Покажи мне...

Пролог

Авторское право

Запрещается копирование, воспроизведение или распространение текста книги полностью или частично без письменного разрешения автора.

Права, которыми обладают авторы в нашей стране, подробно описаны в главе 70 ГК РФ.

В соответствии со статьёй 1255 этой главы, у создателя произведения есть исключительное право на него, то есть возможность пользоваться им так, как пожелает автор: хранить, обнародовать или нет, дарить, продавать, разрешать пользоваться другим людям или организациям либо запрещать им это делать.

Автор также обладает неимущественными правами:

авторства;

на имя;

на неприкосновенность своего произведения;

на его обнародование.

Пролог

Покажи, покажи мне любовь

Покажи, докажи почему я с тобой..

Старая песня Татушек, пронзительная, как воспоминание, на которой записано детство. Не к месту и потому идеально. Орала на весь салон убитого и пошарпанного ПАЗика, который увозил меня с цивилизации в глушь.

Автобус трясся так, будто у него были личные счёты с дорогой. Под колёсами крошились асфальтовые иллюзии, а в окно мелькали деревенские дома, словно в них кто-то давно выключил жизнь. Пыль, серый февраль, скошенные антенны на крышах и бабка с ведром, которая, кажется, стояла на этом перекрёстке с 1978 года.

Я уезжал. Не в поисках чего-то, а скорее — чтобы не нашли.

Москва осталась позади — с её башнями, псевдоглянцем и людьми, которые улыбаются только на камерах наблюдения. Я перешёл дорогу тем, кому не переходят. И теперь ехал туда, где меня не ждали. Где не было камер. Где даже интернет появлялся как вспышка озарения — редко и по большим праздникам.

Мелихово. Да, Чехов бы плевался. Но я еду именно туда. Не на дачу — в изгнание.

И в этом трясущемся автобусе, между жвачкой под сиденьем и взглядом водителя, который давно потерял веру в тормоза, начиналась новая глава. Без гарантий, но с долей отчаянной надежды, что кто-то всё же покажет мне любовь. Или хотя бы не сдаст с потрохами.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 1

Ева:

29 лет

Едва ступила я на крыльцо, как воздух разорвал яростный крик, донесшийся с моей ограды:

— Заведи своего и калеч! — вопила Людмила, соседка из дома напротив, метая в меня гневный взгляд.

— Прости, Людмила, я и представить не могла, что он с крыши рухнет. — начала я оправдываться, осторожно спускаясь по ступенькам навстречу ей.

— Не знала она! Да разве это оправдание? Теперь мне не только за домом своим следить, за хозяйством, но и за мужем ухаживать, калекой твоими стараниями ставшим! — причитала она, голос ее звенел сталью.

— Я могу помочь. — искренне предложила я, надеясь смягчить ее гнев.

— Ах, вот оно что! Задумала моего мужа прибрать к рукам? — прищурившись, она уперла руки в бока, готовая к отпору.

— Да что ты такое говоришь! И в мыслях не было! Я лишь хочу загладить свою вину. — возмущенно выдохнула я, чувствуя, как закипает кровь.

— Загладить вину? — передразнила она меня. — Или что-то другое надумала загладить? Запомни, я запрещаю тебе к нему приближаться! — тыча в меня указательным пальцем, предупредила она.

Просверлив меня взглядом, полным ненависти, она развернулась, и не забыв с грохотом хлопнуть деревянной калиткой, скрылась за оградой.

Что за человек?

Я конечно понимаю её недовольство, но ревновать меня – это всё равно что пытаться подружить козу с быком. Бесперспективно. Она прекрасно знает обстоятельства моей жизни и, невзирая на это, осмеливается записать меня в легконравную. Три года назад мой муж, офицер, погиб, исполняя свой долг. Мы любили друг друга так, как любят раз и навсегда.

И вот, три года я храню ему верность. Не потому, что должна. А потому, что не могу иначе. И представить себе рядом другого мужчину… это всё равно что предать его память.

А она… она видит во мне угрозу. Воображает, что я вдова, изголодавшаяся по мужскому вниманию, только и жду момента, чтобы увести у неё её рукастого мужчину.

Я никогда не переступлю эту черту. Не потому, что боюсь осуждения. А потому, что это будет предательством всего, во что я верю. Людмила ставит под сомнение мою порядочность, мою способность к глубоким и искренним чувствам, которые не обязательно должны быть любовными.

Жаль, что ей этого не понять. Жаль, что её неуверенность в себе толкает на такие абсурдные обвинения.

И вот, я осталась один на один со своей бедой. Без соседа, как я управлюсь? Как залатать проклятую крышу? Судьба будто смилостивилась, подарив нам сухое начало лета. Но, что, если хлынет ливень? Мой дом, мой старый дом, окажется беззащитен перед потопом, и вода безжалостно затопит его.

Вечером ко мне заглянула Поля. Не с пустыми руками, в одной держала бутылку вина, в другой коробку конфет. Пока я хлопотала, накрывая на стол, в памяти всплывали обрывки прошлого, мозаика нашей дружбы. Наши мужья, военные, служили в одном отряде. Так и повелось. Мы, жены военных, кочевали вслед за ними. С Полиной мы сразу нашли общий язык. Я – акушерка, она – лаборант в ветлечебнице. После гибели мужа она уехала в город, искать новую жизнь, а я осталась здесь. В этом доме, где каждый уголок пропитан воспоминаниями о счастливом браке, о любви, оборвавшейся так внезапно. Жаль, что и ребёночка я потеряла, узнав страшную весть о гибели мужа… Мы с Полиной делили горе пополам, вместе оплакивали наши утраты. Сколько слез было пролито, сколько успокоительного выпито – не сосчитать. Река скорби, казалось, не иссякнет никогда.

Осушив изрядную половину бутылки вина, я выплеснула сегодняшнюю историю с Людмилой. Рассказала всё до мельчайших подробностей и поняла, что на Петькину помощь больше не стоит и надеяться.

— Ну что она, в самом деле? Как я сама эту крышу залатать должна? — тяжело вздохнув, я подперла подбородок кулаком и вопросительно уставилась в пустоту.

— Перебирайся в город. Всё равно каждый день на работу туда мотаешься, а так хоть под боком будет. Там проще: ни хозяйства, ни дома, который осыпается без крепкой мужской руки. — посоветовала подруга.

— Ты же знаешь, как мне дорог этот дом и всё, что с ним связано. — серьезно взглянула я на неё.

— Да знаю. — махнула она рукой. — Мне тебя, дуреху, жалко. Сколько ты в трауре ходить собираешься? Пора бы уже и о личной жизни подумать. — проговорила она, ковыряясь вилкой в своей тарелке в поисках ускользающей оливки.

— Личная жизнь меня не интересует, а вот рабочая сила не помешала бы. — задумчиво произнесла я. — Желательно, бесплатная.

— Так дай объявление. — усмехнулась подруга. — Наверняка найдутся смельчаки.

— Какое объявление? — с любопытством посмотрела на неё.

— Обычное. Тащи ноутбук, сейчас что-нибудь наваяем. — попросила она, лукаво улыбаясь, явно затевая какую-то авантюру.

— "Предлагаю бесплатное проживание в обмен на помощь в бытовых вопросах и ведении домашнего хозяйства. Ищу человека, готового взять на себя часть домашних обязанностей, а взамен получить жилье без какой-либо оплаты." — вслух читаю ее сумбурное творение, и волна ледяного ужаса сковывает меня, когда она отправляет это… это нечто на просторы интернета по нашему району. — Что ты натворила?! Да там же все переделать нужно! — возмущаюсь я.

— Да ладно тебе, Ева. Через недельку подшлифуем наше объявление о райском сожительстве. — ухмыляется Поля, захлопывая ноутбук.

— Нет уж, это первый и последний раз, когда я клюнула на твою авантюру. Просто я… я в отчаянии.

Поля поднимается со стула и заключает меня в объятия. Я отвечаю ей тем же.

— Я знаю, как тебе тяжело, но, оставаясь здесь, ты хоронишь свою молодость заживо. — тихо шепчет она.

Осознаю ее правоту и необходимость обдумать переезд в город. Однако я беспокоюсь. На кого оставлю своё хозяйство?...

Леон:

34 года

Я всегда недолюбливал провинцию. Эти бесконечные частные дома с облупленной штукатуркой, спящие коты на заборах, и местные магазины, где продавщицы смотрят на тебя, как будто ты сейчас вынесешь с полок всю тушёнку и пачку сигарет "Винстон" без оплаты. Но если выбор между серыми лицами из Центра и тётей Зоей с кассой — я выберу тётю Зою. По крайней мере, она не умеет взламывать твою почту.

Домик я снял через один старый даркнет-канал. Профиль хозяина был без фото, но с кучей хороших отзывов: "Не задаёт вопросов", "Дом — как в описании, трафик стабилен", "Минус — только пауки". Меня устраивало. Главное — трафик.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Дом оказался на окраине. Вокруг — поле, пара кустов, сарай с ржавым замком. Wi-Fi ловил криво, но кабель я провёл сам, благо навыки есть. Настроил VPN, бросил ноут на кухонный стол и открыл пиво. Всё. База.

Я не убегаю. Я... тактически отступаю. Есть разница.

Когда ты по ошибке попадаешь в сетку крупного банка с пометкой внутренний уровень доступа, а через пять минут видишь в логах вход с IP, начинающимся на 104.28, — это не просто «ох, кто-то заметил». Это «ох, кто-то тебя уже видит».

И этот кто-то — не полиция. Слишком тихо всё пошло. Без скандалов. Без предупреждений. Только исчезающие боты в Telegram и две попытки получить доступ к моему хранилищу на айргэп-ноуте. Кто-то серьёзный. Кто-то, кто не напишет предупреждение — он просто приедет.

Когда ты случайно оказываешься не в том сегменте сети, где должен быть, и видишь в логах чужие глаза, — это не повод для паники. Это повод переоценить географию.

Тут спокойно. Если за тобой и следят — то это курица через забор. Единственный банк в посёлке — сберкасса цвета болотной тоски, где единственная угроза безопасности — кассирша с плохим настроением.

Я открыл ноут. Операционка — кастомная сборка, без лишнего. Запустил сетевые мониторы, проверил туннели. Всё чисто. На флешке — полтерабайта чужих секретов, с которых я теоретически могу жить полгода. Может, год. Если грамотно продать. Но я не тороплюсь. Они ещё не забыли. Такие не забывают.

Я включил музыку. Старый добрый Гуффака. До всех его закидонов. Гуф был неплох, когда читал про бабушку, читающую газету “Жизнь”, и про то, как он на крыше сидит. Сейчас это великовозрастный дегенерат, просравший все полимеры. Но стиль - конечно, талант не сторчишь. Ровный бит, чтобы не отвлекал. Рука сама потянулась к клавиатуре — привычка. Пару запросов на форумах, провёл пару безопасных транзакций. Обналичка по старой схеме: крипта — товар — перепродажа. Усталость прошла. Пальцы опять ожили.

Я создан для этого. Вскрывать. Проникать туда, где вход закрыт. Извлекать то, что давно должно было исчезнуть.

За окном внезапно залаяла собака. Я на автомате выключил музыку. Замер.

Пять секунд — только эхо моего дыхания. Десять — тихий шелест ветра в проводах. Пятнадцать… щёлк. Калитка? Или показалось?

Раньше я просыпался в лофте на Остоженке, в бельгийской простыне за девять штук евро, и первое, что слышал — шипение кофемашины и голос помощницы, которой я даже не знал фамилию. На столе всегда были свежие ягоды, авокадо и пачка сигарет, хотя я не курил — они просто должны были быть. Я тогда жил в режиме расчётливого кайфа.

Был очень близкий друг с биткойнами. Девять пар кроссовок, которые я не покупал. И внутреннее чувство, что жизнь мне обязана. А теперь — вот я, с бородой и ружьём, воняю дровами и молчу. И чуть ли не ссусь от каждого шороха.

Медленно поднялся, подошёл к окну. Глянул сквозь тюль. Тень. Или нет? Сосед мог пройти. Или кошка. Или… чёрт, может, и правда вышли на след. Нельзя здесь оставаться. Слишком открыто. Надо валить. Но не в город — там ещё опаснее.

Может, по деревне кто койку сдаёт?

Под шумок устроиться к какой-нибудь бабке — покосить, починить, интернет ей настроить…

Тихо, надёжно, подальше от маршрутизаторов и подозрительных звонков. Вполне рабочий план. Надо действовать..

Глава 2

Ева:

Ночная смена выдалась адской. Пять рожениц за одну ночь! Казалось, сами стены роддома стонут от криков боли. Одна умоляла о кесаревом сечении, не в силах вынести мучительные схватки, другая, неправильно тужась, покрылась багровой сеткой лопнувших капилляров.

Я металась между палатами, как угорелая, пытаясь хоть немного облегчить их участь. Успокаивала, подбадривала, объясняла, следила за показаниями аппаратов, ловила короткие передышки между волнами боли, когда в глазах рожениц промелькивала надежда. Врач Света, опытная и закаленная, как сталь, только вздыхала:

— Такое бывает, девочки, полнолуние.

Самая молодая, совсем девчонка лет восемнадцати, вцепилась в мою руку мертвой хваткой.

— Я боюсь. — шептала она. — Я умру.

Пришлось отложить все дела и просто побыть рядом, пока не схлынула очередная волна. Говорила ей ласковые слова, гладила по голове, как маленького ребенка, пока не увидела в ее глазах проблеск уверенности.

В соседней палате рожала уже третья по счету. Там все шло по плану, но внезапно упало давление. Врач запаниковал, засуетился. В такие моменты счет идет на секунды. Быстро поставили капельницу, ввели нужные препараты. К счастью, все обошлось.

К утру, когда забрезжил рассвет, и первые лучи солнца робко заглянули в окна роддома, все пять новорожденных мирно посапывали в своих кроватках. Уставшие, но счастливые мамы дремали рядом. А я, выжатая как лимон, смотрела на эти маленькие комочки счастья и понимала, что ради этих мгновений стоит переживать все ночные кошмары.

На смену заступила дневная бригада. Я пошатываясь, побрела домой. В голове гудело, тело ломило от усталости. Но в сердце теплилась тихая радость. Еще пять жизней пришли в этот мир благодаря моей помощи. И это было самое главное.

Жаль что наш со Славой малыш так и не появился на свет..

Дом меня встретил тишиной. Пустые комнаты, в которых каждый предмет напоминал о наших несбывшихся мечтах.

Я прошла в спальню, легла на кровать и закрыла глаза. Перед глазами снова возникли лица тех женщин, их страх, их надежда, их боль. Я знала, что должна быть сильной ради них, ради этих маленьких жизней, которые зависели от меня. Но как быть сильной ради себя? Как залечить эту рану, которая кровоточила в моей душе?

Ведь не стереть из памяти тот роковой день, когда известие о подорвавшемся на мине отряде мужа обожгло сердце, когда на похоронах я выла белугой, а после очнулась в больничной палате, раздавленная страшной правдой – моего малыша больше нет, ему не суждено увидеть этот мир.

Пробуждение наступило грубо, от яростного шума за окном. Ветер терзал ветви старой яблони и те, в отчаянии барабанили в стекло. Заглянув в мутное марево дождя, я почувствовала, как тревога ледяными пальцами сжимает сердце. Каждая капля, разбивающаяся о стекло, множила моё волнение. Бросившись на веранду, я застыла в ужасе: добротная лужа расползлась по полу, ковер утопал в воде. Схватив в бане старый таз, я водрузила его под прохудившийся лист железа. С половой тряпкой в руках, отчаянно боролась с потопом, впитывая влагу с ковра, чувствуя, как усталость сковывает тело.

— Здравствуй, Ева. — неожиданный голос соседа справа вырвал меня из этой битвы.

Обернулась и увидела Петю. В дверном проеме, будто тень, он опирался на костыли, белизна гипса на его правой ноге резко контрастировала с серым пейзажем за его спиной.

— Ты чего, Петь, пришёл? Тебя как Люда отпустила? — выпалила я, не отрываясь от своего занятия.

— Она на работе, а я… я просто захотел увидеть тебя, Ева.

И только тогда, встретившись с его взглядом, я поняла истинный смысл его слов. Запоздало до меня дошло, что ревность Люды имела под собой веские основания.

— Как крыша? Не упала ещё на голову? — ухмыльнулся он, вытягивая ногу в гипсе вперёд, словно это было его главное оружие обольщения.

Я мельком глянула на него, прислонившись к косяку двери вытирая пот со лба. Шорты, майка, растрёпанные волосы. Для кого-то — утро. Для него — шанс.

— Тебе бы за своей крышей следить. — усмехнулась я. — А то, глядишь, и на голову гипс упадёт.

Он криво улыбнулся, потеребил край халата, под которым виднелись семейные трусы с Микки Маусами. Вечно как будто с вечеринки, только неудачной. Или затянувшейся.

— Если упадёт — ты ж первая прибежишь спасать, я ж знаю. — сказал он с ленцой. — У тебя ж сердце доброе… и фигура соответствующая.

Я фыркнула и кивнула на его костыли:

— Ты на них вообще ходишь или только как реквизит используешь? Шоу «Жалей меня, я хромой, но обаятельный» в эфире каждый день?

— Для тебя — хоть марафон пробегу. На руках. Только скажи когда.

— А твоя Людочка не будет против то? Кобель! — бросила я, давая понять, что со мной этот цирк не пройдет.

— А мы ей ничего не скажем. — он с лукавой улыбкой двинулся ко мне на своих костылях, и меня едва сдержало желание огреть его этими костылями по самому дорогому.

— Поздно. — отрезала я, глядя за его спину. В этот самый момент Люда влетела в свой двор, и я почувствовала, как запах грозы сгущается в воздухе. Сейчас рванет, если увидит Петра у меня.

Он со страхом в глазах обернулся в сторону своего дома и увидел, как оттуда вылетает разъяренная Люда.

— Пойду я, пока она снова не устроила концерт на всё Мелихово. — пробормотал он и поспешно заковылял из моего дома, оставив меня с тихим вздохом облегчения.

Леон:

Не сразу сообразил, когда конкретно закралось это ощущение. Сперва — просто нервный тик в пальце, когда скроллил лог-файлы. Потом — мельком пойманный в зеркале подъезда силуэт. Исчез, едва я голову повернул. Игнорировал. Зря.

Теперь ясно: следят. И, по нарастающей вероятности, скоро придут. В гости. С глушителями.

Дом этот… обои шершавые, как язык у старого пса. Свет мигает не от шалостей, а потому что электрика здесь — такой же динозавр, как и я. Деревня…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Деревня Мелихово — глухая, как пень, дыра под Чеховым. Здесь время застыло где-то между колхозной тоской и запахом перегноя. Автобус заходит раз в день, если не сломался. Местные — как персонажи из рассказов, только без сюжета: бабки с голосами, как наждачка, мужики с лицами, будто их всю жизнь месили кулаком.

Мелихово вроде бы знаменито, потому что здесь жил Чехов. Ну как «жил» — мучился с туберкулёзом, разводил розы и писал письма про то, как хочется сбежать отсюда.

Туристы приезжают, щёлкают на айфоны крыльцо и уезжают обратно в Москву, а деревня остаётся — как старая декорация, где актёры давно спились, а пьеса идёт по кругу. Тянет дымом, холодом и гробовой тишиной. Зато плюс: никто не лезет с дурацкими «как дела?». Смотрят косо. Чужака чувствуют. Догадываются, что я тут не за грибами. Но не лезут. Пока. И на том спасибо.

Бороду отрастил. Жесткую, колючую, как проволока. В зеркало гляжу — Леон Савицкий, привет. Бывший айтишник, тусовщик, кофейный гурман. Золотая крыса Патриков. Мог бы и дальше сидеть на верандах, трепаться про биткойн, стебаться над Кремниевой долиной. Но нет. Я кликнул не по тому линку. Скачал не тот архив. Теперь я — цифровое привидение. Человек, которому лучше раствориться.

Ту ночь до сих пор выкуриваю по частям.

Белый экран. Строка загрузки. 37%... 68%... Думал, очередной техмусор, бэкап какой. Фиг. То, что лежало в том файле… оно не должно было светиться на открытом сервере. А я — не должен был его видеть. Что там? Не скажу. Даже мысленно. Потому что теперь за мой IP платят. Серьезно платят.

Сперва гнал от себя мысли. Потом списывал на паранойю. Но когда серый тип из метро три дня подряд оказывался в том же вагоне… когда в ноуте нашел следы стертой RAT-проги… Всё. Баста. Не глюк. Охота открыта.

Есть карабин. Древний, раздолбанный, в унисон всему здесь. Патроны одолжил у соседа-охотника. Не спрашивает, зачем мне. А если и догадывается — молчит. Сюда приезжают по разным левым причинам. Я — просто один из.

Ночью не сплю. Шторы снял — видимость должна быть стопроцентная. Не пью. Не курю. Дверь не открываю, если стучат. А стучат редко. Только слушаю тишину. Прерывистый шелест деревьев. Треск в печке. И каждую ночь прокручиваю сценарий, как они приезжают. Черные машины. Без номеров. Тихо, как призраки. Трое. Четверо. Без лишнего шума. С глушителями. Иногда ловлю себя на мысли: а сдаться? Выложить все в сеть. Пусть сами разбираются.

Но нет. Если я это сделал — значит, подсознание кричало: «Надо!». Прошлое не отмотать. Остается только прятаться. Затаиться. Ждать.

А раньше…

Раньше утро начиналось с латте на миндальном и нытья, что бариста переборщил со льдом. На Патриках мы сидели босиком, в трусах и в Ray-Ban — будто лето кончится только для лохов, а мы бессмертны. В трусах. Буквально.

Помню, как в июле с Мишаней и Ильдаром устроили «день пофигизма». Шли по набережной в шортах, хлебали просекко из горлышка, закусывая вялеными томатами прямо из бокса.

Нас звали золотыми крысами Патриков. Знал все крыши под кальян и всех «художниц» из галерей.

Были подписки на закрытые тг-каналы и фейсконтроль в клубы, где диджеи молчали, а коктейли стоили как арт-объекты.

А потом — утро. С чужой подушкой. С севшим айфоном. С байками, как «тебя вчера чуть не повязали, ты полез на памятник с бокалом».

Жили по принципу: вечеринка длится вечно, а счет… придет потом.

Иногда снится тот вечер: липкий, горячий, вонь липы и раскаленного асфальта. Солнце слепило, из белой «аудюхи» орал фонк. Я был уверен: так будет всегда. Мир — безопасный sandbox. Враги — только в киношных триллерах. Контроль — полный.

Теперь знаю: На любой вечеринке рано или поздно вырубают свет. И музыку. И начинается разбор полетов. И тогда я стискиваю челюсти. Рука сама ложится на холодный приклад. И снова жду. Потому что других опций система не предлагает.

Глава 3

Ева:

Дождь не стихал до самого рассвета. Ночные капли, барабанили по стеклу, выбивая тягостную мелодию. Я ворочалась в постели, слова подруги терзали сознание. Слишком непосильная ноша, чтобы тянуть все одной. Работа в городе выматывала до предела, дорога выпивала все соки. К вечеру я превращалась в выжатый лимон, а дома ждали голодные рты: гуси, куры, пес, кошка. Хозяйство зарастало бурьяном, трава глушила ростки урожая. Ветхие сарайки требовали рук, крыша молила о починке. Непосильный груз, неподъемный, а средств и умений, как кот наплакал. И выход один – выставить дом на продажу, в надежде, что найдется чудак, готовый купить мое жилье в этой богом забытой глуши.

Проверяя почту, я наткнулась на отклик к своему объявлению.

Мужчина в переписке показался вполне адекватным. Договорились о встрече, чтобы он осмотрел владение. Я бродила по двору, обуреваемая тревогой. Что, если ему здесь не понравится? А вдруг он какой-нибудь уголовник?

Он прикатил на видавшей виды «шестёрке», покрытой ржавчиной, с багажником, перевязанным проволокой.

Из машины вышел худой, как жердь, человек с подрагивающими руками и лицом, истонченной кожей. Бегающие глаза, потрескавшиеся губы и общее впечатление воспаленности, будто жизнь об него истерлась, как наждачная бумага. Он вяло представился:

— Пит. Просто… Пит. Комнату бы. Желательно без соседей. И чтоб стены… ну, не подслушивали.

От него несло резким запахом ацетона и какой-то едкой бытовой химией. В руках он сжимал дрон.

Сказал, что это отличная техника для экспериментов. Бывший химик. Но я ему не поверила. Было в нем что-то отталкивающее, какая-то неправильность.

Еще расспрашивал про землю, погреба и подвалы, про электричество. Тут-то у меня все и сложилось. Однозначно, нет. Я не собираюсь жить с ним под одной крышей.

Я постаралась сохранять вежливость, но твердо заявила, что комната, к сожалению, уже сдана. Пит дернулся и его бегающие глаза забегали еще быстрее. Он пробормотал что-то невнятное про потерянное время и бессмысленность бытия, а затем, не прощаясь, плюхнулся в свою «шестерку» и умчался, оставив после себя густое облако выхлопных газов, смешанное с запахом ацетона.

Я долго стояла во дворе, провожая его взглядом. Только когда машина скрылась из виду, меня отпустило. Неприятное ощущение липкости и опасности, которое исходило от Пита, постепенно рассеялось. Я вернулась в дом, стараясь выкинуть его из головы. Но образ худой фигуры, дрожащих рук и безумных глаз преследовал меня.

Утро выплеснуло на землю пригоршню солнечных лучей. Накинув галоши, чтобы не утонуть в грязи, побрела открывать парники. Заварила себе душистый чай и принялась просматривать объявления о сдаче квартир поближе к работе.

И тут на глаза попались непрочитанные сообщения. Читаю:

Арсений Губа пишет:

"А сексом баловать будешь? Ежели да, я готов хоть сейчас приехать!"

Вован Засос пишет:

"Почему бы не помочь одинокой даме. Я тоже в каком-то смысле одинок."

Селезень пишет:

"Для начала фото своё в купальнике пришли. Вдруг ты страшная."

Зиза пишет:

"Я готов взять тебя в качестве оплаты. Всё умею, всё могу и в постели не обижена будешь."

Челюсть моя рухнула вниз. Неужели в них не осталось ничего человеческого? Только похоть, только низменные желания. Ни капли сочувствия, ни тени понимания отчаяния. Нужно немедленно удалять это объявление, пока не объявились еще парочка таких «остроумцев».

Но ноут “подзавис”. Окошко открыло Excel. Зачем - почему, непонятно. Я пыталась закрыть - но у меня не получалось. Система висела, я уже хотела закрыть ноут и бросить все. Но на пороге стоял ОН...

Леон:

Страдать? Пожалуй, нет. Но когда третий день подряд пинг скачет, как пьяный гопник по гололеду, а коннект предательски обрывается в момент, когда криптокошелек уже почти подмигнул подтверждением – это не бесит. Это унижает. Лично меня. Не потому что работа встала – с этим я разберусь. А потому что это плевок в лицо всему, что я знаю о сетях. Видеть эту дичь – все равно что наблюдать, как обезьяна долбит банан ноутбуком. Больно для профессионала.

Разобрал сигнал – детский сад. Виновник: два шага в сторону, в этом муравейнике, который называют деревней. Там какой-то гений гонит ютуб в 4К на полную громкость через устройство, которое смело можно отправлять в музей компьютерной археологии. Роутер? Бюджетная жестяная коробочка уровня "купили по акции в "Пятерочке". Пароль? `admin123`. Оригинально. Прям гениально. Как и 95% населения этой планеты, видимо.

Зашел. Тише воды. Настроил все за три клика – уровень сложности: "для чайников". Перераспределил трафик – пусть теперь их котики в 4К подтормаживают в пользу моей стабильности. Справедливость восторжествовала. Но потом... любопытство. Неудержимое. Как ковырять мозоль. По MAC выцепил модель. О, классика! Билайновская дешевка, перепрошитая каким-то кулибиным из местного IT-ада (они там, наверное, гордо называют это провайдером). Чужая сеть. Чужая жалкая, цифровая помойка жизни. И, боже мой, какая же она... скучная. Патологически.

У нее был NAS. С открытым портом. Папка "Photo". Я не полез. Не потому что моральный урод. А потому что это было бы слишком уныло. Как копаться в чужом нижнем белье – только безвозмездно и без кайфа. Нищебродское развлечение. Лучше уж посмотреть на источник помех вживую. Из спортивного, блин, интереса.

Так я и очутился у этого покосившегося деревянного крыльца. Перед ней.

Девчонка. Футболка с каким-то унылым принтом. Волосы собраны так, будто она проиграла схватку с резинкой. Ноутбук – древний, пыхтящий монстр. И она... двумя пальцами!.. долбила по клаве, морщась на Excel. Выглядела как карикатура на офисного планктона, занесенного ветром в эту цифровую пустыню. Без кофе, без мозгов, судя по всему, но с матом в душе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Привет, — брякнул я, голос скрипучий от неиспользования в приличном обществе. — Это ты тут всю деревню в каменный век вгоняешь? Своим... интернет-варварством.

Она подняла глаза. Молчание. Взгляд – смесь подозрения и "а ты кто, нахрен, такой?". Потом презрительный хмык:

— Ого. А ты местный эксперт по скорости? Или просто мимо проходил?

— Сосед, — парировал я, легкая ложь щекотала нервы. — Подрабатываю тут на ПВЗ "Вайлдберриз". Разгружаю посылки с китайским ширпотребом. Увлекаюсь немного компьютерной техникой. — Пауза для эффекта. — А еще у тебя роутер – дырявее решета на стройке. Торренты шпарят, как сумасшедшие. Ладно, понимаю, интеллектуальные потребности... скромные. Но давай по-взрослому. Дай доступ – я твою сеть из средневековья вытащу. Хотя бы в начало нулевых. И твой раритет, — я кивнул на экран, где подзависла программа, — возможно, перестанет напоминать агонизирующего таракана.

Она смерила меня взглядом с ног до головы. Я выдержал паузу. Улыбнулся. Широко. Как акула, видящая раненую рыбу. Почти дружелюбно.

— И где же обитает наш деревенский Кулибин? — спросила она, язвительно поджав губы.

— Видишь вон тот сарай с калиткой, которая вот-вот отвалится? — я махнул рукой. — Там. Местные пауки уже внесли меня в Красную книгу как исчезающий вид городского идиота. Wi-Fi у них – на уровне сигнального костра. А у тебя... тут хоть намёк на цивилизацию есть. Хлипкий, но есть.

Она фыркнула. Неожиданно. Почти смешно.

— Ладно, хакер-неудачник. Только если сломаешь – новый покупать будешь из своей зарплаты грузчика. Я Ева.

— Леон. Или Сова. В принципе, без разницы – здесь все равно никто не запоминает имен дольше недели.

Зашли. Комнатенка. Убого, но чисто. Взял с ее рук ноут – морально устаревший лет на пять. Кастрюлька на плите – намек на существование еды. Стопка книг – женские романы, в основном какой то Хлои Хлопинкс и что-то про геникологию, справочники медицинские и прочая ересть. Типичный антураж наседки, которая обосновалась тут на поколение. Как передающая в наследство, от матери к дочери. И так по кругу. Знаем такие семьи, проходили...

— Сдаю комнату, — бросила она небрежно, суетясь у чайника. — Через Авито. Народ, как в дурдоме: один с дроном приезжал, фотографировал курятник, другой спрашивал, есть ли тут энергия места. Хочешь – можешь перебраться сюда из своего склепа. Теплее. И инет, — она пнула носком роутер, — стабильнее. Если ты, конечно, не сломаешь его своим гениальным вмешательством.

Я глянул в окно. Мой замок напротив выглядел особенно уныло под серым небом. Теплее и стабильнее... Звучало... как издевательство над моим прежним "я". Но крыша над головой есть крыша. Даже если она протекает над головой бывшего гуру пентеста.

— А тебя не терзают смутные сомнения? — спросил я, поворачиваясь и оценивающе глядя на нее. — Вдруг я беглый киберпреступник? Или просто социопат с ноутбуком? Деревня – идеальное место, чтобы прятать трупы. Или сервера.

Даже частичка правды выглядела в моих словах, как усмешка и прикол. Она усмехнулась, ее взгляд скользнул по моим рукам, привыкшим к клавиатуре, а не лопате:

— С таким-то неумением даже чайник включить? — Она кивнула на мои беспомощные попытки понять ее электрочайник. — Ты максимум задрот-сисадмин, которого уволили за высокомерие. Или бывший. Временный гость нашей глуши. Как и все здесь.

Я пожал плечами, маскируя укол. Теперь ее попадание точно в цель, черт возьми.

— Ну, скажем так... — протянул я, снова окидывая взглядом ее хай-тек обитель. — Я умею чинить то, что нормальные люди давно бы выбросили на свалку. Иногда даже включается. Ненадолго.

Сделка состоялась. Временное перемирие с реальностью. Пока я не найду способ свалить из этого цифрового ада с человеческими лицами. Или пока меня не найдут те, кому я так дорог. Одно из двух. Хай так будет.

Глава 4

Ева:

Выходные растворились в дымке будничных забот, оставив после себя лишь легкую усталость. На работе духота и пахнет хлоркой, благо быстро привыкаешь к запаху. На удивление смена прошла спокойно всего одна роженица и одна малышка появилась на свет.

Ее крик – тонкая нить, связующая с миром, полным боли и страданий, но и безграничной любви. Смотря на нее, забываешь о личной усталости, о бессонных ночах, о тяжелых дежурствах. В такие моменты ощущаешь себя не просто акушеркой, но и частью чего-то большего, важного, вечного.

Медленно бреду по коридору, уставшая, но довольная. Впереди – короткий сон и новый день, полный непредсказуемых поворотов. В ординаторской завариваю крепкий кофе, чтобы прогнать остатки сна. На подоконнике одиноко цветет герань, напоминая о доме. Как там мой рыжик? Скучает наверное без хозяйки.

Выпив кофе, надеваю халат и снова иду в отделение. Впереди еще много работы, много тех, кто нуждается в моей помощи. И пусть усталость сковывает тело, я знаю, что здесь. В этих стенах, я нужна. Здесь я могу приносить пользу.

Набираю номер подруги, чтобы попросить снять объявление – надобность в нём отпала. Квартирант неожиданно нашёлся сам, правда, экземпляр тот ещё: помешанный на программном обеспечении и сетях, айтишник, одним словом. Боюсь, моя крыша с таким помощником и правда рухнет, небось, он и молотка-то в руках не держал.

— Алло. — отозвался сонный голос в трубке.

— Прости, разбудила? — бросаю взгляд на настенные часы, показывающие шесть утра.

— Что случилось? Ты мне в такую рань никогда не звонишь.

— Удали, пожалуйста, наше объявление. У меня руки не дошли. Ноут заглючил. — прошу её.

Не стоит же ей говорить, что я пыталась, но у меня ничего не вышло.

— Неужели никто не соблазнился столь заманчивым предложением? — усмехнулась она, явно приободрившись.

— Да полно желающих, только все какие-то озабоченные идиоты, а один вообще ширя**щик попался. — жалуюсь ей.

— Ладно, удалю. Тебе и правда нужно найти нормального мужика, либо бросай всё и перебирайся в город. — настаивает она на моём переезде.

— С переездом повременим, сожитель сам нашёлся. — успокаиваю подругу, но, судя по визгу, спокойствие ей и не снилось.

— Как зовут? Сколько лет? От куда он? — вопросы градом посыпались на меня.

— Зовут Леон. Больше ничего не знаю. — коротко отвечаю и слышу тяжёлый вздох в трубке.

— Ну как так можно? Незнакомец живёт с тобой под одной крышей, а ты о нём ничего не знаешь! Вернёшься домой. Потребуй паспорт! Вдруг он женат, а ещё хуже – алиментщик, от приставов скрывается! — взвилась подруга.

— Он только сегодня заселяется. И вообще, его семейные дела меня не интересуют, лишь бы крышу перекрыл. Всё, мне пора. — быстро кладу трубку, чтобы снова не слушать поток недовольства.

В душном вагоне электрички, как в раскаленной печи, я возвращалась домой, жадно ловя порывы ветра из распахнутых окон. Мечты о прохладе домашнего уюта, о свободе от тесной одежды, владели мной безраздельно. За окном мелькали дачные пейзажи: покосившиеся домики, ухоженные огороды, а среди них, будто лазурный оазис, искрился на солнце детский бассейн. В памяти всплывали картины, как мы со Славой смеемся, плещемся в собственном бассейне, и грудь сжимала тоска. И вот, когда решение о продаже дома казалось окончательным, эти воспоминания вновь завладевали мыслями, не желая отпускать из объятий сельской жизни. Если бы Слава был жив… Все было бы иначе.

Сумрак окутывал станцию, когда я сошла на перрон. Необъяснимая тревога терзала душу, заставляя оглядываться. И вдруг осознание, что сумка осталась в электричке. Бежать обратно? Бессмысленно. Плечи поникли и слезы, не спрашивая разрешения, потекли по щекам. Добравшись до крыльца, я опустилась на ступеньки, пряча лицо в ладонях. Хорошо хоть телефон в кармане, иначе осталась бы совсем без связи. Вдруг почувствовала прикосновение к ногам. Мой рыжий кот, верный страж моего одиночества, пришел утешить. Мы подобрали его со Славой крошечным комочком шерсти у магазина и с тех пор он стал моей тенью, единственным живым существом, согревающим душу в холодном вихре воспоминаний о Славе.

Возле калитки стоял мужской силуэт с большой чёрной сумкой на плече. Он смотрит на меня. Я, на него. Представляю, как сейчас жалко я выгляжу в его глазах, но мне не до разбрасывания пыли в глаза. Я просто отчаявшаяся женщина, у которой три года назад был потерян смысл жизни. И в данную минуту я готова сломаться...

Леон:

Перетащил свои "манатки" – один рюкзак с железом да коробку консервов – в ее комнатенку. Воняло сеном и каким-то женским шампунем. Уютно, блин. Как в гробу, но с розовыми обоями. Спрятал ружье в подпол, в сенях. Пригодится. Ещё бы камеру установить - но нужен случай. И когда хозяйки дома не будет. И тогда спокойствие. Только спокойствие.

И тут главная просьба хозяйки, ради которой, видимо, и пустила волка в курятник:

— Крыша течет. Подлатаешь? А то скоро начнутся дожди.

Я посмотрел на нее. Потом мысленно представил эту самую крышу. Одноэтажный домик, покатый склон, покрытый чем-то, напоминающим окаменевший картон. И себя наверху. С молотком. Или чем там эти... люди... латают.

Последний раз я что-то "работал руками"... Наверное, в прошлой жизни. Или у бати в Одессе, когда мне было лет десять, и он заставил меня держать фонарик, пока он ковырялся в старой "копейке". Тогда я решил, что буду работать только головой и клавиатурой. И вот оно – кармический пинок под зад.

— Крыша? — выдавил я, пытаясь сохранить маску уверенного работяги с ПВЗ.— Ну... конечно. Что там... шифер? Черепица? Гнилые доски?

— Шифер, — сказала Ева, смотря на меня с надеждой, от которой мне стало не по себе. — Там пару листов треснуло, да конек просел. Вроде не ахти какая работа. Мужики обычно сами...

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мужики. Да. Вот они, эти мифические существа, которые знают, с какого конца браться за топор и как отличить гвоздь от самореза. Я же мог отличить SSH-ключ от PGP, но вот гвоздь от самореза... Это уже высшая математика для местных Эйнштейнов.

— Ага, — буркнул я. — Не ахти. Щас как залатаю.

На деле же в голове крутилась одна мысль: "ХЗ, ЧТО ДЕЛАТЬ С ЭТОЙ ПРОКЛЯТОЙ КРЫШЕЙ!" И куча вариантов - Слиться. Спина, черт возьми, скрутила! Старая грузчицкая болячка... Фигня. Слишком слабо. А если Ева потащит к костоправу? Тот ткнет пальцем – и всё ясно: спина гладкая, как попа новорождённого. Провал. Ещё можно нанять местного сиваря. Логично? Вроде. Местный алкаш за бутылку чего-то крепкого залатает дыру. Но деньги. Я же грузчик ПВЗ. Зарплата – копейки. Живем впритык. Где взять лишние тысячи на крышу?

"Экономия, Леон!" – шипит в голове голос, похожий на моего бывшего финансиста, сбежавшего с битками. Вот беда: дедок то местный будет. Сопьет нанятое и начнет болтать. "К Еве мужик новый, грузчик... а крышу сам не починил, хлюпик!" И легенда о крепком парне рассыплется. А если он бывший мент? Или его болтовня дойдет не туда? Риск чистой воды.

Придется самому? Бред. Я, Леон Савицкий, сливавший миллионы одним кликом... и я с молотком на крыше? Это не выход из зоны комфорта. Это прыжок в бездну идиотизма. Стою я посреди ее двора, смотрю на эту проклятую крышу. Она мне ухмыляется своими трещинами. Высокомерие, с которым я вчера ковырялся в ее роутере ("уровень сложности: для чайников"), сейчас испарилось, оставив после себя чувство полнейшей, унизительной беспомощности. Раньше мой мир был из нулей и единиц, протоколов и туннелей. Здесь же правят бал гвозди, шифер и физическая сила, которой у меня – как у хомяка.

Работник ПВЗ... Ага, щас. Настоящий грузчик хоть знал бы, с какого бока подойти к лестнице. А я? Я могу написать скрипт, который автоматизирует поиск уязвимостей в этом сарае, но не смогу вбить гвоздь так, чтобы он не согнулся.

Ева выглядывает из дома:

— Что, сложно? — Голос с ноткой... насмешки? Или это мне кажется?

— Нет, что ты! — отвечаю я, стараясь звучать бодро, как идиот. — Просто оцениваю фронт работ. Надо инструмент... специфичный. И материал. Съезжу, куплю. Экономия же! — добавляю я, мысленно прикидывая, сколько стоит самый дешевый шифер и набор “сделай сам", который я все равно испорчу.

Экономия. Вот мой крест. Я должен экономить, как настоящий бедный грузчик, и при этом сделать вид, что знаю, что делать. Идеальный шторм из собственного вранья и бытового кретинизма.

Лезу в сарай. Там пыль, паутина и ржавые орудия пытки, похожие на инструменты. Беру в руки какую-то кривую пилу. Она тяжелая и чужая. Как и вся эта жизнь. Как и эта проклятая крыша, которая может стать моим личным Голгофой. Или местом падения с позором.

Остается одно: гуглить "как не убиться, латая крышу новичку" и молиться, чтобы Ева не вызвала настоящего мужика, пока я пытаюсь изобразить из себя хоть что-то, напоминающее такового. Или чтобы те, кто меня ищет, не приехали в момент, когда я, скуля, буду сползать с этой крыши с разбитым коленом и согнутым гвоздем в кармане. Позорная капитуляция городского задрота перед суровой реальностью деревенского быта. Но сперва надо взять шпионскую камеру из сумки. На всякий случай, для обзора территории. Чтоб никого “левого” на участке не было. Да и Еве об этом знать ни к чему. Спокойней будет. И ей и мне.

Полез на крышу — дело нехитрое. Пара уверенных движений, за выступ, потом на трубу, и вот ты уже как супергерой, только без плаща и без страховки.

Сделал всё чётко: поправил шифер, где надо забил пару гвоздей, прикрепил камеру к коньку - шикарный обзор будет с улицы. Точнее мне с дома на улицу. Прикрыл люк, даже голубя сгонял, который там насрал, будто у него абонемент. А вот когда начал слезать…

— Ай, чёрт!

Под ногой проскользил край крыши — и я красиво, почти в слоумо, спикировал вниз, как мешок с картошкой. Бахнулся так, что воздух из лёгких вышибло, а перед глазами вспыхнули какие-то кляксы. Но хуже всего — нога. Вроде цела, но гудит, как будто её на баяне сыграли.

— Ты идиот? — раздалось сверху.

Ева. Конечно, Ева.

Стояла с перекошенным лицом, в одной руке бутылка воды, в другой — мой телефон.

Уже спускалась ко мне.

— Лежать! — скомандовала, присев рядом. — Где болит?

— Да всё болит… но особенно — вот здесь, — ткнул куда-то в район голеностопа.

— Вывих, сто процентов, — мрачно сказала она. — Ты вообще в курсе, что ты не Бэтмен?

— Я думал, я Человек-Паук…

— Ага. Только у Паука паутина, а у тебя — два метра пантов и ноль мозгов.

И всё бы ничего, но когда она аккуратно обхватила мою ногу, чтоб проверить, я вдруг понял, что это худший и лучший день одновременно.

Глава 5

Леон:

— Ты живой? — Ева возникла надо мной, как ошибка 404 на любимом сайте – неожиданно и раздражающе к месту. Кажется, секунду назад в доме был вакуум.

— Функционирую на минимуме… — прохрипел я, пытаясь провести инвентаризацию ущерба. — Корпус вроде цел, но внутри всё трещит. По ощущениям, я теперь наполовину мебель.

— Ты в зеркало давно смотрелся? Ты и был мебелью.

Она наклонилась надо мной, и я уже было подумал, что вот оно — нежное сочувствие, женская забота.

Фиг.

Она дернула за носок кроссовка.

— Ай! Ты чё творишь, психопатка?!

— Расслабься, это ещё не вправление. Я просто определяю, где крутится.

— Не надо ничего вправлять! Я сам, заживёт как на собаке. Вывих - это фигня.

— Угу, у тебя тут всё отечёт и будешь, как слон в кроссовке.

Она уже засучила рукава.

— Ева, стой! Ты вообще кто по образованию?!

— Экономист. Но в детстве на куклах тренировалась. Разницы никакой.

Она ухватила мою ногу.

— На счёт три. Один… два…

ЩЕЛК.

— …МАТЬ ТВОЮ ЗА НОГУ!

— Всё. Готово, — спокойно сказала она, вставая. — Ты дыши. И не вздумай рыдать — соседи жаловаться будут.

Я лежал, как побитый пёс, и дышал — коротко, прерывисто. Но где-то сквозь боль прокралось странное чувство. Это был, чёрт возьми, лучший день.

Потому что я впервые реально заметил Еву. Потому что она – как неотлаженный, но чертовски эффективный скрипт: резкая, бесцеремонная, пахнет хлоркой и дешевым цикорием, а руки... эти руки только что вправили мне ногу, как будто чинили сломавшийся роутер. И вот я тут, с перезагруженной конечностью, и впервые за долгие месяцы бегства чувствую... что мне не всё равно. Что этот хаос с ее участием вдруг стал... терпимым. И эта безумная админша жизней определенно начала вызывать в моей системе сбои, похожие на что-то опасное и совсем не цифровое.

— Может, поможешь дойти до дома? — выдавил я, пытаясь приподняться и тут же зашипев от боли.

— Я как роутер без ножек... нестабилен.

Ева посмотрела на меня, и выдала:

— Помочь? Ты же только что орал, что я психопатка и садистка. Сам разбирайся. Вперёд, Кен, покажи прыть пластикового героя. — Она сделала шаг назад, скрестив руки. — Я тут постою. На всякий случай. Чтобы вызвать скорую, когда ты головой об поручень треснешь.

Я уперся локтями в землю, напряг пресс (который, подозреваю, давно атрофировался под слоем пиццы и кофеина). Поднялся на одно колено. Вторую ногу, счастливую обладательницу вправленного сустава, попытался осторожно подтянуть. Не тут-то было. Она взвыла протестом, я качнулся, как пьяный сервер при DDoS-атаке, и шлёпнулся обратно в пыль, подняв облако.

— Браво, — прокомментировала Ева. — Оценка за артистизм: пять баллов. За исполнение: кол.

— Ладно, план Б, — прохрипел я. — Доползу.

— Как слизняк? Пафосно, — засмеялась она. — Только учти, на пути – грядка с огурцами и Рыжик. Кот не оценит вторжение на территорию.

Я начал перекатываться на бок, стараясь не задействовать больную ногу. Напоминал, вероятно, бревно с панковской прической. Дополз до первой преграды – садовой лейки. Увернулся. Потом был детский мячик. Тоже миновал. И вот он – Рыжий Ужас. Кот восседал на тропе, как лениво умывался.

— Рыжик, подвинься, царь, — взмолился я.

Кот зевнул, показав острые клыки, и продолжил умывание. Пришлось ползти вокруг, по грязи. Чистота моей некогда белой футболки канула в Лету. Падлюка рыжая, отомщу же.

— Эстетично, — заметила Ева, шагая рядом по чистой дорожке. – Особенно зеленое пятно на спине. Администрация Вайлдберриз не оценит - конкуренция жёсткая же у вас. Саморезы в кармане тоже для антуража?

Возле крыльца валялась старая швабра с облезлой тряпкой. Я ухватился за древко.

— Ага! Костыль! — торжествующе хрипнул я.

— Это швабра, гений. Ей пол моют. Точнее, мыли. Лет пять назад, — поправила Ева.

— Костыль – это состояние души! — парировал я, опираясь на швабру и пытаясь встать.

Древко предательски затрещало, но выдержало. Я сделал первый шаг. Второй. Третий... На четвертом шаге тряпка на конце швабры запуталась в моей здоровой ноге. Я агонизировал секунду, балансируя, как циркач на проволоке без страховки, а затем поехал вниз, волоча за собой швабру и издавая звук, средний между ворчанием и предсмертным хрипом. Упал аккурат на ступеньку крыльца.

— Вот ты и дома, — констатировала Ева, стоя надо мной. — Прямо как в сказке. Только вместо принца – хромая обезьяна с грязной шваброй. Доволен?

Я лежал на ступеньках, задыхаясь, покрытый пылью и зелеными разводами, с ноющей ногой и разбитым эго. Но вместо привычного раздражения или страха, сквозь боль и унижение пробивалось... что-то теплое. Глупое.

— Не то слово, — прохрипел я, глядя на ее смеющиеся глаза. — Ты... ты вообще невыносима. Знаешь?

— Знаю, — она легко спрыгнула с крыльца и протянула руку.

— Но раз уж ты дополз до моей берлоги, так и быть, занесу тебя внутрь. Прежде чем соседи вызовут МЧС, думая, что тут медведь с шваброй подрался. И да... — она присела, ее лицо вдруг стало серьезным. — Попробуй только снова упасть, пока я тебя тащу. Я ту ногу, что не вправляла, сломаю. Чисто для симметрии.

Я ухватился за ее руку. Твердую, сильную. И понял, что влюбляться в женщину, которая только что угрожала тебе переломом и сравнила с мебелью – это новый уровень идиотизма. Но в этой девахе, определенно, что то есть.

Ева:

Направляюсь к ларьку за провизией, и губы сами собой растягиваются в улыбке. Ну и мужчина! Весь в этих своих сетях, системных "обеспечениях"… и не побоялся же на крышу забраться. Признаться, такой прыти от него совсем не ожидала. То, что он скрывает истинную причину своего деревенского затворничества, стало ясно сразу. Грузчик из него, как из меня швея. Максимум, что он способен таскать – это свой пластмассовый лэптоп.

В ларьке, как всегда, тесно и душно. Баба Зина, продавец с золотыми зубами, лениво взвешивает мне продукты.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Выхожу на улицу, и свежий воздух сразу бьет в лицо. В пакете шуршат баранки, конфеты "Коровка" и пачка растворимого кофе – скромный, но приятный набор для вечернего чаепития с таинственным компьютерщиком. Предвкушаю наш разговор, его тихий голос, робкие взгляды. Что же он скрывает? Почему, вместо того чтобы покорять мир своими знаниями, он засел в этой глуши?

Солнце клонилось к закату, когда я приблизилась к дому. Петя стоял будто приросший к своему покосившемуся забору, прожигал меня недобрым взглядом. В ответ на моё кивок-приветствие он процедил сквозь зубы:

— Уже замену мне нашла?

Я резко затормозила у обочины.

— Какую замену, Петь? Помниться я была благодарна тебе за помощь.— прищурилась я, уязвлённая его бесцеремонностью. Тон соседа резанул слух своей неприкрытой наглостью.

— Благодарила, как же, конфетами да кофе. — ухмыльнулся он, кривя губы. — А его, небось, по-другому отблагодаришь? — кивнул в сторону моего дома, с плохо скрываемым раздражением.

— Не твоё собачье дело! — отрезала я, закипая от его фамильярности.

На придумывал себе невесть что и теперь ждёт, когда я паду к его ногам. Размечтался! Бедная Людка, достался же ей такой бабник, только и успевай отбиваться от его поклонниц.

В этот момент у моего двора заурчала иномарка подруги. Она выпорхнула из машины, сканируя меня взглядом на предмет увечий, и с облегчением выдохнула.

— Привет! — заключила она меня в объятия. — Бросила всё, скупила всё по твоему списку. — она распахнула заднюю дверь, являя мне огромный пакет с броским логотипом аптеки.

— Спасибо. — пробормотала я, принимая пакет. — Пойдём в дом.

Подруга включила сигнализацию и, семеня рядом, с любопытством озиралась в поисках таинственного квартиранта.

— Слушай, можно я тебе деньги с зарплаты переведу? Вся наличка в сумке, а она укатила на электричке в неизвестном направлении. — жаловалась я, выкладывая содержимое пакета на стол.

— Ну ты даёшь! — покачала она головой. — Забей на деньги. Лучше знакомь со своим сожителем. Где он? — она заглянула в зал, но безуспешно.

— Он в комнате. Я ему сейчас шину на ногу буду накладывать. Он с крыши рухнул и вывихнул ногу.— прошептала я, чувствуя себя виноватой.

Подруга изумлённо хлопнула себя ладонью по лбу.

— Я же торт привезла! Сейчас от жары растает. — и она пулей вылетела из дома.

Осторожно раздвинув занавеску, я проскользнула в полумрак комнаты Леона. Он, как всегда, был погружен в мерцающий свет ноутбука. Взгляд прикован к экрану, здоровая нога согнута, а искалеченная, застыла прямым изваянием вдоль кровати.

— Ну как, болит? — тихо спросила я, присаживаясь на шаткий табурет рядом с кроватью.

— А, это ты? Да пустяки. — ответил он, криво усмехнувшись. Но ухмылка тут же померкла, когда взгляд упал на нож, шину и бинты в моей руке. — Решила ампутировать и сразу забинтовать? Оригинально.

— Ногу нужно зафиксировать, обеспечить полный покой. Если будешь слушаться, через две недели снова будешь бегать. — произнесла я, приступая к делу.

— Ай! Больно! — прошипел он, когда я осторожно начала накладывать шину.

— Сейчас выпьешь обезболивающее, и все пройдет. — успокоила я, продолжая свои манипуляции.

— Для экономиста ты слишком ловко орудуешь бинтами. — заметил он, прищурившись.

— А ты, для грузчика, слишком интеллигентно стонешь. — парировала я.

Уголок его губ дернулся в еле заметной усмешке. Он понял, что я не настолько наивна, чтобы поверить в случайность его появления в нашем Мелихово.

В этот момент в комнату ворвалась моя подруга с огромной коробкой торта в руках. Заметив незнакомца на диване, она замерла, приоткрыв рот от увиденного.

— Знакомьтесь, это… — начала я, но осеклась, не зная, как представить человека, который живёт со мной в одном доме. — Это… Леон. — закончила я неловко.

Подруга просияла и бросилась знакомиться, сыпля вопросами о его самочувствии и обстоятельствах падения.

Глава 6

Леон:

Эта сранная нога. Не ноет – издевается. Гиря из гипса и боли, приковавшая меня к этому пыльному царству. Я – герцог дивана, а швабра – моя скелетная кочерга и единственная подруга, которую я не спугнул своим хромым видом и запахом отчаяния. Попытка встать – пытка. Дотянуться до чашки? Эпопея с табуреткой, матами и риском сломать вторую ногу. Каша сбежала – умная тварь. Я б на её месте тоже свалил от такого повара, который ковыляет за тобой с диким оскалом и шваброй наперевес.

А этот рыжий ублюдок-кот… Он знает. Чует мою немощь, как шакал падаль. Специально сбрасывает носки и смотрит, как я, обливаясь вонючим потом, пытаюсь их догнать, едва шевеля шваброй по полу. Его зелёные глаза – сплошное издевательство.

— Падла рыжая, один фиг, поймаю. — хриплю я, делая нелепый выпад. Он – молния. Я – я черепаха .Он на шкафу, победитель, а я сижу на жопе, обняв швабру, и слушаю, как пульсирует нога. Не жизнь – травма для психики. Ладно, гляну что у нас в сети, чекну новости. Но сперва бутеры - хоть что то в этом доме в пешей доступности.

Я не успел дожевать свой тост с сыром, как в дверях появилась она. Поля. Подруга Евы. Та самая, которая звонит по видеосвязи, даже когда у неё прыщ, и считает, что кокетство — это форма кардионагрузки. С улыбкой во все тридцать три зуба, тортиком в руке (который явно служил лишь формальным поводом) и взглядом сканера в аэропорту, настроенным на режим "Глубокий анализ объекта".

— Евочка! Леон, здорово! — заливается она, окидывая меня оценивающим взглядом с ног до головы. Мне почему-то сразу представился судья на выставке собак, задумчиво щелкающий ручкой.

— Будем знакомы, Леон, — Она протянула руку, будто собиралась взять пробу. — Ну надо же. Живой.

— А ты, я смотрю, в натуре поверила, что я фотошоп? — Я пожал ей руку и тут же пожалел: хватка была, как у коллекторов.

— А я думала, ты будешь… ну, как сказать… более ухоженный.

Она критично окинула меня взглядом: от взъерошенных волос до моих уютных штанов с дыркой на колене, через которую уже просвечивала коленка, оскорблённая таким вниманием. Или она имела ввиду мою шикарнейшую бороду?

— А я думал, ты скажешь: Приятно познакомиться, — ответил я и сел обратно за стол. — Но, видимо, это старомодно.

— Как поживаете? Как у вас тут ... уютненько! — ее глаза быстро пробежались по книжным полкам (оценка интеллекта?), обследовала мою рабочую зону, задержались на диване (анализ зоны совместного времяпрепровождения?). Она плюхнулась в кресло, как будто сдавала норматив по драме. Глядела на меня, щурясь, будто пыталась угадать мой пин-код от карты сбербанка. Мошенница, ей богу - я таких проныр за версту чую.

— Я просто волнуюсь за Еву. Знаешь, она у нас девочка с характером, и я как-то… ну, обязана убедиться, что ты нормальный. Без отклонений. Без судимостей.

— Понимаю, — кивнул я. — Поэтому ты с порога решила проверить, не псих ли я, выведя меня на провокацию? Умно. В стиле Евы.

Ева нервно засуетилась.

— Поля, чаю? Кофе? Мы как раз... эээ... собирались... — но Поля уже удобно устроилась в кресле напротив меня, как будто собиралась провести полноценный аудит.

— Ой, я ненадолго! Просто не могла не заглянуть, посмотреть, как ты тут устроилась с новым... эээ... соседом! — и ее взгляд снова уперся в меня. Не враждебно, нет. Скорее, с неподдельным, живым любопытством и явной миссией: проверить, не крокодил ли я в человечьей шкуре.

Я почувствовал себя экспонатом под стеклом.

— Ну что ж, Поля, — начал я, нарочито медленно откладывая руки от ноута и принимая максимально непринужденную позу. — Осматривайся. Диагностика началась? Могу принести инструкцию к микроволновке для полноты картины. Или показать, как я аккуратно носки складываю? Это, говорят, важный критерий. Или начнем с гороскопа - что нам звёзды велят?

Поля фыркнула, но не сдалась:

— Ахах, шутник! Нет, я просто... за Еву рада! Она у нас девушка золотая, хочется знать, что она в надежных руках.

Я разлил чай, дал ей кружку с надписью “Сдохни, но сделай” — любимая Евы, но, как по мне, идеально подходящая для гостей с проверочным визитом.

— И как, прошёл проверку? — спросил я, глядя на неё поверх кружки.

— Пока спорно, — пожала плечами она. — Ты слишком спокойный.

— Я просто выспался. Это пугает всех, кто живёт на нервах.

Она хмыкнула, поставила кружку на стол и многозначительно подняла бровь.

— Ты, Леон, кстати, чем занимаешься? Где работаешь? А родители у тебя местные? Планы на... ну, скажем так, ближайшие пять лет? — вопросы сыпались, как из рога изобилия, явно заготовленные заранее.

Ева закатила глаза и прошептала:

— Поля, ну хватит уже...

Но я решил, что пора включать протокол "Вежливое, но неумолимое выдворение". Встал, потянулся с преувеличенной неспешностью.

— Поля, Поля, — вздохнул я с театральной грустью. — Твоя забота о Еве меня трогает. Прямо до слез. Если бы не одно 'но'...

— Но? — насторожилась она.

— Но сегодня, к сожалению, мой единственный свободный вечер за месяц. И он, — я обвел рукой нашу скромную обитель, — Был строго запланирован под священный ритуал 'Ничегониделанья' и 'Обнимашек с Евой'. По расписанию, утвержденному высшими инстанциями (то есть мной и Евой пять минут назад), сейчас как раз должен начаться этап 'Заказать пиццу с ананасами и спорить об их уместности'. А потом – 'Молча смотреть сериал, периодически засыпая друг у друга на плече'. Очень насыщенная программа!

Я подошел к ней, взял тот самый тортик -"повод" из ее рук и деликатно направил подругу Евы к двери.

— И знаешь, что самое обидное? Ты – главная помеха этому грандиозному плану! Такой ценный кадр для смотрин, а пришла не вовремя. Прямо по классике: 'Хороший человек, да не в час'.

Поля, слегка опешив от такого разворота, попыталась устоять.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Ой, да я же ненадолго! Минут на пятнадцать!

— Пятнадцать минут? — изобразил я ужас. — Поля, это же целых девятьсот секунд священного времени 'Ничегониделанья'! Это непозволительная роскошь! Представь, сколько глупостей можно не сделать за это время? Целую гору!

Я открыл дверь. На улице, как нарочно, заморосил мелкий дождик. Идеальный фон для отъезда незваного инспектора.

— Так что, с самыми теплыми чувствами и надеждой на твое понимание, — продолжал я, подталкивая ее за порог уже чуть настойчивее, но все еще с обаятельной улыбкой, — Я вынужден объявить смотрины закрытыми по техническим причинам. Ева тебе завтра все расскажет, обещаю. И спасибо за... тортик. Беги, а то промокнешь! И передавай привет... ну, кому там обычно приветы передают после смотрин? Родительскому комитету?

Поля стояла на веранде, явно пытаясь переварить происходящее.

— Ого, — я обвёл её взглядом сверху вниз. — Ну если ты на оргию рассчитывала, то у меня плохие новости: это тебе не военкомат, по повестке не вызываем.

Она недоуменно посмотрела на меня. Это явно был шок. Миссия выполнена, но короночка не помешает. Добиваю:

— Слушай, я, конечно, за любой разврат, особенно если не надо особо двигаться. Но тут, понимаешь, вопрос здоровья.

Я наклонился ближе, понюхал и поморщился.

— Банальные меры предосторожности. Презерватив — это, конечно, святое. Но ты сама посмотри на себя… У тебя хоть справка есть, что ты не ходячий биологический сюрприз?

Она хлопнула ресницами.

— Вот и я думаю.

Я подхватил её пальто и подал с видом санитарного врача:

— Так что давай. До свидания. Со справкой — милости прошу. Без справки — ни-ни. Очередь, между прочим, не резиновая.

Она посмотрела на Еву, которая из-за моей спины делала "Прости!" глазами и пыталась не смеяться. Потом взгляд вернулся ко мне. На ее лице боролись обида, недоумение и... что-то похожее на уважение к наглости.

— Ну ты даешь, Леон... — выдавила она наконец.

— Стараюсь, — скромно поклонился я. — До встречи! В следующий раз – по предварительной записи и с допуском не ниже второго уровня секретности 'Ничегониделанья'. Пока-пока!

И мягко, но неумолимо прикрыл дверь. Щелчок замка прозвучал как финальный аккорд. Обернулся к Еве. Она, наконец, рассмеялась:

— Боже, Леон, это было жестоко! Но чертовски смешно!

— Что поделать, — пожал я плечами, возвращаясь на диван и беря телефон. — Любовь любовью, а священный вечер 'Ничегониделанья' – неприкосновенен. Особенно когда на пороге стоит живой детектор лояльности с заранее подготовленным списком вопросов. Смотрины? Отменились. По причине несовместимости с текущими задачами пользователя.

Ева плюхнулась рядом:

— Бедная Поля...

— Не бедная, — поправил я. — Она получила ценный опыт: сожитель Евы – не экспонат, а человек с железобетонными планами на вечер. И чувством юмора. Думаю, это даже лучше любой справки о доходах. Неси чай, смотри какой шикарный трофейный торт достался.

Ева:

Мы с Леоном допивали чай, и в памяти всплывала гримаса обиды на лице Поли после его колких шуток. Завтра нужно обязательно позвонить, а лучше – встретиться где-нибудь в уютном кафе, чтобы загладить вину. Пусть со стороны это и выглядело невинной забавой, Леону не стоило так обходиться с моей близкой подругой.

— Как нога? — спросила я, собирая со стола опустевшие чашки, чувствуя неловкость после воспоминаний.

— Вполне терпимо. — отозвался он, вытягивая ноги на диване и вновь погружаясь в мерцающий экран ноутбука.

Что за человек? Интересно, что бы с ним стало, лиши его всех этих гаджетов? Наверняка разразилась бы настоящая катастрофа.

— Может, фильм посмотрим вместе? — вдруг предложил он, когда я протирала стол, чувствуя его взгляд на себе.

Мы устроились на его просторной кровати, все равно касаясь друг друга плечами. Леон водрузил ноутбук себе на колени, и на экране замелькали кадры военной комедии. Быть с ним так близко было непривычно и волнительно. От него исходил тонкий аромат дорогого парфюма, смешивающийся с едва уловимым запахом мускуса, а его дыхание щекотало кожу. В середине фильма он небрежно обнял меня за плечи, притягивая мою голову к своей груди. От этого жеста внутри все встрепенулось, но я постаралась сохранить невозмутимый вид.

Сердце бешено колотилось в груди. Я прикрыла глаза, стараясь унять дрожь, пробежавшую по всему телу. Его тепло обволакивало меня, заставляя забыть о насущном. Военная комедия на экране казалась сейчас чем-то совершенно неважным, существующим в параллельной реальности.

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем он заговорил. Его голос звучал приглушенно, будто издалека.

— Прости, если я что-то делаю не так. — прошептал он, слегка сжимая мое плечо.

Я открыла глаза и подняла взгляд на его лицо. В полумраке комнаты его глаза казались особенно темными и глубокими, словно бездонные колодцы, в которых можно утонуть. В них читалось волнение и что-то ещё.

— Все хорошо. — тихо ответила я, чувствуя, как щеки начинают предательски гореть.

Леон слегка наклонился и коснулся своими губами моих волос. Легкое прикосновение, но от него по телу пробежала волна мурашек. Я почувствовала, как его дыхание становится более частым.

На экране герой, виртуозно расправился с похитителями, вызволяя свою возлюбленную из плена веревок. Они встретились взглядом, наполненные нежностью и облегчением, и слились в долгожданном поцелуе.

— Вояки только пыль в глаза пускают своей подготовкой. Да останься он один против пятерых, от него бы мокрого места не осталось. — цинично усмехнулся он, и эти слова — ледяные иглы, пронзили меня. Я не выдержала.

— Военные живут, чтобы защищать людей, оберегать их покой. — выпалила я, резко вскочив с его кровати.

Леон непонимающе уставился на меня, а я, с трудом сдерживая дрожь в голосе, лишь прошептала:

— Доброй ночи. — и, не дожидаясь ответа, скрылась за шторкой, отделявшей мою комнату.

Уже у себя я осознала свою резкость, но ничего не могла с собой поделать. Воспоминания нахлынули с новой силой. Мой погибший муж был военным. Я знаю, сколько сил и самоотверженности он вкладывал в свою службу, не говоря уже о риске. Каждая его командировка была для меня мучительным ожиданием, страхом, что он может не вернуться. И однажды он не вернулся…

За шторкой, в полумраке своей комнаты, я чувствовала, как в груди разрастается горячий ком обиды и боли. Слова Леона, сказанные с таким пренебрежением, задели за живое, разбередили незаживающую рану. Как он может так говорить о людях, посвятивших себя защите других, о тех, кто ежедневно рискует своей жизнью ради мира и безопасности?

Я прижала ладони к лицу, пытаясь унять дрожь. Воспоминания о Славе, о его улыбке, о его крепких объятиях, нахлынули с новой силой. Я помнила, как он, собираясь на службу, всегда повторял:

— Я должен быть там, чтобы другие могли спать спокойно.

Он был настоящим героем, не напоказ, а в каждом своем поступке, в каждом своем решении.

Я не спала всю ночь. В голове роились мысли, смешиваясь с воспоминаниями. Вспоминала последний раз, когда видела Славу живым, его прощальный поцелуй, его твердый взгляд. Я знала, что должна была что-то сказать Леону, объяснить ему, почему меня так задели его слова. Но как передать словами ту боль, ту потерю, которую я пережила?

Утром, собравшись с духом, я вышла из своей комнаты. Леон сидел на кухне и пил растворимый кофе. Он посмотрел на меня виноватым взглядом.

— Немного глупая ситуация получилась вчера. — тихо сказал он.

Я кивнула, понимая, что он не мог знать, что творится в моей душе. Но я знала, что должна рассказать ему о Славе, о том, каким он был человеком, каким героем. Должна была защитить его память, защитить всех тех, кто носит погоны и рискует своей жизнью ради других.

Я присела напротив него, глубоко вдохнула и начала свой рассказ. Голос дрожал поначалу, но постепенно становился тверже. Я говорила о Славе, о его честности, о его преданности долгу, о его любви к людям. Рассказала о том, как он мечтал о мирном небе над головой, о счастливых детях, играющих на улицах, о том, как он отчаянно хотел, чтобы никто больше не знал, что такое война.

Леон слушал молча, опустив голову. Я видела, как его лицо постепенно меняется, как в глазах появляется сочувствие. Когда я закончила, он поднял на меня взгляд, полный раскаяния.

— Я не знал. — процедил он. — Бывает. Мир часто жесток к таким вещам и людям. Сорян, если что.

Я вздохнула, чувствуя, как камень падает с моего сердца. Мне не нужна была его жалость, мне нужно было понимание. И кажется, я его получила.

— Не извиняйся. — ответила я. — Просто помни о тех, кто отдает свою жизнь за мир.

В этот момент я поняла, что, возможно, не все потеряно. Возможно, Леон, с его циничным взглядом на мир, сможет увидеть другую сторону медали. Возможно, мой рассказ хоть немного изменит его, сделает чуть более чутким и внимательным к чужой боли. А для меня это было уже немало...

Глава 7

Ева:

Рву траву в огороде, ожидая завтрашнюю утреннюю смену. Нужно еще приготовить корм для кур и гусей. Обычно, перед работой, я сама балую Рыжика и пса, не забывая и о пернатых, оставляя им свежей травы и семян. Вечером просила Люду или Полину присмотреть за хозяйством, но Полина редко соглашалась вырываться из города ради моей живности. Сегодня звонила ей, чтобы извиниться за вчерашнее, но в ответ лишь тишина.

После бесчисленных попыток дозвониться, пришло сообщение: "Запланированный день стерилизаций. Освобожусь – позвоню."

Это немного уняло тревогу. Обычно она не держит зла долго, но вчерашнее и для меня оказалось чересчур.

Краем глаза замечаю Леона. Хромая, он медленно приближается.

— Решила за огород взяться? Правильно, а то совсем зарос, — говорит он, останавливаясь рядом.

— Ты встал на мой щавель! — грозно выпалила я, и дело было вовсе не в щавеле, а в его намеке на мою нерадивость.

— Ох, прости, из-за зарослей не заметил, — пробормотал он, отпрянув от куста.

Смотрю на него обиженно, и тут, словно удар молнии, возникает мысль: на кого оставить моих птиц? И ответ стоит прямо передо мной.

— Завтра у тебя появится такая возможность, — хитро улыбаюсь я.

— Мне же ногу перетруждать нельзя! Сама говорила, — тут же находит он оправдание своему безделью.

— Ничего особенного делать не придется. Я все приготовлю, а сейчас познакомлю тебя с теми, кому нужно лишь подлить воды и насыпать зерна, — говорю я, поднимаясь с корточек с охапкой травы.

Леон обреченно смотрит на меня. Да, это тебе не в интернете прохлаждаться.

Я повела Леона к курятнику, на ходу объясняя, кто тут главный. Рыжик, как всегда, терся о ноги, выпрашивая ласку. Пес радостно вилял хвостом, будто чувствовал перемену в воздухе. Куры и гуси, заслышав шаги, загалдели, ожидая угощения.

— Вот, смотри, это кормушка, это поилка. Насыпаешь зерно, наливаешь воду. И так два раза в день. Все просто, — демонстрировала я, наполняя миски. Леон смотрел с плохо скрываемым ужасом. Казалось, он впервые видел птиц так близко.

Вечером я тщательно подготовила все необходимое: развесила мерные стаканчики с зерном, наполнила ведра водой, даже оставила подробную инструкцию с картинками.

"Для Леона" — с иронией подумала я.

Приближалось шесть, когда зазвонил телефон. Это была Полина.

— Что случилось, что ты оборвала мне телефон? — присвистнула подруга, делая вид, будто Леон вчера не выставил ее за дверь.

— Хочу извиниться за Леона, он повел себя бестактно. — проговорила я, наблюдая, как Леон, прищурившись, следит за курами и гусями, жадно клюющими зерно.

— Этот бесцеремонный паршивец, но безумно забавный. — протянула Полина. — Тебе повезло взращивать рядом с собой такого харизматичного мужчину. Да и, судя по его словам, вы там не чаи распиваете. — она понизила голос до игривого шепота.

— Да нет же, ты просто неправильно его поняла… Мы просто… узнаем друг друга. — замялась я. Мой интерес к Леону, безусловно, был, но об этом не должен был знать никто, кроме меня самой.

— Я тебе вот что скажу. Бери его пока горяченький и травмированный, а то залечит свои раны и укатит из твоей дыры. — посоветовала она. В ее словах была сермяжная правда.

Леон явно от кого-то бежал, и оставаться на одном месте ему было нельзя. А это значило, что как только боль отступит, он исчезнет из моей жизни, как дым.

— Я не стану соблазнять мужчину, который в скором времени сбежит. — твердо сказала я.

— У тебя получится удержать его около себя, если включишь женскую хитрость. — не сдавалась Полина.

— Я подумаю.

— Хорошо подумай прежде чем отказывать себе в удовольствии.

Я закатываю глаза и заканчиваю разговор.

Лажусь спать раньше обычного, чтобы выспаться перед сменой. Леон же в свою очередь скрылся в своей комнате. Наверняка в очередной раз занят своим ноутом.

Утром, проснувшись, первым делом выглянула в окно. Леон уже ковылял по двору, неуверенно держа в руках ведро с водой. Куры с гусями бежали за ним, гогоча и кудахтая. Я улыбнулась. Кажется, мой план сработал. Теперь я могла спокойно ехать на работу, зная, что мои питомцы в надежных, хоть и ворчащих, руках. А Леон… возможно, этот опыт пойдет ему на пользу.

Леон:

Проснулся я от ощущения, что за мной следят. И не ошибся: за окном на подоконнике сидела курица. Настоящая. С клювом, глазами и пассивно-агрессивной мордой. Она смотрела так, как бывшая, у которой ты занял деньги и пропал.

Я выругался, поднялся с кровати и поплёлся одеваться. «Просто покорми птиц», говорила она. «Ничего особенного», говорила она. Ага. Это как сказать «просто дёрни кольцо» перед тем как бросить гранату.

На пути в прихожую мне попался Рыжик, я вполне резво схватил его за шкирку:

— Ну чё, пушистый, братка? Говорил же, один день и я тебя поймаю. Ты чё так злобно смотришь, а? Глазюки ща вывалятся, как будто я твой корм съел. Хотя ладно… ладно, я ел, но это было случайно! В темноте, думал, это кукурузные хлопья. Хруст был похожий. Я понимаю — раньше ты тут был главный. Спал с хозяйкой, мурчал ей в ухо, лапкой по щеке: мяу, проснись, дай корму. А теперь я буду спать с твоей хозяйкой. Всё, брат, времена меняются. Эволюция, понял? Местами поменялись. Ты — на коврике, я — на кровати. Ничего личного, только биология. А сейчас вспомним Юрика Гагарина - полетели!

Взяв его за шкирку и спустил с подоконника в окно. Шикарнейшее настроение!

Я вышел во двор. Пёс вальяжно шлёпал за мной, как охрана, которой наплевать, если меня зарежут прямо у крыльца.

Курятник молчал. Зловеще. Подозрительно. Я открыл дверь и понял — я зря сюда полез. Изнутри высыпало стадо. Я не знаю, сколько их там было. Двадцать? Сорок? Тысяча? Они были повсюду. Одна курица вцепилась в штанину. Другая прыгнула на крышку ведра. Третья прямо смотрела мне в душу, хлопая веками. Я понял, что меня тут не ждут — меня тут оценивают.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Да подавитесь вы, — рявкнул я и с размаху высыпал зерно в миску.

Куры кинулись жрать так, будто их не кормили со времён динозавров. Но стоило мне повернуться к гусиным владениям, как ситуация резко изменилась.

Гуси выдвинулись. Впереди — один особенно упитанный, с лицом, полным презрения. Он шёл, как директор мясокомбината на собрание персонала.

— Не надо, — прошептал я, пятясь.

Он зашипел. Не просто шипел — ШИПЕЛ. Как стартер у «Жигулей». Я швырнул ему пригоршню зерна в лицо и побежал. Как последний трус. Как человек, которого преследует пернатая ярость.

Пёс? Пёс просто наблюдал, как я спасаюсь от гуся, и, кажется, даже усмехался.

Не бояться птиц. Вспомнил я слова Евы. Ты бы сначала сама этому гусю в глаза посмотрела, мать Тереза.

Резко зазвонил телефон. Мой кнопочный. Для экстренной связи. Я даже подпрыгнул — в этой тишине любой звук казался чем-то личным, как если бы эта огалтелая стая начала на меня орать. Смотрю на экран — Ильдарик. Мой лучший друг. Татарин с вечно подозрительно чистой совестью и грязными фантазиями. До сих пор ищет себе девственницу, как будто это квест на выживание в фэнтези-игре.

— Алло? — сказал я, всё ещё со вкусом вчерашней мочи из ягод во рту.

— Леон, ты где? — голос у него странный, напряжённый, как у водителя маршрутки, которому пассажир кинул “пятерку” без сдачи.

— Дома. А что?

— Тебя ищут. Серьёзно. Какие-то типы. Не менты — хуже. Вопросы задают, по старым тусовкам лазят, общих знакомых трясут. Мне звонили. Спрашивали, когда я тебя последний раз видел. Я сказал, что на твоих похоронах.

— Очень мило, — пробормотал я, сжимая мобилку покрепче. — Кто это вообще?

— Не представляются. Но один говорил с таким голосом, как будто его в подвале родили. Другой — в очках и с папкой. Типа юрист, но с лицом киллера. Они не шутят, брат. У тебя что там — госизмена, алмазы, жена прокурора?

— Я просто живу, Иля. — Я подошёл к окну. За стеклом ничего не изменилось. Всё так же спокойно, будто я не потенциальная мишень, а герой новеллы Чехова в его угодьях. — Может, бывшая что-то натворила. Или это из-за той истории с...

— Леон, сваливай. Я серьёзно. Съезжай, сливайся, испаряйся, как твои обещания начать новую жизнь. Пока можешь.

— Ты преувеличиваешь.

— А ты недооцениваешь. Это не те люди, с которыми можно торговаться или шутить. Если я татарин, то они из рода татаро-монголов. Без юмора. С клинками.

— Я подумаю, — сказал я, хотя в груди уже начало холодеть.

— Только не думай долго. Они — нет..

Связь оборвалась. Я резко присел на корты. Даже нога перестала ныть. Жопа.

Глава 8

Ева:

Сегодняшняя смена выдалась кошмарной, будто бесы устроили пляски вокруг родильного зала. Женщины прибывали со всех уголков города, каждая со своей бедой и надеждой. Одна, бледная от потери крови, другая, на тридцать восьмой неделе, с тревожно тянущим животом, а остальные пять с неумолимыми схватками, требующими немедленной помощи. Я, как загнанная лань, металась между роженицами, пытаясь успеть везде и сразу, чтобы подарить новую жизнь в этом хаосе.

В голове лишь гудело от криков, стонов и команд врачей. Запахи лекарств, крови и пота смешались в удушливый коктейль, от которого хотелось бежать без оглядки. Но я знала, что не могу. На мне лежала ответственность за этих женщин, за этих маленьких, беззащитных существ, которые вот-вот должны были появиться на свет.

Особенно врезалась в память молодая женщина с испуганными глазами. Она держала меня за руку так крепко, что костяшки побелели. Ее дыхание было прерывистым, а шепот – едва слышным:

— Пожалуйста, помогите моему ребенку.

Я старалась говорить с ней спокойно, подбадривала, убеждала, что все будет хорошо, хотя в глубине души сама боялась. Роды шли тяжело, и каждый толчок отдавался в моем сердце тревогой.

Наконец, после долгих часов мучений раздался долгожданный крик. Маленький комочек жизни, синий и сморщенный, лежал у меня на руках. Я бережно вытерла его, обернула в теплую пеленку и передала матери. В ее глазах стояли слезы счастья, и в этот момент я поняла, что все усилия, вся усталость и страх стоили того.

Вскоре утих шум и гам, а измученные роженицы отдыхали, прижимая к себе своих новорожденных детей. В родильном зале воцарилась тишина, нарушаемая лишь тихим сопением младенцев. Я оглядела палату, и на душе стало немного легче. Несмотря на весь хаос и трудности, мы подарили новую жизнь семи малышам. И это было самое главное.

Устало опустившись на стул, я закрыла глаза. Смена через два часа закончиться и я этому безумно рада.

Сердце торопится домой, к Леону. Его образ все настойчивее встает перед глазами, а мысль о прикосновении к нему обжигает кончики пальцев электрическим разрядом. Мой квартирант… человек, который нежданно пришелся по сердцу. С каждым днем, проведенным рядом, я все острее ощущаю эту удивительную смесь несхожести и поразительного совпадения.

Не терпится узнать, как он справился с кормлением кур и гусей. Вчера утром, убегая на электричку, я так и не успела вдоволь насмотреться на его гримасу отвращения. Мужчина, привыкший к стерильным благам цивилизации. А тут – Мелихово, вынужденное пристанище, бросившее его в объятия деревенской жизни.

Дом встретил звенящей тишиной, от которой невольно напряглась каждая клеточка тела. Тревожные мысли, словно назойливые мотыльки, запорхали в голове. А вдруг Леон исчез так же внезапно, как и появился? Словно его и не было вовсе… Или его нашли те, от кого он бежал, или, быть может, просто не совладал с моим непростым хозяйством и сбежал, оставив лишь записку. Но опасения оказались напрасными. Леон спал на своей кровати, свернувшись калачиком. Едва я ступила на порог, половицы под моими ногами предательски скрипнули, и он тут же вздрогнул, распахивая глаза навстречу моим. Взгляд встретился со взглядом, и в этой мимолетной встрече промелькнуло что-то неуловимое.

— Вижу, ты нашёл общий язык с моей живностью. — произнесла я, просто чтобы разбавить тягостное молчание.

Он усмехнулся и приподнялся на кровати.

— Со всеми установил контакт, кроме гусей. Их предводитель чуть не лишил меня самого дорогого.

— Пойдём обедать. Ты, кстати, обезболивающее принял? — спросила я, заметив нетронутую упаковку таблеток на тумбочке.

Леон бросил взгляд на стандарт и протянул:

— Нога почти не болит, не вижу смысла травить себя химией.

За столом мы вели себя почти как настоящая пара. В наших тарелках дымился наваристый борщ, а рядом аппетитно лежал свежий хлеб. Мне нравилось наблюдать, с каким аппетитом Леон уплетает мой борщ. От этого зрелища становилось как-то тепло и уютно на душе.

— Давно хотел спросить… Что за история у тебя с потерянной сумкой? — спросил он, прожевав кусок хлеба.

Я на мгновение затаила дыхание, опасаясь, что он подумает обо мне что-то плохое.

— Забыла её в электричке. Обнаружила пропажу, когда уже подходила к дому. — пробормотала я неохотно.

— И что там было ценного?

— Кошелёк, косметика и влажные салфетки. — перечислила я на автомате.

— Зачем вы, женщины, тратите столько денег на всякую ерунду вроде этой краски? Вы и так прекрасны без этой штукатурки. — произнес он, пристально всматриваясь в мое лицо. От его слов густо покраснела от смущения.

Я почувствовала, как тепло разливается по щекам. Не ожидала такого комплимента, особенно от него. Обычно мужчины не замечают таких мелочей, как косметика, а тут вдруг Леон выдал такую тираду.

— Это не штукатурка, а средство для подчеркивания достоинств. — попыталась я оправдаться, хотя в глубине души была польщена. — И вообще, давай сменим тему.

После обеда Леон предложил помочь по хозяйству. Я сначала отнекивалась, опасаясь, что он снова повредит ногу, но он настоял на своем. Вместе мы нарубили дров, починили покосившийся забор и даже немного поработали в огороде. К вечеру мы оба были уставшие, но довольные.

Вечером, сидя на веранде и попивая травяной чай, я заметила, как Леон задумчиво смотрит на звездное небо. Тишина, нарушаемая лишь стрекотом сверчков, казалась какой-то особенной, наполненной невысказанными словами.

— Знаешь. — вдруг произнес Леон, не отрывая взгляда от неба. — Я кажется, начинаю привыкать к этой тишине и спокойствию. Может быть, даже останусь здесь на какое-то время.

Его слова прозвучали неожиданно, но в то же время я почувствовала облегчение. Мне нравилось, когда он был рядом, и надеялась, что он останется. Но как долго? И почему он вообще здесь? Эти вопросы крутились в моей голове, но я решила не задавать их вслух. Пусть все идет своим чередом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Решив побаловать себя компотом с баранками, я спустилась в подполье. Влажная прохлада сразу окутала меня, и в полумраке замелькали тени пауков. Пробираясь между стеллажами, я заметила, что прошлогодние банки с компотом забродили. С досадой принялась вытаскивать их, освобождая место. Наконец, достав трехлитровую банку рубинового напитка, случайно зацепилась взглядом за что-то странное. Не припомню, чтобы раньше видела здесь нечто подобное.

Оставив банку на полке, я вернулась к загадочному предмету. В руках оказалась тяжелая, продолговатая вещь, обмотанная грубой серой тканью, напоминающая очертаниями ружье. С замиранием сердца развернула ее и ахнула — это и вправду было ружье. От внезапного страха я поспешно завернула находку обратно в ткань и положила на прежнее место. Не могла представить, зачем Слава спрятал его здесь. Ведь у него был сейф для оружия, который после его похорон я отдала Петьке.

Леон:

Деревня Мелихово. Дыра. Воняет навозом, тишиной и моим потом. Застрял тут, как крыса в ловушке, из-за сломанной кости. Гипс – не костыль, а якорь. Тяжелый, мерзкий, пропахший лекарствами и слабостью. А слабость – смерть в моем деле.

Я – пленник. Ощущение полной ссылки. Борода – не мода, а камуфляж, превратившийся в клочья грязной ваты на морде. Надо сбрить к чертям. Ева старается, ухаживает. Ладно, пока оставлю все как есть.. Это игра, не понятно пока во что. Кто пишет правила - кто слепо следует им. Пока не понятно.

Принесла костыли и мазь, от которой под гипсом все чешется. Говорит тихо. Слишком. Будто боится спугнуть. Меня? Или призрак своего покойника?

Да, муж у нее был. Военный. Пал смертью храбрых где́-то. Герой, мля. Фото в коридоре – улыбается идиот в форме. Плевать хотел на его героизм и ее вдовьи слезы. Ногу бы срастить – и сваливать, пока не накрыли по-настоящему. Ее вопросы? "Как нога?", "Не нужно ли чего?", "Как спалось?" – фальшиво, как бумажный рубль. Каждое доброе слово – ширма. За ней либо тупая жалость, либо… расчет. Кто-то мог придти. Спросить. О сдающемся. О бородатом хромом уроде. И ее докторская этика треснет, как гнилая доска, под грузом патриотизма, страха. Или просто за деньги. Всем плевать на чужие секреты, особенно здесь, где главное развлечение – смотреть, как гниет картошка в подвале.

Передвигаться – тяжко. Каждый хруст половицы под костылем – пушечный гром в гробовой тишине. Каждый шаг – пытка. Боль тупая, ноющая, гложет кость и мозги. Особенно ночью. Или это не боль? Может, она что-то подсыпала в борщ? Врачи ж знают толк в тихом убийстве. Могла и с гипсом накосячить – чтоб кость срослась криво, калекой. Удобно. Не убежит. Лежит, ждет. Вижу, как она смотрит – не как на человека, а как на патологию в гипсе. Или на добычу. Мерцание в этих дохлорыбьих глазах – не сочувствие. Оценка. Ожидание.

Паранойя? Нет. Это единственно адекватная реакция на дерьмо, в котором увяз. Не яд – кислород. Без него сдохнешь первым. Вот она, реальность, за окном. Не просто тень. Шевельнулось в кустах у забора. Слишком резко для ветки. Слишком… низко. Человек присел? Прицеливается? Не вжимаюсь в кресло – замираю, как труп. Рука сама тянется к ножу под подушкой. Холодная рукоять – единственное напоминание: я еще не конченый. Минуты ползут. Ничего. Только комары звенят. Но расслабляться? Нет. Они могут ждать. У них время есть. У меня – только этот проклятый гипс и комната-ловушка.

Зуд под гипсом. Нестерпимый. Будто там завелись черви. Гниют ткани. От ее мази? Или нога молит о пуле, лишь бы прекратить это дерьмо? Встать – больно и шумно. Лежать – чувствовать, как гниение ползет вверх. Как паралич. Ждать, пока придут и прикончат как собаку в конуре. Не тишина – вакуум перед взрывом. Каждая секунда – доказательство, что они уже здесь. Обкладывают дом.

Договариваются. Ждут сигнала. Или ждут, когда сдохну от страха, чтобы не пачкаться. Фото ее мертвого мужа в коридоре ухмыляется сквозь стекло. Герой. Патриот. А я здесь, в его доме, как таракан на чистой скатерти. Ева его не забыла. Ни на секунду. Я – грязь на его священном пороге. И она смоет меня. Рано или поздно. Ради него.

Смотрю на дрожащие руки. Не от страха. От ярости. Бессильной, тупой, как этот гипс. Ярости на сломанную ногу. На Мелихово. На Еву с ее спектаклем вдовьей добродетели. На ее покойника, который даже мертвый тут всем заправляет. На тени за окном, которые могут быть ветром, а могут – командой зачистки.

Солнце село. Комната – черная яма. Тени не ползут – дышат. Из каждого угла. Из-под кровати. Запах пыли, мази и немытого страха стал удушающим.

Она сейчас придет. С борщом. С маской "заботы". Придется жевать эту блевотину, кивать, делать вид, что верю в ее милосердие. Глядя в плоские, мертвые глаза. И гадать: сегодня ночью? Завтра? Когда она откроет дверь им? Или просто подольет чего-то посильнее в чай?

Гипс – мой гроб. Ева – гробовщик. А Мелихово – просто яма на погосте. Я уже наполовину в ней. Осталось лечь и ждать, когда закидают землей. Или пулей. Все равно. Лишь бы зуд под гипсом прекратился. И чтоб ее покойник сдох во второй раз, глядя на это.

Пустота в ее глазах – мое поле боя. Паника? Отставить. Только расчет. Холодный, как скальпель в ее руках. Паранойя? Роскошь, которую не потянуть. Сейчас оружие – слабость. Нет, не настоящая. Демонстративная. Спецэффект для одинокой вдовы.

Перестал хмуриться как подраненный зверь. Теперь – усталая, но благородная покорность судьбе. Ковыляю по коридору, стиснув зубы (немного преувеличиваю, но выглядит убедительно), опираясь на костыли, как на посохи странника. Остановился у окна в гостиной – не шарахаюсь от теней, а созерцаю. Спиной к комнате, плечи чуть ссутулены, но голова высоко. Поза - я сломан, но не сломлен. Классика.

Ее шаги. Не оборачиваюсь сразу. Пусть рассмотрит картину: бородатый мужчина, искалеченный, но смотрящий вдаль с... философским спокойствием? Фигушки. Но пусть видит глубину.

– Замерз? – Ее голос. Тихий, как всегда. Ни тени заботы. Ритуальный вопрос.

Оборачиваюсь медленно. Улыбаюсь. Не широко. Натянуто, будто через боль. Улыбка дурачка.

– Нет. Просто... тихо тут. Хорошо. – Голос чуть хрипловатый, уставший. Без надрыва. – Отгоняю мысли. – Смотрю прямо в ее пустые глаза. Не уворачиваюсь. Пусть видит – не боюсь. Пусть думает, что видит искренность.

Она моргнула. Слишком медленно. Будто усилие требовалось.

– Мысли – плохие гости. Особенно когда прикован к месту. – Произнесла ровно. Констатация. Ни капли эмпатии. Идеально. Пустое ведро легче наполнить.

– Гости... – Кашляю сухо. – Не всегда по своей воле приходят. Иногда их приносит ветром. Как меня. – Нарочитая недосказанность. Намек на тайну. На то, что я – жертва обстоятельств. Пусть додумывает. Бабы любят додумывать про загадочных незнакомцев.

Молчание. Она смотрит мимо моего плеча, на фото своего покойного героя. Лицо – маска. Но поймал микроскопическое движение века. Щелчок. Заинтересовалась? Или пыль? Неважно. Зерно брошено.

– Ужин через полчаса, – поворачивается уйти.

Дело сделано? Нет. Нужен финальный штрих. Жертва. Искра "благодарности".

– Ева.

Остановилась, не оборачиваясь.

– Спасибо. – Пауза. Голос чуть глубже, теплее (насколько возможно для пластика). – Не за комнату. И не за мазь. Хотя и за это тоже. – Еще пауза. Пусть обернется. Она обернулась. Глаза пусты, но тело замерло. Ждет. – Спасибо за... тишину. Здесь. Мне это сейчас нужно. Как воздух.

Бинго. Удар в ее личную "яму". В ее вдовью тишину, полную призраков. Я не просто арендатор. Я оценил ее склеп. Назвал "воздухом". Подмена понятий. Ее боль – мое спасение. Гениально и мерзко.

Чувства? Игрушки. Девок – полно. Сейчас – выжить. Использовать все под рукой. Ее пустоту. Ее мертвого мужа на стене. Ее профессиональную холодность. Все – пластик. Лепи, Леон. Лепи образ несчастного, сильного, благодарного, загадочного страдальца. Пока гипс не сняли. Пока "они" не пришли.

Авось повезет. Авось она купится. Авось станет щитом. А там... поживем – увидим. Если выживу – брошу ее здесь, в ее тихом склепе с улыбающимся идиотом на фото, не оглянувшись. Чистый лист? Да. Грязный след от этой истории – помарка. Сотрется. Или зальется новой грязью. Какая разница? Главное – следующий шаг. Следующая ложь. Следующая пластиковая улыбка для Евы. Ужин. Пора включать шарм калеки.

Глава 9

Ева:

Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в багряные тона, когда я возвращалась с работы. Усталость приятно гудела в ногах, и я свернула в прохладную гущу парка, надеясь сократить путь домой. Влажный воздух был напоен ароматом листвы, и лишь тихий шелест листьев, трепещущих под порывами ветра, нарушал безмолвие. Казалось, парк вымер, лишь я одна спешила сквозь сумеречный полог. Время было позднее для прогулок, и редкие прохожие, вероятно, уже торопились к домашнему очагу. Я почти миновала парк, когда справа донеслись приглушенные, тяжёлые шаги. Инстинктивно обернувшись, я увидела его. Сосед. Он стоял в тени кустов, опираясь на костыль, и смотрел на меня с неприятной, хищной ухмылкой.

— Петя, что ты тут делаешь? — облегчённо выдохнула я, стараясь скрыть тревогу в голосе.

— Тебя поджидаю. — прозвучал его хриплый ответ, когда он, прихрамывая, вышел из тени деревьев.

— Зачем? — с напускным равнодушием усмехнулась я, чувствуя, как по спине пробегает холодок.

— Чтобы получить своё. — процедил он сквозь зубы, сплюнув на землю. Ухмылка стала ещё более отвратительной.

Страх обжёг меня, и я рванула с места, но он молниеносно схватил меня за руку, грубо повалив в те самые колючие кусты, где только что стоял. Попыталась закричать, но его грязная ладонь намертво закрыла мне рот. Сердце бешено колотилось в груди, предчувствуя надвигающийся кошмар.

— Столько лет я за тобой ухаживал, помогал во всём, а ты оказалась неблагодарной дрянью. — прошипел он с ненавистью, пытаясь залезть под мою блузку.

Я отчаянно брыкалась, силилась оттолкнуть его, но силы покидали меня. Он уже грубо сжимал мою грудь своей потной рукой, болезненно выкручивая сосок. Невольный крик боли и отчаяния вырвался из моей груди, смешиваясь с рыданиями. Вдруг всё стихло. Тяжесть его тела перестала давить на меня, перекрывая кислород.

— А это ты, щенок! Сейчас я тебе покажу, как трогать чужое.

Грубый, рычащий голос Петра прозвучал словно гром среди ясного неба. Последовал глухой удар. Леон с гипсом волочит ногу, но идёт прямо на Петю — второго, на костылях, с лицом, полным злобы. Без лишних слов, Петр бьёт костылём по плечу, звук — как палка по арбузу. В ответ — удар гипсом в живот, тяжёлый, с хрустом. Костыль летит в сторону, теперь они сцепились, как могут: один пытается прижать, другой — укусить, шипят, дышат в лицо, дерутся неуклюже, но зло, как будто забыли про травмы. Каждый удар — через боль, каждый толчок — с риском снова попасть в больницу. Но ни один не сдаётся. Я увидела, как Леон отлетает в сторону, но тут же, собравшись с силами, бросился на соседа и повалил его на землю. Усевшись сверху, Леон обрушил на него град ударов.

— Эх ты Петя, Петя. Посягнул на чужое, а тебя дома твоя ждёт! — прорычал Леон, нанося удар за ударом в лицо соседа.

Сосед хрипел, пытаясь вырваться, но безуспешно. Леон поднялся и, тяжело дыша, протянул мне руку. Я вцепилась в неё, словно в спасательный круг, и поднялась с жёстких, колючих веток, чувствуя себя сломленной и опустошённой.

Сосед хрипел, силясь вырваться из пут, но тщетно. Леон поднялся, тяжело дыша, и протянул мне руку. Я вцепилась в нее, как утопающий за соломинку, вытягивая себя с ложа из жестких, колючих веток. Чувствовала себя раздавленной, выпотрошенной.

— Спасибо. — прошептала я, пряча заплаканное лицо в складках его рубашки.

Он словно опешил, замер, потом нерешительно коснулся моих волос.

— Пойдем домой? — тихо спросил он.

Я едва заметно кивнула и отвела взгляд от распростертого на тропинке соседа, тщетно пытавшегося подняться. Гипс на ноге не давал ему ни единого шанса. Мы отвернулись и медленно побрели к дому. У Леона мучительно ныла нога, и я бережно придерживала его, чувствуя, как вина разъедает меня изнутри. Ведь во всем виновата я. Не окажись я в этой мерзкой ситуации, ничего бы не случилось. Еле доковыляв до дома, я тут же скрылась в своей комнате и лишь там дала волю своим истинным чувствам. Рухнув на кровать, я зарылась лицом в подушку и разрыдалась в голос. Омерзение и гадливость от соседских поползновений были настолько сильны, что мне захотелось схватить найденное ружье и прикончить его. Он унизил меня до самой глубины души. Никогда прежде я не испытывала к себе такой жгучей, всепоглощающей ненависти.

Прикосновение на плече обожгло. Я вздрогнула, окаменела, а потом повернула к Леону заплаканное, раскрасневшееся лицо. Он сидел на краешке кровати, тихий и бесконечно успокаивающий. Плотина рухнула, я кинулась к нему, утонула в его объятиях. Он прижал меня к себе так крепко, словно боялся потерять, и нежно, осторожно гладил по спине. Мы молча рухнули вместе на кровать, и я уснула под умиротворяющий стук его сердца, в его тепле и безопасности.

Утро коснулось меня первым, мягким лучом солнца. Леон все еще спал рядом, обнимая меня, не нарушив моего покоя ни единым неверным движением. Лишь обнял и уснул. Приведя себя в порядок, я вышла кормить кур и гусей, а после, уставшая, опустилась на крыльцо. Рыжик, мурлыкая, потерся о мои ноги, требуя ласки. Я подхватила его на руки, погружаясь в его теплое мурчание, как вдруг скрипнула калитка, и во двор, словно разъяренная фурия, ворвалась Люда.

— Это что вы, ироды сделали с моим мужем?! — пронзительный крик разорвал тишину утра.

Я встала, выпустив Рыжика из рук, но не успела и слова вымолвить, как из дома вышел Леон, заслонив меня собой.

— Вы бы лучше его на привязи держали, а то ходит и домогается мою женщину.

Люда задохнулась от ярости, готовая изрыгнуть новую порцию оскорблений. А мое сердце вдруг забилось чаще, оглушительнее, от этих слов: "мою женщину".

— Ты за своей вертихвосткой следи! Как бы рогов не наставила! — заверещала она, тыча в меня пальцем.

Я рванулась к ней, задрала бесформенную майку, обнажая синие, багровые следы на боках и животе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Вот, посмотри, что твой муженек сделал. Или ты думаешь, я сама его об этом попросила? — мой голос дрожал от воспоминаний, глаза наполнились слезами.

Люда побледнела, увидев зверские отметины мужниных рук. Ей нечего было сказать, зато у меня слова нашлись:

— Передай своему муженьку, чтобы ко мне не совался. Или заявление напишу, или пристрелю. — прошептала я сквозь слезы, полная решимости.

Рука Леона легла мне на плечи, успокаивающе сжала. Соседка, не проронив ни слова, вылетела с моего двора. Леон вытер мои слёзы с щек и предложил:

— Может сделаешь мне экскурсию по селу Мелихово? — его лицо умоляло меня, и я не выдержала, улыбнулась и кивнула.

Я взяла его за руку и повела к старой церкви, пестреющей золотыми куполами на фоне голубого неба. Солнечные лучи солнечно пробивались сквозь густую листву, создавая игру света и теней на каменных дорожках. Леон внимательно слушал, впитывая каждое слово, как будто это были самые важные знания на свете. Я рассказывала ему о нашем селе, о том, как оно раскрылось в таинственную эпоху, когда здесь творили великие писатели и художники.

Подойдя к размытой старой мостовой, я остановилась, указывая на выцветшую вывеску местного кафе.

— Здесь мы с друзьями проводили вечера. — сказала я, и в моем голосе прозвучала ностальгия.

Леон улыбнулся, будто представляя тихие посиделки с чаем и смехом, маленькие радости, которые держали нас вместе. Его глаза светились, и я поняла, что эта экскурсия была ему нужна не меньше, чем мне.

Когда мы миновали парк и подошли к реке, я предложила ему пройтись вдоль берега. Вода весело плещется о камни, а птички весело чирикают, наполняя воздух живостью. Леон бросил в воду несколько камешков, а я задумчиво смотрела на отражение в воде.

Но стоило нам повернуть обратно, как тучи мгновенно сгустились в тёмный занавес, и гром неожиданно разразился с такой силой, что пробрал до костей. Я вскрикнула, оставаясь недвижимой на месте. Леон недоуменно смотрел на меня.

— Я ужасно боюсь грома и молнии. — призналась я с дрожью в голосе.

И в эту секунду на нас обрушился ужасный ливень, а молния ярко сверкнула, заставив сердце замереть. Леон, не раздумывая, схватил меня за руку и потянул за огромное дерево, укрывая нас от ливня.

Дрожа всем телом, как осенний лист на ветру, я прислонившись к стволу дерева, отвечаю на вопрос, чувствуя, как страх сковывает меня:

— Обычно, когда разыгрывается непогода, я отключаю все электроприборы и прячусь в шкафу, пока буря не утихнет. — выпаливаю я в панике.

— Возьми себя в руки, успокойся. — звучит его команда вместо поддержки и сочувствия.

Очередная яркая вспышка молнии застает меня врасплох, и я издаю громкий крик, еще сильнее прижимаясь к дереву, обхватив себя руками. Он смотрит на меня, словно что-то обдумывая.

— Обними меня. — вдруг просит он.

— Что? — я удивлена, неужели сейчас уместны такие просьбы?

Он подходит ко мне, разжимает мои пальцы, вцепившиеся в плечи, берет меня за запястья и кладет мои руки себе на плечи. Мы смотрим друг другу в глаза. И в момент, когда над нами снова раздается оглушительный раскат грома и вспышка молнии, я крепко прижимаюсь к нему, пытаясь укрыться от пугающего грохота.

— Не сердись. — шепчет он тихо.

Прежде чем я успеваю понять смысл его слов, он накрывает мои губы страстным поцелуем, фиксируя мои щеки, чтобы я не отстранилась. Его губы мягкие, но щетина ощутимо царапает кожу. Его руки перемещаются на мою талию, сжимая ее, пока я теряюсь в его неожиданном решении. Неумело отвечаю на поцелуй, практика давно забыта. Он перехватывает инициативу, углубляя поцелуй.

Мы стоим под деревом и целуемся под звуки бушующей стихии. Редкие капли дождя, срывающиеся с листьев, придают моменту романтический оттенок.

— Ты больше никогда не будешь бояться грозы, потому что я всегда буду рядом. — шепчет он в мои губы, когда нам обоим не хватает воздуха.

Леон:

Она стояла, прижав ладонь к груди. Вся — мокрая, но красивая не по-фотогеничному, а по-настоящему. Как будто вся эта вода смыла с неё то, что случилось. И оставила только её — живую, упрямую, Еву.

Я смотрел. Молча. Не как раньше — с «ну ты, конечно, шикарная». А просто — с удивлением. Как на человека, которого давно знал, но только сейчас увидел.

— Ну что, будешь теперь шутить про мокрые футболки? — спросила она.

— Нет.

— Удивительно.

— Я вообще сегодня какой-то… не я.

Она повернулась. Бровь приподнята. Ну вот, опять трясется как осиновый лист. Гроза, блин, обычная. Хватается за плечи, впивается так, что синяки потом будут – красота. Пришлось разжимать эти цепкие пальчики, чуть не сломал. Запястья тонкие, хрупкие – еще сломаешь ненароком. Закинул ей руки себе на шею, пусть висит, если так спокойнее. Глаза круглые, испуганные – смешно, честное слово. Как кролик перед удавом.

И тут бабах! Гром, молния – она аж подпрыгнула и прилипла ко мне, как репей. Вся дрожит. Ну хоть не кричит. Ладно, уж будь что будет. Шипнул ей на ушко:

— Не сердись. — сам не понял, на что это, да и ей, видно, тоже. Главное, заткнуть этот испуг чем-то.

А чем заткнуть женщину, которая вся на нервах? Ну, способ известный. Губы – вот они. Прихватил аккуратненько за щеки, чтобы не дергалась.

Поцеловал. Губы у нее мягкие, это да. А вот моя щетина, чувствую, здорово ей кожу трет – ну и ладно, зато памятно будет. Руки сам не заметил, как на талию съехали – тонкая, хрупкая. Схватил покрепче, чтобы не выскочила. Целуется... Ну, скажем так, без восторга. Неумело, скованно. Видно, практики маловато или все позабыла. Пришлось взять инициативу в свои руки, что ли? Разжимать эти стиснутые губы, показывать, как надо. Эх, работа...

Стоим под этим проклятым деревом, дождь с листьев капает за шиворот – холодрыга еще та. А мы тут языками играем под аккомпанемент грома. Романтика, блин, хоть стой, хоть падай. Ну хоть прижимается плотно – тело приятное, греет.

Отлип наконец, глотнул воздуха. Надо же какую-нибудь дурацкую фразу ввернуть, как в дешевых романтических комедиях. Ну вот, ляпнул:

“Бояться больше не будешь, я рядом”. Боже, как пошло. Самому противно стало. Но она, смотрю, глаза блестят – схавала. Ладно, хоть успокоилась немного. Хотя если каждая гроза будет заканчиваться вот так... Физически приятно, конечно, но мороки столько. И щеки у нее красные – от поцелуя или от щетины? Наверное, все же от щетины. Противно, наверное. Но раз не отпихнула... значит, терпит.

– Ну что, солнце? Отдышалась? А то щеки у тебя красные – не то от страха, не то я тебе кожу всю содрал своей наждачкой. – Легко проводил большим пальцем по ее покрасневшей щеке. – Или это от моих чудо-рук на талии? Расслабься, не сломаю. Пока. – я нарочито грубовато стянул ее еще ближе к себе, игнорируя новый раскат грома.

– Хотя если этот концерт природы не угомонится, нам тут скоро плавать, а не целоваться. Пойдем уже домой что ли, а то промокнешь до нитки и будешь потом хлюпать носом. Или... – он приподнял бровь, – боишься отойти от дерева-громоотвода?

— Честно? Да.

— Почему? Я же рядом. Если что, все в меня уйдет.

Только настроились, только она начала хоть как-то расслабляться, а тут – хрясь! – какая-то долбанная ветка срывается прямо ей на макушку. Отличный тайминг, природа, аж восхищаюсь. Слышу этот тупой глухой стук по кости и ее сдавленный вскрик – аж вздрогнул сам, черт.

Ева аж подскочила и прижалась ко мне сильнее, но теперь уже не от страха, а от боли. Глаза округлились, слеза навернулась. Ну вот, романтика закончилась. Теперь вместо страстных поцелуев будем шишку разглядывать. Просто праздник какой-то.

– Тише, тише... Не дергайся, – мой голос потерял привычную едкочность, стал ниже, плотнее.

Пальцы осторожно раздвинули мокрые волосы, исследуя ударенное место. – Ого, шарик надувает. Будешь знать, как целоваться под старыми развалюхами. Больно?

Я большим пальцем легонько, почти невесомо, погладил кожу вокруг шишки.

– Не плачь, мозгов и так немного, не повредишь. Шучу. Шучу. Домой. Сейчас же. Этот дуб явно ревнивый. Упрись в меня, если кружится голова. И не думай, что отделаешься компрессом из моего пиджака. Дома настоящий лед найдем. И что-нибудь покрепче, чтобы ты не ныла. Для меня, разумеется. Я после такого шока нуждаюсь в лечении.

***

Дом вонял пеплом и кошачей ссаниной. Ева молчала. Ни про ливень, ни про то, что мы там под деревом устроили, ни про наш статус. А есть ли он вообще? Умница. Здесь слова только портят. Все и так ясно. Тело ужасно ссаднило после стычки с соседом. Хорошо хоть вовремя успел, есть толк от этой скрытой камеры - иначе быть беде. Наверное синяки останутся.

Включил чайник – старый, убитый, крышка дребезжит. Кипятился медленно, как моя жизнь. Уселись у окна. Темнота, кваканье, треск цикад – за окнами живность орет, надо вставать, кормить их. Ничего страшного, подождут - не сдохнут

Скинула пиджак мой. Тряпка на стул. Волосы еще влажные, щеки розовые. Смотрю на нее... Как на фонарь, который плюнул на бардак в моей конуре. Не тянет раздеть. Тянет... чтобы завтра она опять тут сидела. Черт.

Чай из жестяных кружек. Шучу – пару колкостей, без фанатизма. Она улыбается. Настоящая. Без этого вечного зажима в глазах. Будто внутри что-то щелкнуло и отпустило.

– Дома.. спокойно, – говорит.

– Потому что тут ничего нет. Сдохнуть можно от скуки.

– Безопасно, – поправляет.

– И я?..

Кивнула.

– Ты теперь часть этой тишины.

Заткнулся. И правильно. Лучшее, что я сделал за вечер. Легли. Ждал, что отвернется. Замкнется. Не, не угадал, ни хера. Подошла. Сама. Легла рядом. Голову – мне на грудь. Выдохнула. Бум-бум моего сердца ей в ухо. Идиотизм.

– Не боишься, что упадешь?

– Ты держишь.

– Держу плохо, я же хромой

– А я не спешу.

И все. Уснула. Без дурацких свечей, без розовых простыней. Просто. Тихо. Будто годами не спала. Я в потолок пялился. Слушал ее дыхание. И подумал: вот блин. Счастье. Неуклюжее. В пропахшем кошкой доме. Когда наконец не надо никого спасать. Кроме самого себя.

Глава 10

Ева:

Рассвет прокрался сквозь неплотно задернутые шторы, вырывая меня из сна. Неудобство, сковавшее тело за долгую ночь в одной позе, пронзило каждую клеточку. Онемевшие конечности требовали движения. Высвободившись из сонных объятий Леона, я, побрела на кухню, чтобы сообразить яичницу на двоих. Но мысли, непокорные утренней неге, вихрем унесли в омут вчерашнего поцелуя. Необычный… новый… Он терзал, не давал покоя лишь один вопрос: был ли тот поцелуй мимолетным утешением в грозовую непогоду или же искрой тайного желания? Сердце шептало о втором, но разум твердил, что лишь мой испуг и внезапная слабость подтолкнули Леона к этому шагу.

На кухне царил полумрак, лишь полоска света проникала в пространство. Я открыла холодильник, достала яйца, молоко, масло. Руки машинально выполняли привычные действия, но голова была заполнена только одним Леоном. Его глаза, в которых я увидела вчера что-то новое, что-то манящее и пугающее одновременно.

Шипящая яичница на сковороде немного отвлекла меня. Запах жареного масла и яиц наполнил кухню, разгоняя остатки сна. Я поставила чайник, достала две чашки.

"Что будет дальше?" — вопрос пульсировал в голове.

А что, если вчерашний поцелуй изменил все? Готова ли я к этим переменам? Смотрю на портрет покойного мужа и безмолвно извиняюсь за свои мысли о другом мужчине.

Звон чайника вырвал меня из раздумий. Я заварила чай, разлила его по чашкам, поставила яичницу на стол. Леон уже стоял в дверях, сонный и немного растрепанный. Он улыбнулся мне, и в его глазах я снова увидела эту искру.

— Доброе утро. — проговорил он, садясь за стол.

— Доброе. — ответила я, стараясь скрыть волнение. Мы завтракали в тишине, робко переглядываясь.

После завтрака Леон молча помог мне убрать со стола и ускользнул на улицу.

Меня кольнула обида, острая и неожиданная. Ни слова. Ни взгляда. Кто мы теперь? Неужели поцелуй стал непосильным грузом, о котором он уже сожалеет?

Смотрю в окно: он, как будто шпион с арсеналом гаджетов, крадется по лестнице на чердак курятника, нервно оглядываясь. Бежит от меня. Как трусливо! Неужели так сложно просто поговорить? Я бы поняла. Приняла. Но он предпочитает бежать, как мальчишка, нашкодивший в чужом саду.

Ну и пусть. Я ушла в магазин, купила все необходимые продукты для ужина. Вернувшись, принялась за готовку плова, стараясь отогнать навязчивые мысли. Рис перебирала с особым усердием, морковь шинковала, словно врагов. Каждый ингредиент как напоминание о нем, о вчерашнем поцелуе. Плов – это же символ тепла, уюта, семейного очага. И вот я, обманутая в своих ожиданиях, готовлю его в одиночестве высмеивая саму себя.

Запах плова медленно распространился по всему жилищу, достигая самых отдаленных комнат.

Я дала плову возможность настояться, а сама отправилась пропалывать огород. Выйдя на улицу, я не заметила Леона, сразу приступила к прополке. Если ему комфортнее проводить время на чердаке, то пусть там и остается. Я не собираюсь преследовать его, словно преданная собачонка. Если у него возникнет желание поговорить, я буду готова.

Вечером, после одинокой трапезы, когда тишину разрывал лишь звук гулкого стука ложки о тарелку, Леон всё ещё оставался на чердаке, изредка выходя, чтобы перекусить, а затем вновь скрывался. Решив, что достаточно мучений, я легла в постель раньше обычного, и тревожные мысли закружились в голове, унося меня в объятия сна. Ночной покой был внезапно нарушен: я вздрогнула от нежного прикосновения. Леон молча лёг ко мне в постель, обнял и уткнулся в мою шею. Я не оттолкнула его, не попросила уйти. Напротив, наслаждалась этим неповторимым моментом, разделяя с ним тепло близости.

Чувствовала, как его дыхание стало ровным и спокойным. В отличие от Леона, я испытала удивительное чувство безопасности и комфорта. Мы были как два параллельных мира, которые на мгновение пересеклись. Я знала, что его чувства скрыты глубоко, как море под облаками, но в этот момент мы были ближе, чем когда-либо.

Утром я проснулась одна. Леона рядом не было. Обида вновь подступила к горлу, но я постаралась ее подавить. Хватит. Я больше не буду играть в эту игру.

Весь день я провела в заботах по хозяйству. Пыталась занять себя чем угодно, лишь бы не думать о Леоне и о том, что нас ждет...

Леон:

Мелихово жил своей важной, неторопливой жизнью: петух пел, как будто у него концерт перед Богом и соседкой Людмилочкой, гуси смотрели с укором — мол, чего опять встал так рано, и не кормишь нас, псина бородатая, а трава... трава щекотала мои пальцы сквозь дырку в сандалии, как будто флиртовала.

Я прихрамывал по утренней тропинке. Чуть-чуть, с достоинством — не как жертва, а как герой французского фильма, которому просто не повезло с лестницей. И, честно, всё это было бы даже романтично, если бы не Ева. Точнее, её тень в саду — хмурая, задумчивая, как нераспечатанное письмо из налоговой.

— Ты чего такая кислая? — спросил я, подходя.

— Я не кислая, — буркнула она, даже не повернувшись. — Просто ты опять налил чаю так, будто у нас дома потоп и сейчас начнёт тонуть стол.

— Ну а вдруг? Ты — мой спасательный жилет.

Она бросила на меня взгляд: смесь раздражения и нежности, как будто одновременно хотела ударить и прижать к себе. Всё в ней было контрастом — голос чуть грубоват, но пальцы тянутся к листочку на кусте так, будто он стеклянный. Я коснулся её плеча — несмело, но не мимолётно. Она замерла, а потом чуть склонилась ко мне — как будто не поняла, но не возражала.

Она стояла спиной ко мне, среди кустов смородины, в тонкой майке, в шортах до середины бедра, и ветер легко трепал её волосы, как будто сам не мог удержаться от прикосновения. Я остановился. Смотрел. И почему-то молчал, хотя обычно язык у меня работает быстрее мозга.

Что-то в ней всегда сбивало меня с ритма. Даже сейчас — в тишине, среди шмелей и запаха травы — я чувствовал, будто внутри меня кто-то нащупал кнопку - непонятно, но важно. Смотрел на небо, но думал о ней. Как она закусывает губу, когда сосредоточена. Как поправляет волосы за ухо, будто защищается от чего-то. Как хмурится — и в этот момент становится особенно красивой. Не глянцево, а живо, по-настоящему.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Как я понимаю, ей хотелось продолжения вчерашнего. А мне нужна пауза, передышка. Плюс ещё все тело болит, ссаднит. Ни какой романтики в ближайшие дни. Уют и покой. Но...

Мне хотелось прижать её к себе. Просто чтобы проверить — станет ли тише внутри. Чтобы понять, почему она — именно она — цепляет так сильно. Я не думал о поцелуях, не представлял тела. Хотелось просто быть ближе. Странно. Обычно всё понятнее.

Но с Евой всё иначе. С ней не хочется завоёвывать — хочется дожидаться. Смотреть, как она разворачивается, медленно, как бутон, которому не дают команд. И каждый день — чуть новая. Чуть дальше. Чуть ближе. Эта деваха с каждым днём, определенно, западала мне в душу. Ее запах, ее привычки, ее присутствие - тянуло меня к ней. Хотя я понимал, что это лишь влечение. Отсидеться пару месяцев и вернуться в цивилизацию. И прощай эта беднота!

Я отогнал от себя все эти мысли, и отправился в дом. Надо проверить почту. Занять себя чем то, отвлечь себя от этих мыслей.

Решил немного убить время. Глянуть что же такого интересного читает Ева, ознакомится с ее предпочтением и вкусом к литературе. Быстро пробежался по полке, где стояли книги в ряд, от классических до современных справочников по медицине.

Опять этот книжный хлам. Кто вообще покупал эту полку – предыдущая жилица? Или кошка таскала... Ага, "Моя горячая ошибка". Звучит как диагноз. Автор – Хлоя Хлопинкс. Боже, даже имя раздражает. Наверное, пишет в розовом капюшоне с единорогом. Звучит как псевдоним стюардессы из девяностых.

Заняться не чем, глянем - почитаем. Листаю пару глав. Ох уж эти штампы – пивной живот, мозги, заточенные под диван... Бедные мужики, все как на подбор либо рогоносцы, либо "горячие, но опасные". Скучно, Хлоя. Очень.

Аккуратно закрываю книгу, швыряя на стол. Подхожу к окну.

– Знаешь, Ева, тут одна дама явно мужчин недолюбливает. Пишет так, будто весь сильный пол – это или пивные бочки с пультом, или темпераментные горцы с кинжалами. Остальных, видимо, в природе не существует. Вот честное слово – даже наш Рыжик про мужчин написал бы объективнее. И практичнее. Ладно, не стоит эта книга нервов. Пойдем лучше чай попьем. Там хотя бы все честно: заварка, сахар... и тишина. Без гендерных войн.

Отодвигаю книгу в сторону, как что-то несущественное.

– Пусть полежит. Может, кот оценит. Или на растопку сгодится – но только если совсем уж холодно станет. А так... жалко. Дерево-то ни при чем.

Глава 11

Ева:

Когда Леон высказал свое мнение о любимом авторе, меня захлестнула волна негодования.

— Да ты просто душнила! Что за высокомерие! Хлоя Хлопинкс – это легко, ярко, цепляет. Это часть имиджа, бренда. Как мило, Леон, ты переживаешь за деревья. А за людей? За ту Олю, которая, возможно, вложила в эту книгу душу, надежду, бесчисленные часы работы? За тех читательниц (и читателей!), для которых эта история – словно утешительное объятие, забавная шутка или просто шанс отключиться после напряженного дня? Нет, их тебе не жалко. Автор что, не встречала хороших мужчин? Или ты всерьез думаешь, что в любовном романе обязаны быть все типажи? Это как упрекать детектив в избытке смертей! Жанр задает рамки, умник. А твои жалобы – это не заступничество за "несчастных мужиков", а жалкая попытка отрицать женский гнев, боль и, о ужас, несовершенство. "Макулатура"? Да ты сам – образец самодовольного невежества, покрытый налетом собственной важности. Придержи язык и иди пей свой пресный чай. Сахар тебе противопоказан, он тебе в голову ударяет.

Леон медленно опустил чашку, чуть не закашлявшись от последнего глотка.

— Ничего себе, какая экспрессия! Целый театр в одном лице – и литературный критик, и защитник угнетенных… И диетолог, видимо. Раз без сахара советуешь, я же прирожденный сладкоежка. Эх, не о том речь, но предусмотрительно. Погоди. Хлоя. Ты сказала Оля. Не автор, не Хлопинкс… А Оля. Как-то по-свойски. Знакомое.

Я вдруг покраснела, делая вид, что внимательно рассматриваю лампу на полке:

— Ну… вообще-то… да. Знаю ее. Немного. Она была моей клиенткой. Замечательная девушка, кстати! Смышленая! Крутая, обворожительная – даже вот книжку подарила, с автографом.

— Не может быть?! Ты… ты знакома с самой… фабрикой, штампующей глупых мужчин?! И эта… Хлопинкс… это та самая "замечательная, смышленая" Хлоя?! Твоя подруга?!

— Ну да! И что?! Она не серийный убийца! Она пишет то, что люди хотят читать! Развлечение! Отдых для мозга после тяжелой работы. И от таких, как ты.

Леон откинулся на спинку стула, притворяясь, будто потерял сознание.

— Все понятно! Вот оно что, этот пыл, эта ярость защитницы! Прости, я не знал, что задел твоих! Мои разглагольствования о стереотипах – это, оказывается, личная обида для твоей подруги! Признаю. Искренне. Но я все еще считаю, что можно писать "приятную сказку", не превращая мужчин в ходячие декорации! Это мое мнение, не обязательно с ним соглашаться.

— Ходячие декорации хоть пользу приносят! А ты – просто… высокомерный плинтус!

Леон хитро улыбнулся и следом рассмеялся, незлобно так, примирительно.

— Вот это аргумент! Убедила. Пожалуй, ты права. Я действительно просто плинтус. А ведь мог быть хотя бы карнизом! С видом на мир женской литературы. Была у меня кстати в прошлой жизни писака. Ну как писака, обычная марательница бумаги. В основном текилкой баловалась. Деревенщина, Верунчик - надо глянуть, пробилась ли в люди или нет. Авось так хвосты крутит в своем зажопинске. Но гонору у бабёнки было что надо..

Я скрестила руки на груди, продолжая дуться.

— Очень смешно. Но ты так и не ответил: тебе не жалко людей, которые устают от жизни и хотят просто отдохнуть с книгой?

— Жалко, конечно, этих бедолаг — вздохнул Леон. — Просто я считаю, что отдых может быть разным. Кому-то достаточно глотка сладкой газировки, а кому-то нужен хороший зеленый чай. Без сахара, — он подмигнул. — Чтобы не болела голова.

В воздухе повисла неловкая пауза. Я отвела взгляд, чувствуя, как румянец снова заливает мои щеки.

— Ладно, проехали. Просто в следующий раз, прежде чем критиковать чужой труд, вспомни, что за ним стоит человек. И, возможно, этот человек мне дорог.

— Обещаю, — серьезно ответил Леон. — Но и ты помни, что критика – это не всегда личная обида. Иногда это просто мнение. И даже плинтус может заметить, что обои немного неровно поклеены.

На следующее утро я спешила на электричку, как всегда, на работу. У самой станции заметила Людмилу. Она стояла и нервно перебирала лямку своей сумки. Увидев меня, она нерешительно шагнула навстречу.

— Здравствуй, Ева. — поздоровалась она, стараясь сохранить обычный тон, но нервный взгляд выдавал её с головой.

— Здравствуй. — ответила я, стараясь смотреть прямо в глаза.

— Как дела? Небось, замуж собралась? — в её голосе проскользнула ехидство.

— Дела как обычно. А замуж пока не стремлюсь. — отрезала я, не желая выносить на обозрение свою личную жизнь.

— Тебе бы пора. — махнула она рукой. — Ребеночка завести.

От её слов внутри всё болезненно сжалось.

Ребеночка…

Сейчас бы у меня уже был малыш, бегающий по дорожке… Если бы не тот выкидыш, случившийся после смерти мужа.

— Я сама разберусь, когда мне ребеночка зачать и когда замуж выскочить. — резко выпалила я, намереваясь как можно скорее покинуть её общество.

— Постой, Ева, извини, не хотела бередить старые раны. — она схватила меня за руку, останавливая.

— Лучше говори, что тебе нужно. Не просто же так ты тут оказалась? — спросила я, чувствуя, как внутри нарастает раздражение.

— Ты не ходила в полицию по поводу моего оболтуса? — спросила она, отводя взгляд. Ей было явно неприятно задавать этот вопрос, но она, казалось, готова идти за своего мужчину до конца.

— Нет и не собираюсь. Можешь быть спокойна. И отстаньте от меня. — процедила я и не дожидаясь ответа, шагнула в подъехавшую электричку.

В электричке, под мерный стук колёс и размытый летний пейзаж за окном, мысли не дают покоя. Интересно, каким бы отцом был Леон? Не вяжется в голове эта картинка. Он и меня-то боится подпустить ближе дозволенного, а тут – ребёнок… Но я боюсь его потерять. Пусть он и кажется черствым сухарём, и дело тут даже не в любви и не в симпатии вовсе. Дело в моём всепоглощающем одиночестве. Я устала быть одна. Леон ворвался в мою жизнь так внезапно и так вовремя, что теперь я не представляю себе свои серые будни и выходные без него. Уверена, как только заживёт его нога и он снова сможет функционировать в полную силу, он тут же покинет мой дом. Сбежит скрываясь от преследователей. Я не спрашиваю его ни о чём. Знаю, он не ответит. А значит, это опасно… слишком опасно для меня.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

После работы, как всегда, возвращаюсь в привычную гавань дома. Все накормлены, Леон отлично справляется с хозяйством. Заметила его в комнате, он спит лицом к стене, а рядом, покоится его планшет. Утомленная сменой, я последовала его примеру, опустилась в свою кровать и позволила усталости увлечь себя в объятия дремы.

Леон:

День прошёл… максимально странно. Без драмы, без громких слов — просто обсуждали книгу, ее автора, решали какие-то бытовые мелочи. Кто что купит, кто уберёт, стоит ли выбросить старую вазу в прихожей. Казалось бы — ничего особенного. Но между строк — напряжение. Такое, что хоть ножом режь.

Ева цеплялась к каждой мелочи: к кормлению живности, к полутора грязным кружкам в раковине, к тональности швабры, думаю неспроста. И всё это — с тем самым раздражённым участием, которое появляется у людей, давно живущих вместе. Как муж и жена. Только без самого главного.

Чёрт, как же мне её хотелось. Не вульгарно, не пошло — просто до боли в горле хотелось прижаться, замолчать среди всей этой словесной артиллерии и просто быть рядом. Без споров, без метафор. Чтобы не внутренний конфликт персонажа, а самый обычный поцелуй. Который перерастет в нечто большее. И оно должно случится. Это то самое манящее чувство, от которого рвет крышу. Особенно сейчас. Особенно после такой паузы в сексе. Недели идут, а хочется выть волком. А тут она - вся такая манящая, особенная... И не привсунуть, мда .

Тишина в доме была особенной. Не пугающей, а обволакивающей, словно мягкое одеяло. За окном глубокая деревенская ночь, лишь сверчки выводили свои бесконечные трели. Я сидел на диване, глядя на серебристую дорожку луны на полу. Воздух был напоен запахом нагретого за день дерева, полевых трав и... ее.

Она вошла бесшумно, босыми ногами. Я почувствовал ее присутствие раньше, чем услышал. Обернулся. Ева стояла в дверном проеме, озаренная слабым светом из окна. На ней была лишь длинная ночная рубашка из тонкого льна, контуры ее тела угадывались в полумраке – изгиб бедра, линия плеча. Волосы, распущенные, спускались темным водопадом.

– Не спится? – ее голос был тише шелеста листьев за окном.

Я протянул руку. Она подошла без колебаний, ее пальцы легко вплелись в мои. Ладонь у нее была теплая, живая. Я притянул ее к себе, и она встала между моих колен, спиной ко мне. Я обнял ее за талию, прижавшись лицом к ее спине, ощущая сквозь тонкую ткань тепло кожи, запах мыла и что-то неуловимо ее. Она положила свои руки поверх моих, доверчиво откинув голову мне на плечо. Мы молчали. Тишина между нами была не пустой, а наполненной биением наших сердец, синхронным дыханием.

Начал целовать шею. Медленно, губами чуть касаясь. Сначала под ухом – там пульс колотился, как бешеный. Потом ниже, по ключице. Чувствую – вздохнула, дрожь по ней прошла. Она голову повернула – губы встретились. Первый поцелуй – нежный, вопрос. Как и все эти дни тут, в глуши.

Но потом понеслось. Нежность куда-то сдуло. Поцелуй стал глубже, злее. Язык ее мой встретил. Тело прилипло ко мне, без зазора. Руки мои, до этого просто державшие, полезли вниз. Под рубаху. Живот гладкий, ребра – поднимаются-опускаются, дыхание сбилось. А меня как током дернуло. Взял ее на руки – легкая, чертовка. На кровать бросил. Старая койка заскрипела под нами. Луна ей в лицо светила. Глаза – огромные, темные. Смотрела так... что у меня дух перехватило. С любовью и доверием, что ли. Хрен его знает.

Мои руки, до этого просто державшие ее, начали исследовать знакомые, но всегда новые контуры. Скользнули под рубашку, коснулись гладкой кожи живота, почувствовали ребра, поднимающиеся и опускающиеся в такт учащенному дыханию.

Она застонала тихо, почти неслышно, и этот звук пронзил меня насквозь, как молния в летнюю грозу. Я покрывал его поцелуями, медленно, как паломник святыню: плечо, изгиб груди, плоский животик, чувствуя, как она выгибается навстречу, как ее пальцы впиваются в мои волосы, мои плечи.

Стянул с нее рубаху. Медленно. Нежность эту, о которой мы не говорили, открывал. Тело в лунном свете – как статуя, но живая. Горячая. Дрожит под моими руками. Начал целовать везде: плечо, грудь, живот. Чувствую – выгибается навстречу. Пальцы ее в волосах моих вцепились, в плечи.

Она и меня раздевает. Руки робкие, но куда надо лезут. Огонь под кожей разжигают. Торопиться некуда. Напряжение росло – сладкое, невыносимое. Как перед грозой. Когда вошел в нее – это не захват был. Возвращение домой. Вздохнули вместе, глубоко.

Двигались медленно. Глубоко. Под стать этой проклятой ночи. Ритм ловили, теряли, снова ловили. Каждое движение, стон – как слова. Чувствовал ее всю: тело подо мной упругое, потная кожа, бедра дергаются, толкается навстречу все отчаянней.

Волна накрыла нас не сразу, а нарастала как жар от печки, заполняя все уголки сознания. Она пришла к ней первой – я почувствовал, как ее тело напряглось в тихом крике, как пальцы впились в мою спину. А потом уже я, захлестнутый ее волной, погрузился в собственный вихрь ощущений, теряя границы, растворяясь в ней, в этой комнате, в этой ночи.

Мы лежали после, сплетенные, как корни старого дуба. Дыхание постепенно выравнивалось, жар спадал, оставляя после себя глубочайшее умиротворение и сладкую усталость. Я чувствовал биение ее сердца у своей груди, ее влажные волосы на своем плече. За окном все так же пели сверчки, луна плыла по небу. Но мир теперь был другим. Теплым, завершенным, наполненным до краев тихой радостью этой ночи, нашего дома, нашей нежности, переплавившейся в жаркую, животрепещущую близость. Я притянул ее ближе, целуя в макушку, и знал – это и есть самое главное.

Глава 12

Ева:

Первые лучи солнца застали меня врасплох, Леон еще сладко спал, размеренно посапывая. Невольно залюбовалась им. В утреннем свете его лицо казалось еще мужественнее, а густая щетина придавала облику отпечаток зрелой силы. Вчерашняя ночь была соткана из волшебства, я парила в его объятиях, чувствуя себя бесконечно счастливой. Кто бы мог подумать, что за маской сдержанности и немногословности Леона скрывается такая чуткость, такое умение угадывать каждое мое желание с одного взгляда.

Меня мучают вопросы: а что будет дальше? А что он чувствует ко мне? Не воспользовался ли мной? Хочется спросить прямо об этом, но боюсь. Боюсь услышать ответ, который разобьёт моё сердце вдребезги.

Солнце поднималось все выше, проникая сквозь неплотно задернутые шторы и его лучи, играя на лице Леона, заставили его слегка нахмуриться. Я осторожно высвободилась из-под его руки, стараясь не разбудить. Тихонько поднявшись, накинула его свою ночнушку и вышла на кухню.

Мелихово просыпалось. Вовсю уже слышно кукареканье петухов. Вдохнула свежий утренний воздух через приоткрытую форточку, пытаясь унять волнение, бушующее внутри. Вчерашний вечер казался сказкой, нереальным сном, и я боялась, что проснувшись, обнаружу, что все это было лишь плодом моего воображения.

Но это было реально. Я чувствовала тепло его рук на своей талии, помнила каждый его взгляд, каждое прикосновение. Но вместе с этими приятными воспоминаниями росло и беспокойство. Я знала Леона не так давно, и эта близость была для меня неожиданностью.

Страх сковывал мои мысли. Что, если я ошиблась, приняв желаемое за действительное? Что, если он не испытывает ко мне тех же чувств, что и я к нему? Мысль о том, что все это могло быть лишь мимолетной прихотью с его стороны, заставляла сердце сжиматься от боли.

Нужно было набраться смелости и поговорить с ним. Откладывать этот разговор было бессмысленно, ведь неопределенность мучила меня гораздо сильнее, чем возможный отказ. Но как начать? Как подобрать слова, чтобы не показаться навязчивой и одновременно выразить свои чувства?

Едва ощутимое касание на талии заставило уголок губ невольно дрогнуть в улыбке. Леон подкрался, бесшумно и незаметно. Кажется, его нога почти окрепла, раз он снова мог двигаться с такой кошачьей грацией.

— О чём задумалась? — прошептал он, касаясь губами моей шеи.

Вздрогнула от неожиданности, но тут же расслабилась в его объятиях. Его тепло, его запах – все это успокаивало и одновременно тревожило. Повернулась к нему лицом, стараясь скрыть волнение.

— Просто любуюсь утром. — ответила, стараясь, чтобы голос звучал ровно и спокойно.

Он внимательно посмотрел на меня, пытаясь разгадать мои мысли.

— Что-то не так? — спросил он, проведя пальцем по моей щеке.

Я не выдержала и прильнула к нему, чувствуя, как по телу разливается волна тепла.

— Все хорошо. — прошептала, боясь разрушить эту хрупкую идиллию. Но знала, что так больше продолжаться не может.

Леон невесомо коснулся губами моих, и я, не раздумывая, ответила на его прикосновение. Он прижал меня к себе крепче, словно стремясь вытеснить из моей души все тревоги и сомнения. И на смену им приходило безоговорочное повиновение, трепетный отклик, рождающийся где-то глубоко внутри.

Его губы были мягкими, нежными, но в то же время уверенными и властными. Его руки скользили по моей спине, вызывая мурашки по коже, а мой разум отказывался сопротивляться.

Поцелуй углублялся, становясь более требовательным. Я чувствовала, как мое тело откликается на каждое его движение, как кровь приливает к щекам, а сердце бешено колотится в груди. Казалось, что между нами вспыхивает искра, зажигая пламя страсти, которое охватывает все мое существо.

Я обняла его в ответ, прижимаясь как можно ближе. Мне хотелось раствориться в нем, стать единым целым. В этот момент все мои страхи и сомнения отступили, уступая место безоговорочной вере в то, что он меня не обманывает.

Мы оторвались друг от друга, тяжело дыша. В его глазах я увидела отражение своих собственных чувств: желание, страсть, и кажется, даже любовь. Нежность наполнила меня, и я не в силах сдержаться, снова потянулась к нему.

Наши губы встретились вновь, и поцелуй возобновился с новой силой. Я знала, что этот момент останется в моей памяти навсегда, как символ нашей связи и нашей близости.

После завтрака Леон предложил попить чай на крыльце. И когда мы уселись на лестницу, я посмотрела на него.

— Леон, — тихо начала я, привлекая его внимание. — Нам нужно поговорить.

Он отложил дымящуюся кружку и серьезно посмотрел на меня. Сердце бешено колотилось в груди, ладони вспотели. Сделала глубокий вдох и выпалила:

— Что это было вчера? Что это значит для тебя?

Он молчал, и это молчание казалось вечностью. Я уже была готова к худшему, как вдруг он взял меня за руку и нежно сжал мои пальцы.

— Вчерашний вечер был особенным для меня, — сказал он, глядя мне прямо в глаза. — Ты особенная. И я хочу, чтобы ты знала, что я не собираюсь играть с твоими чувствами.

Его слова были как бальзам на израненную душу. Я почувствовала, как напряжение отступает, уступая место будущему.

Нашу идиллию прервал подъехавший внедорожник.

Леон:

Солнце жарит, сверчки трещат, как оглашенные. Мы с Евой на крыльце кофе дули, она в шелковой ночнушке, даже не переодевается – черт, как же она в ней смотрится… И тут по пыльной дороге пылит черный внедорожник, дорогущий, городской. Вываливаются трое. Подозрительные. Одинаково, будто униформу надели: темные штаны, поло, куртки легкие, хоть жара. Чистые, новые, будто с витрины. Кроссовки – такие, что на всю деревню хватит. Яркие, как сигнальные огни в нашем дерьме. Телефоны, рации – блестят на солнце. Один так и тычет в него пальцем, экран светится.

Туристы? В Мелихово? Ну музей Чехова посмотрели и домой. Хотя, этим точно музей не нужен. Хрен вам, а не туристы. Слишком… ровные. Как солдаты с плаката, только без автоматов. И лица… пустые. Ни любопытства, ни усталости от дороги. Холодные, как рыба на льду. Старший, тот что покрупнее, подходит. Улыбка резиновая, на липучке приклеенная.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Добрый день. Не подскажете, — голос гладкий, слишком правильный, – как проехать к одному дачнику? К другу едем вот - заплутали чутка. Вот тут… — Тычет в телефон. На экране – фото.

Паника. Меня как обухом по голове. Фото. Мое фото. Только лет пять назад, и без этого шрама над бровью. Но это я. Без вариантов. В голове мысль, откуда? Кто сдал? Фото все почистил из сети. Не должно быть. Кто крыса?!

Холодная волна – от головы до пят. Сердце – бах! – и колотится где-то в горле, гулко, как набат. Кишки в узел. Весь воздух из легких вышибло. Знакомое чувство. То самое. Охотники нашли добычу. Я даже не успел моргнуть. Просто застыл. Но Ева… Она всегда чувствует. Экстрасенс, мать ее.

Вижу краем глаза: ее чашка чуть дрогнула. Кофе расплескалось. Не капля, так, чуть. Но для нее – это крик. Она поворачивает голову ко мне. Не на туристов. Ко мне. Ее глаза – огромные, темные – ловят мой взгляд. Видит все: как я побелел, как зрачки расширились, как челюсть сжалась до хруста. Видит эту чертову панику, которая сковала меня как лед. Ни слова. Только вопрос в глазах, мгновенный и острый как нож: «Что? Кто они? Опасность?» И уже – готовность. К чему? Ко всему. Потому что она моя. И если это мои проблемы – значит, и ее.

Турист ждет ответа. Его резиновая улыбка ползет. Я откашлялся. Голос хриплый, но вроде держусь:

— Дачники? — делаю вид, что вглядываюсь в экран. — Хм… Не, мужик, не припоминаю такого. Тут городским ловить нечего, житуха не в кайф. Может, в соседнюю деревню? Там, за лесом…

Рукой махнул куда-то в сторону, где только болота и чащи. Он смотрит. Пристально. Холодные глаза сканируют меня, крыльцо, Еву. Ищет трещину.

— Вы уверены? — голос теряет его доброту. Становится ровнее. Тверже.

— Абсолютно, — выдавливаю я. — Не наш человек. Может, перепутали село?

Мысли скачут: Оружие в сенях под половицей. Дорога в лес за сараем. Сколько времени дадут, если они поймут? Уйти сейчас? С Евой? Но куда? В лес? Как в воду…

Ева незаметно сдвинулась. Теперь она чуть впереди меня, боком. Не защищая, нет. Готовясь. Как тигрица перед прыжком. Ее рука лежит на перилах – расслаблено? Или готова схватить нож, что всегда там лежит?

Турист еще секунду смотрит. Потом кивает, без тени эмоций.

— Понятно. Спасибо. Извините за беспокойство.

Разворачиваются. Идут к машине. Спины прямые, движения синхронные. Не туристы. Ни капли. Машина зарычала, развернулась, укатила, оставив облако пыли. Поверили или нет? Чувствую как сжимается то самое колечко. Ой не к добру это все.

Я стою. Дышу. Пытаюсь втолкнуть воздух в сжатые легкие. Руки дрожат. Только сейчас. Как же повезло что я до сих пор не снял гипс и с бородой. Все таки есть польза от моего прикрытия. Ева поворачивается ко мне. Полностью. Ее глаза не отпускают.

— Леон? — Один слог. Но в нем все: Кто они? Что они тебе? Что теперь? Я с тобой.

Пыль оседает. Сверчки снова заполняют тишину. Но мир уже не тот. Тепло ушло. Осталась только пыль да холодок страха под кожей. И ее взгляд. Ждущий правды.

Но и к себе у меня тоже вопросы. Потерял бдительность, правильно говорят люди. Пока думаешь не той головой – жди беды. Развлекся, мать ее.. сидел бы дома, смотрел бы в камеры. Подготовился бы к приезду. Надо валить, но куда? И Ева ждёт объяснений. Что делать, то?!

Глава 13

Ева:

Я впиваюсь взглядом в глаза Леона, выжидая ответа. На его лице застыла тень серьезности, взгляд утратил былое легкомыслие. Мои худшие опасения обретали форму. Он беглец, и мой дом стал его убежищем.

Тяжелый вздох сорвался с его губ, и он неохотно начал:

— Я перешел дорогу людям, облеченным огромной властью. — произнес он с мрачной серьезностью, и, словно обжегшись, отвел взгляд.

— И это все? Продолжения не последует? — усмехнулась я, давая понять, что готова принять любую, даже самую пугающую правду.

— Тебе достаточно знать, что эти люди — не те, с кем стоит связываться. — он снова встретился со мной взглядом, в котором плескалась тревога.

— Это я уже поняла. Расскажи, что ты натворил, что они достали тебя даже здесь? — настаиваю, требуя откровенности.

— Это слишком опасно… Я не могу произнести это вслух. Даже думать об этом страшно, не то что рассказывать. — он опустил голову, запустив пальцы в свои волосы в отчаянном жесте.

— Поэтому ты выбрал Мелихово, чтобы затеряться в глуши, а я, наивная провинциалка, оказалась как нельзя кстати, так? — озвучиваю свои догадки.

— Почти. Впринципе, все было именно так, — он поворачивается ко мне и берет мою ладонь в свою. — Единственное, я не мог предвидеть, что ты станешь мне дорога. — произносит он, глядя мне прямо в глаза.

Его прикосновение обжигает,как искра, пробежавшая по венам. Дорога? Я? Как я могла стать дорога человеку, который ворвался в мою жизнь ураганом, перевернув мой внутренний мир?

— Дорога? — переспрашиваю я, вырывая ладонь из его рук. — Ты использовал меня, Леон. Использовал мой дом, мою доброту, мою… — я запинаюсь, не находя подходящего слова. Мою глупость, наверное. Вскакиваю на ноги и отхожу от него.

Он делает шаг ко мне, но я отступаю, словно боясь прикоснуться к огню. В его глазах боль, раскаяние, но достаточно ли этого, чтобы заглушить обиду, поселившуюся в моем сердце?

— Я знаю, что поступил неправильно. — тихо произносит он, его голос полон горечи. — Но, поверь, я никогда не хотел причинить тебе вред. Ты… ты стала для меня чем-то большим, чем просто укрытием.

Я молчу, не зная, что ответить. Слова застревают в горле. Он прав, я чувствую это. Чувствую, что между нами возникла связь, которую нельзя просто так оборвать. Но могу ли доверять ему? Могу ли рискнуть всем ради человека, который скрывает от меня правду, рискуя моей жизнью? Вопросы остаются без ответа, повисая в воздухе.

Позволяю ему обнять себя, и на миг утопаю в крепости его рук. Я верю ему. Верю в его доброе отношение, но не в любовь.

— Что будет дальше? Ты уедешь? Я знаю, ты не вернешься. Только прошу, не рисуй мне миражи, будь честен. — Смотрю в его глаза, моля о правде.

— Я не брошу тебя. Только прошу, не вмешивайся в мои дела. — прошептал он, касаясь моих губ поцелуем.

— Хорошо. Но знай, если я понадоблюсь, я всегда рядом. — говорю, прерываясь между поцелуями.

Леон ушел разведать обстановку в селе, а я решила приготовить пасту в томатном соусе. Накрыла стол в зале, зажгла свечи, чтобы создать атмосферу, надела свое любимое бежевое платье и достала из холодильника бутылку красного вина. Жду Леона, но его все нет и нет. Тревога начала подкрадываться, рисуя в воображении страшные картины. Я уже хотела выйти на поиски, но услышала шаги на веранде и поспешила вернуться в кресло.

Леон вошел, бросив на меня взгляд, который скользнул по лицу и медленно опустился ниже. Он улыбнулся, а в руках держал букет полевых цветов. Подошел и протянул его мне со словами:

— Прости, здесь ни одного цветочного магазина.

— Спасибо. — принимаю этот трогательный букет и иду ставить его в вазу, не удержавшись от замечания: — Вообще-то у соседей в палисаднике чего только нет, за шоколадку готовы все отдать. Так, к слову.

— То есть, ты хочешь сказать, зря я по лугам лазил, руки в кровь разодрал, а можно было просто у соседей веник позаимствовать? — недовольно пробурчал Леон, направляясь к умывальнику.

— Я ценю твои старания. Спасибо, мне очень приятно.

Подхожу к нему и целую недовольного мужчину в губы. Он тут же подобрел, обвил мою талию ладонями и углубил поцелуй. Отстраняюсь от сладостного соблазна, шепчу:

— Я приготовила романтический ужин, пойдем поедим, а после можешь попробовать меня на десерт. — игриво говорю ему в губы.

— Мне нравится твой план,.— усмехнулся Леон.

Леон:

Романтический ужин... Паста, свечи, она в этом платье... А у меня в животе – ледяной комок. Эти туристы не просто так уехали. Они прощупывали. Они вернутся. Или пришлют других. Улыбался ей, пил вино, шутил про десерт, а сам чувствовал, как затылок чешется от невидимого прицела. Слишком тихо стало. Слишком хорошо. Значит, буря близко.

Ева заснула, утомленная вином и эмоциями. Лежала, безмятежная, доверчивая, положив руку мне на грудь. Вот он, мой самый сладкий и самый страшный груз. Я ее втянул. Глубоко. И теперь любая моя ошибка – ее смертный приговор. Но и бросать ее я не планировал. Значит, надо обеспечить ей шанс, если меня не станет. Если возьмут. Если убьют.

Тихо, как тень, высвободился из-под ее руки. Замер, прислушиваясь к ее ровному дыханию. Спокойна. Хорошо. На цыпочках вышел в зал. Лунный свет лился через окно, серебря стол, где еще стояли наши бокалы. Идиллия. Фарс.

В спальне, в своем рюкзаке, под слоем поношенной одежды и аптечки, лежал тот самый компромат. Небольшой, герметично запаянный флеш-накопитель в металлическом корпусе. Весил пустяк, а горел в руке, как раскаленный уголь. Вся моя проклятая свобода, вся ее возможная гибель – вот в этом куске пластика и кремния.

Взять его с собой? Глупо. Если возьмут – найдут при обыске. И тогда Ева – свидетельница, укрывательница, соучастница поневоле. Концы в воду. Бросить? Сжечь? Нельзя. Это единственный козырь. Единственная ниточка, которая может спасти ее, если меня не станет. Если предъявить его нужным людям в нужный момент... может, дадут ей шанс сбежать, замять дело, забыть. Может. Надежда тоньше паутины, но другой нет.

Значит, спрятать. Здесь. В ее доме. Но так, чтобы она могла найти, только если случится самое страшное. И так, чтобы эти шакалы с их сканерами и собаками не вынюхали за пять минут. Или отдать ей? На глаза попалась та самая злосчастная книжка о которой мы спорили. Отличный вариант. Я засунул флешку в корешок. “Моя горячая ошибка”, но надеюсь не роковая.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мысли метались в голове. Я тихонько вернулся на кухню.

Ева спала, тёплая, свернувшаяся калачиком над столом. На щеке — слабая тень улыбки, как будто ей снилось что-то хорошее. Я стоял рядом и смотрел. Просто смотрел. И вдруг так остро захотелось прикоснуться не телом — тишиной, вниманием, дыханием. Её дыханием.

Я взял ее на руки и отнес в спальню. Тихонько накрыл одеялом. Завтра тяжёлый день. Сам отправился на веранду. Думы гложили - я не знал что делать. Бежать? Но куда, зачем? Я сидел и смотрел на звёзды, в надежде на правильное решение.

И я решил. Вернуться. Осторожно, почти как вор, забрался под одеяло. Двигался медленно, замирая на каждом вдохе — чтобы не разбудить, не спугнуть. Как будто входил в храм, где каждое движение — молитва.

Расцеловал внутреннюю сторону бедра — медленно, с благодарностью. Она во сне пошевелилась, выдохнула. Я продолжал. Аккуратно, языком, всё ближе, всё глубже — нежно, без спешки, будто изучал её заново.

Она не проснулась — но тело выдало всё. Вздрогнула, выгнулась чуть-чуть, будто в ответ. И тогда я понял: она чувствует. Сквозь сон, сквозь темноту — чувствует меня. И пускает.

А у меня внутри всё дрожало. Не от возбуждения, а от чего-то большего. Я касался её так, будто боялся расплескать. Будто был не любовником, а тем, кто охраняет. Молния не сверкнула, но её вздох — был громче любого грозового фронта.

— Ты с ума сошёл? — шепнула она, приподнявшись.

— Поздно. Безумие уже в пути, — ответил я, ныряя обратно, как будто это спасательный плот, а не её бедра.

Она, конечно, потом ворчала. Но голос у неё был подозрительно довольный. А я? Я просто люблю делать добрые дела. Особенно ночью. Особенно языком.

***

Утро выдалось абсолютно не драматичным. Солнце светило, как будто ему пофиг на разведку, компромат и криптокошельки. Петухи орали в полное горло. Где-то за забором рычал мопед. Видать Петр решил сделать что то полезное, но было тихо и спокойно.

Я сидел на веранде и чесал ногу. Пальцы были в порядке, отколупывал гипс. Все в норме. Ничего не болит. Наконец таки все зажило.

Ева вышла босиком, с тарелкой вареников и заспанными глазами.

— Ты вообще когда-нибудь выглядишь как человек? — спросила она вместо «доброе утро».

— В интернете — да, — ответил я. — В жизни — только если переспал и поел. Сейчас — без вариантов. Думы думаю вот.

Она села рядом. Вареники поставила между нами, как дипломат с переговорами.

— Ну, и чего дальше? — спросила она. — Мы их игнорим? Или ты опять в бега намылился?

— Есть идея получше. — я отпил чаю и криво усмехнулся. — Мы прикидываемся настолько скучными, что они сами про нас забудут.

— Прикидываемся?

— Ну, ты-то справишься. А мне придётся симулировать «традиционные ценности».

— Это значит?

— Я в телогрейке копаю картошку. Врубаем на полный звук Кучина. Ассимилируюсь.Ты выносишь мне обед. Мы спорим о гектарах. Вечером я чиню табуретку. Утром мы ходим на рынок. Все нас видят. Все знают. Значит, нам нечего скрывать.

— Ладно, деревенский хакер. Сегодня идём на рынок. Купишь мне капусту. И улыбку.

— А если я тебя там поцелую?

— Поцелуй — не компромат. Его хотя бы приятно вспоминать.

Глава 14

Ева:

Сегодня в Мелихово ярмарка, и мы с Леоном, вопреки моим опасениям, отправились туда. Боялась предложить ему эту прогулку, вывести в людное место, но он в очередной раз удивил меня своим согласием. Неужели решил пустить корни здесь, разделить со мной эту тихую сельскую жизнь? Сердце встревоженно забилось надеждой. Но бдительность терять нельзя. Если те опасные люди, что преследуют его, добрались и до Мелихово, им ничего не стоит перевернуть здесь все вверх дном. Страх за Леона, липкий и холодный, сковывает мои нервы. Что, если они найдут его? Боюсь даже представить, как снова потеряю близкого человека. Мы с Леоном так и не обговорили наш статус, доверившись течению чувств, но оба знаем, что небезразличны друг другу.

На ярмарке – людское море, все свои, мелиховские. Кто-то бойко торгует курами, кто-то предлагает свежие яйца, у кого-то на прилавке румянится домашнее мясо, а кто-то с гордостью демонстрирует пёстрые половики ручной работы.

Ярмарка бурлила жизнью, запахи свежей выпечки смешивались с ароматом копченого мяса и полевых цветов. Леон, как ни странно, чувствовал себя вполне комфортно в этой суете. Он даже улыбался, рассматривая глиняные свистульки, которые предлагала старушка. Я же, напротив, не могла расслабиться ни на минуту. Внимательно сканировала лица прохожих, выискивая в толпе чужаков, тех, кто мог представлять угрозу.

Мы медленно продвигались вдоль прилавков, Леон с интересом рассматривал товары, а я незаметно держала его под наблюдением. У прилавка с медом он остановился, долго выбирал, пробуя разные сорта. Продавец, крепкий мужчина с обветренным лицом, с улыбкой рассказывал о целебных свойствах своего продукта. В этот момент я заметила краем глаза движение в конце ряда. Двое мужчин, одетые в темные пиджаки, пристально смотрели в нашу сторону.

Сердце бешено заколотилось. Неужели это они? Инстинктивно я встала между Леоном и незнакомцами, стараясь скрыть его от их взгляда. Леон, заметив мою напряженность, вопросительно посмотрел на меня.

— Все в порядке. — прошептала я, стараясь сохранить спокойствие. — Просто немного устала от шума.

Мы миновали почти все торговые ряды, когда судьба столкнула нас лицом к лицу с Людмилой и Петей, шествовавшими под руку среди пестрого товара. Заметив нас, они выпрямились и приблизились к нам.

— Какие люди! — пропела Люда с притворной радостью, отцепляясь от руки Пети и впиваясь хищным взглядом в Леона. — Неужели Ева вывела тебя в свет? — съязвила она и рассыпалась смехом.

Петя бросил на Леона мрачный взгляд, встретив в ответ такое же напряженное выражение.

— Скорее наоборот, я не любитель подобных скоплений. — неохотно отозвалась я, наблюдая, как Люда пожирает моего мужчину глазами.

— А ты, Леон, откуда будешь? Что-то раньше я здесь таких красавцев не встречала, — промурлыкала она, пытаясь привлечь его внимание. Заметив, как мужчины прожигают друг друга взглядами, Люда толкнула Петю в бок и проворковала: — Сходи за мясом, милый. — она сунула ему кошелек, и тот, кажется, был рад любой возможности покинуть это место.

— Ты мне так и не ответил. — вновь пригвоздила она Леона своим взглядом.

— Я местный, из Новосёлок. — отрезал он.

— О, я однажды там была! — улыбка Люды стала еще слаще. Она небрежно коснулась плеча Леона и прошептала с придыханием: — Как жаль, что мы тогда не встретились.

Я застыла, пораженная такой фамильярностью и откровенным флиртом с моим мужчиной. Как она смеет? Отправила своего мужа за покупками и тут же, у меня на глазах, пытается очаровать Леона. Раздражение и гнев заструились по моим венам.

Я почувствовала, как кровь прилила к лицу. Слова застряли в горле, не находя выхода. Леон, казалось, тоже был слегка ошарашен напором Люды, но сохранял спокойствие, лишь слегка нахмурив брови. Его взгляд, полный недоумения, скользнул по моему лицу.

Собрав волю в кулак, сделала шаг вперед, преграждая Люде путь к Леону. Мой голос, несмотря на внутреннее кипение, прозвучал ровно и холодно:

— Люда, мне кажется, ты переходишь границы.

В глазах Люды вспыхнул вызов. Она отдернула руку от плеча Леона и надменно вскинула подбородок.

— Ой, да ладно тебе, Ева! Что ты такая нервная? Просто дружеский интерес. Неужели ты ревнуешь? — ее голос сочился ядом. — Неужели думаешь, что твой Леон может заинтересовать кого-то, кроме тебя?

Я сжала кулаки, стараясь не выдать бушующих во мне эмоций. Вместо того, чтобы вступать в бессмысленную перепалку, я взяла Леона под руку и не говоря ни слова, потянула его за собой, прочь от этой ядовитой женщины. Пусть она остается со своими едкими замечаниями и дешевыми уловками. Мое время слишком ценно, чтобы тратить его на пустые разборки.

Мы уходили, а я чувствовала спиной, как прожигает ее взгляд. Леон молча следовал за мной, не задавая вопросов. Я знала, что он чувствует мое напряжение, но тактично ждал, пока я сама заговорю. Отойдя на достаточное расстояние от ярмарочной суеты, я остановилась, глубоко вдохнула свежий воздух и постаралась успокоиться.

— Прости, — тихо сказала я, глядя ему в глаза. — Это было неприятно.

Леон нежно коснулся моей щеки.

— Все хорошо. Не стоит обращать на нее внимание.

Но я не могла просто так это оставить. Дело было не только в ревности, хотя и она, безусловно, присутствовала. Меня беспокоило другое: как легко Люда смогла вывести меня из равновесия. И еще больше меня тревожило то, что Леон, кажется, не заметил ее наглого флирта. Или сделал вид, что не заметил?

— Мне не нравится, что она так себя вела, — продолжила я, стараясь говорить спокойно. — И мне не нравится, что ты никак не отреагировал.

Леон вздохнул.

— Ева, я просто не хотел устраивать сцену на ярмарке. Она просто завидует.

Я знала, что он прав, но все равно чувствовала себя неловко. Словно кто-то усомнился в моей привлекательности, в моей ценности для Леона. И этот кто-то – наглая Люда! Сумела посеять во мне зерно сомнения. Домой мы возвращались молча. Я пыталась разобраться в своих чувствах, а Леон, чувствуя мое настроение, не нарушал тишину.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

"Ну и чего ты злишься, а?" — мысленно пилила я саму себя, рубя огурцы так, будто это были не овощи, а крошечные головы предателей. Чик-чик! Ничего же не случилось! Просто встретились на рынке. Людмила, как всегда, в лосинах, впивающихся куда не надо, и с этой своей вечной усмешечкой – будто она только что спрятала под подол бомбу замедленного действия и теперь выбирает жертву.

На кухне я гремела кастрюлями и ложками, будто вела священную войну с кухонной утварью. Как будто борщ откажется вариться, если я не продемонстрирую ему, кто тут главный. Шум стоял такой, что, наверное, слышно было аж на все Мелихово. И пусть.

Шаги в дверном проеме. Леон. Замер, наблюдая. Спокойно чистил мандарин, будто в доме царила идиллия, а не бушевал кулинарный ураган.

— Что-то не так? — спросил он своим обычным, чуть хрипловатым тоном. Будто и впрямь не видел грозовых туч на моем лице.

— Всё нормально, — отрезала я, демонстративно отвернувшись к плите. Голос прозвучал как натянутая струна. Нормально. Ага, как же.

— Ты уже час тут буровишь, — продолжил он невозмутимо, разбирая дольку мандарина. — Как будто бесов из кастрюль гонишь. Или из меня?

— Может, и так, — фыркнула я, швыряя половник в раковину со звоном. — Может, я – деревенский экзорцист. Специализация – изгнание мужских недомолвок и прочей шелупони из голов. Бесплатно, между прочим.

Тишина. Только чавканье мандарином. Потом осторожно, словно нащупывая почву:

— Это... из-за Людмилы?

Я резко развернулась, уперла руки в бока, сверля его взглядом.

— А ты заметил, да? Ого! Проснулся! А я уж думала, ослеп от ее лосин или от собственной вежливости!

Он пожал плечами, почесал затылок, будто там завелся невидимый комар.

— Я просто вежливый. Не умею я так, резко, отшивать тёть Люд... Это ж как лягушку отшить. Склизкая, квакает назойливо, но вроде и часть пейзажа... Местная фауна, понимаешь?

Я ничего не сказала. Просто взяла половник из раковины, поставила его на стол с таким стуком, что Леон вздрогнул. Облокотилась о столешницу, сжала пальцы. Взяла паузу. Глубокий вдох. Выдох. Гнев еще клокотал внутри, но сил на перепалку уже не было.

— Садись ужинать, – сказала я ровнее, но все еще холодно. — И спать. Я... не в духе. Завтра смена тяжелая. Ранний подъем.

Повернулась к плите, спиной к нему. Сама накрутила, сама разозлилась, сама испортила себе настроение. Классика. Бывает.

На следующий день всё ещё в плохом настроении собираюсь на работу. Трудный день предвидится...

Леон:

Она уже почти дотянулась до дверной ручки, летнее пальто накинуто на одно плечо, волосы еще влажные после душа. Я молча подошёл, схватил её за талию, развернул к себе и прижал к стене прихожей.

— Леон, не сейчас... — только и выдохнула она.

Но меня уже накрыло. Я стянул с неё пальто, оно упало на пол. Резко расстегнул пуговицы на блузке, как будто считал их врагами. Она вздрогнула — то ли от холода, то ли от возбуждения. Я сунул руку под ткань, расстегнул лифчик — быстро, на автомате, как будто репетировал это всю жизнь. Снял его, медленно спуская бретельки по её рукам, как будто раздевал не женщину, а сокровище. Подтолкнул к стене, облизал губы.

Юбка — вниз. Колготки — вниз. Туфли слетели, будто сами. На трусиках задержался: сначала провёл по ним ладонью, нащупывая её горячее место. Она поймала мою руку, прижала сильнее. Я рванул трусики вниз — через бёдра, колени, щиколотки. Она, не глядя, швырнула их куда-то за спину и легла на плед, который ещё не успел остыть с прошлой ночи. Раздвинула ноги. Треугольник между ними был серым, влажным и совершенно неприличным в этом холодном утре.

Я встал на колени, а потом лёг между её ног. Губы — на внутреннюю сторону бедра. Я шёл к ней, будто крался в чужой монастырь. Язык скользнул по её половым губам, медленно, с нажимом. Она вжалась в меня так, будто я был её кислородом. Приподнялась, зажала мою голову бёдрами. Я чуть не задохнулся, но и останавливаться не собирался — наоборот, вцепился в неё сильнее, жаднее, глубже. Её зад дёргался, как в лихорадке, я держал её за бёдра, чтобы она не сбежала от этого безумия.

Она стонала сквозь зубы, царапала пол и стену, выгибалась так, что я боялся, как бы не сломалась пополам. Я чувствовал, как она приближается — это было по-настоящему, не киношно, не симулировано. Её оргазм был дик и громок, её тело дрожало в судорогах, и она сжала мою голову так, что мне реально стало страшно за уши. И все равно я не отрывался, пока она не выдохлась и не разжала ноги.

Она потянулась ко мне, трясущейся рукой обхватила мой член. Он был горячий, твёрдый, как камень. Она провела по нему вверх-вниз, и я зарычал, как зверь. Она снова развела ноги, глядя на меня снизу вверх, как будто вызывала на бой.

— Войди в меня, — сказала она тихо, почти умоляюще. — Прямо сейчас.

Я встал, раздвинул её ноги шире и одним резким движением вошёл в неё. Она закричала. Не от боли — от того, что ждала этого с той самой ночи. Я начал двигаться, грубо, с размаху, с желанием взять её всю, разом, без сантиментов. Она вцепилась в мои плечи, потом в спину, потом снова упёрлась пятками мне в зад — как будто хотела втолкнуть меня в себя глубже, чем возможно.

Она дрожала. Я тоже. Кончил резко, с рыком, сперма выстрелила ей на живот и грудь, даже на подбородок. Она смеялась, дышала хрипло, лежала раскинувшись на пледе, как выжатая.

Я еле поднялся, укрыл нас обоих её пальто.

— Всё-таки успел... — выдохнул я. — А теперь можно и на работу..

Глава 15

Ева:

Неслась к электричке, как одержимая. Леон, с его дьявольским умением подчинять моё тело, едва не лишил меня рассудка. Вовремя опомнилась, иначе ревность сожгла бы меня дотла. Кажется, я и так схожу с ума. Невыносимо видеть, как кто-то смеет приближаться к моему мужчине, как осмеливается проявлять к нему интерес. Сама себя не узнаю, во мне клокочет дикая смесь гнева, раздражения и неприкрытой враждебности. Люда, эта змея, выбила меня из привычной колеи, отравила мои мысли.

На работе смена на удивление тихая, всего четверо с угрозой выкидыша. Даже успела немного вздремнуть перед приходом сменщицы.

После пересменки я направилась в кафе, где меня ждала Полина, с которой мы не виделись целую вечность. Она уже сидела за столиком и увидев меня, ее взгляд вспыхнул озорным огоньком. Она протянула мне чашку чая, и в ее глазах плескалось предвкушение.

— Ну что, ты таки распаковала подарок под названием Леон? — восторженно воскликнула она на все кафе.

— Тише ты! — зашипела я, присаживаясь напротив. Щеки предательски запылали, выдавая мои мысли.

— А чего тут стесняться, столько лет без мужского внимания, — добавила она, понизив голос. — Ну, выкладывай! Он тебя соблазнил или ты, не выдержав такого мачо рядом, сама на него набросилась? — Поля подалась вперед через стол, ее глаза горели любопытством.

Краска залила мое лицо.

— Все как-то… обоюдно получилось. — пробормотала я, делая глоток обжигающего зеленого чая.

— Вот это мужчина! Лихо он тебя в оборот взял. — усмехнулась она, качая головой в притворном изумлении.

— Полина, не начинай, — вздохнула я. — Я сама толком не поняла, как мы сблизились… и как он умудрился залезть мне в самое сердце. — прошептала я, расплываясь в счастливой улыбке.

Полина звонко рассмеялась, прикрыв рот ладошкой.

— Вот это да! И кто бы мог подумать, что твою глыбу растопит какой-то там Леон? Ну, рассказывай все в подробностях! Как он это сделал? Какими чарами тебя опоил?

Я откинулась на спинку стула, вспоминая последние дни.

— Все было… естественно. Он просто был рядом, поддерживал, смешил. Он видел меня настоящую. И как-то незаметно я начала ему доверять. А потом… потом я почувствовала, что хочу быть с ним, прикасаться к нему.

— Ох, эти прикосновения! — мечтательно протянула Полина. — Ну и как он целуется? Наверное, как бог?

Я снова покраснела.

— Полина! — возмутилась я, но в голосе не было злости. — Это все очень личное.

— Ладно, ладно, молчу, — примирительно подняла руки Полина. — Но ты счастлива? Это самое главное. Вижу, что да. И я за тебя очень рада. Давно пора было тебе вылезти из своей раковины и впустить в свою жизнь любовь. Леон, конечно, тот еще фрукт, но, судя по твоим горящим глазам, он стоит того.

Краем глаза заметила серые пятна. Повернула голову и сердце пропустило удар. Те самые мужчины с ярмарки. Они расположились за столиком, неспешно потягивая кофе и поглощая булочки, их приглушенные голоса сплетались в неразборчивое бормотание. Мой пульс взлетел, барабаня в висках. Это не может быть простым совпадением. Сначала наше село, теперь это кафе. Что дальше? Преследование? Слежка? Холодный ужас сковал меня. Они знают, что Леон у меня. Чего же они ждут? Или их терзают сомнения, и они решили понаблюдать за нами, выжидая подходящий момент?

Поймав взгляд подруги, тихо прошептала:

— Ты на машине?

— А как же, — усмехнулась она. — Куда я без моей ласточки.

— Отвези меня, пожалуйста, домой. Мне что-то нехорошо.

Изобразив головокружение, я схватилась за голову. Подруга, встревоженная, кивнула, и мы поспешили к выходу, к ее машине. Доехали без приключений. Она несколько раз поинтересовалась моим самочувствием, я продолжала играть роль больной, стараясь, впрочем, не слишком ее напугать. Хвоста не было. Как только мы свернули с трассы в Мелихово, за нами не последовало ни одной машины. Это означало одно из двух: либо у меня развивается паранойя, либо эти люди проверяют нашу бдительность. Подруга высадила меня у дома, отказавшись зайти. То ли из-за недавней выходки Леона, то ли просто не захотела возвращаться домой в одиночестве поздним вечером.

Леон:

Утро началось не с кофе. А с Google-запроса: «Как стать идеальным деревенским мужчиной» Результаты были пугающе конкретны: вставать до петухов (ну либо постараться проснуться раньше соседа Пети), починить всё, кроме брака, пить — с достоинством. Ну и уборка на участке. Умеем, могем, практикуем. У зеркала в прихожей – бодрящий диалог с отражением:

— Ну что, красавчик? Готов к подвигу?

Отражение помято, волосы торчат в стиле “еж после грозы”, но глаза горят решимостью.

— Погнали, — хриплю я. — У нас есть яйца. Ну… почти. В смысле, физически – да, в холодильнике. Морально… посмотрим.

Начну с готовки завтрака – кухня. Выбор пал на эпическую яичницу. На сале. С чесноком. Потому что почти идеальный деревенский мужик не признает овсянку. Это путь слабаков и офисных хомячков. Процесс приготовления напоминал ритуальный танец с сковородой. Каждая попытка перевернуть яйцо без лопатки грозила апокалипсисом на плите. За окном, на насесте, замерла курица. Ее взгляд… это был взгляд существа, осознающего, что жарят, возможно, ее двоюродную тетю, или сестру. А то и мать. Я старался не смотреть ей в глаза. Переел жутко. Мужественность требует жертв. Но вытерся газетою. Как настоящий.

На чердаке я нашёл: советский молоток, два гвоздя, резиновую женщину…

Сердце ёкнуло… Ан нет. При ближайшем рассмотрении – всего лишь старая, порванная резиновая перчатка для… чего-то очень грязного. Разочарование было горьким, но кратковременным.

Решил починить забор. Сперва калитка. Два прута отвалились с видом “ну наконец-то, мы так устали держаться”. Берем молоток. Берем гвоздь. Приставляем прут. Замахиваемся с истинно советским размахом… Прут с треском ломается пополам. Окей, не страшно. Второй прут… пытаюсь аккуратнее… Он тоже не выдержал моей ласки. Остался один гвоздь. Решаю прибить хотя бы оставшийся обломок для солидности. Концентрируюсь. Целься, Леон…

– АААРРРГХХ! – эхом разнеслось по округе. Молоток со звоном отскочил в крапиву. Гвоздь, с изяществом балетного танцовщика, вошел не в дерево, а мне в большой палец. Не насквозь, но с чувством. Кровь. Боль. И дикая ярость на самого себя. Выдернул гвоздь с эпическим ругательством. Палец перевязал тряпкой, найденной тут же. Итог битвы с забором – забор выглядит еще более убито.

Выяснил, что сорняки — это не форма жизни, а злейшие враги. Уничтожил половину малины. Потом узнал, что это была не малина, а редкий сорт базилика. Ева будет в восторге.

В середине дня разогрел суп. Без кофе. Ибо настоящий мужик, видимо, питается чистым тестостероном и запахом навоза. Не взорвал плиту. Почти уверенный успех.

Решил тренироваться, как деревенские. Налил два ведра воды, понёс… пролил на Рыжика. Кот затаил злобу. Мы оба теперь понимаем, что будет месть.

Сел на лавку. Солнце пекло. Палец пульсировал. От базилика остались жалкие пеньки. Рыжик затаился. Хотелось только одного: обратно. Не в шумную Москву, а куда-то глубже, теплее, темнее… В утробное небытие. Где нет сорняков, требующих тотального уничтожения, и котов, планирующих месть.

Я выпрямился. Будто пинка получил. От самого себя. Взял метлу. Не ту, которой пауков гоняют, а нормальную, дворовую. И пошел. Подметал. Тщательно. Без обычного своего бодрого, фальшивого напева. Просто подметал. Сметал следы своего сегодняшнего «идеального» пути. Солнце садилось, окрашивая двор в золото. И на плече отчетливо проступил след от ожога – знак сегодняшнего сражения с солнцем. Эх, надо было сметаной мазать, как мама учила!

К вечеру вернулась Ева Она заходит во двор. Видит меня в рубашке нараспашку, в руках — метла, на плече — след от солнечного ожога.

— Что это?

— Это я. Версия 2.0.

Она прищурилась.

— Ты подстриг базилик?

— Это был агрессивный куст. Он первый начал.

Ева покачала головой. Но уголки губ дрогнули. Потом она рассмеялась. Негромко, но искренне. Подошла вплотную. Пахло дорогой, пылью и чем-то родным. Поцеловала в висок, прямо возле красноты от солнца.

— Идиот, — прошептала она. — Но… становишься похож на настоящего. Осталось только научиться не устраивать локальную катастрофу каждые три часа.

Я обнял ее, уткнувшись носом в волосы. Метла торжественно упала на подметенную землю.

— Каждые четыре – берусь, — пробормотал я. — Это же прогресс.

Рыжик высунул морду из-под крыльца. Его желтые глаза мерцали в сумерках. Битва за звание Почти Идеального Деревенского Жителя продолжается. Завтра начну с поиска примирения с котом. Или куплю ему сардин. Лучше сардин. Мужественность мужественностью, а жить хочется.

Из-за поворота донёсся характерный гул моторчика — словно бы чайник закипает, но на колесах. Я отстранился от Евы, прищурился в закат, и сердце сделало сальто с приземлением на копчик. Резкий, нетерпеливый гудок под окном. Не один раз, а серией: “Бип-бип-бип-БИП!” Потом скрежет тормозов старого, но кричаще яркого седана. Из машины вываливается женщина… Яркое платье, нелепейшие леопардовые лосины, золотые браслеты невпопад, цыганская роскошь, серьги-“люстры”, безупречный макияж (яркие губы, подведенные глаза), укладка с явным намеком на объем. На ногах – босоножки на каблуке, которые за секунду впиваются в мягкую деревенскую землю. Она орет, обернувшись к машине:

— Сеня! Шо ты, как черепаха?! Вылезай! Шоб я видела! Ты думаешь, я сама этот чемодан тащить буду?!

Из машины неохотно вылезает молчаливый мужчина лет 60-ти, Семен -водитель, и начинает выгружать чемоданы – их явно больше, чем нужно на пару дней.

Женщина, не обращая внимания на грязь, решительно марширует к крыльцу, громко цокая каблуками. Ее взгляд сканирует дом, двор, Еву, меня (я замер, как кролик перед удавом, с метлой на перевес). Она останавливается перед нами, руки в боки.

— Ну шо, встречаете?! – голос громкий, с характерным одесским напевом.

Она уже тискала меня в объятиях, запах духов “Шанель, но не совсем” мгновенно перебил всю деревенскую романтику. Рыжик с оскорблённым фырком скрылся обратно под крыльцо. Ева застыла, подняв одну бровь и метнув в мою сторону.

Я опешил. Вот это подарочек…

— Знакомься, это моя мама – Элеонора Викторовна.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 16

Ева:

Тишина. Это была та самая, драгоценная, чуть ленивая деревенская тишина, которую я научилась ценить здесь, в Мелихово. Она пахла мокрой травой после ночного дождика, дымком из печной трубы соседа и… спокойствием. Я стояла на крыльце, сумка с ночной смены еще в руке, вдыхая этот мир, когда его вдруг разорвали.

Звук был таким резким, наглым и городским, что я аж подпрыгнула, едва не выронив сумку. Сердце дико заколотилось. Леон, только что методично подметавший двор своей метлой, замер как вкопанный. Не то чтобы статуя – больше как еж, почуявший лису. Все его мускулы напряглись под старой футболкой.

Из пыльного облака, поднятого резкой остановкой такси, выпорхнула – нет, скорее вывалилась с размахом – фигура. Элеонора Викторовна.

— Сеня! — прогремел голос, способный перекрыть шум Привоза в час пик. — Шо ты как черепаха в анабиозе?! Вылезай! Чемодан мой! Шоб я видела твои руки, а не ласты! И сумку с гостинцами не забудь! Там селедка! Шоб ты так жил!

Мой взгляд скользнул к машине. Оттуда, кряхтя как заправский медведь, вывалился мужчина в клетчатой рубахе и видавшем виды берете. Семен. Он выглядел как воплощенная покорность судьбе. Он молча потянулся к чемодану размером с мой холодильник и еще одной сумке, от которой даже на расстоянии повеяло рыбой, специями и чем-то… властным. Как запах самого Привоза.

Элеонора Викторовна, не обращая внимания на вязкую почву, как танк двинулась к крыльцу. Ее орлиный взгляд скользнул по дому.

— Ой, какой худющий! Шо ж ты, красавица, его не кормишь?! Вижу, вижу – руки из жопы растут, сам не допросится!

Она отпустила слегка посиневшего от сдавливания сына и переключилась на меня. Ее взгляд – быстрый, оценивающий, как у торговки дорогим сыром на Привозе, скользнул с ног до головы.

— А ты, золотце мое, — голос смягчился на полтона, – это, наверное, та самая зазноба? Про которую он мне не звонил и не писал... Гениально! Ясно все, как божий день! Я – Элеонора Викторовна! Очень приятно!

Рука протянулась для рукопожатия – крепкого, делового, с ощутимым давлением и легким звоном браслетов.

— Ева. — едва слышно пробормотала я, морщась от её сжимания моей кисти. Но она уже переключилась на сына.

— Я тебя родила, Лёня. Я тебя не слежу. Я тебя контролирую. А теперь пойди, пригласи даму к нам на ужин. Я, между прочим, форшмак привезла. И если ты думаешь, шо я зря тащилась через три области — ты плохо знаешь свою мать.

Расстолкав меня и Леона, она вошла в дом. Как в свой дом.

Хаос воцарился мгновенно и бесповоротно. Элеонора Викторовна, как ураган, пронеслась по дому, наводя свои порядки. Первый же взгляд в холодильник вызвал трагический вздох, способный растрогать гранит.

— Ой-ой-ой! — Элеонора Викторовна схватилась за сердце. — Шо это? Пустота космическая! Молоко, яйца... и эта... штука зеленая? Огурец? Один?! Леончик! Шо ж ты свою красавицу моришь голодом?! Как доходяга какая! Сеня! Неси сумку-холодильник! Быстро! Шоб я не висела!

Из маминой сумки, похожей на чемодан для побега через границу с самоваром и бабушкиной скатертью, начали вываливаться дары, будто сама Продуктовая Афродита взошла на крыльцо деревенского дома. Сначала — вонючие, как одесский трамвай в августе, сыры в вакууме.

Потом пошли колбасы. Много. Настолько, что у меня задергалась бровь.

На десерт — пакет зелени, величиной с веник для бани. Укроп, петрушка, кинза — всё это грозно выпирало наружу, будто пыталось сбежать обратно на рынок.

И наконец, кульминация: кастрюля. Большая, тяжёлая, бережно укутанная в три слоя полотенец. Несли её, как реликвию.

— Не трогайте, она ещё горячая! Тут супчик. Не суп — поэзия. На бульоне из петуха, который сам к бульону просился!

Леон стоял в дверях кухни, прислонившись к косяку. Он не пытался больше протестовать. Он смотрел на эту продовольственную экспансию с выражением человека, понимающего, что сопротивление бесполезно. На его лице читалась смесь стыда, неловкости передо мной и какого-то… детского облегчения? Будто часть его забот взяла на себя эта неукротимая сила в леопардовых лосинах. Я молчала. Слишком много впечатлений. Слишком громко пахло селедкой и властью. Она торжественно поставила кастрюлю на стол, смахнув крошки.

Леон, словно загипнотизированный, покорно подошел. Он нагнулся, подставив шею под влажную салфетку, которую его мать щедро сбрызнула из флакончика с резким, терпким одеколоном. Он зажмурился, когда она с энергией, достойной лучших дней химчистки, принялась оттирать невидимые пятна. Я смотрела на эту сцену: могучий Леон, согнувшийся под материнской рукой, и эта яркая, неудержимая женщина, хозяйничающая на нашей кухне, как у себя дома.

В голове крутилась только одна мысль: ”Боже. Она здесь. И, кажется, надолго. И что, черт возьми, мне теперь делать?”

А в носу упрямо стоял запах одесской селедки, бастурмы и безграничной материнской воли. Наша тихая деревенская жизнь только что закончилась. Началась эпоха Элеоноры Викторовны. И я понятия не имела, выживу ли я в ней.

Элеонора Викторовна, между тем, уже вовсю командовала парадом. Она выудила из недр своей бездонной сумки скатерть в цветочек, водрузила ее на стол, попутно отчитывая меня за «голые доски». Затем, ловким движением, достала из той же сумки три тарелки – глубокую, мелкую и пирожковую.

— Шоб было, как в ресторане! — пояснила она, заметив мой недоуменный взгляд.

Пока Леон, благоухающий одеколоном и смирившийся со своей участью, возился с разогревом супа, Элеонора Викторовна принялась инспектировать кухонные шкафы. Она комментировала все – от отсутствия нормальных специй до «ужасного расположения вилок». Я стояла, прислонившись к стене, и наблюдала за этой феерией, чувствуя себя статистом в чужом спектакле.

Когда суп, наконец, задымился в тарелках, Элеонора Викторовна усадила нас за стол. Первую ложку она попробовала сама, закатив глаза от удовольствия.

— Шедевр! — провозгласила она.

Леон, после первой ложки, просиял. Даже я, обычно равнодушная к супам, признала, что это было действительно вкусно. Наваристый бульон, нежное мясо петуха, ароматные травы – все это создавало какую-то невероятную гармонию.

После супа пришла очередь селедки с картошкой. Элеонора Викторовна лично разложила каждому по кусочку, щедро полив все душистым подсолнечным маслом и посыпав зеленым луком.

— Ешьте, не стесняйтесь! На здоровье! — приговаривала она, следя за тем, чтобы наши тарелки не пустели. Я ела, стараясь не думать о последствиях для фигуры, и чувствовала, как во мне зарождается странная смесь раздражения и… благодарности? Кажется, в этом хаосе было что-то… уютное.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

***

Вечер закончился чаем с травами и бесконечными рассказами Элеоноры Викторовны о ее бурной молодости. Леон слушал, улыбаясь, а я пыталась вникнуть в суть этих историй, понимая, что моя жизнь уже никогда не будет прежней. И, несмотря на весь этот сумбур, я вдруг почувствовала, что в нашем тихом деревенском доме появилось что-то настоящее. Что-то, что пахнет селедкой, бастурмой и безграничной материнской любовью.

После чая Элеонора Викторовна, словно ураган, пронеслась по дому, наводя свои порядки. Она переставила мои книги на полке, заявив, что «так им будет лучше дышаться», и перевесила картину, потому что «она тут совсем не к месту». Леон, наблюдая за этим хаосом, лишь тихонько посмеивался, зная, что сопротивляться бесполезно.

Когда ночь окончательно вступила в свои права, мы, наконец, разместились на ночлег. Я и Леон расположились в его комнате, Элеоноре Викторовне я подготовила постель в своей, а Сене выделила диван в гостиной.

— Надолго ли твоя мама у нас? — спросила Леона я и прильнула к его плечу.

— Даже не знаю, — ответил он, перебирая мои пряди волос. — Видимо, придётся набраться терпения и заодно поправиться за время её пребывания. — с усмешкой произнес он, целуя меня в голову.

Я едва заметно улыбнулась. Мне так приятно быть рядом с ним, чувствовать его запах, прижиматься к нему всю ночь. Но эта сказка может скоро закончиться, и Леон должен об этом узнать.

— Леон, я не уверена, возможно, это просто мои домыслы, но когда мы с Полиной были в кафе, мне показалось, что я видела тех самых людей, которые искали тебя, и на ярмарке тоже. — прошептала я, чувствуя, как тревога нарастает внутри.

С каждым моим словом Леон становился все более напряженным и серьезным.

Глава 17

Леон:

Жара. Адская. Вытяжка орет, как умалишенная, окно распахнуто – но хоть бы ветерком шевельнуло. Душно так, что комары дохнут. Ева у раковины. Спина голая. В ночном платье, оранжевое, в мелкий цветочек. Красивое донельзя - и до ужаса короткое. Бестия, специально бесит меня дьяволица. И зазывает. Я подошел. Тишина. В руке пиво, бутылка холодная, как мои последние мозги. Кончились. Одна голова не даёт покоя другой.

— Соль забыл, опять, – бросает она, не оглядываясь. Голос ровный, но я знаю. Чувствую.

Усмехнулся. Она-то знает, зачем я подошел. И ей это нравится. Вижу по коже – мурашки бегут. А у меня в ладонях огонь.

— Харизмой компенсирую, – буркнул в шею. Шея голая. Пахнет мятой, потом, чем-то едким, что бьет в голову. Прикоснулся губами. Легко. Нарочно не нарочно. А потом – уже не легонько.

Она развернулась. Медленно. Глаза – там все горит, жарче кухни. Взгляд поймал. И все. Весь мир – померк вдруг для меня, остановился. Остался лишь ее силуэт, ее губы, мои руки.

Поцелуй. Сначала – осторожно. Как будто мину разминируем. Потом – устал ждать, устал терпеть. Впился. Она впилась. Майка – долой. Платье– вниз. А под ним - ничего. Знала на что шла, чертовка. Хрен его знает, куда табурет делся. Кастрюлю отшвырнул куда-то. Слышу, как дыхание у нее сбивается. Чувствую, как выгибается подо мной, животом к животу.

— Здесь? – прохрипел, когда уже был почти на грани.

— Нет, – губы прямо в ухо, горячие. – Тут нас может услышать твоя мама. Или Сеня. Не хочу, хочу туда - где простыни. Где по-настоящему.

Подхватил ее. Не пушинка, конечно. Ева – настоящая. Тяжелая. Живая. Горячая. Сильная. Не ту, что трахнул – и забыл. С ней – или сгоришь, или сдохнешь. Свалились на кровать. Вгрызся в ее кожу, как в последний грех. Она – в мою. Ни сантиметра. Промежутка – ноль. Ногти ее впились в спину – как ножи. Поцелуи – как укусы. Вошел в нее. Она приняла. Двигались, как будто не тела, а огонь и бензин. Жестко. Глубоко.

— Точно? – спросил. Идиотский вопрос. Но надо было услышать.

Лежим. Я – навзничь. Она – сверху, вся на мне. Простыня – комок где-то в ногах. Воздух густой, как дерьмо. Окна что ли надо было закрыть. Сквозняк? Шевелит ее волосы на моей груди. И все.

Думал – конец. Отдышаться. Уснуть. Но она подняла голову. Посмотрела. И в глазах – опять тот же голод. Только сильнее. Теперь она знает, что во мне. И хочет еще.

— Не устал? – шепчет, зубами закусывая губу. Глаза темные. И томные.

— От тебя? – хрипло усмехнулся. – Сдохнуть в принципе не должен. Пока не наелся.

Она скользнула взглядом по мне. Потом – бедром. Медленно. Как зверь. Грудь коснулась кожи. Соски – твердые камешки. Провел рукой по спине – выгнулась, струна натянутая.

— Тогда молчи, – приказала. – И держи.

Она села на меня. Сверху. Без слов. Без стыда. Тело ее обхватило мое. Сама направила. Твердо. Резко. Я – снова внутри. Она замерла. Сидит, прижав бедрами. Застывший момент. Острый. Как лезвие.

Она закрыла глаза. Дышит. Руки на моей груди. Смотрю, как начинает двигаться. Волновые движения. Плавно? Нет. Жестко. Глубоко. Ни фальши. Все настоящее: стон, кивок головой, будто падает куда-то.

Вцепился в ее бедра, задал свой ритм. Резче. Она наклонилась, впилась губами в мои. Волосы – в лицо. Не вижу. Чувствую.

Вздыбился, перевернул ее. Теперь я сверху. Ее ноги – капкан на моей пояснице. Пятки впиваются.

Движения. Жесткие. Быстрые. Глубокие. Врезаюсь. Она стонет. Громко. Не сдерживается. Только желание. Ногти рвут спину. Пусть шрамы остаются.

Чувствую, как она вся сжимается внутри. Выгибается дугой. Тело бьет дрожь. Кончает. Волной. Горячей. Я не сбавляю. Двигаю. Пока сам не рванул. Выдавил в нее все. До капли.

Лежим. Дышим, как загнанные лошади. Сердце колотится. Кровь гудит в ушах. Она ухмыляется сквозь прерывистое дыхание:

— Ну все. Можешь сдохнуть. Но не уходи.

Хриплый смешок. Укусил ее плечо.

— Сдохну тут. На твоей груди. А утром встану первый. Сварю кофе. Без соли.

***

Сознание вернулось ко мне не с первыми лучами солнца, а с грохотом кастрюль на кухне. Такой грохот, будто там не готовили завтрак, а разгружали вагон с металлоломом. Я уткнулся лицом в подушку, пытаясь продлить миг иллюзии, что вчерашний одесский десант – всего лишь кошмар, вызванный перегаром от вчерашней селедки. Увы. Запах жареного лука, чеснока и чего-то мощно-мясного безжалостно добивал остатки сна.

– Леончик! Солнышко! Вставай! Петухи уже три часа как поют, а ты валяешься, как барин на курорте! Шоб ты так жил!

Голос матери прорезал дверь, словно бензопила. Я открыл один глаз. Второй день Элеоноры Викторовны в Мелихово начался. С чувством обреченности я выкатился из кровати, которая после ее вчерашней инспекции казалась еще жестче.

Кухня напоминала поле боя после продовольственного штурма. На столе красовалась гигантская сковорода с яичницей-глазуньей толщиной в три пальца, утыканной кусками вчерашней бастурмы и политой чем-то красным и подозрительно блестящим. Рядом – гора нарезанного хлеба, тарелка с помидорами «Царица» и… огромный термос.

– Садись, сынок! Кушай! Шоб щечки порозовели! – Элеонора Викторовна, в новом ярком халате, энергично мешала что-то в кастрюльке. – Я тебе какао сгущенкой сделала! Как в детстве! Помнишь?

Помнил. И помнил, что терпеть не могу какао. Особенно со сгущенкой. Особенно в семь утра. Но взгляд матери, полный ожидания и стальной воли, не оставлял выбора. Я покорно налил себе адскую смесь. Рядом, за столом, сидел Сеня. Он молча ковырял яичницу вилкой, глядя в одну точку. Вид у него был такой, будто он пережил цунами и теперь просто ждет, когда его эвакуируют.

Ева вошла, заспанная, в шортиках и вчерашнем оранжевом платье. Теперь оно не было таким коротким. Мистика. Шорты закрывали все. Я невольно улыбнулся, вспомнив вчерашний вечер. Ее взгляд скользнул по столу, термосу и бодрой фигуре Элеоноры Викторовны.

– Красавица! Доброе утро! Садись рядом с Леончиком! – мама тут же пододвинула ей тарелку, полную до краев. – Кушай! Ты ж как тростиночка! Ветер сдует! А мне шо с Леончиком делать? Он ж без тебя – как без рук! Вернее, как без головы, руки-то у него… – она многозначительно вздохнула, кивнув в мою сторону, – ...ну, сами знаете, откуда растут.

Я поперхнулся какао. Ева еле сдержала улыбку. Унижение было публичным и тотальным. Мои попытки освоить деревенский быт за последние недели были сведены на нет одним махом. В глазах матери я навсегда остался неумехой с руками, растущими из известного места.

– Мама, я вроде забор пытался чинить… – попробовал я защититься слабо.

– Забор? – Элеонора фыркнула. – Этот позор? Два прутика, и то сломались! Сеня! Запиши: забор – приоритет номер один! После завтрака поедем в строительный! И инструмент нормальный купим! Не этот ржавый хлам с чердака!

Сеня покорно достал свой вездесущий блокнот. Я чувствовал, как моя мужская состоятельность тает на глазах, как масло на ее сковородке.

К обеду я чувствовал себя выжатым лимоном. Морально – от непрерывного потока указаний, критики и напоминаний о моей рукожопости. Ева старалась держаться в стороне, помогая по мере сил, но я видел, как ее забавляет эта картина. Особенно когда мама решила научить ее «правильно» варить борщ.

– Красавица, смотри! Лук надо так резать! Мелко! Шоб слезы текли не у тебя, а у того, кто есть будет! – Элеонора лихо орудовала ножом. – Свеклу – отдельно! С уксусом! Шоб цвет был! А картошечку – позже! Шоб не разварилась! Леончик! Не стой как столб! Подай красавице лаврушку! Она же на верхней полке! Ты ж выше! Шоб я так жила, пользуйся ростом!

Я подавал лаврушку. Чувствовал себя этаким придворным карликом при могущественной королеве кухни.

Пиком унижения стал момент, когда я, пытаясь быть полезным, решил вынести мусор. Пакет порвался. Старая картошка, очистки и что-то еще радостно высыпались на только что подметенный мной же двор. На крыльце как по волшебству возникла Элеонора Викторовна.

Она не сказала ни слова. Просто посмотрела. Сначала на мусор. Потом на меня. Потом снова на мусор. В ее взгляде читалось столько немого укора, разочарования и материнской скорби по поводу явной несостоятельности сына, что мне захотелось провалиться сквозь землю вместе с картофельными очистками.

– Сеня…– тихо, но так, что слышно было на краю деревни, произнесла она. – …запиши: мусорные пакеты. Крепкие. Очень крепкие.

Я молча взял метлу. Снова. Чувствуя на себе тяжелый, испытующий взгляд. В голове крутилась одна мысль: Господи, сколько это еще может продолжаться?

Ближе к трем часам мама с Сеней укатили в город по каким то своим делам, а Ева потопала к соседке потрещать о женском. Я остался один. Погруженный в свои мысли. В голове, как червоточинка сидела случайно брошенная вчера ночью фраза Евы, по поводу слежки. Неужели все таки вышли на меня? Взяли под колпак? Я тихонько достал с полки книгу, флешка на месте. Отлегло. Мой гарант. Но зачем им следить за Евой? Какой от этого толк? Не знаю .

Я достал с полки ноут и погрузился в работу. Нужна информация, нужны дальнейшие планы/выходы. Надо искать выход. Надо решать что делать!

Но тревога никуда не уходила. Наоборот — с каждой минутой разрасталась, как тень от закатного солнца. Всё вокруг казалось каким-то... не таким.

Слишком тихо. Даже для Мелихово. Скрипнула дверь веранды — обычный звук, но я вздрогнул. Замер. Слушал. Показалось? Наверное. Но сердце уже билось чаще.

Я выключил ноут. Встал. Подошёл к окну. Осторожно отогнул край занавески. Двор — пуст. Ни души. Только лениво качаются ветки. И всё равно — будто кто-то есть. Кто-то наблюдает.

Я вернулся к ноуту и аккуратно открыл крышку. Включил веб-камеру — просто так, проверить. Наклеил стикер обратно. Мало ли.

Зашёл в почту. Пусто. Но это и странно. Обычно Ева пишет. Даже просто смайлик. Сегодня — тишина.

Я метнулся к двери. Проверил замки. Всё закрыто. Но ключ можно сделать. Окно — открыть снаружи. Можно. Если уметь. А если у них есть техника? Они могут залезть куда угодно.

В голову полезли обрывки новостей: прослушки, дроны, невидимые микрофоны. Я выключил свет. На всякий случай.Сел обратно. В темноте. Сам себя накрутил походу. Экран тускло светил. Отражал моё лицо — бледное, напряжённое. Незнакомое.

Я не параноик. Я просто осторожен. Я не должен сойти с ума. Ещё рано. Слишком рано. И не заметил как уснул.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 18

Ева:

Возвращаюсь домой. Элеонора Викторовна и Сеня еще не вернулись из магазина. Предвкушаю, как с их появлением мой дом преобразится. Впервые после смерти мужа я чувствую в этих стенах жизнь.

Леон безмятежно спит на кровати, а я, как безумная, улыбаюсь. Есть искушение нырнуть к нему под одеяло, разбудить нежными касаниями. Но мои планы рушит внезапно сгустившаяся за окном тьма и оглушительный раскат грома. Сердце подпрыгивает от неожиданности. Леон мгновенно распахивает глаза, и наши взгляды встречаются: мой – испуганный, его – сонный и лукавый. Бросаюсь выключать электричество под яростную вспышку молнии, захлопываю двери, отрезая себя от ревущего ливня.

— Ты все еще боишься? — Леон возникает рядом.

Боюсь ли я? Да, до дрожи в коленях. Но ему я этого не покажу. В памяти всплывает наш первый поцелуй под раскидистым деревом, под аккомпанемент грома и ослепительных молний. И все опасения отступают, ведь рядом он.

В голове рождается дерзкий план. Пока мы одни, мне не терпится показать Леону, на что я готова ради него. Он столько раз доводил меня своим языком до исступления, и теперь я хочу, чтобы от моих ласк он дрожал эйфории.

Пока Леон ходил проверить двор, я быстро переоделась и легла к нему на кровать.

Невинно хлопаю глазками, когда он замечает меня в своей комнате. Я, облокотившись о локти, полусижу на кровати. Он разглядывает меня, и ему нравится то, что он видит. На мне неприлично короткий топ белого цвета и такая же чёрная короткая юбка, колготки в мелкую сетку, а на голове два хвостика, от этого мои волосы скользят по моим плечам. Он замер в ожидании посреди комнаты, поправляя неспокойное хозяйство. Я неспешно поднимаюсь, встаю перед ним на колени, не нарушая зрительного контакта. Обхватываю его твёрдый, усыпанный венами член и провожу вверх вниз, затем наклоняюсь к нему ближе, так же смотрю в глаза и... очередная вспышка молнии заставляет нас вздрогнуть. Я нечаянно задеваю его головку зубами, на что Леон шипит, но не отстраняется, смотрит и ждёт моих дальнейших действий.

Погружаю в рот лишь его головку и слышу его вздох, значит, я всё делаю правильно. Помогая себе ладонью, провожу по его твёрдости, второй рукой играю с яичками, нарочно задевая их ногтями. Леон резко сбрасывает с себя футболку, кидая её на пол, зарывается всей пятерней мне в волосы и массирует мне голову. Не помогая, чтобы я взяла глубже, он терпеливо ждёт, когда я сама приму решение взять глубже. И я это делаю, сантиметр за сантиметр, погружаю в свою горячую влагу его на половину и обратно.

Буря неистовствовала за окном, вторя буре, что разгоралась между нами. Наши стоны сплетались с завыванием ветра. Леон, словно не в силах больше выносить мучительное ожидание, подхватил меня на руки и усадил на стол. Его пальцы, укравшиеся под юбку, скользнули по ткани трусиков, влажных до неприличия. Он ощутимо надавил на клитор, пульсирующий в предвкушении, заставляя меня закусить губу и откинуть голову. Леон вернул меня к себе, и наши взгляды встретились в полумраке. Дыхание смешалось, горячее и прерывистое. Мгновение – и трусики исчезли, уступая место обжигающей близости. Он ворвался в меня, глубоко и резко, выбивая воздух из легких вместе со стоном. Его язык сплелся с моим в яростном поцелуе. Шлепки тел, мокрых от пота, отдавались эхом в комнате. Леон вколачивался в меня с неукротимой страстью, и внизу живота зарождался тугой узел, готовый вот-вот разорваться в ослепительном взрыве.

Волна наслаждения прокатилась по телу, сминая остатки самоконтроля. Я обхватила его бедра ногами, притягивая Леона еще ближе, желая раствориться в нем без остатка. Каждый толчок, каждая капля пота, стекающая по его разгоряченной коже, будоражили до безумия. Руки впились в его плечи, ногти царапали кожу, оставляя на ней красные отметины – свидетельства нашего безумства.

Леон, чувствуя приближение моего пика, замедлил движения, словно играя со мной, заставляя ждать, мучительно жаждать этого взрыва. Он целовал мою шею, ключицы, спускаясь ниже, к груди, обжигая кожу горячим дыханием. Зубами прихватывал соски, заставляя вздрагивать всем телом.

Я закричала, когда первая волна оргазма накрыла меня, сотрясая каждую клеточку тела. Леон ответил на мой крик утробным рыком, и его толчки стали еще яростнее, глубже. Он больше не сдерживался, позволяя себе отдаться страсти без остатка.

Второй оргазм был еще сильнее, еще безумнее. Я чувствовала, как теряю связь с реальностью, погружаясь в пучину наслаждения. Все чувства обострились до предела, каждый звук, каждое прикосновение отдавалось в голове оглушительным эхом.

Когда все закончилось, мы лежали, обессиленные и мокрые от пота, пытаясь отдышаться. Леон тяжело дышал, уткнувшись лицом в мою шею. Я провела пальцами по его влажным волосам, чувствуя, как внизу живота приятно ноет. За окном все еще бушевала буря, но внутри меня царила тишина и умиротворение.

Леон:

День начался, как обычно – с маминого оперативного командования. Элеонора Викторовна, наш вечный дирижер хаоса, уже парила над Сеней, изрекая перлы. Про забор, который должен держаться, как ее печень после бурной молодости – с трещинами, но стоять. Поэтично, не поспоришь. Сеня, бедолага, копошился, что-то мямля:

— Я всё понял, Элеонора Викторовна. Только мне бы чертёж какой-нибудь…

— Чертёж?! Та шо ты, в НАСА работаешь? Забор, Сеня! Палку воткнул — уже прогресс. Главное, шоб котейка не убежал и соседка Людка не пролезла.

Я же, философ и созерцатель, умудрился на первом же штакете прибить к нему свою перчатку. Спросил с мнимой наивностью:

— Мам, а куда молоток девать, если я руку себе прибил?

— В гинекологию, Леончик, в гинекологию! Ты когда родился, врач плакал не от счастья, а потому что ты в него отверткой кинулся.

Элеонора резко перевела взгляд на Сеню:

— Сеня! Ты шо, хочешь, шоб этот забор был кривой, как наши родственники с Молдаванки?!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я стараюсь! Просто Леон не может отличить уровень от полена!

— А чё? И то, и другое он к забору прикладывает с одинаковым лицом!

— Господи, дай мне терпения! Леон, не нервируй меня. Иди подержи доску, только не наоборот, как в прошлый раз, когда ты себе подмышку заколотил.

Сеня, сосредоточенно пыхтя, пытался установить доску. Я держал молоток. Как музыкальный инструмент. Возможно, в этом была ошибка. Гвоздь, словно почувствовав мое пренебрежение к физическому труду, изящно улетел в кусты. Сеня процедил что-то насчет того, что мне бы книжки писать, а не «гвозди метательствовать». На что я резонно заметил, что мышка с кнопками – тоже инструмент.

— Я вас умоляю, шо я родила? Рабочего — шо боится шурупа, и философа с руками, как у морской медузы. Где я ошиблась? Наверное, когда решила, шо мне нужен забор.

Тут нарисовалась соседка Людмила. Она видать чует такие моменты. В любой ситуации вставит свои пять копеек.

— О, ремонт?! Надо было мужа моего звать, он у меня — золотые руки.

Я зло усмехнулся, вспомнив нашу последнюю встречу с Петром:

— Да-да, золотые. Только всё время в трусах чужих находят.

Мама драматично вскинув руки к небу, промолвила:

— Ой, Господи, забери меня обратно… но не раньше, чем этот забор будет стоять! А вы, два моих инженера-трагика, давайте, стройте! Только если этот забор упадёт — вы рядом будете лежать. Для симметрии!

Забор уже стоял. Криво, но надёжно — как новоиспечённые молодожёны после первой семейной ссоры. Элеонора Викторовна, сияющая победительница строительного фронта, перешла к следующему этапу своего плана: покраске.

— Этот цвет называется «Морская грусть в ноябре», — сообщила она, держась с тем же достоинством, как будто это была не краска, а редкий коньяк. — У Зинки взяла, по скидке. Красим! Шоб соседи сдохли от зависти и собственной серости.

Сеня, держащий кисточку, как радиоактивную сельдь, жалобно промямлил:

— Может, хоть перчатки какие дайте?..

— Перчатки? Ты шо, у нас тут салон красоты открылся? Это ж не маникюр у тебя, Сеня, это трагедия на ногтевом фронте. Красим, шо я сказала!

— Мам, я, кажется, облокотился… – признался я, чувствуя, как шершавое дерево впечатывается в кожу.

— Облокотился? Леончик, ты там родился! Стань прямо, как человек, не как курс биткоина!

Сеня повел кисточкой. Краска потекла густыми, небрежными слезами, напоминая мне кадры из дешевой мелодрамы – «кровь на трагедии», как мелькнуло в голове. А потом… Потом случилось неизбежное в нашем домашнем хаосе. Моя кисть, движимая неуловимым законом подлости, нырнула прямиком в мамину кружку с кофе. Пена забурлила, окрашиваясь в печальный ноябрьский оттенок.

— Мам, а ты кофе с пеной любишь?

Мама медленно перевела взгляд с забора на кружку, потом на меня. В ее глазах читалась целая философская трактат о несовершенстве мироздания и моей роли в нем:

— Леон, если бы ты был тестом, я бы тебя вылила.

И в этот миг, словно сама Судьба решила добавить перчинки, порыв ветра – цирковой клоун наших несчастий – сорвал старую газету, служившую пьедесталом для еще одной банки. Та опрокинулась с грацией падающей балерины. Лавина «морской грусти» обрушилась на Барона, важного пса соседки Людки, мирно дремавшего неподалеку.

— ГАВ!

Люда в панике соскочила и через забор начала верещать:

— Ааааааа! Барон! Кто его так? Он теперь как флаг ООН!

— Он теперь искусство. Искусство, Людмила, – невозмутимо изрекла она. – Современное. Баскета на Привозе за такого «Голубого пса» в музей бы занесла. Абстракция. Глубина». Современное.

Сеня бледнея под слоем брызг:

— Нам конец…

— Нет, Сеня. Конец — это если забор рухнет, и Барон через него перелетит. А это... это экспресс-окраска. Новая услуга. Леон, запиши!

— Мама, у меня кисточка в ухе.

— Ну вот, теперь ты хотя бы внешне художник.

Последующие минуты слились в сюрреалистичный кадр. Барон, как живая кисть, носился по двору, оставляя на пыльной земле футуристичные синие мазки. Я споткнулся о ведро, Сеня, пытаясь отпрыгнуть от несущегося арт-объекта, сел прямиком на оставшуюся банку краски. Раздался хлюпающий звук, и его задняя часть приобрела глубокий, насыщенный оттенок вселенской скорби. Мы замерли – три разноцветных пятна на фоне пестрого забора, под молчаливым взором соседских глаз, подсматривающих сквозь щели. Мама медленно подняла руки к небу, будто обращаясь к самому Создателю. Краска стекала по ее пальцам, как слезы.

— Господи, шо я тебе сделала, шо у меня вместо мужиков — цирк шапито?

Воцарилась тишина. Только тяжелое дыхание синего Барона нарушало ее. Мы стояли – мама, Сеня, я – живые, дышащие памятники хаосу, покрытые «морской грустью». Забор наш, кривой, пестрый, будто разукрашенный сумасшедшим импрессионистом, упрямо стоял. А из-за него, из узких щелей, тянулись незримые нити соседского любопытства и шепота – вечный саундтрек к нашей жизни. Мы были в краске. Мы были смешны. Мы были вместе. И забор, несмотря ни на что, стоял. Мама задумчиво поворачивается к забору и говорит:

— Красиво получилось. Как у Пикассо, если бы он пил.

Наш забор, как и наша жизнь под началом Элеоноры Викторовны, – кривой, нелепый, вымазанный в синей краске, но чертовски живучий. Шедевр абсурда. И в этом есть своя, особо циничная, красота.

Вечер Мелихово встречает тишиной и полумраком. Ева возвращается с работы, даже не оценив наших трудов, захлопывает за собой дверь, сбрасывая с плеч сумку и тяжесть прожитого дня. Обувь летит в угол, пальто — на стул. В нос ударяет запах собственного усталого тела, смешанный с лёгким холодком, что ползёт от окна.

Она прошла на кухню, налила воды — глоток, ещё, ещё… Пустой стакан. Пустая душа. Полный день. Без сил, не раздеваясь, она рухнула на кровать. Ноги ноют. Спина стонет. В голове гул — не мысли, а шум отработанных часов.

— Я спать, — шепчет Ева мне, не дожидаясь ответа, — хоть тут мне не надо никому улыбаться…

Плед еле накинут. Свет не выключен. Телефон падает с руки. Сон приходит так, как приходит облегчение — быстро, без слов и навсегда до утра. Тишина, нарушаемая только храпом мамы из-за перегородки и далеким воем Барона – теперь, видимо, перформансного артиста синего периода. Я провалился в сон вместе с ней, как в болото, но что-то выдернуло обратно. Не крик, не грохот – шорох. Из сарая. Тот самый, где мирно гниют Евы банки с "компотом а-ля Чернобыль" и старый велосипед, на котором пытался укатить от армии еще ее дед.

Неужели нашли? – мелькнула мысль, острая и холодная. Паранойя – мой верный спутник, особенно после того, как пару дней назад тут побывали пришлые гости. И от них, пока не было никаких вестей. Может быть, это те, которые следили за Евой? Но так быстро? Не верю в эффективность местных Стрельцов. Опять глюки. Однако шорох повторился – настойчивый, мятежный.

Выскользнул из дома, как тень. Ночь была густая, как мамин борщ. Луна, циничная сводня, подсвечивала путь к сараю. Дверь приоткрыта – плохой знак. Внутри царил полумрак, пахло пылью, затхлостью и... чем-то еще. Чем-то знакомым и пошлым.

И тут мой цинизм получил новую пищу. В луче лунного света, пробившегося сквозь щель в крыше, маячили две фигуры. Сеня. И соседка Людка. Та самая, которую наш забор, по маминой задумке, должен был сдерживать. Сдерживал, видимо, слабо. Они не крали инструменты, не рылись в хламе. Они... благодарили друг друга. Активно. С шумным энтузиазмом. Людка, прижатая к стеллажу с банками, задрав свое цветастое платье "благодарила" Сеню, а он, судя по ритмичным движениям и глуховатым стонам, принимал эту "благодарность" с изрядным рвением. И ей, надо отдать должное, это "очень нравилось". Ее вопли могли бы разбудить ту самую печень Элеоноры Викторовны, будь она не в глухой фазе сна после трудового дня.

Я отпрянул в густую тень, прислонившись к холодной стене.

Мда, веселая у них семейка..

Глава 19

Ева:

Просыпаюсь от тепла. Ладонь Леона покоится на животе, а он сам, прильнув всем телом, ненавязчиво заявляет о своем пробуждении. Я выспалась, блаженная лень сковала движения, не позволяя покинуть уютную постель. Хочется лишь утонуть в его объятиях, продлить это тягучее утро. Поворачиваюсь к нему лицом и тону в лукавом омуте его взгляда. Легкая щетина, день за днем набирающая силу, уже почти превратилась в бороду. Провожу по ней рукой, ощущая приятную мягкость. Леон, в ответ, нежно целует мою ладонь.

Его глаза, обычно такие острые и проницательные, сейчас лучились нежностью и теплом. В них плескалось отражение моего собственного умиротворения. Он притягивает меня ближе, и я чувствую его теплое дыхание на своем лице. Легкий поцелуй в лоб, затем в переносицу, и вот его губы уже касаются моих, нежно и трепетно. Это не был страстный, требующий поцелуй, а скорее ласковое приветствие новому дню.

Я отвечаю на поцелуй, чувствуя, как тепло разливается по всему телу. Его рука скользит по моей спине, нежно очерчивая контуры.

Отстраняемся друг от друга, и я вижу в его глазах вопрос. Вопрос без слов, но такой понятный. Он знает, чего я хочу, и я знаю, что он чувствует то же самое. Простое человеческое желание близости, тепла, любви.

Леон приподнимается на локте и смотрит на меня сверху вниз. Его взгляд полон обожания и нежности. Он касается кончиком пальца моей щеки, и я прикрываю глаза от удовольствия. В такие моменты я чувствую себя самой счастливой.

— Доброе утро, мой сладенький бубалех. — шепчет он, и его голос звучит хрипло и сексуально. Но с усмешкой.

Какой такой ещё бубалех? Это чего за ерунда? Но решила промолчать..

— Доброе утро. — отвечаю я, и в моем голосе звучит такая же нежность. И все слова кажутся лишними, ведь все самое важное уже сказано взглядами, прикосновениями, поцелуями.. Остальное не важно.

— Это шо за валяние у вас тут? А ну давайте вставайте, а то птица некормлена останется. Вон петух устал голосить от голода. — Элеонора Викторовна возникает в дверном проёме, словно вихрь, разрушающий хрупкую идиллию.

— Мам, будь добра, выйди, а. И впредь не вламывайся без стука. — возмущается Леон, торопливо накрывая нас одеялом, защищая от любопытного взгляда Элеоноры.

— Ой, ой, да шо я там не видела. — качает головой Элеонора Викторовна, но все же оставляет нас наедине.

Леон тяжело вздыхает и смотрит на меня виновато, как будто это он виноват в вторжении реальности в нашу сказку.

Я слабо улыбаюсь, пытаясь скрыть разочарование. Реальность всегда настигает в самый неподходящий момент, особенно когда речь идет об Элеоноре Викторовне. Она как будто специально выискивает моменты наивысшей нежности, чтобы обрушить на нас свой ушат прозаической действительности.

Леон целует меня в лоб, нежно и коротко.

— Пойдем. — говорит он, поднимаясь с кровати. — Иначе она нас живьем съест.

Я смеюсь, чувствуя, как напряжение немного отступает. В конце концов, в этой его маме есть что-то по-своему очаровательное. Она воплощение жизни, бьющая ключом энергия, не позволяющая нам утонуть в сахарном сиропе романтики.

Мы одеваемся наспех и выходим во двор. Элеонора Викторовна уже стоит у курятника, окруженная взволнованными курами. Петух, действительно, надрывно кричит, выражая свое недовольство. Леон подходит к матери, обнимает ее за плечи и целует в щеку.

— Доброе утро, мам. — говорит он, и в его голосе звучит искренняя любовь.

Элеонора Викторовна смягчается и улыбается в ответ.

— Доброе утро, Леончик. Ну, наконец-то, проснулись. А то я уже думала, вы там до обеда валяться будете.

Я присоединяюсь к ним, и мы вместе начинаем кормить птицу. В такие моменты я понимаю, что счастье – оно не только в романтических поцелуях на рассвете, но и в простых, будничных делах, разделенных с любимыми людьми. Даже если эти люди иногда врываются в твою сказку без стука.

Сеня, примостившись на крыльце, протянул мне чай, а сам устремил взгляд на израненный забор. Вчера во мне не нашлось сил на гнев и разбирательства, кто и зачем осквернил мою обитель. Сегодня же и вовсе плевать. Чем дольше Элеонора Викторовна отравляет воздух моего дома, тем быстрее зреет во мне решение продать его к чертям. Мы с Леоном молчим о будущем. О нашем будущем. Да и будет ли оно у нас? Но я уже знаю! Позови он меня за собой, я, не мешкая, сожму его ладонь в своей. Меня сковывает ледяной ужас при мысли о том, что будет, когда те мужчины настигнут Леона. Я не переживу его потерю. И потому готова без сожалений отпустить призрачные воспоминания, что вросли в стены этого дома.

Закончив с курами, Элеонора Викторовна переключилась на прополку грядок. Ее движения были быстрыми и уверенными, будто она выдергивала не сорняки, а все мои сомнения и страхи. Леон присоединился к ней, и вот уже они вдвоем, склонившись над землей, что-то оживленно обсуждают. Я наблюдала за ними с крыльца, попивая чай, который протянул Сеня. Чай был обжигающе горячим, но не мог согреть ту пустоту, что разрасталась внутри меня.

Обед томится на плите, источая дразнящие ароматы, а меня уже ждет фронт работ по уборке. С появлением Элеоноры моя жизнь ощутимо изменилась. С одной стороны, чувствуется долгожданное облегчение от того, что в доме теперь не одиноко, есть еще живые души. С другой – прокрадывается неловкое чувство, будто я постепенно утрачиваю ощущение полновластной хозяйки в собственном доме.

В доме воцарилась атмосфера суеты и деятельности. Элеонора Викторовна неутомимо командовала, направляла и организовывала. Леон, хоть и ворчал порой, послушно выполнял ее поручения. Сеня же, как всегда, старался держаться в стороне, но его цепкий взгляд следил за каждым движением, словно он был невидимым хранителем этого дома.

Я машинально протирала пыль, переставляла вазочки и наводила порядок, но мысли мои были далеко. Я думала о Леоне, о той опасности, что нависла над ним. И о нашем будущем, таком зыбком и неопределенном. Сбежать надо, спрятаться, начать все с чистого листа. Но готова ли я бросить все, что у меня есть? Готова ли я променять привычный уклад жизни на неизвестность?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Вечером, когда солнце уже клонилось к закату, мы ужинали на веранде. Элеонора Викторовна рассказывала какие-то смешные истории из жизни, Леон подшучивал над ней, а Сеня тихонько улыбался. Я же молчала, погруженная в свои мысли. В какой-то момент Леон взял мою руку и нежно сжал ее. Я посмотрела на него, и в его глазах увидела нежность. И в этот момент я поняла, что готова на все ради него.

После ужина Элеонора Викторовна и Сеня ушли в дом, а мы с Леоном остались на веранде. Он обнял меня за плечи и прижал к себе.

— Не переживай, все будет как надо. — прошептал он мне на ухо. И я поверила ему. Потому что рядом с ним я чувствовала себя в безопасности. Даже если вокруг бушует буря..

Леон:

Вечер накрыл Мелихово мягкой дымкой — за окнами дома дрожали огоньки фонарей, будто отдалённые сигналы из другого мира. Ева сидела на подоконнике, босая, с ногами, подтянутыми к груди, закутавшись мою рубашку, которая терялась на ней, как плед. Свет лампы был приглушён, рассеянный, тёплый, и в этой тишине было всё — усталость, тревога, но и нечто иное: потребность быть ближе, раствориться в другом. Она ускакала на кухню, видать захотелось ночного поползновения на холодильник. Черта, особых девушек. А может и каждой, особо не присматривался за этим ранее. Девушки по большей степени и есть главная загадка Человечества.

Мама, Элеонора Викторовна, уехала куда-то в сумерках, как всегда — без лишних объяснений, в пальто с тяжёлой брошью, с собранными в идеальный узел волосами и тем выражением лица, которое не предполагало вопросов. Она была женщиной действия: резкая, собранная, контролирующая. Даже её отъезды были похожи на военные операции — никто не знал, куда и зачем, но все понимали: вмешиваться не стоит.

Дом опустел, словно с её уходом исчезло напряжение, витающее в воздухе. Стало легче дышать. Я смотрел в окно, лёжа на диване, пока за стеной на кухне Ева молча наливала себе чай, будто боясь нарушить тишину, установившуюся между ними с прошлой ночи.

Сеня тем временем подрабатывал — возил людей на стареньком "Опеле", который больше дымил, чем ехал. Он говорил, что это способ "проветрить голову" — но я знал, что это был просто способ сбежать из дома, из этой атмосферы, от мамы, от ожидания. Особенно в последнее время — обстановка накалялась. Он не говорил, но я чувствовал: Сеня что-то понял. Или догадался. И теперь крутил руль, сжимал пальцы до белых костяшек, отвозил чужих людей в чужие места, будто в этом был смысл.

Я подошёл к Еве сзади, не спеша. Мои пальцы легко коснулись её плеч, сначала будто бы случайно, как будто проверяя, не испугается ли она, не отшатнется ли эта хрупкая птичка, нашедшая временный приют в моей рубашке. Сердце сжалось от нежности и тревоги за нее. Ева не вздрогнула. Она только повернула голову и встретилась со мной взглядом. Я всё понял без слов. В ее глазах читалась та же усталость, то же искание убежища, что и в моей душе.

— Не уходи, — прошептала она, совсем тихо, и этот шепот прожёг меня насквозь. В нем было столько незащищенности, столько доверия, что дыхание перехватило.

Я не ушёл. Просто сел рядом, прижал её к себе, и она сразу стала мягкой, тёплой, как будто объятия были для неё единственным безопасным местом на земле. Она утонула в моих руках и я почувствовал, как собственное напряжение начинает растворяться в ее тепле. Мы долго молчали. Я гладил её волосы, кончиками пальцев проводил по шее, по ключицам, ловя каждое её дыхание, каждый едва заметный вздох, как драгоценность. От неё пахло чем-то домашним, едва уловимым — мёдом и бумагой, ароматом, который стал для меня синонимом покоя и желанной близости. Ева обернулась, положила ладонь на мою грудь, вслушиваясь в ритм сердца, словно в этом было что-то, что могло её успокоить, и я молился, чтобы это биение всегда звучало для нее уверенно.

— Ты дрожишь, — сказал я, голос был тише шелеста листьев за окном, полон заботы.

— Нет. Это просто... ты рядом, — ее ответ был таким искренним, таким нуждающимся во мне, что в груди что-то сладко и болезненно сжалось.

Я накрыл её ладонь своей, провёл по пальцам, по запястью, по локтю — медленно, будто рисовал маршрут, который хотел бы повторять снова и снова, маршрут к ее сердцу. Мои прикосновения были почти невесомыми, но в них чувствовался жар — не резкий, а проникающий глубоко, как огонь под кожей, огонь, который разжигала только она. Ева прильнула ко мне, её губы коснулись шеи, горячее дыхание пробежалось по коже, и я закрыл глаза, вдыхая её запах, чувствуя, как растёт желание, но не дикое, не рвущее на куски, а нежное, мягкое, почти молитвенное, желание быть для нее всем: защитой, домом, любовью.

Я взял её лицо в ладони, ощущая под пальцами шелк ее кожи, коснулся губами лба, щёк, уголка рта. Каждое прикосновение было клятвой, обетом. Она приоткрыла губы, словно впуская внутрь, и наш поцелуй был долгим, неторопливым, полным признаний, которые не нуждались в словах. В этом поцелуе была вся общая боль и вся надежда. Наши тела постепенно прижимались всё ближе, без суеты, без спешки. Каждое движение было осознанным, наполненным значением. Пальцы Евы забрались под футболку, ощутили тепло моей кожи, мышцы, подрагивающие от касания. Ее прикосновения жгли, но это был сладкий ожог, знак взаимной принадлежности.

Я поднял её на руки, унёс к дивану, но не торопился — положил её, укутал пледом, лёг рядом. Мне хотелось растянуть этот миг на вечность, спрятать от всего мира. Наши ноги переплелись, дыхание смешалось. Мы лежали, смотря друг на друга, словно пытались запомнить это мгновение навсегда. В ее глазах я видел отражение собственного счастья, хрупкого и такого настоящего. Всё остальное замерло. И я чувствовал, как душа, израненная тревогами и неясными угрозами, затягивается в этом тепле, как рана.

Это был вечер, в котором не было места боли. Только кожа к коже, тепло, близость. Только Ева, ее дыхание, ее взгляд – моя единственная реальность в этот момент. Словно, несмотря на весь ужас вокруг, здесь, в этой комнате, был остров, где можно было просто любить. Любить ее так, как я и мечтал, без оглядки. И мы тихонько заснули, в объятиях. Ее голова на его груди была самым тяжелым и самым желанным грузом. Но, как оказалось, не долго...

Я проснулся от удара. Не громкого — тупого, как если бы уронили шкаф на мокрую землю. Резкий толчок вырвал меня из сладкой бездны, где царили только тепло Евы и покой. Следом — металлический звон, короткий визг тормозов, и тишина. Настораживающая, плотная. Первая мысль, дикая, режущая: Ева. Но она была рядом, мгновенно проснувшаяся, глаза широко раскрыты от испуга, пальцы впились в мою руку.

– Леон?.. – ее шепот был полон страха, того самого, от которого я только что пытался ее уберечь.

– Тут, я тут, – пробормотал я, прижимая ее к себе, чувствуя, как ее сердце колотится в унисон с моим, но уже от новой, неясной угрозы. Гнев смешался с леденящим страхом – кто посмел нарушить этот хрупкий мир? Кто принес опасность сюда, к нашему порогу, к ней? - Останься дома, я сам проверю, посмотрю что там .

Вышел на улицу в шортах и майке, не веря глазам: «Опель» Сени — ржавая и перевёрнутая на бок — стояла носом в курятнике Петра. Куры разбежались кто куда. Из-под днища валил пар. Дверь открылась, и Сеня вывалился наружу. Босиком. Спал он, что ли, в машине? Лицо белое, глаза ещё не до конца вернулись из того места, где он только что был.

— Сеня! Ты что наделал, мать твою?.. — Пётр вышел из дома с ружьём. За ним — Людмила, его жена, в халате и с трясущимися руками. Когда она увидела раздавленного петуха и перевёрнутые клетки, закричала так, что сердце сжалось.

— Пётр, не надо, — истерила Людмила, когда он начал поднимать ствол. — Он не в себе.

— Он нам забор снёс, Люда! Курей всех разогнал! — Пётр трясся от злости. — Урод. Наркоман чёртов!

Я помчался к ним первым. Было в этом что-то неправильное, чужое. Машина не просто снесла забор — она проехала пять метров по двору. Следы торможения начались уже внутри участка. И петух у них, Гоша, валялся в углу. Мёртвый.

— Я... Я не знаю... — Сеня заикался. — Я просто ехал, я устал...

— Устал?! — Пётр заорал. — Ты что, под чем был, ирод?!

Людмила разрыдалась. Она посмотрела на меня, как будто я должен был что-то объяснить. Но я сам не понимал. Я знал Сеньку, он никогда не был пьющим, но в последнее время стал какой-то дерганый. Ночами катался, говорил, что «работа». Какая — не признавался.

Я присел у капота, заглянул внутрь. В бардачке — пусто, на полу — мятая пачка таблеток. Не аптечных. Те, что без маркировки, от которых потом зубы скрипят. Рядом — тонкий свёрток. Деньги? Бумага? Я не стал открывать.

— Леон... — сказал он тихо. — Я не заснул. Они за мной ехали. Двоих я видел, в «Приоре». Мне нельзя было останавливаться…

Я посмотрел на дорогу — никаких машин. Только мы. Только тишина, нарушенная криком Людмилы, которая увидела второго петуха, зажатого под колесом. Всё было слишком не так.

— Ты кого-то подвёл? — спросил я.

Он кивнул. Медленно и посмотрел на меня мутным взглядом, прищурился, как от прожектора. И молча сел прямо на землю, обхватив голову.

— Ты уверен? — спросил я тихо.

— Они по мне били... фарами... сигналы... — Сеня заплакал. — Я свернул... хотел их скинуть… не получилось.

Я заглянул в машину. Бардак. На полу — мятая пачка таблеток без маркировки, какие дают бодрость и безумие. На заднем сиденье — сумка, в ней: деньги, пистолет и старый, потрёпанный телефон. Не Сенин. С чужими контактами.

Я понял. Он в это влез. Глубже, чем понимал. А может, его и втянули.

Пётр продолжал кричать. Людмила шла по двору, подбирая трупики кур.

Сквозь шум я услышал, как дальше, за деревьями, что-то глухо хрустнуло. Как будто кто-то осторожно поставил машину на ручник.

Я поднял голову — вдоль трассы, в ста метрах, между деревьев, стояла чёрная «Приора». Без фар. Без движения.

Я больше не сомневался.

— Сеня, вставай. Быстро. Сейчас.

— Они... они не уйдут… — выдохнул он. — Я им должен был отдать это… Им нужен… компромат. Который спрятан где то в доме. Они знают.

— Откуда они знают? — спросил я, хотя уже знал, и мысль эта была отравленной иглой.

— Ева… — Сеня сглотнул. — Там не просто слежка. Они следят за каждым ее шагом. Изнутри.

Мне стало леденяще холодно, хотя был июль."Изнутри". Слова Сени ударили, как ножом под ребро.Ева. Они следят за Евой. Прямо сейчас. Здесь. Всё это было больше, чем Сеня. Больше, чем Пётр, чем забор и петух. Это была одна из тех нитей, за которые не стоит тянуть, если хочешь спокойно дожить до старости. Но я уже держал её в руках, и теперь эта нить вела прямиком к ней, к моей Еве. И отступать было некуда.

Сеня в ту ночь исчез. Я отвлёк Петра, одолжил у его жены машину на пару дней. Сперва было недоверие, но десяток бумажек с Архангельском убедили его одолжить на пару дней авто. Следом я позвонил своему лучшему другу- татарину. Ильдарик должен был выручить. Он не брал трубку. Я нервничал. Каждую секунду я торопился, чувствуя на себе тяжелый взгляд из темноты, представляя Еву, ждущую в одиночестве. Телефон и сумку я оставил себе. Эти вещи пахли бедой, но теперь они были моей единственной зацепкой, моим щитом против той тени, что нависла над ней.

А «Приора» утром исчезла. Но ощущение, что за нами следят, что Ева в опасности, не исчезло. Оно поселилось внутри, холодное и неотступное. И я знал – наш хрупкий островок рухнул. Начиналась война. И я наконец-таки дозвонился до друга.

Глава 20

Леон:

Ильдар помолчал пару секунд, потом выдохнул — слышно было, как затягивается сигаретой:

— Леончо, ты как всегда с набегу. Кто такой человечек? Куда везти? Какие сроки?

Я почувствовал, что он не отказывается — просто настраивается.

— Не по телефону, — отвечаю. — Но срочно. Сегодня, максимум завтра. Лучше — сегодня ночью.

На том конце — щелчок зажигалки, потом тишина и глухое:

— Есть один маршрут через Орен. Связь плохая, но дорога своя. Машина будет. Вопрос — с документами или без?

— Без. Главное — чтобы проехал. Без шума.

— Тогда не легковушка. Лучше — фургон. Или "хлебовозка". Я спрошу у Наиля. У него недавно «Соболь» появился. Если что, ты за рулём?

— Лучше нет. Надо ещё остаться тут.

— Понял. Тогда водитель будет свой. Только ты гарантируешь — никаких фокусов. Мне сейчас шума не надо, Леон.

Я чуть скрипя зубами:

— Гарантирую. Это личное.

— Личное — это хуже. Ладно, через полчаса наберу. Подготовлю.

Связь обрывается. А я остаюсь наедине с этим решением, которое уже не повернуть обратно. Через десять минут он снова набрал. Голос стал собранный, чёткий — у Ильдара включился рабочий режим:

— Слушай внимательно. Машина будет через два часа. Водила — Разик, свой, проверенный. Едешь до точки под Октябрьским, дальше его забирают. Там уже другие встречают. Ты назад — той же машиной, через объезд.

— Всё понял. Там точно чисто?

— Чище не бывает, брат. Но человек — чтоб сидел тихо. Без номеров, без звонков. Как тень.

— Он так и будет. Сам на грани.

— Тогда действуем. Скинь фотку объекта, я передам Разику. И… ещё момент.

Я напрягся:

— Что?

— Если что-то пойдёт не так — Разик не герой. Он выкинет балласт и вернётся. Ты понял?

— Понял.

— Тогда собирай. Время пошло.

Связь оборвалась.

И с этой секунды начался отсчёт.Я вернулся к Еве. Она сидела на кровати, босая, закутавшись в одеяло, будто холод шел не с улицы, а изнутри. Я присел рядом, взял её за руку — она дрожала, хотя молчала.

— Всё в порядке, — сказал я. Смотрел ей в глаза, не отводя взгляда, чтобы она поверила. — Мне надо отъехать. Срочно. Помочь Сене.

Она не задала ни одного вопроса. Только кивнула, будто уже знала.

— Всё довольно серьёзно, — добавил я. — Но я вернусь. Через пару дней. Обязательно.

Я сжал её ладонь — тонкую, как у ребёнка. Потом поднялся, не оборачиваясь. Если бы остался ещё хоть на минуту, уже не смог бы уйти.

***

Мы сидели в машине. Снаружи моросил дождь — вязкий, липкий, как само напряжение, которое повисло между нами. Сеня смотрел в лобовое стекло, словно не решался повернуться ко мне. Потом всё-таки заговорил.

— Леон… мне нужно тебе кое-что сказать.

Я молчал. В голосе Сени было что-то не то. Не вина даже — что-то более тяжёлое. Как будто он давно носил это внутри и не знал, как вытащить наружу.

— Это не просто совпадение, что они узнали про тебя. Про флешки. Про ноутбук. — Он наконец посмотрел на меня. — Это я им всё слил.

Мне потребовалась секунда, чтобы осознать.

— Что? — спросил я тихо. Почти шепотом. Холод прошёл по позвоночнику.

— Они вышли на меня месяц назад. Я даже не понял, как. Просто один день — звонок, потом машина, потом разговор в подвале, где у тебя забирают телефон, и где ты слушаешь, а не говоришь. — Он говорил быстро, как будто боялся, что я перебью. — Сказали, что знают про мою мать. Про её долги. Про мои… прошлые косяки. Сказали, что могут сделать так, что я пропаду — или она. Или оба.

Он замолчал, но я не ответил. Сердце билось где-то в горле. Он продолжил:

— Им нужно было всё, что связано с тобой. Всё, Леон. Документы, черновики, архивы, все флешки, ноут. Я спер его у тебя, когда ты был в ванной. Потом вернул. Они просто скопировали всё и отдали мне обратно. Даже не заметил бы.

— Почему сейчас? — Я смотрел на него, не узнавая. — Почему говоришь это сейчас?

Он опустил голову.

— Потому что вчера мне дали понять, что теперь ты — не просто объект. Ты стал... расходным материалом. А я не могу. Я не тварь, Леон. Я просто... боялся.

Он снова замолчал, но ненадолго. Его голос дрожал.

— Поэтому я и напросился в помощники твоей матери… — выдохнул он. — Потому и приехал с ней. Мне нужно было быть рядом с тобой. Следить. Искать возможность. Эти люди… они серьёзные, Леон. Очень. Они не остановятся ни перед чем.

Я чувствовал, как сжимаются кулаки. Хотел ударить — не потому что злился, а потому что не знал, что ещё делать с этой болью. Он предал. Не чужой — мой человек. Сеня.

— Что именно они искали? — спросил я, с трудом сдерживая голос. — Что им нужно?

— Всё. Всё, что ты копал. Всё, что знал. Архивы. Фото. Аудио. Любые упоминания о тех людях, с которыми ты сталкивался в прошлом. Я не знаю, зачем. Но они выдернули имена, даты, адреса. Они уже в деле, Леон. И если ты им мешаешь — ты мишень.

Он смотрел на меня с каким-то отчаянием. Не оправдываясь — прося понять. Но я не знал, могу ли.

— И кто они? — выдохнул я. — Кто именно?

Сеня покачал головой.

— Я не знаю. Никто не называет имён. Только один раз кто-то сказал: «Если Леон не поймёт по-хорошему, ему покажут по-другому». И ещё… — он запнулся, — сказали, что Ева тоже под наблюдением. И если ты попробуешь спрятаться — её найдут первой.

Мы уехали из Мелихово глубокой ночью. Без звонков, без прощаний. Оставили машину Людмилы на трассе, пересели в арендованную «Шкоду» с поддельными номерами. Я вёл молча. Сеня сидел рядом, кутаясь в куртку, хотя в салоне было тепло.

За окнами темнела степь. Линия горизонта растворялась в чернильной мгле. Мы ехали на юг, в сторону границы — к тому самому небольшому государству, где границы всё ещё можно пересечь за наличные и пару правильных слов на посту. Где нет экстрадиции. Где, по словам Ильдара, «все платят всем, и всем плевать».

Проехали сто километров, когда я наконец заговорил:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ты думаешь, если мы уедем — всё закончится?

Сеня не ответил. Только вздохнул.

— Я не прощаю тебя, Сеня, — сказал я. — Но сейчас ты мне нужен. Если ты хочешь хоть что-то исправить — придётся идти до конца.

Он посмотрел на меня краем глаза.

— Что ты хочешь?

Я сжал руль.

— Гарантии. Не слёзы. Не сожаления. Мне нужны имена. Кто они. Откуда. Как с тобой связались. Через кого. Что за сеть. Мне нужно знать, насколько глубоко они залезли. И если у тебя есть хоть что-то — ты скажешь мне. Сейчас.

Сеня промолчал. Потом достал из внутреннего кармана старый кнопочный телефон, без сим-карты. Протянул мне.

— Этот не отслеживается. Я записывал туда всё, что мог. Номера, голосовые, черновики. Они думают, я их удалил.

Я взял телефон. Смотрел на него, как на чёрный камень. Что бы там ни было — оно изменит всё.

— Я всё расскажу, Леон. — Его голос был глухой. — Только умоляю… если дойдёт до настоящей крови… пощади хотя бы мать. Она ни при чём.

Я кивнул, не отрывая глаз от дороги.

— Ни при чём, — повторил я. — Пока.

На границе нас почти не задержали. Сменили номера ещё раз, пересекли линию ночью — через частный погранпереход, где всё решалось парой купюр и молчаливым кивком. К утру оказались на территории, где другие машины, другие номера, другая реальность.

***

Дом был старым — охотничий коттедж в лесу, когда-то принадлежавший генералу, потом перепроданный через три фирмы. Ильдарик знал людей, которые смогли оформить временную аренду через третьи руки. Вокруг — еловый бор, ни камер, ни соседей, только гравийная дорога и собаки, которых нам оставили «в подарок».

Леон закрыл за собой дверь и замер.

— Здесь пока тихо, — сказал он. — Но это не значит, что мы в безопасности.

Сеня прошёл вглубь, осторожно, как будто ждал, что пол под ним провалится.

— У них длинные руки. Но сюда они не полезут. Не сразу. Это место не всплывёт ни по моему имени, ни по твоему.

Он сел у окна и стал смотреть в лес, будто там могли появиться фары.

— Мы выиграли пару дней, — добавил Леон. — И в эти пару дней ты мне расскажешь всё. Без недомолвок.

Сеня кивнул.

— Я понял.

— У нас есть генератор, пара раций, и жёсткий диск. Я хочу всё скинуть туда. Сопоставим, что у нас есть. Флешки, архивы, звонки, твой чёртов телефон. Я больше не играю в слепую.

— Есть ещё один человек, — тихо добавил Сеня. — Он изнутри. Связной. По нему можно выйти на тех, кто стоит за всей этой сетью. Но он не доверяет никому. Я попробую договориться.

Леон посмотрел на него долго. Потом просто сказал:

— Сделай это.

Ночь опустилась быстро. В камине трещали поленья. Дом пах старой древесиной и влагой. Но впервые за долгое время вокруг не было ни камер, ни чужих глаз. Только лес. Только тишина. Только страх, который уже стал привычным. Осталось только дождаться человека Ильдарика и можно ехать домой, к Еве...

Ева:

После отъезда Леона долго не могла прийти в себя, переживая за него.

Ни единого слова, ни малейшего знака от него… Неизвестность с каждой секундой обволакивает меня ледяным ужасом. Каждый звук за дверью отдавается в сердце надеждой на его возвращение, но, не находя его силуэта, я вновь погружаюсь в пучину страха.

Вдруг его нашли? Что, если он в руках этих чудовищ? Жив ли он ещё?..

Истеричные вопли Люды о машине резали слух. Я машинально отмахивалась, просила подождать, сама тонула в ожидании вестей. Ночь без Леона стала невыносимо холодной и длинной. Мне отчаянно его не хватает. И теперь могу признаться сама себе. Я люблю его. С немым отчаянием смотрю на портрет мужа в коридоре и шепчу слова прощения за то, что мое сердце вновь расцвело любовью, такой сильной и невыносимой.

В томительном ожидании хоть какой-то весточки о Леоне, живом и невредимом, не заметила, как день прошёл и наступило утро, и настала пора собираться на работу. Но на пороге меня ждал нежданный визит. Элеонора Викторовна. Во всем своем грозном великолепии. Она возвышалась над баулами, словно фурия, и с негодованием выпалила:

— А шо у тебя двери нараспашку, и где этот чертов Сеня? Я ему все телефоны оборвала. Самой пришлось тащить такую тяжесть!

Она тяжело опустилась на табурет в прихожей, водрузив рядом с собой плотные сумки. Затем, окинув меня оценивающим взглядом, прищурилась и спросила:

— А где Леончик?

Сердце бешено заколотилось, подступая к горлу, дыхание перехватило. Собрав остатки самообладания, понимала, что как девушка Леона, я должна держать ответ перед его матерью, ведь малейшая тень сомнения в моих глазах или интонациях могла спровоцировать бурю.

— Он уехал в город, обещал вернуться послезавтра. Сеня с ним… они вместе уехали. — произнесла я с натянутой улыбкой, стараясь придать голосу уверенность.

— А ты шо бледная вся, как поганка? Ты, случаем, внука моего не носишь? — ее взгляд стал еще более пронзительным.

Ее предположение одновременно и расслабило, и натянуло струну тревоги внутри меня.

Я бы была счастлива подарить ребёнка Леону.

Мысль о ребенке от Леона сладко опалила сердце. Малыш с его глазами, с его обезоруживающей улыбкой, даже с его очаровательной гримаской недовольства… Я мечтательно улыбнулась своим грезам и тут услышала напротив сдержанное покашливание.

— Шо, правда, у меня внук будет? — она с сияющим лицом вскочила с места и заключила меня в такие крепкие объятия, что воздух выбило из легких.

— Нет. Я не беременна. — тихо прошептала я с сожалением.

Она отстранилась, пронзительно посмотрела на меня, и по моему лицу, словно по открытой книге, прочитала правду.

— Будешь, деточка, будешь. У Леончика гены такие, что не одного еще народите. — проговорила она, теперь обнимая меня нежно, с материнской лаской и добротой. Так по-родному, так близко к сердцу.

Я почувствовала, как слезы подступают к горлу. Ее вера, ее тепло, ее безоговорочная любовь растопили лед в моем сердце. Я так долго жила в одиночестве, окруженная стенами недоверия и страха, что совсем разучилась принимать такую простую и искреннюю заботу.

— Я… я надеюсь, вы правы. — прошептала я, прижимаясь к ней крепче. Хотелось верить, что все получится, что я смогу создать с Леоном настоящую семью, полную любви и смеха.

Она отпустила меня и, взяв мое лицо в свои теплые ладони, произнесла:

— Все будет хорошо, дочка. Только верь в это. И Леончика люби. Он у меня хоть и черт еще тот, но сердце у него золотое.

Я улыбнулась сквозь слезы. Да, я люблю Леона. И кажется, начинаю верить, что мы действительно можем быть счастливы вместе.

Только бы он был жив и те люди не преследовали нас...

После утренних душевных посиделок с мамой Леона, как обычно спешу на работу. И в первые у меня нет чувства страха и тревоги о слежке, так как никого не вижу и не чувствую чужие взгляды. Но это настораживает ещё больше. Почему за мной не следят? Неужели действительно Леон в опасности.

На работе все валится из рук, будто мир решил сговориться против меня. Ночь принесла "подарок" — молодую женщину с угрозой выкидыша. Рутинно задаю дежурные вопросы, но когда речь заходит о менструальном цикле, она роняет взгляд в пол и еле слышно шепчет, что не следит за ним, не помнит.

Поднимаю на нее глаза и, стараясь говорить убедительно, произношу:

— Ну как же так? Обязательно нужно завести календарь и отмечать эти дни, несмотря ни на что.

А сама украдкой бросаю взгляд на свой собственный календарь, стоящий на столе. Красной отметки нет. Пока я выслушивала ее нелепые оправдания, внутри меня все похолодело от ужасающей догадки. Задержка? Или это просто моя забывчивость? Как я могла пропустить этот момент?

Оформив девушку в палату, я сама потеряла покой. Что, если это правда? Если во мне зародилась новая жизнь? Конечно, я буду безумно счастлива… Но как отреагирует Леон? Мне казалось, он даже не задумывался о детях. А сейчас я даже не знаю, где он. Под конец смены я решилась, сделать УЗИ у Ивановой. Подошла к кабинету, и тут зазвонил мобильный. С замиранием сердца взглянула на дисплей, надеясь увидеть его имя, но улыбка тут же угасла. Это была Полина.

— Да. — тихо ответила я, подойдя к окну и наблюдая, как за стеклом люди спешат по своим делам, не подозревая о моей тревоге.

— Ты еще на работе? — запыхавшись, спросила она. Затем что-то с грохотом упало, и она охнула. — Прямо по ноге! Ой, как же больно…

— Что у тебя там случилось?

— Да банка двухлитровая на ногу свалилась, хорошо хоть не разбилась. А то теть Люба заставит ее клеить моментом. — сквозь смех проговорила она.

Тётя Люба такая, она может. Каждую свою закрутку бережно подписывает.

— Ты сегодня в Мелихово едешь? — догадалась я.

— Поэтому и звоню. Я выезжаю, могу тебя захватить и с ветерком умчать к твоему айтишнику. — засмеялась она, но мне было не до смеха. Сердце вновь болезненно сжалось от тоски и неизвестности.

— Сейчас оденусь и спущусь. — сказала я и отключилась.

Скомкав халат, я бросила его в шкафчик и быстро натянула джинсы и легкую куртку. В голове роились мысли, одна тревожнее другой. Беременность, Леон, Элеонора Викторовна. Вот что я ей скажу, если Леон не вернётся? Как сама буду жить без него?..

Спустившись на парковку, я увидела машину Полины. Её рука весело махнула мне из окна.

Рванулась к ней, но дорогу преградил чёрный, угрожающе огромный автомобиль. Из него выскочили двое – те самые серьезные люди, о которых предупреждал Леон. Холодный ужас парализовал меня. Попыталась развернуться, бежать, но промедление стало моим злейшим врагом. Они настигли меня в мгновение ока. Отчаянный крик застрял в горле, и тут же острая боль пронзила шею. Укол. Мир поплыл.

Последнее, что я увидела – заднее сиденье автомобиля, мужчину за рулём, чьё лицо казалось маской, и пристальный, изучающий взгляд второго, сидящего рядом. Отдалённые крики Полины тонули в наступающей тьме, а сознание угасало, затягивая веки непроницаемой пеленой...

Глава 21

Ева:

Сознание возвращалось рывками, словно из густого, липкого тумана. Я замерла, прислушиваясь к себе, боясь спугнуть ускользающее ощущение реальности. Веки слиплись, и я продолжала притворяться спящей, надеясь выиграть немного времени. Тишина давила на барабанные перепонки, острее лезвия. Я лежала на чём-то невообразимо мягком, утопая в перинах, и понимала, что нахожусь в комнате одна. Осторожно, крадучись, я приоткрыла глаза и тут же наткнулась на пристальный взгляд.

Мужчина сидел на стуле у кровати, не сводя с меня глаз. Его темный силуэт, облаченный во всё черное, излучал угрозу. Но больше всего меня встревожила кобура на поясе, зловеще поблескивающая сталью.

Виски сжимала невыносимая боль, а яркий дневной свет резал глазные яблоки. Он включил рацию, и его ровный, бесстрастный голос прозвучал, как приговор:

— Она очнулась.

В ответ, из динамика донеслось такое же жесткое, ледяное распоряжение:

— Веди её ко мне.

Паника захлестнула меня с головой. Я находилась в роскошных апартаментах. Огромная, светлая комната, выдержанная в бежевых тонах, напоминала скорее королевскую опочивальню, чем тюремную камеру. Кровать была настолько огромной, что я занимала лишь самый краешек. Изысканная мебель, подобранная в тон стенам, говорила о безупречном вкусе, а высокие потолки добавляли простора и воздуха. Но все это не имело значения. Мои мысли лихорадочно метались в поисках ответов. Где Леон? Неужели его тоже схватили? Нет… если бы это было так, меня бы здесь не было. Что же такого важного он у них украл?

Вопросы терзали сознание, не давая ни секунды покоя. С каждой новой мыслью тело сковывал спазм напряжения. Мужчина медленно поднялся, и его голос, подобно раскату грома, прозвучал в тишине:

— Поднимайся. Пойдём.

Вопросительный взгляд застыл в моих глазах, но он не счел нужным объяснять. Да и я, подавленная своим состоянием, не могла выдавить из себя ни слова. Едва оторвав голову от подушки, я поморщилась от острой боли, пронзившей виски. Хотелось вновь провалиться в спасительную дрему, но меня грубо схватили за руку, не церемонясь с моей болью. Он потащил меня по бесконечному коридору, стены которого украшали полотна, источавшие запах роскоши. Миновали огромный холл, настолько просторный, что в нем могла бы уместиться целая деревня. И всюду, куда ни глянь, царил безвкусный шик. Наконец, мужчина ввел меня в кабинет. В центре, в кожаном кресле, восседал крупный мужчина лет сорока в серой водолазке. Кабинет, отделанный темным деревом, дышал властью и деньгами. Даже воздух, казалось, был пропитан их запахом.

— Присаживайся, Ева. Разговор предстоит долгий.

Легким кивком он указал на высокий стул напротив, а затем жестом отослал проводившего меня мужчину.

Я села и подняла на него полный недоумения взгляд. Он молчал, изучая меня, как экспонат, а затем произнес:

— Видишь ли, Ева. Леон взял то, что ему не принадлежит. И это необходимо вернуть.

Его слова прозвучали спокойно, даже буднично, но за этой маской скрывалась стальная решимость. Я попыталась собраться с мыслями, но голова раскалывалась, словно после тяжелой попойки. Леон… что он мог украсть? И почему я здесь? Я не имела к этому никакого отношения.

— Я не знаю, о чем вы говорите, — прохрипела я, чувствуя, как пересохло во рту. — Я понятия не имею, что Леон мог у вас взять. И вообще, кто вы такой?

Он усмехнулся, и в его глазах мелькнула неприязнь.

— Мое имя не имеет значения. Важно лишь то, что Леон совершил ошибку. Очень серьезную ошибку. И ты, Ева, поможешь ее исправить. У тебя есть ровно один шанс поступить правильно. Где он? Где то, что он взял?

Я упрямо молчала, не желая выдавать Леона. Даже если не знала, что он натворил. Что-то подсказывало мне, что этот человек не остановится ни перед чем, чтобы добиться своего.

Мы оба молчали, испепеляя друг друга взглядами. Он, словно рентгеном, просвечивал моё лицо, выискивая признаки лжи. Я же, словно в тумане, едва осознавала происходящее. Отголоски снотворного, вколотого при похищении, всё ещё держали меня в плену. Но одно я знала наверняка. Леон не у них, он в безопасности. И это давало мне силы.

— Пойми, Ева, если ты сделаешь правильный выбор, мы не только отпустим тебя, но и обеспечим безбедное будущее. — прозвучал его голос, словно удар хлыста. Он поднялся из-за стола и медленно зашагал по кабинету, хищно выхаживая вокруг меня.

Напряжение между нами сгустилось до предела. Я понимала, что отказ помочь им найти Леона или ту вещь, что он у них забрал, почти наверняка обернётся для меня смертельным приговором. Я стану нежелательным свидетелем, от которого они захотят избавиться. Нужно выиграть время. Я верила, Леон найдёт способ меня вытащить. Он не бросит меня здесь. Между нами взаимные чувства.

— Я не знаю, где Леон. Он уехал и не вернулся, — попыталась я говорить ровно, но голос предательски дрогнул, когда на мои плечи опустились тяжёлые мужские руки.

— Мы знаем, что он жил с тобой не просто ради ночлега. Вас связывает нечто большее, чем соседские отношения, — его хватка на моих плечах стала болезненной, а стальной тон не оставлял места для лжи.

— Я говорю правду. Он уехал, и я понятия не имею, где он может быть. — застыв, прошептала я. И это была чистая правда. Больше я ничего не знала.

Мужчина вернулся к столу. Один щелчок кнопки и его слова, рассекли тишину:

— Захар, уведи её.

Тот, кто привел меня сюда, возник будто из ниоткуда. Грубо схватив за руку, он рывком поднял меня на ноги и потащил к выходу.

— У тебя есть время, чтобы вспомнить, Ева. А пока… располагайся. И помни: время – песок сквозь пальцы.

Эти слова, брошенные мне в спину, прозвучали как приговор. И вот я снова в этой роскошной клетке. Нужно бежать. Нужно найти выход. Чем скорее, тем лучше.

Окидываю взглядом свои невольные хоромы. Тянусь к двери, наивно надеясь обнаружить за ней ванную, но тщетно. Комната оказывается гардеробной – царство полок и вешалок, безмолвных свидетелей заточения. Дергаю ручку двери, ведущей в коридор, но та будто приросла к косяку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

"Да что же это такое! Издеваются?" – мысленно взвыла я.

Живот скрутило от голода. Неужели они решили уморить меня, пока я не выдам, где прячется этот чертов Леон? Да я и сама не знаю! Проще было бы проверить меня на детекторе лжи, чем устраивать этот цирк.

В отчаянии барабаню кулаком в дверь, и та тут же распахивается, являя передо мной хмурого Захара.

— Чего ломишься?

— В туалет хочу. — еле слышно шепчу я, съеживаясь под его взглядом.

— Пошли. — процедил он, грубо хватая меня за предплечье и волоча к нужной двери.

— А кормить-то меня хоть будут? — спрашиваю, морщась от боли в руке.

— Будут. Скоро. — бесстрастно бросает он, распахивая передо мной дверь в санузел.

Озираюсь, как только остаюсь одна. Пусто. Ничего лишнего. В шкафчиках – лишь стопки белоснежных полотенец. Только унитаз, раковина и зеркальный шкаф над ней, скрывающий за своими отражающими створками лишь полки.

Я очень надеюсь что пока я здесь они не доберутся до моего любимого Леона. У нас только начали зараждаться отношения.

Взгляд мечется по кафелю, ища хоть что-то, что можно использовать в качестве оружия или инструмента для побега. Ничего. Полный провал.

Нужно думать, Ева, думать!

Соберись!

Поплескав в лицо холодной водой, я несколько раз глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь. Я вышла из ванной комнаты. Захар ждал у двери с непроницаемым лицом. Он молча проводил меня обратно в комнату и захлопнул дверь на замок.

Я совершенно не понимаю, как можно выбраться из этой ситуации. Единственная моя надежда – это Леон. Но что, если он решит вернуться ко мне, а эти преследователи будут поджидать его там? Меня охватывает приступ паники. Я не могу просто бездействовать, нужно срочно что-то предпринять… И решать что делать дальше. Надо выбираться из этого плена, во что бы это не стоило...

Думай, Ева, думай...

Глава 22

Леон:

Денёк конечно, выдался средней паршивости. Я впихнул Сеню этому шнырю Размику, такому же другу Ильдарика, как я – Папе Римскому. Размик – тип с вечно мокрыми ладонями и глазами, бегающими по углам, будто он мысленно прикидывает, сколько стоит твоя смерть. Но раз Ильдарик, мой лучший друг, верит этой мрази – что ж, пусть. Передал Сеню с таким чувством, будто подписываю ему смертный приговор одной рукой, а другой крещусь на всякий случай. Оставлял его на этой стоянке между более-менее жизнью и полной жопой.

Сеня глянул на меня. Один короткий, ёмкий взгляд – времени на сантименты не было, да и охоты тоже. Я кивнул, дескать, “всё пучком, браток”, хотя сам червяк в душе грызся так, что кишки сводило. Развернулся и пошел к машине, не оглядываясь. Зачем? Чтобы видеть, как этот трясущийся Размик тащит Сеню в неизвестность? Спасибо, не надо. В салон плюхнулся, ключ в замок – и движок рявкнул в ночи, как разбуженный цепной пёс, сорвав с места стаю бездомных котов. Слава богу, хоть завелась с полпинка, эта развалюха Людмилы.

Попрощался? Ну, если этот кивок считать прощанием. Вжал педаль в пол и понесся по этой черной кишке дороги, ведущей прямиком в задницу мира – в Мелихово. Трасса была пуще кладбища. Мои фары, два пьяных глаза, выхватывали из тьмы куски разбитого асфальта, похожего на струпья, и редкие столбы, чьи тени ползли за мной, как длинные костлявые пальцы, норовя за шиворот схватить. Казалось, за этой черной лентой прячется что-то настолько поганое, что даже ночь его стыдится.

В салоне стоял фирменный коктейль: вонь старого бензина из прогнившей печки, смешанная с пылью и ледяным сквозняком, гулявшим через щели. Я то и дело косился в зеркало. Фары сзади. То появлялись, то гаснули. То ли такой же лох, как я, то ли... хрен его знает. Но ощущение, будто кто-то методично прет по моим следам, не отпускало. Мелихово всегда было дырой, но сегодня оно манило с какой-то идиотской, навязчивой силой, будто там меня ждал финальный аккорд этого концерта. Я давил на газ, пытаясь заглушить рой тревожных мыслей ревом движка, но они, как упыри, лезли в голову: Сеня, этот стервец Размик... Увижу ли я хоть одного из них живым? Ставлю бутылку коньяка – нет.

На полпути, когда уже начало тошнить от этой бесконечной черноты и собственного пота, движок захрипел, зачихал. Температура поползла вверх.

– Черт, только не сейчас! – выругался я, чувствуя, как под ложечкой сосет. Свернул на какую-то грунтовку, ведущую бог весть куда, и встал посреди поля. Степь вокруг – мертвая, только ветер завывал, будто оплакивал мою тупость. Капот дымился. Охладить бы. В багажнике – пыль, пустые бутылки и запаска, но никакого антифриза. Телефон, естественно, молчал как рыба об лед. “Нет сети”. Конечно, нет. В этой дыре связь появляется только для того, чтобы сообщить о смерти родственника.

Я вышел, пнул колесо. Холодный ветер продувал насквозь. Стоял, смотрел на пар, валящий из-под капота, и ощущал себя полным мудаком. Где-то вдалеке, за холмом, мерцал одинокий огонек. Ферма? Барак? Притон? Пошел на свет, волоча ноги по промерзшей грязи. Оказалось – полуразвалившийся сарай, из трубы которого валил едкий дым. Стучу. Долго. Наконец дверь скрипнула, и в щель высунулось лицо, похожее на смятую картофелину, обросшую щетиной.

– Чего? – хрипло.

– Машина... перегрелась. Охлаждайка есть?

Мужик, не говоря ни слова, исчез и вернулся с канистрой ржавой воды и литровой бутылкой самогона мутного цвета.

– Водички долить? Пятнадцать сотен. Самогон – тыща. От мороза.

Цинизм ситуации меня добил. Я сунул ему две тысячи.

– И то, и то. Остальное – за совесть.

Он хмыкнул, взял деньги.

– Совесть, говоришь? Дорогое нынче удовольствие.

Долил в радиатор ржавую жижу. Я выпил добрую половину самогона залпом. Горит. Хорошо горит. Завел машину – тарахтит, но едет. Вернулся на трассу. Теперь воняло не только бензином и пылью, но и гарью, ржавчиной и перегаром. Зато теплее.

На заправку я вполз, как черепаха. Газпром маячил у дороги, освещенная парой мутных фонарей, больше похожих на прокаженные глаза. Свет от них не пробивал тьму, а просто линял желтыми пятнами на асфальт. Ветер гонял по пустой площадке пустые пачки сигарет и обрывки грязной бумаги – праздник ничтожества.

Заправил бак до отвала. Расплатился через крошечное окошко, за которым сидел тип, похожий на высохшую жабу. Он даже не поднял глаз от какого-то потрепанного журнальчика, просто сунул сдачу сквозь щель сухой, холодной лапой. Молчок. Будто я призрак.

Захотелось кофе. Вернее, иллюзии тепла. Автомат стоял у стены, урча и подрагивая, будто внутри него кончал кто-то в агонии. Он плюнул в стакан густой, черной жижей, по запаху напоминавшей жженую резину, смешанную с машинным маслом. Настоящая нефтяная взвесь. Я стоял на стоянке, пытаясь глотнуть эту мерзость, и слушал тишину. Она была гулкой, тягучей. Где-то вдалеке хрустнул гравий. Раз. Потом еще раз. Ближе. Методично. Как шаги.

Я медленно повернул голову. Никого. Только уродливая тень заправочной будки да бесконечная дорога, тонущая во тьме. “Паранойя”, – подумал я. Но боковым зрением поймал движение. За дальней колонкой. Не ветер. Не тень. Что-то живое. Шевельнулось.

Я сделал вид, что допиваю свой кофе – эту маслянистую пакость. Прислушался. Шаги. Медленные. Уверенные. Без суеты. Как будто тот, кто шел, знал: ему спешить некуда, я все равно его увижу. Или он меня уже нашел.

Поставил стакан на капот. Открыл дверь. Уже почти сел, когда в грязном зеркале заднего вида мелькнуло отражение. Фигура. Длинная куртка. Лицо – просто темное пятно под капюшоном. Стоит. Не двигается. Просто смотрит. В спину.

Я ввалился в салон, дернул ключ, движок взвыл. Врубил первую и рванул с места так, что резина взвыла. Не оглядываясь.

Но пустая дорога после этого не успокоила. Наоборот. Каждый поворот, каждый куст у обочины казался засадой. В зеркале мерещились блики – то ли звезды, то ли фары невидимого преследователя. Я ловил себя на том, что каждые пять минут впиваюсь взглядом в зеркала, ожидая увидеть в просвете между тьмой и асфальтом размытый силуэт в длинной куртке. Адреналин гнал кровь, смешиваясь с самогоном и страхом.

До Мелихово оставалось километров двести, когда машину резко дернуло вправо, и звук мотора изменился – стал глухим, рваным, захлебывающимся. “Вот и все”, – подумал я без особого удивления. Прижал развалюху к обочине. Вышел. Обе правые шины сзади были спущены до земли. Разрезаны. Аккуратно, по кругу. Как ножом. Воздух выходил с тихим, издевательским шипением. Я пнул одно колесо. Потом другое. Без толку. Запаски нет. Эвакуатор? В этой дыре? Ха-ха. Телефон, как и ожидалось, показывал полный ноль. Вокруг – степь, редкие жалкие полоски лесопосадок, где ветер выл так, будто там резали кого-то.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я стоял один посреди пустой трассы. Холод пробирал до костей. В голове – каша из тревоги, усталости и самогона. Мысли путались, картинки из прошлого и страхи настоящего мелькали, как помехи на разбитом экране. Полный пздц.

И тут, словно в насмешку, на горизонте вспыхнули два жёлтых глаза. Фары фуры. Она приближалась медленно, тяжело, пыхтя дизельным выхлопом. Остановилась рядом. Скрипнула дверца. Опустилось стекло. Из кабины пахнуло дешевым табаком, потом перегара и крепким, как щёлок, чаем.

– Чё, мужик, припёрло? – голос был беззлобный. Такое вот ночное братство аутсайдеров.

– Шины, – буркнул я, кивнув на спущенные колеса. – Кто-то порезвился.

– Ага, вижу, – он фыркнул, плюнув в темноту. – Ну, залезай, братан. До ближайшего села доволоку. Там разберёшься, хех.

Душевный человек? Или просто ему в кабине скучно. Без лишних слов он возился с тросом, цепляя его к моему убитому корыту. Его кабина была его миром: засаленные сиденья, бардачок с торчащими проводами, на приборке – мигающий дешевый образок, рядом – болтающаяся на крючке кепка, видавшая виды, как сам хозяин. Запах – смесь пота, солярки и старого хлеба. Мы тронулись, моя тачка покорно поплелась на привязи. Но даже здесь, в этой вонючей кабине, я ловил себя на том, что раз за разом бросаю взгляд в боковое зеркало грузовика. Как будто эта хуевая фигура с заправки могла материализоваться прямо на крыше или бежать следом в темноте.

Село встретило нас редкими, тусклыми огоньками в окнах и гробовой тишиной, нарушаемой только воем ветра и звоном пустых бутылок, катаемых этим же ветром по асфальту. Дальнобойщик доволок меня до какого-то подобия мастерской. Сарай с покосившейся вывеской “АВТОСЕРВИС”, где буквы “ВИС” отвалились. Дверь висела на одной петле. Внутри, в облаке сизого дыма и перегара, копошились три фигуры. Мужики с лицами, напоминающими вареную свеклу, и мутными, бессмысленными глазами. От них несло гарью, потом и дешевым боярышником. Один лениво ткнул пальцем в мою машину, второй полез в угол, вытаскивая комья грязной резины, третий дернул за веревку – завыл древний компрессор, от которого задрожали стены сарая.

– Щас, браток, на коленке залатаем, – пробормотал тот, что со свекольным лицом, закуривая дешевую сигарету прямо над баллоном с кислородом. Я уже мысленно попрощался с машиной, а может, и с жизнью.

Они возились около получаса, споря на своем пьяном языке. Резина шипела, компрессор орал, дым стоял коромыслом. В итоге шины кое-как накачали. Дыры залатали кусками старой покрышки и каким-то говняным клеем. Выглядело это так, будто колеса пережили бомбежку и теперь держались на честном слове и соплях. Я сунул им пару тысяч – они даже не посмотрели, сунули в карман. Дальнобойщик гуднул на прощанье и растворился в ночи. Я выбрался из этого вонючего села. Напряжение чуть отпустило, но каждая тень у обочины, каждый куст все еще казался укрытием для того, кто смотрит.

В Мелихово я добрался уже на честном слове. Машина Людмилы кряхтела, кашляла и волочила свою помятую, исцарапанную задницу по последним километрам. Колеса, еле державшие воздух после ремонта, к финишу спустили окончательно. Я ехал на ободах, скрежеща по асфальту. Но честно? Мне было плевать. Во-первых, машина не моя. Во-вторых, Людмила – жена Петра. А Петр... Петр ждал.

Он стоял на крыльце своего дома, как истукан. Высокий, подбоченившийся, освещенный тусклым светом фонаря так, что лицо было в тени, а силуэт казался монолитом злобы. Когда я, скрежеща и шипя, заглушил движок, он даже не шевельнулся. Просто стоял и смотрел. Ждал, пока я вылезу из этого металлолома.

Я вышел. Усталость валила с ног. Хотелось только спать.

– Ты, я погляжу, не только с людьми, но и с техникой на вы.

Его голос прозвучал тихо, но с ледяной иглой внутри. Он медленно обошел машину, его взгляд скользил по вмятинам, царапинам, оторванному бамперу, висящему на честном слове зеркалу, и, наконец, на спущенных, изрезанных колесах.

– Я тебе отдал машину. Машину. А ты возвращаешь... это. – Он пнул ногой спущенное колесо. – Это даже на металлолом не тянет. Это позор.

Он сделал шаг ко мне. Теперь его лицо было видно: тяжелые, сросшиеся брови, тонкие, плотно сжатые губы, взгляд – как шило, вонзающееся прямо в мозг. От такого взгляда у стукачей в сортире коленки стучали.

– Ты бампер видел? – начал он, пропустив все приветствия. – Его теперь только на помойку. Краска? Облезла, будто проказа прошлась. Царапины? По всей длине! А это что? – Он ткнул пальцем в болтающееся зеркало. – Это теперь украшение? Херовая такая сережка на ухо машине? И колёса! – Он заходил, его голос нарастал. – Я ставил новые полгода назад! А сейчас? Это не шины! Это жалкие, дырявые лохмотья! Ты ездишь или в танках воевал?

Напряжение висело в воздухе, густое, как смог. Но это была не трусость. Это было отвращение к его голосу, к его лицу, ко всей этой пошлой сцене с разборками из-за куска железа, пока где-то там, в темноте, объявлена охота на меня, Еву, родных. Мы стояли нос к носу, и я понял: этот кошмар кончится только тогда, когда я поставлю точку. Мой ход.

– Ладно, Петруша, – сказал я, голос хриплый от усталости и дорожной пыли. Сунул руку во внутренний карман куртки. Достал толстую, грязную пачку купюр – почти все, что было. – На. – Бросил пачку к его ногам. – За бампер. За колеса. За твои драгоценные нервы. И за моральный ущерб твоей пошлой, раздолбанной колымаги.

Потом вытащил ключи. Не бросил. Подошел вплотную и сунул ему прямо в руку, сжал его пальцы вокруг холодного металла.

– Забирай свою помойку на колесах. И катись на ней к... Людмиле.

Он пару секунд смотрел на пачку у ног, потом на ключи в своей руке, потом на меня. В глазах мелькнуло что-то – злоба? Расчёт? Желание врезать? Он взвесил. Взвесил мой вид, мои глаза, толщину пачки. И, видимо, решил, что связываться с тем, кому уже нечего терять – себе дороже. Просто кивнул, коротко, как отрубил. Поднял деньги и, не сказав ни слова, развернулся и пошел к крыльцу.

Я прошел мимо него, не оглядываясь. Победа? Какая там, к черту, победа. Просто отсрочка.

Просто я выбросил кусок дерьма из своей жизни. Я шел домой. Усталый. Разбитый. Где меня ждала мама, которая все равно будет меня пилить за все. И Ева... Хотелось верить, что с ней хотя бы все в порядке. Хотя в этом мире верить было чему-то последнему делу. Сегодняшняя ночь научила меня этому как нельзя лучше. Дверь дома захлопнулась за мной, отрезая Петра и его помойку на колесах. Но чувство, что за спиной все еще стоит кто-то в длинной куртке, не исчезло. Оно просто вошло внутрь. И поселилось там.

Глава 23

Ева:

Лежу, прикованная к постели, и в потолок упирается взгляд, а в голове, рой мыслей, одна страшнее другой. Что Леон у них украл? Что такого важного, что они готовы на всё? И почему он не вернёт? Вспоминаю его улыбку, сосредоточенный взгляд, когда он погружался в свой дивный цифровой мир. А ведь я почти ничего о нём не знаю, кроме его гениальности в этих айтишных штучках. И вот я здесь, пленница, жду своей участи. Единственное, о чём жалею, что не успела сделать УЗИ. Сердцем чувствую, что во мне новая жизнь и сейчас лучше не злить этих зверей. Иначе мой малыш может так и не увидеть этот свет. Тревога душит, рисуя мрачные картины будущего. Обрадуется ли Леон этой неожиданной новости или наоборот испугается? Мы так мало говорили, ни разу не коснулись будущего, которое могло бы быть нашим. Он молчал о своих чувствах. А вдруг Леон решил переждать бурю, а как запахло жареным сбежал? Нет, не мог! Но этот червь сомнения гложет изнутри.

Резко сажусь, отбрасывая прочь гнетущие мысли. И вдруг чувствую, как капля обжигает внутреннюю сторону бедра. Не слеза. Их нет. Опускаю взгляд и вторая, алая, падает на бежевые брюки. Как всегда. Стоит только давлению подскочить – носом идёт кровь. Растираю её по промежности, надеясь отвлечь внимание. Но крови слишком мало. Собираю последние капли, вызываю новую волну из носа и стучу в дверь. Захар открывает. Делаю огромные, полные ужаса глаза и шепчу:

— Мне нужен врач… — и валюсь на ворсистый ковёр, прикрывая веки.

— Тут ей плохо, врача просит. — слышу его встревоженный голос.

— Притворяется. Никакого врача.

С этими словами надежда моя гаснет.

— У неё кровь… и кажется, она потеряла сознание. — уже тише докладывает Захар в рацию.

— Какого?.. Вызывай скорую! — орёт из динамика властный голос.

Ликую. Всё-таки получилось! Но игра должна продолжаться до конца. Чтобы вырваться отсюда, придётся обмануть и врачей.

Скорая примчалась на удивление быстро. Захар уже давно бережно уложил меня на кровать и все это время, лишь изредка проверял пульс. Резкий, бьющий в нос запах нашатыря заставил меня вздрогнуть, веки распахнулись от неприятного жжения в ноздрях.

Женщина в форме скорой, бросив на меня быстрый взгляд, попросила всех выйти. Собравшись с духом, я выпалила о беременности и искусно, с дрожью в голосе, описала симптомы надвигающейся беды. Угрозы преждевременного прерывания. Не теряя ни секунды, она распорядилась везти меня в больницу на обследование. Захар, естественно, последовал за мной. В приемном покое меня оформили без лишних вопросов, определили в палату и тут, за мной увязалась охрана. Мой тщательно выстроенный план грозил рухнуть, если он и дальше будет неотступно караулить меня у двери.

В палату вошла медсестра и позвала на осмотр, а Захара попросила подождать тут, сославшись на то, что ему вовсе не обязательно видеть меня на гинекологическом кресле. Мысленно поблагодарила ее за находчивость, я едва переступив порог смотровой, умоляюще попросила телефон для одного-единственного звонка. Она, поколебавшись, все же позволила набрать заветные цифры.

— Алло. — недовольно прозвучал в трубке голос Полины.

— Полина, это я. Помоги мне выбраться из больницы. — выпаливаю я, как скороговорку.

— Ева! Я места себе не находила! Где ты? С тобой все в порядке? — закричала она, перебивая меня.

— Послушай, я в больнице на Широкой. Умоляю, спаси меня.

— Буду скоро. — решительно ответила Полина, и связь оборвалась.

Минуты тянулись в томительном ожидании. В голове бегали мысли. Обо всем, о нас, о Леоне..

Палата тихая, только капли из системы падают в пластик с мерным щелчком. Этот звук въедается в голову, как метроном — отмеряет время, которое мне нужно, чтобы понять… он любит меня или нет.

Леон всегда рядом, но это «рядом» бывает таким разным. Иногда — тепло, почти беззащитно, как будто ему самому страшно меня потерять. Иногда — холодно, будто я для него просто очередная задача, которую он обязан довести до конца.

Он ведь не скажет. Леон вообще мало говорит о чувствах, он ими живёт, а не обсуждает. Но тогда… если он молчит, это значит, что он не любит? Или, наоборот, что любит слишком сильно, чтобы выговаривать?

Я вспоминаю его взгляд, когда он думал, что я сплю. Там было что-то… вроде усталости, но не от меня — от всего вокруг. И всё же он смотрел, как будто проверял, дышу ли я. Разве так смотрят на тех, к кому равнодушен?

Врач провела осмотр и подтвердила беременность. Мне ничего не оставалось, как признаться в своей лжи, в искусно разыгранном спектакле, дабы избежать капельниц и уколов, мне абсолютно здоровой ни к чему эти процедуры. Она тактично промолчала, но эта тишина поселила в моей душе тревожное сомнение. А не выдаст ли она меня? Я выдохнула с облегчением, когда вернулась в палату, а врач молча вышла, не обронив ни слова Захару, который все так же сидел на стуле рядом с моей кроватью.

За окном сгущалась тоскливая синева, а моя спасительница все еще не появлялась. Нервы мои звенели, как натянутая струна. Захар, как завороженный, буравил взглядом плазму, где беззаботно мелькали кадры какой-то комедии. Вдруг дверь палаты приоткрылась, и знакомый голос, прозвучавший как музыка, позвал меня за собой. Я узнала ее, Полину. Захар встрепенулся, собираясь последовать за нами, но Полина, с комичной строгостью, осадила его:

— Успокойтесь, папаша, верну вашу принцессу в целости и сохранности.

Захар, слегка обескураженный, опустился обратно на стул. Мы проскользнули по гулкому коридору, миновали лестничные пролеты и через черный ход вырвались из цепких стен больницы. Мигом юркнув в ее машину, мы сорвались с места, не теряя ни секунды, и помчались к Полине на квартиру. Всю дорогу, погруженная в сосредоточенное молчание, она вела машину, не задавая ни единого вопроса. Лишь когда мы оказались в ее уютной кухне, она, заварив мне чай, с выжидающим взглядом уселась напротив.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я такой обсер испытала, когда тебя на моих глазах похитили. — выдохнула она, заключая меня в крепкие объятия. Я прижалась к ней всем телом, ища защиты и утешения.

— Прости, что заставила волноваться. Спасибо, сегодня без тебя я бы точно не справилась.

— Рассказывай, чего они от тебя хотят? — прищурившись, спросила она.

И я выложила все. Про Леона, про наши чувства и про ребенка. Полина, взвизгнув от восторга, снова стиснула меня в объятиях.

— Я так счастлива за тебя! А то, что этот мужчинка принесет с собой кучу проблем, я даже не сомневалась. — усмехнулась она.

— Я его люблю. Мы теперь одно целое. — говорю серьёзно ей.

— Все ясно, и в горе, и в радости. Ладно, пойдем спать. Подумаем завтра, что будем делать.

Лежа в постели, я нежно прикрыла ладонью живот и не смогла сдержать улыбки. Во всей этой суматохе, в безумной гонке, чтобы сбежать от надзора Захара, я совсем забыла, что во мне зарождается крохотная частичка Леона. Наш малыш. Сердце наполнилось трепетным теплом. На этот раз я буду бережнее относиться к своему состоянию и пообещаю себе, что больше не буду так сильно нервничать. Когда-то мы со Славой мечтали о ребенке, но он забрал эту мечту с собой на небеса. Я уверена, сейчас они оба счастливы за меня. Мысли неумолимо возвращаются домой. Как там мое хозяйство? Не уехала ли Элеонора Викторовна? Можно ли мне вернуться? Думает ли Леон обо мне? Я так соскучилась по его голосу, по его объятиям, по его ласкам. Мне так не хватает Леона, я стала зависима от него.

Утром, проснувшись я почувствовала себя немного лучше. Полина уже хлопотала на кухне, наполняя квартиру ароматом свежесваренного кофе. За завтраком мы обсудили мои дальнейшие действия. Решили, что мне необходимо связаться с Леоном, но как это сделать, оставалось загадкой. Его номера я не знаю. Решено было остаться у неё на какое-то время, а дальше мне необходимо вернуться в Мелихово.

И всё равно сердце ноет. Потому что если я ошибаюсь — если всё это только моя придумка — я не выдержу.

День пролетел в томительном ожидании и нервозности. Полина, как наседка, не отходила от меня ни на шаг, стараясь развлечь и отвлечь от тревожных мыслей...

Глава 24

Ева:

Весь остаток дня мы с Полиной провели в напряжённом ожидании, но тишина не нарушалась ничем подозрительным. Лишь крики из-за стены, где жила пожилая соседка подруги, царапали тишину. Полина души не чаяла в старушке, помогала ей с покупками и по дому.

И вот, крик, полный отчаяния, заставил нас сорваться с места. Полина лихорадочно звонила в дверь, и вскоре нам открыла взъерошенная, грузная женщина с испуганным лицом.

— Полиночка, я в отчаянии! Сосед сверху меня затопил! — причитала она, пропуская нас в квартиру.

Масштаб бедствия поразил воображение. На кухне, словно огромный белый пузырь, набухал натяжной потолок, грозя обрушиться в любую секунду.

— Вот, посмотрите, что этот негодяй натворил! — ворчливо проговорила она, тыча пальцем в потолок.

Полина рассказывала мне, что сколько она помнит эту соседку, столько и длится их непримиримая война с одиноким соседом сверху. Она даже шутила, что в пламени их ненависти вскоре вспыхнет искра любви, и они, наконец, обретут покой друг в друге.

Я оглядела кухню. Вода тонкими струйками просачивалась сквозь швы натяжного потолка, собираясь в блестящие капли, готовые сорваться вниз. Пахло сыростью и безысходностью. Полина, не теряя времени, принялась успокаивать соседку, обещая ей помочь разобраться с проблемой. Старушка, всхлипывая, рассказывала о своей нелегкой жизни, о больной ноге и о том, как ей сложно бороться с этим "извергом" сверху.

Решив действовать, Полина набрала номер аварийной службы и подробно описала ситуацию. Пока мы ждали приезда специалистов, я предложила соседке приготовить горячий чай, чтобы хоть немного ее успокоить. Она согласилась, и вскоре кухня наполнилась ароматом травяного чая, слегка заглушавшим запах сырости.

Прибывшая бригада аварийной службы быстро перекрыла воду в стояке. Один из слесарей, осмотрев потолок, посоветовал вызвать специалистов по натяжным потолкам, чтобы те аккуратно слили воду и предотвратили обрушение. Полина взяла на себя и эту задачу, обзвонив несколько компаний и договорившись о приезде мастера на следующий день.

К вечеру напряжение немного спало. Соседка, немного успокоившись, поблагодарила нас за помощь. Полина еще раз заверила ее, что не оставит ее в беде, и мы, уставшие, но довольные тем, что смогли помочь, вернулись к себе. За стеной по-прежнему царила тишина, нарушаемая лишь редкими вздохами уставшей от переживаний старушки.

Бессонная ночь терзала меня. Тревога за дом, за Леона, не давала сомкнуть глаз. Под утро, изможденная, я все же провалилась в забытье, но пробуждение принесло лишь ощущение полной разбитости.

За окном, размазывал свои печальные акварели дождь. Каждая капля, падая на стекло, отзывалась эхом тревоги в моей душе.

— Ну что ты всё маешься? Иди лучше поешь, я пельмени сварила.

В дверном проёме возникла Полина, со скрещенными на груди руками и усталым вздохом. Она не любила мои затяжные погружения в себя, но разве я могла иначе? Ситуация давила. Эти люди, могли в любой момент настигнуть нас.

— Я не голодна. Хочу домой. Эта неизвестность сводит меня с ума. — прошептала я, глядя в глаза подруге, делясь своим отчаянием.

— Сейчас ты идёшь есть, а потом я отвезу тебя домой. — она подошла и легонько подтолкнула меня в сторону кухни, где на столе, дымились две тарелки с ароматными пельменями.

— А если они уже там, у подъезда, караулят? — вырвалось у меня, когда я села за стол.

— Тебе сейчас нельзя нервничать. Я взяла машину у друга, она стоит во дворе. Оденешь мои бесформенные балахоны и никто тебя не узнает. — деловито отрезала она, взглядом заставляя меня взяться за еду.

Собравшись, мы выскользнули из квартиры и юркнули в роскошный салон чёрного автомобиля. Я вопросительно посмотрела на Полину, которая завела мотор и подмигнула мне.

— А, это я у Валеры одолжила. Ну, помнишь, я тебе рассказывала? Он ещё мне морепродукты доставкой заказывал. — не отрываясь от дороги, протараторила она.

— После которых ты пролежала в больнице неделю, помню, конечно. И что, ты решила дать ему шанс?

— Ага. Не всё же тебе купаться в счастье. Мне тоже хочется откусить кусочек любви.

Моё счастье было далеко от совершенства, словно осколок разбитого зеркала. Будущее рисовалось туманным и непредсказуемым. Всю дорогу я неотрывно следила за потоком машин, с облегчением отмечая отсутствие подозрительных хвостов. Подъезжая к дому, почувствовала, как сердце зачастило. Входная дверь была заперта, а за оградой, искореженная, стояла соседская машина, та самая, которую Леон позаимствовал у Людмилы.

Едва я выбралась из машины, меня окликнула Полина:

— Ева, я тебя здесь подожду.

— Ты не пойдешь со мной? — тревога прозвучала в моем голосе.

— Вам нужно поговорить наедине. Но если его там не окажется, сразу дай знать. — ее слова были наполнены сочувствием и поддержкой. Я понимала ее, сама не решалась переступить порог собственного дома.

Проходя мимо пса, радостно виляющего хвостом, я бросила взгляд на гусей и кур, как всегда вольготно разгуливающих по загону. Они были сыты и напоены, а значит, Элеонора Викторовна все еще здесь. Я была рада, что она не уехала.

Войдя на кухню, я замерла на пороге. Леон. Он стоял со стаканом в руке и что-то спрашивал у мамы о ребенке. Внутри все похолодело, дыхание перехватило. Дальше все происходило как в замедленной съемке. Мама, бросив на меня сочувствующий взгляд, оставила нас одних. Мы стояли и смотрели друг на друга, но его силуэт расплывался в пелене слез, застилающих мои глаза.

Леон:

Мама стояла у окна, щурилась на вечерний свет, как будто пыталась разглядеть нечто важное, прячущиеся между бликами на стекле. Я сразу понял — задумала что-то. Когда у неё на уме очередной коварный план, она всегда делает вид, что её интересует пейзаж. Она была в своём любимом халате с пёстрами цветами, будто только что сбежала с афиши старого одесского театра. Щурилась в окно, глядела в никуда — не на улицу, не на двор, а туда, где прячутся мысли, которые тяжело произносить вслух.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я зашёл на кухню, машинально налил себе воды. Что-то в ней сегодня было не так. Слишком тихая. Даже чайник не шумел, как обычно, не ругался своим паром.

— Сына, — сказала она, не поворачиваясь, — мне надо с тобой серьёзно поговорить.

Я вздохнул. Серьёзный разговор от мамы — это как гроза над морем: красиво, шумно, и всегда немного не вовремя.Я замер, стакан в руке, пальцы скользнули по стеклу. Сердце зачем-то стукнуло сильнее, чем следовало. У нас с ней «серьёзные разговоры» случались редко. Но каждый оставлял шрам.

— Я не хочу теснить вас. — Голос у неё был мягкий, но с той самой одесской ноткой, которая делает любую фразу похожей на приговор с обнимашками. — Я присмотрела хороший домик в Краснодарском крае. Тепло, виноград, хачи-пури… Жизнь.

Я смотрел на неё, а в голове уже крутились вопросы. Почему? Зачем? Что случилось? Но я знал: если начать перебивать — всё, проиграл. Мама — как ураган. Лучше дождаться, пока стихнет.

— Мам, — выдавил я, — ты ж понимаешь, это как-то… неожиданно.

— Неожиданно, — повторила она, — это когда ты заявляешь, что женишься. А я уже пирожки достала, понимаешь? Всё, другой уровень игры. Мне надо выйти в другую лигу. Меньше вопросов, больше солнца.

Она подошла, поправила мне воротник, как в детстве, и добавила почти шёпотом:

— Я же не ухожу. Я просто отодвигаюсь. Чтобы ты мог быть принимать сам уже решения. Да и Евочка хорошая девочка. Будет тебе отличной женой. Ты справишься. А я — я буду рядом. Только чуточку дальше. У тебя итак будет куча забот. — Она обернулась и наконец посмотрела на меня. — Да ребёнок вот-вот на подходе будет. Не до мамы.

Она улыбнулась, как будто прощалась, но не со мной — с ролью, которую играла десятилетиями: хранительницы очага, повелительницы борща и вечной тревожницы по поводу «шапку надень». Я обнял её. Она пахла лавандой и домашним хлебом. И всё внутри будто сжалось — и сразу стало спокойно. Потому что мама, как и море: даже когда уходит — всё равно рядом.

— В смысле ребенок? Чей??

Я в недоумении обернулся. В дверях Стояла Ева. Улыбалась. Плакала, но это были слезы счастья.Я резко обернулся, вырвавшись из ее объятий. Сердце колотилось, как в ловушке. В дверном проеме стояла Ева. Бледная. На глазах – слезы, но не горя, а какого-то странного, растерянного счастья. Она смотрела не на меня. На маму. В ее взгляде читалось непонимание, удивление… и смутная догадка.

— Почему ты… не сказала раньше, мам? Ева?! Почему вы молчите?

Мама подошла, положила руку мне на щёку. Пальцы дрожали — впервые за много лет. Я не узнал её. Или, может, наконец увидел настоящую.

— Потому что знаю тебя, Леон, – сказала она с той же усталой твердостью. – Ты бы начал суетиться. Метаться. Спорить. Страдать. А ей… – она кивнула в сторону Евы, – …ей сейчас это не нужно. Ей нужно, чтобы ты просто был. Рядом. Но с чистой головой. А теперь ты знаешь.

Она сделала шаг к выходу из кухни. Не к двери в прихожую. Просто от меня. От нас. Ее движения были плавными, почти театральными, как будто она покидала сцену после главного монолога. Мама вздохнула. Глубоко. Как будто сбрасывая последний груз.

— Я не ухожу насовсем. Но теперь тебе надо взрослеть, сынок. По-настоящему. Стать тем, кем я всегда знала – ты можешь быть. Папой.

Ее взгляд, полный невысказанной боли и какой-то материнской жестокости, скользнул с меня на Еву и обратно.

— Не просто хорошим человеком. А тем, кто не сбегает.

Она задержалась на мгновение, ее силуэт в ярком халате резко вырисовывался на фоне темнеющего окна. Потом повернулась и пошла. Не оглядываясь. Ее шаги затихли в коридоре.

Я стоял, оглушенный. Стакан все еще мертво холодел в моей руке. Воздух был густым от невысказанного. «Папой». Слово обжигало изнутри. Я медленно, с трудом повернул голову к Еве. Она не двигалась, прижавшись к дверному косяку. Слезы катились по ее щекам беззвучно. В ее глазах читался немой вопрос, страх… и надежда.

Я открыл рот. Чтобы что? Кричать? Спрашивать? Обещать? Но слова застряли комом в горле. Все, что я мог – смотреть. Смотреть на ее лицо, на слезы, на руки, которые инстинктивно сомкнулись у нее на животе, еще плоском, но уже вдруг таком значимом. Этот защитный жест, этот щит из ее ладоней над невидимой пока тайной…

И в этот миг, под гул собственной крови в висках и ледяную тяжесть стакана в руке, я понял только одно: мой старый мир – мир, где мама всегда знала ответ и стояла у плиты, – только что рухнул. А новый… новый начинался с немого вопроса в глазах женщины у двери и с непостижимой жизни, спрятанной под сомкнутыми ладонями. Что будет дальше? Я не знал. Абсолютно. Пустота после ухода мамы и немой укор Евиных глаз висели в воздухе тяжелее свинца.

Я был обескуражен...

Глава 25

Ева:

На его лице застыла маска шока, в которой отчетливо читался страх. У меня не хватит слов, чтобы описать ту агонию, что пронзила меня, когда я увидела тень сомнения в его глазах.

Прохожу мимо, стараясь не выдать дрожь в коленях. Его ладонь, словно оковы, перехватывает меня, едва я поравнялась с ним. Поднимаю на него заплаканные глаза, полные мольбы. Он шепчет, словно боясь разрушить хрупкую тишину:

— Это правда? О беременности… У нас будет ребёнок? — в голосе слышится робкая надежда. В ответ я лишь беспомощно киваю, не в силах произнести ни слова.

Леон ставит стакан с водой на стол, и в следующее мгновение, словно я невесомое пёрышко, подхватывает меня на руки. От неожиданности вырывается тихий писк, и я инстинктивно цепляюсь за его шею.

— Я рад… Пожалуйста, не думай ничего плохого. Просто последние дни были… тяжёлыми. — произносит он, глядя мне в глаза, и несёт в свою комнату.

Осторожно опускает меня на кровать, а сам опускается на колени у моих ног и, прильнув, зарывается лицом в мой живот. От этого нежного жеста волной разливается тепло, и все терзавшие меня сомнения мгновенно отступают. Он целует мой живот, пока ещё плоский, бережно оглаживая его. Затем поднимает на меня свой взгляд, в котором плещется нежность.

— Прости, прости меня, милая. — шепчет он, поднимаясь с колен и бережно убирая с моего лица упавшую прядь волос.

Он берет мои руки в свои и целует каждый палец.

— Я обещаю, я буду лучшим отцом, каким только смогу быть. Я буду защищать вас обоих от всего мира. Я буду любить вас больше жизни.

Его слова звучат искренне и я верю ему. Притягиваю его к себе и обнимаю крепко, утопая в его объятиях. Его тепло успокаивает и дарит ощущение дома.

— Я люблю тебя Леон. — шепчу я ему в ответ. — И я верю в нас. Мы справимся со всем вместе.

В комнате воцаряется тишина, нарушаемая лишь нашими вздохами. Мы сидим так, обнявшись, боясь разрушить хрупкое мгновение счастья. Впереди нас ждет неизвестность, но сейчас, в этот самый момент, я знаю одно. Мы вместе.

Как ни тяжело разрушать хрупкую идиллию, я не могу умолчать о похищении. Отстраняюсь от его объятий, еще хранящих тепло, и начинаю свой рассказ, тщательно подбирая слова, словно боясь расплескать остатки спокойствия.

— Те, кто следил за нами… Они ждали меня возле работы. — говорю я, наблюдая, как желваки играют на его скулах.

— Что они сделали? — в его голосе сквозит неприкрытая тревога.

— Нет. Они просто усыпили меня и привезли в роскошный особняк, заточив в этих… богатых апартаментах. Им нужен был ты и то, что ты у них взял. — мой взгляд становится твердым и пристальным.

— И они отпустили тебя, чтобы ты передала мне это послание? — он вопросительно вскидывает бровь.

— Мне удалось сбежать. — отвечаю я, и на моем лице появляется слабая улыбка, отражаясь в округлившихся от удивления глазах Леона.

— Как?

— Благодаря Полине. Она помогла мне выбраться. — коротко поясняю я, стараясь не пугать его еще больше.

— Надо бы извиниться перед ней за мою грубость… Она оказалась настоящей подругой. — заключает Леон, и в его голосе чувствуется неловкость от осознания того, как он недооценил мою подругу при первой встрече.

— Да, стоит это сделать. И всё же, что ты у них взял?

— Я айтишник, могу любую информацию достать на сервере. Про то, что я у них слил, тебе нельзя знать, да и мне тоже. Поэтому больше не задавай мне этот вопрос, всё равно на него не отвечу.

На его лице промелькнула тень, будто воспоминание о чем-то темном и опасном. Он провел рукой по волосам, и я заметила, как напряглись его плечи.

— Важнее сейчас, что они знают о тебе, — сказал он, глядя мне прямо в глаза. — Тот факт, что они отпустили тебя… это не к добру. Они что-то задумали.

Холодок страха прокрался под кожу, рассыпаясь мурашками по спине. Он прав. Что-то здесь нечисто. С какой стати они так легко меня отпустили?

— Значит, нам нужно бежать? — прошептала я, надеясь на опровержение.

— Нет. Бегать больше не буду. С меня хватит. Я вас в обиду не дам. Если понадобится, всех уложу.

Он поднялся с кровати, собираясь было подойти к моим стопкам книг, но вдруг замер, передумав. Обернулся и, вернувшись ко мне, заключил в жаркие объятия, увлекая в поцелуй, полный обжигающей страсти.

— Я безумно соскучился по тебе. — прошептал он, скользнув рукой по моему бедру, дразня и обещая близость.

Я запустила пальцы в его волосы, отвечая на поцелуй с жадностью, выдавая свою готовность без слов. Сейчас не было места мыслям, только он. Леон медленно снял с меня кофту, заглядывая в глаза, словно ища разрешения. Я ответила тем жестом, срывая с него майку.

Его взгляд, полный обожания и желания, обжигал кожу. Я почувствовала, как внутри разливается волна тепла, заполняя каждую клеточку тела. Воздух вокруг загустел, наэлектризованный нашим возбуждением. Каждый его жест, каждое прикосновение отзывалось во мне трепетом.

Леон бережно уложил меня на кровать, не разрывая зрительного контакта. Он говорил глазами то, что невозможно выразить словами. Его губы вновь нашли мои, на этот раз нежно и ласково, будто пробуя на вкус. Руки скользили по телу, исследуя каждый изгиб, вызывая мурашки.

Я отвечала на его ласки с той же страстью, не стесняясь своих желаний. Мне хотелось быть ближе, чувствовать его всем телом. Казалось, время остановилось, и существовали только мы двое, в этом моменте, в этом порыве страсти.

Постепенно нежность уступила место напору. Поцелуи стали глубже, прикосновения смелее. Леон приподнялся надо мной, его глаза горели. Я обвила его руками, притягивая ближе.

В этот момент не было ничего важнее, чем наши чувства, чем эта безумная тяга друг к другу.

Его тело прижалось к моему, обжигая сквозь тонкую ткань белья. Я почувствовала его готовность, его желание, отраженное в моем собственном. Вдохнув полной грудью, я приподнялась навстречу, принимая его с благодарностью и безумной страстью.

Каждое движение отзывалось волной наслаждения, каждый вздох становился громче. Мысли улетучились, оставив место лишь ощущениям. Его руки крепко держали меня, направляя и поддерживая в этом танце двоих. Я чувствовала, как с каждой секундой наши тела сливаются воедино, как границы между нами стираются.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Были только мы, наше дыхание, наши чувства, переплетенные в единое целое. Я отдалась ему полностью, без остатка, доверяя каждое мгновение.

Когда волна наслаждения достигла своего пика, я вскрикнула, не в силах сдержать эмоций. Его объятия стали еще крепче. Мы замерли, прижавшись друг к другу, тяжело дыша.

Леон опустился рядом, не разрывая объятий. Я чувствовала, как его сердце бьется в унисон с моим. В этот момент поняла, что нашла не просто мужчину, а родственную душу. Человека, с которым готова разделить все радости и горести жизни.

Леон:

Утро встретило меня тяжестью на душе, словно туча, осевшая прямо на плечи. Я помогал матери загружать чемоданы в такси, стоявшее у калитки. Той самой, наспех собранной мной и Сеней, под чутким руководством мамы. Я невольно улыбнулся, вспомнив тот день. Воздух был прохладным, пахнущим асфальтом после ночного дождя и... отъездом.

— Леончик, ты уж смотри за собой, - мама поправила мне воротник свитера, ее глаза блестели подозрительно влажно. — И за Евой. Она сейчас... особенно нуждается в поддержке.

— Да знаю, мам.

Я обнял маму крепко, чувствуя, как знакомый запах ее духов смешивается с запахом дороги.

— Не волнуйся. Пиши, звони. И в деревне не задерживайся слишком, а? Тебе ещё ехать назад, на свадьбу. Если все получится как я задумывал.

— Посмотрю, - она махнула рукой, пытаясь улыбнуться, но грусть в уголках губ выдавала ее.

— Главное – чтобы вы оба были в порядке. И чтобы малыш...

Голос ее дрогнул. Она быстро села в машину, помахала рукой в опущенное стекло.

— Держитесь!

Такси тронулось, увозя кусочек привычного мира. Я долго смотрел вслед, пока машина не скрылась за поворотом. Пустота, оставшаяся после матери, была почти физической. Я вздохнул, сжал кулаки. Теперь вся ответственность – на мне. И первая задача дня – клиника.

Дома Ева нервно перебирала документы.

— Ты уверен, что все взяли? Паспорт, полис, направление?

— Все, солнышко, сто раз проверил.

Я старался сделать голос спокойным, хотя сам внутри слегка подрагивал. Небрежно взял ее за руку. Холодная.

— Все будет хорошо. Просто уточним срок, и все. Такси уже ждёт нас.

Дорога до клиники прошла в напряженном молчании. Ева смотрела в окно, я ковырялся в телефоне, таксист сосредоточенно вел машину.

Мои мысли крутились вокруг предстоящего УЗИ и тревожных цифр в интернете. — А если что-то не так? А если срок меньше... или больше?

Я гнал прочь сомнения. Надо быть опорой. Клиника встретила нас стерильным запахом антисептика и тихим гулом ожидания.

Оформление, очередь... Каждая минута тянулась мучительно долго. Я чувствовал, как Ева все сильнее сжимает мою руку по мере приближения очереди. Я шептал ей ободряющие слова, гладил по спине, но внутри самого все сжималось в комок.

Наконец нас позвали. Кабинет УЗИ. Прохладный гель, монитор, врач с невозмутимым лицом. Я стоял рядом с кушеткой, не сводя глаз с экрана. Там, среди черно-белых теней и размытых очертаний, билось крошечное сердечко. Наше крошечное сердечко. Волна нежности и острого, почти животного страха захлестнула меня.

— Ну что ж, - врач водила датчиком, щелкая мышкой, замеряя что-то. — Все развивается в пределах нормы. Сердцебиение хорошее.

Она повернулась к нам, улыбнулась.

— По размерам плода... у вас двадцать недель ровно. Поздравляю, пройденный экватор!

Двадцать недель. Слова прозвучали как гонг. Половина пути. Не абстрактный “небольшой срок”, а конкретная, ощутимая веха. Пять месяцев. Из шести которых я скрываюсь в деревне. Малыш размером с банан. Я почувствовал, как у меня подкашиваются ноги от облегчения и нахлынувших эмоций. Я встретился взглядом с Евой. На ее лице расцвела такая яркая, сияющая улыбка, что тучи в душе мгновенно развеялись. В ее глазах стояли слезы – слезы счастья и сброшенного напряжения. Я наклонился, поцеловал ее в лоб, шепча:

— Видишь? Все отлично. Наш малыш.

Мы вышли из клиники, держась за руки, будто вынырнув из подводного царства в яркий мир. Солнце, казалось, светило специально для нас. Груз неизвестности свалился с плеч, оставив чувство легкой эйфории и... невероятной близости. Я смотрел на Еву – на ее сияющие глаза, на едва заметный, но уже уверенный изгиб под легкой кофтой, на ее руку в моей руке. Мысли, крутившиеся в голове последние дни, недели, обрели вдруг кристальную ясность и невероятную силу. Я больше не мог ждать. Не хотел ждать.

Мы шли к машине Полины, припаркованной чуть в стороне от входа. Ее подруга нашла время и решила добросить нас до дома. Попутно навязав свою компанию. Но меня это уже не тяготило. Ева что-то радостно щебетала о том, что уже можно начинать присматривать кроватку, о том, что двадцать недель – это уже так много... Я почти не слышал слов. Сердце колотилось как молот, кровь гудела в висках. Я видел только ее. Только их будущее. Остановившись у пассажирской двери, я отпустил ее руку. Ева потянулась к ручке, обернулась к нему с вопросом в глазах.

— Что-то не так?

В этот момент мир для меня сузился до точки. До нее. До кольца, которое уже несколько дней носил с собой, жгущим карман. До решения, которое созрело окончательно и бесповоротно там, в кабинете УЗИ, когда увидел ребенка и ее счастливые слезы.

— Ева...

Мой голос прозвучал хрипло, непривычно тихо. Она нахмурилась, делая шаг ко мне.

— Леон? Ты бледный...

Я не стал ничего объяснять. Не было слов, способных выразить то, что переполняло меня. Вместо этого я сделал то, что диктовала вся моя сущность. Резко, почти не контролируя движение, опустился перед ней на одно колено прямо на слегка влажный от недавнего дождя асфальт парковки. В руке, внезапно ставшей невероятно твердой, сверкнуло маленькое солнце – изящное обручальное кольцо с бриллиантом, которое я выбирал с трепетом и надеждой. Время остановилось. Шум улицы, гудки машин – все смешалось в глухой гул. Я видел только огромные, полные непонимания и нарастающего шока глаза Евы. Видел, как ее рука инстинктивно потянулась ко рту. Глубокий вдох заполнил мои легкие, и слова, которые репетировал мысленно сто раз, вырвались наружу, громко и четко, перекрывая городской шум.

— Ева. Выходи за меня.

Глава 26

Ева:

Я смотрю на Леона, как он опускается на одно колено, протягивая мне кольцо. Сердце встрепенулось в груди, заполошно забилось.

— Ева. Выходи за меня.

Слова не в силах передать волнение, что захлестнуло меня с головой. Подруга, застывшая тенью в машине, наблюдает за мной, оцепеневшей, неспособной издать ни звука. Я тону в его глазах, в этих родных омутах, ждущих моего ответа. Каждая клеточка моего тела кричит "да", умоляет позволить Леону надеть кольцо на палец. Но тревожные мысли, словно ледяные осколки, не дают согласия. Отворачиваюсь, устремляю взгляд в даль, где спешат по своим делам люди, где пестрят машины на парковке, где даже гул города не в силах заглушить оглушительную дробь моего сердца. На плечи опускаются руки Леона, горячее дыхание касается шеи, и тихий, полный тревоги вопрос:

— Все в порядке, Ева?

Поворачиваюсь к нему лицом и выпаливаю, будто сбрасываю тяжелый груз:

— Я не хочу, чтобы ты женился на мне из-за ребенка. Это неправильно.

Он прищуривается, напрягается всем телом. И я продолжаю говорить, выплескивая все то, что терзало меня:

— Ты ни разу не сказал, что любишь… Меня. Любишь.

Уголок его губ заметно расслабляется, приподнимаясь в легкой, нежной усмешке.

— Дуреха моя… Стал бы я делать тебе предложение, если бы не любил?

Он смотрит на меня, а я на него, и в этом взгляде, целая вселенная невысказанных слов. Леон, наконец, понимает, чего я жду. Он вздыхает, накрывает мои щеки своими теплыми ладонями и произносит, шепча прямо в губы:

— Я люблю тебя, Ева. Безумно люблю.

Слёзы, предательски собиравшиеся в уголках глаз, теперь хлынули потоком. Не от горя, нет. От облегчения. От осознания того, что я не ошиблась в нём, в его чувствах, в нашей любви. Слова, произнесённые им, звучали как музыка, как самая прекрасная мелодия на свете.

Я киваю, беззвучно шепчу:

— Да. И я тебя люблю!

Леон с сияющей улыбкой, надевает кольцо на мой палец. Оно идеально подходит, словно создано специально для меня. Холод металла мгновенно согревается теплом моей кожи, становится частью меня. Подруга в машине взрывается аплодисментами, а Леон обнимает меня крепко-крепко, будто боится отпустить.

Он целует меня, нежно и трепетно, словно я хрупкий цветок, который нужно беречь. В этом поцелуе вся его любовь, вся его нежность, вся его забота. В нём обещание быть рядом, поддерживать, любить и оберегать.

Отстранившись, он смотрит на меня с такой любовью, что у меня перехватывает дыхание.

— Ну что, теперь ты согласна стать моей женой? — спрашивает он, и в его голосе звучит игривая нотка.

— Да, Леон. Да, я согласна! — отвечаю я, и улыбка озаряет моё лицо.

Все тревоги и сомнения отступили, растворившись в волне счастья, захлестнувшей меня с головой.

Леон прижал меня к себе, закружил в объятиях, и я смеялась, запрокидывая голову, чувствуя себя самой счастливой женщиной на свете. Подруга выскочила из машины, присоединяясь к нашим ликующим объятиям, поздравляя нас от всей души. В этот момент я осознала, что нашла не только любимого мужчину, но и надежного друга, готового разделить со мной все радости и невзгоды.

Мы долго стояли, обнимаясь, не в силах оторваться друг от друга, наслаждаясь каждой секундой этого волшебного момента. Леон нежно поглаживал мой живот, шепча слова любви и благодарности нашему будущему малышу. Я знала, что мы создадим крепкую и любящую семью, где каждый будет чувствовать себя защищенным и счастливым.

Мы отметили это событие в уютном ресторанчике, в компании Полины. Кажется у моих самых любимых людей началось потепление. Было много смеха, тостов и теплых слов. Я сидела рядом с Леоном, держа его за руку и чувствовала, как с каждой минутой наша любовь становится только крепче. В этот день началась новая глава нашей жизни, полная надежд, мечтаний и безграничного счастья.

Лишь воспоминания о похищении и смертельной опасности, омрачали светлое полотно моего счастья...

Леон:

Вернувшись домой, мне не терпелось снять, сорвать одежду с нее. Это было моим наваждением. И моей целью.

Я держал её за талию, чувствуя, как под руками ходит в такт дыханию тёплый, налитый живот. Ева стонала так, что, казалось, всё Мелихово должно проснуться. Деревня спала, а она — нет. Она вгрызалась в ночь криком и страстью, будто ей мало было воздуха, мало жизни, мало меня.

— Возьми меня, — хрипела она, налетая на меня снова и снова, тяжёлой грудью касаясь моего лица. Я сжал её сосок, чувствуя, как он напрягся и затвердел в моих пальцах.

Она выгнулась, запрокинула голову, и её волосы прилипли к влажной коже. Стук кровати о половицы сливался с её криками и моим дыханием.

Она была сверху, вольная, властная, и всё же я чувствовал — ей нужна моя сила. Без предупреждения я перевернул её, опустил на спину и вошёл в неё вновь, жёстко, жадно, не оставляя ей ни одного шанса на передышку. Она умоляла о нежности, но я не мог остановиться. Словно сам чёрт гнал меня, и я бился в ней, пока её ноги не сомкнулись на моей спине, притягивая меня глубже.

Её глаза — огромные, тёмные, как ночное небо над деревней, — смотрели прямо в меня. В них было всё: и боль, и любовь, и то предательство, которое я никак не мог забыть. Я зажмурился, чтобы не видеть этого. Закрыл глаза, а в ушах остались только её стоны, её всхлипы счастья и мои удары в её тело.

Мысли путались: я понимал, что она беременна, что внутри неё растёт жизнь, но моя похоть и её жажда не оставляли места осторожности. Природа требовала своего — продолжения, семени, кульминации. Я ощущал себя мужем, хозяином, отцом. Как будто всё просто: мужчина и женщина равно жизнь. Но в реальности — всё было сложнее, чем хотелось бы.

Я ускорился, чувствуя, что вот-вот сорвусь. Она кричала всё громче, и её голос срывался на шёпот, снова рвался в крик. Я врезался в неё последний раз, рыча, и сперма вырвалась из меня потоком. Её тело выгнулось навстречу, и она вскрикнула, сотрясаясь в оргазме. Мы дрожали вместе, пока волна не схлынула, и я рухнул рядом, пытаясь отдышаться.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я перекатился, прижал её к себе, ощущая её пульс, её жар. Она гладила мою щеку, молчала. Слова были ни к чему. Потом тихо поднялась и ушла в ванную. Вода в старом доме загудела, и я представил, как тонкие струи стекают по её телу, смывают мой след. Хотел пойти за ней, но остался на кровати, слушая, как в трубах стонет деревенская вода.

Когда она вернулась, завёрнутая в полотенце, похожая на языческую богиню, я поймал её взгляд и снова почувствовал, что она опаснее любого врага. Она сбросила полотенце и медленно оделась, не стесняясь моей жадной тишины. Я смотрел, как исчезает под платьем её тело — тело женщины, которая носит под сердцем жизнь, и которая всё равно зовёт меня в бездну.

Она села рядом, застёгивая босоножки, и улыбнулась так, будто ничего не произошло. Будто это была просто игра.

— Это было чудесно, — сказала она и коснулась моей щеки.

Я хотел ответить, но слова застряли. Ощущение счастья — мимолётное, как дым. В её глазах сверкнуло что-то хищное. Она встала, посмотрела на меня и добавила:

— Я на кухню. Нужно восполнить силы.

Я остался один, лежа на скрипучей кровати в тёмном доме Мелихово. За окном бродил ветер, пахло полем и яблоками из погреба. Смотрел в потолок и думал: только вот эта ночь, только вот это тело, только вот эта женщина, которая уже моя. В моей власти.

И шёпотом сказал самому себе:

— Я великолепен, черт возьми..

Ева:

Следующим утром, погруженная в привычную суету роддома, я ловила себя на мечтательных мыслях о Леоне. Вчера он вновь и вновь повторял эти три волшебных слова, и я готова была слушать их, как самую прекрасную мелодию, вечно. В кабинет ворвалась запыхавшаяся новенькая медсестра с криком, полным ужаса:

— Там… женщину привезли… после аварии! Вся в крови… и… она беременна!

Сердце оборвалось. Сбросив с себя оцепенение, я сорвалась с места. Белый халат, маска – и вот я уже мчусь в смотровую, навстречу новой жизни, которой грозит опасность.

В смотровой царил хаос. Санитары торопливо перекладывали окровавленную женщину на каталку, а медсестры лихорадочно подключали аппаратуру. Я взглянула на пострадавшую и похолодела. Под слоем крови угадывались черты лица, до боли знакомые. Это была Инесса, бывшая одноклассница, с которой мы не виделись целую вечность.

Забыв обо всем на свете, я бросилась к ней. Пульс слабый, давление критически низкое. Беременность, судя по всему, поздних сроков.

— Срочно в операционную! — скомандовала я, и мы понеслись по коридорам, словно вихрь, неся с собой надежду на спасение двух жизней.

Операция длилась несколько часов. Каждый вздох давался с трудом, каждая минута казалась вечностью. Но мы боролись, не сдавались, отвоевывали у смерти каждую секунду. И вот, наконец, раздался первый слабый крик, но такой долгожданный. Маленькая девочка, копия матери, смотрела на мир своими невинными глазками.

Инессу удалось стабилизировать. Она была еще очень слаба, но жива. Переведя дух, я взглянула на новорожденную. В этот момент ко мне подошла медсестра и тихо произнесла:

— Там папашка в коридоре места себе не находит, как бы чего не натворил.

Тяжело вздохнув, иду усмирять отца малышки. Едва вышла в коридор, как взгляд наткнулся на Захара, и сердце сковал ледяной ужас. Небритый, с запекшейся кровью на лице, он стоял, прожигая меня взглядом. Тот самый мужчина, от которого я убежала без оглядки. Тот, кто служит у влиятельного человека, одержимого поисками Леона.

В голове мгновенно пронеслись обрывки воспоминаний: удушающая атмосфера страха, холодный блеск стали, угрозы, от которых кровь стыла в жилах.

Захар медленно двинулся ко мне и я отшатнулась, инстинктивно прижавшись спиной к стене.

Глава 27

Ева:

Захар медленно двинулся ко мне и я отшатнулась, инстинктивно прижавшись спиной к стене. Его пальцы больно стиснули мою руку, как стальной капкан и потащили по гулкому коридору к выходу.

Я отчаянно пыталась высвободиться, но его хватка лишь усиливалась, сминая кости.

— Отпусти! — прокричала я, захлебываясь отчаянием, дергая рукой изо всех сил. — Сейчас же отпусти!

В коридор выбежала запыхавшаяся медсестра, с ужасом в глазах:

— Ева! Там у Инессы… кровотечение открылось!

Захар замер, словно пораженный громом, взгляд его наполнился смятением. Я вырвала свою руку из его мертвого захвата и, глядя ему прямо в глаза, произнесла с ледяной решимостью:

— Если я ей не помогу, она умрет.

Он отступил, словно отшатнулся от удара, коротко кивнул и тяжело опустился на ближайший стул, согнувшись под бременем неизвестных мне мыслей. Не теряя ни секунды, я бросилась спасать пациентку.

Я вихрем влетела обратно в палату. Инесса лежала бледная, как полотно, на простынях алела кровь. Медсестра растерянно жалась в углу, не зная, что предпринять. Действовать нужно было быстро, каждая секунда была на счету. Сбросив оцепенение, я отдала четкие указания, моментально оценив ситуацию. В голове всплывали знания, отточенные годами практики, и страх отступил перед необходимостью спасти жизнь.

Когда кризис миновал, и Инесса снова задышала ровно, я обессиленно опустилась на стул. Ноги дрожали, в висках стучало. Лишь убедившись, что опасность миновала, я позволила себе вспомнить о Захаре.

Выйдя снова в коридор, я увидела его сидящим на том же стуле. Лицо осунулось, взгляд был устремлен в пол. Он казался потерянным и усталым. Подойдя ближе, я заговорила, стараясь сохранить спокойствие в голосе.

— Захар, что тебе нужно от меня?

Он поднял на меня глаза, полные боли и какой-то обреченности.

— Мне нужен Леон, — тихо произнес он. — Он должен вернуть то что украл. Иначе будет только хуже.

Тяжелый вздох сорвался с губ, и я бессильно опустилась на соседний стул. Тревога терзала грудь, сплетаясь в тугой клубок за себя, за крохотное существо, бьющееся под сердцем, и за любимого. Усталость обрушилась, словно каменная плита, лишая сил сопротивляться.

— Я жду ребенка. Инесса будет жить. Можешь снова меня похитить, но я ничего нового не скажу. Я не знаю, что вам нужно от Леона, он мне не рассказывал.

С обреченностью подняла взгляд. Он колебался, и давящая тишина действовала на нервы, но бежать я не собиралась – не в моем положении сейчас совершать резкие маневры.

— Я тебя не видел! Передай Леону, что от нас прятаться бесполезно.

— Почему? – прошептала я дрожащим голосом.

— Ты спасла мою жену и ребенка.

— Хочешь их увидеть?

Он посмотрел на меня с благодарностью, и в глазах мелькнула надежда. Уверенно кивнув, поднялся.

Мы вошли в палату. Инесса спала, а рядом с ней, в прозрачном кувезе, мирно посапывал крохотный комочек. Захар замер у стекла, зачарованный. В его глазах я увидела нежность, такую трогательную и неожиданную в этом суровом человеке. Он долго смотрел, не отрываясь, словно впитывая в себя каждую черточку этого маленького существа, частичку его самого.

Когда он, наконец, оторвался от кувеза, на его лице читалась решимость. Он снова посмотрел на меня, и в его взгляде больше не было прежней угрозы.

— Я уйду, — тихо сказал он. — И больше не буду тебя преследовать. Но Леон должен знать, что времени у него почти не осталось.

Он повернулся и не прощаясь, вышел из палаты. Я осталась стоять, потрясенная. Неужели все это действительно закончилось? Неужели угроза миновала? Но облегчения не было. Страх за Леона никуда не делся, лишь усилился, понимая, что тот в страшной опасности.

Вернувшись в свой кабинет, я почувствовала, как снова накатывает слабость. Прилегла на кровать, закрыв глаза, и попыталась успокоиться. Нужно было собраться с мыслями и придумать, как помочь Леону. Но усталость брала свое, и я провалилась в тревожный сон, полный обрывков фраз и смутных силуэтов.

Сдав смену, удостоверившись, что Инесса в порядке, я вышла из больницы. Утро встретило колючим ветром, играющим с моими волосами, но в душе уже разливалось тепло предвкушения от скорой встречи с Леоном. Наверняка он уже вовсю хлопочет по хозяйству, кормит нашу живность.

— Ну, наконец-то! Я уж думала, не дождусь. — прозвучал знакомый голос.

Из машины выпорхнула Полина и заключила меня в крепкие объятия. Я растерянно смотрела на нее, ведь мы не договаривались о встрече.

— Сегодня твой день, подруга, и мы проведем его на полную катушку!

Она заразительно рассмеялась, подталкивая меня к своей машине.

— Какой еще мой день? О чем ты? — недоуменно спросила я.

— Решила устроить тебе сегодня девичник! Не стоит откладывать веселье в долгий ящик. Скоро ты станешь солидной матроной, и тебя никуда не вытащишь. — лукаво подмигнув, она указала на мой едва заметный животик.

Да, признаться, мне и сейчас не особо хотелось куда-то ехать. Но как я могу отказать подруге, которая так старалась.

Я слабо улыбнулась, уступая ее напору. Полина всегда умела поднять настроение, даже когда на душе скребли кошки. Возможно, немного развлечений мне и не помешает. Нужно ненадолго отвлечься от гнетущих мыслей.

Полина завезла меня в спа-салон. Массажи, обертывания, маски для лица – все это казалось невероятной роскошью после последних событий. Я старалась расслабиться и наслаждаться моментом, но тревога за Леона не отпускала ни на минуту. Каждое прикосновение напоминало о том, как давно я не чувствовала его рук.

Вечером мы оказались в небольшом уютном ресторанчике. Полина болтала без умолку, рассказывая смешные истории, а я рассеянно улыбалась, то и дело поглядывая на телефон. От Леона не было ни звонка, ни сообщения. Чувство тревоги нарастало с каждой минутой.

Внезапно телефон засветился. Незнакомый номер. Сердце бешено заколотилось. Я судорожно сглотнула и прочитала входящее сообщение.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

"Скучаешь по мне солнышко? Всё ок. Не грузись. Отдыхай с Полей”

Сердце бешено заколотилось, и я невольно прижала телефон к груди. Улыбка сама собой расплылась на лице, и на мгновение все тревоги отступили. Леон! Живой, здоровый, и даже умудряется подшучивать надо мной.

— Кто это? — с любопытством спросила Полина, заметив мою перемену в настроении.

— Леон. — выдохнула я, не в силах сдержать облегчение.

Быстро напечатав ответ, я с нетерпением ждала его ответа. Но вместо сообщения раздался звонок. Дрожащими пальцами я поднесла телефон к уху.

— Привет, солнышко, — прозвучал в трубке такой родной и желанный голос. — Как твой девичник? Не скучаешь без меня?

— Леон, где ты? С тобой все в порядке? — не удержалась я от вопроса. — Захар приходил ко мне в больницу. Он что-то говорил про то, что у тебя мало времени.

В трубке повисла тишина, и я почувствовала, как тревога снова начинает подкрадываться.

— Все хорошо, не волнуйся. — уклончиво ответил он. — Не скучай и повеселись немного. Скоро увидимся дома.

И прежде чем я успела что-то сказать, он отключился. Слова Леона не успокоили меня, а лишь усилили тревогу. Что он скрывает? И почему он не может сказать мне правду?

Полина вперилась в экран своего телефона, и легкая гримаса недовольства тронула её лицо.

— Ты чего это? — поинтересовалась я.

— Сейчас к нам присоединится мой "полкан". Говорит, он где-то неподалеку, — неохотно отозвалась она.

— Наконец-то я с ним познакомлюсь!

— Ага. Только учти, он полковник в отставке, так что никаких военных тем, иначе мы от него не отделаемся, — предупредила Полина с натянутой улыбкой.

Я усмехнулась, наблюдая, как предательски дрогнули уголки её губ. Очевидно, этот "полкан" значил для неё гораздо больше, чем она пыталась показать.

Вскоре к нашему столику подошел высокий мужчина с военной выправкой. Седые виски и глубокие морщины у глаз выдавали его возраст, но взгляд оставался острым и проницательным. Полина представила нас друг другу, и он крепко пожал мне руку.

Разговор поначалу клеился с трудом. Полковник оказался немногословным и сдержанным, но постепенно, под напором Полины, немного оттаял. Он рассказывал истории из своей жизни, стараясь обходить стороной военные темы, но все равно они нет-нет да и проскальзывали в его речи.

Несмотря на приятную компанию, я не могла отделаться от тревожных мыслей о Леоне. Его уклончивость и таинственность пугали меня.

Вечер закончился, и Полина предложила подвезти меня домой. Я с благодарностью согласилась, но попросила высадить меня немного дальше от дома. Мне нужно было побыть одной и все обдумать. Выйдя из машины, я побрела по тихой улице, погруженная в свои мысли. В голове роились вопросы, на которые у меня не было ответов. Что происходит с Леоном? И почему он не может довериться мне?...

Леон:

Я не то чтобы собирался отмечать, но Ильдарик всё решил за меня. Звонок с утра пробил как обухом по башке:

— Сова, не ссы, — голос в трубке хриплый, будто он только что оторвался от чьей-то груди или бутылки. — Выдвигаюсь из Москвы. Без соплей и отмазок. Мальчишник будет, хоть ты обоссысь от страха.

Я усмехнулся в трубку. Смешно: мальчишник в Мелихове — это как винный фестиваль в ПТУ. Но спорить не стал.

К вечеру у калитки уже стояла его чёрная «Камри» с московскими номерами, и из неё вывалился Ильдарик — в кожанке, с неизменной ухмылкой, будто он всегда идёт навстречу приключениям. Следом подъехали ещё двое моих старых приятелей, а через полчаса, как ни странно, нарисовался и Пётр — мой сосед. С бутылкой мутной жижи в руке, которую он гордо именовал «самогоном», и с таким выражением лица, будто его лично Путин пригласил на инаугурацию.

— Ты как тут оказался? — спросил я.

— Так, мимо шёл, — невозмутимо ответил он. — Слышу — движуха. Думаю, без меня не начнётся.

И ведь не прогнать. Все заржали, и вечер поехал.

Сперва тусили на кухне. Тесно, душно, воняло дешевым табаком, потом и жареным салом, которое чадило на сковородке. Петровский самогон — отрава редкой степени пакости — лился рекой. Ильдарик, разогревшись, как паровоз, начал свои байки про московских «телок»: «...и грудь силиконовая, как два арбуза, и жопа...». Пётр, наливая себе четвертую стопку, мрачно бубнил в ответ:

— Да херня всё это, ваша столичная! Настоящая баба — она в валенках, в халате, в хлеву корову доит. От неё духотой пахнет, зато нутром!

Дебил, одним словом. Но дебил с алкоголем. Спорить с ним никто не стал, но ухмылялись все.

— Слушай, Сова, — протянул он, облизывая губы. — Ну чё мы тут, в этой пыльной хибарке, как последние лохи? Ты ж скоро под каблук, как миленький. Надо же справить последний холостой выезд! По-мужски!

— Куда? — процедил я, предчувствуя подвох.

— Да тут, говорят, за двадцать километров стрипуха есть! В область. Ребята с завода катались, хвалят. Девки, говорят, огонь! Натуральные, деревенские, с сиськами как у дойных коров! — Он самодовольно хлопнул ладонью по столу, заставляя звенеть стаканы.

Я хотел было отказаться. Но, глядя на горящие глаза друзей и Петра, понял: сопротивляться бесполезно. И вот мы уже в такси, едущем по разбитой дороге. За окнами мелькают тёмные поля, звёзды, редкие огни деревень.

Стрипуху я представлял иначе. Думал — красный свет, глянец, бархат. А на деле — облезлая вывеска, битые ступени у входа, охранник с пузом. Внутри — тусклые лампы, затхлый запах пива и сладкий дым кальяна. На сцене крутилась девица в блёстках, с таким видом, будто она уже три жизни тут отработала и всё ей осточертело.

Ильдарик был в восторге. Он сразу заказал вип-стол, обнял двух девиц и начал заливать их шампанским. Пётр же сидел, таращился на сцену и бормотал:

— А чё, у нас в клубе в райцентре хуже что ли?..

Я наблюдал за ними, отпивая виски, и думал: странная штука — дружба. У каждого свои заботы, своя жизнь, но стоит собраться вместе — и ты снова тот же, каким был десять лет назад. Пьяный смех, тупые шутки, девки в трусах, музыка, которая бьёт по ушам. Всё это казалось ненастоящим, декорацией.

Ева, её живот, её глаза — всплывали в памяти сквозь этот блеск и пошлость. Я чувствовал, как моё настоящее и то, во что меня пытаются втянуть друзья, плохо сочетаются. Но я молчал. Пусть будет вечер, пусть будет мальчишник. Пусть я ещё раз посмеюсь вместе с ними, пока это возможно. Надо черкануть ей что все хорошо. Пускай не переживает - и пускай сама отдохнёт там, с Полей.

Ильдарик, разомлев и заведя руки за спинку стула, посмотрел на меня тем самым взглядом, от которого становится не по себе. Знающим. Наглым.

— Приват?

Я хотел отказаться. Серьёзно. В горле стоял ком от Петра самогона и предчувствия полного хаоса. Но глянул на них: Ильдарик с горящими, как у маньяка, глазами; Санёк и Миха, оживившиеся при слове «сиськи»; Пётр, который вдруг перестал бубнить про коров и насторожился, будто почуял халявную пьянку. Сопротивляться было бесполезно. Как попытка остановить лавину невнятной логикой.

— Надо черкануть Еве... — снова тупо стукнуло в висках. Я достал телефон. Экран плавал перед глазами. «Всё ок. Не грузись. Отдыхай с Полей».

Отправил. Не знаю, дойдёт ли. Не знаю, поверит ли. Заряд был на нуле, связь – одна палочка. Как и моя вера в этот вечер. Я поставил стакан и поднялся. «В сортир», — бросил в общий гул, не глядя ни на кого. Мне нужно было просто побыть одному. Хотя бы минуту. Чтобы не заорать. Или не сломать чью-нибудь пьяную рожу.

Глава 28

Ева:

Солнце прокралось в комнату, разбудив меня ласковым лучом. Вчера Полина, уговорила меня остаться, чтобы сегодня мы отправляемся на поиски того самого, единственного свадебного платья для меня. Впереди ворох приятных хлопот, но усталость все сильнее сковывает меня. Наверное, это беременность и тревога за Леона дают о себе знать. Он так и не объявился со вчерашнего вечера. Я стараюсь гнать дурные мысли прочь, убеждая себя, что мальчишник удался на славу и сейчас он просто безмятежно спит у нас дома.

Скинув с себя остатки сна, я побрела в ванную, надеясь, что прохладный душ поможет взбодриться. В зеркале на меня смотрела слегка опухшая женщина с темными кругами под глазами.

— Ничего, это все поправимо. — прошептала я себе, включая воду. Мысли снова вернулись к Леону. Почему не позвонил?

Закончив с водными процедурами, я накинула легкий халатик и отправилась на кухню. Полина уже вовсю хлопотала у плиты, напевая что-то веселое.

— Доброе утро, соня! — воскликнула она, заметив меня. — Я тут тебе завтрак приготовила, чтобы ты была полна сил для сегодняшних поисков!

Запах свежих блинчиков с ягодами заставил мой желудок радостно заурчать.

Пока мы завтракали, я старалась казаться беззаботной и счастливой, но тревога за Леона продолжала грызть меня изнутри. Я достала телефон и набрала его номер. Гудки шли, но он не отвечал.

— Может, ему просто нужно выспаться? — предположила Полина, видя мое беспокойство. — Мальчишники обычно заканчиваются поздно и бурно.

Я с трудом заставила себя улыбнуться и отложить телефон. Полина была права, не стоит накручивать себя раньше времени. Сегодняшний день должен быть посвящен выбору свадебного платья, и я не позволю тревоге испортить его. Собравшись с духом, решила насладиться моментом и довериться судьбе. Что будет, то будет.

После завтрака мы отправились в свадебный салон. Роскошные платья, словно облака из кружева и шелка, манили меня своими бликами. Полина с энтузиазмом перебирала наряды, подбирая варианты для примерки. Я же, признаться, не могла полностью сосредоточиться на этом приятном занятии. В голове то и дело всплывал образ Леона, его улыбка, его голос.

Примеряя одно платье за другим, я старалась заглушить нарастающее беспокойство. Вот пышное, с длинным шлейфом, вот элегантное, облегающее фигуру. Но ни одно из них не вызывало того трепетного чувства, которое я ожидала испытать. Казалось, что-то важное отсутствует, как будто часть меня осталась где-то в другом месте.

Вскоре мы все же нашли подходящее платье, что сидит идеально.

Полина ахнула от восторга, увидев меня в нем.

— Вот оно! Идеально! Ты просто королева! — воскликнула она, не скрывая восхищения.

Я посмотрела в зеркало и должна признаться, платье действительно было великолепным. Нежное кружево, подчеркивающее линию плеч, струящийся шелк, плавно облегающий фигуру, и легкий шлейф, придающий образу воздушность. Но даже это не могло полностью развеять мою тревогу.

Мы оформили покупку и Полина предложила отметить это событие в кафе. Я согласилась, надеясь, что смена обстановки поможет мне отвлечься. За чашкой кофе я потянулась за телефоном, но не обнаружила его в сумочке. Видимо оставила в примерочной, когда снова набирала Леона.

Сердце екнуло. Не то чтобы телефон был безумно важен сам по себе, но в нем вся моя связь с Леоном. И если он звонил… Паника начала подкатывать волнами. Я извинилась перед Полиной и сославшись на забытый телефон, помчалась обратно в салон.

В примерочной царил приятный полумрак, пахло дорогими тканями и легким цветочным парфюмом. Моего телефона нигде не было. Я перерыла все уголки, заглянула под диванчик, спросила у консультантов. Безрезультатно. Чувство тревоги усилилось многократно, перерастая в почти осязаемый страх.

Вернувшись в кафе, я рассказала Полине о пропаже. Она попыталась меня успокоить, предположив, что телефон просто кто-то нашел и вернет позже. Но я уже не могла слышать ее слова. Все мои мысли были о Леоне. Где он? Что с ним? Почему не звонит?

Не допив чай, я резко встала.

— Прости, Полина, мне нужно ехать домой. Я не могу больше здесь находиться. — проговорила я, чувствуя, как к глазам подступают слезы. Полина, видя мое состояние, не стала спорить. Мы быстро расплатились и вышли на улицу.

Леон:

Я сидел, отгородившись от этого цирка стаканом виски. Дешевого, пахнущего химией. Отпивал маленькими глотками, но легче не становилось. Странная штука – дружба. Все мы тут: Ильдарик – столичный понторез, Санёк и Миха – раздолбаи с Патриков, Пётр – деревенский хам, я... я – тот, кто пытается вырваться из этого болота. У каждого своя жизнь, свои заботы, свои проблемы. Но стоит собраться в кучу, налить дешевого пойла и включить тупую музыку – и все мы снова семнадцатилетние дебилы. Пьяный смех, идиотские шутки про «сиськи-письки», девки в потрёпанных трусиках, музыка, бьющая по мозгам... Всё это казалось до жути фальшивым. Дешёвой декорацией для какого-то убогого спектакля под названием «Посмотри, как мы умеем веселиться!».

А в голове, сквозь этот блеск, шум и пошлость, пробивались мысли о Еве. Её теплый живот под моей ладонью. Её усталые, но такие родные глаза. Её тихий голос: «Ты же вернешься?». Я чувствовал, как моё настоящее – это она, этот комок будущего под её сердцем, наша хлипкая надежда на нормальную жизнь – и всё, что происходит здесь и сейчас, в этом вонючем клубе, существуют в параллельных вселенных. И они ядовито не сочетались. Грубое слово Петра, визг «девочек», ржание друзей – всё это било по нервам, как молотком. Но я молчал. Стиснув зубы. Глотая виски. Пусть будет этот странный вечер. Пусть будет этот мальчишник – последний акт моей холостой жизни. Пусть я ещё раз, как последний идиот, посмеюсь с ними над их тупыми шутками. Пока это ещё возможно. Пока я не ушел окончательно в другую жизнь, где нет места ни Ильдарику с его шампанским, ни Петру с его валенками, ни этой липкой сцене с уставшими женщинами.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ильдарик уже к тому моменту успел расстегнуть рубаху и устроить какой-то мини-караоке, подпевая девчонкам под фальшивую колонку. Пётр сидел, пялился на танцовщицу так, будто увидел инопланетянку, и всё пытался заговорить с официанткой, которая носила нам пиво.

— Сова, — Ильдарик хлопнул меня по плечу, — ты чё как тухлый? Тебе приват нужен. Отметим как положено.

— Да ну его, — отмахнулся я. — Мне и тут нормально.

— Да не, брат, это ж твой вечер, — загоготал он. — Женишься, потом всё, конец свободы. Сегодня надо, чтоб у тебя глаза вспыхнули.

Он махнул рукой бармену, и через пару минут рядом со мной оказалась девушка. Молодая, тонкая, с каким-то слишком внимательным взглядом, не характерным для местных «работниц сцены». Она села на колени, провела пальцами по моей шее. Я почувствовал холод внутри — не от её рук, от того, что всё это чужое, ненужное.

Она тогда подошла тихо, почти бесшумно. Села ко мне на колени, провела пальцами по шее и улыбнулась — устало, не по-детски.

— Расслабься, красавчик, — прошептала. — У тебя же сегодня праздник.

Я поднял глаза и всмотрелся. Она была молода, даже слишком. Слишком юное лицо, а в глазах — уже прожитые десятки лет. Такое не спрячешь и не притворишься. Груз опыта, как говорится.

Она танцевала для меня какое-то время, но без блеска, без огня. Не смотрела на меня, а мимо, будто её мысли были где-то очень далеко. И когда я мягко отстранил её руки, она не стала упрашивать. Просто кивнула, будто ей даже легче так.

Тогда я не придал значения. Просто отметил про себя: девчонка здесь не по своей воле.

— Расслабься, — шепнула она, — тебя ждёт долгий вечер.

Я попытался улыбнуться, но внутри сжалось. Перед глазами мелькнула Ева — её тёплое дыхание, её живот, её глаза, полные жизни.

— Не сегодня, — тихо сказал я и аккуратно снял руки девицы со своих плеч.

Она удивлённо подняла брови, но спорить не стала. Встала, кинула взгляд на Ильдарика. Тот скривился:

— Ну ты вообще святой. Зачем тогда сюда ехал?

Пётр заржал, разлил на стол пиво, и тут началась первая неприятность. За соседним столом компания местных, крепкие такие, коротко стриженные, с золотыми цепями. Один из них заметил, как пиво Петра плеснуло на их сиденье. Поднялся, подошёл, уставился прямо на нас.

— Чё, москвичи, охренели? — спросил он, и в голосе не было ни капли шутки.

Я сразу понял: запахло проблемой. В этом месте любое неверное слово могло закончиться дракой, а драка — больницей или чем похуже.

Ильдарик, конечно, не сдержался:

— Мужик, ну извини. Наливаю тебе ещё, садись.

Но взгляд у того оставался тяжёлый. Девицы вокруг вдруг как-то стихли, музыка будто ушла на второй план. В воздухе висело напряжение.Я впервые за вечер почувствовал: мальчишник может обернуться вовсе не праздником, а началом чего-то совсем другого.

Тишина была такая, что слышно стало, как скрипит сцена под каблуками танцовщицы. Мужик с золотой цепью нависал над нашим столом, и мне всё яснее становилось — мирный разговор тут не выйдет.

— Ты мне водкой не затыкай, — сказал он, глядя прямо на Ильдарика. — Извиняться будешь как положено.

Ильдарик ухмыльнулся. Никогда он не умел держать язык за зубами.

— Слушай, брат, да расслабься ты. Мы тут свадьбу отмечаем, мальчишник. Ты ж не хочешь, чтоб невеста осталась вдовой, а?

Я едва не выругался. Эти слова прозвучали как вызов.

У мужика на лице мелькнула ухмылка, но недобрая. Он схватил стакан с нашего стола и плеснул содержимое прямо на Ильдарика.

— Вот так расслабляться умеешь?

Стул скрипнул, и Ильдар вскочил, оттолкнув его. Пётр, как назло, тоже встал, хотя я мысленно молился, чтоб он сидел тихо. Но нет — сосед решил «поддержать своих».

Всё случилось мгновенно: кулак мужика со звоном врезался в бокал, тот разлетелся, осколки сыпанули на стол. Ильдарик уже махнул ответку, попав в челюсть. Пётр зачем-то кинулся на второго из той компании, и завязалась свалка.

Я не хотел этого. Но когда почувствовал, что сзади меня кто-то хватает за плечо, рефлекс сработал сам — я развернулся и ударил. Кто-то рухнул на пол.

Девицы с визгом отскакивали, музыка оборвалась, охрана бросилась через зал. Но было поздно: три стола перевёрнуты, стулья летят, бутылки бьются. Крики, мат, кровь на губах Ильдарика, Пётр с расквашенным носом, но орёт, будто ему весело.

Я же бился до последнего неохотно, понимая: всё, черта пройдена. Мы не гости, мы теперь враги в этом месте. И кто-то за это предъявит счёт.

Когда охрана наконец растащила нас, в зале стояла тишина, тяжёлая, как дым. Мы все были взъерошенные, пьяные, с синяками. Мужики с цепями тоже, но в их взглядах читалось — они так просто не отстанут.

Охранник сказал сухо:

— Вон отсюда. И молитесь, чтоб больше сюда не вернулись.

Мы вывалились на улицу, в ночной холод. Где-то вдали ухала сова, пахло перегаром и порохом драки. Я стоял, держась за рёбра, и думал: началось. Всё только начинается. Пьяные, взлохмаченные, со сбитыми костяшками. В голове гул, в сердце — пустота. Друзья пытались шутить, но я чувствовал, что всё это плохо кончится. В глазах у тех, с золотыми цепями, было слишком много ненависти.

Утро встретило нас серым небом и похмельем. Мы собрались в местной забегаловке перекусить, когда в зал ворвался парень из клуба, лицо белое, как бумага.

— Там… там девку нашли. В сортире… без головы!

Я сначала не понял. Смотрел на него, пока слова не сложились в картинку. Девку. В сортире. Без головы.

Мы бросились обратно. У входа в клуб уже стояли менты, лента, толпа. Изнутри тянуло таким запахом, что рвало даже самых закалённых. Я поймал обрывки чужих фраз:

— Господи, да у неё головы нет…

— Прямо в туалете, за унитазом…

— Молодая же, лет двадцать…

И тут меня пронзило. Я знал, кто это. Та самая, что вчера сидела у меня на коленях, пыталась улыбнуться и шептала: «Расслабься, красавчик».

Я смотрел на толпу, на охранников, на следователей — и понимал: всё это теперь не просто пьянка. Мы уже внутри какой-то чужой игры, грязной и страшной. И выхода из неё не будет.

Вдруг из-за спины ментовской машины вышел тот самый мужик с золотой цепью. Лицо его было спокойным, синяк под глазом лишь добавлял ему свирепости. Он не смотрел на место преступления. Он смотрел прямо на меня. И медленно, очень медленно, провел пальцем поперек горла. Не угрожающе. Скорее, констатируя факт. Мол, вот что бывает с теми, кто лезет не в свое дело. Потом он развернулся,сел в дорогой внедорожник, припаркованный в тени, и уехал. Ни один мент даже не повернул голову в его сторону. Ледяной комок страха сдавил мне горло.Это была не бытовая драка. Это было показательное выступление. И я, сам того не ведая, стал его главным действующим лицом.

И тут в кармане завибрировал телефон. Я машинально сунул руку внутрь, ожидая увидеть спам. Но на экране горело имя, от которого кровь застыла в жилах. ЕВА. Сердце упало в пятки.Она? Сейчас? После всего этого? Я поднес трубку к уху, и прежде чем я успел выдохнуть, в ней раздался не ее голос. Тот самый низкий, нарочито медлительный голос, который я уже слышал ранее.

—Леон? — произнес он, и в его интонации слышалось удовольствие. — Красиво все устроили. Жаль девочку. Наивная была. Думала, что может просто уйти.

Я онемел,не в силах издать ни звука, глядя вслед удаляющемуся внедорожнику.

—Не переживай, — продолжил голос. — Мы уже выслали твоей невесте... сувенир. Чтобы знала, с кем связывается. Поспеши, а то не застанешь её в том же настроении.

Щелчок.Гудки. Я замер,смотря на окровавленный клуб, на равнодушные лица ментов, на пустующее место, где только что стояла та машина. Самый страшный кошмар стал реальностью. Они не просто играли со мной. Они вышли на Еву. И теперь я точно знал — это война.

Глава 29

Леон:

Этот сучонок решил меня подставить. Я понял это сразу, ещё в баре, когда его глаза скользнули по мне слишком легко, будто ничего не значат. Улыбка — пустая, неестественная. Так улыбаются, когда в кармане уже лежит нож для тебя.

Воздух после мальчишника тяжёлый, перегретый, воняет спиртом и потом. Голова гудит, но ясность приходит быстрее, чем похмелье. Я иду по улице и считаю шаги. Надо добраться домой раньше Евы. Любой ценой.

Если она откроет дверь первой — всё кончено. Она увидит то, что должен увидеть я. Она поверит бумажке, фотографии, следу. Уверует, потому что ей нужна хоть малейшая причина отвернуться. А он ей эту причину дал.

Я стоял, сжимая телефон так, что пластик жал ладонь до боли. Мир вокруг будто исчез: ни менты, ни охрана, ни мои дружки с опухшими рожами. Только гудки в трубке и голос, застрявший в голове, как осколок стекла: «Мы уже выслали твоей невесте… сувенир».

Я выдохнул, но воздуха не хватило. Грудь будто связали колючей проволокой. Сувенир. Для Евы.

— Чёрт… — прошептал я, но слова утонули в шуме улицы.

Я рванулся вперёд, почти бегом, не разбирая дороги. Ильдарик пытался что-то крикнуть, Пётр схватил за рукав:

— Ты куда, Леон?!

Я дёрнул руку, чуть не сломав ему пальцы.

— Домой. — Голос звучал чужим, хриплым. — К Еве.

Я бежал, как зверь, которого загнали в капкан. Такси ловилось с трудом, руки дрожали, когда открывал дверцу. Водитель что-то спросил, но я рявкнул адрес и уставился в окно. Серый город мелькал в отблесках фонарей, машины скользили мимо, лица прохожих казались одинаково пустыми. А у меня в голове билось одно: «Они тронули её. Они уже рядом».

В груди поднималась волна ярости, но под ней сидел липкий страх. Я вспомнил мёртвую девчонку в туалете клуба. Её глаза. Нет, её отсутствие глаз — потому что головы не было. И понял: с ними шуток нет. Это не уличная драка и не понты. Это война без правил. Телефон в кармане снова завибрировал. Я выхватил, сердце прыгнуло — ЕВА? Но на экране высветился неизвестный номер. Ответил.

— Ты едешь? — тот же голос, спокойный, даже ленивый. — Молодец. Но учти, Леон, если дернёшься не туда — невеста останется одна. Ты понял? В морозилку загляни, там для холодца тебе ингредиенты.

— Убью тебя, сука, — выдохнул я, и зубы заныли от того, как сильно я сжал челюсть.

Смех. Глухой, короткий.

— Не горячись. Мы ведь только начали.

Щелчок. Тишина.

Я отбросил телефон на сиденье и закрыл глаза. Казалось, что город давит на виски, улицы сужаются в коридоры, фонари светят, как прожекторы на допросе. Таксист что-то бормотал себе под нос, но я не слышал. В голове бился один образ — Ева, бледная, испуганная, одна дома. А может, уже не одна.

Я достал из внутреннего кармана нож — привычка, от которой давно пытался избавиться. Клинок холодный, как сама ночь. Пусть попробуют. Пусть сунутся к ней. Я им глотки перегрызу.

Машина резко свернула к нашему двору. Я вывалился из салона, сунул деньги водителю и почти бегом понёсся к подъезду. Сердце стучало так, что заглушало шаги. Каждая тень, каждая фигура во дворе казалась засада.

Отворив калитку, я уже знал: за этой дверью меня ждёт правда. Та, от которой не спрятаться. И я должен успеть.

Дверь дома дрожала под моим кулаком, пока я лихорадочно шарил ключами. Замочная скважина будто издевалась, не пуская меня внутрь. Сердце колотилось так, что я уже не слышал ни собственное дыхание, ни шум подъезда.

Наконец замок щёлкнул. Я ввалился внутрь, хлопнул дверью, обернулся — пустота. Коридор в полумраке, запах нашего дома — привычный, тёплый, но сегодня он казался чужим.

— Ева! — крикнул я.

Ответа не было.

— Ева! — голос сорвался.

Тишина. Только гул в ушах. Я шагнул в спальню. Кровать заправлена. Но на подушке лежал конверт. Белый, аккуратный. Мой мозг сразу заорал: не трогай, но руки уже тянулись. Внутри оказался небольшой свёрток, плотно обмотанный тканью. Я разорвал её, и в нос ударил сладковато-железный запах. Кровь. Много крови. Кухня. Теперь кухня. Он что то трепался про морозильник. Срочно, бегом!

На кухне — чисто. Тарелки на столе, кружка с недопитым чаем. Она была здесь. Недавно. Открываю холодильник. Точняк, свёрток. Что там. Проклятье! Голова. Голова той самой стриптизерши. Суки! Стеклянные, ничего не видящие глаза. Синие губы. И этот запах. Сладковатый, медный, смертельный.

«Ева. Где Ева?»

Мысль, острая как лезвие, пронзила туман паники. Они прислали мне «сувенир». Но где она сама? Мёртвая? Живая? Спрятанная?

Я поднялся, пошатываясь, и рванулся в спальню, в гостиную, в ванную. Пусто. Везде идеальный порядок. Слишком идеальный. Ни следов борьбы, ни капли крови. Только этот проклятый конверт.

Телефон. Надо звонить. Ильдарику, Петру, всем. Объявить войну. Сжечь весь этот гребаный Мелихово. Но сперва надо спрятать голову. Куда? Чердак, сарай? Чердак. Позже переправу, на крайняк закопаю. Нет улики - нет состава. Я не знаю что мне делать. Надо решать.

Я закрыл холодильник, медленно выдохнул. Сердце всё ещё грохотало, но я заставил его утихнуть. Паника — роскошь, которую я себе позволить не могу.

Голова. Чужая, мёртвая, липкая. Надо спрятать. Потом думать. Потом мстить. Я взял плотный пакет, два слоя. Аккуратно, чтобы ни капли. Холодный затылок скользнул по пальцам, как кусок льда. Засунул внутрь, завязал, ещё раз обмотал тканью.

Чердак. Самое тихое место. Никто туда не лезет. Поднялся по скрипучей лестнице, каждую ступень чувствуя, будто она орёт на весь дом. Нашёл угол, под старыми коробками. Засыпал тряпьём, сверху — пыльные журналы, какой-то хлам. Чёрная метка для меня одного.

Спустился вниз. Вымыл руки. Слишком долго, с мылом, до скрежета кожи. Смотрел, как розовые струйки утекают в раковину. Зеркало. Моё лицо. Красные глаза, челюсти сведены. Надо успокоиться. Всё под контролем. Они хотели напугать. Получилось. Но я не дам им победы.

Я сел на кухне. Чай Евы ещё не остыл. Она пила его утром. Я глотнул — холодный, горький. И это помогло. Вернуло в реальность. Сейчас главное — порядок. В доме — идеальная чистота. Улики спрятаны. Я спокоен. Пусть думают, что загнали меня в угол. На самом деле это они уже в моей ловушке.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ева:

Мы забрались в машину Полины, и всю дорогу она безуспешно пыталась унять мою дрожь. Когда мы затормозили у моего дома, я заметила распахнутые настежь двери. Сердце бешено заколотилось, еще до того, как я успела выскочить из машины. Ворвавшись в дом, почувствовала, как оно замирает в груди, когда вижу руки Леона в крови.

Вцепившись в него, я обняла так крепко, что костяшки пальцев побелели. В голове уже клубился хаос домыслов и страхов, рожденных тревогой.

— Что случилось? Откуда эти ушибы и кровь на руках? — вопросы градом обрушились на меня, стоило лишь отстраниться. Дрожь била, как в лихорадке.

— Все в порядке. Какой же мальчишник обходится без потасовки?! — попытался успокоить Леон, натянув подобие улыбки. Но фальшь резала глаза, словно стекло. Я чувствовала, что он что-то скрывает.

— Красавец, ничего не скажешь. — усмехнулась Полина, входя в комнату и кивнув на разбитое лицо Леона.

— А то. — парировал он, криво усмехнувшись в ответ.

Я лишь устало покачала головой и побрела в спальню. Нужно хоть немного передохнуть. Каждая клеточка тела ныла, а поясницу будто отрывало от позвоночника.

— Ева, я поеду. — Полина вошла с моим свадебным платьем, бережно упакованным в чехол, и повесила его в шкаф. У меня же не было сил даже приподняться с подушки.

— Спасибо тебе за все. — прошептала я, искренне благодаря подругу. Без нее я бы точно не справилась. Она всегда приходила на помощь.

— Не стоит благодарности. Знай, я всегда рядом. — Полина подошла и ободряюще сжала мою ладонь, а затем вышла из комнаты. Ей предстояла долгая дорога до города.

Оставшись одна, я уставилась в потолок, пытаясь унять нарастающую тревогу. Слова Леона не убедили, наоборот, только подлили масла в огонь сомнений. Интуиция кричала, что что-то не так, что он что-то утаивает. Эта фальшивая улыбка, кровь на руках… Слишком много несостыковок для обычной мальчишеской потасовки.

Я поднялась с кровати, чувствуя, как тело протестует против любого движения, но я вышла из спальни. Леон сидел на диване, безучастно глядя в одну точку. В его глазах читалась усталость и какая-то обреченность. Я села рядом, стараясь говорить спокойно, хотя внутри бушевал ураган.

— Леон, пожалуйста, скажи мне правду. Что произошло? Я вижу, что ты врешь, и это пугает меня еще больше. Мы ведь вместе, мы должны доверять друг другу.

Он молчал, словно не слышал моих слов. Лишь сильнее сжал кулаки, так что костяшки побелели еще больше. В комнате повисла напряженная тишина, нарушаемая лишь моим учащенным дыханием.

Наконец, его взгляд, сосредоточенный и глубокий, встретился с моим.

— Ничего не произошло, милая. Тебе не о чем беспокоиться. В тебе зреет наше продолжение, и я не хочу, чтобы ты волновалась. Всё будет хорошо. — произнес он тихо, кладя ладонь на мой живот.

И в этот самый момент внутри меня что-то трепетно зашевелилось. Словно крохотная рыбка коснулась плавником стенок.

— Ты почувствовала? — спросил он с мальчишеским восторгом в глазах. Я лишь счастливо кивнула, а он, опустился с дивана на колени передо мной и прильнул головой к моему животу. И тут же получил в ответ еще пару робких, но таких долгожданных толчков.

Вся тревога, что терзала меня последние часы, словно растворилась под этим нежным прикосновением. Маленькое чудо, растущее внутри, заполнило собой все пространство, вытеснив страхи и сомнения. Слезы сами собой покатились из глаз, но это были слезы радости и облегчения. Я гладила его по голове, чувствуя, как тепло его дыхания согревает меня изнутри.

— Это правда? — прошептала я, боясь нарушить эту хрупкую идиллию.

Он поднял голову, и в его глазах я увидела искреннюю любовь и надежду.

— Да, любимая. Мы станем родителями. И я сделаю все, чтобы вы с малышом были счастливы.

Он снова прижался к моему животу, и я почувствовала, как он целует его сквозь одежду. В этот момент я поняла, что готова простить ему все. Даже эту ложь, которая, как я теперь верила, была продиктована лишь желанием защитить меня и нашего ребенка.

Но где-то глубоко внутри все еще оставался крошечный червь сомнения. Что-то не давало мне покоя. Интуиция подсказывала, что правда все-таки глубже, чем он показывает. Но сейчас, глядя на его счастливое лицо, я не могла заставить себя задавать вопросы. Решила отложить это на потом, когда мы оба будем готовы к честному разговору. Сейчас важнее было сохранить этот момент радости и близости.

Раздался стук в дверь. Мы с Леоном переглянулись — оба вздрогнули, но зря. Леон открыл… и остолбенел. На пороге стояла его мама — Элеонора Викторовна, сияющая, с огромным букетом белых роз. Рядом — Сеня. Живой, улыбающийся, в костюме, будто с чужой фотографии.

— Мам?.. — у Леона пересохло в горле. — Сеня? Ты… откуда, брат? Ты как вообще?..

— А что ты думал! — рассмеялся Сеня, и я впервые за долгое время услышала в его голосе ту самую старую теплоту. — На свадьбу приехали. Помогать будем!

Конец