверить ей тайну, передаваемую из уст в уста.

— Давным-давно, — начал я, — в холодных северных землях, где зимой солнце прячется за горизонтом на долгие месяцы, а небо ночью горит зелёными и фиолетовыми огнями, жила женщина по имени Каллисто. Она была охотницей — гордой, смелой, с прямой спиной и глазами цвета горного озера, и умела ходить по лесу так тихо, что даже снег под ногами не смел хрустнуть. О её красоте и силе ходили легенды, и слухи о ней дошли даже до Олимпа.

Я видел, как Рина, неосознанно, чуть прикусила губу, словно боялась перебить.

— Зевс, царь богов, однажды увидел её — то ли с вершины облака, то ли в отражении горного ручья — и потерял покой. Он спустился на землю в обличии смертного, чтобы завоевать её сердце. Каллисто долго отстранялась, считая, что боги слишком далеки от людей, но он сумел сломать ледяную стену между ними. И всё было бы прекрасно, если бы не Гера.

Я чуть понизил голос, чтобы слова стали гуще, почти осязаемыми.

— Гера, супруга Зевса, была женщиной не только властной, но и безжалостной в ревности. Узнав о Каллисто, она не пошла к мужу с упрёками — она пошла к ней. И там, в глухом лесу, пока солнце ещё не успело подняться над горами, Гера прокляла Каллисто и превратила её в медведицу. Представь… — я на секунду замолчал, — просыпаешься ты однажды, и твои руки — больше не руки, а лапы, твой голос — больше не слова, а рык, и каждый, кто был тебе дорог, больше не узнаёт тебя.

Рина глубоко вдохнула, и я понял, что она уже полностью в этой истории.

— Годы шли. Каллисто бродила по лесам, избегая людей, хотя сердце её рвалось к тем, кого она любила. Но однажды, много лет спустя, её сын Аркас, уже взрослый, сильный охотник, вошёл в этот лес. Он вырос, не зная, что мать жива. И когда он увидел огромную медведицу, его рука сама потянулась к копью.

Я сделал паузу, давая ей представить этот момент.

— Каллисто тоже узнала его. Она бросилась к нему, не для нападения — а чтобы обнять, прижаться, дать понять, что она рядом. Но как медведица она могла лишь рычать. И в тот миг, когда Аркас замахнулся, чтобы пронзить её сердце, Зевс вмешался. Он не мог отменить проклятие, но мог дать им то, чего у них отняли — быть рядом.

Я поднял глаза к потолку, будто там действительно светились звёзды.

— Он поднял Каллисто на небеса, превратив её в Большую Медведицу, а Аркаса — в Малую. С тех пор они всегда рядом, скользят по ночному небу, оборачиваются друг к другу, но никогда не могут приблизиться настолько, чтобы коснуться. Между ними вечная, бесконечная дорога из звёзд.

Я посмотрел на Рину, и в её глазах было отражение чего-то большего, чем просто интерес.

— Знаешь, что самое страшное в этой легенде? — спросил я тихо. — Они видят друг друга каждую ночь, знают, что не одни… но не могут обнять. И всё же они остаются на своём пути, не сворачивая, века за веком. Потому что иногда любовь — это не прикосновения. Иногда любовь — это просто быть рядом, даже если между вами вечность.

Она молчала, и я слышал только её дыхание, ровное, но чуть более глубокое, чем прежде.

— Вот такой тролль мне нравится больше, — сказала она, слегка наклонив голову и прищурив глаза, словно хотела получше рассмотреть меня в этом новом, непривычном для неё свете.

Я хмыкнул, чуть откинувшись на кровать и заложив одну руку за спинку, будто собирался занять всё пространство между нами.

— А, значит, образ ботаника для тебя был ничто? — усмехнулся я, поддразнивая её.

— Да ты и в образе тату-мастера, и сына мэра мне нравился, — она улыбнулась, а уголки её губ дрогнули так, что я почувствовал, как моё сердце сделал лишний удар, — но сейчас ты как из сказки. Говоришь о легенде… с девушкой вроде меня.

Я смотрел на неё, и мне казалось, что в этот момент она сама — легенда. Мягкий свет свечей ложился на её волосы, превращая каждую прядь в тонкую золотую нить. Карие глаза блестели, и в их глубине отражался мой собственный силуэт, будто я был частью её внутреннего мира.

— Ну, хочешь, я расскажу тебе легенду о планете? — предложил я, сам удивившись, что голос у меня звучит тише, чем обычно.

— Хочу! — ответила она так быстро, что я не смог сдержать улыбки.

И это была не просто улыбка — я чувствовал, что в этот момент выгляжу как школьник, которому доверили какую-то важную, почти интимную тайну. Мне нравилось, как она смотрела — не с вежливым интересом, а с тем детским, искренним восторгом, который невозможно сыграть.

— Наверное, ты помнишь мультик «Ледниковый период»? — начал я.

— Помню.

— Так вот, была там часть, где белка случайно создала солнечную систему.

Она рассмеялась тихо, но с таким теплом, что я мысленно пообещал себе услышать этот смех ещё сотни раз.

— Эту белку я любила, — призналась она, и я уловил, как в её голосе проскользнула лёгкая ностальгия.

— Не удивлён, — ответил я, — но реальная история Солнечной системы… намного загадочнее.

Я сделал паузу, чуть подался вперёд, положив локоть на колено, и начал говорить так, как будто мы сидим не здесь, а под открытым небом, и всё вокруг погрузилось в тьму, кроме нас и далёких звёзд.

— Представь себе пустоту. Абсолютную, бесконечную тьму, в которой нет ни звука, ни движения. И вдруг, в этой тьме, из облака пыли и газа начинает рождаться свет. Медленно, но неотвратимо всё вещество собирается в один яркий, пылающий шар — наше Солнце. Оно жадно притягивает к себе материю, но часть её, словно упрямые странники, не поддаётся и начинает вращаться вокруг. Из этих крошечных частиц, сталкиваясь, слипаясь, разрушаясь и вновь собираясь, рождаются планеты.

Я видел, как её глаза чуть расширились, а дыхание стало медленнее, словно она пыталась представить это в подробностях.

— На окраинах этой новой системы рождаются холодные миры, где лёд вечен, а свет Солнца — лишь далёкая искра. Ближе к центру — раскалённые каменные шары, как Меркурий и Венера. Земля появилась позже — в её недрах бушевали океаны лавы, а небо было красным от вулканического дыма. И всё же именно на ней, спустя миллионы лет, из простой молекулы родилось всё, что мы видим сейчас — леса, моря, города… и мы с тобой, сидящие вот здесь.

Я чуть замолчал, наблюдая, как её взгляд скользнул к окну, за которым ночное небо было таким чёрным, что в нём действительно можно было поверить в начало времён.

— А легенда? — спросила она, обернувшись ко мне.

— Легенда у астрономов тоже есть, — сказал я тихо. — Она говорит, что у каждой планеты есть свой характер. Меркурий — хитрый и быстрый, Венера — красива, но коварна, Юпитер — великий защитник, который принимает на себя удары комет, чтобы Земля жила спокойно. А Сатурн… Сатурн — мудрый старец с кольцами воспоминаний. Они — как шрамы, оставленные миллиардами лет столкновений и потерь.

Я снова посмотрел на неё и, чуть улыбнувшись, добавил:

— А Земля… Земля — это единственная планета, которая умеет любить. Она терпит наши ошибки, снова и снова даёт нам шанс. Как будто знает, что без любви всё остальное — пустота.

Chapter 16

Рина.

Его голос был слишком спокойным, почти гипнотическим, и в этой тишине он казался чем-то твёрдым, надёжным, как якорь, который не даст утонуть даже в самой бурной воде. Я сидела, вдыхала каждое его слово, слушала, как он рассказывает о звёздах, планетах, и, кажется, могла бы слушать это бесконечно. Но я видела и другое — как при каждом моём движении, при каждом взгляде, брошенном на него, в его ярко-зелёных глазах вспыхивает тот самый хищный, живой свет, который невозможно не заметить. Эти глаза… в них можно утонуть, забыв обо всём, отдавшись этому зелёному, почти изумрудному омуту без остатка.

Он всё сделал так, будто мы были героями старого, красивого фильма: мягкие свечи, горящие в каюте, отбрасывали на стены тёплые блики, вино в бокалах источало сладковатый аромат, на столе лежали закуски, к которым мы так и не притронулись, потому что еда была ничто рядом с тем, чем мы наполняли друг друга сейчас — словами, взглядами, смехом. Я изучала его так, как никогда не изучала никого: каждую реакцию, как уголки губ чуть дрожат перед тем, как он улыбается, как в зрачках отражается моё лицо, как лёгкий прищур появляется, когда он пытается скрыть настоящие эмоции.

Я впервые за долгое время смеялась с ним так, чтобы забыть, как дышать, впервые ловила себя на том, что улыбаюсь просто ради того, чтобы он продолжал говорить, чтобы его голос не умолкал. Даже тихая, едва уловимая музыка, что доносилась из динамиков, казалась не частью реальности, а каким-то далёким фоном, не имеющим никакого значения в нашем маленьком мире, который мы только что создали.

Его рыжие волосы были слегка взлохмачены, будто он только что вернулся с ветра, а от него самого пахло морем и осенними листьями, и этот запах был таким живым, настоящим, что казалось, я ощущаю вкус его дня. Я смотрела на этого «неудавшегося ботаника», на дерзкого тату-мастера, на сына мэра — все его образы, все грани, и в каждой находила что-то, от чего сердце буквально визжало, разрываясь от близости, от того, как сильно он здесь, рядом. С ним можно было забыть всё — прошлое, страхи, даже себя. С ним можно было просто быть.

Я не знаю, в какой момент всё изменилось. Когда смех оборвался на полуслове, когда слова, которые мы бросали друг другу, превратились в пустую шелуху, и остались только взгляды и дыхание, тяжёлое, горячее, жгучее, словно каждый вдох прожигал губы изнутри. Я не знаю, в какой миг я перестала управлять своим телом, а оно стало отвечать на каждое его движение, каждый шорох пальцев, каждое приближение так, будто мы уже давно принадлежали друг другу.

Я помню только, как внезапно оказалась у него на коленях, будто это было самое естественное место на свете. Его руки уверенно держали меня, так крепко, что в груди поднималась дрожь — не от страха, от восторга. Я чувствовала, как бешено бьётся сердце, и оно отдавало пульсом в виски, в ладони, в колени, и даже в то напряжение, что горело внизу живота.

А потом — его губы. Их вкус. Сначала робкая вспышка, а затем — буря, стремительная, всепоглощающая, срывающая меня с опоры. Он ворвался в мой рот жадно, властно, как хозяин, которому не нужны разрешения, и вкус мяты вплёлся в терпкость вина, и я словно пьянела, но не от алкоголя — от него. Я обняла его за шею, вцепилась пальцами в его медные волосы, и они оказались мягкими, упругими, тёплыми, словно ток пробежал по ладоням.

Его поцелуи были не просто прикосновением губ — они были жаждой, требованием, вызовом. Он играл с моим дыханием, с моим сердцем, то утаскивая меня в омут до боли, до отчаяния, то резко отпуская, и я хватала воздух, будто после долгого погружения. Его язык горячий, дерзкий, то скользил по моему нёбу, то касался моего языка, то упрямо дразнил, и я, выгибаясь всем телом, едва сдерживала стон, который готов был сорваться с губ.

Он кусал мои губы, оставляя на них следы — лёгкую боль, мгновенно переходящую в сладость, и от этих укусов внутри меня взрывались сотни крошечных искр, прожигая каждую жилку. Моя спина выгибалась, я подалась к нему ещё ближе, как кошка, что просит огня и ласки одновременно.

Он не остановился. Его губы медленно, но настойчиво двинулись дальше — по моим щекам, по скуле, по подбородку. Я чувствовала, как его дыхание обжигает кожу, как каждая клеточка замирает в ожидании, и когда он добрался до мочки уха, я тихо вскрикнула, потому что это было слишком остро, слишком сильно, слишком много.

— Чёрт… — прошептал он, прижимаясь губами к моей шее, голос низкий, хриплый, будто сорванный. — Мне так нравятся твои эльфийские ушки…

И этот его тон — дерзкий, голодный, чуть насмешливый — окончательно выбил у меня почву из-под ног. Его губы спускались всё ниже, оставляя за собой следы — горячие, влажные, властные. Каждое новое касание отнимало у меня силу, я терялась в собственных ощущениях, тело полностью отдавалось ему, как будто оно знало его лучше меня самой.

Его пальцы уже нашли пояс халата, и я даже не успела удивиться, насколько легко и ловко он справился. Лёгкий шелест — и ткань сползла с плеч, упала на пол, как ненужный барьер. Я осталась в кружевном белье, и в тот миг его глаза вспыхнули так, что я почувствовала это взглядом на своей коже.

Он отстранился ровно настолько, чтобы рассмотреть меня, и этот взгляд был сильнее любого прикосновения: медленный, цепкий, властный, от которого дрожь пробежала по позвоночнику. Его ладонь поднялась к груди, сжала её осторожно, но в то же время так, что дыхание перехватило. Его пальцы играли, будто проверяя каждую реакцию, запоминая каждый мой стон, и я уже не могла ничего скрывать.

А потом его губы — жадные, горячие — двинулись ниже: с шеи на ключицы, задержались там, оставили метки, которые будут гореть ещё долго. Я зажмурилась, не выдержав, когда его рот накрыл грудь сквозь кружево — горячий, требовательный, и от этого внутри всё закрутилось, всё расплылось, всё превратилось в одно-единственное желание.

Его ладони, горячие и настойчивые, легли на мою грудь поверх кружевного бюстгальтера, и даже через плотную ткань я ощущала, как пальцы впиваются, ласкают и сжимают, будто хотят оставить на коже следы своей власти. Я сама выгибалась навстречу, теряясь в собственных ощущениях, и мои бёдра, ведомые инстинктом, сами двигались по его выпуклости в штанах, и я чувствовала, как он огромен, как напряжение его тела жаждет вырваться наружу, и эта мысль только ещё сильнее сводила меня с ума.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Его рука, медленно, но неумолимо, сползла ниже, и он легко, без колебаний, отодвинул узкую полоску моих стрингов, оставив меня открытой, беззащитной и жаждущей. Сначала он касался моего бугорка так осторожно, будто дразня, будто проверяя, сколько я смогу выдержать его игру, и я хватала воздух рваными вдохами, закусывала губу до боли, чтобы сдержать стон, но он вырывался сам, рвался наружу, потому что удовольствие переполняло и рвало меня изнутри.

А потом его пальцы скользнули внутрь — два сразу, уверенно, резко, властно, — и я ощутила, как он двигается не медленно, а жадно, настойчиво, цепляя каждую стеночку, находя самые тайные мои точки, заставляя тело дрожать, извиваться, сдаваться полностью.

— Ты ужасно мокрая, блондинка, — прошептал он с усмешкой, и голос его будто расплавил меня ещё сильнее.

Всё сжималось внутри, как пружина, туго заведённая его движениями, и когда он толкнул пальцами резче, глубже, спазм накрыл меня, волной сорвал дыхание, и я кончила прямо на его пальцы, задыхаясь, теряя связь с реальностью, чувствуя, как сердце вырывается наружу.

Он не дал мне упасть в это небытие — его губы настойчиво вернули меня, жадно захватывая мои, пока он поднимал меня, а потом аккуратно уложил на кровать, сам навис сверху, словно тень, словно хищник, готовый забрать всё, что осталось во мне. Его рот целовал мои плечи, шею, ключицы, медленно спускаясь всё ниже, оставляя за собой дорожку жара и мурашек, и я уже знала, что он не остановится, что он сорвёт с меня остатки разума.

— Тролль… — вырвалось у меня, полузвонким стоном, полубеззащитным признанием.

Его губы коснулись моего бугорка, и от этого прикосновения тело выгнулось само, спина изогнулась дугой, руки вцепились в покрывало так, что суставы побелели. Его язык скользил медленно, вырисовывал восьмёрки, играл, дразнил, а потом засасывал мой бугорок жадно, сильно, и я кричала беззвучно, внутри себя, задыхаясь от этого слишком яркого ощущения. Его руки удерживали меня за талию, не давая вырваться, но и бежать я бы не смогла — да и не хотела.

Он добавил снова пальцы, соединив это безумие, и это были самые сильные, самые острые ощущения, которые я когда-либо знала: его язык, его пальцы, его грубая нежность, его жадность. Второй оргазм обрушился так стремительно, что я не поняла, где граница между удовольствием и болью, и вдруг тело предало меня, сотрясённое спазмом, и он довёл меня до того, о чём я даже не смела думать — до сквирта, до безумной разрядки, от которой ноги дрожали, а сердце колотилось так, будто хотело вырваться наружу.

Он снова поднимался, его губы возвращались к моей груди, к шее, к моим губам, и я ощущала вкус себя на его языке, эту странную, запретную близость, в которой не было стыда, только дикое удовольствие и слияние.

— Не думал, что ты сможешь так мощно сквиртить, блондинка, — усмехнулся он, прижимаясь к моим губам, и я чувствовала его смех кожей, дыханием. — Но мне понравилось. А ведь говорила, что ничего не умею…

Мне хотелось смеяться, смеяться над собственными словами, над своей наивностью, над тем, что я когда-то могла сомневаться в нем. Но я не успела. Его поцелуи снова забрали всё, снова обожгли, снова утопили, и я тонула в этом огне, не желая спасения.

Он отстранился лишь на миг, чтобы разорвать последние тонкие преграды между мной и собой, снял с меня кружевное бельё, в котором я чувствовала себя ещё хоть как-то защищённой, и сбросил с себя одежду, словно это была всего лишь лишняя оболочка, мешающая огню вырваться наружу. Я смотрела на него, не в силах удержать взгляда, и даже при тусклом свете видела, как напряжены его мышцы, как под кожей рельефом проступают кубики пресса, как вены вздуваются на его руках, делая их ещё более грубыми, сильными, властными, — и это возбуждало меня до дрожи, до головокружения, будто в каждом его движении таилась угроза и одновременно обещание наслаждения.

«Боже, какие у него руки», — пронеслось в голове, и я едва сдержала стон только от того, что могла позволить себе их разглядывать. Его грудь — массивная, широкая, плотная, словно созданная, чтобы давить и удерживать, его бицепсы, его шея, его ключицы, каждая линия тела, будто вырезанная резцом скульптора. Я опускала взгляд всё ниже, ниже, видела чёрную дорожку волос, ведущую вниз, к его паху, и там — о, Господи, я замирала, хватая воздух, потому что член его был огромен, тяжёл, толсто налитый силой, и я осмеливалась разглядывать его, жадно, долго, позволяя себе впитывать глазами каждую деталь. Я замечала даже татуировку, протянувшуюся от плеча до запястья, будто клеймо дикости, метка хищника.

Он снова навис надо мной, и в его движении было что-то первобытное, дикое, — он вцепился в мои губы, грубо, властно, и я отвечала тем же, кусая, впиваясь, не желая уступать, пока мои руки скользили по его телу, изучали каждый мускул, каждый изгиб, будто я хотела запомнить его до последней линии. Я целовала его шею, плечи, грудь, проводила языком по коже, ощущала солоноватый вкус, чувствовала, как его дыхание учащается, и понимала, что ему это нравится, что он сам уже горит этим огнём.

— Рина… — выдохнул он моё имя так, будто это был стон, будто молитва, будто проклятие.

И в этот момент я взяла вверх, резко перевернув его, и теперь он оказался подо мной, раскинутый на кровати, сильный, дикий, но в эту секунду отдавший мне власть. Я оседлала его, тёрлась промежностью о его член, скользя по всей его длине, и каждый раз он издавал низкий, сдержанный стон, и эти звуки сводили меня с ума, заставляли двигаться ещё смелее. Мои губы опускались на его грудь, я целовала её, кусала его соски, ласкала их языком по очереди, нежно, но достаточно сильно, чтобы он вздрагивал.

Я сползла ниже, и мои губы касались его пресса, я медленно, чувственно обводила языком каждую линию его кубиков, целовала их, облизывала, как кошка, играющая со своей добычей. Он стонал громче, и это только разжигало во мне желание. Ещё ниже — и вот я уже перед ним, перед тем, что вызывало во мне трепет и жажду. Его член был велик, налит, пульсировал от возбуждения, и я жадно смотрела на него, облизывая губы.

Я медленно провела языком по всей его длине, снизу вверх, до самой головки, и он шумно втянул воздух, закинув голову назад. Я облизала головку, задержалась на ней, целовала её, смотрела ему в глаза снизу, и видела, как его взгляд потемнел, как в нём появилось что-то животное. А потом я взяла его в рот — осторожно, медленно, сначала чуть-чуть, позволяя себе привыкнуть, изучить его вкус, его форму, его тяжесть.

— Чёрт… Рина… — простонал он, и голос его дрожал.

Я ускорялась постепенно, добавила руку, обхватила основание и начала массировать его яйца, чувствительные, горячие, пока рот и язык работали над ним, всё глубже, всё быстрее. Я дышала через нос, поэтому могла брать глубже, и он был настолько налитым, что я чувствовала его пульсацию прямо в горле. Он напрягался всё сильнее, и я знала — он близко.

— Чёрт… это… самый лучший минет… — сорвалось с его губ, и эти слова только подхлестнули меня.

И вот — последний мой толчок, тяжёлый, резкий, и он кончал прямо в мою глотку, горячей, солоноватой, чуть сладкой волной, и я глотала, даже наслаждалась этим, смеясь внутри себя от мысли: «Ананасовый сок пьёт, что ли?»

Я медленно отпустила его, выскользнула губами, и поднялась к его лицу, к его губам, чтобы он почувствовал вкус себя на мне. Его пальцы зарылись в мои волосы, крепко, жадно, и в этом было что-то дикое, животное. Я перекинула ногу, и его член снова упёрся в мою влажную, жаждущую промежность.

Я приподнялась над ним, взяла его рукой и направила к себе, медленно, сдержанно, опускаясь вниз. Он входил в меня тяжело, туго, головка растягивала меня, и я застонала громко, от удовольствия и боли, переплетённых в единый узел. Его рука тут же легла на мой бугорок, лаская его, а другой он удерживал меня за спину, прижимая к себе.

— Привыкай… не делай резких движений… — хрипло говорил он, удерживая меня, — дай себе привыкнуть…

Я целовала его губы жадно, будто пыталась утонуть в их вкусe, и одновременно медленно насаживалась на него, чувствуя, как он раздвигает меня всё глубже, шире, растягивает до предела. Я двигалась осторожно, но уверенно, пока внизу не ощутила ту самую преграду — тонкую, болезненно-чувствительную, от которой дыхание сбилось и сердце затрепетало в горле. Его взгляд поймал меня в этот момент — глубокий, хищный, изумрудный, он смотрел прямо в душу, не отрываясь, и в этих глазах было всё: и желание, и ярость, и нежность, и сила, перед которой невозможно устоять.

— Я могу сам сделать это, если ты боишься, — сказал он хрипло, и голос его прозвучал так низко, что дрожь пробежала по всему телу.

Я отрицательно мотнула головой, цепляясь пальцами за его плечи, за эти напряжённые мускулы, на которых проступали жилы, и знала — я хочу пройти это сама. Я хотела сама опуститься на него до конца, почувствовать в себе всю его длину, всю толщину, каждую жилку, каждый сантиметр, до самого основания, до самых яиц, и доказать себе, что смогу выдержать. Закусила губу, поймала в себе этот безумный импульс — и резко, решительно, одним движением опустилась до конца, до упора, до боли.

Слеза вырвалась сама собой, скатилась по щеке, но я даже не пыталась её смахнуть — она была частью этого безумия, частью того, что я проживала. Он был весь во мне, заполнял меня до краёв, растягивал до безумия, и боль мгновенно сменилась другим — наслаждением, тяжёлым, острым, таким, от которого кружится голова. Я ощущала его целиком, каждую пульсацию, каждую жилку, и это сводило меня с ума, лишало возможности думать.

Я потянулась к его шее, жадно вцепилась губами, прикусывала её, оставляя следы, словно метила его, и чувствовала, как он напрягался от каждого моего укуса, как его дыхание становилось всё тяжелее. Я начала двигаться — медленно, осторожно, без рывков, приподнималась и снова опускалась, и стон вырывался из меня сам, громкий, протяжный, наполнявший тесную каюту, словно её стены должны были впитать в себя нашу страсть.

Его руки были на мне — одна поддерживала мою спину, крепко удерживая, чтобы я не сбежала от этого огня, а вторая медленно, дразняще гладила мой клитор, и от этих прикосновений я не могла сдерживаться, я выгибалась, терялась в этом напоре удовольствия. Я чувствовала, как нарастает волна, как она идёт снизу вверх, накрывает меня, и я не в силах остановить её. Мой оргазм настиг меня резко, мощно, и я сжалась внутри, словно мои мышцы сжимали его так сильно, что он не мог дышать. Я прогнула спину, закинув голову назад, волосы падали на плечи, и я стонала, теряя контроль над телом.

Но он не останавливался, его пальцы продолжали ласкать меня, его член оставался твёрдым, горячим, глубоким, и я понимала — это только начало, что он доведёт меня до конца, до самого края, ещё и ещё.

И именно в тот миг, когда я растворялась в этой буре, мне пришла мысль, дикая, почти смешная: никогда раньше, даже в самые смелые эксперименты, даже когда я позволяла себе анальный секс, я не испытывала ничего подобного, не знала таких оргазмов, не представляла, что можно кончать так мощно, так глубоко, снова и снова, без конца. С ним всё было иначе: он будто открывал во мне что-то дикое, первобытное, ту самую бездну наслаждения, в которую я падала и не хотела выбираться.

Я пыталась двигаться сама — осторожно, плавно, но в каждом движении было всё больше смелости, и с каждым разом я чувствовала, как глубже впускаю его в себя, как тело привыкает, а вместе с этим внутри рождается жажда большего. Но он вдруг резко схватил меня за бёдра, сжал так сильно, что я вскрикнула, и его глаза вспыхнули диким огнём.

— Ты думаешь, я дам тебе самой решать темп? — прошипел он сквозь зубы, и в его голосе была такая ярость, что я дрожью откликнулась всем телом. — Нет, блондинка. Теперь я двигаюсь. А ты будешь принимать всё, что я тебе дам.

Он вжал меня в себя, и толчок оказался таким глубоким, что у меня вырвался стон, почти крик, и я впилась ногтями в его грудь.

— Чувствуешь? — он ударял жёстко, тяжело, заполняя меня целиком, и каждое слово сопровождалось новым толчком. — Это я рву тебя изнутри. Это я владею тобой. Ты моя, Рина. Моя дырочка, моя игрушка, моя блондинка.

Я терялась, захлёбывалась этим напором, он не оставлял ни секунды отдыха, вбиваясь в меня всё глубже, быстрее, и мне казалось, что я не выдержу, что тело разлетится на куски, но именно это сводило с ума. Его рука снова скользнула вниз и безжалостно заиграла с моим клитором, будто он нарочно хотел сломать меня этим двойным натиском.

— Ты уже течёшь по мне, блондинка, — он хрипел мне в ухо, кусая мочку и захватывая зубами кожу на шее. — Ты обливаешь мой член, как маленькая шлюшка. Скажи это. Скажи, что ты для меня.

— Д… да… — только и смогла выдохнуть я, растворяясь в этом безумии.

Он усмехнулся, и его темп стал ещё более бешеным, он просто держал меня за талию и сам насаживал, двигая моё тело так, будто оно не принадлежало мне, будто я была лишь продолжением его страсти.

— Громче! — рыкнул он, вбиваясь в меня так резко, что я задрожала всем телом. — Громче, эльф! Кричи, как тебе нравится, как ты кончаешь на моём члене!

И я закричала, не сдерживаясь, не думая, что кто-то услышит, не заботясь ни о чём, кроме этого дикого, всепоглощающего чувства. Оргазм рванул во мне так резко, что мир исчез, осталась только его сила, его тело, его голос, который срывался в грубые, грязные слова, и моё безумное желание раствориться в нём до конца.

Я едва успевала дышать, когда он снова сжал мои бёдра, заставляя садиться глубже, резче, и его глаза сверкали так, что у меня перехватывало дыхание. Его губы то впивались в мои, то отрывались, чтобы бросить в лицо слова, от которых у меня ломило всё тело.

— Смотри на меня, — рычал он, вбиваясь до конца, так что я вскрикивала, — смотри, как твоя киска жрёт мой член. Чувствуешь, блондинка? Чувствуешь, как я разрываю тебя?

Я закусила губу, но он не позволил мне молчать — схватил за волосы, запрокинул голову, заставив смотреть прямо в его глаза.

— Говори, чья ты. Громко, сука. Я хочу слышать это, пока трахаю тебя.

— Т-твоя… — выдох сорвался с моих губ, и я застонала, когда он снова резко вошёл, до предела.

— Моя эльф, — усмехнулся он, кусая мою шею, — моя блондинка, которая течёт от каждого моего движения. Ты слышишь, как твоя дырочка чавкает по мне? Ты заливаешь меня всего, чёрт возьми!

Его рука безжалостно терзала мой клитор, пальцы надавливали и скользили так стремительно, что я уже не различала удовольствия и боли, я захлёбывалась этим безумием, а он лишь дразнил меня ещё сильнее.

— Скажи, что тебе нравится, как я тебя трахаю, — выдыхал он, вбиваясь в меня с глухими ударами. — Скажи, что твоя киска создана только для моего члена.

— Нравится… Боже, да! — я почти кричала, чувствуя, как новый оргазм рвётся внутри, и мои ногти царапали его грудь, оставляя красные следы.

— Ещё громче! — его голос был грубым, хриплым, в нём смешивалась страсть и звериная жажда. — Пусть вся яхта услышит, как ты кончаешь на моём члене!

Он насаживал меня жёстко, безжалостно, и я больше не могла сдерживаться, кричала, стонала, забыв про всё на свете. Он сам шептал, почти рычал в моё ухо, не останавливаясь ни на секунду:

— Ты кончишь для меня ещё раз. И ещё. Я выжму из тебя всё. Ты будешь просить меня не останавливаться. Ты моя маленькая грязная блондинка, моя мокрая киска, моя эльф…

И я кончала, не понимая, сколько раз уже, вцепляясь в него, дрожа всем телом, и даже мои крики тонули в его губах и новых, безумных толчках.

Он схватил меня за бёдра так резко, что я вскрикнула, и в следующее мгновение моё тело оказалось развернутым, грудью к постели. Он прижал меня лицом к подушке, мои колени подогнул, выгнув меня так, что я чувствовала себя полностью открытой и подчинённой ему. Его ладонь легла на мою поясницу, придавив, и я поняла — он не даст мне даже пошевелиться.

— Вот так, — прошипел он, — блондинка моя будет стоять раком, пока я не выжму из неё всё.

Я только успела вдохнуть, как он вошёл в меня резко, глубоко, до самой матки. Я закричала, но вместо жалобы это был стон, долгий, пронзительный, от которого у самой же пробежали мурашки по коже.

— Блядь, как же узко, — рыкнул Даня, с силой насаживая меня на себя. — Слышишь, как твоя дырочка захлёбывается по мне? Ты вся течёшь, Рина.

Он двигался жёстко, толчки отдавались в позвоночнике, каждый удар сопровождался его низким, сдавленным стоном. Его ладонь переместилась к моему клитору, и он безжалостно массировал его пальцами, синхронно с каждым движением.

— Ты снова кончишь. Я сделаю так, что ты зальёшь всё, поняла? — его голос был хриплым, горячим, он наклонился, куснул мочку моего уха. — Я доведу тебя до сквирта, блондинка. И ты захлебнёшься своим удовольствием.

— Д-дa… — выдох сорвался из меня, я уже не могла держаться.

— Смотри, как брызжешь, — вдруг прорычал он, и в этот момент моя спина выгнулась дугой, ноги дрожали, и я закричала так, будто всё внутри рвалось наружу. Он надавил сильнее на клитор, и вместе с этим резким толчком моё тело взорвалось. Потоки брызнули на простыню, на его руку, я не верила, что это со мной происходит, я тряслась, судороги сжимали меня изнутри.

— Да! Вот так, эльф! — он хрипел прямо в ухо, не прекращая движения. — Ты кончаешь на моём члене, ты вся льёшься для меня!

Я почти плакала от этого бешеного, дикого наслаждения, от того, что он не останавливался и снова погружал меня в новую волну оргазма. Я захлёбывалась своим дыханием, дрожала, вцепившись в покрывало так, что пальцы сводило судорогой.

— Я сделаю из тебя свою грязную маленькую блондинку, — рыкал он, продолжая безжалостно трахать меня, — и ты ещё будешь умолять, чтобы я довёл тебя до сквирта снова.

Он резко выдернул свой член, так что я застонала от пустоты, и в тот же миг схватил меня за плечо, перевернул на спину, прижав к матрасу. Его глаза сверкали — зелёные, хищные, безумные, а дыхание тяжёлое, рваное, как будто он тоже держался на последней грани.

— Хочу видеть твоё лицо, когда ты снова захлебнёшься в оргазме, — прошипел он, с силой раздвигая мои ноги. — Хочу смотреть, как ты брызжешь для меня, видеть твои глаза, когда я кончу в тебя.

Он одним мощным движением вошёл в меня до конца, так, что я закричала, выгибаясь и цепляясь ногтями за его плечи. Его тело нависло надо мной, мышцы груди напряглись, вены на руках вздулись, он держал меня, словно боялся отпустить.

— Блядь, Рина, ты такая тугая, такая горячая, — рычал он, двигаясь в бешеном темпе. — Сжимаешь меня, будто хочешь высосать всего до капли.

Он упёрся ладонью в матрас рядом с моей головой, а второй рукой схватил меня за горло, прижал, но не душил — ровно столько, чтобы я чувствовала его власть, чтобы моё дыхание стало рваным, а глаза наполнились слезами от переполняющей дикости момента.

— Смотри на меня, — приказал он. — Смотри в мои глаза, когда я довожу тебя до сквирта.

Я пыталась удержать взгляд, но тело тряслось, грудь поднималась резко, я задыхалась от ударов его члена, от ритма, который он задавал. Его пальцы на моём клиторе были беспощадными, быстрыми, требовательными. Я чувствовала, как нарастает внутри, снова, так скоро, так невыносимо сильно.

— Давай, блондинка, кончи для меня, заливай всё, хочу чувствовать, как ты взрываешься на моём члене! — хрипел он, не отводя от меня взгляда.

Я закричала, выгнулась, и из меня хлынуло, я брызнула прямо на него, на его живот, на покрывало, волнами, потеряв контроль. Тело трясло в конвульсиях, дыхание сорвалось в крик, и я чувствовала, как он ещё сильнее ускорился.

— Да! Вот так! — рычал он, трахая меня до беспамятства. — Ты вся моя, ты кончила, как сучка, и теперь я залью тебя до краёв!

Его толчки стали резкими, отчаянными, он вжал меня в матрас, прижав бёдра к моим, и с хриплым стоном разорвался внутри. Я почувствовала, как он бьётся, дергается, и горячие струи наполняют меня, заполняя всё внутри, пока я сама снова не задрожала от этого ощущения полного слияния.

Он рухнул на меня, тяжело дыша, прижимаясь лбом к моей щеке, его грудь обжигала мою, а его рука всё ещё держала меня за горло, мягко, словно напоминая, что я принадлежу ему.

— Блядь… Рина… — прошептал он, целуя мою губу, мокрую от моих же слёз. — Это было лучше, чем я мог представить.

Я только улыбнулась сквозь сбившееся дыхание и обняла его, чувствуя, как его горячее семя всё ещё пульсирует глубоко во мне, а моё тело трясётся от отголосков оргазмов, которых я никогда не знала до него.

Мы лежали рядом, и всё вокруг будто растворилось — стены каюты, шум моря, даже время утратило смысл, оставив только нас двоих и тяжёлое дыхание, постепенно успокаивающееся, превращающееся в ритм, общий для нас обоих. Я чувствовала его кожу рядом с собой, горячую, будто в ней пульсировала энергия, сдержанная только тонкой оболочкой, чувствовала его дыхание на своей щеке, и, прижимаясь к нему, понимала, что это был самый лучший секс в моей жизни, настолько откровенный, дикий и одновременно настоящий, что я едва могла поверить, что всё это происходило со мной.

Он лежал, расслабленный, почти ленивый, и улыбался уголком губ, а я смотрела на него и думала, как в одном человеке может совмещаться эта мягкость, эта домашняя теплая нежность — и то, во что он превращается, когда касается меня, когда смотрит на меня жадно, голодно, когда его руки держат так крепко, что остаются следы, а его тело двигается во мне так яростно, что кажется, я не переживу этого.

И вдруг я поняла страшное, обжигающее, заставляющее внутри всё оборваться: он кончил в меня. Эта мысль прорезала моё сознание, и в груди зазвенел тревожный колокольчик.

— Тролль… — я прошептала, и голос предательски дрогнул, в нём прозвучала паника. — Ты… ты кончил в меня…

— Я знаю, блондинка, — он даже не отвёл взгляда, сказал это спокойно, с какой-то почти наглой уверенностью, и улыбнулся — так, что внутри у меня всё скрутило от смеси злости и смущения. — Я так и планировал.

— Рыжий засранец… — только и смогла выдохнуть я, и не знала сама — то ли злиться, то ли смеяться от этой его самоуверенности, этой бесстыдной наглости, которая почему-то была невыносима и одновременно… чертовски привлекательна.

Я попыталась подняться, хотела встать, ускользнуть, пойти душ, смыть с себя всё это безумие, всю эту липкую сладость, которая могла иметь последствия. Но мои ноги не слушались, дрожали, предательски подгибались, всё тело отзывалось на каждое движение ноющей приятной болью. А он не позволил. Его рука сомкнулась на моём запястье, уверенная, крепкая, властная, и в следующий миг я снова оказалась рядом с ним на кровати. Он даже не приложил усилий, просто вернул меня, как будто я была не в состоянии сопротивляться.

Он подтянул одеяло, накрыв нас обоих, и этим простым движением закрепил — всё, я остаюсь здесь, рядом с ним, и никаких попыток уйти не будет.

— Я хочу детей от тебя, — сказал он неожиданно тихо, так просто и буднично, будто речь шла о чём-то давно решённом, — понял, принял, и теперь лишь озвучил. — У меня на тебя огромные планы, эльф. Даже если ты сейчас побежишь смывать моё семя, я всё равно сделаю это ещё. И ещё раз.

Я замерла. Сердце сжалось, грудь словно перестала вмещать воздух, и от этих слов мне стало тесно, невыносимо тесно в собственном теле.

— Дань, так нельзя, — выдохнула я, стараясь придать голосу твёрдость, но он всё равно дрогнул, стал тонким и слабым.

— Можно, — его спокойствие было пугающим, слишком уверенным, почти хищным. — Я буду только счастлив узнать, что моя эльф носит моего ребёнка.

Я зажмурилась, пытаясь оттолкнуть эту мысль, найти хоть что-то разумное, что вернёт нас на землю, не даст провалиться в это безумие.

— Мы даже не в браке… — прошептала я, как будто это могло стать аргументом.

— Будем, если хочешь, — ответил он так быстро, так просто, что я даже не успела вдохнуть, чтобы возразить.

— У тебя всё так легко, тролль… — я прищурилась, и хотела, чтобы это прозвучало язвительно, но он только усмехнулся в ответ, и в этой усмешке было что-то такое… тёплое и вместе с тем пугающе уверенное.

— Когда дело касается тебя — да, всё легко, — он провёл пальцами по моим волосам, медленно, ласково, и от этого движения я не знала, что делать — ударить его за самоуверенность или прижаться к нему ещё сильнее. — А теперь спи, эльф. Иначе я снова займусь с тобой сексом, мне он ужасно понравился.

— Неугомонный… — пробормотала я, пряча лицо в подушку, потому что щеки горели, и мне казалось, что он слышит, как у меня бьётся сердце.

— И это ты меня считала девственником, — он усмехнулся, и в этом шёпоте был вызов, от которого хотелось и злиться, и смеяться одновременно. — А сама…

— А сама хранила верность себе, — перебила я его, не давая договорить, потому что знала — сейчас он скажет что-то такое, от чего я точно покраснею. — Но один наглый рыжий ботаник, тату-мастер, сын мэра, решил меня совратить.

— Но тебе же нравится он, — сказал он это не вопросом, а утверждением, и мне стало не по себе, потому что он был прав.

— Хм… даже не знаю, — я откинула голову на подушку, пряча улыбку, но внутри всё сжималось от страха признать это вслух.

— Рина, я наброшусь на тебя и искусаю, — предупредил он тихо, но в голосе его прозвучало такое обещание, что у меня по коже пробежали мурашки. — Засыпай.

— Расскажи что-нибудь о космосе… — попросила я, цепляясь за этот странный, но безопасный уголок нашей реальности, где он не говорил о детях, браке и планах на меня.

Он посмотрел на меня сверху вниз, его глаза, цвета изумруда, блестели в полумраке, и на миг мне показалось, что он действительно готов рассказать мне о звёздах. Но я всё ещё чувствовала его руку на своём запястье, как напоминание, что его хватка — это не только нежность.

Он подтянул меня ближе, так что моё лицо оказалось прямо напротив его груди, и я слышала его ровное, чуть ускоренное дыхание. Его пальцы всё ещё лениво играли с моими волосами, будто он не спешил отпускать даже в простых, почти невинных прикосновениях.

— Знаешь, — начал он тихо, тем низким голосом, который всегда звучал особенно опасно, — древние говорили, что звёзды — это глаза богов. Они смотрят на нас, помнят всё, что мы сделали, и иногда шепчут свои истории тем, кто готов их услышать.

Я почувствовала, как его подбородок коснулся моей макушки, и его голос стал чуть глуше, но теплее, обволакивающим.

— На западе, над горизонтом, сейчас стоит Орион. Его пояс — это три огня, которые не гаснут ни в метели, ни в жару. В легендах он был охотником, настолько искусным, что боги сделали его бессмертным в звёздах. А вон там… — он поднял руку, указывая куда-то вверх, в тёмный потолок, будто видел сквозь него, — там Плеяды, сестры, которые бежали от Ориона, и боги спрятали их на небе, но он всё равно идёт за ними, вечность за вечностью.

Я слушала его, но мысли уже начали блуждать, скользя в сторону, в ту самую, где в груди сжималось что-то тяжёлое. Его слова о детях всё ещё звенели где-то в глубине, не давая покоя. Он сказал это так, будто это уже решено. Будто я — часть его будущего, в котором выбора у меня нет.

— А космос, Рина… — его голос мягко резал мои сомнения, — он как мы с тобой. Безграничный, непредсказуемый, иногда страшный, но такой, что невозможно оторваться.

Я улыбнулась краешком губ, но улыбка вышла натянутой. Он говорил о звёздах, о вечности, о легендах, а я думала о том, что его «я хочу детей» прозвучало с такой же уверенностью, как и эти истории. И, может быть, именно поэтому мне стало по-настоящему страшно — от того, что он действительно способен воплотить всё, что сказал.

Он продолжал, рассказывая о древних мореплавателях, что шли за Полярной звездой, как за маяком, и о том, что где-то там, в холодной пустоте, есть планеты, на которых, возможно, кто-то тоже лежит и слушает чужие легенды.

А я лежала с открытыми глазами, чувствуя его тепло, слыша его размеренный голос, но не в силах позволить себе провалиться в сон. Я знала — если я закрою глаза, мне приснится не Орион и не Плеяды, а его взгляд, ярко-зелёный, цепкий, и его слова, от которых не спрятаться, даже если убежать очень далеко.

Chapter 17

Я проснулась довольно поздно, уже тогда, когда первые яркие лучи солнца пробились сквозь тонкие занавески и золотыми полосами легли на простыни, на мои плечи, на его лицо. День вступал в свои права, но для меня время будто застыло — я ещё не хотела отпускать ночь, не хотела отпускать то безумие и ту нежность, которыми мы с ним жили всего несколько часов назад.

Внизу живота ощущалась странная тяжесть, тянущая, но не болезненная, наоборот — приятная, сладкая, наполненная пульсацией, будто моё тело само напоминало о нём, о каждом движении, каждом толчке, каждом его дыхании у моего уха. И от одной этой мысли по коже побежали мурашки, щеки вспыхнули румянцем, сердце забилось чаще, а между бёдер разлилось предательское тепло, влажность, желание, требующее продолжения.

Я повернула голову — и увидела его. Мой рыжий тролль, мой зверь, который ночью забрал у меня первый раз с такой жадностью, с такой дикой страстью, что я до сих пор не могу осознать, что всё это действительно случилось. И вот он рядом — спит. Милый. Такой настоящий, почти домашний. Совсем не тот хищник, от которого я сгорала несколько часов назад.

Его волосы, рыжие, чуть темнее у корней и светлее на солнце, были взъерошенными, упавшими на лоб и закрывающими глаза. Я не удержалась — осторожно подняла руку и убрала прядь с его лица, чтобы видеть его лучше. Ладонь осталась на его щеке, и я почувствовала тепло его кожи, гладкость, едва ощутимую щетину, которая приятно колола.

Я задержала взгляд. Его длинные чёрные ресницы отбрасывали мягкую тень на скулы, и это придавало его лицу вид модели с глянцевой обложки — слишком красивый, чтобы быть реальным. Его губы — пухлые, слегка приоткрытые, от них исходило горячее дыхание, влажные, распухшие после наших долгих поцелуев. Мне показалось, что стоит наклониться — и я снова почувствую этот вкус, этот жар, от которого кружится голова.

Я скользнула взглядом ниже. Его кожа, освещённая утренним светом, будто сияла — широкие плечи, сильная грудь, и там, где красовались мои следы… мои царапины, оставленные в пылу, когда я не могла иначе выразить своё наслаждение. Они казались яркими, свежими, и от одного вида у меня закружилась голова — я сделала это. Я оставила на нём метки, доказательства того, что он принадлежал мне этой ночью. И это было восхитительно.

А ещё там были засосы — крошечные, но заметные, которые я поставила ему, сама, будто хотела запечатлеть в его коже частичку себя. Они смотрелись почти вызывающе на его сильном мужском теле, и я поймала себя на том, что мне хотелось склониться и снова поцеловать каждую, провести ноготком по линии его груди, а потом ниже, ниже…

Я улыбнулась, наблюдая за ним. Такой сексуальный, такой сильный, такой неоднозначный. Смотришь на него — и не понимаешь, то ли он хороший парень, способный на нежность и заботу, то ли плохой, опасный, с хищной тенью в глазах и этим властным тоном, от которого дрожит каждая клеточка. Но я знала одно — я любила в нём всё. Его силу, его характер, его харизму, его дикую страсть, его упрямство и даже наглость, которая доводила меня до слёз и смеха одновременно.

Я осторожно выбралась из постели, стараясь не разбудить его, нащупала на полу мой халат, тяжёлый, махровый, такой уютный после всего, что было ночью. Завязала его на талии, подтянула полы, словно надеясь спрятать внутри всё то новое, обнажённое и уязвимое, что он во мне разбудил. И, босиком ступая по прохладному полу, вышла в коридор.

Мне нужен был душ. Я хотела смыть с себя остатки ночи — и в то же время боялась это делать, словно вода способна будет унести воспоминания, размыть их, сделать менее реальными.

Но не успела я пройти несколько шагов, как на моём пути появилась Таня. Она стояла, прислонившись к стене, и её глаза сверкали живым любопытством. Она смотрела на меня так, будто знала больше, чем следовало бы, будто читала по моему лицу каждую подробность того, что произошло. Её прищур, лёгкая усмешка, уголки губ, дрожащие от сдерживаемого смеха — всё это говорило: скрыть что-то от неё будет невозможно.

Она смотрела на меня так пристально, что я ощущала себя под лупой. В её взгляде было слишком много знания, слишком много дразнящей женской мудрости, и от этого уши мои горели так, словно к ним приложили раскалённое железо. Я не могла выдержать этот прищур, эту улыбку — слишком уж Таня умела читать меня по одному выражению лица.

— Помирились? — её голос прозвучал мягко, но в этой мягкости чувствовалось лукавство, и когда она улыбнулась, эта улыбка была такой широкой, такой хищной, что хотелось провалиться сквозь пол.

— Ну… — протянула я, чувствуя, что слова предательски застревают в горле.

— Да вижу, что помирились, — Таня прикусила губу, ухмыльнулась и перевела взгляд на дверь за моей спиной, откуда я только что вышла. Я тоже закусила губу, понимая, что отпираться бессмысленно, но она, как всегда, решила добить меня насмешкой: — Мне кажется, ночью все слышали… и ваш смех, и ваши стоны. Особенно твои. Да и пахнешь ты, Ринка, как секс.

Я закрыла глаза на миг, надеясь, что это поможет спрятаться от её слов, но щеки полыхнули так, что, наверное, светились в свете коридора. Господи, неужели я и вправду так громко стонала? Кричала его имя в кульминации? Я ведь помнила обрывки — свои крики, его низкий смех, его хриплое: «Да, вот так, эльф…» Но одно дело помнить это в моменте, другое — осознавать, что всё это слышали вокруг.

И как будто в насмешку судьбы, в этот момент дверь за моей спиной скрипнула и открылась. Я даже не успела оглянуться, а уже почувствовала его — это тепло, исходящее от него, когда он подошёл так близко, что между нами не осталось ни воздуха, ни пространства. Он вышел босиком, в одних шортах, протирая глаза кулаком, словно мальчишка, и это детское движение так не вязалось с тем дьяволом, что всю ночь превращал меня в дрожащую от восторга девушку, что я не знала, то ли смеяться, то ли краснеть ещё сильнее.

Я отошла на шаг, и тогда встретилась с его глазами. Ярко-зелёными, почти светящимися на фоне дневного света. Они пожирали меня взглядом, с этим прищуром, с ухмылкой на губах. Ох, эта ухмылка… Я знала её. Я знала, чем она грозит. И всё внутри меня болезненно, сладко сжалось. Ужасно хотелось снова утащить его назад, в каюту, вцепиться ногтями в его спину, оседлать его, чувствовать его внутри, снова и снова… Господи, о чём я думаю прямо сейчас?!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Танька, ты зачем мне эльфа смущаешь? — его голос ещё был сонным, низким, хрипловатым, и именно этот голос каждую ночь сводил меня с ума перед сном.

— Я-то? — Таня подняла брови и с наглым видом скрестила руки на груди. — Да мне кажется, сегодня ночью все слышали ваши стоны. Разучился сдерживаться, братишка?

Он хмыкнул, шагнул чуть ближе ко мне, обнял за талию — и я снова почувствовала его тепло, его ладонь, скользнувшую по поясу халата.

— Я? — он наклонился ко мне и почти прошептал, но громко достаточно, чтобы Таня слышала. — С ней невозможно сдержаться. Правда, эльф?

Мои губы сами закусили себя, я отвела взгляд, будто маленькая девочка, пойманная на чём-то неприличном. Когда я успела стать такой стеснительной? Наверное, потому что рядом с ним я ощущала себя совсем другой — слишком открытой, слишком оголённой, слишком настоящей. И всё же, эта его фраза пронзила меня до глубины, потому что я знала: он сказал правду. С ним действительно невозможно было сдерживать ни стоны, ни слова, ни чувства.

В этот момент к нам подошёл Максим. Его вид был забавным: волосы блондинистые, растрёпанные, как будто он тоже всю ночь провёл бурно, голубые глаза чуть припухшие от сна, но полные той мягкой, домашней любви, с какой он смотрел на Таню. Он обнял её за плечи, лениво поцеловал в висок и посмотрел на меня с улыбкой.

— Ну что, Рина, как тебе наш «ботаник»? — его усмешка была такой, что я едва не застонала от смущения.

Я переминалась с ноги на ногу, чувствуя, что три пары глаз — Таниных, Максима и Даниных — уставились прямо на меня, прожигая насквозь. Может, стоило бы отшутиться, съехать с темы… Но я заметила, как Даня стоит, расправив плечи, не спеша прикрывать грудь, на которой виднелись мои засосы и красные полосы от ногтей. И я поняла, что вот оно — моё оружие. Его тело само выдавало меня. Его грудь, помеченная мною, его кожа, исписанная моей страстью.

И у меня мелькнула мысль: а что если поддразнить его в ответ? Чтобы почувствовал, каково это — гореть под чужими взглядами. Чтобы перестал ходить без футболки, выставляя напоказ то, что должно быть только моим.

Я подняла на него глаза — в эти изумрудные, хитрые, искрящиеся от самодовольства и чего-то первобытно-мужского, от чего у меня моментально перехватывало дыхание, и почувствовала, как внутри меня вспыхнула та самая знакомая искра упрямства, которая всегда загоралась в его присутствии. Ну уж нет, рыжий тролль, не ты один умеешь играть на моих слабостях, не ты один способен заставлять меня краснеть и терять голову.

— Как мне «ботаник»? — я нарочито медленно, с ленивым прищуром провела взглядом по его обнажённой груди, и задержалась на красных полосах, которые оставили мои ногти прошлой ночью, полосах, что сейчас так вызывающе бросались в глаза. Сделав голос томным и обволакивающим, я добавила: — А что, по-моему, очень даже неплохой экземпляр. Только вот зря он без футболки вышел — слишком уж явно видно, что ночью он был… занят.

Я произнесла это легко, будто между делом, словно подшучивала, но сердце в груди стучало так оглушительно, что мне казалось, его слышат все вокруг. Щёки горели от моей собственной дерзости, и я чувствовала, что ещё секунда — и я сама же попадусь в собственную ловушку.

Таня прыснула, прикрывая улыбку ладонью, Максим лишь скользнул по нам взглядом и усмехнулся, а вот Даниил… он только приподнял бровь, и эта едва заметная, но хищная ухмылка мгновенно скрутила что-то у меня внутри. Чёрт. Ох, зря я начала этот поединок. Я слишком хорошо знала этот взгляд: в нём горел вызов, опасный огонь, обещание наказания. И если бы не присутствие людей в коридоре, я почти уверена — он бы сейчас вжал меня в стену и, не давая опомниться, взял прямо здесь, без остатка, не обращая внимания на свидетелей. О, Рина, остановись.

— Неплохой экземпляр? — его голос звучал глухо и низко, в нём вибрировала та самая угроза, от которой по позвоночнику пробежала сладкая дрожь. — А не ты ли кончала на мне раз десять? Не я ли довёл тебя до сквирта три раза? Не ты ли сама признавалась, что тебе нравится, как я делаю это с тобой?

Моё лицо вспыхнуло ярче закатного солнца, горячее, чем утренний жар после бессонной ночи. Я застыла, словно пойманная в ловушку, не в силах пошевелиться, потому что каждое его слово ударом возвращало меня туда — в приглушенный свет каюты, в его руки, в собственные стоны, в свои крики, что рвались с губ помимо воли. Я вспоминала, как теряла себя, как тонула в его объятиях, как тело предавало меня, стонало громче, чем я когда-либо позволяла себе, и как его имя срывалось с моих губ так отчаянно, будто от этого зависела моя жизнь.

— Тролль, — выдохнула я сдавленно, с досадой, будто надеялась оттолкнуть его хотя бы словом.

Он усмехнулся, и эта ухмылка была до безумия наглой, до безумия мужской.

— Что, эльф? — произнёс он так спокойно, так хрипло, что мне захотелось провалиться сквозь пол. — Забыла, как ночью делала мне самый охуенный минет в моей жизни? Или как я заставлял тебя дрожать под языком, пока ты не умоляла остановиться? Ну признайся, эльф, тебе понравилось.

Я прикусила губу до боли, пытаясь удержаться, но слова застряли в горле. Моё тело выдало меня быстрее, чем я успела бы что-то сказать: ладони вспотели, дыхание сбилось, а ноги будто стали ватными. Я слышала, как Таня сдавленно прыснула в кулак, едва удерживаясь от смеха, Максим смущённо кашлянул, явно не зная, куда деть глаза. А я… я горела.

Но хуже всего было то, что от его слов, произнесённых прямо сейчас, меня накрыло тем же сладким, мучительным напряжением, что и ночью. Эта дрожь поднималась изнутри, заставляя сердце трепетать, а дыхание перехватывало так, будто каждое его воспоминание было не воспоминанием вовсе, а прямым обещанием повторения, здесь и сейчас.

Он провёл кончиком пальца по моему плечу, медленно, лениво, оставляя за собой дорожку мурашек, словно ставя восклицательный знак в этом издевательском монологе. Наклонился ближе, так, что я чувствовала его дыхание на своей коже, и тихо добавил:

— Так что, эльф, насчёт «неплохого экземпляра» — ты точно уверена, что хочешь так скромничать?

Я готова была провалиться под землю, раствориться в воздухе, исчезнуть, лишь бы избежать этого взгляда, этой улыбки, этих воспоминаний, которые он так нагло вытаскивал наружу. Но вместо этого стояла неподвижно, кусала губу и чувствовала, как меня захлёстывает волна жара, расползающаяся по всему телу, распаляющая кровь и превращающая мой стыд в желание.

Я заставила себя выпрямиться, хотя внутри всё дрожало и хотелось спрятаться под пол, и подняла подбородок чуть выше, будто собираясь вступить в новый раунд. Нет уж, тролль, я не дам тебе топтать меня словами, не позволю загонять меня в угол. Я ведь раньше всегда умела — одной фразой, одним взглядом, одним намёком — смутить любого мужчину, даже самого самоуверенного, и они сбивались, краснели, задыхались, а я чувствовала своё превосходство. Почему же с ним всё иначе? Почему я краснею от его ухмылки, от его слов, от его воспоминаний?

— Уверена, — выдохнула я, пытаясь придать голосу сталь и одновременно тянув паузу, чтобы восстановить контроль. Я медленно провела взглядом вниз по его телу, намеренно задерживаясь на каждом сантиметре кожи, на рельефе мышц груди и живота, на красных отметинах, которые оставили мои пальцы и зубы, на маленьких засос. — Но вот ты, похоже, очень любишь хвастаться. Может, потому что боишься, что в следующий раз я не буду так громко стонать?

Я улыбнулась, стараясь изобразить ту самую холодную дерзость, которая всегда была моим щитом и моим оружием.

Таня прыснула громче, Максим чуть приподнял брови — кажется, они не ожидали от меня подобного. И я почти поверила, что выиграла хоть крошечный кусочек этого поединка, но стоило мне снова встретиться с его глазами, как всё рухнуло.

Даниил даже не смутился. Ни капли. Его губы изогнулись в ещё более хищной ухмылке, и в его взгляде появилась искра, от которой у меня пробежал холодок по спине. Он не выглядел уязвлённым, наоборот — будто я только подлила масла в огонь.

— Не будешь стонать? — его голос был низким, лениво-растягивающим каждое слово. — Ну, эльф, это мы ещё проверим. Я-то знаю, как заставить тебя кричать так, что все будут завидовать. Ты ведь сама вчера не могла остановиться. Даже просила: «ещё, ещё, пожалуйста». Забыла?

Мои щёки загорелись ещё ярче, чем прежде. Я открыла рот, чтобы что-то сказать, но слова застряли в горле, и я лишь беспомощно сглотнула. Он подался ближе, и я ощутила на своей коже его дыхание, горячее, обжигающее, и поняла — я проиграла этот раунд. Потому что, как бы я ни старалась, смутить его невозможно. Все мои приёмы, все мои слова разбивались о его наглую уверенность, а внутри меня, вместо холодной победной дерзости, снова поднималась сладкая дрожь желания.

— Видишь, — тихо шепнул он так, чтобы слышала только я, но от чего у меня в животе всё сжалось, — смущать меня не получится. Зато я умею это делать с тобой.

Я уже почти сдалась — щеки горели, сердце билось как сумасшедшее, а этот рыжий тролль стоял рядом и ухмылялся так, будто окончательно победил. Но я ведь не из тех, кто сдаётся без боя. И пусть смутить его словами у меня не вышло, но у меня оставался ещё один способ. Женский, тонкий, ядовито-сладкий.

Я резко расправила плечи, улыбнулась Таньке и повернулась к Максиму, словно Даниила рядом вовсе не существовало.

— А ты, Максим, — протянула я нарочито лёгким, даже чуть певучим голосом, — как вообще терпишь такого друга? Столько наглости в одном человеке!

Максим, ещё сонный, с растрёпанными волосами и доброй улыбкой, моргнул, а потом, словно уловив мой тон, прищурился и с удовольствием подыграл:

— Терплю? Таких вообще сложно терпеть. Но, знаешь, Рина, ты справляешься лучше всех. Может, только тебе и под силу обуздать этого рыжего демона.

Таня прыснула, прикрывая рот рукой, и уже откровенно смеялась, её глаза сверкали от веселья.

— Ох, Максик, — сказала она сквозь смех, — аккуратнее, а то Рина ещё у нас ночевать начнёт, если брат её достанет.

Я громко рассмеялась вместе с ней, хотя сердце всё ещё колотилось, и положила ладонь на плечо Максима, слегка наклонившись к нему, будто в доверительном жесте. Это было всего лишь лёгкое движение, но я видела, как рядом с нами напрягся Даниил.

Я специально задержала руку чуть дольше, чем стоило бы, и с самым невинным выражением лица произнесла:

— Ну, если что, я подумаю над этим вариантом. Максим, ты ведь человек надёжный, спокойный, с тобой рядом женщина чувствовала бы себя… в безопасности.

Максим усмехнулся, явно забавляясь игрой, а Танька уже откровенно разразилась смехом, хлопнув мужа по груди:

— Вообще-то, Рина, этот "надёжный и спокойный" тоже бывает совсем не ангел. Но да, если выбирать, то лучше уж с моим, чем снова с этим огненным демоном.

Смех Таньки разлетелся по коридору, а я краем глаза взглянула на Даниила. Его зелёные глаза полыхали таким огнём, что у меня внутри сладко сжалось. Да, смутить его у меня не вышло, но зато я точно задевала его за живое. Я видела, как напряглись мышцы его плеч, как чуть дрогнула челюсть, как он сжал губы в ту самую ухмылку, которая теперь больше напоминала сдерживаемый рык.

Его взгляд обжёг меня так, будто кто-то распахнул дверь в пламя. Я уже поняла — перегнула палку. Секунда, ещё одна — и вот он вдруг сделал шаг, второй, схватил меня за запястье так, что я едва не пискнула, и почти силой оттянул в сторону, туда, где заканчивался коридор и начиналась узкая лестница вниз.

— Эй! — возмутилась я, но в голосе дрожала не злость, а предательский трепет.

Таня, разумеется, тут же расхохоталась, а Максим театрально вскинул руки, мол, «мы тут ни при чём».

— Вот и всё, Ринка, доигралась! — донёсся мне в спину заливистый смех подруги.

А у меня уши уже горели так, что я была готова провалиться под пол.

Даниил прижал меня к стене, горячее тело нависло надо мной, запах его кожи, этой пряной смеси пота, осенних листьев и чего-то дикого, накрыл голову плотным туманом. Зелёные глаза впились в меня так, что дышать стало трудно.

— Надёжный и спокойный, да? — процедил он, склонившись так близко, что губы почти касались моего уха. — Думаешь, я дам тебе вот так спокойно щебетать с моим другом?

Я попыталась отвести взгляд, но его пальцы сжали мой подбородок, вынуждая снова встретиться с его глазами. Сердце бешено стучало.

— Тролль… — прошептала я, и это прозвучало не как обида, а как признание.

— Ага, тролль, — в голосе его прорезалась хрипотца. — Но скажи, эльф, кто из нас вчера сделал так, что ты дрожала до рассвета? Кто довёл тебя до визга, до того, что вся яхта слышала, как ты меня умоляла? Надёжный и спокойный? Ха!

Каждое его слово било точнее, чем плеть, и вместо того чтобы сопротивляться, я чувствовала, как между бёдер снова поднимается сладкая жара.

Он наклонился к шее, коснулся её дыханием, и тихо, почти угрожающе добавил:

— Так и знай, Рина. Ты моя. И если ещё раз попробуешь смутить меня через них… я сделаю так, что смущаться ты будешь неделю, едва садясь.

Я хотела спрятаться от этого накала, от него, от его самоуверенности, от того взгляда, который словно прожигал меня насквозь и вызывал дрожь во всем теле, будто я стояла на краю пропасти и всё во мне тянуло вниз, в самую бездну его жадности и моего собственного желания. Я попыталась вывернуться, сделать шаг в сторону, чтобы ускользнуть, раствориться, исчезнуть хотя бы на мгновение, но Даниил словно только этого и ждал, он перехватил моё движение с такой лёгкостью, будто я и не сопротивлялась вовсе, его пальцы сильнее сжали мои запястья и прижали их к холодной металлической стене, от которой пробежала дрожь по позвоночнику, а грудь упёрлась в его тело — горячее, тяжёлое, обжигающее своей близостью.

— Отпусти… — выдохнула я, но голос прозвучал глухо, почти жалобно, и я сама услышала, как мало веры было в этих словах.

Он усмехнулся, низко, глухо, почти звериным рыком, прижался ещё сильнее, закрывая меня своим телом от всего мира, словно ставил клеймо: его. Мы стояли под лестницей, и разум говорил, что здесь всё же безопасно, нас никто не увидит, но сердце колотилось так, будто в любую секунду кто-то мог выйти в коридор и застать меня в этой унизительно-жаркой позе.

Его рука скользнула под мой халат — мягкая ткань поддалась, и прохладный воздух коснулся обнажённой кожи, ведь под халатом на мне не было ничего. Его пальцы легко, уверенно нашли бугорок, и когда он начал массировать его по кругу, меня словно прошиб током: дыхание сбилось, грудь вздымалась чаще, и я не могла оторвать взгляд от его лица — сосредоточенного, напряжённого, и в то же время дико ухмыляющегося.

— Всё ещё хочешь, чтобы я отпустил тебя? — прошептал он мне прямо в ухо, прикусывая мочку так, что я зажмурилась. — Ты уже вся мокрая, эльф, и это от одного моего прикосновения.

Я хотела возразить, сказать что-то колкое, но слова застряли, и вместо этого сорвался стон, когда он без предупреждения двинул пальцами внутрь, грубо, резко, так что я выгнулась, уткнулась лбом в его плечо и чуть не укусила губу до крови.

— Тише, эльф, — сказал он, голос низкий, хриплый, властный. — Будешь послушной — так и быть доведу до оргазма, не будешь — оставлю недоразогнанной, и будешь потом сама по углам дрочить, мечтая о моих пальцах.

Он двигался резко, быстро, будто наказывал, а я могла только задыхаться и закусывать губу, чтобы не выдать себя громким криком. Но всё предавало меня: я слышала, как хлюпает промежность, чувствовала, как мои соки стекают по его пальцам, чувствовала, как каждая внутренняя складка цепляется за него, как мышцы сжимаются от напряжения. Он точно знал каждую точку во мне, каждое место, от которого я теряла разум.

— Вот так, да, чувствуй, как я тебя трахаю пальцами, — шептал он с издевкой. — Чувствуешь, как течёшь по мне?

Я захлебнулась стоном, когда волна начала накрывать, мышцы сжались, дыхание оборвалось, я почти закричала, но он грубо впился в мой рот, перекрывая звук, и я кончила прямо на его ладонь, дрожа всем телом, прижимаясь к нему, словно к единственному якорю.

Он оторвался, губы мои были опухшими, дыхание сбивчивым, а он смотрел сверху вниз с такой самодовольной ухмылкой, что я хотела одновременно ударить его и раствориться в этом взгляде.

— Не смей играть со мной в такие игры, эльф, — сказал он, голосом низким, властным, в котором слышалось предупреждение. — Иначе сделаю так, что неделю ходить не сможешь.

Он отпустил мои руки, и воздух вернулся в лёгкие, но колени дрожали так, что я едва удержалась на ногах. Я переводила дыхание, а он, будто ничего не произошло, поправил волосы, бросил короткий взгляд на меня и, уходя, добавил:

— Сходи в душ, эльф. Жду на палубе. И не думай, что сможешь отсидеться в каюте до конца пути… лучше тебе быть рядом с людьми, мало ли я проголодаюсь по твоей киске.

Он шёл по коридору, спина прямая, движения уверенные, как у короля, который владеет и кораблём, и девушкой. А я осталась стоять, прижавшись к стене, переводя дыхание, с бешено колотящимся сердцем, и понимала, что ещё немного — и я снова кинулась бы за ним, чтобы он сделал со мной всё то же самое, но ещё грубее.

Я дошла до каюты, шатаясь на еле держащихся ногах, словно всё ещё ощущала на себе его руки, его жар, его грубость, его наглую и безжалостную власть надо мной. Земля будто уходила из-под ног, и каждая клеточка моего тела всё ещё вибрировала от того, что произошло, от того, как он меня поймал, удержал, подчинил, довёл до этого мучительного, всепоглощающего взрыва, и я никак не могла понять, что же со мной не так, почему в каждом его прикосновении, даже самом грубом и дерзком, есть то, чего я жду, чего жажду, чего боюсь и от чего не могу отказаться.

Я захлопнула за собой дверь и почти рухнула на кровать, откинувшись на прохладные простыни, закрыла глаза, но мысли не оставили меня в покое, они кружили, путались, бросали из стороны в сторону. Ну вот что он делает со мной? Почему главное мне это нравится, почему моё тело отвечает на его наглость с такой готовностью, а душа при этом сопротивляется, бунтует, пытается убедить меня, что это неправильно? Но разум был бессилен, потому что сердце всё ещё колотилось в бешеном ритме, будто готово было выскочить наружу, а между бёдрами горел огонь, требовавший продолжения, жадно, ненасытно, до судорог.

Я перевернулась на спину, уставилась в потолок и невольно усмехнулась: собственник, ревнивец, тролль… Ему, значит, можно смущать меня при Максиме и Таньке, обнажать, дразнить, выбивать из равновесия, а мне нельзя устроить маленькую месть, отплатить той же монетой, сыграть с ним в его же игру? Где справедливость, а, вселенная? Но, как ни крути, факт оставался фактом — он имел власть надо мной, и я ненавидела это ощущение ровно настолько, насколько тайно жаждала его снова.

Я резко встала, решив, что если не приму душ, то просто сойду с ума от этой внутренней жары. Горячая вода обволокла тело с первых же капель, стекала по плечам, по спине, по бёдрам, оставляя после себя не прохладу, а наоборот, странный зуд, возбуждающий и тревожащий одновременно. Я подставила лицо струям, позволила им смывать с меня остатки вчерашнего и сегодняшнего напряжения, но вместо облегчения каждая капля, ударяясь о кожу, будила память — о его руках, о его губах, о его хриплом шёпоте.

Я выдавила в ладонь прозрачный гель для душа, взбила его в густую пену и медленно провела по телу, по плечам, по груди, по животу, наслаждаясь ощущением, будто сама себя гладила, сама повторяла его движения, только нежнее, аккуратнее, без той хищной жадности, которая была в нём. Запах геля — свежий, с запахом вишни и сладостью мармелада — кружил голову и вплетался в мои воспоминания, делая их ещё более чувственными. Намылила волосы, массируя кожу головы, чувствуя, как пальцы скользят в густых прядях, и на мгновение представила, что это его ладони, что он держит меня так же крепко и жёстко, как несколько минут назад, и сердце снова ухнуло вниз.

Холодная струя, внезапная и резкая, обожгла кожу ледяным прикосновением и заставила содрогнуться, будто вырвала меня из сладкой ловушки воспоминаний, и я выдохнула, сдерживая дрожь, но тут же поймала себя на том, что даже этот резкий контраст вызывает во мне не раздражение, а странное, болезненно-желанное удовольствие.

Я вышла из душа, обернулась полотенцем, подошла к зеркалу и, глядя на себя, невольно замерла: на шее темнели засосы — яркие, наглые, бесстыдные отметины его собственничества, губы слегка припухли, покусанные, как после драки, только это была совсем иная война, глаза сияли каким-то диким, незнакомым светом, а щёки пылали румянцем, будто я снова застукана с поличным, будто весь мир видел, что со мной делали.

— Ну и как тебе в роли девушки, Рина? — пробормотала я самой себе, чуть улыбнувшись и проведя пальцами по губам, которые ещё помнили вкус его поцелуя.

Я вытерла тело мягким полотенцем, быстро высушила волосы феном, собрала их в высокий хвост, оставив несколько прядей свободными, чтобы они мягко обрамляли лицо, придавая ему лёгкость и живость, будто я специально старалась казаться чуть небрежной. Одела чёрное кружевное бельё, тонкое, нежное, облегающее тело как вторая кожа, затем натянула спортивные штаны и накинула полупрозрачный чёрный топ, в котором отражалась вся моя внутренняя игра: вроде бы просто, удобно, но каждая линия, каждый изгиб всё равно проступал, выдавая больше, чем хотелось бы.

Выходя из каюты, я вдохнула глубже и тут же ощутила аромат утреннего завтрака — жареные сосиски, что-то сладкое, может, булочки или вафли, запах, который в другой ситуации показался бы уютным, домашним, но сейчас, в этом состоянии, он казался странно возбуждающим, будто поднимал аппетит не только к еде, а ко всему, что может насытить.

— Доброе утро, — тихо поздоровалась я, стараясь, чтобы голос звучал ровно и уверенно, хотя сама прекрасно знала — в груди всё дрожало, и этот дрожащий оттенок предательски мог выдать моё состояние.

Владик, сидевший ближе всех к проходу, сразу улыбнулся своей мягкой, по-дружески приветливой улыбкой и протянул мне стакан сока — густого, тёмно-виноградного, холодного, с капельками влаги на стенках, так что пальцы тут же покрылись испариной, когда я взяла его. Этот простой жест оказался таким уютным, словно возвращал меня в реальность, вытаскивал из моих бешеных мыслей.

Егор, как всегда, сидел с сигаретой в зубах, выпускающий дым в сторону моря, ленивый, равнодушный, будто всё происходящее вокруг его не касалось, будто он жил в каком-то своём параллельном ритме. Танька с Максом, напротив, как обычно ворковали — ох уж эти голубки, на них можно было смотреть вечно: она, с округлившимся животом, светящаяся от счастья и нежности, и он, обнимающий её так бережно, будто держал в руках хрупкий фарфор. И ведь совсем скоро ей рожать, совсем скоро их станет трое… Глядя на них, я ощущала странное сочетание — хотелось и плакать, и умиляться, и завидовать, и улыбаться одновременно.

Но стоило мне перевести взгляд чуть дальше — и весь этот уют растворился, потонул, уступив место совсем иным чувствам. Данька стоял у мангала, сосредоточенный, сосредоточенно переворачивал мясо и сосиски длинными металлическими щипцами, а чуть поодаль на столике лежали свежие овощи, аккуратно сложенные в тарелки, пышные булочки, ещё тёплые пироги, от которых пахло сладко и пряно. Казалось, обычная сцена — утро, завтрак, друзья, — но всё это становилось всего лишь фоном, потому что моё внимание не отпускала только одна фигура.

Я поймала себя на том, что просто любуюсь его спиной. И это было не просто любование, это было… исследование, восхищение, почти болезненное желание запомнить каждую линию. Как под солнечными лучами блестела его кожа, как играл свет, очерчивая силуэт плеч и мускулистых рук, как при каждом движении перекатывались мышцы, будто волны под кожей, живые, мощные.

А татуировка… Боже, эта татуировка. Чёрные, глубокие линии покрывали почти всю поверхность его спины, превращаясь в сплетение узоров, где-то острых и дерзких, где-то плавных и изгибающихся, словно древний орнамент, но в то же время современный, словно придуманный под него, под его характер. В самом центре, на лопатках, располагалась голова зверя — волка или тигра, я не могла разобрать сразу, потому что узор был сложным, многослойным, абстрактным и реальным одновременно, но глаза этого зверя, нарисованные с пугающей детализацией, будто смотрели прямо на меня, словно знали все мои мысли. От них веяло дикой силой, опасностью и в то же время каким-то притягательным магнетизмом.

Я закусила губу, не в силах оторвать взгляда, и почувствовала, как сердце снова забилось быстрее. Я позволила себе опустить глаза чуть ниже, и тут же пожалела — потому что взгляд наткнулся на то, от чего хотелось либо присвистнуть, либо отвернуться, но я не могла ни того, ни другого. Мужская задница — отдельный вид искусства, я готова была подписаться под этой мыслью собственной кровью. У него — она была совершенна: упругая, подтянутая, дерзкая, и сама мысль о том, что ещё недавно я чувствовала её под своими ладонями, сжала внутри всё до боли сладко.

Даниил в этот момент будто почувствовал мой взгляд. Я не знаю, как он это сделал, но его плечи едва заметно дрогнули, будто он ухмыльнулся, хотя не обернулся. Он продолжал своё занятие — переворачивал мясо, щипцами легко сжимал сосиски, но в его движениях появилось что-то другое: чуть более медленное, нарочито плавное, словно он показывал каждое усилие, каждую игру мышц — для меня.

Я поспешно сделала глоток сока, надеясь охладить себя, но холодная жидкость только сильнее подчеркнула жар, разлившийся по телу. Я знала, что он чувствует мой взгляд, я знала, что он дразнит меня сейчас, молча, играя в свою привычную игру, где он всегда на шаг впереди.

Он слегка повернул голову, будто случайно, но я уловила краем глаза — его ухмылку. Едва заметную, но слишком красноречивую. И в этот миг мне захотелось одновременно и стукнуть его, и подойти ближе, и раствориться в этом ощущении.

Я опустила взгляд на стол, на булочки, на овощи, на всё, что угодно, лишь бы не на него. Но всё внутри горело — от его татуировки, от его спины, от того, что он знал.

Я упрямо делала вид, что рассматриваю овощи на тарелке, будто меня невероятно интересовало, насколько ровно нарезаны огурцы и аккуратно ли сложены помидоры. На самом деле пальцы дрожали на стакане, и я чувствовала, как кожа лица разгорелась жаром, словно солнце теперь светило только на меня одну.

И в этот момент, конечно же, именно он оказался рядом. Я услышала его шаги — неторопливые, тяжёлые, будто каждый шаг имел вес и власть. Даня подошёл к столу, поставил тарелку с поджаренными сосисками прямо передо мной, так близко, что я почувствовала исходящее от него тепло, услышала его дыхание. Он даже не смотрел на меня — внешне был абсолютно спокоен, даже безразличен, — но я знала: всё это игра.

Он слегка наклонился, будто хотел поправить щипцами хлеб, и его губы оказались совсем близко к моему уху.

— Нравится? — тихо спросил он, голос был хрипловатым, с ленивой усмешкой.

Я почти поперхнулась соком, резко поставив стакан на стол.

— Ч… что именно? — спросила я, пытаясь изобразить удивление, но голос предательски дрогнул.

— Моя спина, — сказал он, едва заметно усмехнувшись, — или всё же задница?

Я зажмурилась на миг, ощущая, как кровь бросилась в лицо. Он сказал это так тихо, что никто, кроме меня, не мог услышать, и это бесило — именно в этом была его сила.

— Ты… ты дурак, — процедила я, делая вид, что тянусь за кусочком пирога.

— Может быть, — легко согласился он, но не отодвинулся. Наоборот, его плечо слегка коснулось моего, будто случайно, а рука, державшая щипцы, скользнула слишком близко к моим пальцам, так что я чувствовала каждое движение. — Но знаешь, эльф, когда ты смотришь на меня так жадно, я готов прямо здесь напомнить тебе, какая ты на самом деле.

Я чуть не уронила вилку.

— Замолчи, — выдавила я сквозь зубы, стараясь, чтобы никто не заметил моего состояния.

— А зачем? — шепнул он, наконец отстраняясь, и встал так, чтобы все видели только его обычное спокойствие, его уверенную мужскую позу. — Ты ведь всё равно вся красная, как спелая вишня.

Он улыбнулся уже открыто, но так, что никто, кроме меня, не понял истинного смысла этой улыбки. А я сидела, застыв, и чувствовала, что ещё немного — и сгорю дотла, потому что смутить меня, оказывается, раньше было невозможно, а вот он легко делал меня беспомощной одной только фразой.

Chapter 18

Все ребята поспешно уселись за стол, деревянная поверхность заскрипела под тяжестью тарелок, горячего хлеба, дымящихся сосисок и ароматного мяса. Владик, как всегда, взял на себя роль старшего брата и неофициального «старосты» всей компании. Его взгляд был внимательный, чуть мягче, чем обычно, но в нём проскальзывало что-то отеческое, словно он был обязан следить за мной, даже если я этого не просила.

— Ну что, сестрёнка, как себя чувствуешь? — спросил он, протягивая мне кусок пирога.

Я взяла его и едва заметно улыбнулась, хотя на самом деле у меня внутри всё ещё бушевали огонь и жара от дневной сцены.

— Прекрасно, — ответила я нарочито легко, откусывая, — лучше всех.

Влад нахмурился, но промолчал. Он, конечно, слышал вчера ночью больше, чем должен был, но, будучи тем самым «правильным братом», решил не лезть. Спасибо и на этом.

Максим и Танька ворковали напротив, переговариваясь с Даниилом, который казался абсолютно расслабленным: он что-то рассказывал, делал вид, что занят, хотя я знала — половина его внимания прикована ко мне. Его взгляд прожигал, и я чувствовала это кожей, будто солнечный луч жёг не плечо, а сердце.

И тут он сказал, между делом, как будто речь шла о самой обыденной вещи:

— Рина, сегодня ты остаёшься у меня.

Слова его прозвучали так уверенно, что у Макса даже вырвался смешок, а Таня округлила глаза. Влад поднял брови, но благоразумно ничего не сказал. Я же сделала вид, что не слышала. Да ещё чего — разбежался! Останусь у него? Конечно, останусь… если я совсем рехнусь. Потому что с его обещаниями «затрахать так, что неделю ходить не сможешь» у меня есть два пути: или смерть от удовольствия, или смерть от истощения. Предпочитаю первое.

Я перевела внимание на Владика, с жадностью вцепившись в его слова, как в спасательный круг. Он говорил о родителях, о том, что мама снова спрашивала, как у меня дела, что отец хочет устроить семейный ужин. Я слушала рассеянно, кивала, но ловила себя на том, что улыбка на лице — искусственная, а глаза всё время норовят сбежать в сторону тролля.

Чтобы отвлечься, я повернулась к Егору, который как обычно сидел с телефоном в руке и ухмылялся.

— Рина, смотри, — он повернул экран ко мне. — Вот это про тебя!

На экране был какой-то нелепый мем про девушек, которые делают вид, что спокойны, хотя внутри бушует целый вулкан. Я рассмеялась, искренне и звонко, прикрыв рот ладонью.

— Точно, похоже! — признала я, и смех вырвался снова.

— О, ну всё, — вмешался Максим, хитро прищурившись. — Нашли себе развлечение — теперь Рина с Егором будут мемами перекидываться.

— И анекдотами! — вставил Егор, явно наслаждаясь моим вниманием. — Кстати, хотите?

И он, разумеется, выдал какой-то дурацкий, но очень смешной анекдот, и я смеялась так сильно, что едва не опрокинула стакан с соком. Я положила ладонь на плечо Егора, пытаясь удержаться от падения в приступе смеха, и в тот же момент почувствовала… взгляд. Он обжигал меня, прожигал до костей, такой тяжёлый, такой властный, что от него хотелось спрятаться и одновременно — ещё больше смеяться, наперекор.

Я украдкой посмотрела на Даниила. Его губы были изогнуты в лёгкой усмешке, но глаза… О, в этих глазах было что-то опасное, ревнивое. И от этого у меня дыхание сбилось.

— Рин, ты чего так заливаешься? — спросил Влад, хлопнув меня по плечу. — Смеёшься, будто под наркотиками.

— Так и есть, — парировала я, смеясь, но тут же споткнулась на собственных словах, потому что случайно встретила взгляд Даниила. Он чуть приподнял бровь и ухмыльнулся, будто намекал: «Да, эльф, и кто твой наркотик?»

Я тут же опустила глаза в тарелку, делая вид, что занята сосиской.

Егор между тем продолжал травить шутки, я смеялась, Влад спорил с ним, Таня с Максимом комментировали, а только один Даниил молчал. Но молчание это было хуже любых слов — тяжёлое, властное, сдержанное, как буря за горизонтом.

Мы сидели за столом, и казалось, что день обещал быть лёгким и беззаботным. В тарелках дымилось мясо, хлеб пах свежестью, Танька с Максимом ворковали тихо, Влад в своей манере пытался направить разговор в сторону чего-то серьёзного, а Егор… Егор, как всегда, с телефоном в руке, готовый делиться каждой найденной новостью, каждым смешным постом.

— Ты видела? — он наклонился ко мне, показывая экран. — В городе опять этот бар закрыли. Тот самый, куда мы в прошлом году ходили.

— Серьёзно? — я вскинула брови, невольно наклонившись ближе. — А ведь там были лучшие коктейли.

— И лучшие драки, — усмехнулся он. — Помнишь, как Влад тогда вытащил нас оттуда, пока всё не перевернули?

Я рассмеялась, покосившись на брата, который закатил глаза.

— Да уж, это было зрелище. И главное — мы-то думали, что всё пройдет гладко.

— Гладко, ага, — фыркнул Влад, но улыбнулся. — Я вас еле утащил.

Мы втроём смеялись, перебрасывались словами, а Егор так увлечённо пересказывал детали, что я снова положила руку на его локоть, словно ненароком, и снова не заметила, как напряглась атмосфера.

— Скучаете по дому? — спросил Егор, подталкивая меня к новой теме.

— Иногда, — ответила я, задумчиво глядя в сторону горизонта. — Всё-таки там шум, движение, всегда что-то происходит. А тут… — я развела руками, показывая на море и яхту. — Тут слишком спокойно.

— Ну да, — он кивнул. — И новости доходят с опозданием.

Мы снова заговорили о каком-то концерте, о новых заведениях, о том, как друзья выкладывали фото. Я увлеклась, даже не заметила, что всё это время кто-то сверлит меня взглядом.

— Интересно у вас тут, — наконец раздался низкий голос Даниила, и я чуть не подпрыгнула. Он сказал это спокойно, но интонация была такой, что воздух вокруг будто сгустился. — Все новости города перескажете за обедом?

Я подняла глаза — он сидел чуть в стороне, не торопясь есть, а лишь лениво покачивая бокал с соком. Его взгляд был прикован к нам, и в нём не было ни капли лёгкости.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Что, ревнуешь? — не удержался Егор, ухмыльнувшись и подмигнув.

Даниил не отреагировал на подкол. Он даже не улыбнулся. Только чуть приподнял бровь и перевёл глаза на меня:

— А ты что, эльф? Скучаешь по городу настолько, что о другом говорить не можешь?

— Просто обсуждаем новости, — ответила я максимально спокойно, хотя сердце ухнуло вниз. — Не вижу в этом ничего страшного.

Он откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди, и улыбка — эта опасная, тёмная улыбка — тронула его губы.

— Конечно. Просто обсуждаете.

Танька с Максимом переглянулись, Влад сделал вид, что занят мясом, но напряжение повисло над столом густым туманом. Я почувствовала, как щеки заливает румянец, и отвернулась к Егору, стараясь продолжить разговор, будто ничего не произошло. Но каждый нерв в теле ощущал — тролль смотрит, и смотрит так, что это сильнее любого прикосновения.

Влад рассказывал какую-то историю о том, как они с Егором умудрились заблудиться в лесу, Танька и Максим тихо переговаривались о колясках и пелёнках, а я пыталась казаться спокойной, хотя после недавней сцены с Даниилом сердце всё ещё билось в груди так, что казалось — его слышат все.

— Мои родители хотят с тобой познакомиться. — голос Даниила прозвучал низко и твёрдо, так, что разговоры за столом на миг стихли. — Я хочу чтобы ты осталась у меня.

Я почувствовала, как кровь бросилась в лицо, но сделала вид, будто вовсе не слышала. Склонилась к Егору, глядя на его телефон.

— Ну и кто вообще придумывает такие мемы? — спросила я, и мы снова засмеялись, отвлекаясь на глупости.

Но я-то знала: он слышал. Он всегда слышит.

— Ты меня услышала? — повторил Даниил, чуть тише, но так, что голос его словно скользнул по коже, холодным ножом.

Я упрямо сделала глоток сока, отставила стакан и кивнула Владику, который что-то спрашивал о наших родителях.

— Нет, Владик, я с ними не разговаривала. — мой голос звучал ровно, почти даже беззаботно, хотя внутри всё дрожало.

— Она меня игнорирует, — лениво бросил Даниил, и на его лице появилась эта характерная ухмылка — вроде бы насмешка, но в глубине глаз полыхала тёмная искра раздражения.

— Да ладно тебе, — усмехнулся Егор. — У всех бывают свои секреты.

— У неё от меня не может быть секретов, — резко сказал он, и я вздрогнула.

Я опустила глаза, пряча в ресницах смущение и одновременно желание исчезнуть. Мне так хотелось, чтобы он замолчал, чтобы все эти разговоры отложились на потом. Ведь дело было не в том, что я не хотела быть рядом с ним. Я хотела, слишком сильно, но вот эта мысль — встретить его родителей, войти в их дом, в его личный мир — пугала меня больше, чем сама ночь с ним. Что, если они не примут меня? Что, если сочтут меня слабой, не той, кто достоин их сына?

— Рина, — он снова произнёс моё имя, на этот раз медленно, тягуче, будто пробуя его на вкус. — Ты прекрасно слышишь меня. И мне плевать, сколько раз ты сделаешь вид, что не услышала.

Я подняла глаза, встретила его взгляд — тяжёлый, властный, неотвратимый. И впервые за долгое время почувствовала настоящую растерянность. Ведь я не знала, как объяснить: дело не в упрямстве, а в страхе. Но гордость не позволяла признаться в этом вслух, не позволяла показать слабость.

Я снова усмехнулась, будто играючи.

— Посмотрим, тролль.

Он склонил голову набок, прищурился, а уголки губ дрогнули в хищной усмешке.

— Не «посмотрим», эльф. Так будет.

Мы уже перекидывались какими-то шутками — лёгкими, поверхностными, как брошенные камешки в воду. Максим, как я поняла, учился на лётчика и говорил с таким азартом, что у него горели глаза, он будто уже парил в облаках, хотя сидел прямо передо мной, с тарелкой в руках. Танька, взахлёб рассказывая, что поступила на преподавателя химии, даже попыталась показать какой-то маленький эксперимент с подручными вещами — и на секунду вся компания оживилась, засмеялась, даже я улыбнулась, хотя внутри всё сжималось в тугой клубок. Даниил молчал, и его молчание было тяжёлым, как камень. Он сидел рядом, но будто дальше всех. Его взгляд я ощущала кожей — жёсткий, колючий, слишком внимательный. И я всеми силами старалась успокоить мысли, не выдать ни дрожи, ни страха.

Когда мы пообедали, я автоматически начала собирать тарелки, цепляясь за это простое действие, будто за спасательный круг. Но не успела я сложить две вилки, как он подошёл сзади. Его пальцы сомкнулись на моём запястье — резко, властно, без лишних слов. Одним рывком он повернул меня к себе, и я утонула в его взгляде. В этих зелёных глазах не было мягкости, к которой я привыкла в его прикосновениях — там бушевала злость, ревность, недоверие. Он был зол, и я видела это слишком ясно, как вижу грозовое небо перед тем, как рванёт молния.

Я не успела ничего сказать. Он просто закинул меня на плечо — грубо, почти по-хозяйски, и понёс вниз. Мой кулак упёрся ему в спину, но я даже не сопротивлялась, потому что знала — бессмысленно. Его шаги были резкими, гулкими, я чувствовала, как напряжено его тело, как он буквально сдерживает себя, чтобы не взорваться раньше времени. Он распахнул дверь своей каюты, пнул её ногой и, не говоря ни слова, бросил меня на кровать. Я отлетела, ударившись спиной о мягкий матрас, и сердце заколотилось, будто хотело вырваться наружу.

— Что нахуй с тобой происходит? — сорвался он. Его голос резанул по ушам, по коже, по нервам. — Ты просто игнорируешь меня, ещё и с Егором заигрываешь.

Я села, сжавшись, и выдохнула:

— Не заигрываю.

— Да? — он шагнул ближе, взгляд сверкнул холодом. — А что это тогда ты его лапала?

— Я не лапала его, — слова застревали в горле, вырывались сухо, будто осколки.

— Ещё раз спрашиваю, — он почти рявкнул, — что с тобой, блядь, происходит?

— Ничего, — и сама же услышала, насколько фальшиво это звучит.

Он наклонился, его тень накрыла меня целиком, и он процедил:

— Тогда ты остаёшься у меня сегодня.

— Нет, я не смогу, — выдохнула я, уже понимая, что он разозлится ещё больше.

— Причина?

Я прикусила губу до боли. Я не могла вымолвить правду. Мне хотелось быть с ним, хотелось остаться, прижаться, раствориться в его руках и забыть обо всём, но я не могла. Я не готова идти дальше. Не готова к его дому, его семье. Не готова сидеть напротив его родителей, слушать их вопросы и видеть их взгляды. Что они обо мне подумают? Что я там буду делать с мэром города и его женой, которые, наверное, безупречны во всём?

Я молчала.

— Ну вот опять игнорируешь, — его голос стал ниже, жёстче. — К чёрту тогда наши отношения, да, эльф?

И тут на глаза сами собой навернулись слёзы. Горячие, предательские, обжигающие. Я не люблю, когда на меня кричат. Не переношу. Особенно если кричит тот, кто мне дорог.

— Дань… — прошептала я едва слышно, будто боялась, что мой голос сломается.

Но он не остановился.

— Я не хочу просто трахаться с тобой, Рина, — каждое слово било, как удар. — Мне мало этого. Я хочу познакомить тебя с родителями, хочу, чтобы ты была моей женой, хочу детей. А ты только и делаешь, что закапываешь голову в песок. Я могу подождать, когда дело касается твоих чувств ко мне, но насчёт всего остального — я решил.

Я закрыла лицо ладонями. И слёзы хлынули сильнее. Да, он прав. Я прячу голову в песок, как трусиха. Мне так проще. Легче. Я знала из его рассказов, какие у него родители. Добрые, любящие, настоящая семья. Уютный дом, где пахнет пирогами и свежим хлебом. Там всё идеально, там есть любовь и доверие. А у меня что? Моё прошлое, от которого тошнит. Моё уёбищное, грязное прошлое, которое цепляется за меня когтями, даже если я пытаюсь его забыть.Что я могу им дать?

Дерзость, холод, резкость, которыми я защищаюсь, словно бронёй? Свою циничность? Свой грубый смех, который режет уши? Своё умение строить стены, вместо того чтобы хоть раз довериться?

Я ненавижу ту, которой была. Ненавижу воспоминания, которые приходят по ночам: чужие руки, камеры телефонов, насмешливые слова, взгляды, полные похоти или презрения. Ненавижу себя за то, что когда-то позволила этому случиться. И ещё сильнее ненавижу тот страх, который живёт во мне до сих пор.

— Блондинка, я знаю всё о тебе, ты знаешь обо мне всё. Мои родители не сделают тебе плохо, они к тебе относятся хорошо. Они не знают о твоём прошлом, да даже если и узнают, они всё равно не пойдут против меня. Против моей любви к тебе. Слышишь? — голос его был твёрдым, почти криком, но за этим криком скрывалась боль и какая-то отчаянная настойчивость.

Я медленно убрала ладони от лица и посмотрела на него. Сначала — сквозь слёзы, размытым взглядом, но постепенно картинка собралась в цельное изображение, и я увидела его таким, каким не привыкла — напряжённым, будто на грани. Его грудь тяжело вздымалась, как после бега, ключицы выделялись ещё сильнее, тень от них падала на ямку в центре. Он провёл рукой по волосам, растрепал их, и теперь пряди спадали чуть беспорядочно, делая его менее безупречным, более… живым.

— Тролль, у тебя всё всегда так легко, — слова вырвались у меня с дрожью, я поспешно вытерла мокрые щеки тыльной стороной ладони. — Но подумай, какого мне. Я больше не гимнастка, хотя могла бы ею быть. Это был мой выбор, да, мой, я работаю официанткой в ресторане только потому, что не хочу зависеть от родителей. И у меня характер… мягко говоря, не сахар. Сейчас вот плачу, через пять минут могу смеяться, потом — послать тебя к черту, сорваться, нагрубить. Разозлиться так, что ты пожалеешь.

Я говорила всё быстрее, и голос дрожал, будто я боялась, что он не услышит — или, что хуже, услышит и сбежит. Но он не сбежал.

— Понимаешь, что мне плевать? — крикнул он, резко шагнув ближе, и я даже вздрогнула. — Плевать на твой чёртов статус, бабки, твой характер, твои срывы. Мне нужна ты!

Он почти сорвался, голос его вибрировал в стенах каюты, и мне показалось, что даже матрас подо мной дрогнул.

— Потому что я впервые полюбил. — он почти прорычал. — Впервые, слышишь? Я однолюб, ты знаешь это. Я не смогу тебя разлюбить, даже если ты будешь делать всё, чтобы меня оттолкнуть. А ты именно это и делаешь. Ты толкаешь меня прочь, Рина! Даже Влад, — он зло усмехнулся, — даже Влад не так ломался, как ты.

Я сжала губы, сердце билось где-то в горле.

— Соглашайся, — приказал он. — Просто знакомство с моими родителями. И всё. Тебя никто не будет трогать, никто не причинит тебе боли.

Я почувствовала, как что-то во мне щёлкнуло. Сопротивление и страх сплелись в узел, и я почти крикнула:

— Чёрт с тобой!

И в тот же момент, несмотря на злость, на лице его появилась улыбка. Тёплая, настоящая, чуть победная. И от этого улыбка — как назло — вызвала у меня желание то ли его ударить, то ли рассмеяться.

— Но у меня два условия, — процедила я, и уголки моих губ дрогнули.

— Слушаю, — его глаза блеснули.

— Первое: если я останусь у тебя, мне понадобится вино. Чтобы я тебя не убила.

— Без проблем, — рассмеялся он, и смех его уже был мягче, почти игривым. — В баре — любой вкус, любой цвет.

— Второе… — я прикусила губу, и в голове возник образ, от которого самой стало смешно и неловко.

Он сразу насторожился, заметив, как у меня загораются глаза.

— Уже не нравится мне то, что ты задумала.

— Я хочу, чтобы ты прямо сейчас станцевал стриптиз.

Его глаза округлились, брови взлетели вверх, и он выглядел так, будто я только что предложила ему выпрыгнуть в окно без парашюта.

— Ты шутишь? — голос его сорвался на недоумение.

— Не-а, — протянула я, вытянувшись на кровати и закинув руки за голову, словно устраиваюсь поудобнее, чтобы любоваться зрелищем. — Можешь начинать.

Он стоял посреди каюты, высокий, мощный, уверенный в бою и в жизни, но сейчас — совершенно растерянный. Его взгляд метался: то на меня, то на дверь, то на собственные руки, словно он в первый раз не знал, что делать.

Я наблюдала за ним с какой-то странной смесью эмоций — облегчением, смехом, нежностью. Я чувствовала, как напряжение в груди немного отпускает, как его злость, моя боль и мои слёзы растворяются в этой нелепой, но тёплой ситуации.

Мне кажется, я впервые за всё время сумела его смутить. И это чувство — маленькой победы — оказалось сладким, как вино, которого я ещё даже не пила.

Он смотрел на меня ещё пару секунд, в его взгляде отражалось всё — от злости и ревности до того самого вызова, который я сама же и разожгла своей дерзкой просьбой. Потом он медленно прищурился, уголок его губ дрогнул, и я поняла — решение принято.

— Ладно, эльф, — хрипло произнёс он, и голос его был низким, почти рычащим, — ты сама этого захотела.

Он подошёл к двери, провернул ключ, и щёлчок замка прозвучал в тишине так, будто он отрезал меня от всего мира. Внутри всё сжалось от осознания, что теперь я в ловушке, наедине с ним, с его силой, с его упрямством и с моей же безумной выходкой.

Он достал телефон, подключил к колонке, пролистал плейлист и включил трек с тяжёлым, низким басом и хищным ритмом. Вибрация била прямо в грудь, совпадая со стуком моего сердца. Он уже был раздет по пояс, и на нём оставались только свободные шорты, сидящие низко на бёдрах. Я снова поймала себя на том, что рассматриваю его тело, хотя знала каждую линию наизусть, но сейчас оно выглядело другим — ещё более опасным, резким, словно сама музыка оживила его мышцы.

Он поймал мой взгляд, ухмыльнулся с наглой дерзостью и начал двигаться. Его шаги были нарочито медленные, тяжёлые, с вызовом. Он шёл на меня, словно хищник, который уже загнал добычу в угол и теперь играет, растягивает момент.

Он провёл ладонями по груди, по животу, задержался на пояснице, пальцы скользнули к резинке шорт. Он ухватил её и слегка оттянул, будто дразнил меня возможностью увидеть больше. Его глаза в этот момент были прикованы к моим, и от этого у меня перехватило дыхание.

Я сидела на кровати, сжимая пальцы в кулаки, кусая губу, и пыталась сохранить хотя бы каплю спокойствия, но сердце билось так, что отдавалось в висках.

Даниил приблизился ещё сильнее, так, что я чувствовала его тепло. Он наклонился чуть вперёд, провёл ладонью по своему животу вниз, по шортам, и резко дёрнул ткань, как будто хотел сбросить их, но остановился на полпути, вызывающе ухмыльнувшись.

— Нравится? — почти прошипел он, двигая бёдрами в такт музыке. Дерзко, резко, с пошлым акцентом, словно бросал вызов не только моему разуму, но и всему телу.

Я не могла ответить, только сглотнула и отвела взгляд, но он тут же поймал мой подбородок пальцами, заставил снова смотреть на него. Его движения стали грубее, смелее. Он опустился чуть ниже, почти до уровня моих коленей, и начал медленно подниматься, скользя руками по своим бёдрам, по животу, по груди, выгибаясь в такт ритму.

В какой-то момент он резко схватился за спинку кровати позади меня, навис надо мной, двинул бёдрами вперёд, почти касаясь, и от этого у меня вырвался тихий, предательский выдох. Он услышал его — и глаза его сверкнули торжеством.

Это был не просто стриптиз. Это была игра, пытка, вызов и демонстрация силы. Он показывал мне, что может свести с ума без прикосновений, одними лишь движениями и взглядом.

Я уже не могла скрыть, как сильно он действует на меня: дыхание сбилось, щеки горели, а тело тянулось к нему, будто само предавало меня.

Музыка била в стены каюты тяжёлым ритмом, и каждый её удар будто подталкивал его двигаться ещё смелее, ещё грубее. Даниил уже не играл — он наслаждался собой, своим телом, моим взглядом, который не мог оторваться. Он чувствовал, как я горю под ним, и это заводило его ещё сильнее.

Он провёл ладонями по груди, по шее, наклонил голову назад и закрыл глаза, двигаясь в такт музыке так, словно ему было плевать на всё вокруг — кроме этого момента и меня. Потом резко поймал мой взгляд и усмехнулся так самодовольно, что у меня внутри всё сжалось.

Его руки скользнули вниз, он схватил себя за пояс шорт, резко дёрнул, опуская их чуть ниже, обнажая линию таза, и в его взгляде было столько пошлости и вызова, что у меня пересохло в горле.

— Этого ты хотела? — низко, почти рыча, сказал он, двигая бёдрами так резко и грязно, что у меня перехватило дыхание.

Я хотела ответить, но слова застряли где-то в груди. Он видел это — и лишь хмыкнул, довольный, как будто доказал мне что-то.

Он развернулся спиной, медленно, нарочито медленно, и я не могла не смотреть, как играют мышцы под кожей, как его тело движется уверенно и свободно, как будто музыка льётся прямо из него. Он согнул колени, провёл ладонями по бёдрам, выгнулся, двигая бёдрами так, что у меня сердце ухнуло вниз, и резко выпрямился, откинув голову назад.

Я поймала себя на том, что прикусываю губу сильнее, чем собиралась, и он это заметил. Он всегда замечал.

Он обернулся, глаза горели возбуждением и вызовом. Подойдя ближе, он наклонился ко мне так низко, что его горячее дыхание скользнуло по моей щеке. Одной рукой он упёрся в спинку кровати за моей спиной, другой — провёл по своему животу вниз, задержавшись там, где я уже не могла оторвать взгляда.

Его движения становились всё пошлее, откровеннее, смелее. Он будто забыл, что это игра по моей просьбе — он уже сам получал удовольствие от того, как ломает мою защиту, как сводит меня с ума. Он двинул бёдрами вперёд, почти касаясь моих коленей, так близко, что я почувствовала жар его тела и поняла: он возбуждён, до предела.

Я откинулась назад, но он тут же ухватил мой подбородок и снова заставил смотреть прямо в глаза. Его взгляд был тяжёлым, прожигающим, в нём было всё — страсть, наглость, желание, власть.

— Не отворачивайся, — хрипло сказал он. — Смотри, эльф. Смотри, как я могу свести тебя с ума.

Он был весь в музыке, в ритме, в этой самодовольной энергии, которая исходила от него, как от огня. Я сидела на кровати, обхватив колени руками, но не потому что боялась — скорее, потому что не знала, куда деть себя, как сдержать дрожь внутри.

Даниил двинулся ближе. Его шорты уже висели на бёдрах так низко, что я боялась — ещё чуть-чуть, и они сползут совсем. Он ухмыльнулся, глядя прямо в мои глаза, и сделал резкое движение бёдрами, так пошло и откровенно, что я невольно втянула воздух.

— Сиди, не двигайся, — сказал он низко, хрипло, и в этом приказе было столько власти, что у меня по спине пробежали мурашки.

Его взгляд прожигал меня, как раскалённый металл, губы изогнулись в усмешке, и в следующую секунду он оказался рядом со мной. Его тело обрушилось тяжёлой волной жара, его губы впились в мои с такой жадностью, что я чуть не потеряла дыхание.

Он поцеловал меня так, будто хотел стереть все мои сомнения, все слова, все отговорки, оставить только это чувство — голод, жажду, желание. Его ладони сразу легли на мою грудь, грубо сжали, и я застонала в его рот, сама не понимая, как быстро растворяюсь в этом напоре. Он будто отбирал у меня контроль — и я позволяла, даже больше — я хотела этого.

Мои пальцы сами зарылись в его волосы, дёрнули, притянули ближе, жадно, отчаянно, словно мне было мало, хотя его было слишком много. Воздух в каюте стал таким горячим, тяжёлым, вязким, что я задыхалась, а его поцелуи только становились жарче, требовательнее. Его руки блуждали по моему телу, скользили вниз по талии, задерживались на бёдрах, снова возвращались к груди, словно он не мог насытиться, не мог выбрать, чего именно хочет больше.

И вдруг он оторвался, резко, жадно, и за секунду стянул с меня топ, рванул застёжку лифчика и скинул его в сторону, даже не глядя. Его губы тут же накрыли мою грудь, он прижался ртом так жадно, что я выгнулась навстречу, и в этот момент я потеряла остатки самообладания.

— Дань… — сорвалось с моих губ, но он только глухо зарычал, будто мой голос его ещё больше заводил.

Его рука скользнула вниз, шнурок на моих спортивных штанах легко поддался его пальцам, и он не стал медлить: пробрался внутрь, грубо раздвигая ткань, и его ладонь накрыла меня там, где я уже горела. Его палец надавил на клитор, и в тот же миг всё тело вспыхнуло. Он продолжал целовать и кусать мою грудь, а пальцы двигались быстрее, жёстче, втираясь в мой пульсирующий центр круговыми движениями. Я откинула голову назад, застонала громко, без стеснения, и поняла, что если бы музыка не играла, наверняка полсудна услышало бы нас.

Он не отрывался, его рот был на моей груди, язык оставлял влажные следы, а пальцы уже скользнули глубже. И когда он вошёл в меня, я сама выгнулась и насаживалась на них, не в силах остановиться. Он увеличивал темп, двигался грубо, резко, и я слышала его тяжёлое дыхание, слышала этот низкий хрип, почти рык, когда он чувствовал, как я сжимаюсь вокруг его пальцев.

Я взорвалась — громкий крик вырвался из груди, тело выгнулось, сердце колотилось так, будто вырывалось наружу. Оргазм накрыл меня волной, сильной, жаркой, лишающей дыхания.

Но он даже не думал останавливаться.

Резко, почти зверски, он стянул с меня спортивные штаны и трусики, сдёрнул их так, будто рвал последнюю преграду. В ту же секунду с него слетели шорты и боксёры, и он оказался полностью обнажённым передо мной. На мгновение я задержала взгляд — его тело, напряжённое, сильное, жилы на руках, мышцы живота, и, чёрт, его член — большой, тяжёлый, готовый. Я сглотнула, сердце замерло, и в тот же момент он схватил меня за бёдра и раздвинул ноги.

— Ты моя, — выдохнул он, и прежде чем я успела ответить, он резко вошёл.

Я закричала — от боли, от удовольствия, от того, что он заполнил меня полностью, глубоко, до самого конца. Он был огромным, и я ощущала его в каждом миллиметре своего тела.

— Боже… Дань… — я задыхалась, пальцы вцепились в простыню, ногти рвали ткань, а он даже не дал мне времени привыкнуть.

Он двигался сразу резко, грубо, толчки были такими сильными, что кровать скрипела под нами. Его ладони держали мои бёдра так, что, казалось, на коже останутся синяки, а его взгляд, тяжёлый, жадный, прожигающий, не отпускал меня ни на секунду.

— Ты слышишь? — прорычал он, ускоряясь. — Я не отпущу тебя никогда.

Каждое его движение было как удар, как наказание и награда одновременно. Я стонала громко, открыто, тело горело, голова кружилась, и мне казалось, что я растворяюсь в нём полностью, без остатка.

Он двигался во мне резко, не давая ни секунды передышки, его толчки были быстрыми, рваными, и я задыхалась от этого напора. Я чувствовала, как кровать дрожит, как мои волосы липнут к лицу, как по спине струйками скатывается пот, и от этого всё казалось ещё реальнее, ещё жарче. День, яркий свет, полуденное солнце, пробивающееся сквозь иллюминатор, делало всё только более диким, будто он демонстративно показывал — ему плевать на время, на место, на всё.

— Смотри на меня, — прорычал он, и я открыла глаза, встретилась с его взглядом. Такой наглый, такой тяжёлый, такой властный. Его рот исказила усмешка, губы блестели от моих слюд, от наших поцелуев. — Ты слышишь, как стонешь? Тебе нравится, как я тебя трахаю?

Я застонала в ответ, не в силах связать слова.

Он откинулся чуть назад, оставив руки на моих бёдрах, и начал двигаться быстрее, глубже, толкаясь так, что я закричала снова. Его пальцы вцепились в мою кожу, удерживая меня на месте, словно я принадлежала ему полностью, словно даже дёрнуться без его разрешения не могла.

— Смотри, как тебя прёт, — хрипло выдохнул он, глядя вниз. — Ты вся мокрая, блядь. Слышишь, как чавкает? Это ты, эльф, это ты вся для меня.

Я закрыла лицо руками, но он тут же резко отдёрнул мои ладони, прижал их к матрасу и склонился ближе, его дыхание обжигало щёку.

— Нет, — рыкнул он. — Не прячься. Я хочу видеть каждое твоё выражение, каждый стон, каждую дрожь.

Он внезапно вышел, и я застонала от пустоты, но он тут же опустился ниже, грубо раздвинул мои ноги шире и накрыл языком мою киску. Я вскрикнула, выгнулась, но он держал мои бёдра железной хваткой, не позволяя даже пошевелиться. Его язык работал быстро, нагло, он ел меня так, будто умирал от голода, будто это был его наркотик.

— Блядь, Дань… — простонала я, задыхаясь.

Он оторвался всего на секунду, поднял на меня глаза, и в них было столько пошлости, что я чуть не кончила только от этого взгляда.

— Кончи для меня, — сказал он хрипло, и снова вернулся к моему клитору, теперь ещё быстрее, грубее, добавив пальцы внутрь.

Я выгнулась так сильно, что чуть не сорвалась с кровати. Его пальцы двигались безжалостно, быстро, глубоко, язык работал на клитор, и я почувствовала, как волна поднимается слишком стремительно. Я пыталась вырваться, но он держал крепко, не давал уйти, и это сводило с ума.

— Дань… я не могу… — закричала я, но он только усилил напор.

И в следующую секунду меня прорвало.

Волна оргазма ударила так сильно, что я закричала громко, пронзительно, а потом почувствовала, как из меня брызнула влага, много, резко, и он даже не отстранился. Он только ещё сильнее прижал рот, продолжал, пока я дрожала, пока меня трясло, пока мир вокруг не превратился в белый шум.

— Вот так, — усмехнулся он, подняв голову, его губы блестели, подбородок был мокрым. — Вот так я люблю. Чтобы ты текла подо мной, кричала так, что наши друзья в шоке.

Я лежала распластанная, тяжело дышала, щеки горели, сердце колотилось. Я чувствовала, как простыня подо мной стала влажной, и это смущало до дрожи, но он смотрел на меня так самодовольно, так жадно, что я знала — ему этого мало.

Он снова подтянулся ко мне, провёл языком по моим губам, впился в рот грубым поцелуем, и я вкусила на себе свой вкус.

— Это только начало, эльф, — хрипло сказал он, прижимая меня сильнее. — Ты даже не представляешь, сколько раз я сегодня тебя доведу.

Я лежала под ним, едва дыша, всё тело было как ватное, каждая клеточка дрожала после новой волны, но он не дал мне даже минуты, чтобы собраться. Его ладони снова скользнули по моим бёдрам, грубо перевернули меня, будто я была лёгкой игрушкой, и он поставил меня на четвереньки, лицом к иллюминатору. Я даже не успела осознать, как мои колени вжались в матрас, как он навалился сзади, руки раздвинули мои ноги шире, и в следующую секунду он снова вошёл в меня — резко, жёстко, без пощады.

Я закричала, уткнувшись в подушку, но он тут же схватил меня за волосы, потянул голову вверх, заставив смотреть в окно, где за стеклом блестели солнечные блики на воде.

— Смотри, эльф, — прорычал он мне на ухо. — Смотри, как тебя ебут среди белого дня. Ты вся дрожишь, а я долблю тебя так, что скоро друзья прибегут.

Его толчки были дикими, пошлыми, и каждый звук — влажный, громкий, безумно возбуждающий. Он нарочно двигался быстро, так что бёдра с глухим шлепком ударялись о мои ягодицы, и сам рыкал от удовольствия. Его рука скользнула между моими ногами, пальцы грубо надавили на клитор, и у меня всё внутри разорвалось на тысячи искр.

— Ты течёшь как шлюха, — хрипел он, сжимая мой затылок и прижимая лицом к стеклу иллюминатора.

Я не могла ответить, только стонала и хваталась за раму окна, чтобы не упасть, а он ускорялся всё сильнее. Он выгнул мою спину, заставил меня подняться на руках, и теперь он трахал меня так глубоко, что я почти теряла сознание.

— Громче, — приказал он, рывком дёрнув мои волосы. — Я хочу, чтобы все знали, как ты орёшь от меня.

Я закричала, и в этот момент он снова довёл меня до грани. Всё тело задрожало, я рухнула грудью на матрас, но он не остановился. Он вытащил член, мокрый, скользкий, и в следующую секунду резко перевернул меня на спину.

Я только успела вдохнуть, как он снова вонзился в меня, навис сверху, прижимая мои бёдра к кровати так, что я даже пошевелиться не могла. Его лицо было рядом — глаза горели, губы прикусаны, на висках выступили капли пота, и он выглядел таким одержимым, что у меня сердце ухнуло куда-то в живот.

— Посмотри на меня, — приказал он, удерживая мой подбородок. — Я хочу видеть твои глаза, когда ты снова кончишь.

Я встретила его взгляд, и это было слишком. Его темп, его сила, его голос, его самодовольная пошлость — всё это слилось в единое безумие, и я снова потеряла контроль, застонала громко, выгибаясь под ним, чувствуя, как оргазм накатывает второй, третий раз, разрывая меня изнутри.

Но даже этого ему оказалось мало. Он вытащил, сдёрнул меня на край кровати, поставил колени на пол и притянул мои бёдра к себе, так что я повисла полусидя, полулёжа. Он вошёл снова, грубо, без предупреждения, и двинулся так яростно, что у меня слёзы выступили на глазах.

— Блядь, вот так, — рыкал он, вбиваясь в меня, хватая за грудь, за бёдра, за всё, что мог ухватить. — Ты моя, слышишь? Я сломаю тебя, я выжму всё, я хочу, чтобы ты сегодня сдохла от удовольствия.

Я не могла ответить, только стонала, кричала, царапала простыню ногтями, и каждый раз казалось, что дальше уже невозможно — но он снова и снова доказывал обратное.

Он трахал меня так яростно, что у меня не оставалось сил даже держаться за что-то. Я только хватала воздух ртом, глаза закрывались сами собой, тело было на грани, будто в любой момент я могла взорваться изнутри. Его руки сжимали мои бёдра так сильно, что наверняка останутся синяки, а толчки были такими глубокими, что я почти кричала от каждого.

— Дань… я больше не могу… — прошептала я, едва дыша.

— Можешь, — прорычал он, и его голос сорвался, стал хриплым, напряжённым. — Держись, эльф, сейчас… сейчас вместе.

Он навалился на меня всем телом, прижал мои руки к подушке, его лоб коснулся моего, и я почувствовала, как дрожит его грудь, как дыхание сбивается, становится всё более рваным. Его глаза горели прямо над моими, и в них было столько дикости и страсти, что я сама едва сдерживала себя, но в тот же миг в них мелькнуло что-то ещё — почти нежность, почти трепет, и это окончательно сломало меня.

Я выгнулась навстречу ему, и в ту же секунду волна оргазма накрыла меня с головой. Я закричала, прикусывая губу до крови, дрожь прошила всё тело, от кончиков пальцев до сердца. А он — он словно почувствовал это, и сам сорвался. Его движения стали судорожными, резкими, он застонал, низко, срываясь, и я ощутила, как он кончает глубоко внутри меня. Горячие рывки, один за другим, так мощно, что у меня самой перехватило дыхание.

Он прижался ко мне всем телом, вдавливая меня в матрас, и несколько секунд мы просто тонули в этом едином порыве, пока наши стоны не стихли, пока дрожь не сменилась тёплой усталостью.

Он не сразу смог подняться, просто лежал сверху, тяжело дыша, его сердце бешено билось прямо у моего, и я чувствовала каждый удар. Потом он приподнялся на локтях, коснулся губами моего лба, щеки, подбородка, и его поцелуи уже не были хищными, не были грубыми — только нежные, тёплые, почти осторожные.

— Моя… — прошептал он, уткнувшись носом в мою шею. — Моя Рина… чёрт, я никогда так не занимался сексом. Эльф, что ты со мной делаешь?

Я гладила его по спине, чувствуя, как он всё ещё горячий, как дрожь не до конца отпустила его. Его волосы прилипли к лбу, и я убрала их ладонью, смотря на него. В его глазах уже не было вызова — только усталая, но такая живая, такая искренняя любовь, от которой сжималось сердце.

— Тролль… — прошептала я, с трудом улыбнувшись. — Ты сводишь меня с ума.

Он усмехнулся и прижался губами к моим, но теперь поцелуй был медленный, тянущийся, такой, в котором больше чувств, чем в сотне слов.

— И буду сводить, пока ты моя, — сказал он глухо, накрывая меня своим телом, словно защищая от всего мира.

Мы пытались отдышаться, он всё ещё лежал на мне, прижимая своим горячим телом к мягким простыням, и я не ощущала тяжести, наоборот — казалось, что я растворяюсь под ним, что он своим весом закрепляет меня в этой реальности, не давая исчезнуть. Его грудь тяжело вздымалась, дыхание было сбивчивым, жарким, и каждый его выдох обжигал мою кожу. Я провела ладонью по его влажной от пота спине, чувствуя, как мышцы под пальцами всё ещё напряжены, будто даже после оргазма он не до конца отпустил ту ярость и страсть, что бушевали в нём минуту назад.

— Больно не сделал? — хрипло спросил он, приподняв голову, чтобы заглянуть мне в глаза. В его взгляде мелькнуло что-то почти детское — тревога, сомнение, желание убедиться, что я не жалею.

— Нет, — ответила я тихо, и в этот миг правда была только в моём голосе. Никакой боли — только огонь, только жажда, только ощущение, что он снова и снова возвращает меня к жизни.

Он усмехнулся, уголки его губ дрогнули, и он прикусил мою шею так, что по коже побежали мурашки.

— Чёрт, Рина, ты бы хоть сдерживала меня… — пробормотал он, и его смех прозвучал низко, глухо, как будто он сам едва верил, что способен шутить после того, что мы только что пережили.

— Мне нравится то, что происходит между нами, — призналась я, почти шёпотом, хотя знала — он услышит. Он всегда слышал меня, даже то, чего я сама боялась сказать вслух.

Он поднялся чуть выше, упёрся ладонью в подушку рядом с моей головой, и его волосы падали на лицо, прилипшие к вискам. Он выглядел безумно сексуально: с растрёпанными прядями, с горящими глазами, с этой небрежной ухмылкой, в которой было и самодовольство, и страсть, и какая-то собственническая уверенность.

— Обещаю, — сказал он неожиданно серьёзно, — как только ты у меня останешься, я покажу тебе такую нежность, о которой ты даже не думаешь. Поняла? Я хотел тебя, Рина, пиздец как хотел с того самого момента, как увидел тебя в салоне. Но я не хочу, чтобы тебе было плохо или больно.

Эти слова ударили по мне сильнее, чем все его толчки минуту назад. Он сказал это так прямо, так грубо и искренне одновременно, что мне захотелось и смеяться, и плакать. Я скользнула пальцами по его щеке, по влажной коже, и притянула его к себе, целуя. Этот поцелуй был совсем другим — ни дикости, ни огня, только нежность, которую он обещал. Медленный, тёплый, тянущийся, в котором не было поспешности, только тихая привязанность.

Мы лежали так, сплетаясь губами и дыханием, и я чувствовала, как постепенно исчезает напряжение, как тело становится лёгким, почти невесомым. Я гладила его плечи, его волосы, и впервые за долгое время мне не хотелось бежать, прятаться, огрызаться. Мне было спокойно.

И вдруг — стук в дверь. Резкий, уверенный, совсем неуместный. Мы оба дёрнулись, и я почувствовала, как краска моментально приливает к моему лицу.

— Дэн! — раздался знакомый голос Влада, и я чуть не закатила глаза. — Я знаю, что ты там с моей сестрой. Так вот, мы скоро будем у причала, надо собираться.

Я закрыла лицо руками, а Даниил только ухмыльнулся, склонился ко мне и тихо чмокнул в висок.

— Договорились, — отозвался он громко, не вставая с кровати. — Но мы не поедем по домам. Ко мне завалимся. Там и переночуем.

— Она хотя бы живая? — снова усмехнулся Влад через дверь, и я едва не ударила ладонью в стену.

— Нет, Владик, я умерла, — выкрикнула я в ответ, и Даниил разразился низким смешком прямо у меня над ухом.

Он прижался к моим губам ещё одним быстрым поцелуем и только тогда нехотя отстранился. Его тело оторвалось от моего, и я тут же ощутила холодок там, где ещё секунду назад было его тепло. Он поднялся, протянул мне мои вещи, которые валялись на полу, и сам начал одеваться. Я смотрела на него, на то, как легко и красиво двигается каждая мышца, как он застёгивает молнию, закидывает через плечо футболку, и сердце сжималось от чувства, которое я уже не могла отрицать.

Как же я этого тролля люблю.

Chapter 19

Даниил.

Мы ехали. Машина мягко покачивалась на волнах асфальта, а свет фар отражался в стеклах, создавая иллюзию движения сквозь мерцающие туннели моих мыслей. Я смотрел на дорогу, но вовсе не замечал её — мои глаза невольно искали Рину, сидящую с Танькой и Максом в другой машине. Сердце сжималось: я знал, что я напугал её словами о будущем, но я видел только ее. Поэтому пришлось говорить с Владом, о планах, уезжать и бросать блондинку, мне не хотелось, но я знал если она узнает.. она не простит.

Да, я почти выиграл пари. Практически доказал себе, что она уже моя, что её сердце и разум, даже если сопротивлялись, уже каким-то образом направлены ко мне. Но именно это осознание делало мне больно: я понимал, что могу разрушить её доверие одним неверным шагом. Мне легче было уйти, исчезнуть из её жизни, чем заставить её страдать ещё больше, если она не готова принять меня полностью, навсегда.

— Дэн, ты же практически выиграл пари, почему ты хочешь уехать? — прозвучал голос Влада, и я внезапно ощутил, как напряжение от ожидания и страха смешивается с раздражением, что кто-то видит мои сомнения.

— Ты прекрасно знаешь почему. Если Рина узнает о споре — она меня не простит, — ответил я, стараясь, чтобы голос не дрожал, но внутри меня дрожал весь мир.

Влад придал газу, и мы почти догнали машину Макса. Ветер бил в лицо, смешивая запах бензина и влажной земли с острым, едким ароматом страха, который сжимал грудь.

— А ты думаешь, она простит, если ты уедешь? — спросил он, и в его голосе сквозила тихая насмешка, будто он понимал меня лучше, чем я сам.

— Не простит, но ей будет легче… — выдавил я, хотя сам ощущал, что говорю нелепости. Легче? Легче будет только мне. Её боль, её взгляд, её сомнения — это всё останется со мной, даже если я уйду.

— Дэн, прости, конечно, — начал Егор. — Но ей в любом случае будет больно.

— Тем более я знаю Кирилла, — сказал Влад, и его слова словно ударили меня по голове. — Он не будет молчать, особенно если дело касается её.

— То есть…? — переспросил я, и сердце сжалось, предчувствуя бурю.

— Уедешь — она узнает о споре, не уедешь — всё равно узнает от Кирилла. Почему я говорил держаться от него подальше.

Я промолчал. Словно весь мир сузился до этого момента: догонять машину, думать о споре, о чувствах Рины, о том, как многое зависит от меня и каждого моего шага.

Машина остановилась около моего дома. Я выдохнул, ощущая одновременно облегчение и тревогу. Выходя, я старался не споткнуться, не выдать своей внутренней растерянности. Следом вышли остальные: Влад, Егор, Макс, Танька и, наконец, Рина. Я подошел к ней, мягко обнял за талию, ощущая, как тело её расслабленно. На лице прекрасная улыбка, и мне так и хотелось куснуть эти вишневые губы.

Мы шагали через территорию, где каждое дерево, каждый куст казались свидетелями моих мыслей и страхов. Дворецкий уже ждал нас у дверей, забрав сумки с таким профессиональным вниманием, что я почувствовал лёгкий прилив неловкости, словно в моём доме чужие глаза следили за каждым моим движением. Мы сняли обувь, и холод плитки под ногами напомнил о том, что каждая деталь этого вечера важна, каждый шаг — как экзамен.

Рина напряглась, когда мы вошли в гостиную, и я заметил, как её пальцы сжались на краю топа, как она слегка отводит плечи назад, будто готовясь к атаке эмоций, которые могут нахлынуть в любой момент. Но она не вырывалась, доверилась мне, и это заставило моё сердце сжаться от чувства ответственности.

Мы остановились в центре комнаты, и перед нами появились родители. Я ощутил странное сочетание тревоги и удивления: Рина на мгновение замерла, её глаза расширились, губы чуть приоткрылись в лёгком удивлении. Влад, казалось, испытывал тот же смешанный поток эмоций.

— МАМА? ПАПА? — одновременно произнесли Влад и Рина, и этот момент был таким смешанным и странным, что я сам невольно улыбнулся, осознавая, что наш ужин станет настоящим испытанием — и для нас, и для наших отношений, и для всех гостей, чьи взгляды уже устремились на нас.

Я стоял рядом с Риной, чувствуя, как её тело слегка напряглось под моим взглядом, а руки, едва заметно сжавшиеся в кулаки, выдавали её внутреннюю тревогу. Мы оба наблюдали за своими родителями, которые сидели вместе в гостиной, оживлённо болтали, смеялись, жестикулировали и демонстрировали привычную теплоту, казалось бы, спокойствие, которое для нас обоих было почти недосягаемым.

И вот мама Рины, с лёгкой грацией и холодным, но внимательным взглядом женщины, которая привыкла анализировать всё и всех вокруг, повернула голову к нам. Её глаза мягко задержались на Рине, оценивая её с той же точностью, с которой художник оценивает полотно, стараясь найти идеальные линии и гармонию.

— Вот, Влада и Коля, познакомьтесь, это наши дети Октябрина и Владислав, — произнесла она ровным, но тёплым голосом.

Рина едва заметно напряглась: плечи приподнялись, спина чуть выгнулась, а глаза метнулись в мою сторону, будто искали помощи. Я почувствовал, как в груди возник странный комок, сердце забилось быстрее, а мысли запутались в ворохе тревоги, волнения и предвкушения.

Моя мама, как всегда излучавшая уверенность и тепло одновременно, сделала шаг вперёд к Рине. Я видел, как её взгляд скользнул по лицу Рины, останавливаясь на глазах, губах, линии шеи, словно проверяя всё — каждую деталь, каждый штрих, каждый изгиб. Моя девчонка, мой эльф, стояла неподвижно, но я чувствовал, как её тело слегка напрягается, готовясь к любому неожиданному шагу.

— Очень красивая у тебя дочь, Клава, — сказала мама, и её голос был одновременно оценочным и тёплым, а я заметил, как в груди Рины мелькнул румянец, глаза чуть расширились, губы чуть дрогнули. — Идеальные черты лица, да и пропорции тела у неё восхитительные. Нет, решено, в новой коллекции моей она будет главным ключом.

Я почувствовал, как желание защитить её вспыхнуло внутри меня: мои руки слегка сжались, а в груди возникло смешанное чувство гордости и тревоги. Я шагнул вперёд и мягко, но твёрдо сказал:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ма, давай не сейчас. Не стоит смущать мою девушку.

Словно ответом на мою осторожность, мама Рины удивленно приподняла брови:

— Андрей, ты слышал?

— Слышал, — спокойно ответил отец Рины, а я почувствовал, как его взгляд коротко оценивает меня, словно проверяя на стойкость, уверенность и готовность быть рядом с её дочерью.

— Мам, пап, вы же должны были прилететь завтра, — удивленно пробормотал Влад, и я заметил, как Рина слегка расслабилась, плечи опустились, глаза перестали бегать в стороны.

— Сегодня мы заехали к старым друзьям, а нас тут такой сюрприз ждал. Оказывается, моя дочь встречается с Даниилом. И вырос же он. Всегда говорила, отбоя не будет от девушек, — пояснила мама Рины, а я ощутил, как сердце снова дернулось от неожиданных слов.

Мама наклонилась к Рине, взяла её руку в свою и мягко улыбнулась:

— Ты не стесняйся, Октябрина. Присаживайся за стол.

Я почувствовал, как Рина чуть смягчилась, глаза блеснули облегчением, а губы чуть дрогнули, словно впервые за долгое время страх начал постепенно отступать. Я обнял её за плечи чуть сильнее, как будто говоря без слов: «Я рядом, не бойся».

Каждый наш шаг к столу был одновременно маленькой победой над тревогой, страхом и неизвестностью. Я ощущал её тепло, её сердцебиение, дрожь в руках — и понимал, что эти минуты станут началом чего-то нового, искреннего и важного.

Мы сели за стол, и мгновение, которое, казалось бы, должно было быть обыденным, обрело какой-то неуловимо напряжённый характер, словно воздух сам по себе стал плотнее, насыщенным ожиданием и едва заметной тревогой. Антонина Павловна, всегда безукоризненно собранная, с привычной степенностью и почти театральной грацией расставляла на столе ужин: мясо с аппетитной, золотистой корочкой, салаты с яркими, почти режущими глаз цветами овощей, аккуратно выложенные на фарфоровых тарелках, и лёгкий аромат свежего хлеба, который смешивался с запахами вина и специй, создавая ощущение, что вся эта трапеза — не просто еда, а целый ритуал, испытание терпения и воспитанности.

Я, ощущая собственную ответственность за атмосферу, словно невидимый страж, аккуратно наложил Рине мясо и салат на тарелку, стараясь сделать это не только из приличия, но и из искреннего желания заботы: движения мои были плавными, размеренными, а взгляд направлен на неё — чтобы она почувствовала внимание и уважение. Потом я медленно налил вино в её бокал, чувствуя лёгкое тепло от тёмного алкоголя, предчувствуя, что этот жест вызовет не только благодарность, но и, возможно, скрытую тревогу.

— Ох, Влада, у тебя такой замечательный сын, — произнесла Клава, её голос дрожал, смешивая удивление с лёгкой завистью, а глаза, большие и яркие, с холодноватым блеском, оценивали меня, словно я был одновременно и гостем, и испытанием. Я почувствовал, как сердце едва заметно учащает ритм, и в груди возникло странное сочетание гордости и лёгкого беспокойства: похвала, пусть и с оттенком придирчивости, всегда немного волнует.

Мы начали ужинать, и я внимательно наблюдал за всеми, чувствуя, как каждое движение, каждый взгляд и вздох создают невидимую сеть напряжения, связующую всех за этим столом. Рине было не привычно: её плечи были сжаты, руки чуть-чуть дрожали, а карие глаза с холодным блеском метались между лицами родителей, словно она пыталась спрятаться за невидимым щитом внутреннего сопротивления. Влад, напротив, сидел с редкой расслабленностью, плечи откинуты назад, руки лежали на столе спокойно, а взгляд, полный лёгкой иронии и уверенности, создавал вокруг него ауру непробиваемого спокойствия. Танька и Макс тихо шушукались, изредка посмеиваясь и скользя взглядами по всему столу, словно пытаясь скрасить напряжение своим тихим, почти незаметным юмором, а Егор непринуждённо переговаривался с Владом, создавая островок привычной лёгкости, который на мгновение разряжал атмосферу, но едва ли мог её полностью смягчить.

— Как ваш уикенд прошёл? — раздался ровный, глубокий голос отца. Я почувствовал лёгкое напряжение, которое мгновенно пронизывало все кости: вопрос казался простым, но в нём скрывалась проверка, тихий контроль границ, напоминание о том, кто здесь главный, и одновременно желание понять, какова энергия этого вечера.

— Всё хорошо, правда, — ответил я, стараясь держать голос ровным, не выдавая ни волнения, ни раздражения. Сердце слегка подскакивало, потому что каждый взгляд за столом был прицелом, и любое неверное слово могло разрушить иллюзию спокойствия.

— Надеюсь, Рина, вам понравилось на яхте? — продолжил он, и я уловил лёгкое оживление в её глазах, хотя губы оставались напряжёнными, словно страждущие, чтобы скрыть эмоции.

— Разумеется. Хорошая компания была, да и вид замечательный, — ответила она, и я почувствовал лёгкое внутреннее облегчение: её голос, хоть и ровный, всё же выдавал скрытое напряжение. Я видел, как её взгляд то и дело скользит по матери, словно Рина ищет там знак, разрешение или одобрение, которого, по всей видимости, ожидать было сложно.

— Владик, а почему ты нам не рассказывал о таких новостях? — спросил Андрей. Его глаза были внимательны и слегка прищурены, словно он проверял, не скрывается ли за словами что-то, что должно быть замечено.

— Если Рина не сочла нужным сообщить вам о её отношениях, значит, она не захотела, — мягко, спокойно и одновременно твёрдо ответил Влад. Его голос был ровный, спокойный, и в нём угадывалась тихая защитная гордость. Я почувствовал, как в груди снова сжалось: желание немедленно стать щитом для Рины усилилось.

— Что за глупое сокращение, Владислав? Её имя — Октябрина, — строго произнесла Клава, её губы сжались, глаза сияли холодом, а кожа на щеках чуть побледнела. Она выглядела готовой к словесной атаке.

— Клава, успокойся, — вмешалась мама, но её голос, мягкий и заботливый, был тихим и почти растворялся среди напряжения.

— Совсем разбаловались без нас, — продолжала Клава, и в этот момент я увидел, как у Рины пропал аппетит: её взгляд стал ледяным, карие глаза сияли сдерживаемой ненавистью, плечи напряглись, а руки сжались на столе. В её позе чувствовалась готовность к обороне, и в груди у меня возникло чувство неодолимого желания защищать её, словно она была не просто девушкой за столом, а хрупким, но сильным существом, нуждающимся в защите от несправедливости.

— Не смей говорить с Владом таким тоном! — её голос прозвучал ледяным, ровным и одновременно колющим, заставляя меня напрячься, готового мгновенно вмешаться, если потребуется.

— Как ты смеешь так общаться с мамой, Октябрина? — вновь прозвучал голос Клавы, почти рычащий, и напряжение достигло пика.

— Дорогая, успокойся, — попытался вмешаться Андрей, его голос был ровным, но я видел, что слова его не обладают той силой, чтобы унять волну эмоций, прокатившуюся по комнате.

— Как заслуживаешь, так и общаюсь, — ответила Рина, и в этот момент я ощутил смесь гордости и тревоги: её слова твёрды, уверены, голос слегка дрожит, но в нём есть непоколебимая решимость. Я знал, что любая попытка нарушить её границы будет воспринята мгновенно и резко. Мой взгляд встретился с её глазами, и я почувствовал, как между нами невидимая связь, обещающая защиту и поддержку, становится ощутимой, почти физически, сжимая моё сердце в ощущении ответственности за её безопасность и спокойствие.

Папа откинулся на стул с едва заметным, но отчётливо читаемым жестом усталости, и его взгляд, слегка прищуренный, направился на меня — взгляд, который одновременно проверял и оценивал, словно пытаясь понять, кто я есть на самом деле и что значит мое присутствие рядом с Риной. В тот момент я почувствовал странное, почти физическое напряжение: сердце сжалось в груди, а руки слегка задергались, будто хотели защитить её от этого мира, который порой был слишком жесток.

Я видел, как Рина ловко скрывает эмоции за лёгкой маской безразличия, но в её глазах — карие, глубокие, почти непробиваемо тёмные — мелькнуло что-то, что выдаёт интерес и, возможно, уважение. Её тело слегка откинулось назад, плечи напряжены, а руки сжаты на коленях под столом. Она — словно тигр в клетке: внешне спокойна, а внутри бушует непокорная энергия. И я понял, что отец, заметил это — и что ему это понравилось. Еще бы: характер у неё как сталь, а внешность — почти ангельская, тонкие черты лица, светлая кожа, мягкие волосы, которые аккуратно ложатся на плечо. И все это сочетание силы и нежности притягивает, словно магнит.

— Рина, а на кого вы учитесь? — голос отца прозвучал ровно, но с лёгкой настойчивостью, словно пытался проникнуть через её барьер. Я видел, как его глаза следят за каждой реакцией девчонки, пытаясь прочитать не только слова, но и малейшие колебания души.

— На дизайнера интерьера, — ответила она, и её голос был чётким, уверенным, но в нём скользнула лёгкая нота оборонительной осторожности. Она чуть наклонила голову, будто проверяя реакцию, оценивая, насколько далеко можно раскрыться перед родителями.

— И тебе нравится? — продолжал он, слегка наклонившись вперёд, взгляд его был пытливым, но мягким, словно отец, который одновременно хочет понять и защитить.

— Нравится, — сказала она, и я ощутил, как по её голосу пробежала тихая искра гордости. — Конечно, это не гимнастика, но тоже неплохой вариант для карьеры.

Я не мог не заметить, как её слова звучат почти как оправдание перед родителями, как будто она чувствует, что выбор, который она сделала, может быть подвергнут критике. Я видел, как Андрей расслабляется, но Клава напрягается, сжимая пальцы на столе до бела. Она вся — высокий, худой силуэт с жёсткими чертами лица, губы плотно сжаты, глаза сверкают холодом, голос готов рваться на крик. Она всегда была такой — острая, требовательная, почти жестокая в своей прямоте, в то время как Андрей мягко управляет ситуацией.

— А что с гимнастикой, дочь? — осторожно спросил Андрей, его тон был лёгким, доброжелательным, он старается смягчить напряжение, но его глаза не отводятся от лица Рины, внимательно следя за каждым её движением.

Я сидел и наблюдал, и вдруг в голове щёлкнуло — как зеркало: Андрей передаёт Рине свой характер, мягкость, терпение, способность видеть человека; Клавдия — её мать, передала характер стальной и властный, умение давить, ставить рамки. Теперь я видел всю картину целиком: характер Рины — от матери, внешность — от отца. Влад — полный противоположный вариант: внешность матери, характер отца. Двойняшки… черт побери, природа, видимо, любит эксперименты.

— Пришлось уйти, — коротко, почти спокойно ответила Рина, но я видел, как её челюсть чуть напряглась, а взгляд метнулся к маме, будто проверяя реакцию на это откровение.

— Пришлось уйти? Ты к этому шла восемнадцать лет! — Клава вдруг взорвалась. Голос её резко прорезал воздух, на щеках выступили красные прожилки, губы скривились в полусдерживаемом гневе, глаза сверкали почти опасно. Она наклонилась вперед, плечи чуть дрожали, пальцы сжаты в кулаки — каждая клетка её тела кричала о возмущении.

Я не мог молчать, не мог стоять в стороне, чувствуя, что границы Рины нарушены. В груди бурлила смесь гнева и защиты, каждый мускул напрягался, сердце стучало так, будто готово прорваться наружу.

— Я не потерплю такого отношения к Рине, — сказал я твёрдо, голос громкий, но сдержанный, дыхание ровное, взгляд направлен прямо на Клаву. Я видел, как она мгновенно обескуражилась, немного отступила, но гнев ещё горел в её глазах.

— Да как ты смеешь?! — её голос рванулся наружу, но уже с заметной ноткой растерянности.

Танька, пытаясь сгладить конфликт, мягко вмешалась:

— Клавдия, поспокойнее. — Её голос был ровным, спокойным, как тихая река, которая пытается разлить воду на горящие угли. — Вы может не знаете, но Данька любит вашу дочь и будет её защищать, даже от родителей своих. Не думаю, что в доме мэра можно так разговаривать.

Я видел, как напряжение повисло в воздухе, как глаза всех присутствующих бегают по комнате, фиксируя каждое движение. Рина слегка расслабила плечи, словно почувствовала мою поддержку, а в её глазах появилась едва заметная искорка благодарности и доверия. Я же чувствовал, как внутренняя буря не утихает: это был момент защиты, момент, когда я осознал всю глубину ответственности за её безопасность, за её спокойствие, и это ощущение было одновременно тяжёлым и одновременно удивительно вдохновляющим.

Клавдия, словно вечно натянутая струна, не расслаблялась ни на секунду: плечи были высоко подняты, руки сжаты в напряжённые кулаки, взгляд сверкал едва скрытой угрозой, а губы были плотно сжаты, словно она сдерживает взрыв гнева. Андрей же напротив, словно контрастная тень, сидел спокойно, расслабленно опершись на спинку стула, и, обменявшись парой лёгких, почти игривых фраз с Риной, создавал впечатление, что этот семейный хаос для него привычен, что он способен гасить любой пожар с улыбкой и лёгкой шуткой.

Мои родители, сдержанные и невозмутимые, спокойно сидели за столом, обмениваясь вопросами о наших отношениях, но без давления. Я же, напротив, ловко перехватывал инициативу, направляя разговор в спокойное русло, стараясь оградить Рину от лишнего стресса — она и так смотрела на мать своими карими глазами, полными ледяного гнева, будто готовая сразиться взглядом с любым, кто посягнёт на её спокойствие. Влад тем временем оживлённо общался с остальными, его смех и жесты заполняли пространство легкой непринуждённостью, создавая странный контраст с напряжённой атмосферой у нашего стола.

— Владислав, Октябрина, нам пора! — прозвучал резкий, холодный голос Клавдии, словно клинок, разрезающий воздух. — У нас серьёзный разговор будет дома.

Но никто не спешил собираться. Тишина растянулась на несколько секунд, наполненная напряжением, взглядами, оценивающими ситуацию.

— Клава, сегодня ребята остаются у нас, — мягко сказала мама, её голос был тёплым, спокойным, как тихий ручей, который пытается смягчить бушующее море.

— Исключено, — холодно отрезала Клавдия. — Мои дети должны пойти с нами.

— Дорогая, ну ты чего? Отдохнём, завтра поговорим, — пытался вмешаться Андрей, с надеждой унять напряжение, но уже чувствовалась отчётливая усталость в голосе, смешанная с лёгким раздражением.

— Мне всё равно. Если я нахожусь в доме мэра, это не значит, что я не могу забрать своих детей, — её голос был твёрд и непреклонен, глаза горели почти опасным огнём.

Я видел это и ощущал нарастающий прилив гнева и защитного инстинкта: каждая клетка тела требовала немедленно встать и заступиться. Рина, словно фея в броне, поднялась с места, её движения были уверенными, шаги чёткими и решительными, спина прямой линией, взгляд, полный ледяного достоинства, устремлён на мать. Она подошла, не уступая ни на сантиметр, поравнялась с Клавдией и, сдержанно, но непреклонно, произнесла:

— Можете идти.

Клавдия замерла на мгновение, глаза её сузились, губы чуть дрогнули, и она тихо, сквозь зубы, произнесла:

— Что ты себе позволяешь, Октябрина?

Рина, не моргнув, холодно ответила:

— Вас не было с нами. Дайте подумать… а да, девять лет. Уезжали с отцом на свои раскопки на месяцы, а с нами проводили не более месяца. Какое ты хочешь отношение к себе, мамочка?

Я видел, как Клавдия внезапно замахнулась рукой, но Рина даже не дрогнула, словно стальной щит отразил удар ещё до того, как он был нанесён.

— Клава, — отозвался отец, и его голос прозвучал твёрдо, но сдержанно, — не советую поднимать руку в моем доме. Особенно при моем сыне. Здесь всюду охрана, я могу распорядиться так, что вас выкинут отсюда через секунду.

— Мне плевать, Коля, — рявкнула Клавдия. — Она моя дочь, и я имею право её забрать.

— Не имеешь, она совершеннолетняя, и находится с моим сыном, — вмешалась моя мама, её спокойный голос, наполненный железной уверенностью, разрезал воздух, словно холодный ветер.

— Нашли с кем своего сына сводить! — хмыкнула Клавдия, но в её голосе уже прозвучало раздражение от того, что контроль ускользает из её рук. — Хотя бы уточнили, кто рядом с ним.

— Мы знаем о Рине достаточно, — подтвердил отец, взгляд твёрдый, без малейшего сомнения.

— То есть вас устраивает, что моя дочь… шлюха? — в её голосе прозвучала отчаянная попытка обрушить моральное давление, но это уже было поздно.

Рина отшатнулась, но не в страхе, а словно предостерегая всех от дальнейшей агрессии. Мои родители замерли, а я почувствовал, как напряжение в груди перешло в ледяной кулак: это был момент истины, момент, когда нужно было держаться стойко.

— Ну расскажи, Октябрина, о своих похождениях, — строго и с вызовом произнесла Клавдия, глаза сверкают холодом. — Хоть один человек нам открыл глаза, твоя подружка Лиля.

— Мама, прекрати, немедленно! — вскочил Влад, плечи его дрожали от внутреннего напряжения, голос звучал словно стальной клинок.

— А ты её ещё защищаешь? — прищурилась Клавдия, словно проверяя, кто сильнее.

— Она моя сестра, и, в отличие от тебя, я принял это, потому что знаю, через что она прошла, — грозно сказал Влад, взгляд твёрдый, уверенный, готовый к любой конфронтации.

— Лучше вам покинуть мой дом, — вмешался отец, голос был ровным, но несокрушимым. — Клавдия, я не думал, что ты можешь так очернить свою дочь. Мой сын взрослый человек, он выбрал её, и скорее всего знает её лучше, чем вы.

Клавдия развернулась и ушла, её шаги были тяжёлыми, но с ноткой горькой злости. Андрей тихо извинился, поцеловал Владика и Рину в щёку, и ушёл вслед за женой. В гостиной повисла тихая, почти нереальная тишина — дыхание, тихие звуки часов, лёгкое шуршание мебели.

— Рин, сестренка, не слушай её, — тихо шептал Влад, обнимая её за плечи, пытаясь придать тепла и уверенности, его глаза искрились заботой и тревогой одновременно.

— Ма, где у нас успокоительное? — спросил я, пытаясь взять контроль над ситуацией, ощущая, как напряжение сдавливает грудь.

— На кухне, на верхних полках, — ответила мама, голос ровный и спокойный, словно маяк среди шторма.

Я отодвинул стул и направился на кухню, каждый шаг был тяжёлым, мысли кружились, сердце стучало, руки слегка дрожали. «Чёртов вечер», — пробежало в голове.

— Дэн, нашатырь неси, — сказал Егор, и я понял, что всё может быть гораздо серьёзнее, чем кажется.

Антонина Павловна уже приготовила аптечку, и я вернулся в гостиную, где Рина лежала без сознания на диване, её лицо бледное, дыхание едва заметное. Я достал нашатырь, смочил ватку и протянул Владу, ощущая, как адреналин, страх и гнев смешиваются в одной сплошной пуле решимости: я не позволю никому причинить ей боль.

Рина пришла в себя, будто вынырнула из тягучего кошмара, глаза её медленно распахнулись, ресницы дрогнули, и в зрачках отразился мягкий свет лампы, колышущийся в полутёмной гостиной. Влад, всё ещё державший её за плечи, помог аккуратно приподняться, поддержал под спину, словно боялся, что сестра снова может упасть в забытьё. Его лицо, обычно уверенное и спокойное, было напряжено, губы сжаты в тонкую линию, взгляд метался — от её лица к нам и обратно, в каждом его движении читалась тревога и защита.

— Рин, ты как? — первым нарушил тишину Макс. Его голос был тихим, осторожным, но в нём слышалась неподдельная забота. Он подался вперёд, ладони сжал на коленях, словно сам готовился подхватить её, если станет хуже.

Рина слабо улыбнулась, но эта улыбка была натянутой, усталой.

— Перенервничала, — выдохнула она, и её голос, обычно звонкий и живой, теперь звучал тускло, словно лишённый привычной силы.

Отец, сидевший рядом, чуть наклонил голову и, обменявшись коротким взглядом с мамой, заговорил твёрдо и властно, но без излишней строгости:

— Антонина Павловна, проводите, пожалуйста, ребят в комнаты. Нам надо поговорить.

Антонина Павловна, всегда деликатная и спокойная, кивнула и жестом пригласила Макса, Егора, Влада и Таньку следовать за ней. Те нехотя поднялись, бросая тревожные взгляды на Рину — каждый из них явно не хотел оставлять её в таком состоянии, но понимал, что разговор с родителями необходим. Их шаги стихли где-то в глубине коридора, и гостинная опустела, наполнившись тягучим, почти звенящим молчанием. Остались только мы: я, Рина и мои родители.

Мама первой нарушила паузу. Она тихо пересела ближе к Рине, мягко взяла её холодную руку в свою, пальцами осторожно погладила тыльную сторону ладони. В её жесте было всё — забота, участие, желание согреть.

— Рина, я так понимаю, у тебя с братом, с родителями сложные отношения? — спросила она, её голос был тихим, мягким, будто тёплый плед, которым укрывают замёрзшего ребёнка.

— Это мягко ещё сказать, — вздохнула Рина, взгляд её упал вниз, она будто стеснялась поднять глаза, боясь встретиться со мной или с мамой.

Я видел, как одна прядь светлых волос выскользнула из её небрежного хвоста, легла на щёку, и мама, с какой-то нежной материнской привычкой, осторожно заправила её за ухо. Этот маленький жест будто сломал барьер между ними: Рина, которая всегда держала оборону, позволила себе чуть расслабиться.

— Простите, что так получилось, — почти шёпотом сказала она, будто виня себя за весь тот кошмар, что только что произошёл.

Мама покачала головой, улыбнулась чуть грустно.

— Не извиняйся. Клавдия бывает строга… Это не первый раз. — в её голосе чувствовалось сожаление, но и усталое примирение с чужим характером. — Может, тебе что-то нужно? Ты только скажи.

— Да нет, ничего не надо, — покачала головой Рина.

Я не выдержал, почувствовав, как во мне снова поднимается то же чувство, что и во время перепалки с её матерью — желание оградить, закрыть от всего, что может причинить ей боль.

— Ма, я смогу о ней позаботиться. — слова сами вырвались наружу, без колебаний. — Но Рину я из нашего дома не выпущу, пока в городе её мать.

Отец, всё это время молча наблюдавший, кивнул, его тяжёлый взгляд был сосредоточен на Рине, но голос прозвучал спокойно, уверенно:

— Сын прав. Стресс ей сейчас не нужен.

Мама мягко сжала пальцы Рины, наклонилась чуть ближе.

— Риночка, если ты, конечно, захочешь остаться, чувствуй себя как дома. Но нам бы с Колей хотелось понять твои отношения с родителями…

Рина подняла на меня глаза — карие, огромные, блестящие тревогой. В этом взгляде было всё: просьба, немой крик «не сейчас», и вместе с тем беззащитность, от которой сердце сжималось. Она не сказала ни слова, но я понял её без слов.

— Ма, па, давайте мы сегодня отдохнём, а завтра обо всём поговорим, — твёрдо сказал я, удерживая её взгляд, словно обещая, что всё будет хорошо.

— Ты прав, — согласился отец, встал с кресла. — Рина, тебе покажет комнату Даня.

Мама наклонилась, поцеловала Рину в макушку, чуть задержавшись, словно передавала ей через этот поцелуй свою теплоту и поддержку. Улыбнулась мягко, а затем вместе с отцом они вышли, направляясь в кабинет.

Я остался с ней. Я взял её за руку — её пальцы были всё ещё прохладными, но она не отдёрнула ладонь, наоборот, доверчиво вложила её в мою. Это было для меня важнее любых слов.

Я повёл её к лестнице. В голове стучала одна мысль: я не смогу заснуть, зная, что где-то в этом доме, пусть даже за стеной, она будет лежать одна, уязвимая и хрупкая после всего, что произошло. Нет, лучше пусть будет рядом со мной. Я должен чувствовать её дыхание, слышать, как она двигается, знать, что с ней всё в порядке.

Мы поднялись на второй этаж. Её лёгкие шаги звучали почти неслышно, и каждый раз, когда я оборачивался, чтобы убедиться, что она идёт рядом, я ловил её взгляд — усталый, но благодарный. И этот взгляд грел меня сильнее любых слов.

Я открыл дверь в свою комнату, впуская её первой. Она остановилась на пороге, будто нерешительно, огляделась — её взгляд скользнул по моим книгам, по столу у окна, по креслу, заваленному вещами. Но дольше всего она задержалась на кровати.

Я видел, как в её глазах промелькнула тень сомнения, даже лёгкий испуг, словно мысль «а вдруг он ждёт от меня чего-то, чего я не смогу дать сейчас». И мне стало больно — не от того, что она может отказать, а от того, что она в принципе могла подумать обо мне так, после всего.

— Рин… — позвал я тихо, и она обернулась. Я шагнул ближе, не отпуская её руки. — Я не собираюсь тебя ни к чему принуждать. Мне важно одно — чтобы ты спала сегодня спокойно. Рядом.

Она выдохнула, плечи расслабились, и эта едва заметная дрожь, что держала её с самого ужина, будто на секунду отпустила. Она улыбнулась — устало, бледно, но так искренне, что у меня сжалось сердце.

— Ты иногда слишком много обо мне понимаешь, — прошептала она.

— А ты иногда слишком много скрываешь, — ответил я так же тихо, и, наклонившись, поцеловал её в висок. Её волосы, чуть растрёпанные после всех этих сцен, пахли чем-то простым и домашним, шампунем с едва уловимой сладостью.

Я усадил её на кровать, сам сел рядом. Она села ровно, но я видел, как её ладони невольно сжимаются в кулаки на коленях, будто она ещё не отпустила ту тяжесть, что свалилась на неё. Я осторожно коснулся её пальцев, разжал их, переплёл со своими.

— Она ненавидит меня, — вдруг сказала Рина, глядя в пустоту. Голос её дрогнул. — Родная мать. Ненавидит. Как будто я не человек, а ошибка, которую нужно вычеркнуть.

Я не сразу ответил. Потому что любое моё «нет, это не так» прозвучало бы жалкой ложью. И вместо слов я просто притянул её к себе, обнял крепко, почти жёстко, словно хотел силой удержать её от мысли, что она может быть нежеланной или лишней.

— Пусть ненавидит, — сказал я, и мой голос прозвучал хрипло. — Пусть хоть весь мир встанет против тебя. Я всё равно не отпущу.

Она уткнулась лбом мне в грудь, и я почувствовал, как её дыхание стало частым, горячим. Может быть, она плакала, но я не решился посмотреть — просто гладил её по спине, по волосам, пока её дыхание не стало ровнее.

— Дань… — наконец прошептала она, поднимая на меня глаза. — А если она не отстанет? Если она сделает всё, чтобы мы… не были вместе?

Я коснулся её щеки, провёл большим пальцем по коже, чувствуя, как горячо она пылает.

— Тогда мы сделаем всё, чтобы быть вместе. Я не знаю, каким будет это «всё». Но знаю точно: я выбрал тебя. И не откажусь.

Она снова опустила взгляд, но я видел, как уголки её губ дрогнули. Она улыбнулась, слабой, почти невидимой улыбкой. И этой улыбки мне было достаточно, чтобы понять — мы переживём это.

Я уложил её на кровать, накрыл пледом. Сам лёг рядом, поверх, обнял, прижал к себе, как самое ценное, что есть у меня в жизни. Её дыхание постепенно стало ровным, и через несколько минут я понял, что она заснула, всё ещё держа мою руку.

А я лежал и смотрел в потолок, чувствуя, как тяжесть этого вечера давит на грудь. И клялся себе: не позволю никому — даже её матери — снова довести её до того, чтобы она теряла сознание от боли.

Я лежал, не закрывая глаз, и чувствовал, как каждое дыхание Рины отзывается у меня в груди. Она спала, укрывшись пледом, доверчиво прижавшись ко мне, как будто искала защиты даже во сне. А я — я смотрел в темноту потолка и не мог успокоиться.

Первое, что крутилось в голове — Лиля. Её лицо, её фальшивая, липкая улыбочка, этот голосок, вечно пропитанный ядом и сладкой патокой одновременно. Как же она могла? Подруга — мать её… подруга! Человек, который знал каждую боль Рины, её слёзы после тренировок, её срывы, её страхи, и при этом — пошла и первой же побежала в уши матери. Рассказала так, будто с удовольствием, будто ждала, когда Рину ударят этим. Я сжал кулаки так, что костяшки побелели. В груди поднялось что-то горячее, злое, едкое. Если бы Лиля сейчас стояла передо мной, я не знаю, сдержался бы или нет. Но точно знаю — я никогда не позволю ей даже приблизиться к Рине. Пусть забудет дорогу к ней, пусть исчезнет из её жизни.

А потом я снова вспоминал лицо Клавдии. Холодное, жестокое, словно высеченное из камня. Это же мать. Родная мать. Я не мог уложить в голове, как можно с таким презрением, с такой ненавистью смотреть на дочь. Ведь Рина — это свет, это целый мир, это девочка, которая умеет быть гордой, дерзкой, упрямой, но вместе с этим такой нежной, ранимой. И её мать — вместо того, чтобы защищать, прижимать к себе, выбрала унижать и ломать. Я злился на неё с каждым вздохом, злился так, что хотелось сорваться с кровати и кричать. И в то же время — мне было страшно. Потому что я понимал: если она захочет, она может ещё долго отравлять жизнь Рине. И вот с этим мне придётся бороться.

Но в этой злости, в этой тьме внутри меня был и свет — мои родители. Я видел, как мама держала Рину за руку, как поправляла выбившуюся прядь, словно Рина — её родная дочь. Как отец говорил спокойно, но жёстко, вставая на защиту. Они не колебались ни секунды. Не сомневались в моём выборе, не задавали лишних вопросов, не копались в прошлом Рины. Просто приняли её. И в тот момент я понял, что благодарен им так, как, наверное, никогда раньше. Благодарен за то, что они воспитали меня так, что я могу любить. За то, что они сами умеют любить без условий.

Я повернул голову и посмотрел на Рину. Она спала, ресницы дрожали во сне, губы чуть приоткрыты, дыхание тихое, ровное. И я шепнул одними губами, так, чтобы только я слышал:

— Я не отдам тебя никому. Ни Лиле, ни матери, ни кому-то ещё. Я сам буду твоей семьёй, если надо.

Chapter 20

Рина.

Я проснулась довольно поздно — солнце уже заглядывало в окна густыми золотыми лучами, пробиваясь сквозь полупрозрачные шторы, и, кажется, было уже далеко за утро, ближе к полудню. Первое мгновение я лежала неподвижно, пытаясь понять, где нахожусь: комната была чужой и одновременно до странности уютной, запах — не мой, но почему-то родной, простыни свежие, прохладные, а воздух в комнате пропитан чем-то тёплым и спокойным. И только когда мой взгляд упал на рыжего тролля, раскинувшегося рядом и спящего на боку, с мягко прищуренными глазами, дыханием ровным и чуть слышным, сердце будто отпустило, и я сразу поняла — я в безопасности.

Я осторожно, почти бесшумно выбралась из кровати, чтобы не потревожить его сон, и отправилась в душ. Ванная встретила меня неожиданно — мои шампуни, мои маски, любимый гель для душа стояли на полке, аккуратно расставленные, словно ждали меня. Значит, он вчера, пока я, наверное, уже спала, достал всё из моей сумки, расставил по местам, подумал обо мне… Эта забота пронзила меня до глубины души. Я позволила себе расслабиться под горячими струями воды, закрыла глаза, чувствуя, как уходит тяжесть вечера, как смываются остатки боли и злости, оставшиеся после разговора с матерью. Помыла голову, втирая в волосы пену, и впервые за долгое время поймала себя на том, что мне приятно, что я чувствую себя женщиной, а не солдатом в вечной войне с миром.

Завернувшись в полотенце, я вернулась в комнату. Даня уже не спал. Он лежал на спине, рыжие волосы растрёпаны, в ярко-зелёных глазах горел тот особый свет, от которого у меня всегда перехватывало дыхание.

— Извини, что разбудила, — тихо сказала я, подходя ближе.

Я склонилась и осторожно коснулась его щеки поцелуем. Но в ту же секунду он схватил меня за запястье, резким, но мягким движением потянул к себе и уложил на кровать. Его губы нашли мои губы — поцелуй был глубоким, горячим, властным, и в то же время таким нежным, что в груди защемило. Полотенце соскользнуло с моего тела, и я почувствовала, как его руки — большие, сильные, чуть грубые — скользнули по моей коже, изучая каждую линию, каждый изгиб.

— Эльф, — хрипло прошептал он, прижимаясь к моей шее и оставляя там влажные поцелуи, — ты для меня самый большой десерт.

Его голос прозвучал низко, почти рыком, и от этих слов меня прошибла дрожь. Я подняла взгляд на него, и наши глаза встретились. Его зелёные глаза горели, смотрели пристально, требовательно, и в то же время я видела в них вопрос, просьбу, ожидание моего согласия, моего разрешения.

Я улыбнулась — не столько губами, сколько глазами, всем телом, всем сердцем — и обвила его бёдра своими ногами, прижимая его к себе ближе, не оставляя сомнений. Я сама потянулась к нему, впилась в его губы поцелуем, и все сомнения, все воспоминания о вчерашнем вечере, обо всех словах матери растворились. Оставалось только этот день, этот тролль с рыжими волосами, его руки, его дыхание, его сердце, стучащее в унисон с моим.

Его руки были повсюду — горячие, требовательные, чуть грубые, и от этой грубости внутри меня вспыхивал огонь, тот самый, который я не могла погасить ни разумом, ни волей. Он целовал меня так, будто хотел оставить метки на каждом миллиметре кожи, будто сам воздух между нами был ему ненавистен, и он пытался стереть его, прижимая меня к себе всё сильнее.

— Ты сводишь меня с ума, эльф, — прошептал он хриплым голосом, когда его губы коснулись мочки моего уха. — Ты сама не понимаешь, что творишь со мной. Я хочу тебя каждый миг, каждую секунду, как только дышу.

Его слова звучали нагло, дерзко, пошло — и от этого сердце билось чаще, тело отзывалось быстрее, чем я успевала подумать.

— Тролль, — выдохнула я, пытаясь улыбнуться, но улыбка превратилась в тихий стон, когда он скользнул ладонью по моему бедру, сжимая его сильнее, чем следовало, почти оставляя синяк. — Ты ненасытный.

— Конечно, ненасытный, — ухмыльнулся он, впиваясь губами в мою шею, а потом спускаясь ниже, оставляя горячие, влажные следы. — Разве можно насытиться тобой? Я хочу, чтобы ты знала — я не собираюсь отпускать тебя ни днём, ни ночью.

Он говорил такие слова, от которых я смущалась, краснела, и одновременно чувствовала, как в животе рождается дрожь, как будто сама кровь становилась горячей. Я пыталась отвернуться, закрыть глаза, но он подхватил мой подбородок пальцами, заставил смотреть на него, прямо в его ярко-зелёные глаза.

— Смотри на меня, эльф, — приказал он низко, и в его голосе было столько власти и страсти, что я подчинилась, даже не осознавая, что делаю. — Я хочу видеть, как ты теряешь голову рядом со мной.

Его движения становились резче, жёстче, он будто испытывал мою выдержку, мои границы, и каждый раз, когда я думала, что не выдержу, он находил новый способ свести меня с ума. Он шептал на ухо грязные, дерзкие слова, от которых у меня горели уши, а тело предавало меня и отзывалось всё сильнее.

— Ты моя, слышишь? — сказал он, впечатываясь в меня и прижимая к матрасу так, что казалось, я стала частью его, неотделимой. — Только моя, эльф. Ни у кого больше не будет твоих стона, твоего тела, твоих карих глаз, когда они дрожат от желания.

Я ненавидела его за то, как он умел меня смущать, за то, как легко заставлял меня стонать его именем, проклинать его и в то же время молить, чтобы он не останавливался. Я ненавидела — и обожала одновременно.

Мы почти одновременно сорвались — будто удерживали этот миг до последнего, будто боялись признаться себе, что уже не можем сопротивляться, и когда всё внутри меня взорвалось, сотрясая тело волнами удовольствия, я чувствовала, как тролль прижимает меня сильнее, глухо рычит в самое ухо, будто метит, будто утверждает власть надо мной.

Я обессиленно уронила голову на подушку, вся в дрожи, сердце колотилось так, что казалось — ещё секунда, и оно выпрыгнет наружу. Я думала, что всё, что он наконец оставит меня в покое, даст отдышаться, даст время снова собраться, но нет — этот ненасытный рыжий черт даже не собирался останавливаться.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я уже хотела выдохнуть, обнять его, а он вдруг дернулся снова, резко, нагло, так, что я вскинула голову и с возмущением уставилась на него.

— Ты что творишь?! — выдохнула я, пытаясь оттолкнуть его ладонями, но он был сильнее, и его зелёные глаза только смеялись надо мной.

— А что, эльф, — ухмыльнулся он, продолжая в том же бешеном ритме, от которого у меня подкосились ноги и я вцепилась в простыню. — Ты думала, я на один раз пришёл? Ты меня плохо знаешь.

— Даня! — простонала я, и в этом звуке было и злость, и мольба, и отчаяние, потому что тело уже снова предавало меня, отвечало на его грубую настойчивость, хотя голова кричала «хватит».

— Ты злишься, да? — он наклонился к моему лицу, и его дыхание обжигало мои губы, а в глазах плясали озорные искры. — Ну так злись, мне даже нравится видеть, какая ты дикая, когда бесишься на меня.

Я чувствовала, как вся вспыхиваю — от стыда, от раздражения, от того, что он снова заставляет меня тонуть в этом бешеном вихре. Хотела сказать ему что-то резкое, но вместо слов вырвался стон, громкий, предательский, и Даня расхохотался, поцеловав меня в губы жёстко, нагло, с вкусом своей победы.

— Вот так, эльф, — прошептал он, сжимая мои запястья так, что я не могла пошевелиться. — Ты можешь злиться сколько угодно, можешь называть меня троллем, засранцем, ненасытным ублюдком, но всё равно ты моя.

Я зажмурилась, кусала губы, пытаясь подавить новые стоны, но он всё равно вытягивал их из меня, как будто это была его любимая игра — довести меня до грани, заставить потерять контроль, а потом смеяться над моей злостью и бессилием.

Мы не вылезали из кровати больше двух часов. Казалось, тролль и сам себе не позволял остановиться — снова и снова тянулся ко мне, жадно, ненасытно, с каким-то почти животным упорством, и каждый раз доводил меня до грани, а потом за неё. Даже в душе он не оставил мне ни единого шанса на отдых, превращая простую воду в продолжение игры, в дразнящий поток, в повод держать меня крепче, прижимать сильнее. Я едва стояла на ногах, но он всё равно не отпускал, и только когда мы оба окончательно вымотались, он всё-таки остановился.

Он протянул мне свою футболку и мягкие спортивные шорты, заверив, что позже принесут мою одежду, и что я больше никуда от него не сбегу, потому что теперь я под его защитой. В тот миг он выглядел опасно-прекрасным: взъерошенные рыжие волосы, всё ещё влажные после душа, ярко-зелёные глаза, сияющие азартом и какой-то мужской самоуверенностью, и улыбка — наглая, довольная, хищная. Я не стала спорить — просто оделась быстро, чтобы вырваться хоть на несколько минут, пока он не решил снова меня поймать.

Особняк мэра при дневном свете был совсем другим. Вчера я едва успевала смотреть по сторонам, слишком много всего случалось, слишком много напряжения, а сейчас я шла по коридорам, и меня не покидало ощущение, что в этом доме можно заблудиться. Высокие потолки, витражи, мраморные полы, картины в золочёных рамах — всё это было величественно, но при этом не давило, а скорее окутывало мягким ощущением безопасности.

Я кое-как нашла кухню. Просторная, светлая, с огромными окнами и длинным деревянным столом, накрытым кружевной скатертью. За столом сидела мама Дани, Влада, и что-то чертила в альбоме. Она выглядела спокойно и даже уютно — в домашнем платье пастельного оттенка, волосы собраны в пучок, на носу лёгкие очки. Она заметила меня первой, подняла взгляд и улыбнулась.

— Доброе утро, Владислава… — я запнулась, чувствуя, что не знаю её отчества, и вдруг мне стало неловко.

Она рассмеялась тихо, с теплом:

— Можно просто Влада.

Я налила себе холодной воды, отпила жадно, словно всё ещё смывая жар от утренней «битвы» с её сыном. Села рядом, и её спокойствие как будто передалось мне.

— Как спалось? — спросила она мягко.

— На удивление… без кошмаров, — ответила я честно. И сама удивилась тому, как легко слетели эти слова.

Она снова улыбнулась и протянула мне лист с наброском.

— Как тебе? Я раздумываю, какое тебе платье лучше подойдёт. Мне бы очень хотелось увидеть тебя в качестве модели.

Я посмотрела на рисунок. Это было блестящее, дерзкое платье с множеством деталей. Красивое, но не совсем моё. Я вздохнула и вдруг почувствовала желание не просто отказаться вежливо, а показать — как я это вижу.

— Можно я кое-что поправлю?

Она протянула мне карандаш. И я уже не думала — просто увлеклась.

— Я не очень люблю блеск, — сказала я, стирая рукава. — Мне кажется, плечи и руки лучше оставить открытыми. Это придаст образу лёгкости. Верх — корсет, дерзкий, сексуальный, подчёркивающий изящество тела. Юбку я бы сделала «колокольчиком», выше колен, чтобы ноги выглядели длиннее, но при этом это не выглядело бы вульгарно.

Я рисовала и говорила, будто забыв, что рядом сидит мама Даниила, будто я снова вернулась в то состояние, когда придумывала образы ради себя, ради ощущения свободы.

— Вместо излишнего блеска можно добавить кружева, или же тонкие линии из бусин, создающих орнамент. А ещё я думаю… — я уже увлеклась окончательно, дорисовывая линии — можно соединить верх и низ кружевом, которое ляжет на кожу живота, закрепив всё на тонких металлических колечках. Тогда получится и праздничный вариант, и повседневный костюм: корсет и юбка. Это будет смотреться современно, дерзко и при этом стильно.

Я протянула ей исправленный эскиз. Она смотрела на него долго, с каким-то неподдельным восхищением.

— Риночка… — сказала она тихо. — У тебя есть талант. Я даже не ожидала. Это не просто поправки, это абсолютно новый образ. И он… живой.

Я уже собиралась что-то ответить, когда послышались шаги. Мужские голоса — один низкий, уверенный, другой более молодой, но не менее властный. В кухню вошёл отец Дании, высокий, статный, и сам рыжий тролль, всё ещё с влажными волосами и сияющей наглой улыбкой.

Даня подошёл к матери первым, поцеловал её в макушку, потом — меня в висок. И это так естественно прозвучало в его движениях, будто я была частью этой семьи всегда.

— Чем вы тут занимаетесь? — спросил отец Дани, разглядывая нас.

— Коля, — улыбнулась Влада, — Риночка мне такой красивый дизайн создала, прямо под себя.

— Покажите, — сказал Даня, и, не дожидаясь разрешения, забрал лист из маминых рук.

Даня держал лист перед собой, разглядывая каждую линию, будто впервые в жизни увидел бумагу и карандаш. Его взгляд был странным: слишком сосредоточенным для него, слишком серьёзным. Даже его вечная наглая ухмылка исчезла, уступив место чему-то другому. Я уже начинала нервничать.

— Ну… что? — спросила я тихо, чувствуя, как предательски краснею.

Он поднял на меня свои глаза, и в них было что-то, от чего по коже пробежали мурашки.

— Эльф, — сказал он медленно, — ты знаешь, что это охренительно?

Я моргнула, не веря, что он сказал именно так, и растерянно улыбнулась.

— Ты сделала это… — он ткнул пальцем в эскиз, потом снова посмотрел на меня, — это же готовый дизайн. Не абстракция, не фантазия. Ты придумала вещь, которую реально можно шить и носить. И она будет цеплять.

Он говорил уверенно, даже чуть грубо, будто боялся, что если смягчится — я подумаю, что он шутит.

— Ты мне льстишь, — пробормотала я.

Он ухмыльнулся, вот она — его фирменная троллья улыбка, жадная и самодовольная.

— Я тебе не льщу, эльф. Я тебя знаю. Ты не врёшь сама себе. Ты это видишь, а если ты видишь — значит, ты можешь.

Он положил рисунок перед отцом.

Николай — высокий, сдержанный, с теми же рыжими нотками в волосах, что и у сына, только более спокойный в манерах — взял лист, долго разглядывал. Его брови слегка приподнялись, и я увидела в его глазах уважение. Настоящее, взрослое, такое, что редко дарят двадцатидвухлетним девчонкам.

— Интересная работа, — сказал он. — Смело. Я бы сказал даже слишком смело, но в этом и есть прелесть. Молодёжь должна быть дерзкой, иначе мир не двигается вперёд.

Я почувствовала, как сердце стучит так, будто я только что пробежала километр. Мои пальцы всё ещё сжимали стакан с водой, и я едва не пролила его от волнения.

— Коля, — добавила Влада, и её голос был полон гордости, — ты посмотри, как она всё продумала. Лёгкость, сексуальность, современность… Я сама бы такое носила.

— Я тоже, — нагло вставил Даня и расплылся в своей широкой ухмылке. — Ну ладно, может не я, но я бы на ней это точно видеть хотел.

— Дань! — я одарила его возмущённым взглядом, но он только хохотнул, нагло, с каким-то мальчишеским удовольствием.

— Что? — прикинулся он невинным. — Это же правда. Ты в этом платье будешь смотреться так, что меня придётся от тебя отгонять палкой.

Отец Дани фыркнул, качнув головой, но в глазах у него мелькнула улыбка. Мама же, наоборот, прыснула в ладонь, стараясь сдержать смех.

А я… я впервые за долгое время чувствовала не критику, не упрёки, не вечное «не так», а внимание, поддержку, даже восхищение. Чужая семья, но именно они сейчас смотрели на меня так, как мне всегда хотелось, чтобы смотрели свои.

Мама Дани показывала ещё эскизы. Бумага шуршала в её пальцах, линии были мягкие, плавные, в них ощущалась рука мастера — уверенная, женственная, но строгая. Я смотрела и чувствовала восторг: в каждом наброске было что-то от самой Влады — её изящество, её вкус, её способность даже в простом видеть будущее.

Но рядом сидел рыжий тролль. Он сидел, развалившись в кресле, локтем облокотившись на спинку, и хмуро критиковал всё, что попадало в его руки. «Слишком вычурно», «Не для Рины», «Юбка тёткина», «Это как мешок от картошки» — он говорил резко, рубил слова, будто топором.

Я, конечно, не могла молчать. Меня задело его категоричное «не подходит». В каждом эскизе я находила что-то красивое, интересное, то, что мне нравилось — и я начинала спорить.

— Ты вообще не понимаешь, что видишь, — фыркнула я, вырывая лист из его рук. — Здесь юбка идеально балансирует верх. Да, она простая, но зато не перегружает образ.

— Простая? — усмехнулся он, нагло прищурившись. — Она скучная. В этом наряде ты будешь выглядеть как выпускница сельского училища.

— Данька! — укоризненно вмешалась Влада, но в её глазах искорками прыгал смех.

А я разозлилась ещё больше.

— Да хоть бы и так, — бросила я, — зато в этом есть вкус. Не всё должно кричать, не всё обязано быть слишком ярким.

— Эльф, — протянул он, наклоняясь ближе и почти шепча, но так, чтобы все слышали, — ты создана для того, чтобы кричать. Ты в любом случае будешь бросаться в глаза. Так зачем прятать то, что и так невозможно спрятать?

Я вспыхнула, щеки горели, а он ухмыльнулся своей тролльей ухмылкой, довольный тем, что вывел меня из равновесия.

Влада только смеялась, ей явно нравилось наблюдать за нашим поединком — то ли дизайнерским, то ли характеров. Она смотрела на меня с какой-то тёплой гордостью, как будто видела в моём упрямстве и голосе что-то настоящее, живое.

И, что удивительно, в конце концов Даня сдался. Поднял руки, будто признавая поражение, и с наглой улыбкой сказал:

— Ладно, эльф, уговорила. Пусть будет так, как ты сказала.

Я почувствовала маленькую, но такую сладкую победу. Моя грудь дрогнула от гордости, а сердце билось быстро, будто я выиграла что-то большее, чем спор.

— Ма, что на завтрак? — спросил Даня, как ни в чём не бывало, и я невольно фыркнула. Ух, наглый рыжий. Проиграл спор, а ведёт себя как хозяин мира.

Влада мягко улыбнулась:

— Антонина Павловна оставила там фруктовый салат для Рины и свежие горячие тосты. Влад сказала, что ты предпочитаешь на завтрак что-то лёгкое. — Она повернулась ко мне, и в её голосе было столько участия, словно она знала мои привычки лучше меня самой. — А тебе, Данька, она специально пожарила отбивные с картошкой.

— Обожаю вас, родители, — сказал он, и на мгновение в его голосе прозвучала настоящая нежность.

Передо мной появилась кружка с кофе — слишком дорогим по запаху, насыщенным, с горькой кислинкой элитных зёрен. Я осторожно пригубила и почувствовала, как тепло пробежало по горлу. Даня сам поставил передо мной тарелку: тосты, фруктовый салат — яркие кусочки ананаса, клубники, винограда. Всё выглядело как картинка из журнала. А сам он налёг на картошку с отбивными так жадно, будто неделю не ел.

Я смотрела на него, и в голове мелькнула мысль:

если мы когда-нибудь будем жить вместе, придётся готовить ему кастрюлями. С его-то аппетитом он будет сметать всё за минуту

. Эта мысль почему-то не пугала меня. Даже наоборот — в ней было что-то тёплое, уютное, домашнее.

— Какие у вас планы на сегодня? — спросил отец Дани.

Его голос был спокойный, бархатный, но в нём звучала та властность, что отличает людей, привыкших руководить.

Даня отложил вилку и сказал:

— Надо разобраться с вещами Рины для начала, а то завтра в университет нам. Всё-таки до конца года осталось две недели. Покажу Рине наш особняк, а то потеряется ещё. Свожу в сад.

Я хотела возразить, что всё это не так уж важно, что мне неудобно их нагружать своими проблемами, но Николай спокойно добавил:

— Ну с вещами мы уже разобрались. Влад с моими людьми поехал домой за вещами Рины.

Я замерла. Они уже сделали это. Пока я сидела здесь и спорила с Данькой о платьях, пока пила кофе и думала о глупостях — они решили за меня то, что казалось мне огромной проблемой. Внутри защемило: мне было одновременно и неловко, и бесконечно благодарно.

— А где Танька и Макс? — Даня прервал мои мысли. — Егор тоже поехал с Владом?

— У Таньки ночью схватки начались, — сказала Влада. — Вы все проспали. А Егору срочно нужно было ехать домой, Влад его подбросил.

Я почувствовала, как кровь отливает от лица.

Схватки… ребёнок… прямо сейчас…

Мир словно качнулся. И в то же время меня тронула эта странная, невероятная вовлечённость семьи Дани — они знали всё, заботились о каждом, решали проблемы ещё до того, как они становились катастрофой. Это был другой мир.

Мы неторопливо доели завтрак. Вкус кофе ещё держался на языке, а сладость фруктов смешивалась с лёгкой горчинкой, будто напоминая, что этот день будет чем-то особенным. Даня расправился со своей тарелкой в привычном тролльем стиле — так, будто еда исчезала сама собой. Он вытер губы салфеткой и, бросив на меня искосый взгляд, встал.

— Пошли, эльф, — протянул он, словно я должна была уже догадаться, куда именно.

Я только удивлённо подняла брови, но он не дал мне возразить — взял за руку, и мы вышли во двор.

На дворе стоял конец апреля. Тепло уже было не хрупким, ранним, как в марте, а каким-то настоящим, обволакивающим. Солнце мягко касалось кожи, щекотало щеки и плечи, воздух был наполнен ароматами молодой травы, влажной земли и первых цветов. В саду уже цвели яблони — нежные бело-розовые лепестки дрожали на ветру, а над ними жужжали пчёлы. Всё выглядело так спокойно и правильно, что я на секунду забыла обо всём, просто вдохнула полной грудью.

— Красиво… — выдохнула я.

— Красиво, — согласился Даня, но когда я обернулась, он смотрел не на сад. Его глаза цепко, хищно скользили по мне — от волос, которые солнце делало ещё более светлыми, до губ, до тонкой ткани на плечах, которую я наивно надела, думая, что она скроет меня.

Он шагнул ближе.

— Знаешь, эльф, — его голос стал низким, вкрадчивым, — мне всё равно на яблони и цветочки. Весь сад меркнет рядом с тобой.

Я фыркнула, хотя сердце уже билось быстрее.

— Тролль, ты неисправим.

Он усмехнулся и вдруг толкнул меня к стволу яблони. Не сильно, но достаточно, чтобы дыхание перехватило. Его ладони обхватили мои запястья, прижимая их к коре, и он склонился так близко, что я почувствовала тепло его дыхания на своей шее.

— Исправлять меня поздно, — прошептал он, — да и ты сама этого не хочешь.

Его губы скользнули по коже у самого уха, а я задохнулась от внезапного жара, расползающегося по телу. Я отчаянно пыталась сохранить разум: вокруг дом, сад, где-то неподалёку ходят люди.

— Даня… мы же на улице… — выдавила я, но это прозвучало больше как мольба, чем протест.

Он тихо рассмеялся, грубо, низко, и этот смех отозвался во мне сладкой дрожью.

— Так ещё интереснее, эльф. Ты же любишь, когда на грани?

Его рука скользнула по моей талии, чуть ниже, пальцы жгли через ткань. Я пыталась вывернуться, но на самом деле больше пряталась от самой себя — от того, как быстро и сильно он меня заводил.

— Ты с ума сошёл, — прошипела я, сжимая зубы, — нас увидят.

Он ещё ближе прижался, его губы прошли по шее к ключице, он прикусил кожу так, что я зашипела от боли, перемешанной с наслаждением.

— Пусть видят, — выдохнул он, и в его голосе было столько дерзкой пошлости, что у меня подкосились ноги. — Пусть знают, чья ты.

Я задыхалась от его слов, от его наглости, от того, как легко он превращал меня в огонь. И ненавидела, и жаждала его одновременно.

Даня всё-таки отстранился, но сделал это так, будто позволял мне лишь маленькую передышку — не свободу, а всего лишь затишье перед новой бурей. Его пальцы ещё мгновение держали мои запястья, сильные и горячие, потом мягко отпустили, но сам он не отдалился — только сменил хватку на мой локоть и повёл дальше по садовой дорожке. Я шла за ним почти послушно, хотя внутри всё ещё бушевала смесь возмущения и сладкого томления. Сердце билось слишком быстро, губы были припухшими и жгли, как после ожога, а каждый шаг отзывался в теле нежной дрожью, словно я всё ещё ощущала его касания.

Мы вышли к беседке, спрятанной между яблонями и старыми липами, и я застыла. Она и правда выглядела, словно её вырезали из сказки: изящные резные колонны, покрытые тёплым золотистым лаком, лёгкая кровля, оплетённая молодыми побегами винограда, ещё без листьев, но уже обещавшими к лету зелёный купол тени. На полу лежали тонкие доски, отполированные временем и шагами, и пахло здесь древесиной, влажной землёй и первым весенним теплом.

А вид… Вид с беседки поражал. Аллеи уходили в разные стороны, словно лучи солнца, обсаженные аккуратными кустами и едва распустившимися тюльпанами. За ними открывалось поле, мягкое, сочное, покрытое молодой травой, и ветер пробегал по нему волнами. Дальше, на горизонте, блестела вода пруда — гладкая, как зеркало, и в ней отражалось уходящее к закату солнце. Его лучи заливали всё вокруг густым золотом, превращая ветви яблонь в облака из розовых и белых лепестков. От каждого дуновения ветер подхватывал лепестки и бросал их в воздух, и они кружились в воздухе, как нежный розовый снег. А за всем этим, будто на другой картине, виднелись крыши города — маленькие, игрушечные, с тонкими дымками над трубами.

Я вдохнула полной грудью, закрыла глаза, пытаясь сохранить эту красоту внутри себя, спрятать её глубоко, чтобы хоть на секунду вырваться из хаоса последних дней.

— Здесь так спокойно… — прошептала я, позволив себе слабую улыбку.

Но стоило открыть глаза, мир снова перевернулся. Даня уже стоял слишком близко. Его руки упирались в перила позади меня, с обеих сторон, и я оказалась словно пойманная в клетку, замкнутая внутри его тела, внутри его силы, из которой не было выхода. Его лицо было рядом, настолько близко, что я ощущала его дыхание на своей щеке, на шее. Его глаза горели хищным голодом, и я поняла: он не отступил, он лишь выбрал новое место для своей охоты.

— Спокойно? — его голос был низким, густым, с лёгкой хрипотцой, и каждое слово будто тянуло из меня воздух. — Не думаю, что у тебя получится сохранить спокойствие здесь.

Он склонился ниже, и его губы прошлись вдоль моей щеки, задержались у шеи, оставляя влажный горячий след, будто клеймо. Я вцепилась пальцами в его плечи — сильные, твёрдые, напряжённые — и почувствовала, как он дрожит от желания, как сдерживает себя из последних сил.

— Даня… — попыталась возразить я, но голос сорвался, предательски мягкий, беззащитный. — Это же… здесь…

— Именно здесь, — перебил он, прикусив мочку моего уха так резко, что у меня вырвался тихий стон. Его смех прозвучал в самое ухо — низкий, довольный, дразнящий. — Здесь никого нет. Здесь только я и ты.

Его ладонь легла на мою талию, горячая, тяжёлая, уверенная, вторая скользнула ниже, к бёдрам, и я почувствовала, как внутри всё сжалось от предвкушения. Он прижал меня к перилам беседки, грубо, без малейшей жалости, так что наши тела слились в одно. Между нами не осталось ни единого миллиметра воздуха.

— Эльф, ты даже не представляешь, как сильно я хочу тебя сейчас, — прошипел он прямо в мои губы, и дыхание его обожгло. — И я не собираюсь ждать.

Его поцелуй обрушился на меня жадно, грубо, властно, как удар. Я знала, что должна остановить его, что всё это безумие, что кто-то может увидеть, что я потеряю себя окончательно — но каждая клеточка тела уже предала меня, требуя его так же сильно, как воздуха.

Его поцелуи становились всё глубже, всё жаднее, он словно хотел выжечь на мне своё имя, оставить отпечатки, которые уже никто не сможет стереть. Я попыталась оттолкнуть его, но мои руки лишь сильнее вцепились в его плечи — так предательски, будто тело само знало, что никакого «нет» на самом деле нет.

— Даня… нельзя… — я прошептала, и даже сама услышала, насколько слабо это прозвучало. Не как протест, а как жалкая попытка удержать хоть крошку здравого смысла.

— Нельзя? — он усмехнулся, его дыхание обожгло мои губы. — Ты сама вся дрожишь, эльф. Скажи честно — ты хочешь, чтобы я остановился?

Я не ответила. Потому что ответ был очевиден, и он это знал. Я ненавидела его за то, что он видел меня насквозь.

Его ладонь скользнула выше по моему бедру, наглая, грубая, и я вскинулась, задыхаясь, но он лишь сильнее прижал меня к перилам.

— Вот так, — прошипел он мне в ухо, прикусывая его так, что у меня вырвался ещё один стон. — Ты моя. И здесь, и везде. Я не отпущу.

Я зажмурилась, пытаясь сопротивляться этому жару, но в груди рвалось пламя. Его рука уже не спрашивала разрешения — она брала, как и всё остальное в нём: уверенность, сила, дерзость. И я, чёрт возьми, горела от этого.

— Ты… сволочь… — прошипела я, уткнувшись ему в шею, вдыхая его запах — пряный, резкий, такой, от которого кружилась голова.

— Знаю, — он усмехнулся, его губы скользнули к моим ключицам, оставляя там горячие, жадные поцелуи. — Но это не мешает тебе стонать от моей сволочности.

Он уже почти сорвал с меня остатки самообладания, и в беседке, среди золотого света заката и розовых лепестков яблони, я почувствовала, как теряю последние силы сопротивляться. Ветер играл в моих волосах, лепестки кружились вокруг нас, а он, рыжий тролль, дикий и ненасытный, упрямо добивался своего, сжимая меня так, будто боялся отпустить хоть на секунду.

Я билась между желанием и ненавистью, между тем, чтобы оттолкнуть его, и тем, чтобы утонуть в нём полностью. И чем сильнее я злилась, тем ярче вспыхивало желание.

— Даня… — прошептала я почти срывающимся голосом. — Ты сводишь меня с ума…

— Отлично, — его глаза вспыхнули, он прижал меня так, что воздух вырвался из лёгких. — Потому что я хочу, чтобы ты была без ума только от меня.

И в этот миг я поняла — он не остановится. И, возможно, я сама не хочу, чтобы он остановился.

Его рука скользнула выше, и я ахнула, вцепившись ногтями в его спину, будто пытаясь остановить — но на самом деле лишь сильнее подталкивая его к себе. Он чувствовал это, чувствовал моё предательство самой себе, и улыбался своей дьявольской улыбкой.

— Чувствуешь, эльф? — его голос был низким, хриплым, будто вырванным прямо из глубины груди. — Твоё тело уже орёт мне «да», а ты всё ещё пытаешься строить из себя недотрогу.

Он развязал шорты и стянул их резко, как будто ему не терпелось, резко поднял меня, усадив на перила, мои колени раздвинулись, и он встал между ними, заставляя меня раскрыться перед ним полностью. Я задыхалась, сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот вырвется наружу.

— Здесь… Даня… вдруг кто-то… — последние слова сорвались с губ шёпотом, полным страха и одновременно сладкого ожидания.

— Здесь никого нет, кроме нас, — отрезал он, целуя меня так, что мир перестал существовать. Его руки держали мои бёдра, пальцы вжимались в кожу, оставляя синяки, и я знала, что потом буду проклинать его за эту жёсткость. Но сейчас — я тонула в ней.

Его дыхание было горячим, его движения — резкими, его слова — дерзкими.

— Ты моя. Только моя. Я хочу, чтобы весь сад знал, как ты кричишь, когда я беру тебя.

— Замолчи… — простонала я, уткнувшись лбом ему в плечо, чувствуя, как огонь внутри расползается всё сильнее.

— Нет, — прошипел он, снова и снова целуя мою шею, спускаясь ниже. — Я хочу слышать, как ты стонешь. Хочу, чтобы у тебя не осталось сил даже ругаться на меня.

Я ненавидела его. Ненавидела за то, что каждое его пошлое слово, каждый резкий жест разрывал мои последние барьеры, и тело отзывалось на него с предательской жадностью.

— Даня… — выдохнула я, чувствуя, как теряю контроль окончательно.

— Ну же, эльф, — он грубо прикусил мою нижнюю губу, его пальцы дерзко и уверенно проникали всё глубже, заставляя меня извиваться, прижиматься к нему сильнее. — Признайся, ты же сама хочешь меня, тебе же нравится это безумие.

— Ты… ублюдок… — простонала я, но голос дрогнул, и это прозвучало не как оскорбление, а как отчаянное признание.

Он засмеялся тихо, низко, и этот смех только сильнее заводил.

— Да. Я ублюдок. Но я твой ублюдок.

И в следующее мгновение он вошёл в меня резко, жёстко, не давая времени привыкнуть, не оставляя ни единого шанса на спасение. Я вскрикнула, сжалась, но он только сильнее прижал меня к себе, его движения были требовательными, грубыми, словно он хотел доказать, что ни один сантиметр меня не принадлежит никому, кроме него.

— Даня… чёрт… — я выгибалась, билась между желанием и злостью, между наслаждением и ненавистью.

— Да, вот так… — он прошипел мне прямо в губы. — Кричи, эльф. Я хочу, чтобы весь сад знал, кому ты принадлежишь.

Каждый толчок выбивал из меня воздух, каждый его поцелуй жёг сильнее солнца, каждый стон рвался с губ, несмотря на то, что я пыталась их прикусить. Но он всё равно вырывал их из меня, снова и снова, не оставляя мне ни малейшего шанса на сопротивление.

Он двигался во мне всё сильнее, жёстко, будто хотел вбить в меня каждую крупицу своей силы, и я чувствовала, как перила беседки дрожат под нашим ритмом. Воздух вокруг был тяжёлым от запаха весенних яблонь и нашей страсти, и казалось, что даже сад замер, слушая, как я срываюсь на стон за стоном.

— Тише… — прошептала я, но он только рассмеялся, низко, хрипло, и прижал меня крепче.

— Нет, эльф, — его зубы впились в мою шею, оставляя след, от которого по телу побежали мурашки. — Я хочу, чтобы ты кричала. Хочу, чтобы ты визжала от того, как я трахаю тебя прямо здесь.

— Ты больной… — простонала я, но бёдра предали меня, подались ему навстречу, и он понял, что я уже не могу остановиться.

— Да, больной тобой, — выдохнул он в мои губы и толкнулся так глубоко, что у меня из груди сорвался крик, и я вцепилась ногтями в его плечи, оставляя алые полосы. — И я сделаю так, чтобы ты никогда больше не смогла забыть, кому принадлежишь.

Я задыхалась, мои мысли путались, всё вокруг расплывалось — только он, его жаркое тело, его пошлый, грубый голос, его безумный напор. Он наклонился ближе, задыхаясь вместе со мной:

— Ты моя… слышишь? Только моя… я хочу, чтобы твои стоны звенели у тебя в ушах каждый раз, когда кто-то другой посмотрит на тебя.

— Чёрт, Даня… — я выгнулась, прижимаясь к нему, и во мне что-то оборвалось — накрыла волна, такая мощная, что я закричала, уткнувшись лицом ему в шею, и даже не пыталась больше сдерживаться.

— Вот так… вот так, эльф… — он рычал, ускоряясь, пока и его не накрыло. Он кончил во мне резко, дерзко, не сдерживаясь, и меня захлестнула смесь наслаждения и ярости.

— Ты… ты даже… — я задыхалась, ощущая, как его тепло разливается внутри. — Ты даже не подумал спросить…

А он только усмехнулся, прижимая меня к себе сильнее, так что я не могла вырваться. Его глаза сверкали безумием и довольством.

— Мне не нужно спрашивать, эльф, — сказал он с наглой ухмылкой. — Твоё тело отвечает за тебя.

— Ты сволочь… — прорычала я, всё ещё дрожа от только что пережитой волны.

— Возможно, — он прикусил мою нижнюю губу, облизал её и засмеялся. — Но я твоя сволочь. И я ещё не закончил.

Я едва удерживалась на ногах — колени ватные, дыхание срывается, на коже ещё стоит жар его ладоней, — пока натягивала его шорты, затягивала шнурок туже, чем нужно, будто ткань могла стать забралом от его ненасытного взгляда; он, развалившись на лавке беседки, лениво скользил по мне глазами, с той опасной, самодовольной оценкой, от которой хотелось одновременно закатить глаза и… провалиться обратно в его объятия. Но в доме — глухо, как раскат грома, — рванула чья-то ругань, такая знакомая, режущая, и мы обменялись коротким взглядом.

— Это что? — спросила я, чувствуя, как внутри сразу перехлёстывает не то тревога, не то усталость.

— Не знаю. Пошли, блондинка, посмотрим, — спокойно ответил Даня, поднимаясь и, как всегда, уверенно беря меня за руку, будто между нами натянут канат, и если он отпустит — я сорвусь.

Мы шагали по гравию, мимо аккуратных клумб; запах мокрой травы и яблоневого цвета тянулся за нами до парадного крыльца; в холле блестели полированные перила и мраморная плитка, и этот светский, спокойный блеск контрастировал с голосом моей матери, леденящим, повелительным, как хлыст. В гостиной сидели Влад и отец — оба сдержанные, настороженные; напротив — мама Дани и Николай, холодно-вежливые, но уже в боевом равновесии. И Клавдия, моя мать, — прямая, как стрела, в идеально сидящем жакете, с тонкими губами, сжатыми в линию, — громила воздух словами.

— А вот и блудная дочь вернулась. Нагулялась? Домой. Быстро, — бросила она, и каждое слово звенело, как упавший на камень нож.

— Не поеду я с тобой никуда, — сказала я, чувствуя, как в груди поднимается тот старый, давно знакомый холод — не страх даже, а привычка защищаться.

— Ты сама слышала, Клава, твоя дочь не хочет ехать, — вполне мягко, но твёрдо заметила Владислава.

— Я у шлюхи мнение не спрашивала. Давай, домой, — отрезала мать, и у меня на секунду потемнело в глазах — не от обиды, от чистой, рациональной злости: так о дочери не говорят нигде, ни при каких обстоятельствах.

— Мам, перегибаешь. Не надо таким тоном говорить с Риной, — тихо, но жёстко сказал Влад, откидываясь вперёд, ладонью касаясь столешницы — знак: стоп.

— С Октябриной надо именно так говорить, — отчеканила она, и я видела, как у отца дёрнулся висок, а пальцы сцепились сильнее.

— Дамочка, вы походу забыли, где вы находитесь, — голос Дани звучал низко, спокойно, но отточенно, как лезвие. — Так я вам напомню: вы на территории Соловьёвых, в доме мэра. Если моя девушка не хочет, она не поедет с вами. А вам бы стоило поубавить свой нрав и действительно порадоваться тому, какая у вас дочь.

— Ну удиви, — усмехнулась мать и скрестила руки. — Какая у меня дочь? Истеричка? Шлюха? Официантка? Учится на какого-то дизайнера интерьера? Она всегда должна была быть первой: гимнастка, отличница.

— Вы хоть знаете, через что ваша дочь прошла? — Даня даже не повысил голос, он будто разложил мои годы на стол, пункт за пунктом. — Да, моя девушка не ангел, но всему можно найти объяснение, если уметь слушать. Ваша дочь — самый замечательный человек. И у меня в голове не укладывается, как можно пытаться купить любовь ребёнку. Ей нужны были родители в восемнадцать лет, а тогда рядом был только Влад. Где были вы, когда ваша дочь винила себя в смерти близкого человека? Когда она закрылась от мира, и жила как робот? Когда ваша дочь лежала после аварии в больнице? Когда месяцами была на дне? Я вам скажу — на раскопках. Мои родители попросили врачей держать нас в курсе, нашли лучшего психотерапевта, дали яхту, чтобы вытащить Рину из тьмы. Где были вы?

В комнате зависла тишина — неровная, пульсирующая; мать то открывала рот, то закрывала, подбородок дрогнул, но глаза — острые, упрямые — сверкнули.

— Что ты мелешь, щенок? — выговорила она наконец, и в этом слове было всё: статус, обида, привычка подавлять.

— Правду, — отрезал он. — Ту, которую Рина носит в себе и не говорит вам годами. Да, Рина вела интересную жизнь. И что? Я — тоже. Но я был её первым. И я останусь — тем, кому она доверилась, кому открыла сердце.

— Дочка, это правда? — отец повернулся ко мне; его карие глаза — мои глаза — блеснули, и я одновременно сжалась и потянулась к нему: он не заслуживал боли, но правда уже стояла в середине комнаты, как стол.

— Правда, — сказала я, и голос мой был не громким, но очень ровным.

Отец опустил взгляд, провёл ладонью по лицу; во мне болезненно отозвалось: он всю жизнь ходил по струне матери, и сейчас ему хотелось сделать шаг в сторону, но он не умел.

— Клава, вместо того чтобы ездить на свои поиски и раскопки, лучше бы ты задумалась о детях, — мягко, без крика, сказала Владислава. — Но девочку я тебе не отдам.

— Да что вы понимаете? — мать фыркнула, повела плечом; у неё всегда было это движение — знак, что она собирается давить дальше.

И вот тут я поднялась — медленно, чувствуя, как под босыми ступнями упруго пружинит ковёр, как горячая ладонь Дани ложится мне на поясницу — поддержка, не поводок; я вышла на середину, между ними всеми, и вдруг ясно увидела каждую деталь: как у Влада чуть дрожит угол рта — он зол и держится; как у отца сухие пальцы сжаты в замок; как Николай смотрит спокойно, но в зрачках — предупреждение; как у мамы Дани дрожит ресница — она тревожится за меня. И я вдохнула — так глубоко, как только смогла — и заговорила.

— Я понимаю, — сказала я, и каждое слово выстраивало мне новую спину, ту, которая не гнётся. — Понимаю, что вы привыкли командовать. Понимаю, что вы видели мой путь одним — бесконечные тренировки, первые места, удобная дочь-победитель. Понимаю, что так легче любить — результат, а не живого человека. Но это — больше не работает. Я не вещь. Я не проект. Я не медаль на чьей-то полке.

Она прищурилась, и я продолжила, уже не останавливаясь:

— Когда умерла Эшли, — слово сорвалось и кольнуло, но я не отвела взгляда, — вам было некогда. Когда я лежала с пустой головой и хотела исчезнуть, у вас был сезон. Когда меня вытаскивали — не вы. И сейчас ты пришла и называешь меня словами, которые в нормальном мире мать не говорит. Ты не спросила ни разу «какого тебе?» — вы приказали: «домой». Но я выросла. И дом — там, где меня любят. Здесь. Со мной — мой брат. Со мной — человек, который оказался рядом тогда, когда у меня, казалось, ничего не осталось. Со мной — я сама.

— Это упрямство, — выдохнула она, но голос чуть дрогнул, и я впервые за долгое время увидела в её глазах — трещину.

— Это границы, — ответила я. — И уважение к себе. Ты можешь злиться, можешь не принимать мои решения, можешь восхищаться моими победами и презирать мои ошибки — твоё право. Но у тебя нет права оскорблять меня в доме людей, которые ко мне относятся с достоинством. И уж точно у тебя нет права меня забирать. Я остаюсь здесь. И если ты сделаешь шаг ко мне с приказом — этим закончится наш разговор надолго.

Я замолчала, и воздух звякнул, как стекло. Влад придвинулся ближе, касаясь моего плеча; Даня стоял за моей спиной — тёплый, как стена; Николай тихо отодвинул стул, стал, будто невзначай, так, чтобы за моей линией оказалось больше пространства; Владислава поднялась, не подходя, но сияя глазами: «молодец».

Отец вздохнул и наконец произнёс то, что, кажется, копилось в нём годы:

— Клава… хватит. Ты перегнула. — Он посмотрел на меня и тихо добавил: — Прости.

Мать улыбнулась — сухо, безрадостно.

— Значит, ты выбираешь их, а не семью? — спросила, и в голосе было старое, глубинное непонимание.

— Я выбираю себя, — ответила я. — И тех, кто рядом со мной — не по фамилии, а по делам.

Она вскинула подбородок, будто собиралась ещё ударить словом, но ровный голос Николая мягко, вежливо, без нажима поставил точку:

— В моём доме есть простое правило: у нас не кричат и не унижают. Хотите — возвращайтесь завтра, спокойно, без оскорблений. Не хотите — охрана проводит вас к машине.

Мать огляделась — медленно, словно прикидывая расклад сил; в её лице застыло уязвлённое достоинство. Она ничего не сказала. Развернулась — слишком быстрым, почти резким движением — и пошла к выходу. Отец задержался на полшага, вернулся, поцеловал Влада в висок, меня — в щёку, тихо шепнул «держись» и ушёл за ней.

В гостиной стало тихо — так, что слышно было, как часы на камине отмеряют секунды, как щёлкнул где-то в коридоре выключатель. Я стояла и чувствовала: ноги подрагивают, ладони вспотели, в горле — привкус железа; но под этим — странное, новое ощущение ровной земли под ступнями.

— Рин, — сказал Влад и обнял меня со всей дурацкой, братской силой, — пожалуйста, не обращай на неё внимания. Ты у меня одна, и самая замечательная сестренка.

— И у меня, — шепнул Даня, и в его голосе было не победное «я-же-говорил», а тёплое, глубокое «я рядом».

— Антонина Павловна, воды, — попросила Владислава, и через минуту в моих руках оказалась прохладная стеклянная бутылка, ладони охотно впились в холод.

Я сделала глоток, ещё один, прочистила горло и вдруг — странно, почти нелепо — засмеялась, сама удивляясь своему смеху.

— Что? — перепугался Влад.

— Ничего, — покачала головой. — Просто впервые за много лет я сказала ей всё, как есть. И не развалилась.

— Потому что ты сильная, — ответила Владислава.

— Потому что ты — не одна, — добавил Николай.

Я кивнула. Подошла к Дане — он распахнул руки, и я уткнулась лбом ему в ключицу; его сердце билось спокойно, уверенно. Он наклонился к моему уху:

— Горжусь тобой, эльф.

— И всё равно бесишь, — прошептала я, не удержалась.

— Это взаимно, — усмехнулся он, — но ты моя. И точка.

Я закрыла глаза, позволяя себе роскошь — просто стоять, дышать и наконец не оправдываться ни перед кем. Вечер, казалось, на секунду задержал шаг; яблони за окнами колыхнулись от лёгкого ветра, и пахнуло садом — свежим, живым, нашим.

Chapter 21

Даниил.

Никогда в жизни я бы не подумал, что каких-то семь дней способны перевернуть всё моё восприятие мира и подарить мне ощущение, будто я наконец-то живу так, как всегда должен был жить, будто я дышал все эти годы вполсилы, а только рядом с ней смог вдохнуть полной грудью. Эта чертовская блондинка, этот мой маленький эльф — сделала меня самым счастливым человеком, и я почти боялся это признать самому себе, потому что счастье слишком хрупкое, слишком зыбкое, а я не привык доверять судьбе.

Мы катались на катке, хотя точнее сказать — она каталась, а я в лучшем случае изображал нечто среднее между неуклюжей коровой и старым шкафом на скользком полу. Я всегда считал, что у меня всё получается, что я достаточно талантлив, чтобы хотя бы выглядеть достойно в любом деле. Но лёд беспощаден, он сразу показал мне моё место. Я скользил, падал, цеплялся за бортик, и только смех Рины, её рука, которая никогда не отпускала мою, спасали меня от унижения. Она держала меня уверенно и легко, будто вела меня за собой по льду, и в её глазах не было ни капли насмешки — только поддержка и тёплый блеск. Её поцелуи, лёгкие, почти украденные между моими падениями, были для меня дороже любых медалей. А когда она, несмотря на запреты врачей, закрутилась в своём безумном трюке, показав ту самую грацию гимнастки, ту хищную красоту, которой всегда восхищались, я понял, что она создана, чтобы побеждать законы притяжения, и что я навсегда останусь пленником её силы.

Мы заходили в маленький ресторанчик итальянской кухни — уютное место, где воздух пах травами, сыром и чем-то домашним, а Рина, как обычно, умудрилась устроить скандал. Причиной послужила официантка, которая, по её мнению, слишком явно пыталась зацепить мой взгляд. Ох, как мой эльф зажёг. Её голос звенел, её глаза метали молнии, она резко жестикулировала, и весь зал повернулся в нашу сторону. Но мне было чертовски приятно — в этой ревности не было ничего от истерики, это было её собственничество, её демонстрация того, что я — её, и только её. И я поймал себя на мысли, что горжусь этим криком, горжусь тем, что она готова драться даже с миром, лишь бы никто не пытался отобрать её «тролля».

Вечера были особенными. Мы собирались в гостиной, где камин разбрасывал мягкие тени на стены, и играли в настольные игры. Влад всегда выигрывал в карты, эта его хитрая ухмылка выводила меня из себя, а Рина каждый раз громко торжествовала, побеждая в «Монополию». Её смех, звонкий, искренний, наполнял весь дом, и даже родители заражались этим звуком. Мама смотрела на неё с нежностью, такой, какой она смотрела на Макса, когда принимала его как часть нашей семьи. Отец вёл себя спокойно, но я видел, как он иногда задерживает взгляд на Рине, как будто оценивает её стойкость, её характер, и каждый раз одобрительно кивает. А когда даже Макс с Танькой и их сыном присоединились к нашим играм, я понял, что Рина стала частью этого круга, нашей семьи, и что без неё уже невозможно представить наш дом.

Я ловил её движения, её улыбки, её морщинку на лбу, когда она сосредоточенно считала очки, и понимал: я пропал. В такие моменты я смотрел на неё и думал, что мне нужно намного больше, чем просто эти вечера — мне нужна вся её жизнь, каждый её день, каждое её утро рядом со мной.

Университет теперь казался чем-то посторонним, пустым шумом на фоне этой нашей маленькой вселенной. Я оставался в маске — этот «ботаник» в очках, сдержанный, умный, будто не имеющий ничего общего с тем настоящим мной, которого знала только она. Но рядом с Риной я больше не испытывал раздражения от этого двуличия. Она умела принимать обе мои стороны — и «ботаника», и того, кем я был в реальности. Для неё не имело значения, что обо мне шептались одногруппники, какие маски я надевал. Она смеялась надо мной, поддевала, иногда нарочно подлила масла в огонь, чтобы посмотреть, как я буду выкручиваться в «роли». Но в её глазах я всегда видел одно: ей нужен не образ, не роль, не маска. Ей нужен я.

Новый день начинался так, будто и сам воздух был пропитан её запахом — сладким, свежим, таким неповторимым, что я готов был вдыхать его каждую секунду. Утро снова принадлежало не только нам, но именно оно стало самым главным для меня — потому что я провозился с её волосами, с этим бесконечным, тяжёлым, шелковистым золотым водопадом, который спадает ей до самой спины и ниже, до тонкой талии и ещё дальше, и каждый раз, когда я запускал в них пальцы, мне казалось, будто я касаюсь самой роскоши, созданной только для меня. Я плёл французскую косу, вспоминая, как когда-то подростком, по-секрету от всех, заплетал волосы матери, сидя рядом на диване, стараясь угадать, как переплетаются пряди, чтобы получилось красиво. Вспоминал Таньку, с её густыми, но более короткими волосами — она смеялась, когда я путался, а я всё равно продолжал, потому что мне нравилось чувствовать их мягкость. Но всё это было ничто рядом с тем, что сейчас я держал в руках волосы Рины, густые, тяжёлые, настоящие, такие, что стоило одной пряди соскользнуть по моим пальцам — и меня будто током било от осознания, что это моё.

Когда я закончил, заправив косу в низкий пучок, оставив часть её волос свободно струиться сзади, я смотрел на результат и понимал — передо мной ангел, мой ангел, мой светлый демон, который сводит с ума каждое мгновение. Она пищала от радости, смеялась, поворачивала голову, стараясь разглядеть, и я едва сдерживался, чтобы не прижать её к стене и не разорвать весь этот костюм к чёрту, потому что она была совершенством. Даже мама, моя идеальная, внимательная мама, похвалила меня, коснувшись плеча, а Рина сияла ещё сильнее, будто её одобрение значило для неё половину мира. Влад тоже усмехнулся, хлопнул меня по спине и сказал: «Красиво сделал, Дэн». И я впервые поймал себя на мысли, что горжусь этим — тем, что могу для неё сотворить красоту, простыми руками, просто потому что мне нравится играть с её волосами.

В машине она сидела рядом с братом, вся такая деловая, в белом костюме, словно не студентка университета, а серьёзная женщина, идущая управлять компаниями и ломать чужие судьбы. Белый идеально подчёркивал её фигуру — тонкую талию, линию груди, ноги, которые я так любил ощущать на своих плечах, когда она задыхалась от моего ритма. И я сидел на заднем сидении, как будто в клетке, потому что смотреть на неё и не прикоснуться — было пыткой, хуже любого наказания.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Дэн, ты когда перестанешь скрываться за маской «ботаника»? – пробурчал Влад, притормаживая у ларька с шаурмой.

– Думаю, скоро, – ответил я лениво, хотя внутри всё горело, потому что я чувствовал на себе её взгляд.

И она, как всегда, не подвела — улыбалась, смотрела прямо в меня, глаза сияли, отражая в себе солнце и весь мир, но на самом деле в них был только я. Они светились счастьем, любовью, тем, что она не прятала, не скрывала, а я ловил каждый миг, боясь, что однажды всё это исчезнет.

– А мне он и ботаником нравится, – сказала она, открывая козырёк и доставая блеск для губ.

Когда она наклонилась, я видел, как её губы становятся влажными, блестящими, ещё более притягательными. Она провела аппликатором по нижней губе, слегка приоткрыла рот, словно дразня, и у меня всё внутри сжалось. Эти губы я помнил слишком хорошо — как они обхватывали мой член, как она игралась с кончиком языка, выводя меня из себя, заставляя стонать громче, чем я когда-либо позволял себе. Я вспоминал, как сам срывал с неё одежду, как она задыхалась, выгибалась, как её тело тряслось от оргазмов, как мои руки сжимали её бёдра так сильно, что наверняка оставляли следы. И я хотел этого снова, прямо сейчас, плевать на университет, на людей, на всё, я хотел её именно в этот момент, в этой машине, просто потому что она сидела рядом и дразнила меня своими губами.

Она даже не подозревала, какие мысли рвутся в моей голове: как я представляю её под собой, белый костюм разорван в клочья, её руки сжимающие простынь, её стоны, мои зубы на её шее, и то, как я вновь и вновь беру её, пока она не сорвётся в очередной истерике удовольствия. Чёртов ангел, доводящий меня до греха одним движением кисти, одним взглядом из-под длинных ресниц.

Мы подъехали к университету минут через десять, и эти десять минут я прокручивал в голове сотни картин, где она — главная героиня, ангел в белом костюме, моя женщина, моя слабость, мой грех, моя страсть. Влад уверенно припарковался, а я в этот момент уже тянулся за её белой сумкой, аккуратно, будто держал что-то хрупкое, хотя прекрасно знал, что внутри наверняка хаос — тетради вперемешку с косметичкой и парой жвачек. Но всё равно — её вещи для меня были чем-то личным, будто я касался самой неё.

Я взял свой старый, потертый рюкзак, который видел слишком многое, и в этот момент почувствовал, как нелепо мы смотримся рядом: она — как с обложки журнала, девушка в белом костюме, волосы собраны в ту самую косу-пучок, которая сводила меня с ума, а я — в обычных штанах, с рюкзаком, будто всё ещё подросток. И всё равно она шла рядом со мной, и всё равно выбирала меня. Мы вышли из машины, Влад закинул рюкзак на плечо, и поставил машину на сигнализацию.

Я обнял её за талию, прижал к себе, вдохнул запах её духов, тонкий, еле уловимый, но настолько родной, что меня тут же накрыло. Я наклонился к её уху и прошептал, позволяя губам едва коснуться её кожи:

— Ты даже не знаешь, что я представлял в машине, пока ты увлажняла губы.

Она резко обернулась, глаза прищурились, губы дрогнули, и я видел, как она готова что-то съязвить, но вместо этого она усмехнулась, ткнула меня пальцем в грудь и сказала тихо, но с вызовом:

— Ты ужасно голодный, тролль.

А потом поцеловала меня, быстро, на секунду, но так, что у меня внутри всё перевернулось.

Боже, дай мне сил дождаться вечера. Я готов был прямо здесь, у парковки, поднять её на руки, усадить на капот машины и сорвать этот белый костюм к чёрту, потому что она — как грех, её невозможно не хотеть, каждое её движение, каждый вздох — словно вызов. А ведь я уже прикупил кое-что для неё, кое-что, что заставит её краснеть, стонать и умолять меня не останавливаться. Ей должно понравиться, я уверен.

Но тут нас вернул в реальность Влад.

— Нет, вы представляете, — заныл он, хотя день даже толком не начался, — Федорович поставил сегодня две пары с нами, а я терпеть его не могу.

— Влад, — тут же встряла Рина, — вот если бы ты с троллем меньше пиздели у него на лекциях, может, тогда бы ты не переживал из-за сессии.

Она при этом гордо вздёрнула подбородок, волосы блеснули на солнце, и я понял — она снова включила свою строгую сестринскую маску.

— Ой, да брось, сестрёнка, ты же знаешь, что сдам всё на четыре или пять, — хмыкнул он.

— А вот я... — начала она, но я уже знал, что будет дальше.

— Да ты отличница у нас, — перебил Влад, — сделала бы ты из Дэна такого же.

Я не удержался, усмехнулся и бросил:

— Не надо тут, Миллер, у меня с учёбой всё идеально.

Влад тут же прищурился, в его глазах мелькнула та самая искра брата, который знает, куда бить:

— А трояк ты когда исправишь?

Я фыркнул, но Рина уже повернулась ко мне, глаза расширились:

— У тебя три?!

Боже, её возмущение было таким настоящим, что я едва не рассмеялся. Она прикусила губу, и я снова вспомнил, как эти губы выглядели, когда она скользила ими по мне, как целовала каждую часть моего тела, как выводила меня из себя своим языком. Я едва удержался, чтобы не улыбнуться слишком пошло.

— Да исправлю я всё, блондинка, — сказал я мягко. — Ты лучше следи за братом, у которого кол.

— Владислав Миллер! — воскликнула она, резко повернувшись к нему, и я видел, как вспыхнули её щеки, как волосы соскользнули с плеча, и это было прекрасно.

А Влад только смеялся, будто специально дразнил её, будто подливал масла в огонь.

И я смотрел на них двоих — двойняшки Миллеры, такие разные и такие одинаковые одновременно. Может, Рина и родилась раньше, но в их отношениях всегда главным был Влад, старший, уверенный, прикрывающий её, иногда раздражающий, но всегда рядом. А она, несмотря на свою независимость, всё равно оставалась его сестрой — и это было видно в каждом их слове, в каждой перепалке.

Стоило только Рине выкрикнуть полное имя брата, как Влад понял — пора спасаться. Я видел, как у него в глазах загорелся тот самый огонёк мальчишки, который ещё в детстве убегал от сестры с её криками «Влад, стой!». Он только ухмыльнулся, шагнул назад и вдруг рванул вперёд, обгоняя нас.

— Владислав! Стой, падла! — Рина сорвалась с места, её белый костюм взвился, волосы закачались, и я понял — если догонит, будет ему не только подзатыльник.

А я, конечно, пошёл следом, не торопясь, смеялся в голос, потому что это было чертовски смешно — мой строгий, серьёзный «эльф» вдруг несётся по парковке, ругается так, что у прохожих студентиков уши вянут.

Они влетели в холл университета, прямо в поток студентов, и толпа тут же расступилась, будто знала: лучше не вставать у Миллеров на пути. Влад петлял между парами, смеялся, оглядывался назад, а Рина с выражением чистой ярости на лице — за ним.

— Миллер, я тебя убью! — орала она, и все, кто был рядом, оборачивались.

Кто-то шептал:

— Это Октябрина Миллер, точно, только она может так кроить брата.

Другие ухмылялись, кто-то доставал телефоны, снимая этот цирк.

Я плёлся позади, наслаждаясь картиной, и думал: вот она, моя девочка, ангел, который через секунду превращается в фурию. И чёрт возьми, я любил её и такой.

Лекторы, стоявшие у входа в аудитории, реагировали каждый по-своему: один закатил глаза, бормоча что-то про «недисциплинированность современной молодёжи», другая — та самая Мария Сергеевна, наоборот, улыбалась и качала головой:

— Миллеры как всегда, день начался.

Рина наконец догнала брата и влепила ему такой звонкий подзатыльник, что даже я услышал хлопок.

— У тебя кол! Кол, Влад! — закричала она на весь коридор, и половина студентов прыснула от смеха.

— Да чё ты, сестрёнка, — пытался оправдаться он, но выглядел так, будто ему и самому было смешно.

Я просто прислонился к стене, сложил руки на груди и наблюдал. Улыбка не сходила с моего лица.

— Господи, — выдохнул я, качая головой, — цирк уехал, клоуны остались.

Рина обернулась, смерила меня взглядом, но я видел, как её глаза светились. Она была сердита, но счастлива, а значит, всё правильно.

Мы шли по длинному коридору университета, стены отражали звонкий голос Рины, который будто специально разносился на весь этаж. Она вцепилась в брата и ни на шаг его не отпускала, буквально преследовала, засыпая вопросами по теме, на которой он, как она любила повторять, «позорно облажался». Влад бурчал что-то под нос, пытался отмахнуться, а я шёл рядом, время от времени подсказывая ему правильные ответы, но это только сильнее раздражало мою блондинку — она сразу бурчала, мол, «не подсказывай ему, пусть сам думает».

Я наблюдал за всей этой картиной и ловил на себе взгляды окружающих. Чёрт возьми, их было слишком много. Каждый второй парень в коридоре не мог оторвать глаз от моей Рины. Она будто не замечала их прожигающих взглядов, её вся энергия была направлена на брата, на этот его «несчастный кол». А я — замечал всё. Я видел, как у одного студента глаза буквально стекали по её фигуре, как другой прикусил губу, рассматривая её походку, её строгий белый костюм, идеально подчёркивающий её тонкую талию и длинные ноги. И мне хотелось сорваться, врезать каждому этому идиоту, чтобы они поняли: она — моя. Но я молчал. Я держал себя в руках, стиснув зубы, и наблюдал, как мой эльф идёт рядом, сияя, даже когда злится.

Шёпот вокруг был ещё хуже взглядов.

— Слушай, ну как так? — услышал я сбоку. — Такая королева универа, а встречается с этим ботаном…

— Да он просто нищий, — хихикнул другой. — Она явно с ним из жалости.

— Не может быть, чтобы такая, как она, реально любила такого, как он…

Я сжал кулаки в карманах штанов, и внутри меня закипала ярость. Я бы хотел обернуться и спросить, не охренели ли они, но я прекрасно понимал — именно этого они и ждут. И поэтому молчал. Пусть говорят. Пусть думают, что хотят. Главное, что она идёт рядом, держит брата за рукав и бросает на меня взгляды, полные раздражённой нежности, когда я лезу помогать Владу. Главное — что её глаза светятся именно для меня.

— Рина, ну не понимаю я это! — снова заскулил Влад, явно наслаждаясь её злостью.

— Будешь учить, придурок! — отрезала она. — Стоило мне пожить у Дани, так ты тут же скатился по учёбе!

— Да одна единица, исправлю, — пожал он плечами так, будто речь шла не о «коле», а о какой-то ерунде вроде пролитого кофе.

Я видел, как Рина аж задымилась от его безразличия. Она остановилась, обернулась к нему, её глаза метнули молнии.

— Представь, если об этом узнает наша мать! — её голос сорвался.

— Да плевать! — Влад дерзко фыркнул. — Они с отцом всё равно разводятся. Достала она его. Вот укатила сейчас опять на работу.

На секунду я увидел, как лицо Рины изменилось. В её глазах мелькнула боль. Она замолчала, опустила глаза, будто её на миг выбили из колеи.

— Да ладно? — тихо сказала она, усмехнувшись, но в усмешке было больше горечи, чем веселья. — Папа пошёл против матери?

— Ну да! — кивнул Влад и даже улыбнулся. — Сам в шоке был, но он сказал, что хочет наладить отношения с нами.

Рина чуть пригрустнула, но её характер не позволил надолго застрять в этой слабости. Она снова распрямилась, собралась и тут же продолжила пилить брата, будто возвращая себе контроль над ситуацией.

— А тебя это не оправдывает, — холодно сказала она, снова вцепившись в его рукав. — Кол у тебя никуда не делся.

Я смотрел на них и ловил себя на мысли, что эти двое — настоящее чудо природы. Двойняшки. Настоящие антиподы, и при этом настолько родные друг другу. Влад всё воспринимал легко, смеялся, даже когда его сестра бушевала. А Рина — горела, кипела, ругалась, потому что не могла иначе: она слишком сильно любила брата, чтобы позволить ему всё пустить под откос.

А я… Я шёл рядом, влюблённый в каждое её движение, в каждое слово, даже в злость, которая делала её щёки розовыми, а глаза яркими, как огонь. И внутри у меня сидела тёмная ревность, едкая и злая — к каждому взгляду, к каждому шёпоту. Но вместе с ревностью была и гордость. Потому что она — моя.

Мы втроём, как маленький вихрь, ворвались в аудиторию: Влад впереди, пытаясь вырваться из рук сестры, Рина за ним — словно охотник, преследующий свою добычу, а я следом, наблюдая за этим спектаклем, который, кажется, мог бы смотреть вечно. Она сыпала ругательствами, приправляя их матерком так, что даже старшекурсники, сидевшие у дверей, замолкли и уставились на нас. Влад же продолжал ухмыляться, явно наслаждаясь её злостью.

— Да ты достала меня! — смеялся он, пытаясь забежать вперёд. — Ну кол и кол, что теперь, конец света?

— Конец будет тебе, если ещё раз получишь такую оценку! — её голос звенел на всю аудиторию.

Мы прошли вдоль рядов, и я чувствовал, как десятки глаз буквально прожигают нас. Кто-то перешёптывался, кто-то просто таращился на мою девочку, и мне хотелось выбить каждому глаз, чтобы больше не смели так смотреть.

— Смотри, смотри, опять эта Рина с ботаником, — услышал я позади знакомое шипение.

Я обернулся — Лиля. Рыжая стерва, бывшая подруга Рины. Сидела в обтягивающем топе, подперев подбородок рукой, и смотрела на нас с мерзкой усмешкой, в глазах — чистая зависть, перемешанная с ядовитым презрением. Она смерила Рину взглядом с ног до головы, а потом перевела глаза на меня и так ухмыльнулась, что внутри меня закипело. Ей явно не давало покоя, что Рина сияет, а рядом с ней — я.

— Вот ведь кукла нашла себе тролля, — шепнула она своей подружке, громко, так, чтобы Рина слышала.

Но Рина не обернулась. Она была слишком занята братом, и я даже радовался этому: если бы услышала, то, скорее всего, вцепилась бы Лиле в волосы прямо здесь.

И тут я заметил Кирилла. Он сидел чуть дальше, в третьем ряду у окна, и его взгляд прожигал меня. Этот ублюдок не скрывал своей злости — челюсть сжата, глаза узкие, злые. Он следил не только за мной — больше за Риной. Его взгляд был слишком внимательным, слишком жадным, и я видел, как у него дёрнулся уголок губ, когда она проходила мимо. Он до сих пор не смирился с тем, что проиграл спор, что потерял её, и теперь явно искал момент, чтобы поддеть меня или задеть её.

Я сел рядом с Риной, которая всё ещё бурчала на брата, не переставая разбирать его «проваленную тему» прямо вслух. Влад уселся спереди, откинулся на спинку и шепнул:

— Вот ведь зануда, да? — и засмеялся.

Рина тут же запустила в него ручкой.

— Дурак! Ты меня позоришь! — прошипела она.

И весь класс захохотал, наблюдая за их перепалкой.

А я сидел, чуть склонившись к ней, и смотрел на её сияющие глаза, на то, как её золотые волосы выбились из идеальной причёски и упали на лицо, как её губы прикусывали кончик ручки, пока она ругалась. И внутри меня горело два чувства одновременно: желание придушить каждого, кто смотрел на неё не так, и жгучее нетерпение дождаться вечера, чтобы доказать ей, что я единственный, кто имеет право на её тело, на её улыбку, на её любовь.

Лекция должна была начаться уже десять минут назад, но лектора всё ещё не было. В аудитории стоял странный гул — кто-то лениво листал конспекты, кто-то шептался, кто-то смотрел на нас, как на цирковое представление. Рина всё это время упрямо пыталась втолковать Владу тему, на которой он благополучно завалился, но братец лишь ухмылялся и кивал, делая вид, что слушает.

Я сидел рядом, смотрел на них двоих и едва сдерживал смех. Они были словно две противоположные стихии: Рина — гроза, молнии, огонь и ярость, а Влад — ветер, который ускользает от её ударов, ловко уворачиваясь и продолжая дразнить. И в этой перепалке было что-то настолько живое, настолько настоящее, что я невольно улыбался, чувствуя, как внутри меня растёт тепло от самого факта того, что я рядом с ними, что я часть их маленького хаоса.

Но всё изменилось в один миг.

Когда скрипнула дверь аудитории, и в центр зала, будто на сцену, вышла Лиля. Рыжая, с идеально выпрямленными волосами, с этим её мерзким самодовольным прищуром. Она держалась слишком уверенно, слишком демонстративно — как будто давно готовила этот спектакль. Улыбка на её лице была гадкой, липкой, словно ядовитая змея высунула язык и готовилась жалить.

— Ребят, можно минутку?! — её голос прозвучал громко и звонко, пронзив аудиторию.

Рина замолчала. Влад тоже. Всё гулкое пространство наполнилось напряжением, будто воздух стал гуще. Все взгляды обратились на неё. А я уже знал — ничем хорошим это не кончится. Лиля никогда не умела отпускать, никогда не могла смириться, что её вытеснили, что она оказалась на задворках.

— Мне понадобилось много времени, — начала она, сделав паузу, чтобы выдержать эффект, — но оказывается, наша мисс университета кое-что скрывает.

— Что ты несёшь? — нахмурился Влад, но в его голосе слышалась настороженность.

Я почувствовал, как Рина напряглась рядом, её рука сжалась в кулак так сильно, что костяшки побелели. Она уже готова была рвануть вперёд, но я поймал её за запястье, удержал, накрыв её ладонь своей. Она метнула на меня взгляд, полный молний и ярости, но я слегка качнул головой. "Не сейчас", — хотел сказать этим жестом.

Лиля же продолжала, смакуя каждое слово.

— На самом деле наш ботаник, наш нелепый «тролль» в растянутых свитерах и вечных кедах, далеко не тот, за кого себя выдаёт.

Она нажала кнопку на пульте, и экран проектора ожил. На белом полотне одна за другой начали появляться фотографии. Я. Рина. Мы вдвоём. С наших свиданий, с прогулок, где-то она смеётся, где-то я целую её волосы, где-то держу за талию. Чёрт. У меня внутри всё оборвалось.

Гул в аудитории усилился. Кто-то охнул, кто-то присвистнул. А у меня сердце ухнуло вниз. Ебаный в рот. Эти фото были… красивыми. Слишком красивыми. Мы на них выглядели счастливыми, живыми, будто снялись в чьём-то кино про любовь. Но именно это и было страшно — эти кадры превращались в оружие в руках Лили.

— Рина! — она резко повернулась к ней, её губы скривились в мерзкой ухмылке. — Так это вот чем ты занимаешься, да? Носишь корону мисс университета, а сама… ублажаешь сыночка мэра?

Она повернулась ко мне.

— Да-да, ребята, наш тихий Даниил Соловьёв — сын самого мэра! Теперь понятно, откуда у него тачка, бабки и связи, тату-салон. Я-то голову ломала, где я его видела раньше.

И тишина, которая повисла в этот момент, была оглушающей.

Я видел лица. Взгляды. Шёпот. Кто-то с завистью, кто-то с восхищением, кто-то с ненавистью. «Сын мэра», «богатый», «ботаник в маске», «как она могла выбрать его» — я слышал каждую из этих мыслей, хотя они и не были сказаны вслух.

Рина рванулась, её глаза горели пламенем. Она хотела подойти к этой суке, вцепиться ей в волосы, стереть с её лица эту мерзкую ухмылку, но я не дал. Я держал её крепко, чувствовал, как дрожат её плечи, как в ней кипит бешенство.

Влад вскочил с места.

— Лиль, ты совсем ебанулась?! — его голос пронёсся по аудитории, как удар грома. — Ты в своём уме?

Но Лиля только рассмеялась, этот смех был липким, мерзким.

— А что, Владик? Неприятно? Твоя сестрёнка-то давно уже не ангелочек, как вы все думаете.

Я сжал зубы так сильно, что заскрипели. Кулаки чесались, хотелось встать и закрыть ей рот раз и навсегда. Но я сидел. Потому что если я сорвусь, если позволю себе хоть шаг — это будет конец. Не мне. Ей. Моей Рине. А я не позволю.

Рина держалась до последнего, и я видел, как в её глазах с каждой секундой нарастало то напряжение, которое было готово прорваться наружу, как рваная струна, не выдержавшая натяжения. Влад тянулся к ней, будто хотел перехватить, удержать, увезти, вытащить её из этой грязи, но она лишь резко вырвала руку и поднялась — не спеша, красиво, гордо, словно скинула с плеч весь груз сдерживаемых эмоций. Она шла по ступеням вниз, и я ловил каждое движение её бёдер, каждый изгиб спины, каждый тяжёлый взмах густых, длинных до копчика волос, которые светлым водопадом падали на её плечи. Она шла — и весь зал замер, залюбовавшись, хотя никто не смел сказать ни слова.

— Сука ты, Лиля, — произнесла она. Голос её был не крик, не истерика, а холодный, ровный, наполненный такой ледяной злостью, что даже мне стало страшно. — Мало тебе было открыть карты про меня перед Владом и Егором?! Кто ты такая, чтобы открывать свой рот?

Лиля прищурилась, губы её скривились в мерзкой ухмылке, но Рина не дала ей даже вдохнуть.

— Не трахнул он тебя, да? — продолжала Рина, каждое слово врезалось в пространство, как нож в плоть. — Обиделась? Прости, подруга. Я умею вскруживать голову. Да, он меня трахает. Да, я с ним живу. А ты? А ты алчная мразь, завистливая до костей.

Аудитория ахнула. Кто-то захохотал, кто-то вскрикнул. Но Рина стояла спокойно, словно королева на троне, которая только что вынесла смертный приговор.

— Лиля, ты заебала нас за последние месяцы, — вступил Влад, и его голос дрожал от ярости. Я видел, как его пальцы сжались в кулак, как на лице прорезались резкие линии. — Ты ведёшь себя как придурошная. Дэн любит её, а ты не смогла смириться с тем, что он выбрал не тебя. Чего ты вообще добилась этим своим дешевым цирком? Сказала, кто он? И что?

Я глубоко вдохнул, и всё же я поднял голову, посмотрел прямо на Лилю, и, не повышая голоса, сказал:

— Да, я сын мэра. И что с того? Я никакой не «ботаник», никакой не тролль, за которого вы меня считали. Я человек, и я выбрал эту девчонку сам. Мне плевать на её прошлое, плевать на ваши сплетни, плевать на то, что вы обо мне думаете. Потому что я люблю её.

Мой голос звучал твёрдо, хотя внутри всё жгло огнём. Я видел, как Рина стиснула губы, как Влад готов был врезать Лиле при всех, как весь зал переговаривался, шумел, гудел, но потом воцарилась тишина. Даже Лиля замолкла.

И вот тогда, из-за наших рядов, раздался этот мерзкий, ехидный голос.

— А вот это уже интересно, — сказал Кирилл.

Я повернулся. Он сидел, откинувшись на спинку стула, и улыбался — не торопясь, не боясь, смакуя момент. В его глазах было это мерзкое торжество, когда шакал чувствует кровь и собирается вонзить зубы в чужую рану.

— Сын мэра, ботаник, тролль… — протянул он. — Ну и денёк. Октябрина, тебе интересна новость о твоём парне?

Рина обернулась к нему медленно, будто сквозь дым, и уставилась пристально, не мигая. Влад не выдержал — схватил яблоко и со всей силы кинул в Кирилла. Фрукт ударился о парту, сок брызнул на пол.

— Заткнись, Кирилл, — процедил Влад.

Но Кирилл только усмехнулся и продолжил, наслаждаясь каждой секундой, словно режиссёр дешёвой драмы.

Рина подошла к нему, положила ладони на стол, склонилась ближе, так что её волосы с шелестом скользнули вниз. Её глаза впились в его лицо, и даже я почувствовал, как воздух сгустился.

— Ну скажи, Кирилл, — её голос был тихим, но в нём было столько стали, что зал будто задрожал.

И он сказал. С гадкой, противной улыбкой, с расстановкой.

— Ты в курсе, что Даниил поспорил на тебя? — каждое слово он будто смаковал, растягивал. — Он поспорил, что за два месяца ты влюбишься в него. Что ты станешь его. Докажет всем, что такой ботаник, как он, может заполучить тебя.

Я закрыл глаза на миг. Чувство, будто кто-то ударил в грудь раскалённым прутом. Я ждал её реакции, но не знал, какой она будет.

— Классно, — произнесла Рина.

Зал взорвался ропотом. Влад вскочил на ноги, ярость буквально лилась из него — кулаки белые, глаза горят.

— Тебе плевать? — почти выкрикнул Кирилл, уже сам не веря в услышанное.

И Рина посмотрела ему прямо в глаза, ровно, спокойно, без дрожи.

— Плевать, — ответила она.

Рина выпрямилась, и я вдруг понял, что в ее глазах нет ни малейшего намека на привычный блеск живости, на ту непокорную искру, что всегда заставляла мое сердце сжиматься. Там была только обида и злость, холодная, колкая, словно стеклянные осколки, вонзающиеся в душу. Я видел это ясно, отчетливо, и каждое мгновение ее взгляда пробивало меня насквозь, оставляя ощущение собственной беспомощности и бессилия. Если другие, может быть, еще могли заблуждаться, то я видел все — видел пустоту вместо радости, отсутствующую теплоту вместо любви. Этот взгляд был ножом, точным и беспощадным, и я не находил слов, чтобы объяснить, оправдать, разрядить натянутую тишину, которая висела между нами, словно густой свинцовый туман.

— Тролль? Я слушаю, — сказала она, и голос ее, ровный, но с едкой сталью в тембре, заставил меня ощутить себя маленьким, виноватым, словно школьник, пойманный на месте преступления.

— Рина… — начал я, но слова застряли в горле, путаясь, обжигали язык, не желая принимать форму, достойную того, чтобы их услышали.

Я ловил каждый нюанс ее обидного взгляда, каждое едкое движение бровей, каждую дрожь губ, и понимал, что никакие мои оправдания не проникнут за броню, которую она воздвигла между нами.

— Я же думала, между нами нет тайн. Я думала, мы все знаем друг о друге.

Сердце мое сжалось, но я не мог найти слов, которые могли бы растворить эту стену недоверия.

— Ты все мне рассказал, но почему об этом не сказал? — голос ее дрожал, срывался, хотя лицо оставалось каменно-холодным, а глаза продолжали гореть тихим, смертельным огнем.

— Рина… — повторял я, снова тщетно, чувствуя, как слова развеиваются в воздухе, как капли воды на раскаленном металле, ничего не оставляя после себя.

— Не злись, — вмешался Влад, и я почувствовал дрожь ярости, исходящую от него, но попытку совладать с ситуацией, его голос был ровный, но в нем ощущалась напряжённая энергия, сжатый кулак, готовый вырваться наружу. — Зная твой характер, ты бы просто послала Дэна к черту и не простила бы. Ты же знаешь, что он тебя любит. Он просто боялся сделать больно.

Рина посмотрела на брата. Лучше бы он молчал. Его оправдания лишь разожгли огонь гнева в ее глазах, превратили уже хрупкую ситуацию в пламя.

— Ты тоже знал о споре? Конечно, знал, поэтому и подкладывал тролля, — слова вылетели из ее уст резким шпагатом, каждая буква острая, как кинжал, и я видел, как она сжимает кулаки, как пальцы белеют от напряжения.

— Не сходи с ума, — начал Влад, но я видел, как лицо его краснеет от злости, как губы сжимаются, как в глазах вспыхивает неуправляемое раздражение. — Просто я знал о его чувствах, он мне нравился, и я понимал, что именно он вытащит тебя из пустоты.

— Ты знал о споре и не сказал? — Рина бросила это как вызов, как яд, и я видел, как в её взгляде смешались обида, недоверие и ярость, а тело ее было насторожено, готовое к мгновенной атаке.

Влад молчал, но напряжение в нем было как в натянутой струне, а я стоял между ними, ощущая собственную беспомощность, боль в груди и бессилие — ведь я не мог прикоснуться к этой ярости, не мог смягчить ее.

Рина подошла к столу, сжимая сумку в руках, и с каждой секундой ее движения казались мне все более решительными, точными, как удары метронома, каждый из которых отмерял время до конца этого маленького хаоса.

— Я сейчас уйду. Если кто-нибудь из вас последует за мной, я не буду сдерживаться. Прибью и одного, и второго, — сказала она, развернулась и направилась к лестнице. Я видел, как плечи ее дергались, как с каждым шагом сжимались мышцы спины, как глаза холодели и становились ледяными.

Она обернулась, чтобы бросить взгляд на меня, и показала фак Кириллу — дерзкий и вызывающий, словно бросая вызов его присутствию, его роли в этом маленьком, но разрушительном спектакле.

Но Влад не церемонился. Как только дверь закрылась за Риной, он встал, шагнул вперед, лицо его исказила ярость, а руки сжались в кулаки. Замахнулся — и послышался треск. Я не сразу понял, в чью сторону удар — в челюсть, в нос? Но я видел, как тело Кирилла дернулось от удара, как напряжение вырывается наружу, как злость Влада превращается в физическую силу.

— Какого черта, Кирилл?! — орал он, голос срывался, дрожал, но не от страха, а от чистого, необузданного гнева.

Потом еще удар. Я стоял, не двигаясь, чувствуя, как сердце рвется на части, как невозможность вмешаться разъедает меня изнутри.

— Она никогда не будет твоей. Смирись. — Слова Влада были как приговор, и я видел, как в них звучит личная боль, ревность, злость и отчаяние одновременно.

В аудиторию вошел лектор, но даже его строгий взгляд и холодный голос, требующий успокоиться, не мог мгновенно остановить бурю, которая разразилась в воздухе, не мог заглушить чувства, что заполнили этот маленький мир из стен, парт и людей, ставших свидетелями нашего маленького, разрушительного спектакля.

Я сидел, бессильный, ощущая острый, колкий вкус разочарования, боли и любви, смешанных в одном безжалостном клубке эмоций, и думал о том, что мир никогда не будет прежним — ни для меня, ни для Рины.

Chapter 22

Рина.

Что я чувствовала, когда вышла из аудитории? Наверное, правильнее будет сказать — я не чувствовала ничего. Совсем ничего. Внутри меня зияла пустота, такая глубокая и тягучая, что даже воздух казался тяжелым и вязким. Только одно — гулкое, хриплое, давящее чувство предательства. Предательства любимого человека и предательства родного брата. Две опоры, два человека, которые были всем моим миром, моей надеждой, моей защитой, вдруг оказались врагами, соучастниками какой-то грязной лжи, которую они оба берегли, словно я не заслуживала знать правду.

Я шла по коридору, почти не разбирая дороги. Каблуки гулко отдавались в стенах, но звуки казались чужими, далёкими, словно исходили не от меня. В груди пульсировала глухая боль, сердце било в виски. Я вышла из университета и вдохнула воздух — он был майский, тёплый, пахнущий цветами и мокрым асфальтом, но в моей душе царила тьма. Если май светлый, наполненный жизнью и надеждой, то во мне не было ничего, кроме черноты и холода.

Руки дрожали так сильно, что я едва смогла достать телефон из кармана. Пальцы не слушались, и, вызвав такси, я чуть не выронила аппарат прямо на асфальт, так сжимала его, будто он был последней связью с реальностью. Перед глазами стояла пелена слёз, мутная, из-за которой всё казалось размытым, словно мир вокруг меня растворялся, исчезал, ускользал.

Я вспоминала брата — того самого Влада, который защищал меня всё детство, который был рядом, когда родители снова и снова исчезали, уезжали на работу и возвращались лишь на пару месяцев. Он спасал меня от панических атак, обнимал, когда мне казалось, что мир рушится, был для меня всем, единственным человеком, которому я верила без остатка. И вот он — мой брат — оказался человеком, который знал правду, который знал всё и промолчал. Он выбрал его, выбрал не меня.

А любимый мой тролль… человек, которого я считала честным, прямым, может быть, иногда неуклюжим в словах, но всегда настоящим — вдруг оказался дураком. Нет, даже хуже — трусом. Он боялся сказать правду. Он боялся признаться. Он боялся того, что я узнаю, что моя любовь, моя вера, моя преданность оказались игрушкой в чьих-то грязных руках.

А я? Я кто? Только дура. Дура, которая верила, которая любила слепо, до потери разума, до дрожи в коленях, и не замечала очевидного.

Я села в такси, и слёзы сами катились по лицу, капали на колени, оставляли мокрые пятна на брюках. Я не могла остановиться. В груди будто распирало, и чем больше я пыталась проглотить рыдание, тем громче оно вырывалось наружу. Даже таксист, мужчина лет сорока с усталым лицом и взглядом, в котором читалось терпение, не выдержал — протянул мне пачку салфеток.

— У вас что-то случилось, мисс? — спросил он осторожно, почти шёпотом, словно боялся спугнуть мои слёзы.

— Вся жизнь у меня через задницу, — ответила я, хлюпая носом, и услышала, как мой голос звучит чуждо, ломко, будто принадлежит не мне.

Я заговорила. Слова сами вырывались из меня, как рваные куски души.

— С четырнадцати лет мы с братом остались одни, родители постоянно работали, приезжали домой на пару месяцев, потом снова исчезали. Мы с Владом были вдвоём, и он был для меня всем. У него была любимая девушка, у меня была подруга, почти сестра. А потом… — я сглотнула ком, но продолжила, — потом случилась одна моя глупость. Я накурилась травы, напилась, а чтобы не переспать с парнем, которого даже не любила, попросила её забрать меня. И она… она погибла. Из-за меня. Из-за моей дурости. Я винила себя четыре года.

Я стиснула руки в кулаки, ногти впивались в ладони, и боль только подстегивала слова.

— Я пыталась сбежать от вины. Больше тренировалась, занималась гимнастикой, работала официанткой, чтобы не зависеть от родителей. Я не подпускала к себе парней, никому не доверяла, ни с кем не была близка. Четыре года я жила в постоянной гонке, будто бегом пыталась убежать от самой себя.

Таксист слушал, иногда кивал, но молчал. Я продолжала, не в силах остановиться.

— А потом одна встреча всё изменила. Мы с братом поспорили, кто кого перепьёт. Я проиграла. И в тот день сделала татуировку. Маленькую, но для меня важную. И мастер, который её набивал, показался мне особенным. Он улыбнулся, его руки были тёплыми, сильными. Мне понравилось это чувство, и я испугалась его. А потом… потом в университете появился он. Новенький. Ботаник, как я его называла. Он смотрел на меня иначе, говорил о космосе, о звёздах, о древних легендах, и я впервые за долгое время почувствовала, что могу довериться. Он видел мои слабости, не осуждал, был рядом.

Я всхлипнула, уткнулась лицом в салфетку, голос сорвался.

— И ничего, казалось бы, не предвещало беды. Я верила. Я любила. Я отдавалась этим чувствам полностью, как утопающая отдаётся воде. А сегодня… сегодня я узнала, что всё это было лишь спором. Грязным, мерзким спором. И что знал об этом мой брат.

Я закрыла глаза, и сквозь слёзы в груди поднялся тихий, беззвучный крик. Мир рухнул. Всё, на чём держалась моя вера, оказалось ложью. Я чувствовала только боль, острую, колющую, как тысячи иголок, и отчаяние, которое не давало дышать.

Таксист снова посмотрел на меня в зеркало. Я заметила, что его глаза потемнели, взгляд стал мягче, будто он погрузился в свои воспоминания.

— Знаете, мисс… я слушаю вас и вспоминаю себя. Я ведь тоже когда-то был молодым, горячим, самоуверенным идиотом, — усмехнулся он, но в этой усмешке было больше горечи, чем веселья. — У меня была девушка. Мы вместе учились, бегали на танцы, сидели на лавочке во дворе до ночи. Она была… настоящая. Добрая, упрямая, с характером. Я тогда не понимал, как это важно — ценить человека, который рядом.

Я невольно вытерла глаза, прижала салфетку к лицу и посмотрела на него внимательнее.

— И что случилось? — спросила я хрипло.

— Случилось то, что обычно и случается с дураками вроде меня, — ответил он. — Я повёл себя мерзко. Знаете, когда молодой и думаешь, что всё впереди, что девушки приходят и уходят, а ты всегда останешься. Я мог нагрубить, исчезнуть на неделю, флиртовать на глазах у неё. Не потому что не любил — а потому что был глупым. Думал: ну куда она денется, всё равно вернётся.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он замолчал, вздохнул так тяжело, что я услышала это сквозь гул дороги.

— А она не вернулась, — сказал он тихо. — Сказала «хватит» и ушла. И знаете, что самое страшное? Я понял, что люблю её только тогда, когда потерял. Когда она нашла другого, когда у неё появился свой мир, в котором для меня уже не было места. Я пытался вернуть её, поздно. Тогда я впервые узнал, что «поздно» — это слово, которое режет сильнее ножа.

Он снова посмотрел на меня через зеркало, и я поймала его взгляд. В нём не было жалости — только усталость и честность.

— Так вот, мисс. Я не оправдываю ваших мужчин — ни брата, ни парня. Я не знаю всей вашей истории. Но скажу одно: если любовь настоящая, если вы чувствуете, что тянет обратно, — не торопитесь ставить крест. Да, они могут быть дураками. Мы все дураки, когда дело касается тех, кого любим. Но шанс стоит дать. Потому что, когда потеряешь, уже ничего не исправишь. И вот тогда будет по-настоящему больно.

Я замерла. Его слова осели внутри, как тяжёлые камни, и вместе с тем дали какое-то странное, хрупкое ощущение надежды.

— И что, вы её так и не забыли? — спросила я, чувствуя, как дрожит голос.

Таксист улыбнулся криво, но в глазах у него блеснул свет.

— Не забывают такое, мисс. С этим живут. Но, знаете, я теперь точно знаю, чего не стоит делать, если судьба вдруг даст второй шанс.

Мы подъехали к дому, и я первым делом заметила, что машины Владика не было во дворе. Лёгкая дрожь прошла по телу — наверное, где-то в глубине души я боялась встретить его сейчас, боялась снова услышать оправдания, снова сдерживать крик и слёзы. Я поблагодарила таксиста за дорогу и его слова, которые эхом всё ещё отдавались у меня внутри, и вышла из машины. Воздух был густым, тёплым, но словно чужим, и каждый шаг к дому давался мне тяжело, будто я шла против ветра.

Слёзы наконец-то прекратили течь — или, скорее, просто иссякли, оставив после себя жгучую сухость в глазах и тупую боль в висках. Я поднялась по ступеням, открыла дверь и вошла внутрь. Здесь пахло домом: мебелью, выпечкой, книгами отца, и этот запах на мгновение смягчил боль.

Отец был дома. Он сидел в гостиной, но, завидев меня, сразу поднялся. В его глазах было беспокойство, и он не пытался скрыть его, потому что слишком хорошо меня знал.

— Дочь, всё хорошо? — спросил он осторожно, но голос его дрогнул, и я поняла, что моё лицо говорит само за себя.

— Да, я пойду отдохну, — ответила я коротко, стараясь не задерживать взгляд на его глазах, потому что знала — если он обнимет меня или начнёт спрашивать дальше, я снова сломаюсь.

Я прошла в свою комнату, закрыла дверь, словно отрезая себя от всего мира, и упала на кровать. Тело было словно свинцовым, мысли хаотично метались в голове, и я не заметила, как сон сам накрыл меня тяжёлым одеялом.

Проснулась я уже вечером. Комната была полутёмной, за окном догорал закат, окрашивая стены в мягкий золотисто-розовый свет. На прикроватной тумбочке я увидела что-то новое: аккуратно положенный конверт и небольшую коробочку.

Сердце ёкнуло. Руки дрогнули. Я села, протянула пальцы и взяла коробочку. Она была обтянута мягким бархатом, тёмно-синяя, и уже сама по себе казалась слишком дорогой, слишком весомой. Открыв её, я на мгновение перестала дышать.

Кольцо. Оно словно сияло в полутьме. В центре — крупный камень, глубокий, густо-алый, как кровь, как рубиновое сердце, которое пульсировало в золотой оправе. Вокруг него, тонко и изящно, словно венец, переливались мелкие бриллианты — холодные, чистые, сияющие, будто крошечные звёзды, рассыпанные вокруг горящего солнца. Я смотрела на него, и в глазах защипало вновь.

Я дрожащими руками потянулась к конверту, раскрыла его и достала письмо. Бумага была плотная, чуть шершаво-холодная на ощупь, а почерк — неровный, резкий, с торопливыми линиями, словно писался в отчаянии, сломанным человеком.

Я принялась читать.

Эльф.

Я знаю, что у меня нет права оправдываться. Я знаю, что каждое моё слово сейчас будет звучать как жалкое оправдание, но я всё равно должен сказать тебе правду, пусть даже слишком поздно.

Я передал это письмо и кольцо через Влада, потому что знал — ты не захочешь видеть меня. Я заслужил твоё презрение. Прости, что всё вышло именно так.

Я должен был рассказать тебе всё ещё тогда, на яхте, когда ты смеялась и ветер путал твои волосы. Должен был, но не смог. Мне было с тобой так хорошо, так по-настоящему, как никогда раньше и ни с кем. Я боялся разрушить этот момент правдой. Я боялся потерять тебя раньше времени.

Да, я выиграл тот чёртов спор. Но на самом деле я проиграл всё. Я проиграл тебя. И эта потеря — самое страшное, что со мной случалось.

Я уезжаю доучиваться в Англию. Я не хочу быть причиной твоей боли, не хочу ходить рядом и смотреть в твои глаза, полные слёз, которые я сам вызвал. Мне невыносимо знать, что я ранил тебя. Это чувство разрывает меня изнутри.

Вот насколько я тебя люблю: я готов отказаться от всего — от гордости, от будущего, от себя самого — лишь бы однажды увидеть твою улыбку.

Кольцо, что я оставил тебе, должно было стать помолвочным. Я выбирал его сам, долго, мучительно, представляя, как оно будет смотреться на твоей руке. Рубин — потому что в тебе всегда было это огненное, яркое, сильное. А бриллианты вокруг — как звёзды, которыми ты сияешь даже в темноте. Я хотел, чтобы ты была моей женой. Моей единственной. Моей навсегда.

Я знаю, мне нет оправдания. Я знаю, что любовь не должна рождаться из лжи. Но, эльф, знай: всё, что было между нами, всё, что я чувствовал — это не было ложью. Никогда. Ты стала для меня тем светом, которого я раньше даже не искал.

Не вини Влада. Он молчал, потому что хотел тебе счастья. Не вини себя за то, что я уезжаю. Это мой выбор, моя ошибка и моя расплата.

Я был мудаком. Но я был мудаком, который любил тебя. И если когда-нибудь… когда-нибудь ты найдёшь силы простить меня, я буду благодарен даже за тень твоего прощения.

Я люблю тебя, моя блондинка. Всегда буду любить.

Твой единственный наглый и рыжий тролль.

Я сложила письмо. Бумага была мокрой от моих слёз, и буквы расплылись. Я прижала её к груди, и казалось, сердце сжалось до боли.

Кольцо лежало на ладони, и я не могла отвести от него взгляд. Оно было тяжёлым, реальным, слишком настоящим, чтобы это всё оказалось игрой или случайностью. В этом кольце было обещание, было желание быть рядом, было всё то, чего я так жаждала, и всё то, что он сам разрушил.

Я схватила телефон, руки тряслись, и начала набирать его номер. В каждом гудке была надежда. Но звонок не проходил. Его телефон был выключен.

— Господи… — прошептала я, и в груди поднялась новая волна отчаяния.

Я вышла из комнаты. В гостиной, словно в другой реальности, отец и Влад сидели перед телевизором, смотрели новости. И в тот момент мне показалось, что у них спокойный вечер, обычная жизнь, а моя жизнь в этой же квартире рушится на куски.

Я стояла в дверях, сжимая в руке письмо и ощущая холодный металл кольца в кармане, как напоминание о том, что могло быть, но не стало. Я хотела что-то сказать — отцу, брату, может быть, даже закричать, вылить наружу весь тот яд, который переполнял меня. Но в этот момент экран телевизора привлёк моё внимание.

Обычные новости — ровный женский голос диктора, кадры аэропорта, полицейских машин, мигалки скорой помощи. Сначала я не поняла, что происходит, но когда на экране появилась бегущая строка, у меня оборвалось дыхание.

"Сегодня днём произошло крушение пассажирского самолёта, выполнявшего рейс до Лондона. Среди погибших числится сын мэра города, Даниил Соловьёв…"

Гул. Белый шум. Слова диктора тонули в этом гуле, всё остальное исчезло — звуки в комнате, дыхание людей рядом, даже биение моего сердца. Всё стало чужим и неважным. Я вцепилась пальцами в тумбочку, чтобы не упасть, но тело всё равно предательски дрожало.

— Нет… — вырвалось у меня, но это «нет» было даже не голосом, а шёпотом, надломленным и чужим. — Нет, нет, нет…

Слёзы, только что успокоившиеся, хлынули с новой силой, обжигая глаза. Я смотрела на экран, где мелькали кадры обломков, спасатели в ярких жилетах, растерянные пассажиры, и чувствовала, как умираю вместе с каждым словом диктора.

Я слышала, как отец резко выключил телевизор, но уже было поздно — картинка успела врезаться мне в память, словно нож в сердце.

— Рина… — его голос был осторожным, тихим, будто он боялся меня сломать ещё сильнее, чем я уже была сломана. — Доченька…

Я обернулась к нему, и мои руки дрожали так сильно, что письмо выпало на пол, бумага медленно спланировала вниз.

— Он… он же только что… — я захлёбывалась рыданиями, — он же только что написал мне, понимаешь? Он хотел, чтобы я была его женой! Он… он обещал, что я буду счастлива!

Отец подошёл ближе и крепко обнял меня, и только тогда я поняла, насколько я слаба. Моё тело трясло, я едва могла стоять на ногах, но он держал меня так, будто снова я была маленькой девочкой, которая испугалась грозы.

— Тише, доченька, тише… — шептал он, гладя меня по волосам. — Я здесь, я рядом.

Я слышала его сердце, его дыхание, и это единственное, что хоть немного удерживало меня в реальности.

Влад сидел неподвижно. Его лицо побледнело, губы сжались в тонкую линию. Он не плакал, но в его глазах был тот самый холодный блеск, который я знала — это был его способ держать боль внутри, чтобы никто не увидел, как ему тяжело. Но я видела. Я всегда видела его.

— Рина… — выдавил он наконец, — я… я не знал, что всё так обернётся. Прости меня.

Я посмотрела на него сквозь слёзы и в тот миг поняла: все его тайны, все его молчания, его попытки защитить меня — теперь ничего не значили. Потому что Дани больше не было. И никакие оправдания, никакие «если бы» и «я хотел как лучше» не вернут мне его.

Я вырвалась из отцовских рук, упала на колени и схватила кольцо. Оно лежало в моей ладони, тяжёлое, холодное, и в то же время живое, будто в нём осталась его душа.

— Он хотел, чтобы я была его женой… — шептала я, не в силах сдерживать рыдания. — А я… я не успела… я не простила… Господи, я даже не простила…

Мир вокруг меня рухнул. Всё, что ещё вчера казалось важным — обида, злость, предательство, — стало ничтожным в сравнении с этой пустотой. Он был. И его больше нет.

И в этот момент я поняла: вот она, точка невозврата. Я никогда не услышу его голоса. Никогда не увижу его улыбки. Никогда не смогу сказать ему, что несмотря ни на что, я любила. Любила так сильно, что даже боль не смогла бы это убить.

Я сидела на полу, сжимая кольцо в ладони, и чувствовала, как сердце моё рвётся на куски.

Отец присел рядом, молча обнял меня за плечи. Влад отвернулся, чтобы я не видела его слёз, но я знала — он плачет. Мы все плакали.

Я сидела, сжимая в ладони кольцо, и не могла дышать. Слёзы застилали глаза, но вдруг я резко поднялась, будто меня кто-то выдернул изнутри за невидимую нить. Я знала, где мне нужно быть. Я знала, что я не выдержу одна.

Я сунула кольцо в карман белых брюк, оно обожгло меня холодом, как будто само напоминало о нём. Схватила телефон, даже не проверяя его, и пошла к двери.

— Рина, куда ты? — отец вскочил, в глазах тревога.

— Не трогай меня! — сорвалось с моих губ, голос дрожал, но был резким, почти звериным.

— Подожди хотя бы минуту, ты в таком состоянии… — начал Влад, но я обернулась и вцепилась в него взглядом.

— Ты не понимаешь! — слова вылетали рывками, с хрипом. — Мне нужно к ним! Ты слышишь? К его родителям! Я не могу сидеть здесь! Я должна быть с ними, иначе я сойду с ума!

Его лицо исказилось, он хотел что-то сказать, но не смог. Отец протянул руку, но я оттолкнула её и вылетела за дверь.

Дверь с грохотом захлопнулась, и в ту же секунду мир оглушил грохот грома. Небо вспыхнуло яркой вспышкой, и стёкла дрогнули в раме подъезда, будто могли в любой момент вылететь. Я выскочила на улицу, и дождь ударил по лицу, по телу, как ледяные иглы.

Я бежала. Первые шаги казались лёгкими, но уже через минуту ноги налились свинцом. Вода хлестала по асфальту, стекала в реки, кеды моментально промокли, и каждый шаг был хлюпаньем и брызгами.

Гроза сверкала и гремела так, что сердце сбивалось с ритма. Стёкла машин вдоль улицы блестели в вспышках молний, капли сбивались в потоки. Мир вокруг казался стеклянным, холодным и ломким, как будто достаточно было одного удара — и он разлетится.

Я споткнулась о бордюр и рухнула вперёд. Острые камни и гравий разодрали белые брюки на коленях, ткань треснула, и кожа вспыхнула от боли. Я вскрикнула, упала в грязную лужу, руки дрожали, колени горели огнём.

На секунду я осталась лежать, прижатая к мокрому асфальту, дождь стучал по спине, волосы прилипли к лицу. Я могла бы так и остаться здесь, дать боли и усталости победить, но внутри что-то рвало меня на части. Я не имела права.

Я поднялась, шатаясь, кровь смешивалась с водой, оставляя розовые разводы на коленях, белая ткань теперь была грязно-серой, с прорванными дырами. Но я не остановилась. Я снова побежала, хватая воздух ртом, задыхаясь, чувствуя, как каждая клетка моего тела кричит.

Ноги скользили по мокрому асфальту, я несколько раз почти падала снова, но удерживалась. Слёзы сливались с дождём, я не видела дороги, только тусклый свет фонарей и далёкий силуэт того самого дома.

Я бежала, как будто спасала не их, а себя. Каждый шаг отдавался в теле болью, в голове звенело, колени ныли, пальцы дрожали. Но я знала: если остановлюсь, если упаду снова и не поднимусь — я просто исчезну.

И вот, среди тьмы и дождя, я увидела знакомые ворота. Металлические, тяжёлые, блестящие от воды, они словно светились во вспышках молний. Я врезалась в них ладонями, и холодный металл пронзил руки до костей. Ворота открылись.

Я добежала до главной двери, и уже сама не понимала, как мои ноги ещё держат меня — они дрожали, как чужие, мокрые, в грязи и крови, казалось, что вот-вот подогнутся и предадут. Я ударила в дверь кулаками, почти повалилась на неё всем телом, и лишь через мгновение её открыл дворецкий, высокий мужчина в строгом костюме, у которого лицо обычно было каменным и безэмоциональным, но сейчас даже в его глазах читалась растерянность и немая скорбь. Он не задавал лишних вопросов, не пытался остановить, просто отступил в сторону, и я прошла внутрь.

В доме пахло свечами, мокрой древесиной и чем-то горьким, лекарственным, будто сама печаль впиталась в стены. И тишина — гулкая, вязкая, от которой хотелось закричать, лишь бы разорвать её.

В гостиной они сидели рядом — Владислава и Николай. Родители Даниила. Сильные люди, которых я всегда видела уверенными, величественными, словно их ничто не может сломить. Но сейчас, при виде меня, они будто осыпались. Николай сжал виски руками, пальцы дрожали, глаза были налиты красным, но он пытался держать лицо, как мужчина, как отец, который обязан быть каменной стеной. Владислава же… когда наши взгляды встретились, у неё оборвалось дыхание.

— Риночка… солнышко… — её голос был таким тихим, что я едва услышала.

— Я видела новости, — сорвалось с моих губ, и голос предательски дрогнул.

Секунда — и Владислава поднялась, подошла ко мне, словно через силу, но в её глазах было столько боли, что я едва удержалась на ногах. Она взяла меня за руки, холодные, мокрые, грязные от падений, и не осуждала, не отталкивала. Лишь осторожно потянула к себе и повела вглубь гостиной.

Я не выдержала. Моё тело, моё сердце, моя душа — всё разом обрушилось, и я упала в её объятия, прижимаясь к её груди, не чувствуя тепла, потому что сама была ледяной, и она тоже, будто огонь в ней погас вместе с ним. Я вся дрожала — от холода, от грозы, от того, что в груди зияла пустота, и казалось, будто там внутри остались лишь осколки, режущие изнутри.

Она гладила меня по спине, так, как мать гладит ребёнка, но её движения были механическими, отрешёнными, и в каждом из них чувствовалось: она тоже умирает, только медленно.

Николай стоял чуть в стороне. Он смотрел на нас и не знал, что делать. Его губы сжимались, глаза метались, он хотел подойти, но ноги словно приросли к полу. Мужчина, который мог повелевать толпой, сейчас был беспомощен в собственном доме. И в этом было что-то страшное, потому что я понимала — он потерял не только сына, но и часть самого себя.

— Я… я люблю его, тётя Влада, — прошептала я, уткнувшись лицом в её плечо, и слова прорывались сквозь всхлипы, как исповедь, которую я должна была произнести, хотя он уже никогда её не услышит.

— Я знаю, дорогая, — ответила она, и её голос сорвался на рыдание.

— Но я больше никогда не скажу ему это… — моя фраза оборвалась, и я захлебнулась в слезах, будто сама истина разорвала меня изнутри.

Я чувствовала, как вина сдавливает меня со всех сторон. Она тянула вниз, как тяжёлый камень на шее. Я знала, что могла бы остановить его. Я знала, что если бы я простила, если бы не убежала, если бы просто была рядом, он не сел бы в этот проклятый самолёт. Я повторяла это про себя, как приговор:

я могла, но не сделала

.

Я видела перед глазами его улыбку — наглую, дерзкую, ту, которая всегда спасала меня от моих собственных демонов. Его взгляд, чуть насмешливый, но тёплый. Его руки, в которых я чувствовала себя настоящей, живой. И теперь этого не будет никогда. Я никогда больше не увижу, как он хмурит лоб, когда спорит, как у него горят глаза, когда он говорит о космосе, или как его ресницы дрожат, когда он притворяется спящим.

Я крепче прижалась к Владиславе, но она тоже дрожала. Мы обе — две женщины, которые любили одного мужчину каждой своей клеткой. Для неё он был сыном. Для меня — любовью. И ни одна из нас больше не сможет ему сказать этого.

— Прости меня, тётя Влада… — выдохнула я, почти беззвучно. — Это я должна была его остановить. Я должна была быть рядом…

Она крепче обняла меня, и я почувствовала, как её ногти больно впились в мою спину, будто она хотела удержать меня в этом мире, потому что знала: я рушусь.

А Николай отвернулся к окну, и в его силуэте было что-то такое тяжёлое и страшное, что я поняла — он тоже обвиняет себя. Каждый из нас винит себя. И ни один не может вернуть его обратно.

— Я слишком поздно призналась… — выдохнула я, не отрывая лица от плеча Владиславы, и мой голос звучал так, словно он уже не принадлежал мне, словно говорил кто-то другой — из глубины моей души, из самой боли. — Поздно говорить, что люблю. Поздно говорить, что хочу рядом быть. Поздно, понимаете?

Она гладила меня по волосам, её пальцы дрожали, в них чувствовалась и слабость, и какая-то странная материнская сила, которой ей едва хватало, чтобы не рухнуть самой.

— Никогда не поздно сказать о любви, Рина, — тихо произнесла она, и её голос был таким хрупким, будто ещё одно слово может сломать её окончательно.

Я подняла взгляд, в глазах у меня всё плыло, передо мной была размытая фигура женщины, которая потеряла самое дорогое, и всё равно находила силы меня слушать.

— Он… он хотел, чтобы я стала его женой, — прошептала я, и слова давались через силу, словно острые камни резали горло. — Кольцо… он выбрал кольцо для меня… красный камень, как огонь, как его волосы… с бриллиантами вокруг, потому что он всегда говорил, что я должна сиять, что я свет для него… Он писал, что хотел быть единственным моим троллем… — я всхлипнула, закрыла лицо ладонями и почти закричала: — А я даже не успела сказать ему

да

!

Владислава обняла меня крепче, и я впервые почувствовала, что её руки хоть немного теплеют. Она не прерывала, не останавливала, только слушала, и её дыхание было прерывистым, как будто каждое моё слово резало её сердце ещё глубже.

— Риночка… девочка моя… — её голос дрогнул. — Ты подарила ему больше, чем думаешь. Любовь твоя — вот что он унес с собой. И если бы ты видела, как он смотрел на тебя… — она заплакала, и её слёзы падали на мои спутанные мокрые волосы. — Даже я… я, его мать… никогда не видела в его глазах такого огня.

Николай шагнул ближе. Его лицо было каменным, но глаза предательски блестели. Он не умел, не мог говорить красиво, он просто сел рядом и положил тяжёлую ладонь мне на плечо.

— Он тебя любил, Рина, — глухо сказал он, стиснув зубы. — Я видел. Мы все видели. Это… это не вина твоя. Не твоя.

Но я не могла поверить. Я тряслась, глотая воздух, чувствуя, как кольцо в кармане моих белых брюк давит сильнее любого камня, словно оно жгло меня изнутри.

— Если бы я… если бы я остановила его, если бы простила, если бы… — я не смогла договорить и разрыдалась вновь.

Мне кажется, мои слёзы могли наполнить целый океан, который утащил бы меня на самое дно, и там, в этой темноте, я бы осталась одна, потерянная, раздавленная, сломанная. Я не понимала, почему Влада вдруг перестала меня гладить по спине, почему её руки замерли, а дыхание сбилось, стало неровным, будто она увидела что-то невероятное. Моё сердце ещё не успело догнать мысли, когда я услышала его голос — родной, до боли знакомый, тот, который я никогда не должна была услышать снова.

— А я всё думал, эльф, когда ты признаешься.

Мир остановился. Я замерла, как будто кровь перестала течь по венам, как будто сама жизнь вышла из меня. Влада осторожно отпустила меня, и я резко обернулась, не веря, что мои глаза могут показывать правду.

Он стоял в дверях, как призрак, как наваждение, как сон, от которого невозможно проснуться. Весь мокрый от дождя, пряди рыжих волос падали на лоб, тяжёлые от воды, капли скатывались по его скулам, по подбородку, оставляя влажные следы на шее. Его рубашка прилипла к телу, и я видела, как она подчеркивала силу его плеч и груди. Он стоял с той самой наглой ухмылкой, которую я ненавидела и обожала, с искрами в изумрудных глазах, и всё во мне кричало: это не может быть правдой.

Мои ноги сами двинулись вперёд, сначала медленно, будто я боялась, что он исчезнет, если я сделаю слишком резкое движение, а потом я сорвалась и бросилась к нему. И, когда расстояние исчезло, мой кулак со всей силы врезался в его грудь.

— Ты… сукин сын! — закричала я, и второй удар снова обрушился на него, и третий, и четвёртый. — Я думала что я потеряла тебя! Что ты умер, Дань!

Он не останавливал меня. Он стоял и позволял мне бить его, позволял срывать всю ненависть, которая была лишь обратной стороной моей любви. Мои кулаки раз за разом падали на его грудь, и каждый удар был наполнен моим отчаянием, моим страхом, моей болью.

— Я ненавижу тебя! — кричала я, а голос ломался от слёз, — ненавижу за то, что я люблю тебя!

Слёзы мешали мне видеть, руки дрожали, но я продолжала, слабее и слабее, но продолжала бить его в грудь, словно пыталась убедиться, что он живой, что передо мной не призрак, не мираж, не обман.

— Ты слышишь?! — я ударила его снова, и моя ладонь бессильно соскользнула с его рубашки. — Я люблю тебя, тролль рыжий, люблю так, что мне больно дышать…

Влада всхлипнула за моей спиной, прикрыв рот руками, её плечи дрожали от сдержанных рыданий. Николай стоял, сжав кулаки, будто боялся поверить в чудо, боялся, что оно рассыплется, если он моргнёт. А я всё била его и била, не в силах остановиться.

И тогда он поднял руки, сильные, тёплые, и обнял меня, прижал к себе так крепко, будто боялся, что теперь я исчезну. Я сопротивлялась, пыталась вырваться, стучала кулаками в его грудь, хрипела от боли и злости.

— Пусти! — кричала я. — Ты мёртв, ты не можешь быть здесь, это неправда, я сходила с ума от мысли, что потеряла тебя!

А он наклонился ниже, и его голос, тихий и хриплый, прозвучал прямо у моего уха:

— Я жив, эльф. Я живой. И я люблю тебя.

Я замерла, но слёзы не остановились. Я снова слабо ударила его кулаком в грудь, а он только крепче прижал меня, одной рукой гладил по волосам, а другой держал так, что я чувствовала его сердце, его дыхание, его тепло. И когда он поцеловал меня в макушку, я впервые за всё это время позволила себе поверить — он настоящий, он вернулся, он рядом.

Я закрыла глаза и уткнулась лицом в его мокрую грудь, дрожа всем телом, чувствуя, как мои слёзы смешиваются с дождевыми каплями на его коже.

— Я люблю тебя, Дань, — прошептала я, срываясь на рыдание. — Я люблю тебя так, что не выдерживаю.

Я всё ещё не могла оторваться от него, от его живого тела, от того, как его руки крепко держали меня, не давая вырваться. Я боялась, что если закрою глаза хоть на секунду, то, открыв их, снова увижу пустоту и узнаю, что это был сон.

— Я не понимаю… — мой голос дрожал, сорванный, срывающийся на плач, — как ты здесь… Я же видела новости, я же… я держала твоё письмо… я думала, что тебя нет…

Даниил опустил голову, его руки чуть дрогнули, но не отпустили. Взгляд был тяжёлым, наполненным болью, и голос хрипел, будто каждое слово давалось с усилием:

— Я должен был улететь. Я шёл к выходу на посадку, шаг за шагом, и думал, что так будет правильно: уехать, исчезнуть, дать тебе возможность жить дальше без моей ошибки, без этой боли… Но чем ближе я подходил, тем сильнее меня разрывало изнутри. И в последний момент… я понял, что не могу. Не могу уйти. Не могу оставить тебя.

Он судорожно вдохнул, пальцы сильнее сжали мою спину.

— Я развернулся, выбросил билет и ушёл. Телефон в тот момент разрядился, я пытался его включить, но он не подавал признаков жизни. Я поймал первое такси, купил по пути цветы… Хотел приехать к тебе, встать перед тобой и сказать всё, что должен был сказать ещё тогда, на яхте.

Он замолчал, и я чувствовала, как его голос дрожит.

— Но… когда я приехал, твоего отца я не застал, а Влад сказал, что ты… что ты побежала сюда. И я понял, что мы разминулись. Пока я ехал сюда, в новостях уже начали говорить про катастрофу, и там было моё имя. Наверное, ошибка в списках — мой паспорт был зарегистрирован, но меня не оказалось в самолёте. И весь мир решил, что я мёртв.

Я подняла глаза, в которых всё ещё плескался ужас и неверие.

— Ты не сел в самолёт… из-за меня? — голос мой сорвался, и слёзы снова потекли по щекам.

Он кивнул. Его губы дрогнули, и он произнёс тихо, с болью, но и с каким-то светом внутри:

— Я понял, что люблю тебя, Рина. Настоящей, бесконечной любовью, от которой невозможно убежать, от которой невозможно спрятаться ни за границами, ни за чужими решениями, ни за гордостью. Я осознал это в тот самый момент, когда должен был войти в самолёт. И понял, что потеряю всё, если войду туда. Я лучше потеряю гордость, потеряю всё своё будущее, но не тебя.

Я ударила его кулаком в грудь, ещё раз и ещё, не понимая, смеюсь я или плачу.

— Ты… идиот… ты… ты сукин сын… — рыдала я, а кулаки слабо били по его мокрой рубашке.

Он не сопротивлялся. Только обнял крепче, прижал к себе, и, склонившись, поцеловал в макушку, позволив мне утонуть в его тепле, в его живом сердце, которое я слышала под ладонями.

— Я люблю тебя, эльф. Я живой. Я рядом. И больше никогда не уйду.

Я зажмурилась, вцепилась в него так, будто боялась, что стоит мне ослабить хватку, и он снова исчезнет.

А родители смотрели на нас, всё ещё не веря до конца, но уже позволяя себе впервые за это страшное время — дышать.

Я всё ещё вцеплялась в него, не отпуская, но вдруг почувствовала, как чьи-то руки осторожно, но решительно отнимают меня от Даниила. Это была Влада. В её глазах отражалась такая же смесь боли и облегчения, как и во мне. Но, посмотрев на меня внимательнее, она ахнула, прикрыв рот ладонью.

— Господи, Риночка… — её голос сорвался. — Ты вся в грязи… твои колени…

Я машинально опустила взгляд — и только сейчас увидела, насколько ужасно выгляжу. Белые брюки были безнадёжно испачканы, ткань на коленях разодрана, а из порезов текла кровь, смешиваясь с дождевой водой и грязью. Сами руки дрожали, пальцы были ссаднены и липли к коже. Волосы превратились в мокрые пряди, лицо горело от слёз и ветра.

Николай нахмурился, шагнув ближе:

— Ты что творила с собой, девочка?.. Ты же… — он оборвал фразу, потому что в его голосе звучало больше боли, чем укора.

А Даниил, впервые заметив мой вид, резко ослабил хватку и обвел глазами мои порезы. Его лицо исказилось от тревоги и вины.

— Эльф… да ты вся… ты ранена… Почему ты вообще бежала сюда в таком состоянии? Почему не осталась дома? — он схватил меня за ладони, переворачивая их и глядя на царапины. — Чёрт, да ты просто…

— Не трогай. — я резко отдёрнула руки. Голос мой был севшим, сорванным, но холодным. — Мне всё равно.

Он открыл рот, хотел что-то сказать, но я качнула головой.

— Я думала, что тебя больше нет. Я бежала, потому что не могла сидеть одна, не могла дышать… Я должна была быть рядом с твоими родителями, должна была разделить с ними эту боль, иначе я… я бы просто сошла с ума. А теперь ты стоишь здесь… живой. Ты понимаешь? Живой. И мне всё равно на грязь, на колени, на кровь. Главное — что ты здесь.

Я судорожно втянула воздух, в груди горело, будто меня сжигал пожар изнутри.

Даниил смотрел на меня так, словно я была единственным человеком на земле. В его глазах было столько боли и нежности одновременно, что я не выдержала и отвела взгляд.

— Ты… дура. — сказал он вдруг хрипло, но в голосе дрожала не злость, а отчаяние. — Ты могла себе всё что угодно сделать… а я бы даже не узнал. Ты же не представляешь, что я пережил, пока искал тебя.

Влада осторожно тронула меня за плечо, прижимая к себе.

— Тише, дорогая, тише… сейчас не время. Ты вся в шоке, и ты должна хотя бы немного прийти в себя.

Мне было плевать на то, что я выглядела жалко: грязная, в белом костюме, который теперь больше походил на тряпку, с порванными коленями, в крови и пыли, с растрёпанными волосами, прилипшими к лицу от дождя и слёз. Всё это было неважно — рядом были его родители, и он, живой, настоящий, дышащий. А я едва могла справиться с собственным сердцем, которое колотилось так, будто вырвется из груди.

Они смотрели на меня так, будто боялись, что я растворюсь, и я сама боялась того же. Николай уже сходил за аптечкой, и, когда он вернулся, я вскинула руки, пытаясь взять её у него.

— Я сама всё сделаю! — запротестовала я, голос мой сорвался, будто это был последний остаток моей силы.

— Не упрямься, блондинка. — рыкнул Даниил так низко, что у меня по спине пробежала дрожь.

— Я сама… — упрямо повторила я, даже не понимая зачем. Может быть, хотела сохранить хоть крошку контроля над своей жизнью, которая так резко и больно пошла под откос.

Он резко поднял на меня глаза, зелёные, сверкающие, словно изумруды, и отрезал:

— Давай мы не будем сейчас ругаться из-за твоего упрямства.

С этими словами он подхватил меня за локоть, осторожно, но твёрдо, и подвёл к дивану. Его ладонь будто врезалась в мою кожу, горячая, уверенная, и я поняла, что спорить бессмысленно. Я села, почти рухнула, потому что ноги отказывались держать меня.

Он забрал у отца аптечку и опустился передо мной на колени. Сын мэра, гордый и всегда дерзкий, теперь сидел внизу, а я смотрела на его рыжие волосы, тёмные от влаги, на руки, которые так уверенно и осторожно прикасались к моим ладоням, и не верила.

От перекиси жгло так сильно, что я вцепилась бы в край дивана, готовая отдёрнуть руки, но он не позволил. Держал крепко, словно боялся, что я сбегу. И вдруг — подул. Лёгкое, почти детское движение губ, и на секунду боль отступила. Я посмотрела на него сквозь слёзы и всхлипнула.

— Эльф, не дёргайся. — рычал он с каким-то странным теплом, будто только этим словом мог удержать меня в реальности.

Влада подошла и протянула мне бокал вина. Её руки дрожали, но глаза светились заботой. Она тихо сказала:

— Сделай пару глотков, солнышко, легче будет.

Она держала меня за плечо, её прикосновения были мягкими, как у матери, которой у меня давно не было. Она подносила бокал к моим губам, и я послушно делала маленькие глотки, чувствуя, как горечь вина смешивается со вкусом солёных слёз. Николай молча налил себе виски и пил, отводя взгляд, чтобы скрыть собственную боль.

А потом Даниил опустился ещё ниже, к моим коленям. Я сразу напряглась, но он был сосредоточен, почти холоден в своей решимости.

— Прости, эльф, но мне придётся их порвать. Может быть больно. — сказал он тихо, и в этот момент его голос дрогнул, как будто он тоже боялся причинить мне боль.

Одним резким движением он разорвал ткань сначала на одной коленке, потом на второй. Я вскрикнула, зажмурилась, и слёзы брызнули снова. Он шепнул что-то успокаивающее и начал очищать мои раны — бережно, аккуратно, так сосредоточенно, будто я была единственным важным делом в его жизни.

Я смотрела на его лицо: губы сжаты, в глазах — напряжение, на виске бьётся жила. Он был так близко, что я могла слышать его дыхание, чувствовать его тепло, и всё это сводило меня с ума.

Когда он закончил, я дрожащими руками достала из кармана кольцо и положила его на стол. Звук удара о дерево прозвучал оглушительно.

Он поднял на меня взгляд — усталый, злой, полный непонимания.

— Ты издеваешься? — спросил он, и в его голосе было столько горечи, что сердце моё сжалось.

— Я не могу его принять. — прошептала я, чувствуя, как слова разрывают меня изнутри. — Я не заслуживаю, тролль. Не после всего. Я хотела… но я слишком поздно.

Он схватил футляр, открыл его и вытащил кольцо. Его пальцы дрожали, но не от сомнений — от злости и отчаяния.

— Замолчи. — резко бросил он, и я вжалась в спинку дивана, будто он мог меня ранить словами сильнее, чем весь мир.

Его глаза горели — не гневом, а любовью, такой отчаянной, безумной, что я не знала, куда деваться от её тяжести.

Я смотрела на кольцо, блеснувшее в его пальцах, и у меня перехватило дыхание. Я не могла, не имела права, не сейчас, не после всего, что случилось. Я сжала губы, готовая снова вырваться, снова сказать «нет», и уже открыла рот, но он не дал мне произнести ни слова.

— Хватит, Рина. — его голос был твёрдым, обжигающим, как раскалённый металл. — Ты молчала слишком долго, и я едва не умер, так и не услышав ничего. Я больше не дам тебе права отнимать это у меня.

— Дань, я не могу!.. — выдохнула я, отстраняясь, будто от огня, но он схватил мою руку и так крепко сжал, что я едва не вскрикнула.

— Замолчи. — снова бросил он, уже глухо, низко, с тем оттенком ярости, в котором сквозила боль.

Я металась, пыталась вырвать ладонь, но он держал, как будто от этого зависела его жизнь. Его глаза пылали — зелёный огонь, от которого невозможно было спрятаться. Он дышал тяжело, прерывисто, и в этом дыхании слышалось отчаяние.

— Я не… я не достойна, я поздно всё поняла, я… — слова сбивались, превращались в плач, но он не слушал.

Он резко поднял мою руку, его пальцы холодные от дождя, и, не спрашивая, надел кольцо на мой безымянный палец. Оно село так идеально, будто всегда ждало этого момента. Я замерла, не веря.

— Всё. — сказал он, его голос был резким, но в нём дрожал металл, — ты моя. И точка.

— Нет! — вскрикнула я, попыталась сорвать кольцо, но он перехватил мою ладонь, прижал её к своей груди так сильно, что я почувствовала бешеный ритм его сердца.

— Ты уже не уйдёшь, эльф. — его слова звучали почти как приговор.

Я металась, смотрела то на его мать, которая сидела, прикрыв губы рукой, со слезами в глазах, то на Николая, который, хоть и пытался оставаться каменной стеной, не мог скрыть того, что внутри него всё разрывалось. Но они не вмешивались. Никто не вмешивался.

Я снова дёрнулась, открыла рот, чтобы закричать, что я не могу, что это неправильно, но он не дал мне.

Даниил наклонился и грубо прижал свои губы к моим. Его поцелуй был яростным, жадным, отчаянным, в нём не было нежности — только власть, боль, любовь и требование. Он буквально заставил меня почувствовать, что он живой, что он здесь, что он мой.

Я билась в его руках, пыталась оттолкнуть, но постепенно силы оставляли меня, и я уже не понимала — сопротивляюсь ли я или растворяюсь в нём. Его руки обняли меня так крепко, что я почти не могла дышать, и в этом жесте было всё: его страх потерять меня, его злость, его безумная любовь, от которой не было спасения.

Он целовал меня так, будто я была его единственным воздухом, единственным смыслом в этом мире, и его жадность рвала меня на части, лишая даже силы сопротивляться. Он опустился вместе со мной на пол, но не позволил мне коснуться его коленями — держал на весу, крепко, до боли обнимая за талию, словно боялся, что если отпустит хоть на секунду, я исчезну, как утренний сон. Его руки были стальными и нежными одновременно, его дыхание жгло, а язык пробивался внутрь, разрушая последние стены моей упрямой защиты. И я… сдалась. Я впустила его в себя. Я ответила, сначала дрожащими губами, робко, не веря, что всё это происходит на самом деле, что он здесь, со мной, живой, а не призрак из моих кошмаров.

— Прости меня, блондинка… — прошептал он, едва касаясь моих губ.

— Ты эгоист, тролль… — выдохнула я, почти рыдая.

— Я знаю, — он улыбнулся своей хищной ухмылкой, но глаза были другими — не дерзкими, а мягкими, глубокими, — но теперь я тебя не отпущу. Тебе придётся смириться, Рина. Потому что я хочу, чтобы ты стала Соловьёвой. Моей. Единственной. Снимешь кольцо — я снова одену. Выкинешь его — я куплю новое. От меня ты больше не уйдёшь.

— А родители?.. — спросила я почти шёпотом, всё ещё цепляясь за остатки сомнений.

— А что родители? — вмешался Николай, и в его голосе было такое тепло, что у меня сдавило горло. — Влада, ты слышала? Она ещё спрашивает. Родители не против. Главное, чтобы вы были счастливы.

— Вот именно, — хмыкнул Даниил, не сводя с меня взгляда. — Слышала моего отца, эльф? Ещё вопросы?

Я не успела возразить. Его губы снова накрыли мои, но теперь это был другой поцелуй — мягкий, бесконечно нежный, такой, за который я его и любила всегда. В нём не было злости, только бесконечная забота и уверенность. Я растворялась в этой нежности, как в тихом море после бури.

— Тебе нужно в душ, — негромко сказала Влада, и её голос прозвучал как материнское благословение. — Я принесу в комнату Даньки мазь, чтобы всё зажило. И вам обоим надо отдохнуть.

Прежде чем я успела возразить, Даня подхватил меня на руки, словно я ничего не весила, будто я не была девушкой с шестьюдесятью килограммами, а всего лишь перышком. Его руки были крепкими, и я доверчиво обняла его за шею, уткнулась в его тёплую грудь. Он поднялся по лестнице, открыл дверь в свою комнату и осторожно поставил меня на пол. Ноги дрожали, еле держали, но он всё равно был рядом, поддерживал, не давая упасть.

Я с тоской посмотрела на испачканный, разодранный костюм, который Даня безжалостно отправил в мусор. Любимый, новый… но в тот момент это было не важно. Важно было лишь то, что он рядом.

— Если тебе нужна помощь, скажи, — тихо сказал он, стоя у двери ванной.

— Всё хорошо… я справлюсь, — прошептала я, чувствуя, как щеки заливает краска.

Я зашла в душ. Вода обжигала кожу, щипала свежие ссадины, но я чувствовала, как смываю с себя не только грязь и кровь, но и ту бездну страха, которая сковывала меня весь день. Слёзы снова текли, и я не знала, от боли ли или от облегчения. Сквозь шум воды я слышала голоса его родителей за дверью — они говорили о нас, радовались, что всё кончилось так, как должно было. Их счастье было тихим, но настоящим. И от этого мне становилось теплее.

Когда я вышла, обернувшись в полотенце, комната была наполнена мягким светом от единственной лампы. Даниил сидел на краю кровати, держа в руках крем, и ждал меня. Его рыжие волосы всё ещё были влажными, на губах играла едва заметная улыбка. Я села рядом, и он сразу взялся за мои ладони.

— Потерпи, эльф, — сказал он, обрабатывая ссадины. Пощипывало, но он был таким бережным, что боль казалась почти нежной. Его пальцы были тёплыми, и каждое прикосновение было будто признанием.

Я закрыла глаза, позволила себе довериться. Дальше он намазал колени, дул если пощипывало. А потом, устав, скинула полотенце и, не думая ни о чём, нырнула под одеяло голая. Я была слишком измученной, слишком разбитой, чтобы стесняться. Он молча последовал моему примеру, лёг рядом, прижавшись ко мне. Его тепло обволакивало, и я впервые за этот адский день позволила себе выдохнуть.

Больше мне от жизни не нужно было ничего. Он жив. Он рядом. И мы любим друг друга.

Chapter 23

Даниил.

Проходили дни, летели недели, и я даже не заметил, как пролетел целый месяц. Месяц, как мой эльф живёт под одной крышей со мной, с моими родителями, с моей жизнью, которая до неё казалась пустой и холодной. Теперь каждый мой день начинался с неё — с её дыхания рядом, с её запаха, впитавшегося в простыни, с её шепота по утрам, когда она ещё сонная тыкалась носом мне в шею. Я просыпался и чувствовал себя счастливым, по-настоящему счастливым, и каждый раз удивлялся: как, чёрт возьми, одна девчонка смогла изменить меня так, что я сам себя не узнавал?

Моим родителям она понравилась с первого взгляда. Мама, конечно, сразу же включила свои женские хитрости, запрягла Рину по полной, втянула в свою стихию. Снимала мерки, прикладывала ткани, советовалась, показывала эскизы, и я, сидя в стороне, просто любовался этой картиной. Моя статная мать и моя хрупкая Рина, стоящая в одном белье с распущенными волосами и смущённо опущенными глазами, когда мама измеряла её талию. Я сжимал кулаки и с трудом сдерживался, чтобы не сорвать с неё всё подчистую и не показать, кто именно имеет право прикасаться к её телу.

В университете я тоже изменился. Больше не было нужды прятаться за маской ботаника с правильной причёской и очками, за придуманным образом, в котором мне было удобно скрываться от чужих глаз. Я был собой. Настоящим. Тем самым Даниилом Соловьёвым, о котором писала пресса, после того как в сеть попали наши общие фотографии. Слухи о помолвке дошли до всех — и меня это только забавляло. Пусть знают. Пусть видят, что рядом со мной такая девушка, которую я никому не отдам.

После пар Рина почти всегда была со мной — в салоне. Я гордился тем, как тепло её приняли мои коллеги, будто она всегда была частью команды. Она улыбалась клиентам, предлагала эскизы, обсуждала идеи, внимательно смотрела, как я работаю. Но стоило какой-то девушке чуть дольше задержать на мне взгляд, как её глаза темнели, а губы сжимались в тонкую линию. Она ревновала. Моя дерзкая эльфийка ревновала меня до безумия, и это сводило меня с ума. Потому что потом, уже за закрытой дверью кабинета, мне приходилось извиняться. И делал я это так, что она едва могла встать на следующий день. Она стояла передо мной с растрёпанными волосами, с дрожащими ногами, с глазами, полными обиды и наслаждения, и я знал — никто и никогда не сможет дать ей того, что даю я.

За месяц я научил её держать машинку, выводить линии, и, клянусь, у неё получалось так аккуратно, словно она всегда этим занималась. Я смотрел, как её тонкие пальцы скользят по коже клиента, и у меня внутри всё кипело. Особенно когда клиентом оказывался мужчина. Поэтому Рина сама предложила — принимать только девушек, чтобы не ревновать меня к ним, а мне не ревновать к мужчинам. И это было одновременно мило и дико сексуально. Она училась у меня, но при этом всегда оставалась хозяйкой положения.

Весь месяц был сплошным водоворотом дел. Учёба, подготовка к сессии, салон, и самое главное — подготовка к показу мод, в котором должна была участвовать моя эльфийка. Мама видела в ней что-то особенное, и я понимал её. Рина могла выйти хоть в мешке на подиум, и всё равно зал бы замер. Потому что в ней было то, что невозможно сшить, невозможно создать — её энергия, её внутренняя дерзость, её хрупкая внешность, которая обманывала, скрывая настоящую силу.

За это время наладились даже семейные дела. Её отец наконец-то развёлся, и у них с Риной появились нормальные отношения. Он смотрел на меня с уважением, и это было важно. Клавдия не появлялась, не интересовалась детьми, и это только облегчало жизнь. Влад тоже изменился — нашёл себе девушку. Горячая мексиканка, Эмилия. Когда они вместе заходили к нам, в воздухе будто искры летали. Но мне хватало моей собственной фурии. Моя блондинка затмевала всех.

И вот настал день икс. Первый показ мод с участием Октябрины Миллер. Моей девушки. Моей невесты. Моей будущей жены. Я заранее решил: после свадьбы она сменит фамилию. Я хочу, чтобы весь мир знал — она Соловьёва.

Я сидел в первом ряду, держа на руках огромный букет цветов, чувствуя, как сердце стучит так, будто готово вырваться. Костюм на мне сидел идеально, мама настояла, чтобы я выглядел так, будто я сам выхожу на подиум. Отец сидел рядом, элегантный, величественный, как всегда. Я ловил на себе взгляды, но мне было всё равно. Я ждал только её.

Моя мама стояла в центре, говорила о коллекции, о женственности, о тонкой грани между нежностью и силой. Её голос звучал уверенно, властно. Но я уже не слушал слов. Я ждал. Я ждал, когда из-за кулис выйдет моя Рина. В этом зале было полно народу — пресса, фотографы, богема, случайные зеваки. Но в тот момент всё для меня перестало существовать.

Я хотел увидеть её походку — дерзкую, уверенную, чуть хищную. Хотел увидеть, как её бедра двигаются в такт музыке, как ткань скользит по её коже, как её длинные ноги заставляют мужчин хвататься за воздух. Я заранее чувствовал, как во мне поднимается злость и гордость одновременно. Злость — от мысли, что на неё будут смотреть другие. Гордость — от того, что смотреть они могут сколько угодно, но трогать не имеют права.

Я представлял её в пошлом, грубом виде. Представлял, как под этим платьем нет ничего, как она идёт по подиуму с моим кольцом и в моей невидимой печати. Представлял, как срываю с неё всё это прямо там, сажаю её на колени и показываю залу, что она моя. Только моя.

С первых же минут всё выглядело идеально. Три модели, разные по типажу, но каждая из них несла на себе руку моей матери — строгую, элегантную, уверенную. Платья были дерзкими, но не вульгарными: бусины, кружево, нежные переливы ткани под светом софитов. Я видел, как публика шепчется, как ловит каждый образ глазами, но для меня всё это было пустым фоном.

И вот когда заиграла музыка, и на подиум вышла моя Рина, я едва не задохнулся. В персиковом платье, лёгком, воздушном, словно сотканном из заката, она шла так, будто делала это всю жизнь. Её длинные волосы были собраны в два аккуратных колоска, перевитых лентами, и я смотрел на неё, понимая, что именно так она и должна выглядеть — как принцесса из моих самых смелых фантазий. Но, зная её, я видел больше. Я видел под этим образом нежной девочки ту самую дерзкую, пошлую, безумную ведьму, которая по ночам сводит меня с ума. Я видел, как её губы чуть прикушены, как взгляд становится острым, как её бедра двигаются слишком уверенно для новичка.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мама объявила второй заход, и я уже заранее напрягся. Я знал её хитрости: первый выход всегда мягкий, женственный, второй — бросок, взрыв, провокация. И, когда моя Рина вышла во второй раз, у меня перехватило дыхание. Белоснежный корсет, идеально подчёркивающий её тонкую талию, её открытые плечи, кожа — словно фарфор, на который хочется положить ладонь и сжать до синяков. Её волосы теперь спадали тяжёлыми волнами, ложились по спине до самой поясницы, и я, чёрт возьми, готов был встать и утащить её прямо со сцены. Юбка-колокольчик при каждом её шаге открывала вид на стройные ноги, длинные, гибкие, те самые ноги, которые я так люблю закидывать себе на плечи.

И тут она сделала то, чего я точно не ожидал. Легким движением руки она открепила замок, и кружево плавно сползло вниз, открывая её живот, плоский, подтянутый, с тонкой полоской кожи от пупка до корсета. Чёртова развратница. Моя маленькая демонесса. Она знала, что делает. Она знала, как довести меня одним движением.

Я уже кипел от ревности, представляя, как десятки глаз смотрят на то, что принадлежит только мне. Я хотел выбежать на подиум, схватить её, утащить за кулисы и показать всем, что она моя. Но я сидел, сжимая букет так сильно, что стебли чуть не переломились.

А потом наступил третий заход. И тут меня просто накрыло.

Музыка стала жёстче, свет — ярче, и на подиум вышли девушки в купальниках. Я смотрел только на неё. Высокий хвост, дерзкий взгляд, губы, изогнутые в вызывающей полуулыбке. Её тело — идеальное, созданное для греха: грудь второго размера, упругая и круглая, тонкая талия, широкие бёдра, каждая линия которых кричала о том, что я обязан оставить на ней свои следы. Её задница — та самая, упругая, мягкая, которую я помню на вкус, на ощупь, в каждом изгибе пальцев. Её ноги, длинные и сильные, гладкие, без единого шрама. И самое главное — моя метка, татуировка, которую я сделал на её бедре в самый первый день. Символ того, что она моя.

Она шла по подиуму, будто издевалась надо мной. Её взгляд был прикован только ко мне, и это спасало меня от безумия. Она могла смотреть на весь зал, но смотрела только на меня. И тогда я понял — это её маленькая игра, её вызов, её способ сказать: «Да, я показываю себя всем, но принадлежу только тебе».

И тут она присела. Чётко передо мной. Её глаза сверкнули, она улыбнулась, и в мою сторону полетела маленькая коробочка. Я поймал её, даже не сразу поняв, что это. Но стоило мне открыть крышку…

И мир перевернулся.

Тест на беременность. Две полоски.

Чёрт возьми. Моя эльфийка беременна. От меня.

Я не помню, как вскочил, как оказался на сцене. Всё было как во сне. Я схватил её, прижал к себе, целовал так, как будто больше никогда не поцелую. Целовал её губы, её щёки, её шею. Моя девушка. Моя мать будущего ребёнка. Моя чертовка. Мой свет.

Вспышки камер ослепляли, я слышал крики, аплодисменты, смех матери, но всё это было далеким эхом. Для меня существовала только она, её дыхание, её сердце, бьющееся так же быстро, как моё.

— Ты беременна? — прошептал я, не веря самому себе.

— Беременна, дурачок, — улыбнулась она, и в её глазах было столько нежности, что я готов был умереть прямо там, от счастья. — А теперь кыш отсюда, не мешай.

Я рассмеялся, отпустил её, спрыгнул обратно в зал, но сердце моё всё ещё было на сцене, вместе с ней. Я улыбнулся матери, которая хитро приподняла бровь, и понял, что этот день — самый важный в моей жизни.

И всё же я уже знал, что вечером меня ждёт отдельный разговор с моей эльфийкой. За эти платья. За эти купальники. За то, что она свела меня с ума и заставила ревновать весь зал. Я собирался наказать её. Жёстко, страстно, так, что она забудет обо всём. Но потом, глянув на коробочку в руках, я усмехнулся. Нет, я не могу с ней быть слишком грубым. Теперь она носит моего ребёнка. Моего наследника. Моё продолжение.

Хотя, чёрт возьми, трахать её до изнеможения я всё равно буду. Просто аккуратнее.

Показ закончился, зал взорвался аплодисментами, фотографы щёлкали затворами так, будто пытались остановить время, а я сидел, сжимая в руках маленькую коробочку, которая изменила всю мою жизнь. Я улыбался, я гордился, я едва держался на месте, чтобы снова не сорваться на подиум, но в то же время внутри меня бурлило совсем другое чувство. Ревность. Жгучая, выматывающая, дикая ревность. Эти взгляды. Эти камеры, которые снимали её тело. Эти мужские глаза, что прожигали её бёдра, грудь, её улыбку, её дерзкий взгляд. Они смотрели на то, что принадлежит только мне. Только.

Когда шоу закончилось, я вылетел за кулисы, и никто, даже охрана, не осмелился меня остановить. И вот она — моя эльфийка, в халате поверх нижнего белья, с растрёпанным хвостом, с глазами, сияющими от адреналина. Она смеялась с девчонками-моделями, что-то рассказывала, но стоило мне войти — её взгляд сразу нашёл меня.

— Тролль, — начала она, но я не дал ей договорить.

Я подошёл вплотную, схватил её за талию, притянул к себе так, что она пискнула, и прошипел ей прямо в ухо:

— Ты вообще понимаешь, что ты творила там, на сцене?

— Делала свою работу, — дерзко отозвалась она, поднимая подбородок, и в её карих глазах сверкали искры вызова.

— Работу? — я прижал её спиной к стене, впился губами в её шею, так, что она вздохнула. — Ты называешь это работой? Выставлять напоказ своё тело, мой трофей, моё сокровище? Они смотрели на тебя, Рина. Они глазели, жрали тебя глазами, а ты ещё и улыбалась им, как будто нарочно.

Она тихо рассмеялась, но голос её дрогнул.

— Я смотрела только на тебя, Дань. Всегда только на тебя.

И это меня сломало. Я впился в её губы жадным, грубым поцелуем, чувствуя, как она тает, как её пальцы вцепляются в мои волосы. Я был зол, я был ревнив, но я был безумно счастлив. И от этого счастья меня разрывало.

— Я затрахаю тебя за это, — прорычал я ей в губы, — прямо сегодня.

— Попробуй, — выдохнула она с вызовом, и в её улыбке было всё: и нежность, и разврат, и любовь, и та самая дерзость, которая сводила меня с ума.

Я не мог ждать. Я схватил её за руку и практически потащил к выходу. Пусть фотографы снимают, пусть журналисты строят догадки — мне плевать. Всё, что я знал: я хочу её здесь и сейчас.

Мы едва добрались до машины. Стоило дверце захлопнуться, я уже навалился на неё, жадно целуя, задирая этот чёртов халат, добираясь до её кожи, до её тела.

— Дань… — прошептала она, запрокидывая голову, — подожди, нас же могут увидеть…

— Пусть видят, — зарычал я, прикусывая её ключицу. — Пусть весь мир знает, что ты моя.

Она смеялась и стонала одновременно, и я понимал: я никогда не смогу насытиться ею.

Мы доехали до дома на автопилоте. Я даже не помню дороги, только её дыхание рядом, её пальцы на моей ноге, её улыбку. А когда дверь нашей комнаты захлопнулась, я сорвал с неё всё, что осталось от этих нарядов, поднял на руки и бросил на кровать.

Я забрался сверху, придавил её своим телом, навис над ней так, будто хотел полностью лишить её воздуха, пространства, свободы, и в ту же секунду жадно впился в её губы, те самые губы, которые доводили меня ещё тогда, на показе, когда она шла мимо, словно королева, даже не подозревая, как каждое движение, каждый изгиб её фигуры, каждый взгляд сбоку ломает мне голову и разрывает нервы. Чёрт, эти губы… они были не просто мягкими, они были каким-то наркотиком, я не мог остановиться, я тянулся к ним снова и снова, давил, кусал, пил её дыхание, втягивал в себя каждый звук, каждое дрожание её голоса, и чем больше я чувствовал её ответ, тем сильнее меня накрывало, тем сильнее меня рвало изнутри этой жаждой, этим грязным, пошлым голодом, который невозможно утолить.

Я утонул в её волосах, в этих чёртовых волосах, которые с первой секунды манили меня, сбивали с мысли, я зарывался в них, путался, вдыхал запах шампуня и её кожи, этот аромат был таким густым и сладким, что я почти пьянил от него, и мне хотелось вечно оставаться там, в этой тьме, в этой мягкости, где я уже не принадлежал себе.

Я скользнул губами ниже, на её шею, туда, где тонкая кожа так жадно принимала мои укусы, и оставлял засосы, нагло, грубо, специально, чтобы потом, глядя в зеркало, она знала — это я, только я, чтобы даже чужая мысль о ней казалась святотатством. Я доходил до её груди, чувствовал, как под тканью её тело напряглось, как соски жадно реагировали на малейшее прикосновение, и я не удержался — целовал их, покусывал, втягивал сквозь ткань, мучая и себя, и её, потому что я знал, как она извивается от этого, как её дыхание срывается, становится неровным, как её тело начинает двигаться в такт моим поцелуям.

— Закрой глаза, — выдохнул я, и мой голос был хриплым, низким, в нём было столько грубости, столько требовательности, что я сам почувствовал, как слова обжигают.

Она закрыла глаза, послушно, доверяя мне, и это доверие было как удар, как вызов, как топливо для зверя, который внутри меня уже рвался наружу. Я потянулся к шкафчику, знал, что там спрятано то, о чём я давно думал, то, что так хотел попробовать именно с ней, и когда пальцы нащупали холодный пластик, я усмехнулся, предвкушая её реакцию, её мучение, её сладкую агонию.

Когда я включил вибратор и прижал её к её самому чувствительному месту, она резко выдохнула, так тяжело, так отчаянно, что у меня кровь вскипела в жилах. Этот звук был лучше любого признания, лучше любых слов — в нём было всё: её желание, её слабость, её зависимость от меня.

— Дань… — простонала она, и это было не просто имя, это был крик, молитва, жалоба и восторг в одном, и в этот миг я понял, что могу сойти с ума от одного только её голоса.

Я оставил вибратор внутри, не убирая, и вернулся к её губам, вгрызаясь, жадно целуя, срывая с себя остатки контроля, и при этом схватил её за запястья, прижал к кровати, не давая ни малейшего шанса закрыться, увернуться, уйти от этой пытки. Я знал, что для неё это мука — медленная, тянущаяся, выматывающая, и именно это сводило её с ума, именно это ломало её дыхание, превращало каждый стон в мольбу, в сладкую истерику.

Пока игрушка гудела внутри неё, я пальцами массировал её клитор, грубо, рвано, не оставляя ей ни секунды передышки, чувствуя, как она горит, как становится вся влажная, вся дрожащая, вся без остатка отдающаяся мне. Я наслаждался каждым движением её тела, каждым рывком, каждым изгибом, каждым криком, и внутри меня разрасталась дикая, почти жестокая жажда — продолжать, мучить, тянуть её наслаждение до предела, довести её до того состояния, когда она уже не сможет ни говорить, ни думать, когда останется только моё имя, только моя власть над её телом.

Я держал её, как свою добычу, сжал запястья так, что они едва не выскальзывали из рук, и в этот момент я чувствовал себя богом и зверем одновременно — властным, жадным, без тормозов. Она дёргалась, извивалась, но не для того, чтобы вырваться — нет, она хотела большего, жаждала, умоляла телом, а это только сильнее разжигало меня.

Я целовал её так, будто хотел стереть с лица её губы, впечатывал свои в её, давил, прикусывал, и каждый раз, когда она всхлипывала от неожиданности, я чувствовал, как во мне поднимается сладкая злость, желание издеваться, растягивать, доводить.

— Ты даже не представляешь, насколько пошло выглядишь сейчас, — прошипел я ей прямо в ухо, царапая зубами её шею, — вся дрожишь, вся мокрая, вся такая жалкая… и такая сладкая.

Я видел её лицо — перекошенное от наслаждения, от этого мучительного предвкушения, и чем больше она пыталась уйти от себя, тем сильнее я её держал, прижимал, накрывал, как крышкой, не давая спрятаться. Она была полностью в моей власти, и эта мысль сводила меня с ума.

Я нарочно дразнил её: то резко усиливал давление, заставляя её вскрикивать, то резко замедлялся, оставляя её на грани, чтобы слышать её стоны, её проклятия, её мольбы.

— Терпи, — шептал я ей, грубо целуя, вгрызаясь в её губы, — я сам решу, когда тебе кончать.

Она стонала моё имя, каждый раз всё громче, всё грязнее, всё жалобнее, и я сам сходил от этого с ума. Внутри меня жгло, я был на пределе, но всё равно продолжал её мучить, потому что это было сладчайшее удовольствие — смотреть, как она ломается, как теряет себя.

— Чувствуешь? — я шептал ей сдавленным голосом, едва удерживая дыхание, — это я управляю тобой. Это я решаю, что с тобой будет. Ты моя, понимаешь? Всегда моя.

Я смотрел на неё сверху, на её тело — напряжённое, выгнутое, всё трясущееся в этой сладкой агонии, и во мне поднимался такой голод, что хотелось её сожрать целиком, растерзать, разорвать, но при этом я смаковал каждую секунду, как гурман, который наслаждается самым запретным блюдом.

Она уже была на грани, я видел это, чувствовал по её телу, по дыханию, по тому, как она всхлипывала, как умоляла без слов, и именно это доводило меня до бешенства — я хотел довести её до самого края, до того момента, когда она сорвётся, и не сможет ни думать, ни дышать, ни жить без меня.

И когда её тело наконец разорвалось этим наслаждением, когда она выгнулась подо мной, крича моё имя так, что у меня по коже побежали мурашки, я прижал её сильнее, удержал, заставил пройти через это до конца, не давая ни малейшего шанса уйти от собственной слабости.

— Вот так… — выдохнул я, глядя на неё сверху, хищно, жадно, грязно, — запомни, блондинка, так ты можешь только со мной. Только я могу довести тебя до этого.

Она лежала подо мной, разгорячённая, дыхание сбивалось, грудь всё ещё дрожала от напряжения. Я медленно убрал из неё игрушку, чувствуя, как её мышцы судорожно сжались в последний раз, и провёл ладонями по её коже — от горячего, ещё подрагивающего живота к талии, к рёбрам, к плечам. Её тело было словно раскалено, каждая линия её изгибов манила меня, а гладкая, чуть влажная кожа будто горела под моими пальцами.

— Понравилось? — хрипло спросил я, наклонившись к самому уху, почти касаясь губами её щеки.

Она повернула голову, прищурилась, её губы дрогнули в ухмылке, и голос прозвучал тихо, но дерзко, будто она нарочно колола меня иглой.

— Ты извращенец, Соловьёв, — прошептала она, и я почувствовал, как внутри всё дернулось, потому что она сказала это не с осуждением, а с жадной, хитрой игрой в голосе.

Она распахнула глаза — большие, карие, цепкие, с блеском, в котором смешивались вызов и похоть, — и медленно скользнула вниз, оставив меня лежать на спине. Она оседлала меня, облокотившись руками о мою грудь, и её волосы, светлые, с чуть золотистым отливом, падали на плечо, щекотали мне кожу.

— Любишь дразнить, тролль? — сказала она, нагнувшись ближе, и её губы едва коснулись моих, но не подарили поцелуя. — Я тоже.

Она провела острым ноготком по моей груди, медленно, лениво, так, что на коже осталась красная дорожка. Я стиснул зубы, потому что это было и больно, и охуенно приятно одновременно, словно она метила меня, оставляла на мне свои следы. Её ногти спустились ниже — к прессу, и я почувствовал, как каждая мышца напряглась от её прикосновения.

Она с хитрой улыбкой стянула резинку боксёров, выпустив мой член, уже налитый, твёрдый, как камень, и он встал перед ней, напряжённый, жадно требующий её. Она посмотрела на него взглядом хищницы, облизнула губы — и этот её жест убил меня окончательно.

Она провела рукой по всей длине, крепко, сжимая, и размазала предсемя по головке, делая скользкий хват ещё влажнее. Я дернулся, зажмурился, и выдохнул сквозь зубы:

— Чёрт, Рина…

Каждое её движение было пыткой и наслаждением одновременно, словно она решила заставить меня выть от её темпа. Она медленно опустилась, наклонилась ко мне, и я видел, как её губы блестят от слюны, как язык мелькнул между ними.

И вот её язык коснулся головки. Я дёрнулся, сжал простыню, потому что это ощущение всегда накрывало меня, будто первый раз, будто заново рвёт крышу. Она смотрела на меня снизу вверх своими глазами, как будто ловила каждую мою реакцию, и этот её цепкий, почти издевательский взгляд рвал меня сильнее самого прикосновения.

Она взяла его глубоко, до самой глотки, и я почувствовал, как мышцы её горла сжались вокруг меня. Я застонал, не сдерживаясь, потому что невозможно было молчать, когда она так делала. Она двигалась резко, быстро, жадно, потом вдруг останавливалась и медленно облизывала только головку, кружа языком, будто издевалась, будто специально растягивала моё мучение.

— Ах ты, блондинка дерзкая… — сорвалось у меня сквозь тяжёлое дыхание, и я ухватил её за волосы, не сдерживаясь, направляя, заставляя её ускориться. Но она упрямо выскользнула, вытерла подбородок, и, глядя на меня снизу, ухмыльнулась.

— Что, Соловьёв? Нравится, когда я мучаю тебя так же, как ты меня? — её голос дрожал от похоти, но в нём было столько вызова, что я едва сдерживался, чтобы не перевернуть её и не вогнать себя в неё прямо сейчас.

Она снова обхватила его губами, взяла глубже, и я уже почти кричал от накатившей волной похоти. Каждое её движение — быстрый захват или медленное облизывание — было пыткой, и я чувствовал, как жилка на шее вздулась, как всё внутри готово взорваться.

Она брала его глубоко, снова и снова, но в какой-то момент её рука скользнула вниз, к собственной влажной, горячей плоти, и я увидел, как её пальцы раздвинули себя прямо при мне, как она начала ласкать себя, не переставая работать губами. Картина ударила по мне сильнее любого удара в грудь: её голова, ритмично двигающаяся на моём члене, блестящие губы, подбородок в каплях слюны, и её пальцы, спешно играющие между бёдрами.

— Бля… — выдохнул я, захлёбываясь от жадности, потому что это было слишком, чертовски слишком.

Она смотрела на меня снизу вверх, с моим членом во рту, и одновременно стонала глухо, сдавленно, от собственных прикосновений. Эти её глаза, полные похабного вызова, говорили одно: «Смотри, Соловьёв, смотри, как я свожу тебя с ума».

Я стиснул кулаки, ногти впились в ладони, дыхание сбилось, сердце гремело в груди. Она продолжала — то глубоко, почти с захлёбыванием, то медленно, облизывая каждую жилку, а её пальцы работали всё быстрее. Она сама себя доводила, демонстративно, с наглостью, и я чувствовал, как моя выдержка трещит по швам.

— Рина, блядь… — прорычал я, хватая её за волосы обеими руками.

Я дёрнул её голову назад, резко, заставив оторваться, и её рот с хлюпким звуком отпустил мой член. Она задыхалась, рот блестел слюной, губы распухли, глаза сияли, и при этом её пальцы всё ещё были в ней.

Я прижал её к кровати, буквально вдавил в простыню, навалился всем телом.

— Достаточно, слышишь? — прошипел я в её ухо, тяжело дыша. — Хватит играть со мной, сучка, теперь моя очередь.

Она хрипло засмеялась, выгнулась подо мной, прижимаясь грудью к моей коже.

— А что, не выдержал? — дерзко прошептала она, продолжая двигать рукой между бёдрами, словно нарочно показывая, что ей мало.

И я сорвался окончательно.

Я грубо перехватил её запястье, выдернул руку из-под неё, прижал её к матрасу, а другой рукой сжал её лицо, заставив смотреть мне прямо в глаза.

— Ты думаешь, я дам тебе диктовать правила? — мой голос был низким, срывающимся. — Нет, Рина. Сейчас ты моя, до последнего стона, до последнего выдоха.

Я навалился на неё всем телом, чувствуя её дыхание, её сердце, бешено колотившееся под моей грудью. Она смотрела снизу вверх — глазами, в которых всегда был вызов, и именно этот вызов сводил меня с ума, заставлял терять остатки терпения.

— Ты хочешь играть? — прошептал я ей в губы, обжигая дыханием. — А я хочу сожрать тебя, до самого конца, без остатка.

Я спустился ниже, оставляя влажные поцелуи на её шее, груди, задержался на сосках, покусывая их до того, что она выгибалась, срываясь на короткие стонущие всхлипы. Её руки путались в моих волосах, царапали плечи, но я вырвался, схватил её за бёдра и потянул к себе, грубо, без нежности.

Её запах ударил мне в голову. Она была уже настолько влажная, что ткань простыни под ней потемнела. Я прижался губами к её киске, жадно вдохнув, и сразу прошёл языком по всей длине, от входа до клитора, смакуя каждый миллиметр, как зверь, которому наконец позволили добраться до добычи.

— Дань… — выдохнула она, и в этом звуке было и предупреждение, и просьба.

— Тише, — рыкнул я, снова прижимаясь к ней, раздвигая губами её складки и втягивая в рот её вкус. Мой язык бился в ней, скользил, пробирался глубже, а пальцы впивались в её бёдра, удерживая её на месте, хотя она пыталась дёрнуться, уйти, то ли от удовольствия, то ли от этого безумия, которое я вызывал в ней.

Я играл с её клитором — то едва касался кончиком языка, вызывая дрожь по всему телу, то жадно засасывал его, пока она не задыхалась. Она стонала, извивалась, пыталась зажать ноги, но я держал её крепко, растаскивал её, заставляя быть полностью открытой передо мной.

— Ты так течёшь для меня… — прошипел я, вытирая губы о внутреннюю сторону её бедра, а потом снова жадно возвращаясь. — Ты даже не представляешь, как меня это сводит с ума.

Я ввёл два пальца резко и глубоко, и её тело выгнуло дугой, она вскрикнула, а я продолжал работать языком на её клиторе, синхронно, безжалостно, жадно. Её дыхание сбилось, её руки с силой тянули меня за волосы, то к себе, то отталкивая, но я не отпускал. Я знал, что ей уже слишком много, слишком ярко, но именно это я и хотел — сорвать с неё все маски, довести её до предела.

И в какой-то момент её тело просто взорвалось. Она закричала, бёдра задрожали, и тёплые брызги ударили мне на подбородок, на руку, на простынь. Она кончила так сильно, что не могла остановиться, захлёбывалась в собственном крике.

Я оторвался от неё только затем, чтобы посмотреть — её лицо, красное, в каплях пота, глаза полузакрытые, губы приоткрытые, грудь вздымается, а под ней лужа её наслаждения.

— Вот так… — прорычал я, облизывая губы.

Я не выдержал ни секунды больше. Сорвал с себя боксёры, схватил её за бёдра, развернул и вошёл в неё сразу, глубоко, до конца. Она вскрикнула, выгнулась, но я держал её крепко, вбиваясь жёстко, без пауз, словно хотел вдавить её в матрас.

— Дань… ты рвёшь меня… — простонала она, но её ногти уже впивались в простыню, а стоны становились громче, с каждым толчком.

— Ты сама сделала меня таким, — выдохнул я в её ухо, хватая её за волосы и оттягивая голову назад. — Хотела играть? А теперь получай всё, что я сдерживал.

Я брал её жадно, грубо, чувствуя, как её тело дрожит, сжимает меня внутри, снова готовое сорваться. И я не собирался давать ей передышку, пока она не умоляет.

Я вбивался в неё яростно, не оставляя пространства для дыхания, для мысли, для слова. Её тело било током, и каждое моё движение отзывалось в ней взрывом — она хватала воздух ртом, но всё равно стонала, уже не контролируя звуков. Я держал её крепко, сжал бёдра так, что завтра на коже останутся мои отметины.

Она пыталась вырваться, упереться руками в матрас, но я схватил её за волосы, дёрнул, выгнув её спину, и прорычал ей прямо в ухо:

— Ты думаешь, можешь диктовать мне правила? Нет, блондинка, сейчас ты моя. Вся. До последней капли.

Она захлебнулась в стоне, и я почувствовал, как её стенки сжались на мне. Чёрт, я был готов сорваться прямо там, но сдерживался, потому что хотел большего — хотел сломать её до конца, довести до того, чтобы она сама умоляла меня.

Я выдернул свой член, заставив её вскрикнуть, перевернул на спину и раздвинул ноги, не давая закрыться. Она пыталась прикрыться руками, но я оттолкнул их, впился пальцами прямо в её киску, грубо, глубоко, и тут же накрыл её клитор языком, работая так яростно, будто хотел высосать её до дна.

— Дань… стой… — застонала она, выгибаясь, но ноги её сами дрожали и разъезжались шире.

— Нет, ты не остановишь это, — прошипел я сквозь зубы, не отрываясь от неё. — Ты кончишь снова. Ты брызнешь для меня ещё раз, слышишь?

Я загнал в неё сразу три пальца, и её тело выгнуло так сильно, что она вцепилась в простынь, почти разрывая её. Я разгонялся всё быстрее — пальцы били в её точку, язык яростно долбил клитор, я не давал ей паузы, ни секунды отдыха. Она уже стонала так громко, что стены дрожали, пыталась оттолкнуть меня, но я держал её бёдра железной хваткой.

— Дань… я… не могу… — простонала она, но голос сорвался на крик.

И в тот момент её сорвало. Она заорала, выгнулась, и струя хлынула с силой, заливая мою руку, мой подбородок, простынь. Я продолжал, пока она билась в истерике, дрожа всем телом, пока её оргазм не превратился в безумие, в рыдания и смех одновременно.

Я поднял голову, посмотрел на неё — мокрая, разбитая, но всё ещё горящая, её карие глаза смотрели на меня с вызовом даже в этой слабости. И это доконало меня.

Я рывком встал на колени, поднял её за талию и насадил на себя снова, глубоко, грубо, так, что она вскрикнула, выгнувшись. Теперь я не сдерживался — бился в ней как зверь, жадный, голодный, трахал её так, будто хотел прожечь её насквозь.

— Кричи, — прорычал я, сжимая её грудь и вбиваясь в неё так, что простынь скользила по кровати. — Пусть все знают, кому ты принадлежишь.

Она уже не сопротивлялась. Она встретила мой ритм, её ногти царапали мою спину, и каждый её стон подстёгивал меня ещё сильнее. Я был жадным, безумным, и в тот момент она действительно стала только моей.

Я уже не мог сдерживаться — её тело снова и снова подбрасывалось навстречу моим толчкам, она стонала, хрипела, цеплялась за меня так, будто боялась отпустить, и я чувствовал, что теряю контроль. Я сжал её бёдра сильнее, вогнал себя до упора, до самого конца, и сорвался — выдохнул её имя, уткнулся лицом в её шею и кончил в неё жадно, рывками, до конца выплескиваясь внутрь, так глубоко, что у меня темнело в глазах.

Её тело дрожало, слабое, выжатое, но всё равно обвивало меня ногами, как будто она хотела удержать меня внутри себя, не отпускать. Она закрыла глаза, и я услышал её тихий, сломанный шёпот:

— Ты сводишь меня с ума, Дань…

Я оставался в ней, не торопясь выходить, прижимал её к себе, чувствовал, как её сердце бьётся прямо под моей грудью. Постепенно бешеный ритм моего дыхания стихал, и я накрыл её лицо поцелуями — лоб, веки, щёки, губы. Она открыла глаза, усталые, но тёплые, и посмотрела на меня так, что в этот миг я готов был снова сойти с ума, но не от похоти — от того, как сильно я её хочу всегда.

Я мягко вышел из неё, уложил на подушки, а сам лёг рядом, обнял её так, чтобы она утонула в моих руках. Я чувствовал, какая она разбитая, и поглаживал её волосы, плечи, живот, шептал ей на ухо:

— Ты моя. Только моя. Я всегда буду держать тебя, слышишь?

Она улыбнулась, еле заметно, прикрыв глаза, и прошептала сквозь усталость:

— Я и есть твоя, глупый. Всегда была.

Она лежала у меня на груди, расслабленная, усталая, но такая родная, что даже воздух в комнате казался другим, мягче. Я проводил пальцами по её волосам, вдыхал их запах и всё ещё не мог поверить, что это не сон, что эта девочка, которая свела меня с ума с первой минуты, теперь не просто моя, а моя невеста. Моя Рина.

Я вспомнил сюрприз — показ, свет, зал, и то, как она вдруг вышла на подиум, красивая до невозможности, сияющая, и в конце — этот взгляд в зал, этот жест, когда она дерзко и вольно присела передо мной и кинула коробочку. Мир тогда будто рухнул и построился заново. А внутри… внутри я уже знал — всё, жизнь разделилась на "до" и "после".

Сейчас её живот был ещё почти незаметен, но я всё равно осторожно положил ладонь туда, словно боялся причинить вред. Провёл большим пальцем по её коже, тихо усмехнулся и сказал:

— Эй… малыш. Слышишь меня? Это я. Твой папа. — Я посмотрел на Рину, она улыбнулась сонно, прикрыла глаза. — Я не знаю, кто ты там у нас прячешься, мальчишка или девчонка… но знай — я жду тебя. Мы оба ждём. И я… я уже люблю тебя, чёрт возьми, так сильно, что самому страшно.

Я наклонился и поцеловал её живот, медленно, осторожно. Рина провела рукой по моим волосам, и я услышал её тихий шёпот:

— Ты будешь лучшим папой. Я знаю.

Я поднял голову, посмотрел на неё и почувствовал, как внутри меня что-то переворачивается. Я привык быть жёстким, сильным, таким, каким меня знают все. Но рядом с ней я мог быть другим — мягким, настоящим, живым.

— А ты… — я поймал её руку, поцеловал кольцо на её пальце, то самое, что подарил, — ты уже сделала меня самым счастливым мужиком на свете.

Она улыбнулась шире, её глаза блестели — и я понял, что сейчас она заплачет, поэтому прижал её к себе крепко, уткнулся носом в её макушку и прошептал:

— Всё будет. Я обещаю. У нас будет семья, дом, смех ребёнка, и ты всегда будешь в безопасности. Никто и ничто не посмеет это у нас забрать.

Мы лежали так долго, я гладил её по животу, иногда шутливо говорил "эй, малыш, не мучай маму токсикозом" или "передавай привет папе изнутри", а Рина смеялась и шептала, что я дурак. Но в её смехе звучало счастье, и я клялся себе, что никогда этого у неё не отниму.

Утро накрыло нас тихо, будто само время решило пожалеть нас, дать выдохнуть после той безумной ночи, где я рвал и терзал её, где она стонала моё имя так, что стены дрожали. Я открыл глаза и первым делом увидел её — растрёпанная, с покрасневшими губами, с кругами на бледной коже бёдер, с царапинами на спине и ключицах, с лёгкой усталой улыбкой, которая делала её не земной, а какой-то моей личной богиней.

Она спала, но даже во сне не отпускала меня: её рука лежала на моей груди, пальцы впивались в кожу, как будто боялась, что исчезну. Волосы растрепались и падали на лицо, я осторожно убрал прядь за ухо, и в этот момент меня накрыло так сильно, что сердце сжалось — во мне дышала любовь и жажда одновременно.

Я смотрел на её тело и думал, что убью каждого, кто осмелится хоть взглядом провести по этим изгибам. Эти бедра — мои. Эта задница — моя. Эти сиськи — мои. Эти губы, которые вчера так сладко стонали и кричали, — только мои. И пусть весь мир знает, что Рина принадлежит мне, что она моя женщина, моя невеста, мать моего ребёнка.

— Развратница, — прошептал я, склонившись к её уху и прикусив мочку. Она сонно дернулась, тихо застонала, не открывая глаз, и это свело меня с ума. — Ты доводишь меня даже во сне.

Я прижал ладонь к её животу, гладил медленно, будто разговаривал с тем, кто уже жил внутри неё. Моё будущее. Моя кровь. Моё продолжение.

— Ты подарила мне всё, — прошептал я. — И я всё равно хочу больше. Я хочу тебя каждую секунду. Я хочу, чтобы ты задыхалась от меня, чтобы ты ненавидела меня за то, как я с тобой обращаюсь ночью, и молила повторить днём.

Она открыла глаза — лениво, сонно, но с тем же дерзким прищуром, который я знал и за который убивал бы.

— Ты опять пялишься, как извращенец, — прохрипела она, голос охрипший от криков, и усмехнулась.

— Я не пялюсь, — я провёл пальцами по её губам, заставляя их приоткрыться, — я запоминаю. Каждый изгиб, каждый шрам, каждый вздох. Чтобы ни одна тварь не посмела даже представить тебя так, как я тебя вижу.

— Собственник, — усмехнулась она, зарываясь носом в мою грудь.

— Твою мать, да, — прорычал я, притягивая её ближе, — я собственник. И ещё какой.

Я чувствовал, как во мне снова загорается огонь, несмотря на то, что её тело и так было измучено. Хотел снова взять её, но останавливал себя, вспоминая, что теперь она носит нашего ребёнка.

— Я всё равно затрахаю тебя до смерти, — прошептал я ей в волосы, — просто буду осторожнее.

Она засмеялась, глухо, лениво, но от этого смеха у меня по коже побежали мурашки.

— Посмотрим, выдержишь ли ты сам, — прошептала она.

Она всё-таки встала с кровати, и в тот момент, когда простыня соскользнула с её обнажённого тела, у меня перехватило дыхание так, будто кто-то ударил в грудь. Я смотрел на неё, голую, желанную, настоящую, без всяких прикрас, без макияжа, без вычурности — и всё равно в ней было что-то нереальное, фантастическое, словно созданное не для этого мира. Её тонкая талия, плавно переходящая в изгиб бёдер, длинные ноги, чуть влажная от сна кожа, на которой тёплый утренний свет оставлял золотые следы — всё это сводило меня с ума так, что хотелось вскочить, схватить её и прижать к себе до боли, до крика, чтобы она больше никогда не сомневалась, кому принадлежит.

Но Рина, как всегда, была на своей волне: она не спешила, не торопилась, шла в душ лёгкой походкой, будто знала, что каждый её шаг — это пытка для меня. Я слышал, как за дверью зашумела вода, и на секунду даже зажмурился, представляя, как капли скатываются по её груди, как она проводит ладонями по животу, как волосы становятся тяжелыми, тёмными от влаги. У меня в голове сразу вспыхнули самые пошлые, самые грязные картинки, где я захожу за ней в душ, хватаю за запястья, прижимаю к холодной плитке и целую до того момента, когда она забудет своё имя.

Я отвлёкся, открыв шкаф и доставая свою домашнюю футболку. Эти футболки всегда были на размер больше даже для меня, и я знал, как она будет утопать в них — как ткань скроет её тело, и при этом подчеркнёт то, что я хочу скрыть от всего мира: её голые бёдра, её плечи, её грудь, угадывающуюся под тонкой тканью. В этих вещах она выглядела настолько сексуально, что это сбивало с толку: простая, домашняя, будто девочка, и в то же время — женщина, от которой я не мог оторвать взгляд.

Когда она вышла из душа, влажные волосы липли к её щекам, а на коже ещё оставались капли воды, которые скатывались по ключицам и исчезали под полотенцем. Она подошла ко мне так легко, будто мы были одни во всём мире, забрала футболку прямо из моих рук и, не сказав ни слова, поцеловала меня. Этот поцелуй был быстрым, дерзким, как вызов: «Ну что, Данька, выдержишь?». Я, конечно, не выдержал — сердце бухало так, что казалось, вот-вот выскочит, и мне пришлось самому идти в душ, чтобы хоть немного остыть, потому что рядом с ней я превращался в дикого зверя, а надо было хотя бы делать вид, что я могу держать себя в руках.

Вода била по телу, холодная, будто ледяные стрелы, но даже она не могла окончательно заглушить запах, который остался от неё в ванной: этот сладкий аромат вишнёвого сада, смешанный с чем-то мармеладным, чуть тягучим, липким, как желание. Я никогда не понимал — это её гель для душа, её духи или она сама так пахнет? Иногда мне казалось, что это просто её кожа, её дыхание, её тепло излучает этот запах, и тогда я сходил с ума окончательно.

«Вечером, — сказал я себе. — Всё вечером. Сейчас нельзя. Сейчас придётся выслушивать от мамы за то, что я увёл её модель. Нет, не модель. Девушку. Мою девушку».

Мы спустились вниз, и у меня в груди всё смешивалось: желание, гордость, тревога. На столе уже всё было накрыто — фарфоровые тарелки, кувшин с апельсиновым соком, чашки с кофе. Мама и папа сидели рядом и о чём-то перешёптывались, но, увидев нас, замолкли и заулыбались, как два проказника, которых застали за шалостью.

— Доброе утро, — сказал я, пытаясь, чтобы голос звучал спокойно, хотя внутри всё ещё пылал пожар.

— Доброе утро, — пропела Рина, и её голос звенел так, будто она специально поддразнивала меня этим весёлым тоном.

— Доброе утро, дети, — ответила мама.

Мы сели за стол, и в тот же момент по телевизору, включённому на фоне, начался повтор вчерашнего показа мод. Говорил корреспондент, сухим деловым голосом перечислял факты: «Владислава Соловьёва, известный дизайнер, новая коллекция “Бунтарский октябрь”… несколько миллионов долларов…». Потом женский голос спросил: «А вы видели новую модель?». И я замер, потому что знал, что будет дальше.

— Владислава Соловьёва представила новую модель, как невесту своего сына. Назвала её “Эльф”. Увидят ли многие ещё раз этого Эльфа на подиуме? Загадка…

Я посмотрел на маму и не удержался:

— Ма, ты что, Рину эльфом назвала?

Она засмеялась, искренне, звонко, и ответила:

— Ну она ведь как сказочный эльф, королева эльфов.

И в этот момент я снова посмотрел на Рину. Кареглазая блондинка, в футболке, которая на ней смотрелась одновременно смешно и пошло, сидела и ела свой лёгкий завтрак — йогурт, фрукты, сок. Она всегда выбирала что-то маленькое, простое, а я, не удержавшись, подсовывал ей кусочек чего-то с тарелки, и она хмурилась, но всё равно ела. Боже, как же я её любил в эти мгновения — простую, настоящую, домашнюю.

— Мне, кстати, очень понравился показ, — вдруг сказал отец, спокойно, как будто обсуждал погоду. — Для первого раза она выглядела слишком уверенно.

Я усмехнулся, опуская взгляд в чашку:

— А я сгорал от ревности. Ма, сюрприз был хороший, но я чувствовал себя болваном.

— Так это была затея… — начала мама, но осеклась.

Я поднял глаза. Вот оно. Вот кто всё это придумал. Не мама. Она. Сама маленькая эльфийка, сидящая напротив меня.

— Рина? — спросил я.

Она сделала вид, что не слышит, медленно отпила сока, и в этот момент её глаза — карие, глубокие, в которых отражался свет утреннего солнца, — сверкнули так, что я понял: да, это она. Она и есть главный режиссёр этого спектакля. Она, смеющаяся про себя, хитрая, как кошка, играющая с добычей.

И мне захотелось встать, отодвинуть её стул, схватить её и проучить, показать, что со мной так играть нельзя. Чтобы она не забывала, кто я и кто она. Чтобы эта блондинка с глазами цвета тёмного янтаря знала: я рыжий, бесстыжий, и если она думает, что может доводить меня до белого каления и уходить от наказания, то она глубоко ошибается.

Но я только улыбнулся, потому что здесь, при родителях, я ничего не мог сделать. И это сводило с ума ещё сильнее.

Мама поставила чашку на блюдце осторожно, как всегда — без резких движений, без суеты. Но в этой тишине, что повисла на кухне, даже этот мягкий звук отдался во мне эхом, словно предупреждение. Она подняла взгляд, и я сразу понял: вот сейчас будет разговор. Не скандал — нет, моя мать никогда не повышала голос, не устраивала бурь. Но её спокойные слова иногда ранили сильнее, чем любая громкая ссора.

— Данька, — начала она тихо, почти ласково, но в этом тоне звучал упрёк, от которого у меня сразу заломило в груди. — Ты понимаешь, что вчера сделал? Я ведь рассчитывала на Рину. Интервью, фотографии… заключительная часть показа. Это важно.

Я опустил глаза, медленно вращая вилку в пальцах, как будто пытался заглушить нарастающее чувство вины. С одной стороны — я знал, что поступил неправильно, увёл её прямо из-за кулис, не дав журналистам и фотографам ни единого шанса. С другой — в тот момент я бы не смог иначе. Я бы сошёл с ума, если бы ещё хоть десять минут видел, как на неё пялились все эти жадные, хищные глаза.

— Ма, — выдохнул я, стараясь говорить спокойно, хотя внутри всё клокотало, — я не мог по-другому. Я… я ревновал. Сгорал от ревности и желания. Она не модель для меня. Она моя девушка.

Рина слегка покраснела, и я заметил, как её пальцы крепче обхватили стакан с соком. Она старалась не вмешиваться, но я видел — она слышит каждое слово и улыбается своим загадочным уголком губ.

— Девушка, — повторила мама тихо, с лёгкой печальной усмешкой. — Я не против, Данька. Но пойми, вчера был мой вечер. Наш вечер. И ты превратил его в свой. Ты забрал её в тот момент, когда она должна была сиять для всех. А она сияла только для тебя.

Я хотел уже что-то возразить, но в этот момент отец наконец вмешался. Он откинулся на спинку стула, сделал глоток кофе и посмотрел на маму так, будто знал её ответы наперёд.

— Влада, — сказал он мягко, но уверенно, — а если бы это была ты? Если бы я видел, как вокруг тебя вьются, как жадно смотрят, как пытаются забрать твой свет? Я бы увёл тебя точно так же. Не дал бы никому лишнего взгляда.

Мама чуть приподняла бровь, но промолчала. Я знал: отец попал прямо в точку.

— Он мужчина, — продолжил отец. — И он поступил как мужчина. Да, может быть, не идеально с точки зрения карьеры, но честно с точки зрения сердца. Он любит её, Влада. А любовь всегда выше правил.

Тишина зависла над столом. Я видел, как мама медленно опустила взгляд в чашку, как её губы чуть дрогнули — не то в усмешке, не то в усталой улыбке. Она ничего не сказала. Но я понял: отец прав, и она его услышала.

А Рина всё это время сидела тихо, но её глаза сияли так, что я едва удерживался, чтобы не поцеловать её прямо здесь, за завтраком, наплевав на все упрёки.

Мы ещё сидели за столом, когда разговор словно сам собой скатился к главному. Мама улыбалась Рине, отец слушал, и вдруг мама сказала так буднично, будто речь шла о покупке хлеба:

— Ну и когда свадьба?

Рина едва не поперхнулась соком, я усмехнулся, а отец с интересом приподнял бровь.

— Свадьба? — переспросила Рина, и я увидел, как она вся вспыхнула, как будто от жара. — Я… я пока не думала.

— Я думал, — вмешался я, положив вилку. — И скажу честно, я хочу свадьбу. Настоящую. Большую. Чтобы все знали, что ты моя. Чтобы не только город, а вся страна обсуждала, какой я счастливый ублюдок, которому досталась такая девушка.

Рина нахмурилась, её глаза сверкнули вызовом.

— Даня, — произнесла она тихо, но твёрдо, — я не хочу балагана. Не хочу этих сотен лиц, половину которых я даже не знаю. Это же будет праздник не для нас, а для кого-то ещё. Для прессы, для знакомых, для влиятельных людей, которым плевать на наши чувства.

Я уже открыл рот, чтобы возразить, но мама мягко подняла руку.

— Дети, — сказала она так спокойно, что мы оба осеклись. — У каждой семьи на этот счёт своё видение. Данька, я понимаю тебя: ты сын мэра, и твоя свадьба всегда будет событием, о котором заговорят. А ты, Рина, права в том, что настоящая свадьба должна быть для двоих, а не для всех остальных.

Отец, который всё это время молчал, вдруг усмехнулся и откинулся на спинку стула.

— Я скажу как мужчина, — начал он. — Если бы я тогда не устроил праздник, Влада бы на меня обиделась. Но если бы мы сделали только пышный приём, без нашего маленького ужина в кругу семьи — я бы чувствовал пустоту. Так что выход всегда есть.

Рина повернулась к нему, в её глазах мелькнуло любопытство:

— Какой выход?

— Две свадьбы, — спокойно ответил отец. — Официальная, с гостями, прессой, влиятельными людьми. Пусть они получат своё. А настоящая — маленькая, тихая, только вы, самые близкие, и никакой суеты.

Я нахмурился, но внутри ощутил, что он прав. Рина тоже задумалась, её пальцы невольно скользнули по краю стакана. Никогда бы не подумал, что дойду до того, чтобы спорить с Риной о свадьбе. Свадьба — то, о чём все мечтают, ради чего девчонки с детства примеряют на себя мамины платья, рисуют на обоях короны и белые фаты. И вот, сидя напротив неё за завтраком, я ловлю себя на мысли, что у меня внутри всё переворачивается от того, с каким упрямым прищуром моя девочка смотрит на меня. Этот взгляд — дерзкий, чуть насмешливый, полный вызова, и в то же время детский, капризный, как у маленькой блондинки, которой пообещали игрушку и не купили.

Я люблю её до дрожи в руках, до жара в груди, до того, что ночью просыпаюсь от собственного сердца, которое стучит так, словно выломает рёбра и выскочит наружу, если вдруг окажется, что её нет рядом. Но именно эта любовь и делает меня слабым, потому что я готов уступать ей во всём. Почти во всём. Но не в том, что касается свадьбы.

— Не хочешь на природе — значит, не будет и пышного праздника, — её голос прозвучал холодно и резко, как выстрел. Она скрестила руки на груди, и светлые волосы, ещё чуть влажные после душа, упали на плечи. — Не выйду за тебя замуж.

Я даже не сразу понял смысл сказанного. Внутри вспыхнул огонь — от злости, от страха, от обиды.

— Что? Блондинка, ты не перегибаешь ли случаем? — я нарочно назвал её так, грубо, почти колко, потому что только так мог спрятать ту паническую волну, что прокатилась внутри.

Она чуть наклонила голову, и в её глазах заплясали искры.

— Либо мы договариваемся, либо я не буду твоей женой. Ты хочешь свадьбу для показа статуса, а я хочу для сердца.

Я сжал вилку в руке так, что она чуть не согнулась. Чёрт, вот она — моя упрямица. Вчера ночью она стонала моё имя, царапала ногтями мне спину, говорила, что навсегда моя, а сегодня ставит ультиматумы, словно мы на переговорах, а не за одним столом.

— А если мы совместим эти две свадьбы? — вмешалась мама, и её голос прозвучал мягко, как шелк, мгновенно снимая напряжение в воздухе.

Я повернулся к ней, прищурился.

— То есть?

Она улыбнулась — та самая её улыбка, от которой всегда кажется, будто у неё уже есть готовый план, и нам остаётся только кивнуть.

— Ну… я ещё переговорю с Оксаной, но что если торжественную часть сделать в замке? — сказала мама, и её глаза вспыхнули азартом. — Конечно, фотограф будет, пресса, гости — всё как полагается. Но мы создадим сказку для Рины и статус для тебя. Лошади, цветы, медленный танец — всё как в мечтах. Гостей распределим: важные чиновники и депутаты — подальше, а близкие люди рядом с вами. Такие люди не задержатся надолго, они уйдут после обязательной части. А вы останетесь и продолжите праздник так, как хотите.

Я заметил, как Рина замерла, как задумалась, прикусив нижнюю губу. Она всегда делает так, когда борется сама с собой: её сердце готово согласиться, а разум тянет в другую сторону.

— Но… как мы сможем соединить две свадьбы? — её голос звучал тише, но в нём всё ещё слышался упрямый акцент. — Он хочет пышно, а я нет. Мне нужно что-то простое.

Мама протянула руку и коснулась её ладони.

— Деточка, свадьба по любви бывает раз в жизни. Её надо ловить двумя руками. Ты вспомни… какой ты хотела свадьбу в детстве? Как ты её представляла?

Рина вскинула на неё взгляд, и вдруг её лицо, только что серьёзное и упрямое, стало мягким, почти девчоночьим.

— С лошадьми… — тихо начала она. — С белыми голубями… с шарами… с морем цветов… чтобы жених был красавец и не вредничал.

Я усмехнулся, не выдержав:

— То есть это я вредничаю?

Она скосила на меня глаза и, слегка дернув плечом, ответила:

— Ну не я же.

Я сжал кулаки, стараясь не рассмеяться, потому что эта маленькая ведьма умела одним движением превратить любой серьёзный разговор в игру, где она всегда выходит победительницей.

— Пока не найдём компромисс, я не выйду за тебя, — добавила она твёрдо, и её голос прозвучал как приговор.

Я посмотрел на неё — на её волосы, сияющие золотом даже при обычном утреннем свете, на губы, которые ещё хранили вкус ночных поцелуев, на глаза, в которых отражалась вся моя жизнь. И понял: я могу спорить с ней бесконечно, могу злиться, могу ругаться, но отказаться от неё не смогу никогда.

Отец всё это время молчал. Он сидел, как всегда, немного откинувшись на спинку стула, держа чашку с кофе в руках так уверенно, будто даже напиток слушался его и остывал только тогда, когда он позволял. Я видел, как он наблюдает за нами — спокойно, внимательно, словно за шахматной партией, где каждый ход заранее просчитан.

Он сделал глоток, поставил чашку на блюдце, и тишина стала такой густой, что даже ложка в Ринином стакане с соком зазвенела громче, чем следовало.

— Сын, — начал он медленно, и его голос прозвучал низко, спокойно, но с той силой, что я моментально выпрямился, а Рина невольно перестала кусать губу. — Я слушаю вас обоих и понимаю одно: вы оба правы.

Мама чуть приподняла бровь, но ничего не сказала. Отец перевёл взгляд на Рину.

— Ты хочешь свадьбу для сердца. Чтобы это было твоё, живое, настоящее. Чтобы не праздник для газет, а праздник для вас двоих. Я понимаю. И это правильно.

Рина расправила плечи, будто ей только что подарили поддержку, о которой она мечтала.

— Но и он прав, — отец кивнул в мою сторону. — Он сын мэра, и ты теперь тоже часть этой семьи. Хотим мы того или нет, но мир смотрит. И чем громче свадьба — тем тише потом все разговоры за спиной. Это тоже надо учитывать.

Я кивнул, сжав губы, потому что именно так и думал.

Отец сделал паузу и продолжил:

— Поэтому я предлагаю так. Первая часть — официальная. Ресторан, танец, музыка, фотографии, все эти… — он чуть усмехнулся, — важные лица, которые придут ради галочки. Но эта часть — короткая, торжественная, без лишней показухи. Они получат, что хотят, и разъедутся.

Он наклонился чуть ближе, его глаза сверкнули.

— А потом — вторая часть. Вечером. Для вас. Только семья, близкие, друзья. Уютно, просто, по-настоящему. С костром, с танцами босиком, с твоими шарами и морем цветов, Рина. Там будет ваше сердце, там никто не будет мешать.

Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, и в её взгляде впервые за этот завтрак не было упрямства — только тёплая благодарность.

— Две свадьбы в одной, — продолжил отец. — День — для статуса. Ночь — для вас.

Мама чуть улыбнулась, качнула головой и тихо сказала:

— Вот за это я его и люблю. Он всегда думает шире.

Я посмотрел на Рину и поймал её взгляд. Она улыбалась, тихо, чуть виновато, но так, что у меня сердце перевернулось.

— Ну что, эльф? — спросил я, стараясь скрыть дрожь в голосе. — Такой вариант устроит?

Она протянула руку и коснулась моей ладони.

— Если вторая свадьба будет только для нас… тогда я выйду за тебя.

Я усмехнулся, чувствуя, как напряжение уходит, как воздух снова становится лёгким.

— Тогда готовься, блондинка. Я устрою тебе свадьбу века. И праздник сердца тоже.

Chapter 24

Мы готовились к свадьбе на всех парах. Два месяца пролетели для нас с Риной так стремительно, что я до сих пор не понимаю, как в этот водоворот бесконечных дел, примерок, обсуждений, ссор и примирений вместилась целая жизнь. Всё делалось идеально, до последнего штриха, потому что иначе у меня не бывает: если что-то касается её — моей Рины, моей блондинки, моей будущей жены и матери моего ребёнка, — я не могу позволить себе «на авось».

Роспись в ЗАГСе стояла утром, днём нас ждала эта долбаная торжественная часть среди чиновников, политиков, этих вечно надменных лиц с холодными глазами, а вечером — то, ради чего я готов был терпеть всё это показное дерьмо, — свадьба только для близких. Настоящая. Живая. Та, о которой она мечтала.

Мама, конечно, взяла на себя всё, что касалось платья, и я до последнего чувствовал себя ребёнком, которого выгоняют из комнаты под предлогом «нельзя смотреть на невесту раньше свадьбы».

— Ма, добавь сюда больше блёсток и кружев, — пробормотал я как-то, когда заглянул в мастерскую, просто чтобы хотя бы краем глаза увидеть, как рождается этот кусочек нашей сказки.

— Кыш отсюда! — мама шлёпнула меня тряпкой по плечу и вытолкала за дверь. — Суеверия нарушать не смей!

Я ворчал, но всё равно уходил, хотя внутри горело: я хотел её видеть, держать, трогать, целовать, сдирать с неё это платье и любоваться каждой клеточкой её тела. Но приходилось ждать.

А пока ждал — справлялся с её беременными заскоками. Ох, этот третий месяц, ох, эти гормоны! Она гоняла меня и Влада так, будто мы были её личными рабами: утром она хочет малину, через десять минут — персики, через час — клубнику, а к вечеру — вообще рыбу с шоколадом. Я не успевал ни за чем. Но знаете, что? Я был счастлив. Потому что всё это было частью её. Моей.

И вот я стою в ЗАГСе. С утра мама выгнала меня из дома, чтобы «не мешался», и, несмотря на весь мой хреновый опыт с нервами, я волновался так, будто впервые в жизни выхожу к публике. Я? Я, который вечно ржал над теми, кто трясётся в таких моментах? Да. Потому что сейчас это не просто свадьба. Это мой рубеж. Это моя жизнь.

И когда она вошла, время, кажется, остановилось.

Все замерли. Я тоже. И сердце грохнуло так, что, кажется, его слышали даже в коридоре. Потому что вместо ожидаемого белого платья — моя блондинка вышла в вишнёвом. Ну, ладно, формально белое, но с плавным, дерзким градиентом, уходящим в насыщенный вишнёвый цвет.

РИНА! ЗАРАЗА!

Я даже не видел этого, они с мамой всё перекрутили за моей спиной. Но, чёрт возьми, выглядело это так, что мне захотелось разорвать все правила, схватить её прямо тут и утащить куда-нибудь, чтобы сорвать с неё это платье зубами.

Её волосы… Господи. Длинные, прямые, сияющие, как шёлк. На солнце они сверкали мягким золотым светом, а у лица изящно падали тонкие пряди, заплетённые в тонкие косички, в которых таились маленькие бусины — тоже вишнёвые, чтобы перекликаться с платьем. Казалось, что каждая бусина светится изнутри, как капля крови, как знак её дерзости.

Она шла к алтарю, и её вёл отец. Глаза у него горели гордостью, но я даже не смотрел на него. Я смотрел только на неё. На её карие глаза, в которых плескался огонь, и на улыбку — дерзкую, мягкую, настоящую. И, чёрт побери, я почувствовал, как у меня в горле встал ком. Я, взрослый мужик, который привык держать себя в руках, едва не расплакался.

Красивая. Моя. Невыносимо вредная. И такая до боли родная.

А внутри меня, в этой чертовой мешанине нежности и любви, жила другая, дикая сторона: я хотел её. Прямо здесь, прямо сейчас. Хотел сорвать с неё это платье, уложить её на ближайший стол и взять так, чтобы она кричала моё имя. И мне было плевать, что это ЗАГС, что вокруг люди. Она всегда будет вызывать во мне это желание, эту жажду, этот безумный голод. Даже в день свадьбы. Особенно в день свадьбы.

Мы принесли друг другу клятвы. Мои слова звучали глухо от кома в горле, но каждая буква была вырвана прямо из сердца. Мы обменялись кольцами, и когда я поцеловал её — мягко, но жадно, будто не мог насытиться её вкусом, — я почувствовал, как её щёки вспыхнули румянцем. Она дрожала. Я тоже. Но это была та дрожь, которая делает двоих единым целым.

На лимузине мы поехали к банкетному залу. Я держал её за руку, гладил пальцами её ладонь, чувствуя, как она волнуется.

— Не переживай, всё пройдёт хорошо, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно.

— Легко говорить, — буркнула она, глядя в окно. — Вспомни, кто ты и кто я.

Я сжал её руку сильнее, заставив её повернуться ко мне.

— Рина, забудь прошлое. У тебя есть настоящее. И в этом настоящем я рядом. И ты знаешь, какой я собственник, так, Соловьёва?

Она прищурилась, её губы дрогнули в едва заметной усмешке.

— Вот зря я согласилась на твою фамилию.

Я рассмеялся, наклоняясь ближе, почти касаясь её уха:

— Не зря, эльф. Теперь даже официально ты моя.

Лимузин плавно остановился перед входом в банкетный зал, и в тот миг, когда двери распахнулись, на нас обрушился целый шквал звуков: вспышки камер, приглушённый шум голосов, эти сухие, наигранные аплодисменты, от которых внутри всё скручивало в комок. Я первым протянул руку Рине, помогая ей выйти, и вот тогда я ощутил, как её пальцы дрожат. Совсем чуть-чуть, но я это чувствовал — слишком хорошо знал её руки, слишком давно читал каждое её движение, чтобы не заметить этой тревоги.

Она держалась прямо, гордо, подбородок чуть приподнят, взгляд направлен прямо вперёд, как будто её учили с детства держать осанку перед публикой, но я знал, что это маска. Внутри она нервничала, и я чётко это ощущал — её плечи были чуть напряжены, дыхание прерывистое, а пальцы то сжимали мою ладонь, то отпускали.

И пока мы шли по красной дорожке, я ощущал на себе десятки взглядов: холодных, оценивающих, жадных. Чиновники с их женами, бизнесмены, какие-то полузнакомые лица, которые, казалось, видели в моей невесте не женщину, а красивую куклу, невесть откуда свалившуюся в их мир. Одни смотрели с завистью, другие с любопытством, третьи — с тем самым мерзким мужским интересом, который я всегда чувствовал нутром.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И вот тут во мне смешалось всё: с одной стороны — гордость. Гордость от того, что эта девушка идёт рядом со мной, что она моя жена, что даже в окружении всей этой важной публики, со своими холодными манерами и бесконечными связями, она сияет ярче всех. Она — как огонь среди камня. Я любовался ею, каждым движением её бёдер, каждым поворотом головы, её горящими глазами, её улыбкой, в которой было больше силы, чем во всей этой толпе вместе взятой.

А с другой стороны — ревность. Жгучая, дикая, обжигающая. Мне хотелось подойти к каждому мужику, который задерживал на ней взгляд дольше секунды, и просто выбить из него зубы. Потому что это моя девушка. Моя. И плевать, что я — сын мэра, что на мне сдержанность и ответственность. В такие моменты я понимал: я зверь, я собственник, и я не позволю никому даже думать о ней в том ключе, в каком думаю я.

Мы вошли в зал. Огромный, роскошный, с кристальными люстрами, с белыми скатертями, золотой посудой, с цветами, расставленными в вазах на каждом столе. Всё сияло, всё блестело — настоящий дворец. И при этом всё было фальшивым. Но стоило мне обнять её за талию, прижать к себе чуть ближе, как всё остальное перестало существовать.

Когда объявили первый танец, сердце у меня ухнуло в пятки. Я вывел её в центр зала. Музыка заиграла — медленная, нежная, будто созданная для нас двоих. Я положил ладонь ей на талию, другую взял её руку, и мы начали двигаться.

Она подняла на меня глаза, и в них было всё — и напряжение, и радость, и нежность, и сомнение, и этот её вечный вызов. Сначала движения её были осторожными, будто она боялась ошибиться, но я наклонился к самому её уху и прошептал:

— Расслабься. Смотри только на меня. Здесь никого нет.

И словно по щелчку — всё исчезло. Ни чиновников, ни их жен, ни камер, ни вспышек. Только мы. Она обвила мою шею, я прижал её ближе, и мы танцевали, как будто были в нашем мире, где не нужно было никому ничего доказывать.

Я чувствовал её дыхание на своей шее, её сердце билось в такт моему, и с каждой секундой я понимал — всё остальное не имеет значения. Все эти статусы, фамилии, должности — пыль. Главное, что она рядом. Моя эльфийка. Моя девушка. Моя жизнь.

Мы закончили первый танец, и я видел, как Рина облегчённо выдохнула, когда музыка стихла и аплодисменты гостей стали лишь фоном. Она держалась достойно, гордо, но я чувствовал её — чувствовал каждой клеткой. Внутри она горела, словно свеча, зажатая между двух ладоней: не от счастья, не от восторга, а от того, что всё это чужое, не её, что всё вокруг пахло натянутыми улыбками, фальшивыми поздравлениями, людьми, для которых праздник — повод для фото, а не для сердца.

Я крепче обнял её за талию и повёл к нашему столу. В центре зала, под взглядами всех. Конечно. У сына мэра не может быть иначе. Для каждого гостя это место — символ, показатель статуса, и они смотрели на нас, как на витрину. Я чувствовал эти взгляды, как сотни иголок, но сильнее всего чувствовал то, как напряглось её тело рядом со мной.

Мы сели. Я поправил для неё стул, и она опустилась на него, ровно, прямо, так, будто с детства привыкла к подобным залам. Она даже улыбнулась — мягко, спокойно, чуть прищурив глаза, но я-то знал: эта улыбка дана ей ценой усилия, как актрисе, которой приходится играть роль.

Её пальцы под столом нашли мою руку. Она сжала её — не сильно, но так, что я почувствовал её молчаливый крик: «Дань, я ради тебя держусь, ради тебя сижу тут, ради тебя выдержу этих людей». И мне стало одновременно больно и безумно гордо.

Я смотрел, как она изящно кивает кому-то из гостей, как благодарит за тост, как подносит бокал к губам, едва притрагиваясь к вину, как делает вид, что слушает очередного оратора. Но я видел — её глаза не здесь. Они ищут меня. Каждую минуту. Чтобы убедиться: я рядом. Чтобы не сойти с ума от этой чужой толпы.

И в этот момент во мне всё разрывалось. Часть меня была довольна: да, я добился своего — важные люди здесь, свадьба выглядит так, как должна выглядеть свадьба сына мэра. Всё чинно, красиво, в камерах и вспышках, все обсуждают нас, всё идёт «правильно». Но другая часть меня ненавидела каждую секунду, которую она вынуждена тратить на то, чтобы играть эту роль.

Я видел, как какой-то чиновник лет пятидесяти, с жирным золотым перстнем и хищным взглядом, слишком долго задержал глаза на её плечах, открытых в этом чёртовом платье. У меня в висках стукнуло, и я сжал кулак так, что костяшки побелели. Хотелось подойти и выбить из него всё любопытство одним ударом. Но я лишь обнял Рину ближе и прошептал ей в волосы:

— Ты прекрасна. Они могут только смотреть. Больше — ничего.

Она улыбнулась. Уже настоящей улыбкой. И, наклонившись ко мне, почти неслышно ответила:

— Держусь ради тебя, рыжий тролль. Но ты мне это потом компенсируешь.

Я чуть не рассмеялся в голос, но вовремя прикусил язык. Вот она — моя Рина. Даже в этом вонючем мире масок и фальши, она умудряется бросить вызов, подколоть, поддеть, а у меня в сердце взрывается фейерверк.

Тосты посыпались один за другим, словно камни в реку. Каждый считал своим долгом встать, поднять бокал и произнести речь — длинную, вычурную, с обязательным упоминанием статуса, семьи, «светлого будущего». Я слушал их через силу. Все эти одинаковые пожелания «счастья, здоровья, благополучия» звучали, как фон, как заезженная пластинка.

Но я видел, что для Рины это вовсе не фон. Она ловила каждое слово — не потому, что ей это было интересно, а потому что она не могла расслабиться. Ей приходилось держать лицо, кивать, благодарить. Ей приходилось сидеть в этом платье, которое все обсуждали, и быть предметом десятков взглядов — любопытных, завистливых, жадных.

И каждый раз, когда она поднимала глаза, я замечал, что они ищут только меня. В этом было что-то такое, что вбивало гвоздь прямо в моё сердце. Она играла роль — ради меня. Ради моего мира, в который я её втянул.

Один из очередных тостующих — какой-то замминистра, небритый, с тяжелым голосом и нагловатой улыбкой — позволил себе лишнего. Поднял бокал, посмотрел прямо на Рину и сказал:

— Молодая жена у тебя, Даниил, что твой бриллиант. Но, признаюсь честно, такой блондинке место не только за семейным столом — ей бы на подиум мировых показов, чтобы каждый мужчина ахнул…

В зале захихикали, кто-то даже хлопнул по столу, поддерживая «шутку». А я почувствовал, как внутри меня что-то оборвалось. Рина улыбнулась — тонко, выверенно, но я видел, как её плечи напряглись.

Я встал. Спокойно, медленно, будто специально смакуя каждое движение. В зале стихло. Я взял свой бокал, но держал его так, что все могли видеть — рука у меня напряжена, вены проступили.

— Спасибо за ваши добрые слова, — произнёс я низким голосом, глядя прямо на этого «шутника». — Но вы ошиблись. Моей жене не место на подиумах, не место быть украшением чужих взглядов. Её место — здесь. Со мной. Она не бриллиант, не картинка для журналов. Она сердце. Моё сердце. И только моё.

Я сделал паузу. Рина замерла, глядя на меня. Я видел — щеки её горят, глаза блестят. Она понимала: это я ради неё, это я прикрыл её своей грудью от всего этого «мира мужчин».

— Так что, господа, — я поднял бокал чуть выше и усмехнулся, — можете любоваться, конечно. Грех не любоваться. Но учтите: любоваться можно только издалека. Прикоснуться не посмеет никто.

В зале раздался шум — кто-то зааплодировал, кто-то засмеялся, но уже нервно, понимая, что я не шучу.

Я сел обратно и наклонился к Рине. Она посмотрела на меня снизу вверх, её губы дрожали от сдержанной улыбки.

— Рыжий… — прошептала она, — ты ведь сейчас половину зала в каменный век отбросил.

— Пусть сидят там, где им место, — прошипел я в ответ и, не выдержав, коснулся её губ коротким поцелуем, совершенно неуместным для такого мероприятия.

Вечер приближался быстро, слишком быстро, как будто время само хотело сбежать из этого чертового зала, наполненного чиновниками, их пустыми улыбками, фальшивыми тостами и грязными мыслями. Я смотрел на часы, чувствовал, как с каждой минутой у меня внутри растет раздражение, и единственное, что удерживало меня от того, чтобы не выругаться вслух, была она — моя Рина. Но даже тут, даже на моей, мать его, свадьбе, кто-то из этих мразей осмелился потянуть к ней руки. Я отвернулся всего на минуту, всего на одну чертову минуту, и этого хватило: один из замминистров, жирный самодовольный урод с кольцом на пальце, женой и детьми дома, позволил себе лапать мою женщину. Моё сердце грохнуло о ребра, кровь стукнула в висках, но Рина, моя девчонка, оказалась быстрее.

Она не закричала, не заплакала, не стала прятаться за меня — нет. Она ударила. Локтем. При всех. И я услышал треск хрящей, увидел кровь, потёкшую по его пафосному белому носовому платку, и испытал такой ураган гордости, что даже ревность на миг исчезла.

– У меня есть муж, – сказала она спокойно, но так, что слышали все вокруг, и её голос прозвенел сильнее, чем весь оркестр.

Она вернулась ко мне, её губы сияли ослепительной улыбкой, за которой я сразу заметил раздражение, и это делало её ещё прекраснее.

– Извини, тролль, он пытался меня лапать. А у него жена и трое детей, – тихо, но зло пробормотала она.

Я прижал её к себе, вдохнул её запах — смесь вишни, шампанского и чего-то её личного, сладкого, родного, — и поцеловал в висок, не скрывая ни гордости, ни того желания, которое нахлынуло.

– Ты всё правильно сделала, эльф, – сказал я, и хотел добавить: «Я тебя сейчас прямо здесь вые…», но сдержался.

Мы заканчивали эту официальную часть около девяти. Я чувствовал, как Рина выматывается, как её улыбка становится всё более усталой, и сам хотел сбежать из этой золотой клетки. Слава Богу, приехала Танька, моя двоюродная сестра и её подруга. Мы уехали, и в машине Рина уже не держала в себе раздражение — она выплеснула всё: как мерзко вели себя депутаты, как один полез с руками, и как она ему, не моргнув, врезала. Я смотрел на неё, слушал и любовался: волосы растрепаны, глаза сверкают, голос дрожит от злости — и всё это вместе делало её такой живой, настоящей, моей.

– Скоро приедем, будешь в своём раю, – смеялась Танька, а я смотрел в окно и думал только о том, что да, мой рай — это Рина.

Когда мы приехали на дачу, и я увидел огни костров, белых голубей, коней, и услышал, как из колонок играют простые русские песни, у меня сжалось сердце. Всё было по-настоящему: столы с едой, свадебный торт, друзья и близкие, которые смотрели на нас не как на «сына мэра и его жену», а просто как на двоих, которые любят друг друга. И именно это — искренность, простота, душа — делало праздник настоящим. Мне стало больно от мысли, что я не послушал её раньше, что упёрся в амбиции и сделал половину этого дня кошмаром для неё.

Рина исчезла, взяв пакет у Таньки. Я стоял среди гостей, улыбался, слушал поздравления, но внутри меня жила только мысль: где она, что делает, как скоро вернётся? Моё тело знало её присутствие даже тогда, когда она была в другом помещении. Я чувствовал пустоту рядом с собой, будто из меня вырвали сердце.

И вот она вышла.

Я замер. У меня перехватило дыхание. Она была в другом платье — изумрудного цвета, свободного, лёгкого, будто сотканного из самого воздуха. Ткань украшали бусины и цветы, они мерцали и переливались в свете костра, и казалось, что она идёт не по земле, а плывёт по воздуху. Короткое платье открывало её ноги — стройные, загорелые, такие, что мне хотелось прижаться губами к каждому сантиметру. Волосы она распустила, но часть прядей были переплетены бусинами, они сверкали, словно маленькие огоньки, и делали её похожей на эльфийскую королеву, сошедшую с каких-то древних сказаний.

Я смотрел на неё и хотел одновременно целовать её до боли и трахнуть её так, чтобы она забыла своё имя. Я видел, как её глаза блестят, как губы изогнуты в игривой улыбке, и понимал, что всё — я пропал, я её раб, её мужчина, её безумец.

– Ты… – слова застряли в горле, – ты чертовски прекрасна.

Она подошла ближе, провела пальцами по моей щеке, слегка дёрнула за подбородок, и её взгляд сказал мне всё без слов: «Терпеть будешь, тролль».

Мы с Риной вышли на небольшую площадку возле костра. Воздух был пропитан дымком и ароматом хвои, смешанным с цветами, которые кто-то разложил вдоль дорожек. Я взял её за руку, и сразу почувствовал, как её пальцы тонко, мягко, с лёгкой дрожью переплетаются с моими. Сердце колотилось бешено — я слышал его стук, видел, как она улыбается, и в тот же миг понимал: эта улыбка способна сжечь меня дотла, если я не буду осторожен.

Музыка играла громко, русские хиты, знакомые с детства, но сейчас казались мне совершенно другими — они только подчеркивали её присутствие, её дыхание рядом, мягкое, ароматное, смешанное с запахом её шампуня и кожи. Я почувствовал, как Рина слегка прислонилась ко мне грудью, и я вдохнул этот запах, ощущая тепло её тела через тонкую ткань платья.

– Ты смотришь на меня так, будто собираешься меня сжечь, – сказала она, и я услышал в её голосе смех, лёгкий, игривый.

– Потому что хочу, – выдавил я, ощущая, как слова обжигают. – Хочу тебя всю.

Она покраснела, но не отошла. Я провел рукой по её талии, чувствуя мягкость под пальцами, затем пальцами скользнул по спине, и её тело дрогнуло. Она была невероятна — каждая линия, каждый изгиб, каждое движение были для меня магнитом, притягивающим без остатка.

Мы начали танцевать, и это был не просто танец. Я чувствовал каждое её движение, каждый изгиб её бедра, каждый вздох. Я прижимал её к себе так, чтобы она ощущала мою силу и желание одновременно, а она отвечала мягкостью и лёгкой дерзостью. Её грудь слегка прижималась к моей, и я понимал, что если сейчас сорвусь, то уже не остановлюсь.

– Осторожно, тролль, – шепнула она, касаясь губами моего уха, и дрожь пробежала по мне. – Ты слишком быстро заводишься.

– Слишком медленно, – ответил я, прижимая её сильнее, и едва не укусил её шею, чувствуя, как её дыхание сбивается.

Огонь освещал её лицо, играя на скулах, на губах, в глазах — они сверкали, отражая небо, костры и что-то глубоко интимное между нами, что не нуждалось в словах. Я прижал руку к её бедру, чуть выше колена, и почувствовал, как она мягко отвечает мне бедром. Моя грубость смешалась с любовью, желание с нежностью, и я понял: никогда в жизни не чувствовал ничего сильнее, чем сейчас, когда держу её у себя на ладони, и она доверяет мне всё, что есть внутри неё.

– Ты не представляешь, как я тебя люблю, – сказал я, и слова прозвучали почти как молитва, почти как угрозы одновременно. – Каждую секунду, каждый взгляд, каждое движение.

Она улыбнулась, прижалась сильнее, и я ощутил дрожь от того, что могу держать её так бесконечно. Музыка играла, огонь плясал, и мир вокруг перестал существовать. Были только мы, наши тела, наш танец и то невидимое напряжение, которое могло взорваться в любой момент.

И я понял, что хочу, чтобы этот момент никогда не кончался. Чтобы её глаза, её дыхание, её кожа рядом со мной оставались моими навсегда. Чтобы моя любовь и мое желание слились в одно, и я наконец почувствовал себя по-настоящему живым.

После танца мы отошли чуть в сторону от костра, где свет был мягким, а мир вокруг казался далеким и ненастоящим. Я чувствовал, как сердце колотится бешено, каждое дыхание — как удар молота. Рина стояла передо мной, её глаза сверкали в темноте, отражая огонь и что-то глубоко личное, что она позволила видеть только мне.

– Дань… – произнесла она тихо, почти шепотом, но с оттенком лёгкой провокации, и я почувствовал, как дрожь пробежала по её плечам.

Я наклонился, едва касаясь её губ своими, и она не отстранилась. Её руки скользнули по моей шее, а мои — по её талии, чувствуя мягкость платья, тонкость кожи и тепло тела. Мы стояли так, затаив дыхание, будто весь мир исчез, оставив нас двоих наедине с нашим желанием.

Я провёл рукой по её бедру, слегка выше колена, и почувствовал, как она инстинктивно подалась ближе, наши тела соприкасались всё плотнее. Её дыхание стало прерывистым, но ровным, как будто она сама контролировала момент, играя со мной, испытывая меня.

– Я хочу тебя, – выдавил я, голос низкий, грубый, с оттенком пошлости, но в нём была вся любовь и трепет, что я ощущал к ней каждую секунду. – Полностью.

Она тихо рассмеялась, но смех был напряжённый, возбуждённый, и я почувствовал, как желание взрывается во мне, почти теряя контроль. Я склонился, прижимая её к себе, и она ответила — мягко, но уверенно, позволяя моим губам скользить по её шее, вдоль ключиц, ощущая её дрожь и тепло.

– Тролль… – прошептала она, и я улыбнулся сквозь поцелуи, чувствуя её дыхание прямо на своих губах. – Ты слишком дерзкий.

– И слишком твой, – буркнул я, и наш поцелуй стал глубже, дольше, чувственнее. Я прижал её к себе всем телом, ощущая каждую её линию, каждую волну изгибов, и сердце готово было вырваться из груди.

Её руки обвились вокруг меня, пальцы скользнули под рубашку, ощущая тепло моей кожи, а я провёл руками по её спине, слегка спускаясь ниже, к талии, прижимая её сильнее. Мы стояли так, сливаясь дыханием, движениями, ощущением друг друга, будто весь мир перестал существовать.

Я любовался каждым её изгибом, каждым волоском, блеском глаз, мягкостью губ, запахом её волос, ощущением её кожи, и одновременно чувство грубой страсти переплеталось с нежностью и любовью — она была моей, и я был её, и это осознание рвало меня изнутри от счастья и желания одновременно.

– Ты делаешь меня безумным, эльф… – сказал я, почти шёпотом, но в голосе слышалась вся моя страсть и обожание.

Я увёл Рину прочь, подальше от всех, мне было похер на гостей, на их смех, на их песни — я чувствовал только бешеное желание, которое с каждой секундой распирало меня изнутри. Я знал, что если не возьму её прямо сейчас, я сойду с ума. Я дотащил её до беседки у озера, где темнота скрывала нас, и прижал к себе так, что у неё перехватило дыхание.

— Блондинка, — рыкнул я ей прямо в губы, — я не собираюсь ждать. Я хочу тебя здесь, сейчас. Всю. До конца.

Она посмотрела на меня снизу вверх, как будто нарочно, будто знала, что её взгляд добивает меня сильнее любого алкоголя.

— Даня… — её голос был полон игры, — нас же могут услышать…

Я зло усмехнулся, задирая её платье так резко, что она едва удержалась на ногах.

— Пусть услышат, — прошипел я. — Пусть узнают, какая ты шлюшка, когда остаёшься наедине со мной. Пусть все понимают, что ты кончаешь только от моих рук, от моего хуя.

Она резко втянула воздух, задыхаясь от возбуждения, и прошептала дразняще:

— Грубиян… а если кто-то увидит?

Моя ладонь скользнула под её стринги, пальцы сразу нашли горячее, влажное. Я провёл по ней резко, грубо, и усмехнулся.

— Тогда увидят, как ты течёшь для меня, — сказал я низко. — Увидят, что твоя красивая, холодная Рина — на самом деле грязная маленькая сука, которая не может жить без моего члена.

— Даня!.. — простонала она, выгибаясь ко мне, и я понял, что она сломалась уже наполовину.

Мы целовались так, будто пытались разорвать друг друга. Мои пальцы входили в неё резко, глубоко, двигаясь в ритме поцелуя, я не оставлял ей воздуха. Она стонала в мои губы, извивалась, и когда её тело выгнулось, когда она кончила на мои пальцы, я зажал её бедро, чтобы не дать упасть.

— Я обожаю тебя, Соловьёва, — выдохнул я, но это звучало не как признание, а как приговор.

Я развернул её, поставил раком на перила беседки, сам рванул ремень и брюки. Она оглянулась через плечо, волосы сползли на лицо, глаза блестели.

— Такой нетерпеливый… — прошептала она, дерзко прикусывая губу.

— Заткнись, эльф, — прорычал я. — Сейчас будешь просить пощады.

И вошёл резко, до конца, без малейшей жалости. Её стон вырвался мгновенно, и я зажал ладонью её рот.

— Тише, — процедил я ей в ухо. — Или я сам заставлю тебя молчать.

Я двигался жёстко, без пауз, так как знал, что ей это нужно, и каждый её стон только сильнее заводил меня. Я впивался в её плечи, в её шею, оставляя следы, кусал её ухо, пока она дрожала всем телом.

Она повернула голову, шепнула, задыхаясь:

— А если я закричу?

Я ухмыльнулся, продолжая долбить её без остановки.

— Тогда весь этот чёртов берег услышит, как ты орёшь от моего хуя, — прошипел я. — Тогда всем станет ясно, что ты — моя, что я превратил тебя в послушную, сладкую суку.

Она застонала громче, и я схватил её за волосы, откинув голову назад.

— Громче, эльф, — сказал я, рывком двигаясь в ней. — Кричи, пока не сорвёшь голос.

И я чувствовал, что теряю контроль, что её тело, её запах, её стоны — всё это ломает меня изнутри и делает только злее, похотливее, дикее.

Я держал её за волосы, резко дёргал, заставляя запрокидывать голову назад, и чувствовал, как её тело выгибается всё сильнее, как её ноги дрожат, но она всё равно упирается ладонями в перила, будто боялась потерять равновесие.

— Чувствуешь? — прорычал я ей в ухо, ударяясь в неё глубоко и резко. — Твоё узкое тельце не справляется, а я только начал.

Она задыхалась, кусала губы, и всё равно умудрилась прошептать:

— Ты… ты слишком грубый…

Я рассмеялся низко, зло.

— Слишком? Да ты только от этого и кончаешь, Рина. Я знаю твоё тело лучше тебя. Стоит мне прижать тебя вот так… — я вдавил её сильнее к перилам, двигаясь ещё жёстче, — и ты уже дрожишь, как сучка на поводке.

Она застонала, но не призналась, не дала мне победу сразу. Вместо этого посмотрела через плечо, глаза блестели от слёз и похоти.

— А если я не сломаюсь, Даня? Если я выдержу?

Я сжал её волосы сильнее, наклонился к самому уху.

— Не выдержишь. Я тебя разъебу так, что ты будешь умолять.

Я шлёпнул её по заднице — громко, звонко. Она дёрнулась, и я почувствовал, как внутри стало ещё влажнее.

— Вот так, блондинка. Тебе нравится, когда я делаю из тебя свою грязную игрушку. Признай.

— Нет… — прошептала она, но голос сорвался, и я понял, что она уже горит.

Я ухмыльнулся, ударил снова, ещё сильнее.

— Ложь, — сказал я. — Твоё тело орёт громче, чем ты сама.

Я отпустил её волосы, схватил за шею, прижал лицом почти к доскам перил, продолжая долбить её без паузы. Она хрипела, её дыхание сбивалось, и я чувствовал, что ещё чуть-чуть — и она сорвётся окончательно.

— Даня… — её голос стал тонким, отчаянным, — прошу… ещё… жёстче…

Эти слова добили меня. Внутри всё вспыхнуло, и я рыкнул ей в ухо:

— Вот так-то, моя эльфийская шлюшка. Наконец-то призналась. Теперь я выжму из тебя всё, до последней капли.

Я развернул её на себя, поднял, усадил прямо на свой член, заставив обхватить меня ногами. Она уткнулась в мою шею, стонала, цеплялась за плечи, а я держал её за бёдра и насаживал сверху вниз, как хотел.

— Кричи громче, — прошептал я, целуя её в шею и одновременно кусая, оставляя следы. — Пусть озеро знает, что ты моя. Пусть твои стоны будут эхом по всей чёртовой даче.

Она застонала так, что у меня внутри всё оборвалось, и я понял — я превратил её в ту самую Рину, которую никто не видит, кроме меня. Мою, настоящую, грязную, дёрзкую, и одновременно покорную только мне.

Я насаживал её на себя, поднимая и опуская с такой силой, будто хотел разорвать её изнутри. Она царапала мне спину, ногти впивались в кожу, оставляя глубокие полосы, а я только сильнее рычал, будто зверь, которому наконец-то сорвали цепь.

— Даня… — её голос дрожал, дыхание сбивалось, и я чувствовал, что она на грани.

— Громче, блондинка, — прошептал я, сжимая её задницу так, что она вскрикнула. — Не вздумай прятать свои стоны. Я хочу, чтобы все слышали, что ты моя жена и я трахаю тебя так, как никто не сможет.

Она выгнулась назад, запрокинула голову, волосы упали каскадом, и я поймал этот миг — её лицо в луне, её рот приоткрыт, глаза закрыты, тело дрожит, словно наэлектризованное.

— Даня… я… не выдержу… — пролепетала она, а я только ухмыльнулся, ударяя глубже, сильнее, жёстче.

— Выдержишь, эльф. Ты выдержишь всё, что я захочу. Ты моя. Моя игрушка, моя грязная девочка, мой светлый демон. Я добью тебя, пока ты не будешь молить о пощаде.

Она вцепилась в мои плечи, задыхаясь, и вдруг зашептала:

— Прошу… ещё… ещё… разорви меня…

Эти слова сорвали меня окончательно. Я развернул её снова, прижал животом к перилам, вогнал в неё так глубоко, что она вскрикнула почти в крик. Я бился в её тело звериным темпом, без пощады, и сам уже не мог остановиться.

— Ты слышишь себя? — рычал я, наклоняясь к её уху. — Ты визжишь, как моя маленькая шлюшка. Говори, кто ты, Рина?

Она всхлипнула, но выдавила из себя, дрожа:

— Твоя… твоя…

Я ударил сильнее, заставив её почти рухнуть на локти.

— Говори нормально, блондинка. Кто ты?

— Я… твоя… шлюха… — её голос сорвался на крик, и в тот же миг её тело выгнулось дугой, сотрясаясь в оргазме.

Я не остановился — долбил её дальше, пока она дергалась, пока её ноги дрожали, пока её стоны не перешли в отчаянные всхлипы. Только тогда, рыча и сжимая её талию так, что пальцы врезались в кожу, я сам сорвался, вгоняя всё до конца, будто хотел оставить в ней клеймо.

Мы рухнули вместе, дыхание рвалось из груди, я держал её, не давая упасть. Её волосы липли к влажной коже, глаза блестели, губы распухли от моих поцелуев и укусов.

Я провёл рукой по её лицу, жёстко, но нежно в тот же миг.

— Теперь ты знаешь, Рина, — прошептал я ей в ухо, — у тебя нет выхода. Ты вся моя. Целиком. До последнего стона.

Она только прижалась ко мне, едва дыша, и я чувствовал её дрожь — и от слабости, и от того, что она снова, даже после этого, готова была отдаться мне ещё раз.

Мы вернулись к гостям, и я первым заметил, как взгляды начали тянуться к нам. Мы шли через аллею, и, несмотря на темноту, каждый на празднике уже понимал, что мы исчезли дольше, чем «на минутку».

Рина держалась за мою руку, но я видел — её походка выдавала всё. Чуть дрожащие колени, лёгкая неуверенность в шаге, как будто каждая мышца ещё помнила моё давление, каждое движение отзывалось внутри неё. Я наслаждался этим видом, даже не пытался скрыть довольную усмешку.

Первой отреагировала Танька. Она прищурилась, глядя на подругу, и её рот медленно растянулся в хитрой улыбке:

— Ну, ясно. А я думала, чего это вы так долго шептались.

Макс прыснул в кулак, хлопнул меня по плечу:

— Красавчик. Не выдержал, да? — и тихо добавил: — Видно же по ней.

Рина вспыхнула, щеки налились румянцем, но молчала, только сжала мою ладонь сильнее, будто предупреждая: «не смей комментировать». А я, наоборот, специально наклонился к её уху и громко, так, чтобы услышали те, кто ближе:

— Я же говорил, эльф, гости всё поймут.

Егор стоял чуть поодаль, и его взгляд был двусмысленным. Он посмотрел на меня, потом на Рину, приподнял бровь и усмехнулся:

— Ну, такому даже завидовать грех. Дэн, ты всегда был прямым человеком…

Рина от смущения чуть не провалилась под землю, но я видел — ей одновременно и стыдно, и сладко от того, что все догадались.

А вот родители восприняли всё иначе. Моя мать бросила на меня строгий взгляд, в котором смешались укор и скрытая гордость: «Ну ты и… сынок». Отец же не выдержал и коротко фыркнул, прикрывая смешок бокалом.

Отец Рины — это было отдельное удовольствие. Он сидел за столом, поднял голову, увидел дочку, её горящие щёки, мои наглые глаза, и лицо его потемнело. Он сжал челюсть, даже бокал чуть не раздавил.

— Даниил… — произнёс он тихо, но так, что напряжение повисло в воздухе.

А я только усмехнулся, пожал плечами и, не отпуская Рину, ответил:

— Ваша дочь — моя жена. И я горжусь, что всем видно, насколько она… счастлива.

Рина толкнула меня в бок, но её трясло — от волнения и от того, что я не собирался оправдываться.

Влад, брат Рины, смотрел на меня с таким выражением, что я готовился к драке. Его взгляд был тяжёлым, исподлобья, руки скрещены на груди.

— Ты издеваешься? — процедил он, когда мы подошли ближе. — Вы только что расписались, и ты уже не можешь сдержаться? Моя сестра идёт так, будто… — он запнулся, бросив взгляд на Рину, — чёрт, Дэн, ты бы хоть… уважил момент.

Я усмехнулся прямо в его лицо:

— Я уважаю момент, Влад. Именно поэтому не смог ждать.

Воздух загустел, кто-то из гостей нервно рассмеялся, кто-то отвернулся, но все прекрасно знали — мы вернулись с озера другими. И скрыть этого было невозможно.

Я притянул Рину ближе, поцеловал её в висок демонстративно и тихо добавил, чтобы слышали только самые близкие:

— Привыкайте. Так будет всегда.

Рина зажмурилась от смущения, но я чувствовал, как под этой оболочкой стыда она горит от моей наглости — и от того, что внутри неё ещё пульсировало моё имя.

Музыка из колонок перекрыла напряжение. Ведущий по имени Макс, не дожидаясь, пока взгляды перестанут сверлить нас, хлопнул в ладоши и бодро крикнул:

— Молодожёны вернулись! Ну что, встречаем, дорогие гости!

Толпа ожила, раздались аплодисменты, кто-то захлопал слишком громко, явно подшучивая над нами. Я видел, как многие улыбаются — уже всем было ясно, почему мы исчезали, но теперь это стало частью праздника, своего рода «приправой».

— Горько! Горько! Горько! — посыпалось со всех сторон.

Рина закатила глаза, но я заметил её дрожащую улыбку. Я схватил её за талию, притянул к себе и впился в её губы. Она пыталась сделать поцелуй скромным, но я специально усилил, глубже, жёстче, так что гости заревели, зааплодировали, кто-то засвистел.

— Всё, хватит! — выдохнула она, отстраняясь, щеки горели, глаза сияли.

— Ага, щас, — ухмыльнулся я, снова чмокнув её в губы, на зло всем, а особенно её брату.

Дальше полетели конкурсы. Традиционные, но под градусом казались безумными. Нас заставили вместе разрезать ленточку с завязанными глазами — я держал ножницы, а Рина направляла мою руку, и я специально провёл по её бедру, чтобы она чуть не сорвалась на смех и ругательства. Толпа этого не заметила, но я видел, как она прикусила губу и шикнула на меня.

Потом был конкурс с танцем: ведущий включил что-то сумасшедшее, вроде старого «Бони Эм», и сказал, что молодожёны должны танцевать так, как будто «это их последняя ночь на земле». И тут я оторвался. Подхватил Рину на руки, закрутил, прижал к себе, потом резко опустил вниз, так что её платье опасно задралось. Все кричали, хлопали, а она, смеясь, упала мне на грудь, обняла и прошептала:

— Ты сволочь, Даня. Но я тебя люблю.

Дальше пошло караоке. Танька с Максом первыми выскочили на сцену — орали «Владимирский централ» так, что у всех текли слёзы от смеха. Потом Влад, Ринин брат, выпил пару рюмок и, к удивлению всех, схватил микрофон. И как выдал «Кино» — «Кукушку». Голос хриплый, сильный, и все на секунду замолчали. Даже я, даже после напряжения с ним. В конце ему аплодировали стоя, а Рина подбежала обнять его, и я понял — ладно, мы с ним разберёмся потом, но сейчас он тоже часть её счастья.

Егор под шумок тоже спел, причём выбрал какую-то лиричную песню и с хитрой улыбкой пару раз глянул на Рину. Я заметил, как она напряглась, и обнял её покрепче, показывая всем видом: «Моё».

Когда все устали от караоке, начались танцы. Сначала медленные — нас вывели в центр, включили «Nothing else matters», и я держал её, прижимая к себе так плотно, что мы двигались как одно тело. Она положила голову мне на плечо, а я шептал ей:

— Пусть они хоть всю ночь смотрят, ты всё равно моя, блондинка.

Потом музыка стала быстрее, народ пустился в пляс, даже родители вышли — мой отец с мамой, а Ринин отец с какой-то женщиной, по-моему Анастасией. Его лицо было ещё хмурым, но он всё же встал, взял женщину за руку, и даже пару раз посмотрел на нас мягче.

Макс снова начал кричать:

— Горько! Горько!

И снова мы с Риной оказались в центре внимания. Я поцеловал её, на этот раз чуть мягче, но всё равно с той жадностью, от которой у неё подгибались колени. Толпа ревела, хлопала, а я чувствовал — этот вечер будет легендой.

К утру праздник окончательно превратился в безумное, но по-домашнему тёплое веселье. Сад на даче мэра сиял гирляндами, благоухал морем цветов, их аромат смешивался с запахом вина и шампанского. На лужайке возле белой арки, увитой розами, играла живая музыка; лошади, украшенные лентами, фыркали у ограды, а голуби всё ещё сидели на ветвях, не разлетевшиеся после дневного запуска. Казалось, сам воздух пропитан счастьем и свободой. Здесь были только наши — родные, друзья, самые близкие люди, ни капли показухи, только смех, объятия и голоса.

Музыка гремела, смех срывался в крики, кто-то пустился в пляс прямо на траве, кто-то пробовал петь караоке под гитару Егора, и даже Влад, обычно сдержанный, поднял бокал и орал куплет вместе с Максом. Всё смешалось — голоса, смех, блеск огней гирлянд и отражение луны в гладкой глади озера.

— Даня! — крикнула Рина, и я оглянулся.

Она летела ко мне, как маленький вихрь, с горящими глазами, со спутанными локонами, с платьем, сползающим с плеча. Не белым, как у всех, а изумрудным, с тонким кружевом и бусинами, с цветами, вплетёнными в ткань так, что она походила на королеву эльфов, спустившуюся из сказки. Я поймал себя на мысли, что просто не дышу, когда смотрю на неё.

— Пошли к воде! — смеялась она, хватая меня за руку.

— Ты с ума сошла? — я усмехнулся, пытаясь удержать её. — Там же холодно!

Но её уже было не остановить. Она побежала к озеру, а за ней сорвалась вся наша компания: Влад, Егор, Макс и Танька, визжа, валясь на траву, толкая друг друга, будто мы снова дети.

— Горько! Горько у воды! — кричал кто-то, и смех взрывался ещё громче.

Я бежал следом и чувствовал, что Рина опять уводит меня в свой мир — дерзкий, непредсказуемый, бешено живой. Она добежала до берега, остановилась, оглянулась на меня — глаза сияли, губы дрожали от смеха — и вдруг зачерпнула ладонями воду и обдала меня с головы до ног.

— Эй! — я только успел возмутиться, но улыбка всё равно сорвалась с лица.

И тут всё остановилось: Рина, та самая девочка, которая всегда боялась воды, которая однажды, прыгнула с яхты, лишь бы остановить нашу драку с Владом — и тогда чуть не утонула у меня на глазах, — вдруг… нырнула. В платье, в своём изумрудном чуде, с бусинами и кружевом, сверкающим в отблесках гирлянд.

— Рина! — сердце ухнуло в пятки, я рванул к воде.

Но через секунду она вынырнула, хохоча, волосы прилипли к лицу, платье обтянуло её фигуру, а она уверенно поплыла к мосткам. Настоящая русалка, сияющая в лунной воде.

— Ты… ты плывёшь?! — выдохнул я, не веря глазам.

Она обернулась, глаза блестели, и брызнула в мою сторону.

— Догони, муж!

Я застыл. В голове вспыхнули воспоминания — та паника, мои дрожащие руки, слёзы. А сейчас — она резала воду так, будто плавала всю жизнь.

Влад, стоявший на берегу, тоже застыл, его голос дрогнул:

— Ринка! Ты же… ты же боялась воды!

Но она только махнула рукой и снова нырнула, блеснув белыми ногами в темноте.

Я не выдержал. Сорвал с себя рубашку и сиганул в озеро. Холод обжёг кожу, но всё остальное исчезло. Я плыл за ней, и каждый её смех, каждое движение делали меня безумнее, сильнее, счастливее.

На берегу все кричали, визжали, кто-то полез в воду следом — Макс плюхнулся «бомбочкой», подняв фонтан, Танька залезла по колено и орала, что платье портит, но смеялась, как девочка. Егор пытался петь «Горько», захлёбываясь от смеха.

А я смотрел только на Рину. На мою жену. На мою русалку. На эльфийскую королеву, которая вдруг научилась летать в воде.

Я догнал её, схватил, притянул к себе. Она билась, смеялась, брызгала в лицо, но я держал её крепко и прошептал:

— Ты свела меня с ума, эльф. Я думал, что знаю, что значит любить, но нет. Только сейчас понял.

И там, в холодной воде, под крики и песни, под сияние луны и гирлянд, мы поцеловались — мокрые, дрожащие, но самые живые и свободные.

Эпилог.

Четыре года спустя.

Иногда я ловлю себя на мысли, что время не просто летит — оно вырывается у тебя из рук, как непослушный ребёнок, который смеётся и убегает, не давая поймать, и ты только смотришь, как он исчезает за горизонтом, а сам стоишь, чуть запыхавшийся, и не понимаешь — куда же делись эти дни, эти ночи, эта буря, которую мы пережили. Четыре года — и они пронеслись так быстро, что кажется, ещё вчера я стоял с ней у воды, ошарашенный тем, что мой эльф, моя хрупкая, дерзкая девочка, вдруг расправила крылья и поплыла, словно русалка в чёрной ночи, а уже сегодня она лежит рядом со мной по утрам, в объятиях, со спутанными волосами, пахнущая вишнёвым мармеладом и чем-то безумно своим, родным, до боли близким, и рядом с нами ворочаются два наших ангела — сын и дочь, мои дети, наши дети, наше продолжение.

Старшему уже четыре, и он во всём копия меня — упрямый, прямой, с глазами, которые смотрят так же нахально и с вызовом, как когда-то я смотрел на Рину в тот первый день, когда она снова появилась в моей жизни. А младшая — ей всего два, но она уже вся в мать: её смех, её дерзкая улыбка, её привычка хлопать ресницами так, что все вокруг тают. Иногда мне кажется, что я живу сразу в двух реальностях: одна — это работа, бизнес, рутина, встречи, какие-то мужские дела, а вторая — настоящий рай, где всё крутится вокруг моей семьи, вокруг неё, моей жены, моего вечного огня, и я понимаю, что именно это вторая жизнь и есть настоящая, всё остальное лишь фон.

Мы так и остались в родительском доме. Не потому что не могли уйти — наоборот, я готов был хоть завтра купить отдельное имение, хоть целый замок, чтобы только Рина была довольна, но она, моя блондинка, упрямо сказала: «Нет». И, как ни странно, её слова были сильнее любых аргументов. Родители тоже не отпустили, а я и не возражал — в их глазах всегда было столько тепла к нам, к нашим детям, что дом превратился не просто в стены и крышу, а в крепость, в место, где было безопасно, уютно, по-настоящему дом.

Тату-салон за эти годы расцвёл так, как я и не мечтал. Рина, с её фантазией, с её жгучей красотой и её упорством, сделала из него не просто место для клиентов, а храм, куда люди шли за её руками, за её стилем, за её энергией. Я ревновал, конечно — ревновал до безумия, когда видел, как она склонилась над чьим-то телом, касалась кожи, выводила рисунки, её волосы падали на плечо, её губы были приоткрыты, взгляд сосредоточен, а чужие мужские глаза смотрели на неё так, что внутри меня закипал вулкан. Но, как ни странно, она всегда успевала вернуть меня в равновесие — своим смехом, своей прямотой, своим шепотом ночью, когда мы оставались вдвоём. Мы даже расширили дело, взяли помещение побольше, и клиентов становилось всё больше и больше, и почти все они хотели попасть именно к ней.

А однажды она вернулась домой с маленькой победоносной улыбкой и показала мне свой секрет: пирсинг. В тайне от меня. Сначала я разозлился, конечно, но злость быстро превратилась в то, во что она всегда превращалась у нас — в страсть, в её смех и мои руки, которые не могли остановиться.

И мало того — моя мать, моя строгая, сильная мать, увидела в ней свою музу. Рина стала её моделью. Платья, эскизы, съёмки, бесконечные примерки. Я снова ревновал, но не к людям — к её работе, к её стремлению быть везде и всюду. Она появлялась в журналах, мелькала на телевидении, её лицо узнавали, а я каждый раз боролся с собой, чтобы не приковать её к себе и не сказать: «Хватит. Ты моя и только моя». Мы спорили, ругались, я кричал, она кричала, и каждый раз всё заканчивалось одинаково: она смеялась, я держал её, мы падали на кровать, и вся наша война превращалась в любовь, в поцелуи, в то самое, что всегда оставляло победу за мной.

Рина сдала на права, и я, гордый и счастливый, подарил ей машину. И услышал от неё:

— Лучше бы ты мне плюшевого медведя подарил!

Я тогда чуть не взорвался.

— А машина чем плоха?

— Дорогая! — ответила она с такой искренностью, что я только рассмеялся.

— Блондинка, для меня деньги не проблема, ты знаешь.

А она топнула ножкой и повторила:

— Лучше бы медведя!

Я нашёл ей медведя. Огромного, нелепого, розового. И визг, который разнёсся тогда по всему дому, стоит мне вспоминать до сих пор — и я улыбаюсь, потому что понимаю: никакая машина не сравнится с этой детской радостью в её глазах.

Сегодня мы празднуем день рождения. Влад и Рина — двойняшки. Им исполнилось двадцать шесть. Влад, этот упрямец, наконец женился на своей мексиканочке Эми, и теперь они вместе с нами, в нашем доме, среди смеха, криков детей, запаха домашнего пирога и вина. Никаких ресторанов, никакой показухи, только семья, только самые родные.

И вот она выходит к столу. Моя жена. Моя эльфийская королева. Сегодня на ней вишнёвое платье, короткое, с открытой спиной, на лифе белые бусины, разбросанные словно случайно, но на самом деле выложенные рукой мастера, моей матери. Её волосы — длинные, тяжёлые, золотистые, волнами, что спадают ниже талии, почти до бёдер. Я сам заплёл ей сегодня косы у висков, переплёл их вместе, добавил чуть блеска, и венок из живых цветов венчает её голову. Она идёт, и я не могу отвести взгляд. Наши дети сидят и зачарованно смотрят на свою маму, не веря, что это не сказка, а реальность.

А я… я будто снова мальчишка, у которого перехватывает дыхание, сердце выскакивает из груди, и всё, что я хочу — это забрать её, прямо сейчас, увезти, спрятать от всех глаз, чтобы только я мог вдыхать её запах, её смех, её тепло.

Она улыбается. Улыбка яркая, чистая, такая, что внутри меня поднимается зверь, желание, одержимость. И я знаю — прошло четыре года, а я всё так же схожу с ума от этой женщины.

Смотришь на них — на Рину и на Влада — и сначала даже улыбаешься внутренней хитрой мысли: ну как, мол, вообще можно в это поверить, будто они — брат и сестра, настолько разные их профили, их цвет волос, их углы лица, и только на секунду закрадывается эта идиотская идея, что природа, должно быть, как-то ошиблась; но стоит им начать спорить — достаточно пары едва заметных жестов, той самой привычной детской тирады, когда они отвоёвывают последнее печенье или доказывают, кому из них принадлежит новая идея дизайна — и все сомнения рассеиваются сами собой, потому что кровь, как ни крути, проявляется не в сходстве чёлок или изгибе носа, а в этих мельчайших, априорно родных манерах, в привычной бескомпромиссности, в том, как они переглянутся и сразу же приступят к делу, и в этот момент ты уже не смеёшься над иронией, а просто с умилением принимаешь очевидное.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Влад — брюнет с темной, почти бархатной кожей лица, с бровями более прямыми и тяжёлыми, с формой головы, которая на свету кажется строгой, а в полумраке вдруг смягчается, и особенно странно наблюдать за его глазами: на дневном солнце они играют зелёным, а стоит ему спрятаться в тень или посмотреть на лампы — и цвет меняется, словно сам свет решает, какого оттенка сегодня выступать, то серый, то ледяной голубой пролёт; Рина — моя блондинка — совсем другая, её лицо мягче, скулы чуть выше, губы чаще изогнуты в вызове, а карие глаза — тёплые, земные, глубоко-каштановые — смотрят на мир так, что хочется отвечать взаимностью, и в них — весь этот её ревущий, улыбающийся, злой и нежный характер, который я люблю до дрожи в коленях.

Тем временем Антонина Павловна, наша коронная хозяйка, сделала вход в сад как будто по нотам, с тем медленным достоинством человека, который знает цену каждого слова и каждого куска крема, — она вынесла торт, величиной с маленькое солнце: несколько прослоек бисквита, прослоенных плотным и бархатным кремом, сверху аккуратно уложенные ягоды, зеркальная глазурь, по краям сахарные рюшки и маленькие мастичные фигурки, которые на первый взгляд казались детскими игрушками, а на самом деле были нитями памяти — пирожными из её детства, секретами её кухни; запах ванили, сливок и чуть заметной карамели тут же окутал весь двор, и дети, видя эту святую троицу сладостей, моментально бросились к столу, крича и толкая друг друга так, что сердца у взрослых заметно потеплели.

Наши ребята относятся к Антонине Павловне не как к наёмной работнице — они обходят её с тем почтением и той детской трепетностью, которую испытывают к члену семьи, потому что она с нами «не первый год», потому что она умеет печь торты, которые лечат, и потому что она знает, что значит подставить плечо в самый нужный момент; мы все относились к ней уже иначе — не просто «няня», а человек, с которым делишь не только стол, но и судьбу, и видно было, как её глаза радостно блеснули, когда в её руках загорелись свечи.

Мы спели «С днём рождения» — не идеально, зато так, как умеют настоящие семьи: голос у каждого свой, но вся эта дисксонансная гармония была согрета смехом и любовью; свечи потухли под дружные, торопливые выдохи, и Макс, из тех, кто не задумывается о приличиях, включил колонки так громко, что, думаю, соседи на другой стороне улицы испытали лёгкий приступ зависти, — музыка рванула над садом, и в эту же секунду я подошёл к ней и поцеловал — поцеловал мою Рину, ту, что прошла со мной через всё, ту, чьё дыхание я помню даже во сне.

И именно в разрезе этого теплого семейного кадра я краем глаза заметил приближение фигуры, которую видел нечасто и всегда с множеством мелких треугольников в сердце — мать Рины, Клавдию, — женщина, в чьей походке всегда было что-то отцеженное, что-то строгое, что-то отголоском прежних ссор; она подошла неторопливо, в руках у неё был небумажный, аккуратно перевязанный пакет, и её лицо, как мне показалось, было чуть мягче, чем последний раз, когда я её видел: некая уставшая надежда лежала в складках у глаз, а голос — когда она произнесла «Добрый день, Октябрина, Даниил» — звучал не убеждённо-надменно, а осторожно, как у человека, который идёт на риск и не уверен, пройдёт ли мост.

Влад, мужчина по своей сути, подал руку матери, сопровождал её взглядом, и этот жест — спокойный, ровный, без излишних эмоций — многого стоил: он пришёл не на сцену разборок, а как тот, кто бережёт границы и опирается на них. Я остался рядом с Риной — не потому что не мог уйти, а потому что инстинкт — и, может быть, привычка — сказать ей «я с тобой» делал мою позицию очевидной: я держал её за руку, и в этом рукопожатии было и предупреждение, и укрытие.

Клавдия протянула дочери подарок и сказала мягко, почти робко: «С днём рождения, дочка», и в моём сердце на мгновение — всего на миг — сжалось то древнее: ведь между ними было в прошлом многое, и плёнка тех лет не стиралась одним словом; Рина взяла коробочку без лишних эмоций — её руки были спокойны, но пальцы чуть побелели от натуги, и её «Спасибо» прозвучало сухо, ровно, без украшений — такое «спасибо», которое означает больше, чем благодарность: оно говорит о границе.

Затем, и это было видно по тому, как дрогнул голос у Клавдии, она произнесла слова, которые не каждый способен выдавить из гордыни и из старых обид:

— Прости меня, дочка. Была не права насчёт тебя.

В этих словах был весь груз лет, признание бескомпромиссности и, может быть, капля стыда — и на лице женщины отразилась та самая уязвимость, которую трудно было увидеть прежде.

Рина выслушала. Я видел, как внутри неё всё на доли секунды закрутилось: у неё сжался рот, она глубоко вдохнула, и ответ ее был точным, как выстрел, но без злобы, с твердой достоинственной ясностью:

— Я не злюсь, но я тебя вычеркнула из жизни. У меня прекрасная семья. Любящий муж, любящие родители, и мои прекрасные дети.

В этих словах не было места для театра, не было мести — была констатация факта, закрытый пункт в списке прошлого, который больше не годится для обсуждений. И, прежде чем разговор мог бы пойти по скользкому пути умиления или драматической развязки, она добавила, глядя на Влада с лёгкой, нежной ироничной улыбкой:

— И у меня самый прекрасный братишка.

Я почувствовал, как во мне что-то разгорелось — смесь гордости, обуревающей защитности и глубокой, почти детской радости за неё, за нас; автоматически я сжал её ладонь сильнее, и это прикосновение, как всегда, было для нас двоих языком, который не нуждается в переводе: «Я рядом. Ты защищена. Это наш дом». По лицам собравшихся прошла волна — у Антонины Павловны бегущая слеза от той простой правды, что семейное тепло способно залечить старые шрамы; у моей матери — мягкая улыбка, у Влада — скромное кивание, и даже у Клавдии на минуту осветилось что-то вроде облегчения, как будто тяжёлый груз впервые за долгие годы стал чуть легче.

Праздник был самым идеальным в мире — и не потому, что на столе стояли редкие деликатесы, или вино лилось рекой, или сад сиял гирляндами, а потому что в этот вечер всё, каждая мелочь, каждый взгляд, каждый жест был наполнен каким-то особенным, почти нереальным светом. Даже воздух казался чище и прозрачнее, а солнце — мягче, будто само не хотело мешать нашему счастью, склоняясь к закату медленно и благоговейно. Я сидел за длинным деревянным столом, покрытым белоснежной скатертью, и не мог оторвать глаз от своей жены.

Рина буквально сияла. Её глаза, обычно лукавые, с хитрым прищуром, сейчас сверкали так, что казалось — в них отражается всё небо. Щёки розовели от смеха, волосы, чуть растрепавшиеся от летнего ветра, падали ей на лицо, и она раз за разом откидывала их назад движением, в котором было столько женственности, что я готов был смотреть на неё вечно. На ней было лёгкое платье, тонкое, почти невесомое, и оно подчёркивало её фигуру так, что я невольно ловил на себе взгляды мужчин — даже отца и друзей — и в груди разливалась гордость, смешанная с ревнивой нежностью.

Она позволила матери остаться на праздник — и для меня это было важнее всего. Я знал, какой ценой ей далось это решение, как тяжело было прощать, доверять, открывать сердце заново. Но в этот вечер она сделала шаг навстречу, и я видел, как её мать сидит рядом с детьми — нашим непоседливым Германом и нашей крошкой Марусей, — и глаза её тоже блестят от слёз и смеха. Герман, вечно непослушный и шумный, прижался к бабушке и что-то быстро-быстро рассказывал, размахивая руками. Маруся сидела на её коленях и, как всегда, смотрела на всех с той серьёзностью, которая не свойственна её двум годам.

Владик, весёлый, шумный, как всегда первый заводила, потянул Рину за руку на танец. И я, наблюдая за ними, чуть нахмурился, потому что она смеялась, босиком выбежала на траву, и они вдвоём закружились под музыку, которую кто-то включил на телефоне. Их смех разносился по саду, и я не знал — умиляться ли, видя, как моя девчонка летает по зелёной траве, словно бабочка, или всё же сделать суровое лицо и отругать её за эту легкомысленность. Но внутри я улыбался, даже если снаружи пытался казаться строгим.

Через минуту Влад вытащил и свою жену, а Рина, смеясь и сияя, подбежала ко мне:

— Ну что, тролль, сидишь? Айда танцевать!

— Рина, я... — хотел было отказаться, но уже чувствовал, что у меня нет ни одного шанса.

— Ну как можно отказать ей? — сказал я сам себе, уже вставая. Моей фурии? Моей девчонке? Моему счастью? Никогда.

Мы закружились вместе, рядом танцевали родители, даже Танька и Макс, и их сын Витька скакал вокруг, пытаясь подражать взрослым. Всё это было так живо, так по-настоящему, что мне казалось — вот оно, настоящее счастье, то самое, ради которого стоит жить.

А потом мы сели за стол. Пахло домашней выпечкой, запечённым мясом, свежими овощами, тёплым хлебом. Я чувствовал, как усталость дня растворяется в атмосфере смеха и доверия. И вот встал мой отец — высокий, сдержанный, но в этот раз без привычного костюма и галстука, в простой домашней одежде, что всё ещё вызывало лёгкое удивление у Рины.

— Рина, Влад, — сказал он, и голос его был твёрдым, но тёплым. — Мы с Владой поздравляем вас с днём рождения. Влад, спасибо, что когда-то ворвался в жизнь нашего сына, и даже помог ему завоевать такую жену. А ты, Рина... — он задержался на ней взглядом, и я видел, как она смущённо улыбнулась. — Ты стала нам как дочь. Нет, не как — ты и есть наша дочь. Ты подарила нам не только внука, но и внучку.

— Подарю ещё одного! — воскликнула вдруг Рина.

Секунда тишины, и казалось, что даже птицы в саду замерли. Я почувствовал, как у меня сердце ушло в пятки.

— Рина... — только и выдохнул я, не веря своим ушам.

А Влад уже хохотал, хлопая себя по колену:

— Я же говорил, Рина, мягче надо такие новости преподносить!

— Ты как кошка плодишься! — фыркнула Танька, но в её голосе была лишь добрая зависть.

— А что я могу поделать? — протянула Рина, надув губы. — Это у кого-то слишком быстрые сперматозоиды.

Все рассмеялись, а я замер, вцепившись руками в край стола.

— Я... я буду отцом? — прошептал я, и голос мой предательски дрожал.

Рина захохотала, склонившись ко мне и обняв меня за шею:

— Нет, дурень. Аист принесёт тебе третьего.

Я вскочил, даже не понимая, как это сделал, поднял её на руки и закружил прямо в саду. Она смеялась так звонко, что у меня защипало в глазах. Люди хлопали в ладоши, поднимали бокалы, смеялись, а я ничего этого не видел и не слышал — только её, только её глаза, её смех, её дыхание у меня на шее.

— Правда? — выдохнул я, остановившись и прижимая её к себе так крепко, словно боялся, что она исчезнет.

— Правда, тролль, — сказала она сквозь смех, и я видел, как в её глазах блестят слёзы — мои слёзы, мои мечты, мои молитвы, всё моё.

Я поцеловал её так, как хотел всегда, так, как будто весь мир перестал существовать. За столом раздавались крики, смех, звон бокалов, поздравления, а я держал в руках всё своё счастье, всю свою жизнь.

Я всегда мечтал о большой семье. Я мечтал о том, чтобы рядом была женщина, которая станет моим сердцем, моей опорой, моей фурией, моей нежностью. И вот она — моя девчонка — исполнила всё, о чём я просил у судьбы. И даже больше.

***

Рина.

Спустя восемь лет.

— Мама, мама! — визжал над самым ухом Герман, и его горячие ладошки трясли меня за плечо.

Я нехотя открыла глаза и с трудом сфокусировала взгляд. На дворе было совсем раннее утро — солнце только-только протянуло золотые лучи сквозь полуприкрытые шторы, в комнате витал запах постели и чего-то сладкого, наверное, кто-то из детей успел стащить печенье из кухни. И вот прямо на нашей широкой кровати сидели трое моих ангелов. Герман — уже взрослый, почти подросток, двенадцать лет, черты лица всё больше напоминали Даниила, даже этот упрямый взгляд исподлобья. Рядом — Маруся, ей десять, вся в меня, та же светлая кожа, карие глаза, и этот характер, из-за которого она умела заставить брата подчиняться, хотя младше. А самый младший — Роберт, наш солнечный мальчишка, ему скоро будет десять, и он до сих пор обожает залезать к нам в постель ночью, как будто маленький. Они втроём таращились на меня с каким-то заговорщическим блеском в глазах.

— Что случилось? — спросила я сонно, потирая глаза и пытаясь сообразить, почему мне не дают поспать в мой редкий выходной.

— Там папа! — зашептала, а потом уже и почти закричала Маруся, подпрыгивая на кровати так, что чуть не заехала локтем Герману в бок. — Папа с бабушкой Владой привезли щенка!

— Даже двух! — добавил Роберт, его глаза горели так, будто ему подарили целый космос. — Настоящих!

— Ох уж этот папа… — проворчала я, но сердце предательски дрогнуло от радости.

Я встала, накинула халат, лениво завязала пояс. Дети носились вокруг, как маленькие вихри, прыгая и визжа, будто им подарили не собак, а целое детство в коробке с бантом. Мы спустились вниз, и я увидела картину, от которой даже сон исчез. В гостиной на ковре сидел мой муж — Данька. Тот самый, который за двенадцать лет рядом со мной успел стать всем: другом, любовником, мужем, отцом моих детей и опорой, без которой я бы не смогла пройти ни один день. Он сидел на полу в простой футболке и джинсах, босиком, и играл с двумя собаками.

И, как обычно, он умудрялся выглядеть так, будто весь мир существует только ради него.

— Тролль, что тут происходит? — спросила я зевая, но уже с улыбкой.

— Доброе утро, солнышко, — Влада поднялась с кресла и поцеловала меня в щёку. Её глаза светились, как всегда, когда она видела внуков.

— Рин, ну не злись, — оправдывался Даниил, поднимая на меня взгляд, и в этих глазах было то самое, что всегда обрушивалось на меня — жадная любовь, нежность и чуть-чуть вины. — Да, мы договорились подождать, но дети… они так хотели собаку.

Я тяжело вздохнула, хотя улыбка уже ползла к губам.

— Дань, у меня сегодня выходной, а ты мне поспать не дал, — пробормотала я, но сердце всё равно растаяло.

— Прости, эльф. — Он встал, подошёл ко мне и обнял за талию, глядя прямо в глаза. — Зато посмотри, какие они милые.

Я опустила взгляд на ковёр. Первой подошла ко мне маленькая собака — шелти, похожая на ожившую игрушку, с умными глазами и мягкой шерстью. Она аккуратно коснулась моей ладони, обнюхала и вдруг лизнула пальцы, будто принимая меня в семью. Вторая — акита-ину — сидела немного поодаль, гордая, спокойная, как статуя, и только хвост выдавал её восторг.

— Красавицы… — прошептала я, присела к ним, погладила по шерсти.

За двенадцать лет мы многое пережили. Были и крики, и слёзы, и страсть, и победы. Были ночи, когда я не могла уснуть, а Данька просто сидел рядом, гладил меня по волосам и говорил, что всё будет хорошо. Были дни, когда он уезжал в командировки, а дети скучали так, что спрашивали каждую минуту: "мама, когда папа вернётся?" Были праздники, когда весь дом наполнялся смехом и ароматом еды, и мне казалось, что у нас есть всё.

И вот теперь — ещё и собаки.

— Эльф, — Даниил снова оказался рядом, обнял меня, пока дети возились с щенками. Его рука скользнула по моей талии, и он тихо сказал: — У нас есть пару часов до прихода твоего отца и его жены, Макса и Таньки, Владика и Эми. Так что давай собирайся, прокатимся.

Я усмехнулась, вспомнив, сколько раз мы катались вместе, наперегонки, когда были ещё почти безумными, когда в голове было только "мы" и этот хмель свободы.

— Опять устроим гонки? — прищурилась я, понимая, что в его глазах горит тот самый блеск, от которого я влюбляюсь в него каждый день заново.

— Почему нет? — усмехнулся он, а его ладонь чуть крепче сжала мою.

Я тяжело вздохнула и пошла в ванную, оставив детей и собак на мужа. Халат соскользнул с плеч, и я оказалась перед зеркалом. В отражении — женщина, которой уже давно не двадцать, но в глазах всё та же искра, что зацепила когда-то Даниила. За эти двенадцать лет я изменилась — линии лица стали чуть резче, в волосах иногда блескивали серебряные ниточки, которые я упрямо красила, но в душе я всё та же Рина, которая может спорить с мужем до хрипоты, а потом целовать его так, будто завтра не наступит.

Вода в душе была горячая, струи обволакивали тело, смывали остатки сна, усталость. Я закрыла глаза и подумала о том, как мы прошли эти годы. Даниил стал ещё более известным тату-мастером, его имя знали далеко за пределами города. Его салоны были стильными, сильными, живыми, как и он сам. Я помогала ему — сначала просто эскизы, потом сама рисовала, а вскоре у меня появился и свой бизнес по дизайну интерьеров. Мы часто шутили, что я делаю красивые дома, а он — красивые тела.

Вытеревшись полотенцем, я сушила волосы феном, а потом подняла их в высокий хвост — практично, удобно, и Данька всегда любил, когда у меня открыта шея. Немного лёгкого макияжа — тон, чуть туши, помада нюдового оттенка. За столько лет я научилась краситься быстро, потому что трое детей не оставляют женщине времени на медленное превращение в богиню.

Перед зеркалом я выбрала одежду. Сегодня мне хотелось чувствовать себя лёгкой и свободной, поэтому я надела узкие чёрные кожаные брюки, облегающие и подчёркивающие фигуру, белую майку на тонких бретелях и короткую косуху — подарок от Даниила ещё пять лет назад, когда мы купили первый совместный мотоцикл. На ноги — ботинки на шнуровке, грубые, но удобные.

Когда я вышла, Данька уже ждал внизу. Он стоял, прислонившись к стене, и смотрел на меня так, будто я только что спустилась не по лестнице дома, а прямо с подиума. В его глазах всегда было это — голод, любовь, гордость. Даже после долгих лет, даже после троих детей, даже после сотен ссор и миллионов поцелуев.

— Эльф, ты выглядишь так, что я готов сорвать с тебя эту куртку прямо сейчас, — хрипло сказал он, и уголки его губ дёрнулись в той самой наглой улыбке.

Я фыркнула, хотя внутри сладко заныло от этого взгляда.

— Тролль, дети рядом. Держи себя в руках.

— Я стараюсь, — усмехнулся он и взял шлемы.

Через несколько минут мы уже сидели на мотоциклах. Его байк — чёрный, мощный, с гулом, от которого дрожали стены дома. Мой — чуть меньше, ярко-красный, он всегда говорил, что этот цвет подходит моему характеру. Мы выехали за ворота, и город остался позади. Ветер рвал волосы из-под шлема, дорога звенела под колёсами, сердце стучало в такт мотору.

Он мчался впереди, потом нарочно замедлялся, поджидал меня, и снова газовал, заставляя меня гнаться за ним. Это был наш ритуал — гонки. Неважно, сколько нам лет, сколько детей дома, сколько дел в бизнесе. На трассе мы снова были просто эльф и тролль, два безумных подростка, которые не умеют жить спокойно.

Я догоняла его, обгоняла, показывала ему язык, он смеялся в шлем, и я знала — он счастлив. Мы вдвоём, ветер, дорога, скорость, и нет никого вокруг, только мы.

Дорога бежала под колёсами, и чем дальше мы уезжали от города, тем сильнее я чувствовала, будто в груди раскрываются крылья. Байк гудел, мотор рычал, а ветер рвал пряди из-под шлема, бил по лицу, и мне казалось, что я снова девчонка, впервые севшая на мотоцикл и забывшая про страхи. Каждый поворот был как вызов, каждая прямая — как взлёт. В такие моменты я понимала, что счастье для меня пахнет бензином, свободой и им — моим троллем, который всегда едет чуть впереди, оборачивается и смотрит на меня так, будто я не просто жена, не просто мать его детей, а целый мир, ради которого стоит жить.

Я видела, как его глаза горят даже сквозь визор, как он слегка замедляется, пропуская меня вперёд, а потом снова нагоняет, дразнит, будто проверяет — хватит ли у меня смелости рискнуть ещё чуть больше. И я всегда рисковала. Для него. Для себя. Для нас.

В какой-то момент я поймала себя на том, что кричу от восторга прямо в ветер, смеюсь так громко, что сама себя не слышу. И он услышал — даже без слов, даже сквозь шум моторов, он почувствовал мой крик и рассмеялся в ответ, качнув головой. Это был наш язык, наша любовь — гулкая, жадная, сильная, как рев байка под ногами.

Когда мы остановились у старой лесополосы, он первым снял шлем, встряхнул волосы, и в тот момент мне показалось, что он вообще не изменился. Те же глаза, та же наглая улыбка, та же дерзость, от которой я до сих пор теряю почву под ногами. Я сняла шлем и просто вдохнула — воздух был свежий, пах травой, землёй, солнцем. Я села на траву, вытянула ноги и наконец позволила себе расслабиться.

Данька подошёл и, не говоря ни слова, рухнул рядом, обнял за плечи и уткнулся носом в шею. Его дыхание было горячим, руки сильными, и в этот момент я почувствовала, как мир становится тише, спокойнее, потому что он рядом.

— Ты знаешь, — выдохнула я, глядя на облака, — иногда я думаю, что ты моя самая большая ошибка.

Он усмехнулся, прижал сильнее.

— И твое самое лучшее решение, эльф.

— Угу, — проворчала я, прикусив губу. — Потому что из-за тебя я скоро с ума сойду.

Он поднял голову, посмотрел на меня, его взгляд был внимательный, настороженный, но в уголках губ всё равно плясала ухмылка.

— И почему же?

Я повернулась к нему, сощурилась, и бросила, почти зло:

— Потому что, тролль, я опять беременна.

Секунда тишины. Его глаза распахнулись, и я уже приготовилась к любым реакциям, кроме той, что последовала. Тролль расхохотался — громко, искренне, так, что его смех отозвался эхом в деревьях.

— Эльф… — он вздохнул, прижимая меня к себе и целуя в висок. — Это лучший подарок, который ты могла мне сделать.

— Лучший подарок?! — взорвалась я, толкнув его в грудь. — Да у нас трое! Трое! Герман, Маруся и Роберт! Ты вообще представляешь, что значит снова?!

— Представляю, — спокойно сказал он и всё ещё улыбался, глаза сияли так, будто я только что сообщила ему, что он выиграл в лотерею. — Это значит, что у нас будет ещё один ангел. А может, чёртёнок. Я готов к обоим вариантам.

— Данька, я клянусь, я тебя кастрирую, — злобно прошептала я, но губы предательски дрогнули от улыбки.

Он засмеялся снова, притянул меня ближе, поцеловал жадно и нежно одновременно, так, что я уже не могла злиться.

— Ты не сможешь. Ты слишком меня любишь, — прошептал он прямо в губы.

Я всё ещё сидела рядом с ним, прижатая к груди, но злость никак не отпускала. Он сиял как мальчишка, которому подарили новый мотоцикл, а я кипела — в голове гремели мысли про бессонные ночи, токсикозы, игрушки, раскиданные по всему дому, и про то, что этот тролль снова сделал меня беременной.

— Ты смеёшься, да? — прошипела я, щурясь. — Думаешь, что я не решусь?

Он только ухмыльнулся, даже не пытаясь скрыть веселье.

— Эльф, ты слишком горячая, когда злишься.

И вот тогда я решилась. Я резко нырнула к нему в бок и вцепилась пальцами в его ребра.

— Ах ты! — взвыл он, выгибаясь и пытаясь вырваться. — Блондинка, нет, только не это!

— Вот тебе, тролль! — я зарылась пальцами глубже, нашла самое щекотное место и не отставала. — Ты смотришь на меня и ржёшь, а я, между прочим, рожать буду! Четвертый раз!

Он смеялся так громко, что птицы в лесополосе разлетелись. Попытался оттолкнуть мои руки, но я оказалась быстрее, перекатилась и оказалась сверху, продолжая мучить его безжалостно.

— Рина! — выдохнул он, захлёбываясь от смеха, слёзы в глазах. — Всё, сдаюсь, я виноват!

— Виноват?! — я царапнула ногтями его пресс, снова вцепилась в бок. — Виноват, но счастлив, да?

— Да! — он согнулся пополам, хватая мои запястья, но смех всё равно прорывался. — Счастлив! Чёрт, Рина, я чертовски счастлив, что снова буду папой!

Я замерла, всё ещё сидя на нём, прижав его к земле. Он лежал, тяжело дыша, с лицом раскрасневшимся от смеха, но глаза… его глаза светились так, что я не могла устоять.

— Дурак ты, Данька, — прошептала я, отпуская его.

Он резко перевернулся, и уже я оказалась под ним, а он навис сверху, всё ещё улыбаясь, но в его улыбке было столько тепла, что мои губы сами дрогнули в ответ.

— Может быть, — сказал он тихо. — Но я твой дурак, Рина. И всегда им буду.

Конец