Песок и шелк

Песок и шелк

Добро пожаловать.

Это сборник любовно-эротических историй, в которых главными героями являются восточные шейхи и девушка, которой они стали одержимы. Dark Romance в экзотических песках, где магия — в прикосновении к шелку, а спасение — в смирении гордого сердца.

Чувства темные, запретные, принуждение и откровенные сцены 18+.

И откроет этот сборник история "Песок и шелк".

Казим аль-Джарид, Повелитель Заракада, правит железной рукой, но внутри — вечная мерзлота. Ни сна, ни чувств, лишь сарказм и власть. Амина — простая ткачиха с опасным даром: ее пальцы вплетают сны в шелк.

Силой вырванная из привычной жизни, она становится его "игрушкой" — призванной развеять скуку ледяного дворца. Но ее простые сны о воде и тепле пробуждают в нем нечто забытое.

Страсть вспыхивает под звездами пустыни, но она отравлена ядом придворных интриг и его собственной гордыней. Чтобы спасти любовь и снять древнее проклятие, Шейху предстоит не завоевать, а сдаться. Отдать часть власти. Признать ее равной.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 1 Ткань из фантазий

Пыль. Она была повсюду в Квартале Ткачей – мельчайшая, золотисто-серая, вечная спутница солнца Заракада. Она оседала на глинобитных стенах узких улочек, мерцала в лучах, пробивавшихся сквозь решетчатые окна, и нежным налетом покрывала шелка, лежавшие в мастерской Амины. Но здесь, в ее маленьком царстве, пыль уступала место другим ощущениям.

Воздух был густым, пропитанным запахами: сладковатой сыростью неотбеленного шелка-сырца, терпким ароматом красителей из кореньев и ягод, едва уловимым маслянистым духом станка, смазанного накануне. И над всем этим – тишина, нарушаемая лишь ритмичным, гипнотическим

скрежет-тук, скрежет-тук

деревянных челноков и навоев.

Амина сидела на низком табурете, спина прямая, но не напряженная. Пальцы, тонкие и ловкие, летали над основой. Они

знали

шелк.

Знакомились с ним сначала кончиками, ощущая его температуру, влажность, степень натяжения. Грубый сырец – шершавый, требовательный, словно упрямый юноша. Гладкий, отбеленный чесуча – прохладный и послушный, как струя воды. Но любимцами Амины были окрашенные нити, особенно те, что шли на уток.

Сегодня это был шелк цвета ночи перед рассветом – глубокий индиго, отливающий фиолетовым. При прикосновении он казался почти живым, вибрирующим скрытым теплом, словно кожа под поцелуем лунного света.

Она ткала занавес для лавки старика Халима. Обычный узор – геометрические звезды. Но под пальцами Амины узор оживал, линии становились мягче, изгибы – плавнее, словно дышали. Она не задумывалась об этом. Это был поток. Ее руки двигались сами, а ум… ум был где-то на грани сна и яви.

Накануне она слышала, как соседский мальчишка, Али, восторженно рассказывал отцу о своем первом походе с караваном к Дальним Озерам. О бескрайних синих водах, в которых отражалось небо, о высоких птицах с криками, похожими на серебряный звон, о прохладном ветре, несущем запахи водорослей и свободы. Сон Али был ярким, как вспышка молнии в сухой сезон.

И теперь, пока пальцы Амины перебирали нити индиго и сливочно-белого шелка, в узоре начали проступать не только звезды. Между геометрическими линиями, как бы случайно, заструились волнистые линии – синие, белые, с проблесками серебряной нити, которую Амина добавила интуитивно.

Они складывались в отражение неба на воде. А в углу полотна, там, где по замыслу должна была быть просто точка, возник крошечный силуэт летящей птицы, вытканный с такой нежностью, что казалось, она вот-вот сорвется с ткани и взмоет вверх.

Амина вздохнула, не отрывая взгляда от станка. Она не видела птицу или воду осознанно. Она

чувствовала

их.

Чувствовала прохладу озера на своей коже, когда пальцы скользили по гладкому шелку. Чувствовала легкое головокружение от высоты, глядя на рождающийся узор.

Это было… приятно. Словно она погружала руки не в нити, а в чью-то теплую, светлую душу.

Ее собственное дыхание синхронизировалось с движением челнока, грудь поднималась и опускалась в такт работе, а на губах блуждала едва уловимая улыбка. Шелк под ее пальцами был не просто тканью; он был продолжением ее кожи, проводником чего-то невыразимо нежного и интимного.

Скрежет-тук. Скрежет-тук.

Внезапно ритм нарушился. Где-то за стеной послышались грубые голоса, лязг оружия, испуганный вскрик женщины.

Амина вздрогнула, пальцы замерли над основой. Сердце екнуло, предчувствуя беду. Приятное тепло, исходившее от ткани, сменилось ледяным предвестником.

Дверь в мастерскую с грохотом распахнулась, впустив ослепительный сноп пыльного солнечного света и трех человек в латах цвета песка, с эмблемой Солнца Заракада – скрещенных сабель над дюной – на нагрудниках.

Пыль, до этого тихая гостья, взметнулась вихрем, закрутилась в лучах света, осела на драгоценный индиго, на волосы Амины.

– Амина, дочь Фарида? – гаркнул старший из солдат, шагнув вперед.

Его голос был как скрежет камней, резко контрастируя с нежной симфонией станка. Он не ждал ответа, его глаза, маленькие и жесткие, как галька, скользнули по крошечной мастерской, по станку, по Амине, замершей на табурете.

Взгляд был оценивающим, лишенным всякого интереса к ней как к человеку. Она была предметом. Вещью.

– По высочайшему повелению Шейха Казима аль-Джарида, Повелителя Оазиса, Хранителя Песков! – Солдат выкрикнул титулы с привычной, но лишенной всякого почтения интонацией. – Проводится инспекция мастеров Квартала. Ты внесена в список обладателей «особых навыков». Собирайся. Тебе оказана честь служить во Дворце Солнца.

«Честь». Слово повисло в воздухе, тяжелое и лживое. Амина встала, ноги слегка подкашивались.

Она машинально вытерла руки о простую льняную юбку, пытаясь стряхнуть невидимую грязь от этого взгляда. Ее пальцы, только что ласкавшие шелк, дрожали.

– Я… я не понимаю, – прошептала она, голос едва слышным шелестом на фоне грубого дыхания солдат. – Я тку занавесы, покрывала… Ничего особенного… Мой отец…

– Отец твой платит налоги, и этого достаточно для него, – отрезал солдат. – А ты – идешь. Приказ Шейха не обсуждается. «Особые навыки» – значит, есть что-то, что приглянулось смотрителям. Быстро!

Он сделал шаг к станку. Его рука в грубой кожаной перчатке потянулась к незаконченному полотну с озером и птицей. Амина невольно вскрикнула, бросившись вперед, заслоняя работу.

– Не трогайте! Пожалуйста! Шелк… он нежный, грубые руки…

Солдат фыркнул, но руку отдернул. Не из уважения, а из брезгливости. Его взгляд скользнул по ее фигуре, задержавшись на открытой шее, на линии плеч, обрисованных тонкой тканью рубахи. Взгляд был не похотью, а скорее холодным любопытством, как к незнакомому животному. Оценка товара.

– Грубые руки? Во дворце, девчонка, научат тебя знать свое место и ценить прикосновение тех, кому ты будешь служить, – процедил он. – Теперь – вон! Без вещей. Там все предоставят. Или проявить «убедительность»?

Его товарищи, до сих пор молчавшие, сдвинулись, заблокировав дверь. Латы их лязгнули – резкий, неприятный звук после шелеста шелка. Амина почувствовала, как ее собственное тело напряглось, кожа под тонкой одеждой покрылась мурашками – но не от предвкушения, как минуту назад с шелком, а от животного страха и унижения.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она бросила последний взгляд на мастерскую. На станок, где застыл челнок в синей нити. На кусок индиго, сверкающий серебряной птицей – сон Али, пойманный и застывший в шелке. На свои пальцы, которые только что творили красоту, а теперь бессильно сжались в кулаки.

– Я… иду, – выдохнула она, голос предательски дрогнул.

Старший солдат кивнул, довольный. Он схватил ее за локоть выше локтя. Его пальцы в перчатке впились в мягкую ткань рубахи и плоть под ней.

Прикосновение было жестким, властным, лишенным всякой нежности.

Оно вырвало ее из мира знакомых запахов, привычных звуков станка, мира, где ее пальцы были волшебниками, а шелк – любовником.

Оно бросило ее в другой мир – мир приказа, силы и чужой, неумолимой воли.

Ее вытолкнули на улицу, в ослепительное солнце и облако золотой пыли. Дверь мастерской захлопнулась за спиной с глухим стуком.

Последнее, что она увидела внутри, прежде чем тьма поглотила интерьер, – был кусок ткани с озером и птицей, беззащитный под слоем пыли, поднятой солдатами. Птица, вытканная из снов, казалось, смотрела на нее с немым укором.

Солнце Заракада жгло кожу. Рука солдата, как кандалами, сжимала локоть. Дорога вела вверх, к сияющему на холме Дворцу Солнца, резиденции Шейха Казима аль-Джарида.

Амина шла, почти не чувствуя ног. Ее мир, сотканный из тишины, шелка и снов, остался позади. Впереди был только ослепительный, безжалостный блеск власти и неизвестность.

И лишь призрачное эхо прохлады шелка под пальцами напоминало о том, что было. О том, что отняли. Грубо. Насильно. Словно вырвали кусок самой ее души.

Глава 2 Дворец без снов

Холод. Это первое, что поразило Амину, когда тяжелые дворцовые ворота, украшенные чеканным солнцем, захлопнулись за ее спиной, отсекая пыльный жар и крики Квартала.

Холод не просто воздуха, хотя мраморные плиты под босыми ногами были ледяными даже сквозь тонкую ткань выданных ей дворцовых сандалий. Это был холод самой роскоши. Холод высоких сводов, терявшихся в полумраке, где золотые инкрустации мерцали, как далекие, равнодушные звезды. Холод безупречно гладких стен из молочного мрамора, отражавших ее испуганную фигуру в бесцветном платье служанки – жесткая замена ее собственной, пахнувшей красителями и солнцем одежды.

Ее провели по лабиринту коридоров слуги – безмолвные тени в одеждах цвета песка. Их шаги не оставляли звука на мягких коврах, сотканных, как ей показалось, из ночного неба и серебряных нитей.

Амина чувствовала на себе их быстрые, оценивающие взгляды – взгляды на вещь, доставленную с рынка. Она сжимала кулаки, пытаясь унять дрожь в коленях, и вспоминала тепло грубого шелка-сырца под пальцами, запах красильного котла, пыль, прилипшую к потному лбу. Здесь все было стерильно, безжизненно. Как гробница.

Ее привели не в покои и не в ткацкую мастерскую, как она наивно предполагала, а в огромный, залитый солнцем зал.

Солнце здесь было другим – не щедрым и всепроникающим, как в Квартале, а ослепительно-резким, выхватывающим из полумрака колонны, устремленные ввысь, как стволы каменных деревьев, и инкрустированный драгоценными камнями пол, по которому ступать казалось кощунством.

Воздух был напоен тонкими, чуждыми ароматами – что-то цветочное, пряное, древесное, смешанное с запахом воска и… пустоты.

В дальнем конце зала, на возвышении, под балдахином из тяжелого, затканного золотом шелка, восседал он. Шейх Казим аль-Джарид.

Амина замерла, как заяц перед удавом. Ее сердце колотилось так громко, что, казалось, эхо разнесет его стук по всему залу.

Повелитель был моложе, чем она представляла, глядя издали на его процессии. Может, чуть старше тридцати.

Лицо – совершенная работа скульптора: резкие скулы, прямой нос, чувственный рот, изогнутый в легкой, скучающей гримасе.

Темные, как ночь пустыни, волосы были гладко зачесаны назад, открывая высокий лоб.

Одежда – не кричащая, но невероятно дорогая: туника из черного шелка, отливавшего синевой, с тончайшей золотой вышивкой по вороту и манжетам, безупречные шаровары, мягкие сапоги из кожи, казавшейся темнее ночи.

Он полулежал на груде шелковых подушек, один локоть опирался на резной подлокотник трона из черного дерева. В длинных пальцах он лениво перебирал нити крупного нефритового чёток. Его глаза – темные, глубокие, как колодцы в безлунную ночь – скользнули по Амине. Быстро, без интереса. Как по пятну на мраморе.

Рядом с троном стоял сухопарый мужчина в темно-синих одеждах, с острым лицом и внимательным, как у ястреба, взглядом. Главный смотритель ткацких мастерских, Валид. Именно он, как выяснилось позже в коротком, унизительном допросе у него в кабинете, и был причиной ее появления здесь.

– Привели, мой Сиятельный Повелитель, – доложил Валид, склонив голову. Голос его был тихим, но резал слух, как тупое лезвие. – Ткачиха Амина, дочь Фарида, из Нижнего Квартала. Та самая.

Казим лениво поднял взгляд, остановив его на Амине. Его глаза были пусты. Ни гнева, ни любопытства, ни даже обычного человеческого интереса. Просто… глубина, лишенная дна. Как пропасть.

– "Та самая"? – Голос шейха был низким, бархатистым, но в нем звенела сталь и лед. Он растягивал слова, словно пробуя их на вкус и находя безвкусными. – Она? Эта… песчанка, засыпанная пылью? Ты уверен, Валид, что не перегрелся сегодня на солнце? Или налоги с квартала показались тебе слишком скучной темой, и ты решил развлечь меня сказками?

Амина почувствовала, как жар стыда заливает ее щеки, спускается к шее. Она стояла, опустив голову, но чувствовала каждую толику этого презрительного взгляда на своей коже. Он прожигал тонкую ткань платья, обнажая ее бедность, ее незначительность.

– Клянусь солнцем Заракада, мой Сиятельный Повелитель, – поспешил Валид. – Я лично проверял. У нее… необычный дар. Она ткет не просто узоры. Она ткет… сны.

Последнее слово он произнес шепотом, почти благоговейно. В зале воцарилась тишина, такая густая, что Амина услышала, как где-то далеко капает вода в фонтанчике.

Казим медленно приподнял бровь. Скука в его глазах чуть расступилась, уступив место мимолетному, холодному любопытству. Как ученый, рассматривающий редкого жука.

– Сны? – Он усмехнулся, коротко и беззвучно. Звук был похож на падение камешка в колодец. – Ах да, эти бесполезные картинки, которые мозг рисует по ночам. И что же, Валид? Ты привел мне…

ткачиху снов

? – Он произнес это словосочетание с такой язвительной интонацией, с таким откровенным сарказмом, что Амина невольно вздрогнула всем телом.

Мурашки побежали по спине, по рукам – острые, колючие. Страх? Да. Но что-то еще… Что-то похожее на укол возбуждения от этой опасной, режущей интонации. От самого звука его голоса, такого непохожего на все, что она слышала раньше.

"Моя ткачиха снов". Фраза прозвучала как приговор и как клеймо собственности.

– Она не просто повторяет сны, мой Сиятельный Повелитель, – настаивал Валид, явно нервничая. – Она их… воплощает. В шелке. Узоры оживают. Они… передают чувства. Вот, взгляните.

Он сделал шаг вперед и развернул небольшой сверток шелка, который держал в руках. Это был кусок ткани, вытканный Аминой несколько месяцев назад – покрывало для новорожденного в семье гончара.

На нем были изображены играющие котята. Но под пальцами Амины котята не были статичны. Они казались готовыми спрыгнуть с ткани, их шерстка переливалась оттенками серого и белого, а в огромных глазах светилась наивная, чистая радость. И глядя на них, невольно улыбался самый угрюмый человек.

Казим скользнул взглядом по ткани. Его лицо не дрогнуло.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Мило, – произнес он без тени эмоций. – Как дешевая вышивка на подушке служанки. И это должно меня развлечь, Валид? Ты обещал нечто экстраординарное. А привел девчонку, у которой руки чуть ловчее, чем у других. Разочарование.

Амину пронзила смесь отчаяния и странной обиды. Ее дар, ее сокровенная связь с шелком и снами, была названа… дешевой вышивкой? Она неосознанно сжала кулаки, ногти впились в ладони. Боль была реальной, ясной. В отличие от этой ледяной пустоты, исходившей от человека на троне.

– Но, мой Сиятельный Повелитель … – начал было Валид.

– Довольно, – Казим отрезал, махнув рукой. Четки в его пальцах звякнули. – Ты уже потратил мое время. Раз уж ты так уверен в ее «даре», пусть продемонстрирует его. Сейчас. Здесь. Мне скучно. – Он откинулся на подушки, его темные глаза снова устремились на Амину, но теперь в них горел вызов. Холодный, как лезвие ножа. – Ну же, моя

ткачиха снов

. Развей мою скуку. Сплети для меня сон. Что-нибудь… достойное Шейха Заракада. А не котят для плебеев.

Его слова обожгли. "Моя ткачиха снов". Снова. Унизительно. Собственнически.

Амина стояла, парализованная страхом. У нее не было станка! Не было нитей! Как? Что ей делать?

– Я… Мне нужен станок… Шелк… – прошептала она, голос сорвался.

Казим усмехнулся. Звук был похож на шипение песка, струящегося по камню.

– О, простите мою неучтивость, – язвительно протянул он. – Мы забыли орудия труда для нашей искусной мастерицы. Валид! Принеси… что-нибудь. Любой лоскут. Иголку с ниткой. Пусть ткет хоть на платке. – Его взгляд скользнул по ее фигуре, задержавшись на дрожащих руках, на вырезе платья у горла. – Или прямо на своей одежде. Если ее «дар» столь велик, материя не должна быть помехой, верно?

Ее кожа вспыхнула под этим взглядом, смесью стыда и чего-то необъяснимо щекотного. Мысль о том, что его взгляд скользит по ткани, прилегающей к ее телу, что он предлагает ей "ткать" прямо на ней… Это было непристойно. Унизительно. И от этого – мурашки по коже, уже не только от страха.

Валид поспешно сунул ей в руки небольшой лоскут плотного, гладкого шелка цвета слоновой кости и обычную иглу с длинной нитью – шелковой, но самой простой, без изысков.

Амина взяла лоскут дрожащими пальцами. Шелк был холодным и чужим под ее прикосновением.

Она поднесла иглу к ткани, но руки дрожали так, что она не могла даже вдеть нить. Воздух в зале стал густым, давящим.

Она чувствовала тяжелые взгляды немногих присутствующих придворных, спрятавшихся в тени колонн. Чувствовала ледяное ожидание шейха.

И больше всего – чувствовала

его

. Ту пустоту, что исходила от него волнами. Как будто вокруг него не было воздуха, а была безвоздушная, мертвая зона. Это было страшнее всего. Она привыкла чувствовать через шелк – тепло, радость, грусть, страх. Здесь… не было ничего. Абсолютное, всепоглощающее ничто. Это пугало до оцепенения и… завораживало. Как бездна.

Она сделала глубокий вдох, пытаясь успокоиться. Закрыла глаза на мгновение, отгоняя панику. Вспомнила запах родной мастерской, тепло станка, скрежет челнока.

Скрежет-тук. Скрежет-тук.

Ритм. Нужен ритм.

Она вдохнула еще раз, открыла глаза и, игнорируя иглу, прижала ладонь к гладкой поверхности шелка.

Кончики пальцев искали хоть какой-то отклик, хоть малейшую вибрацию жизни, сна, эмоции в этом холодном лоскуте. Но под пальцами была только гладкая, мертвая поверхность.

Ее взгляд невольно поднялся и встретился со взглядом Шейха.

Он наблюдал за ней с тем же скучающим любопытством, с каким наблюдал бы за неуклюжим танцем ящерицы.

В его темных глазах не было ни надежды, ни разочарования – только вечная, бездонная пустота. И эта пустота… она была магнитом. Ужасным и манящим. Что скрывалось на дне этих колодцев? Было ли там

что-то

? Или только вечный холод и тишина?

Повинуясь внезапному импульсу, отчаянной попытке достучаться, Амина не стала искать сон снаружи. Она обратилась внутрь себя. К своему собственному страху, к смятению, к острому, щемящему чувству потери, к этому леденящему столкновению с пустотой перед ней.

Она сосредоточилась на тактильных ощущениях: холод шелка под пальцами, холод мрамора под ногами, жгучий стыд на щеках, мурашки от его голоса. И она впустила это в ткань.

Ее пальцы, все еще дрожа, но уже с знакомой ловкостью, начали двигаться. Не вышивать узор, а водить по поверхности шелка, как бы разглаживая, поглаживая его. Но под ее прикосновениями гладкая поверхность начала… меняться.

Цвет слоновой кости стал глубже, холоднее, превращаясь в оттенок лунного света на льду. На ткани начали проступать не линии, а… ощущения.

Мерцающие, едва уловимые искорки страха, похожие на замерзшие слезы. Густые, темные завихрения смятения. И главное – огромная, всепоглощающая пустота в центре, вытканная не нитью, а самой

фактурой

ткани – она казалась впадиной, бездной, поглощающей свет, холодной и абсолютно безмолвной.

Это не был рисунок. Это был… слепок эмоции. Страха перед Пустотой.

Амина не видела, что творит. Она чувствовала. Чувствовала холод лоскута, усиливающийся под ее пальцами, чувствовала, как мурашки бегут по ее собственным рукам. Она вложила в шелк все, что ощущала здесь и сейчас: свой ужас и его ледяное ничто.

Она отдернула руку, словно обожглась. Лоскут лежал у нее на ладони. Он был другим. Холодным не на ощупь, а по самой своей сути. И этот холодный узор из страха и пустоты был безобразен. Жалок. Совершенно недостоин шейха.

Валид ахнул, глядя на преображенный лоскут. Казим наклонился вперед, впервые за весь разговор проявив искренний, неподдельный интерес. Его темные глаза, такие же пустые, как центр узора, пристально изучали ткань. Он протянул руку.

– Дай сюда.

Амина, замирая, подала ему лоскут.

Его длинные, ухоженные пальцы коснулись ткани. Он провел по поверхности, по темным завихрениям смятения, по искоркам страха, и наконец – по ледяной бездне в центре. Его лицо оставалось непроницаемым. Ничего. Ни тени чувства. Ни отвращения, ни удивления, ничего.

Он поднял глаза на Амину. В его взгляде не было ни гнева, ни насмешки. Было что-то другое. Оценка. Как будто он впервые увидел ее. Не как пыльную песчанку, а как… явление. Неприятное, но любопытное.

– Убого, – произнес он наконец, его бархатный голос был тише, но от этого только острее. Он бросил лоскут к ее ногам, как выброшенный мусор. – Ткань страха и… ничего. Как будто ты потрогала стену этой залы и перенесла ее холод на шелк.

Он откинулся на подушки, его глаза снова стали скучающими, но в их глубине что-то шевельнулось. Тень? Искра?

– Валид был прав лишь в одном, ткачиха. Ты умеешь делать шелк… мертвым. Совсем как здесь. – Он жестом очертил пространство вокруг себя. – Мое терпение иссякло. Убери ее. Пусть ткет ковры. Или подметает двор. Мне все равно. Но если я еще раз увижу этот жалкий «дар» без моего приказа…

Он не закончил, но угроза повисла в воздухе, холодная и неумолимая, как его дворец.

Ее схватили под руки те же безмолвные слуги. Амина не сопротивлялась. Она смотрела на брошенный у ее ног лоскут – слепок ее ужаса и его пустоты. И на его пальцы, которые только что касались ткани, в которую она вложила частицу своей души. Он ничего не почувствовал. Ничего.

Но в том, как он смотрел на нее в последний миг, была не только скука. Было… внимание. Опасное, как взгляд хищника, приметившего необычную добычу.

Ее увели из зала. Холод мрамора снова проник в босые ноги. Но теперь внутри нее тоже горел лед – стыда, страха и странного, тревожного возбуждения от встречи с бездной, которая звалась Казимом аль-Джаридом. И от звука его голоса, который, казалось, навсегда врезался в ее кожу: "

Моя ткачиха снов

".

Продолжим завтра, моя муза будет благодарна за ваши лайки. Добавляйте книгу в библиотеку, чтобы не потерять и подпишитесь на автора, чтобы узнавать о выходе новинок.

Глава 3 Первые стежки истины

Тишина Дворца Солнца ночью была иной.

Днем она была холодной, торжественной, подавляющей. Ночью же она становилась… живой.

Шепотом скрипели древние балки, по мраморным коридорам эхом отдавались шаги редких стражников, а из садов доносился навязчивый стрекот цикад и далекий, тоскливый вой шакала где-то в песках за стенами.

Эта ночная симфония лишь подчеркивала гнетущую тишину в маленькой, отведенной Амине комнатке при дворцовой ткацкой мастерской.

Комната была каменным мешком с одним высоким, решетчатым окном. Ни ковров, ни роскоши – голые стены, узкая койка, простой стол и стул.

И станок.

Не ее родной, знакомый до последней зазубрины, а чужой, более массивный, пахнущий чужим потом и чужими нитями.

Амина сидела на табурете перед ним, но не ткала. Руки ее лежали на коленях, сжатые в кулаки. В ушах все еще звенел ледяной голос Шейха:

«Убого… Убери ее… Пусть ткет ковры. Или подметает двор»

.

Валид, униженный провалом своего «подарка», срывал злость на ней косвенно, поручая самую грубую работу: сортировку жесткого шелка-сырца, чистку забитых красильных котлов, бесконечное наматывание нитей на шпули.

Ее пальцы, привыкшие к тонкой магии узоров, грубели, покрывались заусенцами. Каждый вечер она падала на жесткую койку, ощущая запах чужих красителей и пыль, въевшуюся в кожу, и молилась о забвении. Но сны не приходили. Только пустота, похожая на ту, что была в глазах Шейха. И страх.

Прошло несколько дней. Амина уже начала верить, что ее участь – быть невидимой служанкой в этом ледяном великолепии, пока однажды глубокой ночью дверь ее комнаты не открылась без стука.

В проеме, освещенный тусклым светом масляной лампы в руке безмолвного слуги, стоял он. Шейх Казим-аль-Джарид.

Он был без парадного облачения – в длинном, темном халате из струящегося шелка, накинутом на плечи поверх просторных шаровар и рубахи. Волосы были слегка растрепаны, на лице – не скука, а что-то иное. Напряженная усталость? Раздражение?

Его глаза, такие же темные и пустые, как всегда, казались еще глубже, впалыми в полумраке. Он выглядел… изможденным. Как человек, который не спал вечность и уже забыл, что это такое.

Амина вскочила со стула, сердце бешено заколотилось, готовое вырваться из груди. Она прижалась спиной к холодной стене, инстинктивно пытаясь стать меньше, незаметнее.

– М-мой С-сиятельный Повелитель? – прошептала она, голос предательски дрожал.

Казим вошел, не удостоив ее взглядом. Его взгляд скользнул по комнате, по простому станку, по ее дрожащей фигуре в грубом рабочем платье. На его лице мелькнула гримаса брезгливости или просто глубокого неудовольствия.

– Тишина, – отрезал он, его бархатный голос звучал хрипло, как наждак по камню. – Эта проклятая тишина. Она сводит с ума.

Он говорил не столько ей, сколько в пространство. Амина замерла, не смея дышать. Он прошелся по маленькой комнате, его движения были резкими, нервическими. Он остановился у окна, глядя в черную пустоту ночи за решеткой. Спина его, прямая и властная даже в простой одежде, казалась воплощением сдерживаемого раздражения.

– Они шепчутся, – произнес он вдруг, обернувшись. Его глаза, наконец, устремились на нее, впиваясь, как кинжалы. – Придворные. Слуги. Даже стены, кажется. Шепчутся о делах, об интригах, о глупостях. Но я… я не слышу их. Слышу только эту… пустоту. Внутри. – Он ударил себя кулаком в грудь, резко, безжалостно. – Белый шум небытия. Это твой «подарок», ткачиха? После того жалкого лоскута?

Амина потупила взгляд, чувствуя, как жар стыда снова заливает лицо. Она не знала, что ответить. Ее дар не был оружием. Он был… отражением.

Казим тяжело вздохнул, звук вышел из его груди, как стон. Он подошел к станку, провел рукой по холодному дереву рамы. Движение было небрежным, но Амина заметила, как его длинные пальцы слегка сжались, будто пытаясь вцепиться во что-то осязаемое.

– Валид, дурак, был прав лишь в одном, – сказал он тише, его взгляд блуждал где-то над ее головой. – Шелк… тот, что ты сделала тогда… он был мертвым. Совсем как здесь. Совсем как я. – Он замолчал, и в тишине комнаты его дыхание казалось громким, прерывистым. – Но даже мертвый шелк… он был

чем-то

. Больше, чем эта проклятая тишина.

Он резко повернулся к ней, и в его пустых глазах вспыхнул холодный, требовательный огонек.

– Ты будешь ткать. Каждую ночь. Для меня. – Это был не просьба. Это был приказ, брошенный с высоты его абсолютной власти. – Ты будешь сидеть здесь и ткать то, что я прикажу. Ты будешь заполнять эту тишину… чем-то. Даже если это будет вой шакала или скрежет камней. Но ты будешь ткать. Мои сны. Точнее, то, что должно ими быть. Твоя жалкая жизнь здесь зависит от того, насколько хорошо ты сможешь заткнуть эту пустоту шелком.

Амина почувствовала, как земля уходит из-под ног. Каждую ночь? В его присутствии? Ткать его несуществующие сны? Это было безумием. Пыткой. Но слово «жизнь», брошенное с такой ледяной небрежностью, не оставляло выбора. Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

Так начались их ночи.

На следующую ночь он пришел снова. И на следующую. Всегда глубоко за полночь, когда дворец погружался в самый глубокий, самый ненавистный ему сон, которого он был лишен.

Он не садился. Он стоял в тени, у стены или у окна, сливаясь с полумраком, как недобрая тень.

Иногда он расстилал на каменном полу роскошный ковер и ложился на него, уставившись в потолок, обложившись шелковыми подушками, которые казались насмешкой над аскетизмом ее комнаты.

Он не разговаривал. Он просто… присутствовал. Его молчаливая фигура, его дыхание, его сама

пустота

заполняли маленькое пространство, давя на Амину тяжелее любого груза.

Она садилась за станок. Руки дрожали. Перед ней лежали нити – лучшие, какие только можно было найти во дворце: мягкий шелк цвета лунного света, серебристые нити, тончайшая пряжа цвета ночного неба. Роскошь, о которой она не смела мечтать. Но под ее пальцами они были мертвы. Холодны. Как он.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Тки, – доносился из темноты его голос. Тихий, но неумолимый. – Тки сон шейха. О власти. О завоеваниях. О… – он делал паузу, словно ища слово, – о чем-нибудь.

Амина пыталась. Она концентрировалась на нем, на его фигуре в тени, на исходящей от него леденящей пустоте. Она пыталась представить его спящим, являющим что-то величественное. Но все, что приходило, было мраком. Холодом. Бездной.

Она водила пальцами по основе, подбирала нити, но узор не складывался. Ткань под челноком оставалась гладкой, безжизненной, лишь с редкими, неуклюжими стежками страха.

Она чувствовала его взгляд на своей спине – тяжелый, оценивающий, полный презрительного ожидания. Каждая неудача казалась личным поражением, каплей яда в море ее страха.

– Бесполезно, – слышала она его ледяной шепот из темноты. – Ты так же пуста, как и я, ткачиха? Или просто глупа?

Отчаяние сжимало ей горло. Слезы жгли глаза, но она не позволяла им упасть. Показать слабость перед ним? Никогда.

Однажды ночью, после особенно резкой, саркастичной ремарки о ее «искусстве создания белых пятен», Амина сломалась. Не внешне – ее спина оставалась прямой, руки продолжали механически двигать челноком. Но внутри что-то оборвалось. Она больше не могла пытаться проникнуть в его пустоту. Это было как пытаться ткать из воздуха.

Она закрыла глаза. Забыла о нем. Забыла о страхе, о дворце, о холодном мраморе под ногами.

Она унеслась мыслями домой.

В свою маленькую мастерскую, наполненную запахом сырца и красителей. В теплые лучи солнца, пробивавшиеся сквозь решетку. Но больше всего – к воде. К прохладной, живительной воде. Мечте всех жителей пустыни.

Она представила маленький оазис, который видела лишь раз в детстве, во время поездки с отцом. Небольшое озерцо, окруженное пальмами. Изумрудную воду, такую прозрачную, что виден каждый камешек на дне.

Мерцание солнца на ряби. Прохладу, исходящую от поверхности, окутывающую кожу как шелковое покрывало. Шелест листьев пальм на ветру – нежнее шепота шелка. И тишину. Но не мертвую тишину дворца, а живую, наполненную пением невидимых птиц и жужжанием насекомых. Тишину покоя, безопасности… тепла.

Ее пальцы, будто обретя собственную волю, ожили.

Они потянулись не к холодным серебристым нитям, а к мягкому шелку цвета молодой листвы и теплого песка. И к голубому – не темному, как ночь, а светлому, лазурному, как небо в зените. Челнок заскользил быстрее, увереннее.

Скрежет-тук, скрежет-тук.

Ритм сменился, стал плавным, убаюкивающим.

Она не вышивала конкретные формы. Она ткала ощущения. Плавные переходы цвета от голубого к изумрудному – как глубина воды. Вкрапления золотистых нитей – как солнечные блики. Легкие, воздушные петельки из белого шелка – как пену на мелководье или облака, отражающиеся в глади. И фон – теплый, песочный, дышащий сухим теплом и покоем.

Она погрузилась в этот сон наяву. Вожделенную прохладу воды она чувствовала кожей ладоней, скользящих по гладкой основе. Тепло солнца – на щеках.

Ее дыхание стало глубже, ровнее. На губах, впервые за долгие дни, дрогнуло подобие улыбки. Она забыла о Шейхе. Она была у своего озера, ткала его не для него, а для себя. Для спасения своей души от его ледяного дворца.

Она не видела, как Казим поднялся с ковра. Не видела, как он бесшумно подошел к станку, остановившись в двух шагах. Его тень упала на станок, но она была слишком погружена в свой сон, чтобы заметить. Он смотрел не на ткань – хотя его взгляд скользнул по рождающемуся узору тепла и воды – а на ее руки.

Руки Амины танцевали. Тонкие, но сильные запястья. Пальцы, летающие над нитями с невероятной ловкостью и нежностью одновременно. Они ласкали шелк, направляли челнок, подбирали нужный оттенок с интуитивной точностью. Они были живыми, выразительными, полными грации и… силы. Совершенно непохожими на дрожащие руки испуганной песчанки, которую он видел в тронном зале.

В лунном свете, падавшем из окна, ее кожа на тыльной стороне ладоней казалась почти прозрачной, а движения – гипнотическими. Он смотрел, завороженный этим немым танцем, этим проявлением жизни, столь контрастирующей с его внутренней мертвечиной.

Внезапно нить запуталась. Амина вздрогнула, вырванная из своего сна, и вскрикнула тихо, когда тонкая шелковая нить лопнула под ее нервным движением. Она замерла, осознав его близость.

Его присутствие ощущалось физически – как волна холода, накатившая на ее маленький оазис тепла. Страх вернулся мгновенно, сковывая движения. Она потянулась к оборванному концу нити дрожащими пальцами.

– Неуклюже, – прозвучал его голос прямо над ней. Близко. Без привычной язвительности, но все таким же холодным. – Даже в своих собственных фантазиях ты не можешь избежать ошибок, ткачиха?

Прежде чем она успела отдернуть руку, его пальцы – длинные, ухоженные, прохладные – протянулись вперед. Не к ее руке. К запутавшемуся клубку нитей у основы.

Он ловко подцепил оборванный конец, его мизинец едва коснулся ее указательного пальца, когда он протягивал ей нить.

Контакт длился меньше мгновения. Мимолетное прикосновение кожи к коже. Но для Амины оно было как удар молнии. Не больно. Ошеломляюще. От его пальца по ее руке пробежала волна… чего? Не тепла, но острого, леденящего покалывания, смешанного с невероятной интенсивностью ощущения.

Она втянула воздух, глаза широко распахнулись, встретив его взгляд. Он был все так же близко.

Его темные глаза, обычно пустые, были пристально устремлены на место их мимолетного касания, а затем медленно поднялись к ее лицу. В них не было ни гнева, ни насмешки. Было… недоумение? Интерес? Что-то нечитаемое, но невероятно интенсивное. Как будто он тоже что-то почувствовал в этом микроскопическом контакте.

Он отдернул руку быстрее, чем она, словно обжегшись. Его лицо снова стало непроницаемой маской, но Амина заметила, как чуть сжались его челюсти, как легкая тень пробежала по его скулам.

– Это что? – он кивнул на станок, на ткань с озером. Его голос был жестче, чем обычно, словно он пытался смыть это мимолетное ощущение тоном. – Твои детские фантазии? О воде? О тепле? – Он фыркнул, но в этом фырканье не было прежней силы. – Смешно. Вода в пустыне – это иллюзия для слабых. Тепло… – он бросил быстрый взгляд на ее все еще дрожащие руки, – тепло обжигает.

Он отвернулся и сделал шаг назад, в тень. Но не ушел. Он стоял там, наблюдая, как она с трудом вдевает новую нить в иглу челнока. Ее пальцы снова дрожали, но уже не только от страха. От того мига обжигающего контакта. От его пристального взгляда, который она чувствовала на своей коже, на своих руках, как физическое прикосновение.

– Продолжай, – приказал он из темноты, и его голос снова обрел привычную ледяную твердость. – Тки свой жалкий сон о воде. Может, он утопит эту проклятую тишину. Хотя бы на время.

Амина взяла челнок. Шелк под ее пальцами все еще хранил эхо тепла ее мечты, но теперь к нему примешивалось новое ощущение – жгучее, тревожное, как след от прикосновения льда.

Она продолжила ткать, но озеро уже не казалось таким безмятежным. В его глубине теперь таилась тень. Тень человека, который стоял в двух шагах и наблюдал за каждым ее движением, за каждым вздохом. И чье мимолетное прикосновение оставило на ее коже незримый, пылающий след.

Казим не уходил до рассвета. Он молча наблюдал, как ее руки оживляют шелк теплом и светом, которых ему было так невыносимо не хватать. И когда первый луч солнца упал в окно, осветив почти законченный лоскут с оазисом, он резко развернулся и вышел, не сказав ни слова.

Но Амина заметила, как его кулак был сжат до того что побелели костяшки. И как он, уходя, не глядя, сунул в складки своего халата маленький обрезок голубого шелка, случайно упавший со станка – кусочек ее мечты о воде.

Глава 4 Вибрации шелка

Лунный свет, пробиваясь сквозь решетку окна, серебрил станок и рассыпанные клубки шелка. Амина сидела не за работой. Она сидела на краю жесткой койки, обхватив колени, и смотрела на свои руки. Пальцы, казалось, все еще хранили память о том мимолетном, леденяще-колком прикосновении.

Прошло несколько дней с той ночи, когда она соткала оазис, а его палец коснулся ее кожи. Казим не появлялся. Тишина его отсутствия была иной – не давящей пустотой, а напряженным ожиданием. Как затишье перед песчаной бурей.

Ее перевели обратно в ту же каморку при ткацкой, но атмосфера изменилась. Валид, хоть и по-прежнему был холоден, избегал грубых поручений. Нити, приносимые ей, были еще тоньше, еще дороже: шелк, окрашенный в цвет заката над дюнами, в оттенок первых звезд, в глубокий бархатный черный, впитывающий свет. Молчаливое указание: будь готова.

И вот он пришел. Не ночью, а на закате, когда последние лучи солнца красили мрамор дворца в кроваво-золотые тона.

Он вошел без предупреждения, как всегда. Но сегодня на нем не было ночного халата. Он был одет для… чего? Для выхода? Темные, идеально сидящие шаровары, сапоги из мягчайшей кожи, туника из темно-синего шелка, подчеркивающая ширину плеч.

Его волосы были безупречно гладкими, лицо – непроницаемой маской власти. Только в глубине темных глаз горела знакомая Амине усталость, тлеющая, как уголек под пеплом.

Он остановился посреди комнаты, его взгляд, тяжелый и оценивающий, медленно скользнул по ней – от босых ног, покрасневших от холода камня, до заплетенных в простую косу волос, до широко распахнутых от страха глаз. Он не сказал ни слова о прошлом. Не упомянул озеро. Не упрекнул в "жалком сне".

– Ты будешь ткать для меня, – заявил он. Голос был низким, бархатным, но без привычной ледяной язвительности. В нем звучала плоская констатация факта. Как приговор. – Не абстракции. Не детские фантазии. Конкретную вещь.

Амина встала, с трудом выпрямив дрожащие колени. Она молчала, не смея спросить.

– Шарф, – продолжил он, его взгляд задержался на ее тонкой шее, обнаженной у выреза грубого платья. – И пояс. Из твоего… лучшего шелка. Того, что хранит твои «ощущения». – Он произнес последнее слово с легким, едва уловимым сарказмом, но в нем не было прежней уничижительности. Скорее… вызов. – Цвета – на твое усмотрение. Но узор… – Он сделал паузу, его темные глаза впились в нее. – Узор должен быть достойным шейха. Не котята. Не вода. Нечто… сильное. Чистое. Как линия горизонта в пустыне на рассвете. Ты поняла?

Амина кивнула, глотая ком в горле. "Достойным шейха". Как она может это соткать? Она никогда не видела рассвет над пустыней с высоты дворца. Она видела его сквозь пыльные решетки квартала, окрашивающим глинобитные стены в розовый. Чистота и сила… это были абстракции, чуждые ее миру борьбы и выживания.

– Когда? – прошептала она.

– Сейчас, – ответил он просто. И указал на станок. – Я подожду.

Он не лег на ковер. Он сел на единственный стул в комнате, отодвинутый в тень, и принял позу наблюдателя: нога на ногу, длинные пальцы сложены на колене.

Его присутствие заполнило крошечное пространство, но не прежней ледяной пустотой, а сконцентрированной, опасной энергией.

Он смотрел. На ее руки, на станок, на нити. Каждый ее вдох, каждый вздох, малейшая дрожь в пальцах – все было у него на виду. Это было хуже любой ночи. Это было принуждение к творчеству под прицелом.

Амина села за станок. Руки были ватными. Перед ней лежали нити, предложенные Валидом по негласному приказу: белый, как первый свет зари, золотой, как песок, тронутый солнцем, глубокий синий, как тень перед рассветом, и чистый, ярко-алый – цвет силы, власти, крови.

Она взяла белый шелк. Он был невероятно тонким, почти невесомым, холодным, как утренний ветер. Она провела им по щеке – инстинктивный жест успокоения, поиск связи. Шелк отозвался легкой, едва уловимой вибрацией – не от ее прикосновения, а словно изнутри, как эхо. Она вздрогнула.

– Тки, – прозвучало из тени. Нетерпеливо. Властно.

Она вдохнула, закрыла глаза на мгновение. Представила не его силу, не его власть. Представила момент. Рассвет. Тот миг, когда ночь отступает, а день еще не вступил в права. Чистоту перехода. Силу света, побеждающего тьму. И цвет… Алый? Нет. Не кровь. Цвет энергии, тепла, зарождающейся жизни. Она открыла глаза и потянулась к золотой нити. Теплой, как песок, хранящий солнечное тепло.

Работа началась. Медленно, мучительно поначалу.

Она чувствовала каждый его взгляд на своей спине, как физическое прикосновение. Ее пальцы цепенели. Но постепенно, под гнетом его ожидания и собственным отчаянием, она погрузилась в ритм.

Скрежет-тук. Скрежет-тук.

Она ткала не для него. Она ткала для того рассвета внутри себя.

Плавные линии золота, переходящие в белизну. Вкрапления синего – как остатки ночи, отступающие перед натиском света. И тонкие, едва заметные прожилки алого – не агрессивного, а теплого, как обещание дня.

Она ткала чистоту момента, его хрупкую, нерушимую силу. Она вкладывала в узор свою тоску по свету, по теплу, по чему-то большему, чем страх и холод.

Она не видела, как выражение его лица менялось. Как скука и нетерпение уступили место сосредоточенному наблюдению. Как его взгляд завороженно следил за движением ее пальцев, за рождением узора, который начал обретать невиданную гармонию и… мощь. Как его собственные пальцы непроизвольно сжимались на колене, когда золотая нить ложилась особенно удачным мазком.

Работа заняла несколько ночей. Он приходил каждый вечер, садился в свой стул в тени и молча наблюдал. Иногда часами. Его присутствие перестало быть только угрозой; оно стало частью ритма. Странным, тревожным, но постоянным.

Амина научилась ткать под этим взглядом, чувствуя его на себе, как солнечный свет – иногда жгучий, иногда просто теплый. Его саркастичные замечания ("У тебя золото ассоциируется с грязью, ткачиха? Или это новый стиль?") теперь приобретали новый оттенок – испытующий. Как будто он проверял ее реакцию, искал слабину, или… что-то еще.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И когда она, забывшись, резко поворачивалась к нему после особенно язвительного комментария, их взгляды встречались. В его глазах она ловила не только привычную пустоту, но и искру чего-то – интереса? Раздражения? – быстро погасшую, но реальную.

Наконец, шарф и пояс были готовы. Шарф – длинный, струящийся, с узором восходящего солнца, где золото и белизна сплетались в сияющий вихрь, обрамленный тонкой каймой теплого алого. Пояс – более плотный, с геометрическим, но удивительно живым узором из синих и золотых ромбов, символизирующих смену ночи и дня, с алой нитью, пронизывающей их, как струна силы.

Амина выстирала их в чистейшей родниковой воде с лепестками горных цветов (тайком принесенных Лейлой, служанкой, которая начала проявлять осторожную симпатию) и высушила на ночном ветерке. Они пахли чистотой, водой и… чем-то еще. Ее надеждой? Ее страхом? Ее вложенной в них душой?

Она вручила их Валиду, который доставил шейху без единого слова. Часть ее сжалась, как будто она отдала кусочек самой себя в чужие, безразличные руки.

На следующий день все изменилось.

Амина сидела в углу дворцовой ткацкой, сортируя клубки нитей, когда почувствовала… вибрацию. Сначала легкую, как крыло бабочки, коснувшееся ее запястья. Потом сильнее – волна тепла, разливающаяся по предплечью, поднимающаяся к плечу.

Она вскрикнула от неожиданности и обхватила руку. Это было не больно. Это было… интенсивно. Как прикосновение. Теплое, уверенное, обладающее весом. И знакомое. Ужасно знакомое.

Она подняла голову и увидела его.

Казим шел по галерее, соединяющей внутренние дворы. Он был окружен советниками, Валидом в том числе. Говорил что-то резким, отрывистым тоном, его лицо было напряжено.

На нем был парадный черный шелковый халат с золотой вышивкой. И… ее шарф. Длинный, струящийся шарф цвета рассвета был небрежно накинут на его плечи, один конец спадал на грудь. А на талии, поверх халата, был ее пояс, плотно облегающий бедра, подчеркивая их линию силой и… принадлежностью.

Волна тепла на руке Амины усилилась, превратившись в почти осязаемое давление. Она почувствовала… его раздражение. Острое, колючее, как иглы кактуса. Оно исходило от пояса, от того места, где его пальцы сжимали алую нить в узоре, будто впиваясь в нее.

Она услышала обрывки фразы: "...налоги с дальних колодцев... недополучено... бездействие..." Голос Валида, льстивый и вкрадчивый: "Мой Сиятельный Повелитель, возможно, стоит усилить гарнизон...". И резкий, как удар хлыста, ответ Казима: "Мое решение обсуждению не подлежит, Валид. Закрыть вопрос".

В этот момент Казим повернул голову.

Его взгляд, темный и всевидящий, метнулся через двор, через толпу придворных, и нашел ее. Амину, прижавшуюся к колонне, с глазами, полными ужаса и понимания. Он

знал

. Знает, что она чувствует.

Его взгляд задержался на ней на долю секунды дольше, чем нужно. В нем не было гнева. Было… осознание. И что-то похожее на удовлетворение хищника, нашедшего след.

Вибрация на руке Амины сменилась. Давление раздражения ослабло, сменившись… чем-то другим. Легким покалыванием, почти щекоткой, разливающимся по ее коже от плеча вниз, к груди.

Она проследила за его взглядом. Он смотрел на Валида, отступающего с поклоном, но с тенью недовольства на лице. И пальцы Казима невольно провели по шарфу на его груди, по узору восходящего солнца.

Легкое, почти ласковое движение.

И Амина почувствовала это прикосновение! Как эхо, как призрачную ладонь, скользящую по ее собственной груди, чуть ниже ключицы.

Она ахнула, прижав ладонь к тому месту, сердце бешено застучало. Это было невыносимо интимно. Нагло. Собственнически.

Казим оторвал взгляд от Валида и снова посмотрел на нее. Уголок его рта дрогнул в подобии усмешки. Не саркастичной. Испытующей. Как будто он

ждал

этой реакции. Как будто он только что провел эксперимент и получил ожидаемый результат.

Он медленно, нарочито провел ладонью по шарфу еще раз, на этот раз по тому месту, где золотая нить образовывала вспышку солнца. И снова волна – уже не щекотка, а глубокое, теплое поглаживание – прошла по коже Амины, заставив ее содрогнуться всем телом.

Она покраснела до корней волос, чувствуя, как жар разливается по лицу, шее, груди.

Он отвернулся и продолжил путь, его фигура в черном и золотом, отмеченная

ее

шелком, скрылась в арке. Но связь не прервалась.

Амина стояла, прислонившись к холодной колонне, дрожа. Она чувствовала его. Чувствовала легкое трение пояса о шелк халата при каждом его шаге – как легкое поглаживание по ее бедру. Чувствовала тепло его тела под шарфом – как далекое, но отчетливое излучение на своей коже. Чувствовала его сосредоточенность, его властную энергию – как постоянный, низкий гул в собственных висках.

Вечером он пришел снова. Не в ткацкую, а в ее каморку. Он стоял на пороге, освещенный сзади светом факела в коридоре, его силуэт казался огромным. На нем не было парадного халата. Только просторная рубаха и шарвары. И ее пояс. Плотно облегающий его бедра, алый узор ярко выделялся на темной ткани.

– Пояс сидит хорошо, – произнес он. Его голос был ровным, но в нем не было прежней ледяной отстраненности. Была… констатация факта, окрашенная скрытым смыслом. – Удобен. И… согревает. Неожиданно.

Он вошел, не спрашивая разрешения. Его взгляд упал на станок, где лежал новый кусок небесно-голубого шелка – ее бессознательная попытка вернуться к оазису, к покою.

– Шарф тоже… интересен, – продолжил он, приближаясь.

Он остановился в двух шагах. Амина почувствовала волну тепла от пояса, усиливающуюся по мере его приближения. Она отступила назад, пока не уперлась в станок.

– Сегодня, во время аудиенции купцов из Сирафии… – Он сделал паузу, его глаза изучали ее реакцию. – Один из них, наглец, пытался торговаться, как на базаре. Обычно это вызывает лишь скуку. Сегодня…

Он провел пальцами по узору на поясе, по алой нити силы. Амина почувствовала резкий, горячий укол – как укол иглы – в низ живота. Она вскрикнула.

– …Сегодня это вызвало… что-то. Раздражение. Яркое. Острое. Как будто я впервые за долгие годы

почувствовал

наглость.

Он сделал еще шаг. Теперь он был так близко, что она чувствовала не только вибрацию пояса, но и тепло его тела, легкий, пряный аромат его кожи, смешанный с запахом дорогого масла. Его взгляд скользнул по ее лицу, по ее дрожащим губам, по шее, где пульсировала жилка.

– Это твоя магия, ткачиха? – спросил он тихо. Его голос был похож на шелест шелка. – Ты вплела свои чувства в этот пояс? Свою… ненависть? Страх? – Он наклонился чуть ближе. Его дыхание коснулось ее лба. – Или что-то еще?

Амина не могла пошевелиться. Она была пригвождена к месту его близостью, его энергией, вибрирующей через пояс, и этим пронизывающим взглядом. Она чувствовала его гнев через шелк – и это было страшно. Но еще страшнее было чувствовать это тепло, эту близость, этот испытующий интерес.

– Я… я ткала рассвет, мой Сиятельный Повелитель, – прошептала она. – Чистоту. Силу света…

– Силу, – он перебил ее, и в его глазах вспыхнуло что-то. Не гнев. Нечто похожее на азарт. – Да. Я почувствовал силу.

Свою

силу. Через твой шелк.

Он поднял руку. Не к ней. К поясу на своем бедре. Его пальцы сжали ткань, сминая узор.

Амина почувствовала резкое, почти болезненное сжатие на своем бедре, как будто его рука сжимала ее плоть. Она вскрикнула снова, инстинктивно прикрыв рукой то место.

– Интересно, – прозвучал его голос, низкий и задумчивый. – Что еще я могу почувствовать через твой шелк,

моя

ткачиха снов? И что чувствуешь ты, когда я ношу его? Когда я… трогаю его?

Его пальцы разжались, ладонь легла плашмя на пояс, на то место, где алый узор пересекал его низ живота.

Амина почувствовала теплое, плотное давление внизу своего живота. Как пересох у нее язык. Жар охватил все тело. Это было уже не просто прикосновение. Это было… присвоение. Через ткань, которую она соткала, он касался ее. Ощущал ее. И она ощущала каждое его движение с мучительной, сжигающей стыдом и возбуждением, отчетливостью.

Он убрал руку. Давление исчезло, оставив после себя пульсирующее эхо. Он посмотрел на ее раскрасневшееся лицо, на ее широкие, испуганные глаза, на руку, все еще прижатую к бедру.

– Ты будешь ткать для меня каждую ночь, – повторил он свой приказ, но теперь в его голосе звучала не только власть. Звучало обещание. Обещание продолжения этого странного, опасного, невероятно чувственного эксперимента. – Что-нибудь новое. И помни, Амина, – он произнес ее имя впервые, и оно прозвучало как поцелуй и как угроза, – этот шелк… он

мой

. Как и твой дар. Как и ты сама. Все вибрации… все ощущения… они принадлежат мне.

Он развернулся и вышел, оставив ее одну в холодной комнате, дрожащую от его слов и от жгучего следа его прикосновения, переданного через ткань ее же собственного создания.

Пояс на его бедрах унес с собой частицу ее ощущений, а в ее теле остался отголосок его власти, его тепла, его начинающего проявляться интереса. Связь была установлена. Шелк стал их проводником, их тюремщиком и их первым, невероятно чувственным союзником.

Глава 5 Шепот звезд в шатре

Песок. Бескрайний, золотисто-серебристый под луной, дышащий дневным жаром и ночной прохладой. Амина стояла на гребне дюны, куда ее доставили на быстром, стройном верблюде в роскошном, расшитом серебром седле. Воздух был кристально чист, пропитан запахом нагретых камней, полыни и далекой свободы. Над головой раскинулся купол неба, усыпанный мириадами звезд – такими яркими и близкими, что казалось, протяни руку, и коснешься холодного бархата Вселенной. После духоты и каменных стен дворца это было головокружительно. И пугающе.

Казим стоял рядом, чуть выше по склону. Он был одет не по-дворцовому: в практичные, но безукоризненно сшитые шаровары из темного хлопка и свободную рубаху из тончайшего белого льна, расстегнутую у горла. На голове – простая куфия, защищающая от ночной сырости. Но даже здесь, в пустыне, он излучал власть. Его взгляд был прикован не к звездам, а к ней.

– Нравится? – спросил он.

Его голос, обычно резонирующий в каменных залах, здесь звучал глубже, сливаясь с шепотом песка под легким ветерком. В нем не было сарказма. Был вопрос. Испытующий.

Амина кивнула, не в силах вымолвить слово. Ее грудь высоко поднималась, впитывая непривычно свежий воздух.

Она чувствовала его взгляд на своей спине, на открытых руках, на лице, повернутом к небу. И чувствовала… его пояс. Тот самый, алый. Он был на нем, плотно облегая бедра под рубахой. И через расстояние, через слои ткани ее простого дорожного платья, она ощущала его тепло, его постоянное, низкое присутствие – как гул в крови.

Но здесь, под открытым небом, вибрация была иной. Чище. Сильнее. Как будто магия пустыни усиливала их связь.

– Дворец душит, – произнес он, делая шаг ближе. Песок мягко зашуршал под его сапогами. – И твой дар, похоже, тоже. Ты ткала одно и то же три ночи подряд. Вода. Звезды. Вода. – Он приблизился настолько, что его дыхание коснулось ее виска. – Скучно, ткачиха. И бесполезно. Мне нужен новый сон. Сильный. Яркий. Как эта ночь. И ты найдешь его здесь.

Это был приказ. Но прозвучал он иначе. Почти как вызов. Приглашение.

Он повел ее вниз, к подножию большой дюны, где уже был разбит шатер. Не простой бедуинский, а роскошный, из нескольких слоев плотного полотна и тончайшего, почти прозрачного шелка шафранового цвета.

Внутри горели низкие масляные лампы, отбрасывая теплые, пляшущие тени на стены. Пол был устлан толстыми коврами, а поверх них – гора шелковых подушек всех размеров и оттенков: от цвета сливок до глубокого индиго, от золотого до пурпурного.

Воздух был напоен ароматом дорогих благовоний – сандала, амбры, чего-то цветочного и неуловимого. Роскошь, перенесенная в сердце пустыни. Его роскошь.

– Сними это, – он кивнул на ее дорожное платье, покрытое пылью. – Здесь оно неуместно.

Амина замерла. Приказ был прямым, властным. Он мог заставить. Но он стоял и ждал, его темные глаза блестели в полумраке шатра, отражая огоньки ламп. В них не было прежней ледяной пустоты. Был огонь. Ожидание. Испытание.

Руки Амины дрожали, когда она расстегнула застежки грубого платья и стянула его, оставшись в простой льняной сорочке до колен – единственном, что выдали ей как нижнее белье для поездки.

Воздух шатра, теплый и благоухающий, коснулся ее обнаженных плеч, рук. Она почувствовала себя невероятно уязвимой.

И увидела, как взгляд Казима скользнул по ее силуэту, очерченному тонкой тканью, задержался на изгибе шеи, на округлостях груди, на бедрах.

В этом взгляде не было прежней холодной оценки. Была… жажда. Собственническая, не скрываемая.

– Ложись, – он указал на подушки. – Отдыхай. Впитывай ночь. А потом… тки.

Он не ушел. Он сбросил свою куфию и сел напротив, на подушки, откинувшись. Его взгляд не отрывался от нее.

Амина опустилась на шелковую гору, погружаясь в невероятную мягкость. Шелк холодил кожу, но быстро принимал ее тепло. Каждая клеточка тела расслаблялась в этом объятии роскоши, контрастирующей с бескрайней суровостью пустыни за стенками шатра.

Она закрыла глаза, вдыхая ароматы, слушая тишину, нарушаемую лишь потрескиванием ламп и далеким завыванием ветра. Вибрация его пояса была теперь постоянным, теплым фоном в ее теле, пульсирующим в такт его дыханию.

Время потеряло смысл. Она парила между сном и явью, ощущая магию пустыни, вливающуюся в нее.

Звездный свет, пробивающийся сквозь шелк шатра, казалось, пронизывал ее кожу, наполняя силой. Она чувствовала каждую песчинку под шатром, каждый вздох ночи. И чувствовала

его

.

Его присутствие было не просто физическим. Оно было энергетическим шнуром, связывающим их через шелк пояса и пронизывающим пространство шатра.

Когда она открыла глаза, он сидел гораздо ближе. Его рубаха была расстегнута еще больше, открывая сильную шею, начало груди, темную линию волос, уходящую вниз, к поясу. Его глаза горели в полумраке, как угли.

– Чувствуешь? – спросил он шепотом. Голос был похож на шорох шелка по коже. – Мощь? Свободу? – Он сделал движение, как будто вбирая в себя воздух пустыни. – Теперь тки, Амина. Тки сон не для меня одного. Тки… для нас. Для этого места. Для этой ночи.

Он протянул ей не челнок и нити. Он протянул… кусок чистейшего, невесомого шелка цвета лунного света. Большой, как покрывало. Иглы не было. Только ткань.

– Руками, – прошептал он. – Чувствуй его. Вдыхай его. И тки сон… на моей коже.

Амина замерла. Приказ был безумен. Невыполним. И невероятно эротичен. Он лежал теперь на подушках, полусидя, его взгляд приглашал, требовал. Его пояс, эта алая точка в полумраке, пульсировал на ее бедре жгучим маяком.

Она взяла шелк. Он был холодным и невероятно живым под ее пальцами, вибрируя от энергии звезд и ее собственного страха-возбуждения.

Она приблизилась на коленях. Шелковое покрывало струилось с ее рук. Он не шевелился, только его глаза, темные и бездонные, следили за каждым ее движением.

Первое прикосновение шелка к его обнаженной груди было как удар молнии. Для них обоих. Он вдохнул резко, его мышцы напряглись под ее ладонью, прижимающей ткань. Она почувствовала этот вздох всем телом – через пояс, через воздух, через шелк в ее руках.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Его кожа была горячей, гладкой, сильной. Она водила шелком по его груди, не вышивая узор, а

ощущая

. Ощущая биение его сердца под пальцами, сквозь тончайшую ткань. Ощущая его тепло, впитывающееся в лунный шелк и возвращающееся к ее рукам.

Магия пустыни бушевала вокруг и внутри. Шелк под ее руками начал меняться сам по себе.

Там, где он касался его кожи, проступали не узоры, а… отражения. Искры – как отражение звезд в его глазах. Волны тепла – исходящие от его тела. Тени – очертания его мышц, его ключиц. Она не ткала сознательно. Она была проводником. Между ним, пустыней, звездами и шелком.

Ее руки двигались ниже. По животу, где мышцы напряглись под ее скользящими ладонями и тканью. Шелк зафиксировал каждую тень, каждый рельеф. Затем – к бедрам. К тому самому поясу.

Она коснулась шелком алой нити, и по ее собственному бедру пробежала волна жгучего удовольствия. Она вскрикнула тихо.

Казим зарычал. Низко, глубоко, как пустынный зверь. Его рука стремительно сжала ее запястье. Не больно. Властно. Он притянул ее к себе. Шелковое покрывало упало, скользнув с них обоих.

– Ты… – его дыхание было горячим на ее губах, – ты вплела себя в этот сон, ткачиха. Я чувствую тебя. В каждой нити. В каждом прикосновении.

Его свободная рука поднялась. Не для приказа. Для исследования. Его пальцы, длинные и умелые, коснулись ее щеки.

Сначала легко, как крыло мотылька. Потом провели по линии челюсти, к шее. Она замерла, захваченная его взглядом и прикосновением. Его пальцы скользнули ниже, к вырезу сорочки, нашли ключицу, провели по ней, вызывая мурашки.

– Ткань твоего тела… – прошептал он, его голос был хриплым от желания, – она тоньше и чувствительнее любого шелка.

Его пальцы нашли завязки сорочки у плеча. Медленно, давая ей время остановить, он развязал одну. Потом другую.

Тонкая ткань сползла, открывая плечо, верх груди. Его взгляд упал на обнаженную кожу, на начало округлости, прикрытой лишь тонким льном.

– Где здесь узор твоей чувствительности, Амина?

Его палец медленно, с невероятной нежностью, проследовал по краю ткани, чуть не касаясь соска, скрытого под ней.

Амина вздрогнула, чувствуя, как точка под тканью наливается жаром, отзываясь на его почти-прикосновение.

– Здесь? – прошептал он.

Его рука скользнула по ее спине, под сорочку. Кожа к коже. Его ладонь была горячей, шероховатой в некоторых местах, но движение – бесконечно нежным.

Он нашел чувствительную впадину у основания позвоночника, провел пальцем вдоль нее. Она ахнула, выгибаясь непроизвольно.

– Или здесь?

Он не спешил. Он исследовал. Как драгоценную ткань. Каждый изгиб ее спины под тонкой сорочкой, каждую выступающую косточку позвоночника, каждую мягкую округлость.

Его пальцы находили точки, о которых она и не подозревала, рассыпая искры удовольствия по всему телу. Она чувствовала его дыхание на своей шее, слышала его учащенное сердцебиение, ощущала напряжение его тела так же ясно, как и свое собственное. Он учил ее телу. И учился сам, читая ее реакции по вздохам, по дрожи, по тому, как ее кожа покрывалась мурашками под его пальцами.

Он повернул ее лицо к себе. Их глаза встретились. В его взгляде не было прежней власти. Была жажда. Равная ее собственной. И вопрос. Последний барьер.

– Сними ее, – прошептал он. Но это не был приказ. Это была просьба. Обещание.

Амина, дрожа, подняла руки и стянула сорочку через голову. Она упала бесшумно на шелковые подушки. Она стояла перед ним в лунном свете, пробивающемся сквозь шатер, обнаженная, за исключением тонких льняных панталон. Ее кожа сияла, как перламутр.

Он замер, его взгляд пожирал ее. От темных, упругих сосков, откликавшихся на прохладу воздуха и его взгляд, до узкой талии, до округлости бедер, скрытых тканью. В его глазах было благоговение. И неукротимая страсть.

– Совершенная ткань, – прошептал он, и его голос дрожал. – И на ней… мой узор.

Он протянул руку к ее лицу. Его пальцы коснулись виска, скользнули по щеке, к губам. Она почувствовала легкую дрожь в его руке. Впервые.

Он наклонился. Медленно. Давая ей время отстраниться.

Но она не отстранилась. Она потянулась навстречу.

Первый поцелуй был нежным. Испытующим. Касание губ к губам.

Разряд, пронзивший обоих.

Он вскрикнул в ее губы – коротко, удивленно. Как будто впервые почувствовал настоящий вкус, настоящую текстуру.

Она ответила стоном, когда его губы стали настойчивее, горячее. Они открылись, и его язык коснулся ее, исследуя, требуя. Поцелуй углубился, стал влажным, жадным, пьянящим.

Его руки обвили ее, прижимая к своей обнаженной груди. Кожа к коже. Жар к жару.

Его пальцы впились в ее спину, в ее ягодицы, прижимая ее к его возбуждению, ясно ощутимому даже сквозь шарвары и ее панталоны. Он поцеловал ее шею, ключицу, опустился ниже, к груди. Его губы сомкнулись на соске, сначала нежно, потом с возрастающей силой.

Она вскрикнула, впиваясь пальцами в его волосы, выгибаясь навстречу. Ощущения были невероятными – острыми, сладкими, огненными. Магия пустыни, магия шелка, магия их связи – все сплелось в этом огненном вихре.

Он опустил ее на подушки, его тело прикрыло ее, тяжелое, желанное, горячее. Его руки скользили по ее телу, открывая его дальше, срывая последние преграды. Его губы, его язык, его зубы исследовали каждую новую открытую территорию: живот, пупок, внутреннюю сторону бедер. Она стонала, теряя связь с реальностью, погружаясь в сон, который сама же и начала ткать – сон о взаимности, о жажде, о единении под звездами пустыни. Она чувствовала его желание не только через пояс, а каждой клеткой. Оно было огнем, заливающим ее изнутри.

Когда он вошел в нее, это было не завоевание. Это было завершение узора. Глубокое, неизбежное, наполненное одновременно болью границы и невероятной сладостью ее преодоления.

Он замер на мгновение, его лицо было искажено наслаждением и удивлением, его глаза, такие темные, смотрели в ее глаза, ища подтверждения, связи.

– Амина… – прошептал он, и в его голосе не было ни шейха, ни сарказма. Было только ее имя. И потребность.

Он начал двигаться. Сначала медленно, давая ей привыкнуть, его бедра двигались с плавной, невероятно чувственной силой.

Каждое движение отзывалось в ней волнами удовольствия, усиленными магией места, магией их связи через шелк, магией самого акта.

Она обвила его ногами, впиваясь пальцами в его мощную спину, отвечая на его ритм.

Шатер, звезды, пустыня – все исчезло.

Остались только они.

Два тела, слившихся в древнем танце.

Его дыхание на ее шее, ее стоны в его ушах. Жар, влага, трение, нарастающее напряжение.

Она чувствовала его по-новому. Не только через физическое соединение. Она чувствовала его наслаждение – как яркие вспышки по ее нервам, как эхо его стонов в ее собственной груди. Она чувствовала его удивление, его восторг, его теряющийся контроль. Он читал ее тело как открытую книгу, находя ритм, глубину, угол, который заставлял ее кричать от нарастающего экстаза. Она же читала его желания по срывающемуся дыханию, по дрожи в его руках, по тому, как его движения становились резче, требовательнее по мере приближения к краю.

Когда волна накрыла ее, это было не просто физическое высвобождение. Это был взрыв света, цвета, ощущений, усиленный в тысячу раз магией снов, которую она вплела в эту ночь. Она крикнула, ее тело выгнулось, цепляясь за него.

И ее крик, ее экстаз стали триггером для него. Он вскрикнул ее имя, заглушая вой ветра, его тело напряглось до предела, и он излился в нее, долго, мощно, с рыком, который был смесью триумфа и капитуляции.

Они лежали, сплетенные, дыша тяжело, в тишине шатра. Его тело было тяжелым на ней, потным, пахнущим кожей, песком и им самим. Его сердце билось о ее грудь.

Она чувствовала его удовлетворение – глубокое, животное, почти ошеломляющее – как тепло, разливающееся по ее собственному телу. Через шелк их связи, через саму плоть.

Он приподнялся на локтях, его взгляд был мутным от наслаждения, но острым. Он смотрел на нее, на ее раскрасневшееся лицо, на ее полуоткрытые губы.

– Этот сон… – его голос был хриплым, – он был… сильным. Ярким. – Он опустил голову, его губы коснулись ее лба в поцелуе, который был одновременно нежным и собственническим. – Ты ткешь хорошо,

моя

ткачиха снов. Но это был только первый узор. Завтра…

Его губы скользнули к ее уху, и он прошептал что-то, от чего ее тело снова содрогнулось от предвкушения.

– Завтра будет другой.

Он опустился рядом, обвив ее рукой, притягивая к себе.

Его тело было защитой и клеткой. Его дыхание выравнивалось. Амина лежала, слушая его сердцебиение, чувствуя его тепло, его руку на своей талии. На ней. Навсегда.

Сон о взаимности стал реальностью, пропитанной властью, страстью и невероятной, опасной магией пустынных звезд. И она знала – этот узор только начат. Глубина, цвет, боль и наслаждение – все было еще впереди.

Глава 6 Тень заговора

Возвращение во Дворец Солнца после ночей в пустыне было похоже на падение с вершины дюны в сырую, холодную яму.

Шелк шатра, звездный свет, свобода дыхания – все осталось за стенами. Здесь снова царил холодный мрамор, шепот интриг и тяжелые взгляды.

Но Амина была уже другой. В ней горел огонь пустыни, отпечатался жар Казима на коже, а в душе жила уверенность, подаренная его властным обладанием. Она была

его

. И это знание давало силу, но и делало мишенью.

Первым признаком стал Валид. Главный советник, всегда безупречный, с лицом высеченным из камня, теперь при встрече в длинных, эхом отражающихся коридорах, бросал на нее взгляды. Не просто холодные или презрительные. Колючие. Ядовитые. Как заточенные иглы.

И когда его взгляд скользил по ней, Амина чувствовала не просто дискомфорт. Она чувствовала… искажение.

Это было похоже на порванную нить в идеальном узоре. Как будто привычный гул дворца – шелест одежд, далекие голоса, звон фонтанов – вдруг фальшивил в одном месте.

Там, где стоял Валид, вибрации воздуха становились резкими, колючими, темными. Они царапали ее кожу, оставляя ощущение липкой гадливости.

Она инстинктивно прижимала руку к поясу своего простого платья – не к тому, что ткала для Казима, а к обычному, но связь с

его

поясом, который он носил неотлучно, была ее щитом. Вибрация Казима – ровная, мощная, как пульс пустыни, – гасила эти острые всплески, но не могла их устранить.

Зло было здесь. Оно смотрело на нее глазами Валида и шепталось в кругу других придворных – женщин в дорогих шелках с завистливыми глазами, мужчин с тусклыми лицами, чье влияние меркло перед растущим вниманием Шейха к «простолюдинке».

– Смотри, она идет, – шипел один, прикрываясь опахалом, когда Амина проходила по галерее к ткацкой. – Пыль квартала все еще видна на ее пятках, а она уже воображает себя хозяйкой.

– Слышала, шейх вывозил ее в пустыню? – отвечала другая, ядовито сладко. – Наверное, учил… новым стежкам. Очень личным. – Смешок, острый как лезвие.

– Дар? – фыркнул третий, пожилой вельможа. – Колдовство! Она опутала его своими чарами. Валид прав – это угроза стабильности Заракада. Скромная ткачиха у трона? Смех!

Искажение усиливалось. Темные вибрации сплетались в уродливый узор ненависти, зависти, страха. Они бились о ее ауру, как черные мухи.

Амина ускоряла шаг, чувствуя, как подступает тошнота. Ее дар, усиленный близостью к Казиму и пустыней, превращался в проклятие, делая ее сверхчувствительной к этой ядовитой атмосфере. Она видела не только злые взгляды, но и ощущала злые намерения, смутные, но уже оформляющиеся в нечто конкретное, опасное.

Попытка пришла неожиданно и под маской любезности. Лейла, служанка, чья симпатия к Амине оставалась единственным лучом в дворцовой тьме, принесла в ее каморку изысканный кувшин.

– От госпожи Зайнаб, – прошептала Лейла, избегая взгляда. Ее пальцы дрожали. – Она… восхищена вашим даром. Просит принять этот настой из горных цветов. Для вдохновения, говорит.

Кувшин был фарфоровым, тонкой работы. Внутри плескалась жидкость цвета янтаря, пахнущая медом и чем-то незнакомым, терпким.

Вибрации, исходившие от него, заставили Амину отшатнуться. Это было не искажение. Это был яд. Чистый, концентрированный, замаскированный сладостью. Темный, липкий узор смерти, спрятанный в красоте сосуда.

– Отнеси обратно, – тихо, но твердо сказала Амина, чувствуя, как холодеют руки. – Скажи… скажи, что я благодарна, но не пью ничего, кроме воды.

Лейла побледнела, кивнула и почти выбежала. Амина осталась одна, дрожа. Угроза была не абстрактной. Она была здесь. В этом кувшине. В улыбке Зайнаб, одной из самых влиятельных жен родственников шейха. И за ней стоял Валид. Она чувствовала его холодную, расчетливую руку в этом подношении. Это была не просто попытка дискредитации. Это было покушение. Тихое, изящное, дворцовое.

Страх сжал горло ледяным кольцом. Она прижалась к холодной стене, пытаясь унять дрожь. Вибрации Казима, обычно такой надежный якорь, казались далекими, заглушенными волной ее собственного ужаса.

Она представила его – сильного, властного, но не всевидящего. Он не знал о кувшине. Не знал о глубине ненависти. А она не могла прибежать к нему с жалобой на подарок. Ее слово против слова знатной госпожи? Смех.

Вечером, направляясь в свою каморку после долгого дня в ткацкой, она почувствовала это снова. Резкое, колючее искажение. Сильнее, чем прежде. Исходящее не издалека, а из ниши за колонной прямо перед ее дверью. Амина остановилась, сердце бешено заколотилось. Тень в нише шевельнулась.

Из темноты вышел не Валид. Вышел один из его людей – стражник с тупым, жестоким лицом, которого она видела в его свите. В его руке не было видно оружия, но его намерение било волной – грубое, животное, насильственное. Он не собирался убивать. Он собирался осквернить. Заткнуть рот, изуродовать, сделать так, чтобы шейх отвернулся от "оскверненной" простолюдинки. Вибрации его желания были отвратительны, осязаемы – как грязные руки, уже срывающие с нее одежду.

– Госпожа заблудилась? – прорычал он, делая шаг навстречу. Его дыхание пахло дешевым вином и злобой. – Позвольте проводить… в более укромное место.

Амина отпрянула, крик застрял в горле. Она метнула взгляд в сторону – коридор был пуст.

Безмолвные тени слуг исчезли. Интрига была спланирована идеально. Искажение от приближающегося человека било по ней, парализуя. Она почувствовала его руку, тянущуюся к ее руке, грубую, сильную…

Рык.

Не человеческий. Звериный. Полный такой первобытной ярости, что каменные стены, казалось, задрожали. Стражник замер, его рука повисла в воздухе, лицо исказилось чистейшим ужасом.

Из тени арки в конце коридора, как демон, вырвался Казим. Он не шел. Он надвигался.

Его лицо было маской абсолютной, ледяной ярости. Глаза горели черным огнем, в них не было ни капли той пустоты, что была раньше. Только убийственный холод.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

На нем не было парадной одежды – только черные шаровары и та самая рубаха, расстегнутая на груди. И ее пояс. Алый узор, казалось, пылал в полумраке.

Он шел быстрым, неумолимым шагом. И за ним, как тени, возникли двое его личных стражей – молчаливые, в черных доспехах, с обнаженными кривыми клинками.

– Руки, – прошипел Казим, обращаясь к стражнику. Голос был тише шепота, но он резал, как лезвие. – Убери руки от того, что принадлежит

мне

. Или я отрублю их и засуну тебе в глотку.

Стражник отпрянул, как ошпаренный, спотыкаясь. Его наглость испарилась, оставив только животный страх. Он начал бормотать что-то, оправдываясь, указывая пальцем в нишу, якобы на поджидавшего там Валида.

Казим не слушал. Он был уже рядом. Его взгляд скользнул по Амине, быстрый, оценивающий – цела? – и снова впился в стражника. В этом взгляде не было вопроса. Был приговор.

– Валид, – произнес Казим громко, четко, его голос раскатился по коридору. Он знал. Всегда знал. – Валид! Выйди и посмотри, как гибнут твои шакалы!

Из ниши вышел Валид. Бледный, но сохраняющий видимость достоинства. Его вибрации теперь были сплошным клубком змеиного страха и ненависти.

– Мой Сиятельный Повелитель, это недоразумение… – начал он.

– Молчать! – Казим взмахнул рукой, и его стражники сомкнулись вокруг стражника, посланного Валидом. – Этот мусор, – он кивнул на дрожащего человека, – осмелился прикоснуться к моей собственности. С намерением осквернить. Ты знал. Ты послал.

– Я… – попытался было Валид.

– Ты нарушил мой покой, – голос Казима стал смертельно тихим. – Ты посеял страх там, где должен быть только мой приказ. Ты – грязь на полу моего дворца. И грязь стирают.

Он посмотрел на стражников.

– Возьмите его, – кивнул он на стражника. – И отведите в Нижние Палаты. Пусть мастера боли объяснят ему, какая часть тела отрывается первой у тех, кто смеет смотреть на то, что принадлежит шейху. Долго. Очень долго. Пока он не забудет свое имя. Потом выбросьте останки шакалам в пустыню.

Стражник издал нечеловеческий вопль, его волокли прочь, он вырывался, молил. Валид стоял, как истукан, лицо серое, на лбу выступил пот. Его вибрации теперь были чистым, неразбавленным ужасом.

– А ты, Валид… – Казим повернулся к нему. – Ты потерял мое доверие. Ты – тень. Отныне ты не входишь в мои покои. Не приближаешься к моей ткачихе ближе чем на сто шагов. Каждый твой взгляд в ее сторону будет стоить тебе глаза. Понял?

Валид склонился в низком, дрожащем поклоне. Он не посмел вымолвить ни слова. Казим плюнул почти к его ногам.

– Исчезни. Пока я не передумал и не отправил тебя следом за твоим псом.

Валид отступил, пятясь, и растворился в темноте коридора. Казим остался один с Аминой.

Тишина, наступившая после его ярости, была гулкой, звенящей. Амина стояла, прижавшись спиной к стене, дрожа как осиновый лист.

Страх за свою жизнь смешался с ужасом от его жестокости. Она видела, как он может уничтожить. Беспощадно. Эффективно. Как песчаная буря, стирающая все на своем пути.

Он подошел к ней. Медленно. Его ярость еще не остыла, она видела ее в напряженных мышцах челюсти, в горящем взгляде. Но когда он протянул руку, она не была грубой. Он коснулся ее щеки, где, как она поняла, текли слезы. Его пальцы были горячими, твердыми.

– Дрожишь, – констатировал он. Его голос был хриплым от недавнего крика. – Боишься? Меня? Или их?

– Всего, – выдохнула она, не в силах солгать.

Он провел пальцем по следе, потом по ее губам. Прикосновение обжигало.

– Глупая, – прошептал он, но в его голосе не было прежней язвительности. Было что-то другое. Грубое. Первобытное. – Они – пыль. Я – скала. Ты –

моя

. И никто не смеет даже дышать на то, что мое.

Он не спросил. Он наклонился и взял ее губы в поцелуй. Не как в пустыне – нежный, испытующий, обещающий. Этот поцелуй был захватом. Грубым, властным, доминирующим.

Его губы раздвинули ее губы, язык вторгся в рот, требуя, забирая воздух, забирая страх. Он прижал ее к стене всем телом, его бедра впились в ее бедра, его возбуждение, жесткое и требовательное, давило на ее лоно даже сквозь слои ткани. Вибрация от его пояса, от его тела, была не просто теплой – она была огненной, агрессивной, заявляющей права.

Амина не сопротивлялась. Парадоксально, но его жестокость, его абсолютная власть, проявленная так беспощадно, стала… освобождением. Он уничтожил угрозу. Он защитил. Ценой крови и ужаса, но защитил.

И сейчас его власть, его ярость, его невероятная, животная сила обрушились на нее, смывая остатки страха.

В ответ в ней проснулось нечто столь же дикое, столь же первобытное. Жажда жизни. Жажда подтверждения того, что она жива, что она здесь, что она –

его

.

Она ответила на поцелуй. Сначала робко, потом с нарастающей яростью, равной его. Ее руки впились в его волосы, не удерживая, а притягивая. Она прижалась к нему всем телом, чувствуя его мускулы под рубахой, его сердцебиение, его жар. Стон вырвался из ее горла – смесь страха, капитуляции и пробудившегося желания.

Казим оторвался от ее губ. Его глаза пылали. Он не говорил. Он действовал.

Его руки схватили подол ее платья и с яростным рывком рванули вверх. Тонкая ткань не устояла, порвалась с громким звуком. Холодный мрамор коснулся ее оголенной спины.

Он отшвырнул лоскутья в сторону, его руки скользнули по ее бедрам, срывая панталоны. Его прикосновения были грубыми, нетерпеливыми, лишенными прежней исследовательской неги. Это была потребность. Пометить. Утвердить. Убедиться.

Он освободил себя одним резким движением. Его член, огромный, напряженный, влажный, уперся в ее лоно. Он не тратил времени на ласки. Он не спрашивал. Он приподнял ее бедро, впившись пальцами в плоть, и вошел. Глубоко. Жестко. Слишком быстро. Больно.

Амина вскрикнула, впиваясь ногтями в его плечи. Боль смешалась с невероятным чувством наполненности, принадлежности. Он не дал ей привыкнуть. Он начал двигаться. Не плавными толчками любовника, а мощными, резкими, почти яростными толчками воина, завоевывающего территорию.

Каждый толчок вгонял ее спину в холодный камень, каждый отход оставлял ощущение пустоты, которую нужно было немедленно заполнить снова.

Его дыхание было хриплым в ее ухе, его губы кусали ее шею, плечо, оставляя метки. Его руки сжимали ее бедра, ее ягодицы, диктуя ритм, не давая вырваться.

И она не хотела вырываться. Боль трансформировалась. Она стала источником огня, разгоравшегося в ее низу живота. Его власть, его грубость, его абсолютное обладание пробудили в ней ответную волну первобытной страсти.

Она обвила его ногами, впиваясь пятками в его ягодицы, подставляясь под его удары, отвечая на его резкие толчки встречными движениями бедер. Она кусала его плечо в ответ, ее стоны превратились в рычание, смешанное с его именем.

Страх растворился в этом вихре. Остались только жар, трение, влага, нарастающая волна экстаза, рожденная не из нежности, а из ярости и животной потребности подтвердить жизнь после соприкосновения со смертью.

Он чувствовал ее ответ. Его движения стали еще яростнее, глубже. Его рычание слилось с ее криком, когда волна накрыла ее – не сладкая и глубокая, как в пустыне, а резкая, взрывная, сотрясающая все тело.

Ее спазмы сжали его, вырвав у него стон торжества и неудержимого наслаждения. Он вогнал в нее последний, сокрушительный толчок, изливаясь внутрь горячим потоком, и замер, прижав ее к стене всем весом, его тело дрожало в финальных судорогах наслаждения.

Тишина. Тяжелое дыхание. Запах секса, пота, страха и власти смешался в воздухе.

Он не отпускал ее сразу. Его лоб был прижат к ее лбу, его дыхание обжигало ее губы. Его руки все еще сжимали ее бедра, оставляя синяки.

– Видишь? – прошептал он хрипло. Его глаза горели в полумраке. – Никто. Никто не тронет тебя. Потому что ты – моя плоть. Моя кровь. Мой шелк. И я сожгу весь Заракад дотла, если кто-то посмеет даже подумать о тебе.

Он отступил, высвобождая ее. Его взгляд скользнул по ее обнаженному, дрожащему телу, по следам его обладания – синякам, царапинам, каплям семени на бедрах. В этом взгляде не было раскаяния. Было удовлетворение хищника, пометившего добычу. И обещание большей защиты – и большей власти.

– Иди, – сказал он, его голос вернул часть обычной твердости. – Омойся. И помни. Каждый твой страх – оскорбление моей власти. Больше не бойся. Никогда.

Он повернулся и ушел, его фигура растворилась в темноте коридора так же стремительно, как и появилась.

Амина осталась стоять у стены, полуобнаженная, пахнущая им, дрожащая от пережитого. Страх за жизнь отступил. Его место занял другой страх – более глубокий, более сложный. Страх перед силой его обладания. И странное, извращенное чувство… безопасности. Она была его. В самом животном, первобытном смысле. И пока он хотел ее, она была под защитой этой беспощадной силы.

Цена была высока – ее свобода, ее тело, ее душа. Но в холодном, опасном дворце, где тени заговора только сгущались, эта цена казалась… приемлемой. Он был ее скалой. Жестокой, кровавой, но нерушимой. И в этом знании таилась новая, опасная форма зависимости.

Глава 7 Проклятие и кровь предков

Роскошь покоев шейха давила. Не холодом мрамора, а тяжестью молчания.

Амина сидела на краю низкого дивана, заваленного подушками из шелка, вытканного

ее

руками – с оазисами, звездами, рассветами. Но сегодня даже прикосновение к знакомой ткани не приносило успокоения. Воздух был густым, пропитанным не благовониями, а невысказанной яростью и смятением, исходившими от Казима.

Он стоял у огромного арочного окна, спиной к ней, глядя на ночной Заракад, утопающий в свете фонарей и звезд. Его фигура, обычно воплощающая абсолютную власть и контроль, была напряжена до предела. Плечи подчеркнуто прямые, но кулаки сжаты за спиной так, что костяшки побелели.

Вибрация, идущая от его пояса, который он носил не снимая, была хаотичной, резкой – как биение пойманной птицы о прутья клетки. Страх, гнев, растерянность – все смешалось в этом энергетическом вихре, бившемся о ее сознание, мешая дышать.

Прошло три дня с того вечера, когда он вернулся из Нижних Архивов – подземных хранилищ древних свитков и родовых хроник аль-Джаридов. Три дня, в течение которых он не пришел к ней ночью. Не требовал новых снов. Не касался ее.

Его приказы были краткими и ледяными, взгляд скользил мимо, уходя куда-то вглубь себя, в ту бездну, которая всегда была в нем, но теперь казалась особенно черной и бурлящей.

Амина знала, что он искал ответ. Ответ на свое проклятие. На вечную бессонницу и эмоциональную пустоту, которую лишь ее дар и ее присутствие ненадолго рассеивали. И по его состоянию, по этой вибрации отчаяния и ярости, она понимала – он нашел что-то. Что-то ужасное.

Ей снились сны. Не ее обычные мечты о воде и тепле, а обрывки чужих кошмаров. Кровавые тени в роскошных залах, шепот предательства за тяжелыми портьерами, вспышка кинжала в дрожащей руке.

Она видела лицо, похожее на Казима, но старше, искаженное болью и неверием. Видела женщину в одеждах, затканных змеями, с холодными, как лед пустыни, глазами. Слышала слова, произнесенные на древнем наречии:

«За предательство сердца – предательство чувств. За отнятую жизнь – отнятые сны. Пока любовь истинная не растопит лед гордыни, пока власть не склонится перед жертвой доброй воли…»

Просыпалась она в холодном поту, с ощущением липкого ужаса и щемящей боли в груди, как будто кинжал пронзил и ее.

Эти видения были фрагментами

его

прошлого. Его родового проклятия. И они подсказывали ей правду, которую он, возможно, только что узнал из свитков.

– Ты знаешь, – его голос разорвал тишину, резкий, как удар хлыста. Он не обернулся. – Знаешь, что они нашли в архивах? Что нашептал мне этот прах предков?

Амина вздрогнула. Она не отвечала. Ее молчание было ответом.

– Валид… – Казим произнес имя с таким ядом, что воздух, казалось, зашипел. – Валид годами шептал на ухо мне и моему отцу перед ним. Что проклятие снимается кровью. Жертвой. Женщины с чистым сердцем, отданной Пескам в ночь безлуния. Что только так аль-Джариды вновь обретут сны и чувства.

Он резко развернулся. Его лицо было бледным под смуглой кожей, глаза горели черным огнем ярости и… боли. Глубокой, старой боли.

– И я верил. Как идиот. Как ребенок, жаждущий чуда. Готов был… – Его голос сорвался. Он отвернулся, снова глядя в ночь, но Амина видела, как напряглись мышцы его спины под тонкой шелковой рубахой. – Готов был принести эту жертву. Ради избавления. Ради власти над собой.

Он засмеялся. Коротко, горько, беззвучно. Звук был страшнее крика.

– А правда… – он обернулся к ней снова, и в его взгляде была такая бездна отчаяния, что у Амины перехватило дыхание. – Правда в том, что проклятие – это не просто наказание. Это испытание. Предала прабабка своего возлюбленного, выбрав власть и род, отравила его по наущению брата, жаждущего трона. И проклял умирающий: «Пусть твой род владеет, но не чувствует. Пусть повелевает, но не любит. Пока гордыня не падет перед любовью, пока власть не принесется в жертву доброй воле».

Он выдохнул, и это был звук ломающегося льда.

– Не кровавая жертва нужна, Амина. А… любовь. Искренняя. И добровольная жертва власти. Отказ от части того, что делает меня… мной. Ради другого. Ради…

Он не договорил. Его взгляд упал на нее, тяжелый, испытующий, полный немого вопроса.

Тишина повисла густая, звенящая. Амина чувствовала его смятение как физическую боль – через их связь, через воздух. Его привычный мир рушился. Его оружие – приказ, сила, жестокость – было бесполезно против врага, которого нельзя убить, нельзя запугать. Врага, сидящего внутри него самого.

Враг звался Гордыней. И требовал капитуляции.

– Любовь… – он произнес слово с таким сарказмом, что оно обожгло. – Жертва власти… – Он сжал кулаки. – Это абсурд! Это слабость! Как можно добровольно отдать то, что завоевано кровью и железом? Как можно… – Он вдруг замолчал. Его взгляд стал острым, как кинжал. – Валид знал. Он должен был знать истину, если копался в архивах. Значит… он лгал. Сознательно. Зачем?

Ответ пришел к Амине мгновенно, как вспышка в ее снах – холодные глаза женщины-змеи. Страх перед потерей влияния. Желание управлять шейхом через его боль, его потребность в избавлении. Подсовывая ему ложное решение – кровавую жертву – Валид делал его вечным должником, вечным грешником, которого можно шантажировать.

А если жертвой стала бы она, Амина… то Валид убивал двух зайцев: избавлялся от неугодной фаворитки и еще крепче привязывал Казима цепями вины и темного ритуала.

– Чтобы управлять тобой, – тихо сказала Амина. Ее голос прозвучал громко в тишине. – Чтобы ты всегда нуждался в нем… и в его «решениях». Чтобы ты оставался… в пустоте. Управляемой пустоте.

Казим замер. Его ярость, бурлящая и направленная вовне, вдруг схлынула, сменившись леденящим холодом понимания. И… страхом. Не за себя. За нее. Она увидела это в резком сужении его зрачков, в едва заметном движении его руки к эфесу отсутствующего кинжала.

– Они хотели… твоей смерти, – прошептал он. Не как констатацию. Как ужасающее откровение. – И я… я мог… – Он не закончил.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мысль была слишком чудовищна. Что он, слепо веря Валиду, мог однажды приказать принести ее в жертву своему проклятию. Ради призрака чувств.

Эта мысль обрушилась на него с разрушительной силой. Не ярость. Нечто худшее – осознание собственной слепоты, собственной уязвимости. Слезы гнева и беспомощности выступили у него на глазах, но он яростно смахнул их тыльной стороной ладони, как постыдную слабость. Он отвернулся, но Амина видела, как содрогнулись его плечи.

– Выхода нет, – пробормотал он в темное стекло. – Кровь не помогает. Любовь… – он снова фыркнул, но уже без прежней силы, – это сказка для дураков. Жертвовать властью? Это значит перестать быть шейхом. Перестать быть… собой. – Его голос сорвался. Впервые за все время она услышала в нем надлом. Настоящий, глубокий.

Амина встала. Ее сердце бешено колотилось, но страх уступил место острому сочувствию и странной решимости. Она подошла к нему. Не приказ звал ее. Его боль. Его потерянность. Она остановилась в шаге, чувствуя исходящий от него жар смятения.

– Казим… – она произнесла его имя впервые без титула. Опасно. На грани.

Он резко обернулся. Его глаза, мокрые от сдержанных слез ярости, пылали.

– Молчи! – прошипел он. – Не смей… Не смей жалеть! Я не нуждаюсь в жалости ткачихи!

Но в его голосе не было прежней непоколебимой силы. Была боль. Растерянность. И страх перед этой жалостью, перед возможной слабостью, которую она могла пробудить.

Она не отступила. Она подняла руку. Медленно, давая ему время отстраниться, отшвырнуть ее. Ее пальцы дрожали, но двинулись вперед. К его лицу. К следе влаги на его скуле, которую он так яростно смахнул.

Он замер. Его дыхание остановилось. Его взгляд приковался к ее приближающейся руке, как к змее. Он мог сломать ее запястье. Мог оттолкнуть. Мог приказать уйти.

Но он не сделал ничего.

Ее кончики пальцев коснулись его кожи. Легко, как падающая звезда.

Тепло ее прикосновения встретилось с жаром его ярости и холодом его отчаяния. Он вздрогнул всем телом, как от удара током, но не отстранился. Его глаза, широко распахнутые, впились в ее глаза, ища… что? Насмешки? Жалости? Предательства?

Она не отводила взгляда. Она просто касалась его. Стирая не слезу – след битвы, которую он проигрывал самому себе.

Ее большой палец медленно, с бесконечной осторожностью, провел по влажной полоске на его скуле. Это был не жест утешения. Это был жест… признания. Признания его боли. Его человечности.

Он вскрикнул. Не от боли. От невыносимой интенсивности этого простого прикосновения. От того, что оно прорвало плотину. Его рука стремительно взметнулась, сжала ее запястье. Не больно. Спазматически. Как утопающий хватается за соломинку.

– Зачем? – выдохнул он, его голос был хриплым, сдавленным. – Зачем ты это делаешь? Чтобы унизить? Чтобы показать, что даже шейх… слаб?

– Чтобы показать, – прошептала она, не пытаясь вырваться, чувствуя, как его пальцы дрожат на ее коже, – что даже шейх… может чувствовать боль. И это не слабость. Это… жизнь.

Он смотрел на нее, его дыхание было прерывистым. Ярость в его глазах боролась с чем-то новым – с недоумением, с шоком, с прорывающейся уязвимостью. Его рука на ее запястье сжалась сильнее, потом ослабла. Он потянул ее к себе. Резко. Грубо.

Он не поцеловал ее. Он прижал ее лицо к своей груди, к месту, где под тонким шелком рубахи бешено стучало его сердце. Его другая рука обвила ее, прижимая так крепко, что больно. Он дрожал. Весь. Как в лихорадке. Его подбородок уперся в макушку ей.

– Замолчи, – прошептал он ей в волосы. Голос был сломанным. – Просто… замолчи. И не двигайся.

Они стояли так в центре его роскошных, подавляющих покоев.

Повелитель оазиса, сокрушенный правдой о своем проклятии, и ткачиха, дерзнувшая коснуться его боли.

Он дышал тяжело, неровно, его тело, такое сильное, дрожало в ее объятиях, как у ребенка. Вибрация его пояса была теперь сплошным гулом смятения – ярость уступала место шоку, страху, невероятной уязвимости, которую он никогда никому не позволял видеть.

Амина не двигалась. Она чувствовала его сердцебиение сквозь ткань, слышала его прерывистое дыхание, ощущала его дрожь. Она чувствовала его смятение каждой клеткой своего тела.

И впервые за все время она не боялась его власти. Она боялась

за

него. За того человека, который прятался за маской Шейха и которого только что жестоко ранила правда. Правда, которая требовала невозможного – чтобы он научился любить и отказался от части того, что делало его богом в своем мире.

Сколько они простояли так – минуту? Вечность? Он наконец ослабил хватку, но не отпустил.

Он отстранился ровно настолько, чтобы посмотреть ей в лицо. Его глаза были все еще темными, но пламя ярости в них потухло, оставив после себя пепелище растерянности и какого-то нового, незнакомого тепла. Он поднял руку, его пальцы, все еще слегка дрожащие, коснулись ее щеки, повторив ее жест – но с большей силой, с большей потребностью.

– Ты… – он начал, но слова застряли.

Он не знал, что сказать. Благодарить? Обвинять? Приказать забыть? Его привычные инструменты были бесполезны.

Он наклонился. Его поцелуй был не властным захватом, как после истории с Валидом, и не страстным обещанием, как в пустыне. Он был… вопросительным. Неуверенным. Искал ли он утешения? Подтверждения? Или просто пытался заглушить невыносимый хаос внутри привычным действием? Его губы коснулись ее губ мягко, почти робко. Он не требовал, не вторгался. Он просто… прикасался. И в этом прикосновении была вся его растерянность, вся его боль, все его смятение.

Амина ответила. Не страстью, а тихим пониманием. Ее губы мягко отозвались на его прикосновение. Ее рука поднялась, коснулась его щеки, поглаживая напряженную мышцу челюсти. Она чувствовала, как он вздрагивает под ее ладонью, как его дыхание сбивается.

Он углубил поцелуй, но все еще без прежней агрессии. Это было исследование. Исследование новой территории – территории уязвимости, которую он никогда не знал. Его руки скользнули по ее спине, прижимая ее ближе, но не сжимая, а ища опоры.

Вибрация, идущая от него, начала меняться. Хаос смятения постепенно уступал место чему-то более сложному – смеси страха, благодарности и зарождающегося, невероятно хрупкого доверия.

Он оторвался от ее губ, его лоб прижался к ее лбу. Его дыхание было горячим на ее коже.

– Что мне делать, Амина? – прошептал он. Шепот был полон такой беспомощности, что сердце ее сжалось. – Как бороться с врагом… внутри себя?

Она не знала ответа. Никто не знал. Она только прижималась к нему, чувствуя, как бьется его сердце – уже не так бешено, но все еще тревожно. Как бьется сердце человека, а не божества.

И в этом биении, в этой дрожи, в этом шепоте отчаяния она видела проблеск того, что могло бы стать спасением. Не любовь еще. Но начало понимания, что любовь – не слабость. Что жертва власти – не поражение. Что истинная сила, возможно, кроется в чем-то ином, что он только начал смутно ощущать через ее прикосновение, через ее молчаливую поддержку в эту минуту краха всех его прежних опор.

Он держал ее, и ночь Заракада смотрела на них через огромное окно. Проклятие висело в воздухе тяжелой тенью, но впервые за долгие годы в покоях шейха Казима аль-Джарида жило нечто настоящее. Боль. Страх. И хрупкая, дрожащая нить чего-то, что могло бы, возможно, однажды стать началом ответа. Началом конца пустоты.

Глава 8 Разрыв узора

Тишина в покоях Шейха после той ночи смятения была звенящей. Не пустая, как прежде, а тяжелая, как свинец.

Казим отстранился. Физически, эмоционально, магически.

Он не изгонял Амину, но его присутствие стало тенью самого себя. Он сидел за древним резным столом, уставленным картами и свитками, но взгляд его был устремлен не на пергаменты, а в какую-то невидимую точку за окном, где бушевала песчаная буря, скрывая Заракад за пеленой желтой мглы.

Вибрация, идущая от его пояса – их незримая связь – стала неровной, прерывистой. То ледяные волны отстранения били в Амину, заставляя ее вздрагивать, то короткие всплески чего-то – тоски? Ярости? – обжигали, как внезапный ожог.

Он был в ловушке. Ловушке своей гордыни, своего страха перед тем, что требовало проклятие. И эта ловушка разрывала тонкие нити доверия, только начавшие плестись между ними.

Амина сидела на своем обычном месте у окна, пытаясь ткать. Перед ней лежал кусок шелка цвета ночной грозы – глубокий индиго с серебристыми прожилками.

Она брала нити, но пальцы не слушались. Они скользили по гладкой поверхности, не находя отклика, не видя узора. Ее дар, всегда такой отзывчивый, особенно под звездами (пусть и невидимыми за бурей), был глух. Как будто источник вдохновения – ее собственная душа – пересох.

Она чувствовала только его смятение. Его мучительную внутреннюю борьбу. И страх. Глубокий, леденящий страх, что он предпочтет знакомую пустоту гордыни незнакомой, страшной территории любви и жертвы. Страх, что Валид, как ядовитый скорпион, уже подползает к нему в этот момент слабости.

И Валид пришел. Не тайком, а с показной почтительностью, но в его глазах, мелькнувших в сторону Амины, читалось холодное торжество. Он нес свиток – не древний и пыльный, а свежий, с аккуратной печатью.

– Мой Сиятельный Повелитель, – его голос был медово-льстивым, но Амина почувствовала резкое, колючее искажение, исходящее от него. Ложь. Густая, как смола. – Принесли донесение с дальних колодцев. Тревожное. Очень тревожное.

Казим медленно повернул голову. Его глаза были запавшими, с темными кругами, но в них вспыхнул привычный огонек интереса к делам власти. "Скажи".

Валид развернул свиток, но читал не с него, а словно с внутреннего текста зловещего сценария.

– Гарнизон сообщает… о странных знаках. На песке у самого большого колодца. Знаки, похожие на… на тканые узоры. – Он бросил быстрый взгляд на Амину. Ее сердце упало. – И не только знаки. Найден… артефакт.

Он вынул из складок одежды небольшой предмет, завернутый в черный шелк. Развернул. Это был нож. Не роскошный кинжал, а простой, с костяной рукоятью, но лезвие… лезвие было покрыто тончайшей гравировкой. Узором из переплетающихся линий, точно повторяющим стиль… ее снов.

Тот самый, что был на шарфе Казима, на ее первых тканях с озером. Узор был кроваво-красным, как будто его выжгли или… окрасили кровью.

Амина вскочила. Холодный ужас обдал ее с головы до ног. Это была подделка! Грубая, злобная подделка! Но выглядевшая убедительно для неискушенного взгляда.

– Это… это не мое! – вырвалось у нее, голос дрожал.

– Молчи! – рявкнул Казим, не глядя на нее. Его взгляд был прикован к ножу. В его глазах мелькнуло что-то – узнавание узора? – и тут же погасло, задавленное волной подозрения.

Вибрация от него ударила в Амину как ледяной кинжал – резкая, пронизывающая недоверием.

– Продолжай, Валид.

– Знаки и нож… они совпадают с узорами, которые… создает ткачиха, – продолжил Валид с фальшивым сожалением. – Гарнизон опасается… колдовства. Говорят, вода в колодце стала горчить. А один из стражников… сошел с ума. Кричит о «тенях в шелках» и о «предательстве из дворца».

Валид сделал паузу, драматическую.

– Мой Сиятельный Повелитель, я не хочу верить… но улики… и ее дар, такой странный, такой… темный… Возможно, она связана с недругами? Или… – он понизил голос до зловещего шепота, – или само проклятие говорит через нее? Манипулирует ею, чтобы навредить Заракаду, пока вы… отвлечены?

Слова Валида падали, как отравленные стрелы, в самую уязвимую точку Казима – в его страх перед проклятием, в его растерянность, в его недавнее осознание, что он не контролирует все. В его гордыню, которая не могла смириться с мыслью, что его собственная "вещь" могла быть оружием против него.

Казим поднялся. Медленно.

Весь его вид излучал нарастающую, холодную ярость. Ярость человека, чувствующего себя преданным, обманутым, поставленным в тупик. Ярость, за которой прятался панический страх – страх перед правдой о проклятии, страх перед своей слабостью, страх перед

ней

, которая посмела прикоснуться к его боли, а теперь, возможно, оказалась врагом.

– Ты… – он повернулся к Амине. Его голос был тихим, но в нем звенела сталь, смоченная ядом. Его глаза, такие темные, смотрели на нее не как на женщину, а как на улику. На предательство. – Ты объяснишь это, ткачиха? Узоры у моего колодца? Нож с твоим знаком? Сумасшедший, кричащий о предательстве? Это твой дар? Твоя… благодарность за мою защиту? Или это

оно

говорит через тебя?

Амина отшатнулась. Его слова резали больнее любого ножа. Предательство? Она, которая чувствовала каждую его боль, каждую его тревогу? Она, которая только что держала его, дрожащего, в своих руках?

– Нет! – крикнула она, слезы хлынули из глаз. – Это ложь! Валид! Он подстроил! Он хочет меня убрать! Он боится моего влияния на тебя! Поверь мне! Я ничего не знаю об этом ноже! Ни о каких знаках!

– Влияние? – Казим усмехнулся, и это было ужасно. – Какое влияние может иметь пыль квартала на Шейха? Ты – инструмент. Моя вещь. И если вещь становится опасной… – Он сделал шаг к ней. Его вибрация была теперь сплошной стеной льда и гнева, давящей на ее сознание, вызывая физическую тошноту. – …Ее убирают. Или изолируют. Пока не поймут, кто за ней стоит. И что она такое на самом деле.

Он кивнул Валиду. Тот едва заметно улыбнулся – холодный, торжествующий изгиб губ.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Отведите ее, – приказал Казим, его голос был лишен всяких эмоций, кроме презрения. – В Башню Молчания. Пусть там подумает. Без станка. Без шелка. Без… моих глаз. Пока я не решу ее судьбу.

"Башня Молчания". Название прозвучало как похоронный звон. Старая, заброшенная сторожевая башня на краю дворцового комплекса. Каменный мешок. Место, куда бросали тех, о ком хотели забыть.

Амина не сопротивлялась, когда подошедшие стражники схватили ее под руки. Шок, боль, абсолютное неверие парализовали ее.

Она смотрела на Казима.

В его глазах не было ни капли того тепла, той уязвимости, что были так недолго. Была только непроницаемая маска властителя, оскорбленного в своей гордыне и поверившего самой гнусной лжи. Он отвернулся, снова глядя в бурю, как будто она, Амина, уже перестала существовать.

Ее потащили прочь. По длинным, холодным коридорам, мимо придворных, которые прятали улычки за веерами и рукавами. Вибрация связи рвалась.

От ледяного презрения Казима она перешла в резкую, режущую боль, как будто невидимые нити, связывавшие их, не просто рвались, а вырывались с корнем из ее души. Потом… тишина. Абсолютная, мертвая тишина в том месте, где всегда был его отголосок. Связь прервалась. По его воле. По его приказу.

Дверь Башни Молчания захлопнулась за ее спиной с глухим, окончательным стуком.

Темнота. Холод камня, пробивающий тонкую одежду. Запах плесени, пыли и отчаяния.

Амина рухнула на каменный пол, не чувствуя боли. Она чувствовала только ледяную пустоту внутри. Пустоту, в тысячу раз страшнее той, что была у Казима. Потому что в ней горела память.

Память о его руках на ее теле – то нежных, исследующих, то грубых, властных. О его губах на ее губах – то испытующих, то жадных, то отчаянно-нежных в ту ночь его смятения. О его тепле, его дыхании, его сердцебиении под ее ладонью. О вибрации связи – теплой, успокаивающей, живой.

Теперь эти воспоминания не согревали. Они жгли. Как раскаленное железо, приложенное к открытой ране.

Каждое прикосновение, каждый взгляд, каждый шепот в темноте шатра или в тишине его покоев – все превратилось в орудие пытки. Потому что это было прошлое. Потому что он поверил лжи. Потому что он отдал приказ. Отвернулся. Предал.

Она сжалась в комок, пытаясь сдержать рыдания. Но слезы текли сами – горячие, соленые, бесполезные.

Ее пальцы, привыкшие творить красоту из шелка, судорожно сжались в кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Боль была реальной. Но она не могла заглушить боль душевную.

Она подняла голову, глядя в кромешную тьму камеры. Где-то там, за толстыми стенами, бушевала песчаная буря. А во Дворце Солнца… Казим аль-Джарид остался один. Со своей гордыней. Со своим проклятием. Со своей пустотой, которая теперь, без ее дара, без ее присутствия, должна была вернуться с удвоенной силой.

Она надеялась, что он почувствует это. Что холод мраморных залов вновь пробьется сквозь его бархат и шелк. Что тишина, теперь уже настоящая, без ее неуклюжих попыток заткнуть ее шелком снов, оглушит его. Она надеялась, что ему будет больно. Так же больно, как ей.

Но эта надежда была горькой. Потому что даже сквозь боль предательства, сквозь ледяное отчаяние Башни Молчания, она чувствовала… ничего.

Абсолютную пустоту там, где раньше была его сущность. Дар не просто потух. Он умер. Убит недоверием и приказом.

Шелк, если бы он был у нее, остался бы мертвым под ее пальцами. Как ее сердце.

Она закрыла глаза, прижавшись лбом к холодному камню. Воспоминания накатывали новой волной.

Его голос: "

Моя ткачиха снов

". Сначала с сарказмом, потом с вызовом, потом… с оттенком чего-то, что могло бы стать обладанием, граничащим с признанием.

Его руки, срывающие с нее одежду у стены после расправы над стражником – грубо, яростно, доказывая свою власть. Его дрожь в ее объятиях, когда он позволил себе быть слабым.

Теперь эти прикосновения были призраками. Холодными, как камень ее тюрьмы.

Причиняющими невыносимую боль.

Потому что они были доказательством того, что было. И того, что он выбрал разрушить. Разорвать узор, который они, вопреки всему, начали плести вместе – узор доверия, страсти, надежды на избавление.

В Башне Молчания не было времени. Только тьма. Только холод. Только боль воспоминаний и леденящая пустота разорванной связи. Амина лежала на полу, не в силах плакать дальше. Ее тело немело от холода, но внутренний холод был страшнее.

Она была отрезана. От него. От своего дара. От мира.

Преданная тем, кому отдала кусочек своей души, вплетенный в шелк его пояса.

И единственное, что оставалось – это ждать.

Ждать его решения. Ждать своей судьбы в каменной могиле Башни Молчания, где эхом отзывался только шепот ее собственного, разбитого сердца.

Глава 9 Пустота без ее шелка

Дворец Солнца замер. Не в торжественном молчании власти, а в гнетущем, мертвенном ступоре.

После приказа об изоляции Амины в Башне Молчания Казим аль-Джарид попытался вернуться в привычное русло. Он восседал на троне, принимал доклады, раздавал приказы.

Его голос звучал привычно твердо, его решения были резки и безапелляционны. Валид, торжествующий и подобострастный, шептал советы, которые Казим слушал с ледяным равнодушием, кивая.

Казалось, ничего не изменилось. Шейх был у руля. Власть – незыблема.

Но это была иллюзия. Хуже того – жалкая пародия.

Пустота вернулась. Не та, знакомая, холодная пустыня внутри, которую он научился терпеть, как терпят хроническую боль.

Это была

новая

пустота.

Зияющая.

Раскаленная отчаянием и… абсолютно беззвучная.

Раньше в ней был шепот ветра – его собственные мысли, пусть и лишенные эмоциональной окраски. Теперь – тишина. Глубокая, всепоглощающая, как в Башне Молчания, куда он бросил Амину. Тишина, которая звенела в ушах, давила на виски, вытесняла все, кроме осознания утраты.

Он сидел в своем кабинете, заваленном картами и свитками. Солнечный луч, пробивавшийся сквозь ажурную решетку окна, поймал кружащиеся в воздухе пылинки. Он следил за их танцем.

Раньше это могло бы вызвать скуку. Теперь вызывало… ничего. Абсолютное, оглушающее ничто.

Он попытался вспомнить лицо Амины – ее широкие, темные глаза, полные то страха, то понимания, то непонятного тепла. В памяти всплывали лишь смутные очертания. Как будто кто-то стер краски.

Исчезла не только ее физическая сущность, но и ее

энергия

, тот неуловимый след, который она оставляла в воздухе, в его сознании, в самой ткани дворца.

Он сгреб со стола пергамент с докладом о сборе налогов с дальних колодцев – ту самую ложь, что подал Валид. Его пальцы сжали бумагу, костяшки побелели. Гнев? Должен был быть гнев. На Валида. На себя. Но внутри была только холодная, тяжелая глыба.

Он не чувствовал ярости. Он чувствовал… усталость. Бесконечную, всепоглощающую усталость.

Власть, его единственный якорь, его опора, вдруг показалась невероятно тяжелой и абсолютно бессмысленной. Что значили налоги, колодцы, интриги придворных, когда внутри него был только ледяной, беззвучный вакуум?

Он бросил пергамент. Звук падения на каменный пол был резким, но не принес облегчения.

Он встал и прошелся по кабинету. Его шаги гулко отдавались в высокой комнате.

Роскошь окружала его – шелковые ковры ручной работы (не ее), резная мебель из черного дерева, вазы с драгоценными камнями. Все это было мертвым грузом.

Он подошел к окну, глядя на внутренний двор, где журчали фонтаны. Звук воды, обычно умиротворяющий, теперь резал слух своей навязчивой жизнерадостностью.

Жизнь

. Ее здесь не было. Только движение без смысла.

Отчаяние подкрадывалось тихо, как змея. Оно не кричало. Оно заполняло пустоту своей ледяной тяжестью. Он попытался бороться. Старыми, проверенными способами.

Роскошь.

Он приказал принести лучшие шелка из дворцовых запасов – невероятной тонкости, окрашенные в цвета заката и рассвета. Шелка, от которых когда-то замирало сердце знатока. Он провел по ним пальцами. Поверхность была гладкой, холодной. Мертвой. Никакой вибрации. Никакого отклика. Ни тепла Амининых оазисов, ни силы ее рассветов. Только красивая ткань. Он швырнул шелка на пол.

Вино.

Старое, густое, как кровь, вино из погребов его прадеда. Он выпил кубок за кубком, надеясь, что огонь в горле разожжет хоть что-то внутри. Огонь был. Жгучий, обжигающий пищевод. Но за ним не последовало ни тепла, ни опьянения, ни забытья. Только горечь на языке и усилившаяся тяжесть в голове. Пустота оставалась нерушимой.

Женщины.

Он приказал привести самых искусных наложниц дворца. Красивых, умелых, обученных услаждать повелителя.

Они вошли, благоухая дорогими маслами, в полупрозрачных шелках, с глазами, полными подобострастного желания угодить. Одна приблизилась, ее пальцы, искусные и нежные, коснулись его виска, пытаясь снять напряжение. Другая опустилась перед ним на колени, ее губы искали его руку.

Он смотрел на них. Видел совершенные формы, чувствовал прикосновения. Но внутри… ничего. Ни искры желания. Ни проблеска интереса. Их прикосновения были чужими, навязчивыми, как мухи на трупе. Их запахи – приторными и чуждыми. Их старания – жалкой пародией на ту подлинность, на ту

жизнь

, что исходила от Амины, даже когда она боялась его.

– Вон, – прошипел он, голос сорвался от напряжения. – Все. Вон!

Они испуганно ретировались, оставив после себя запах страха и неудачи.

Казим остался один. С пустотой, которая теперь казалась насмешкой.

Без Амины, без ее дара, без ее простого

присутствия

, дворец снова стал великолепной гробницей. Местом без снов. Без чувств. Без жизни.

Отчаяние переросло в тихую панику. Он встал, его движения были резкими, нервическими. Он не мог сидеть. Не мог думать.

Он должен был

чувствовать

! Хоть что-то! Хоть боль!

Но даже боль была приглушена, как под толстым слоем ваты.

Он вышел из кабинета, бесцельно бродя по знакомым, холодным коридорам. Его ноги сами понесли его… туда. К маленькой каморке при ткацкой мастерской. К ее клетке.

Дверь была приоткрыта. Он толкнул ее. Воздух внутри был спертым, пахнущим пылью, шелком-сырцом и… ею. Ее запах. Слабый, едва уловимый – смесь пота, кожи и чего-то неуловимого, древесного, что она добавляла в воду для рук.

Этот запах ударил в него, как кулак в солнечное сплетение.

Впервые за эти бесконечные часы что-то дрогнуло внутри. Не чувство. Острая, физическая жажда ощущения.

Он вошел. Комната была нетронута. Простой станок стоял посередине. На нем – незаконченный кусок ткани. Голубой. Цвет воды. Ее воды.

Рядом на табурете лежали ее инструменты: деревянный челнок, отполированный до блеска ее пальцами, ножницы, мотки нитей – тех самых, теплых золотых и небесно-голубых.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Казим подошел к станку. Его рука дрогнула, прежде чем коснуться незаконченной ткани. Шелк был прохладным, гладким. Он водил пальцами по нему, по стежкам, которые она оставила.

Он искал. Искал отголосок ее тепла, ее концентрации, ее мечты о прохладе и покое. Он впивался взглядом в узор, пытаясь силой воли вызвать хоть тень ощущения – тепла, вибрации,

чего угодно

.

Ничего. Шелк оставался мертвым под его пальцами. Холодным и безмолвным, как камень Башни Молчания.

Он схватил челнок. Дерево было теплым от солнца, падавшего в окно, но в его руке оно было просто куском дерева. Он сжал его, пытаясь представить, как его пальцы скользили по нему, направляя нить. Никакого эха. Никакой связи.

Отчаяние переросло в ярость. Бессильную, разрушительную ярость.

Он швырнул челнок об стену. Дерево с глухим стуком отскочило и покатилось по полу. Он схватил моток голубой нити – той самой, цвета ее оазиса. Шелк тонкий, нежный. Обмотал его вокруг своей руки, сжимая все туже, туже, пока нить не впивалась в кожу, оставляя красные борозды.

Он ждал боли. Настоящей, острой боли. Но ощущение было приглушенным, далеким. Как будто он сжимал не свою руку. Пустота была сильнее физического дискомфорта. Она заглушала все.

С рычанием он сорвал с руки нить, порвав ее. Клочки голубого шелка упали на пол, как мертвые бабочки.

Он опустился на ее табурет, уронив голову в руки. Его плечи содрогнулись. Не от рыданий – тело отказывалось выдавать даже эту слабость. От немого, всесокрушающего спазма отчаяния.

Он чувствовал только ледяное ничто. И в этом ничто – осознание чудовищной ошибки. Он выбросил не ткачиху. Он выбросил ключ. К своим чувствам. К своим снам. К самому себе.

Остался один на один с проклятием, которое теперь казалось в тысячу раз страшнее, потому что он узнал вкус избавления… и сам его уничтожил.

В дверях каморки возникла тень. Старого стражника Рашида, служившего еще его отцу, человека с лицом, как выветренный утес, и преданными, как у пса, глазами. В руках он держал сверток из грубой ткани.

– Мой Сиятельный Повелитель, – голос Рашида был тихим, но твердым. – Простите вторжение. Но… это нужно видеть. Нашли в покоях Валида. Спрятано под половицей.

Казим медленно поднял голову. Его глаза были сухими, но в них горела пустота такой глубины, что даже видавший виды Рашид слегка отступил. Он молча протянул сверток.

Казим развернул его механически. Внутри лежало несколько предметов.

Флакон из темного стекла с остатками какой-то густой, пахучей жидкости – явно яд. Небольшой мешочек с красным порошком – той самой «кровью» на лезвии ножа, оказавшейся просто краской из кошенили.

И… кусок шелка. Тканый. С узором. Но не Амины. Грубый, подражающий. Тот самый, что был на «знаках» у колодца и на поддельном ноже.

Рядом с ним – клочок пергамента с аккуратными, знакомыми каракулями Валида: «

Использовать для знаков у дальнего колодца. См. образец ткани ткачихи

».

Доказательства. Ясные, неопровержимые. Подлог. Клевета. Предательство Валида.

Казим смотрел на вещи. Он ожидал ярости. Вулканического извержения гнева, которое сожжет все на своем пути. Но ярости не было. Был только леденящий холод. Холод глубочайшего стыда.

Холод осознания того, как легко он, Казим аль-Джарид, Повелитель Оазиса, стал марионеткой в руках льстивого змея. Как его гордыня, его страх перед проклятием и слабостью, его недоверие к тому единственному, что принесло свет в его тьму… как все это ослепило его. Заставило поверить в немыслимое. Предать того, кто… кто держал его, когда он дрожал.

Он поднял кусок поддельного шелка. Провел по нему пальцем. Шершавый, безжизненный. Полная противоположность тому, что создавала Амина. Он сжал его в кулаке, чувствуя, как грубые нити впиваются в кожу. Физическая боль была слабым эхом той агонии, что терзала его изнутри.

– Валид… – произнес он тихо.

Имя звучало не как приговор, а как констатация факта. Факта его собственной глупости.

– Он в своих покоях, Мой Сиятельный Повелитель, – тихо сказал Рашид. – Ждет ваших указаний. Как всегда.

Казим не ответил. Он опустил поддельный шелк. Его взгляд упал на клочки голубой нити Амины, валявшиеся на полу. На челнок в углу. На незаконченную ткань воды на станке.

Пустота внутри сжалась, стала плотнее, тяжелее. Она была теперь наполнена не просто отсутствием, а

осознанной потерей

. Потерей доверия. Потерей себя. Потерей ее.

Он поднялся с табурета. Его движения были медленными, как у очень старого человека.

Он подошел к окну каморки. Отсюда была видна лишь глухая стена другого крыла дворца. Не Башня Молчания. Но он знал, где она. Знал, что там, в каменном мешке, в холоде и тьме, была она.

Та, чей дар он сломал. Чье доверие растоптал. Чье присутствие было тем воздухом, которым он, сам того не понимая, дышал.

Он прижал ладонь к холодному камню стены. Физический холод был ничтожен по сравнению с тем, что царило внутри. Шелк Амины больше не действовал.

Ее дар был для него потерян. Возможно, навсегда.

И его власть, его богатство, его грозное имя – все это было прахом перед лицом этой ледяной, беззвучной пустоты.

Он осознал глубину потери. И глубину своей ошибки.

Гордыня привела его не к трону, а в самое сердце проклятия.

И единственное, что он чувствовал теперь с мучительной, невыносимой ясностью – это ледяное ничто. И тихий, настойчивый шепот стыда, звучавший в этой тишине:

"Амина..."

Глава 10 Жертва власти

Солнце Заракада, безжалостное и ослепительное, заливало Главный Двор Дворца Солнца.

Здесь, на мраморной платформе, перед которым обычно оглашали указы и принимали парады, сегодня царила гнетущая, звенящая тишина.

Собрались все, кого власть или статус допускал в святая святых оазиса: вельможи в парчовых халатах, военачальники в латах цвета песка, женщины гарема за полупрозрачными ширмами, советники, смотрители, слуги – все, чьи шепоты и интриги соткали паутину лжи, приведшую к этой точке.

Воздух гудел от подавленного любопытства и страха. Шейх Казим аль-Джарид стоял на платформе один. Не на троне, который убрали. Он стоял на ногах, как простой человек, но его осанка, его бледное под загаром лицо, его глаза – темные бездны, в которых бушевала буря, – заставляли толпу затаить дыхание.

Рядом с платформой, под усиленной охраной верных стражей Рашида, стоял Валид. Его лицо было землистым, рот подвязан грубой тканью – не для молчания, а чтобы скрыть сломанную челюсть. Следы «объяснительной беседы» с людьми шейха были видны на всем его облике.

Его вибрации, которые Амина когда-то ощущала как колючую ложь, теперь были лишь слабым, болезненным писком страха.

Но Казим не смотрел на него. Его взгляд был прикован к узкой, зарешеченной двери в основании мрачной Башни Молчания на краю двора.

Дверь открылась с громким скрежетом. Двое стражников вывели Амину.

Толпа ахнула. Она была тенью себя прежней. Бледная, почти прозрачная, в том же простом, порванном платье, в котором ее схватили.

Она шла, спотыкаясь, щурясь от непривычного яркого света, опираясь на руки стражников не из милости, а потому что ноги едва держали.

Ее волосы, обычно аккуратно заплетенные, спутанными прядями падали на лицо.

Но самое страшное – ее глаза. Пустые. Потухшие. Как у мертвой птицы.

В них не было страха, не было гнева, не было даже осознания происходящего. Только ледяная, бездонная пустота, отражающая ту, что Казим носил внутри себя до нее. И теперь – после нее.

Вибрации. Казим жадно, отчаянно искал их внутри себя, когда ее вывели. Хоть намек на ту связь, что когда-то пульсировала между ними.

Ничего. Абсолютная, мертвенная тишина.

Он не чувствовал ее страха, ее боли, ее отчаяния. Он чувствовал только… отсутствие. Как ампутированную конечность.

Эта тишина была громче любых криков. Она кричала о его вине.

Стражники подвели Амину к платформе. Она стояла, опустив голову, не видя его, не видя толпы. Она была здесь телом. Но ее душа, ее дар, ее свет – все осталось в каменной тьме Башни.

Казим почувствовал, как что-то рвется у него внутри. Не гордыня. Последняя преграда перед пропастью отчаяния.

Он сделал шаг вперед, к краю платформы. Тысячи глаз впились в него. Он должен был говорить. Должен был вершить суд. Как Шейх.

Но слова, заготовленные, полные власти и гнева на Валида, застряли в горле комом. Он видел только ее. Ее сломанную фигуру. Ее пустые глаза. Результат его слепоты. Его гордыни.

Он закрыл глаза на мгновение, собираясь с силами. Когда открыл, в них не было привычного огня власти. Была только боль. Голая, неприкрытая, смирившаяся боль.

– Люди Заракада, – его голос, обычно такой уверенный, звучал хрипло, прерывисто. Он не орал. Он говорил тихо, но тишина во дворе была такой, что каждое слово падало, как камень в воду. – Я собрал вас сегодня… не для указа. Не для праздника. Для… признания.

Он сделал паузу, глотая воздух, будто ему не хватало дыхания. Толпа замерла в недоумении.

– Перед вами стоит Амина, – он указал на нее рукой, и рука его дрожала. – Ткачиха из Нижнего Квартала. Та, кого я… – он снова запнулся, слово «привел» показалось кощунством, – кого я силой принес во дворец. Кого назвал своей собственностью. Кого использовал… для борьбы с моим проклятием.

Он не мог смотреть на нее. Его взгляд упал на мрамор под ногами.

– Я верил в ложь. Ложь, которую плел этот… – он кивнул в сторону Валида, не удостаивая его взглядом, – …чтобы сеять раздор, чтобы управлять мной через мою боль. Я поверил навету. Обвинил невиновную. Отдал приказ…

Голос его окончательно сорвался. Он выпрямился, сжав кулаки, заставляя себя выговорить самое страшное:

– …Отдал приказ бросить ее в Башню Молчания. Лишить света. Лишить… всего. Потому что моя гордыня оказалась сильнее разума. Сильнее… справедливости.

В толпе пронесся шорох изумления. Никто никогда не слышал, чтобы шейх каялся. Никто не видел его таким – сломленным, уязвимым, беззащитным перед своим народом.

Казим наконец поднял взгляд на Амину. Она все так же стояла, опустив голову, будто не слышала. Его сердце сжалось от новой, острой боли.

Он спустился с платформы. Не торжественно. Не как владыка. Просто шагнул вниз, к ней.

Стражники, державшие ее, инстинктивно отступили. Он остановился перед ней, в двух шагах. Так близко, что видел каждую бледную прожилку на ее опущенных веках, каждую пылинку на ее спутанных волосах. Он чувствовал запах сырости и пыли, исходивший от нее – запах Башни. Запах его предательства.

– Амина…

Ее имя сорвалось с его губ шепотом, полным такой муки, что даже некоторые в толпе невольно ахнули. Он не приказывал. Он

умолял

. Умолял ее услышать. Умолял простить. Хотя знал – прощения не заслужил.

– Амина, посмотри на меня. Пожалуйста.

Она не шевельнулась. Он медленно, с бесконечной осторожностью, как боясь спугнуть раненую птицу, протянул руку. Не чтобы схватить. Не чтобы приказать. Чтобы… коснуться. Его пальцы, дрожа, едва коснулись ее щеки, пытаясь мягко приподнять ее лицо.

Прикосновение было легким, как дуновение. Но Амина вздрогнула всем телом, как от удара. Ее глаза, пустые и мертвые, медленно поднялись и встретились с его взглядом. В них не было узнавания. Только глубокая, леденящая пустота. Пустота, которую создал

он

.

Казим почувствовал, как земля уходит из-под ног. Его рука опустилась. Он стоял перед ней, император оазиса, повелитель тысяч жизней, и чувствовал себя последним нищим. Нищим, потерявшим единственное сокровище. Гордыня, его стальная броня, его опора, рассыпалась в прах. Осталось только раскаяние, острое и всепоглощающее.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Я виноват, – прошептал он, но слова были обращены не только к ней. Они прозвучали громко в звенящей тишине двора. – Я виноват перед тобой. Я предал твое доверие. Я причинил тебе невыносимую боль. Я сломал твой дар… этот бесценный дар, который был не только моим спасением, но и светом для этого дворца. Я был слеп. Глух. Опутан своей властью и ложью других.

Он сделал шаг назад, не от нее, а чтобы охватить взглядом всю толпу. Его голос набрал силу, но это была не сила приказа. Это была сила отчаяния и искренности.

– И за это… я не могу просить прощения. Но я могу… попытаться искупить.

Он повернулся к Рашиду, стоявшему рядом с Валидом.

– Рашид. Меч.

Стражник, не колеблясь, снял с пояса свой кривой, отточенный клинок и протянул его шейху рукоятью вперед. В толпе пронесся испуганный гул. Что он задумал? Казнить Валида здесь и сейчас? Но казнь была бы слишком милостивой для предателя.

Казим взял меч. Тяжелый, холодный. Оружие его власти, его суда, его карающей воли. Он поднял его не на Валида. Он повернулся лицом к Амине. И… опустился на колени. На холодный мрамор Главного Двора. Перед ней. Перед всем народом Заракада.

Гул толпы превратился в оглушительный ропот. Шейх на коленях? Перед простолюдинкой? Это было немыслимо! Это переворачивало весь мир!

Казим не обращал внимания. Его глаза были прикованы к Амине. Он положил меч плашмя на мрамор перед собой. Символ его абсолютной власти. Его права казнить и миловать. Его гордыни.

– Этот меч, – его голос гремел, заглушая ропот, – дал мне право на твою жизнь. На твою свободу. На твою боль. Я отрекаюсь от этого права. Здесь. Сейчас. Перед всеми.

Он положил ладонь на холодный клинок, потом поднял ее, обращаясь к толпе:

– Отныне Амина, дочь Фарида, ткачиха снов, не рабыня. Не собственность. Не подданная. Она – Свободная Горожанка Заракада. Со всеми правами и защитой закона. Ее слово – равное слову любого вельможи в суде. Ее свобода – неприкосновенна. Ее дар – принадлежит только ей. Никто – даже я – не смеет принуждать ее к чему-либо против ее воли. Это – мой указ. Первый указ Шейха, отдающего часть своей власти… во искупление.

Он замолчал. Двор был охвачен немым шоком. Отречение от абсолютного права на человека? Дарование свободы и статуса? Это было невероятно. Это меняло все.

Казим не ждал реакции. Он снова обратился к Амине, все еще стоявшей как изваяние. Его голос снова стал тихим, срывающимся.

– Я не прошу тебя вернуться. Не прошу твоих снов. Не прошу твоего… тепла. – Он с трудом выговорил последнее слово. – Я прошу только… шанса. Шанса доказать, что я могу быть другим. Что я понял… цену истинной силы. Она не во власти, Амина. Она…

Он посмотрел на ее пустые глаза, и его собственные наконец наполнились слезами, которые он не стал сдерживать,

– …в тебе. В твоей способности творить. Чувствовать. Прощать. Я сломал это. И если это можно исправить… я отдам все. Всю свою власть. Весь свой трон. Весь этот проклятый оазис. Лишь бы вернуть свет в твои глаза. Лишь бы… – его голос окончательно прервался, он опустил голову, его плечи содрогнулись от беззвучного рыдания, – …лишь бы ты не смотрела на меня этой пустотой.

Слезы текли по его скулам, падая на холодный мрамор. Слезы шейха. Слезы раскаяния. Слезы смирения. Такого никто никогда не видел. Толпа замерла, завороженная и потрясенная.

И тогда… случилось чудо.

Амина вздрогнула. Легко. Почти незаметно. Ее опущенные веки дрогнули. И в ее пустых, мертвых глазах… мелькнула искра. Не осознания сразу. Скорее… отклика на боль. На ту боль, что излучал он, стоя на коленях перед ней, плача. Его вибрации – хаос отчаяния, раскаяния, бессилия – достигли ее сквозь толщу апатии. Как луч света сквозь трещину в камне.

Она медленно, очень медленно подняла руку. Тонкую, бледную, с синяками от грубого обращения. Она потянулась не к нему. К мечу. Лежавшему на мраморе. Ее пальцы дрожали, когда они коснулись холодного металла клинка. Прикоснулись к символу его прежней власти, от которой он публично отрекся ради нее.

Прикосновение длилось мгновение. Но в этот миг… что-то

щелкнуло

. Не в мире. Внутри Казима.

Та самая ледяная, мертвая пустота, что сжимала его сердце со дня ее заточения… дрогнула. Не рассыпалась. Но в ней появилась трещина. Микроскопическая.

Через нее хлынул… воздух. Еще не чувство. Ощущение…

возможности

. Ощущение ослабления невидимых оков, сковывавших его душу веками. Проклятие… оно все еще было там. Но его тиски ослабли. Впервые в жизни.

Казим ахнул, подняв голову. Его слезы еще текли, но в его глазах, полных боли, появилось нечто новое – изумление. Надежда. Он почувствовал это! Он почувствовал изменение! Магия его признания, его жертвы властью, его смирения перед ней и народом… она начала работать. Она коснулась древнего проклятия.

Амина отдернула руку от меча. Ее глаза, все еще пустые, но уже без ледяной мертвенности, медленно поднялись и встретились с его взглядом. В них читался вопрос. Непонимание. Шок.

– Амина? – прошептал Казим, не смея верить.

Он поднялся с колен. Не как Шейх, восстающий во славе. Как человек, поднимающийся после падения. Он сделал шаг к ней.

– Ты… ты почувствовала?

Она не ответила. Она смотрела на него. На его слезы. На его унижение. На его отчаяние. И в ее глазах, помимо вопроса, появилось что-то еще. Не прощение. Не любовь. Но…

жалость

. Глубокая, человеческая жалость к его боли. И в этой жалости была искра жизни. Искра того самого тепла, что он уничтожил.

Он не сдержался. Он протянул руки. Не для обладания. Для… прикосновения. Для подтверждения, что она жива. Что он не уничтожил все окончательно.

Его руки дрожали, когда они коснулись ее плеч. Легко. Осторожно. Как впервые.

– Прости… – выдохнул он, и это было не приказание, не требование. Это была мольба. Последняя капля его смирения.

Амина не отшатнулась. Она не бросилась ему в объятия. Она стояла, смотря на него, и слезы – тихие, беззвучные – потекли по ее грязным щекам. Слезы не радости. Слезы освобождения от оцепенения. Слезы боли, которая наконец прорвалась наружу.

И тогда она сделала шаг. Маленький, неуверенный. Навстречу его дрожащим рукам. Не в объятия властителя. В объятия человека, который только что публично сломал себя ради нее.

Казим не стал хватать ее. Он осторожно, с бесконечной нежностью, которой не знал никогда, обнял ее. Его руки легли ей на спину, не сжимая, а просто… держа. Ее голова упала ему на грудь. Он почувствовал легкое прикосновение ее лба к своей шее, холодное и влажное от слез.

Он прижал ее к себе чуть сильнее, чувствуя, как ее худое тело дрожит, как ребенок в стужу.

Это было не страстное соединение тел. Это было соединение ран. Его раны гордыни и вины. Ее раны предательства и пустоты. Их объятие было первым по-настоящему равным актом. Без власти. Без приказа. Только две сломленные души, нашедшие опору друг в друге среди руин его империи гордыни.

И в этом объятии, в тишине, нарушаемой только их прерывистым дыханием и шепотом ветра, Казим почувствовал нечто, чего не ощущал никогда. Не любовь еще. Но начало тепла. Начало тишины, которая не была пустотой. Начало исцеления.

Искра, зажженная его жертвой, горела слабо, но она горела. Проклятие отступило на шаг. Дверь была открыта.

Глава 11 Сны двух сердец

Тишина в покоях шейха была не гнетущей пустотой прошлого и не звенящей напряженностью последних дней. Она была… мягкой. Теплой. Наполненной негромким потрескиванием догорающих в очаге поленьев, далеким шумом ночного города и ритмичным, спокойным дыханием двух людей, лежащих рядом на широком ложе, заваленном шелковыми подушками.

Амина лежала на боку, ее спина прижата к груди Казима. Его рука, тяжелая и сильная, но не сковывающая, лежала на ее талии. Пальцы слегка вцепились в складки тонкой ночной сорочки – простой, льняной, а не дворцовой роскоши, какую ей пытались навязать. Это был ее выбор. Как и все теперь. Свободный выбор.

Прошло несколько дней с того шокирующего утра на Главном Дворе. Дни были наполнены тихим, осторожным движением навстречу друг другу.

Слова извинений были сказаны, но главное искупление происходило в молчаливых жестах.

В том, как Казим отменил жестокий закон о принудительной службе ремесленников. В том, как он приказал переоборудовать Башню Молчания в архив, открытый для всех ученых. В том, как он слушал ее, по-настоящему слушал, когда она тихо говорила о своем квартале, о нуждах ткачей, о мечтах простых людей.

Он учился. Учился видеть мир не с высоты трона, а через призму ее опыта. И в этом обучении была мучительная сложность, но и освобождающая ясность.

Проклятие не исчезло. Оно отступило. Ледяная пустота больше не сковывала Казима, но оставалась тенью на периферии сознания, холодным пятном, которое могло расшириться при стрессе или усталости.

Однако теперь он знал противоядие. Не власть. Не страх. Ее присутствие. Ее спокойное дыхание. Ее рука, лежащая поверх его на ее талии. И самое главное – проблески

его собственных

чувств.

Кратковременные вспышки нежности, когда он смотрел на нее за ткацким станком, куда она вернулась по своей воле. Уколы стыда, когда вспоминал прошлое. Искра надежды на будущее. Они были слабыми, новыми, как первые ростки после долгой зимы, но они были

его

. Настоящие.

Амина не спала. Она чувствовала тепло его тела за спиной, слышала его ровное дыхание.

Ее дар, медленно возвращающийся после шока заточения и разрыва связи, теперь работал иначе. Он не улавливал чужие сны навязчиво. Он стал инструментом осознанным. Она чувствовала не хаос эмоций дворца, а спокойный, глубокий резонанс Казима рядом. Как тихий гул здорового сердца. И сквозь этот гул… пробивалось что-то новое. Что-то теплое, золотистое, похожее на предрассветное сияние. Его пробуждающиеся чувства.

Она осторожно приподнялась, стараясь не разбудить его.

Лунный свет, пробивавшийся сквозь ажурные ставни, серебрил контуры его лица. Лицо спящего Казима всегда было маской – красивой, но неподвижной, лишенной сновидческих гримас.

Сегодня… что-то изменилось. Его брови слегка сдвинулись, губы дрогнули в подобии улыбки. Под тонкой кожей век заметно двигались зрачки. Он

видел

что-то.

Сердце Амины забилось чаще. Она знала, что он никогда не видел снов. Что его ночи были черной бездной небытия. И вот… он спал. Не просто спал –

видел

.

Повинуясь внезапному импульсу, она тихо встала. На столе у окна стоял ее небольшой переносной станок. Рядом – корзинка с нитями. Не дворцовыми сокровищами, а простыми, но качественными – белыми, золотыми, нежно-розовыми, голубыми.

Она села на табурет, ее пальцы привычным движением натянули основу. Она не думала о том, что будет ткать. Она слушала. Слушала его дыхание, его тихий, почти неслышный стон во сне. Чувствовала ту теплую, золотистую вибрацию, исходящую от него, усиливающуюся. Она закрыла глаза и

впустила

ее.

Ее руки ожили. Челнок заскользил плавно, уверенно.

Скрежет-тук. Скрежет-тук.

Она не ткала абстракцию. Она ткала

его сон

. То, что он видел впервые за свою жизнь.

На белой основе начал рождаться узор. Не озеро. Не звезды. Не рассвет над пустыней. Это был… сад. Не роскошный дворцовый, а уютный, залитый мягким, золотистым светом, похожим на свет только что родившегося солнца.

Деревья с пышными кронами – не пальмы, а какие-то незнакомые, цветущие розовым и белым. Между ними вились тропинки, усыпанные мягкой травой.

И на одной из тропинок… две фигурки. Маленькие, едва намеченные стежками, но узнаваемые. Он и она.

Он вел ее за руку. Не властно. Нежно. А она… смеялась. Смех был не слышен, но он был

ощутим

в самой ткани, в легкости, воздушности стежков, в радостном сиянии розовых нитей цветов над их головами.

В углу полотна, там, где обычно была пустота или мрак, светился маленький, уютный дом с дымком из трубы. Не дворец. Дом.

Это был сон о любви. О простом счастье. О мире. О будущем.

Сон человека, который впервые позволил себе

чувствовать

и

мечтать

не о власти, а о тепле.

Амина ткала, погруженная в поток. Она чувствовала его сон как свое собственное переживание. Тепло его руки в своей. Легкость шага по мягкой траве. Чистую, безграничную радость от его смеха рядом.

Она вплетала в шелк не только образы, но и эмоции – ту нежность, что витала в воздухе его сна, ту надежду, что светилась в каждом листочке вытканного сада, ту глубокую, тихую любовь, что связывала две маленькие фигурки на тропинке.

Она не слышала, как он проснулся. Не сразу. Она почувствовала. Его вибрация изменилась – сонная глубина сменилась… изумлением. Тихим, потрясенным благоговением. Она обернулась.

Казим сидел на кровати, подтянув колени к груди. Он смотрел не на нее. Он смотрел в пустоту перед собой, его глаза были широко распахнуты, полные слез. Слез потрясения. Восторга. Недоверия. Его губы шептали что-то беззвучное. Он дышал прерывисто, как будто только что вынырнул из глубины.

– Я… видел… – он прошептал наконец, его голос был хриплым от сна и эмоций. Он поднял дрожащие руки, разглядывая их, как будто впервые видя. – Цвета… Тепло… Траву под ногами… Твой смех…

Его взгляд медленно перевелся на нее, сидящую за станком в лунном свете. На рождающееся на ткани чудо его сна.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Я… спал? И видел? Это… это был сон?

Мой

сон?

Амина кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Ее собственные глаза наполнились слезами. Она видела его потрясение. Его первую настоящую, не навязанную извне, а рожденную внутри эмоцию – чистый, детский восторг открытия.

Он вскочил с кровати, не замечая, что бос. Подбежал к станку, опустился перед ним на колени, как когда-то на мраморе двора, но теперь не в покаянии, а в благоговейном изумлении. Его пальцы дрожали, когда он протянул их к ткани, но не коснулся, боясь разрушить хрупкое чудо.

– Это… это сад, – прошептал он, узнавая очертания. – И мы… там. Вместе. И… дом?

Его голос сорвался. Он поднял на нее глаза, и в них было столько немого вопроса, столько надежды, столько… любви, что у Амины перехватило дыхание.

– Это… возможно? Такое будущее? Не во сне… а наяву?

– Все возможно, Казим, – выдохнула она, слезы катились по ее щекам. – Теперь… все возможно.

Он встал. Медленно. Его взгляд не отрывался от нее. В его глазах горел не только восторг от сна. Горела потребность. Жажда подтвердить реальность. Жажда

ощутить

то тепло, ту близость, что он только что пережил в грезах.

– Амина… – его голос был низким, хриплым от эмоций. – Я чувствую… все. Этот восторг. Этот… страх счастья. Эта любовь… – Он сделал шаг к ней. – Она настоящая. Во мне. Для тебя.

Он протянул руку к ее лицу. Его пальцы коснулись слезы на ее щеке. Прикосновение было нежным, исследующим, полным изумления перед простым чудом – влагой, рожденной чувством.

– Я люблю тебя. – Слова прозвучали тихо, но с такой силой искренности, что задрожали стены его прежней пустоты. – Не как собственность. Не как целительницу. Как женщину. Как свет. Как… жизнь.

Его признание не было просьбой. Оно было даром. Самым дорогим, что у него теперь было. Его даром ей.

Амина встала. Она не опустила глаз. Она смотрела в его глаза, в эти темные, теперь сияющие бездны, наполненные жизнью, чувством,

им

самим. Она видела его. Настоящего. Сломленного и возрожденного. Гордого и смиренного. Сильного и уязвимого. Ее шейха. Ее Казима. Ее любовь.

– И я люблю тебя, – прошептала она, ее голос дрожал, но был тверд. – Несмотря ни на что. Из-за всего. За то, кем ты стал.

Она сделала шаг навстречу. Он открыл объятия, и она вошла в них. Как в дом. Их губы встретились. Не в захвате. Не в испытующем поиске. В поцелуе. Первом по-настоящему равном поцелуе любви. Глубоком, нежном, влажном, наполненном вкусом слез и обещанием.

Его руки обвили ее, прижимая к себе, но не сковывая. Ее руки поднялись, обняли его за шею, пальцы вцепились в его волосы. Они стояли, слившись воедино, растворяясь в этом поцелуе, в этой волне чувств, которая наконец накрыла их обоих без остатка, смывая последние тени проклятия.

Когда поцелуй закончился, они не отстранились. Лбы их соприкасались, дыхание смешивалось. Он смотрел на нее, его глаза сияли, как звезды пустыни в ясную ночь.

– Ты чувствуешь? – прошептал он, его голос был глубже, насыщеннее, чем когда-либо. – Оно… ушло. Совсем. Проклятие. Осталось только… это. Ты. Любовь. – Он прижал ее ладонь к своей груди, прямо к сердцу. Оно билось сильно, быстро, но ровно. Живо. – Чувствуешь?

Она чувствовала. Не только бешеный ритм его сердца под ладонью. Она чувствовала теплую, золотую волну, исходящую от него, окутывающую ее, пронизывающую насквозь. Волну чистой, ничем не омраченной любви и… свободы. Свободы от вековых оков.

Проклятие было снято. Не кровью. Не жертвой. Любовью истинной и добровольной жертвой гордыни, которая привела его к этой любви.

Магия вокруг них не бушевала. Она ликовала. Тихо, мощно, наполняя воздух легким мерцанием, как будто сама комната была пропитана светом их чувств.

Он наклонился и снова поцеловал ее. Медленно. Глубоко. С наслаждением. Его руки скользнули по ее спине, под тонкую ткань сорочки.

Его прикосновения были не исследованием драгоценной ткани, а поклонением святыне. Касаниями, полными благодарности, нежности и пробудившейся, но теперь управляемой страсти.

Он находил знакомые места – изгиб позвоночника, лопатку, чувствительную впадину у основания шеи – но теперь его пальцы знали не только тело. Они знали душу. И касались с трепетом первооткрывателя, нашедшего Эльдорадо.

Амина отвечала ему. Ее руки скользили по его мощной спине, ощущая рельеф мышц под гладкой кожей, впитывая его тепло. Она не боялась. Не сомневалась. Она желала.

Желала этого человека, который прошел через ад пустоты и гордыни, чтобы стать тем, кто держал ее сейчас с такой бережной силой.

Ее губы отвечали на его поцелуи, ее язык встречался с его, ее тело прижималось к нему, откликаясь на каждое движение.

Он снял с нее сорочку. Медленно, помогая поднять руки, целуя каждую новооткрытую часть кожи – плечо, ключицу, изгиб груди. Его дыхание было горячим на ее коже, вызывая мурашки наслаждения.

Когда ткань упала на пол, он откинулся, чтобы посмотреть на нее. В его взгляде не было прежней оценивающей похоти. Было благоговение. Восхищение. Любовь.

– Ты совершенна, – прошептал он, его голос дрожал. – Как утро после долгой ночи.

Она помогла ему снять его просторную рубаху. Ее пальцы скользнули по его груди, по плоскому животу, по сильным рукам. Она видела его тело – сильное, мужское, прекрасное – но видела и шрамы. Не физические. Шрамы его борьбы. И любила их. Любила все.

Он поднял ее на руки. Легко, как перышко. Их губы снова встретились в страстном поцелуе, пока он нес ее обратно к ложу. Он опустил ее на шелковые подушки как бесценный дар. Его тело покрыло ее, но не давило весом. Оно обволакивало. Защищало. Любило.

Когда он вошел в нее, это было не завоевание. Это было возвращение домой. Глубокое, медленное, невероятно нежное соединение.

Они смотрели друг другу в глаза. Никаких масок. Никаких барьеров.

Только доверие. Только любовь.

Только радость от того, что они могут

чувствовать

это в полную силу – и физическое наслаждение, и эмоциональное единство.

Он двигался медленно, плавно, находя ритм, который был музыкой для них обоих. Каждое движение было осознанным, наполненным смыслом, любовью. Она отвечала ему, поднимая бедра навстречу, обвивая его ногами, впуская его глубже, сливаясь с ним.

Не было спешки. Не было яростной потребности заглушить боль или доказать власть. Было исследование бескрайних просторов новой территории – территории взаимной любви и абсолютного доверия.

Ощущения были не просто острыми. Они были

осознанными

. Казим чувствовал каждое сокращение ее мышц, каждую дрожь, каждый вздох не как абстракцию, а как часть их общего экстаза.

Он видел, как ее глаза темнеют от наслаждения, как губы приоткрываются в беззвучном стоне, как на щеках играет румянец.

И это зрелище, эта

ее

реакция на него, рождала в нем волны невероятного счастья и гордости. Не гордыни. Гордости за то, что он может дарить ей это.

Она чувствовала его не только физически. Она чувствовала его любовь.

Как теплую волну, омывающую ее изнутри с каждым толчком.

Как нежное сияние, исходящее от него.

Его сон о саде и доме витал вокруг них, воплощаясь не в шелке, а в самой реальности этого момента. Они были теми двумя фигурками на тропинке, только теперь их путь вел к вершине блаженства.

Напряжение нарастало не спеша, как прилив. Волна за волной, каждая слаще предыдущей. Они не боролись с ней. Плыли по ней вместе, взявшись за руки взглядами, дыханием, каждым движением тел.

Когда кульминация наконец накрыла их, это был не взрыв, а мощный, глубокий разлив света и тепла. Казим вскрикнул ее имя, не как победный клич, а как молитву благодарности.

Амина ответила тихим, протяжным стоном, в котором растворилось все – боль прошлого, страх, пустота. Осталась только любовь. И ощущение полного, совершенного единения.

Он рухнул рядом с ней, тяжело дыша, прижимая ее к себе. Их кожа была влажной, сердца бились в унисон.

Он целовал ее волосы, ее лоб, ее веки, шепча слова любви, смешанные с ее именем. Она прижималась к нему, чувствуя его сердцебиение под щекой, слушая его шепот, впитывая его тепло. Никакой пустоты. Только наполненность. До краев.

– Я видел сон, – прошептал он через некоторое время, его губы касались ее виска. – Наяву. Самый прекрасный сон. И он… продолжается.

Амина подняла голову. Ее глаза сияли в полумраке. Она посмотрела на станок, где под лунным светом сиял незаконченный шелк с садом, тропинкой и двумя фигурками.

– Он только начинается, Казим, – улыбнулась она, и в ее улыбке было все будущее. Все обещание их любви. – Наш сон. Наша жизнь. И я сотку его для нас. Для Заракада. Для всех, кто нуждается в свете.

Он потянулся и сорвал со станка кусок нежно-голубого шелка – цвета неба над их садом. Он обернул его вокруг их соединенных рук, лежащих на его груди. Легкая ткань, теплая от магии и любви, связала их не как путы, а как обещание.

– Тки, любовь моя, – прошептал он, целуя ее в макушку. – Тки наш сон. А я… я буду охранять его. Не как шейх. Как твой муж. Как человек, который наконец научился любить.

Они заснули так – сплетенные телами, связанные шелком обещания, окутанные сиянием снятого проклятия и первой, настоящей ночи любви, где сны были не бегством, а сладким предвкушением общего завтра.

И на станке, под лунным светом, золотая нить, подхваченная невидимым дуновением, ложилась новым стежком, продолжая узор их бесконечного, только начавшегося счастья.

Глава 12 Песок, шелк и шепот любви

Солнце Заракада, уже не палящее, а золотисто-теплое, клонилось к закату, окрашивая песчаные дюны в оттенки меда и янтаря.

В самом сердце оазиса, там, где когда-то стояли лишь пыльные склады, теперь раскинулись Сады Снов.

Не парк в привычном понимании. Это было живое воплощение дара Амины, ее сердца и ее любви к Заракаду.

Дорожки из гладкого, теплого камня вились между искусственными ручьями, чья вода журчала мелодией, навеянной снами детей. Деревья с серебристой листвой шелестели узорами, которые менялись в зависимости от ветра – то геометрические, то плавные, как волны.

А в центре, на небольшом возвышении, бил Источник Отражений – не фонтан, а гладкое зеркало воды, в котором каждый, кто заглядывал, видел не свое лицо, а мимолетный, успокаивающий образ из собственных светлых воспоминаний или надежд.

Магия здесь не бушевала. Она дышала. Спокойно, гармонично, исцеляюще.

Рядом с Источником стояли скамьи, и на одной из них, склонившись над куском невесомого шелка, сидела женщина. Ее пальцы не двигались. Она лишь прикасалась к ткани, а под ее ладонью рождались живые узоры – то цветы распускались, то птицы взмахивали крыльями, реагируя на радость или спокойствие проходящих мимо людей.

Это была Амина. Но не Амина из квартала ткачей, не запуганная пленница дворца. А Советница Снов. Жена шейха. Равноправная правительница Заракада.

На ней было платье из струящегося шелка цвета заката – не кричащее, но безупречно сшитое, подчеркивающее ее достоинство. Волосы, заплетенные в сложную, но элегантную косу, были украшены лишь тонкой нитью жемчуга – подарком Казима в годовщину их свадьбы.

Ее лицо было спокойным, уверенным, озаренным внутренним светом человека, нашедшего свое место и силу. Она улыбнулась старику, чье морщинистое лицо просветлело, когда в Источнике он увидел образ давно умершей, но горячо любимой жены.

Ее дар больше не был игрушкой или орудием. Он был служением. Исцелением душ. Вдохновением для художников, музыкантов, простых ремесленников, черпавших в Садах новые идеи. Заракад процветал не только торговлей и водой. Он процветал миром и творчеством, разлитым в воздухе магией, ставшей гармоничной частью жизни.

Рядом с ней, опираясь на резную трость из черного дерева (больше по привычке, чем по необходимости), стоял он. Казим аль-Джарид. Шейх. Но шейх, изменившийся до неузнаваемости.

Его власть была не менее абсолютной, но иной. Основанной не только на страхе, но и на уважении, на мудрости, которую он обрел ценой тяжелых уроков.

На нем был традиционный халат из темно-синего бархата, расшитый серебряными нитями в виде созвездий, но без тяжелого золота. Его лицо, все еще резкое и властное, смягчалось, когда взгляд падал на Амину. А сейчас оно было обращено к группе послов из северного эмирата – людей надменных и явно готовившихся к торгу, граничащему с оскорблением.

– ...и потому мы считаем снижение пошлины на шелк-сырец на два процента не просто разумным, но и необходимым жестом доброй воли, – вещал глава делегации, пухлый мужчина с маслянистым взглядом.

Казим слушал, слегка наклонив голову. Когда посол закончил, воцарилась пауза. Казим медленно провел пальцем по резной головке трости. Его губы изогнулись в той самой, знаменитой саркастичной улыбке, от которой когда-то стыла кровь в жилах. Но теперь она была направлена не на подданных или служанок. На врагов. На глупцов.

– Доброй воли? – переспросил он, его бархатный голос прокатился по Садам, заставив смолкнуть даже журчание ручьев. – Интересная трактовка. Особенно учитывая, что ваш последний караван был задержан на нашей границе за попытку провезти... что это было? Ах да, опиум, замаскированный под лечебные травы. Очень добрая воля.

Он сделал шаг вперед, его взгляд стал острым, как клинок.

– Два процента? Вы получите не снижение, а повышение пошлины на пять процентов. За наглость. И за плохую память. А теперь, если ваша «добрая воля» не подскажет вам иных мудрых слов – прошу, наслаждайтесь Садами. Может, Источник Отражений покажет вам, как выглядит настоящая честность. Хотя... сомневаюсь.

Послы побледнели, забормотали оправдания. Казим махнул рукой, и стражник из его личной стражи, теперь состоявшей только из проверенных людей Рашида, вежливо, но неумолимо повел делегацию прочь.

Сарказм Казима остался, но он стал оружием точным, карающим, защищающим интересы Заракада и его людей. Амина, наблюдая за сценой, лишь слегка улыбнулась в уголках губ. Она знала этого льва. Знала его когти. И гордилась тем, что они теперь защищают, а не калечат.

Когда шум утих, Казим повернулся к ней. Его лицо мгновенно преобразилось. Суровость сменилась теплом, острые углы сгладились. Он подошел, и его рука, сильная и привыкшая повелевать, легла на ее плечо не как власть, а как опора. Его пальцы слегка сжали ткань ее платья, касаясь кожи сквозь шелк.

– Надоели? – спросил он тихо, наклоняясь так, что его губы почти коснулись ее уха.

Его дыхание было теплым на ее коже, его шепот – низким, интимным, предназначенным только для нее. На языке пустыни, который он научил ее понимать, он добавил:

"Мое солнце, ты сияешь ярче заката. Эти глупцы лишь пыль на твоем свете".

Мурашки пробежали по ее спине от знакомого, сладкого возбуждения. От этого шепота, от его скрытой нежности, доступной лишь ей. Она прикрыла его руку на своем плече своей ладонью.

– Всегда находятся те, кто пытается проверить когти льва, – ответила она так же тихо, улыбаясь. – Но лев сыт и спокоен. У него есть свой сад. И свое солнце.

Он рассмеялся – тихим, довольным смехом, который вибрировал у нее в ухе. Его палец нежно провел по ее обнаженной шее у выреза платья.

– Лев... хочет увести свое солнце от этих глупцов. Закат обещает быть прекрасным. А в нашем шатре... ждут шелковые подушки. И никаких послов. – В его шепоте зазвучали знакомые нотки – нотки обещания, пробуждающие в ней ответное тепло.

Они покинули Сады Снов под почтительным, любопытным и восхищенным взглядами горожан. Путь к их личному шатру, стоявшему на краю пустыни, на любимом дюне с видом на бескрайние пески, они проделали верхом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Амина уверенно управляла своей легкой кобылицей – подарком Казима, символом ее свободы и силы. Ветер играл в ее волосах, срывая пару жемчужин из косы. Она не стала поправлять. Была свободна. Была счастлива.

Шатер был их убежищем. Не дворцовое великолепие, а место, где властвовали только они, песок, звезды и шелк. Внутри царила знакомая роскошь мягких ковров и гор подушек всех размеров и оттенков. Но сегодня среди них преобладали их любимые – цвета ночного неба с серебристыми звездами и теплого песка. Воздух был напоен ароматом сандала и амбры. На низком столике стояли кувшин с охлажденным гранатовым шербетом и две чаши.

Но ни шербет, ни разговоры о делах оазиса их сейчас не интересовали. Как только полог шатра опустился за ними, отсекая внешний мир, напряжение дня сменилось другой энергией. Энергией взаимного влечения, глубокого, как пустыня, и теплого, как шелк под ногами.

Казим повернул Амину к себе. Его руки легли ей на талию, пальцы впились в шелк платья, чувствуя изгибы ее тела под тканью. Его взгляд, темный и бесконечно глубокий, скользнул по ее лицу, задержался на губах.

– Ты сегодня... была неотразима, – прошептал он, его голос был низким, с хрипотцой желания. – Каждый раз, когда ты говорила с детьми у Источника... каждый раз, когда твои пальцы касались шелка... я хотел вот так... – Он наклонился, его губы коснулись ее шеи, чуть ниже уха. Легко. Горячо. – ...увести тебя. Забрать всю эту красоту, весь этот свет... только для себя.

Амина вздохнула, запрокидывая голову, подставляя шею его губам. Его слова, его прикосновения разжигали в ней знакомый огонь.

– Ты всегда забираешь, – прошептала она, ее руки скользнули под его бархатный халат, ощущая жар его кожи, мощные мышцы спины. – Но теперь... я отдаю добровольно. Все. Всегда.

Его губы нашли ее губы. Поцелуй был не нежным обещанием, как в Садах, а жадным, властным утверждением обладания, но обладания желанного, взаимного. В нем не было принуждения. Была страсть, выдержанная годами, но не утратившая силы.

Она отвечала ему с той же силой, впиваясь пальцами в его волосы, прижимаясь всем телом, чувствуя его возбуждение даже сквозь слои ткани.

Он расстегнул застежки ее платья сзади. Шелк мягко соскользнул с ее плеч, упал на ковер, обнажая тело. Он откинулся, чтобы смотреть.

Его взгляд скользил по ее коже, загорелой под солнцем Заракада, по изгибам, которые он знал наизусть, но которые всегда вызывали восхищение. В его глазах горела не просто похоть. Горела любовь. Благодарность. Жажда.

– Совершенная, – прошептал он, его голос был похож на рычание. – Моя. Только моя.

Он сбросил свой халат, потом тонкую рубаху под ним. Его тело, сильное, рельефное, принадлежало воину и правителю. Но теперь оно принадлежало ей.

Она провела ладонями по его груди, по животу, чувствуя биение его сердца, его учащенное дыхание. Она опустилась на колени перед ним, ее губы коснулись плоского круга соска, потом медленно поползли вниз, по линии темных волос, к поясу шарвар. Ее пальцы развязали завязки. Ткань упала. Его член, огромный, напряженный, влажный от возбуждения, уперся ей в щеку.

Он застонал, когда ее губы обхватили его. Нежно сначала, потом глубже, сильнее, со знанием, которое пришло с годами близости. Ее язык водил по чувствительной головке, ласкал ствол. Ее руки сжимали его ягодицы, притягивая его глубже.

Он впился пальцами в ее плечи, его тело напряглось, отдаваясь наслаждению. Он смотрел вниз, на ее темные волосы, на ее губы, обхватившие его, и в его глазах было не только удовольствие. Было обожание. Безумие от того, что эта женщина, его равная, его любовь, его жизнь, отдавала ему такую власть над своим телом и душой добровольно.

– Амина... – его голос был прерывистым, – хватит... иначе я...

Она не останавливалась. Она хотела довести его до края. Хотела чувствовать его потерю контроля, его капитуляцию перед наслаждением, которое она дарила. Она ускорила движения, глубже взяла его, одной рукой массируя основание члена, другой – его яички. Его стон превратился в рык. Его пальцы впились в ее кожу. Он задрожал всем телом.

– Я... кончаю... – выдохнул он, и горячие струи ударили ей в рот, в горло.

Она приняла все, глотая, чувствуя его солоноватый вкус, его судорожные толчки, его абсолютную капитуляцию. Он рухнул на подушки, тяжело дыша, его тело покрылось испариной.

Она поднялась, вытирая губы тыльной стороной ладони. Ее глаза сияли торжеством и любовью. Она видела его состояние – полное опустошение после наслаждения, но и бесконечную благодарность в его взгляде.

Она легла рядом, прижимаясь к его разгоряченному боку, целуя его грудь.

– Ты... невыносима, – прошептал он, еще не придя в себя, обвивая ее рукой.

– Ты же любишь невыносимых, – усмехнулась она, ее рука скользнула вниз, к его еще чувствительному члену, лаская его, чувствуя, как он снова начинает пробуждаться под ее прикосновениями.

– Только одну, – он перевернул ее на спину, его тело накрыло ее, тяжелое, желанное. Его глаза горели новым огнем. – Только тебя. И сейчас... – его губы опустились на ее грудь, его язык обвил сосок, заставляя ее выгнуться со стоном, – ...сейчас я верну долг. Медленно. Подробно. Пока ты не взмолишься.

И он сдержал слово. Его губы, язык, пальцы исследовали каждую частичку ее тела с невероятным терпением и знанием. Он находил все ее чувствительные точки – изгиб за коленом, внутреннюю поверхность бедра, точку у копчика, от которой ее бросало в дрожь.

Он ласкал ее, доводя до грани безумия, но не давая переступить ее. Он заставлял ее стонать, выть, молить о пощаде и о большем одновременно.

Когда его пальцы вошли в нее, влажную и горячую, готовую, он почувствовал ее внутренние спазмы, ее крик. Но он не торопился. Он играл с ней, как виртуоз с любимым инструментом, зная каждую ноту ее удовольствия.

– Казим... пожалуйста... – она молила, ее ноги обвили его бедра, ее тело требовало завершения.

– Что "пожалуйста", любовь моя? – он усмехнулся, его пальцы замедлили движение внутри нее, но усилили давление на ту самую точку. – Пожалуйста, остановись? Или пожалуйста... войди в меня?

– Войди! – вскрикнула она, теряя остатки контроля. – Сейчас же! Пожалуйста!

Он удовлетворил ее просьбу. Вошел глубоко, одним мощным толчком, заполнив ее полностью. Они оба застонали – она от долгожданного наполнения, он от невероятной тесноты и тепла. Он замер на мгновение, их глаза встретились. В них не было ничего, кроме любви и жажды.

Потом он начал двигаться. Не яростно, как в прошлом, а с мощной, неумолимой плавностью. Каждый толчок был рассчитан, направлен, чтобы доставить ей максимальное наслаждение.

Он чувствовал ее тело, ее сокращения, ее стоны, как партитуру, и играл по ней, выводя их обоих на вершину.

Когда волна накрыла ее, это был не взрыв, а разлив золотого света, заполнившего каждую клетку. Она кричала его имя, ее тело выгнулось, цепляясь за него. Его ритм сбился, он вогнал в нее последние, глубокие толчки, изливаясь в нее с долгим, низким стоном, в котором смешались наслаждение и слово "Люблю".

Они лежали сплетенные, дыша тяжело, покрытые блестящей пленкой пота. Его тело было тяжелым на ней, но это была тяжесть защиты, обладания, любви. Его губы шевелились у ее виска.

– Ты... – он выдохнул, – ...все еще невыносима. Но я... без этого не могу. – В его голосе звучала знакомая саркастичная нотка, но смягченная до бесконечной нежности.

Амина рассмеялась, слабо, счастливо. Она обняла его за шею.

– И я тебя, мой властный, саркастичный, невыносимый лев. До конца дней.

Он поднялся на локоть, глядя на нее. В его глазах отражались звезды, пробивающиеся сквозь ткань шатра, и ее лицо.

– До конца дней, – повторил он серьезно. Потом его губы тронулись в улыбке. – Хотя... учитывая, как ты меня сегодня довела, этот конец может наступить гораздо раньше. От блаженства.

Она засмеялась снова, толкнув его в плечо. Он поймал ее руку, поцеловал ладонь. Потом потянул ее за собой на подушки.

Они лежали, прижавшись друг к другу, слушая шелест песка за шатром, глядя на звездное небо сквозь полупрозрачный шелк потолка.

Шелковые подушки хранили тепло их тел. Магия любви витала в воздухе, тихая и вечная, как пески Заракада.

И в этом покое, в этой полноте, под шепот пустыни и биение двух сердец, навсегда слившихся в одно, закончилась их история. Началась легенда. О шейхе, который научился любить. О ткачихе, которая сплела не только сны, но и новую судьбу. О песне, шелке и шепоте любви, что звучал вечно под звездами их оазиса.

КОНЕЦ

Эта история закончилась, а мы переходим к следующей. Не забудьте поставить лайк на странице книги. И подписаться на автора, если вы еще не подписались. Так вы узнаете о выходе новых историй, - а они не заставят себя ждать.

Роза пустыни

Добро пожаловать в новую историю "Роза пустыни". Не забудьте поставить лайк и подписаться на автора.

В песках, где правят жестокость и проклятия, расцвела Роза…

Зейнаб, дочь свергнутого шейха, находит убежище в священном Оазисе Духов, обретая дар чувствовать боль земли и говорить с незримыми силами. Джамаль, кровавый узурпатор, погрязший в сарказме и паранойи, правит умирающим эмиратом, отравленным проклятием. Когда смертельно раненый тиран оказывается на пороге смерти у ее ног, долг целителя заставляет Зейнаб спасти врага. Его «благодарность» — золотая клетка гарема. Ее ответ — тайный план мести.

Но в роскошной тюрьме разгорается опасная игра. Его властное внимание смешивается с необъяснимым влечением к строптивой «дикарке». Ее ненависть путается с ответным жаром на его прикосновения. Интриги гарема, тени прошлого и агония умирающего оазиса сближают их. Зейнаб раскрывает страшную правду о своих родителях, а Джамаль — свою боль и мотивы. Месть гаснет, уступая место пониманию, а затем — взрывной страсти, рожденной на грани жизни и смерти.

Чтобы спасти эмират, им предстоит объединиться против древнего проклятия и темных джиннов. Ее дар и его сила, ее мудрость и его воля должны слиться воедино. Джамалю придется сломать стену гордыни и довериться. Зейнаб — принять свою судьбу и силу. От ненависти — к страсти. От страсти — к любви. От рабства — к свободе. От тирана и пленницы — к Шейху и Шейхе, равным правителям цветущего оазиса.

«Роза Пустыни» — это темная, чувственная сага о предательстве и мести, переродившейся в любовь. О жестоком шейхе, способном на жертву ради женщины, сломавшей его стены. О простой целительнице, ставшей Хранительницей Знаний и властительницей сердец. О магии духов, эротическом напряжении, выжигающем душу, и хэппи-энде, заслуженном кровью, слезами и взаимным искуплением. Погрузитесь в роскошный, опасный мир восточного фэнтези, где даже на бесплодной почве может расцвести самая прекрасная Роза.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 1 Песок, кровь и шепот духов

Песок. Он был началом и концом всего в Эмирате Аль-Разим.

Золотистый, беспощадный, он поглощал следы так же легко, как и жизни. Именно в песке, горячем от ярости и предательства, утонуло детство Зейнаб.

Воспоминание нахлынуло, резкое и жгучее, как ветер с хамсина.

Ночь. Крики, смешанные с лязгом стали.

Запах крови, густой и медной, перебивающий аромат ночных жасминов.

Лицо отца, Шейха Хакима, искаженное не верой, а ужасом, когда меч предателя – молодого, яростного Джамаля аль-Саида – нашел свою цель.

Мать, Аиша, не рыдала. Она стояла, прямая как финиковая пальма перед самумом, ее глаза – две угольные звезды ненависти. Голос, обычно мелодичный, как журчание родника, вырвался хриплым проклятием, обращенным к победителю: "Ты пожнешь лишь песок и пепел, Джамаль! Твои источники иссякнут, как твоя жестокость! Твоя власть станет твоей пустыней!".

Потом толчок в спину – верная Фарида, старая кормилица: "Беги, дитя моё, беги!"

Темные переулки, плач, приглушенный рукой, холод камней под босыми ногами. И вечный, всепоглощающий песок под ногами, уносящий их прочь от кошмара.

Те годы растворились в дымке странствий, пока слуги, рискуя жизнями, не привели изгнанницу к месту, где даже самый жестокий шейх не смел пролить кровь – к священному Оазису Духов, Аль-Рауда.

Здесь воздух дрожал от тишины, нарушаемой лишь шелестом древних пальм и шепотом незримых сущностей. Здесь Зейнаб нашла убежище и смысл. Не в роскоши, отнятой у нее, а в служении. Она стала руками и сердцем Оазиса для страждущих паломников: омывала раны, готовила скудную пищу, утешала словами, которых сама была лишена.

И Духи Оазиса заметили ее. Не с громом и молниями, а с нежностью утренней росы и настойчивостью зноя. Они стали являться ей на грани сна и яви: полупрозрачные тени в развевающихся одеждах, джинны с глазами, как угли в пепле, призраки древних хранителей.

Они учили ее языку трав, чьи корни пили воду из самых глубоких жил земли; показывали точки на теле, где боль уступала под легким нажатием; шептали рецепты мазей, пахнущих миндалем и горечью пустынных полыней.

Дар открылся в ней – не как взрыв, а как расцвет: ладони излучали тепло, способное согреть окоченевшие конечности, пальцы чувствовали сокрытую хворь под кожей, а взгляд иногда пробивался сквозь пелену плоти, видя мерцающую ауру жизни... или ее угасание.

За это служение, за ее чистую, не сломленную скорбью душу, Духи даровали ей свою силу.

Зейнаб стала Целительницей Аль-Рауды, мостом между миром живых и миром незримых хранителей. Ее свобода была ограничена священной территорией Оазиса, но внутри нее цвел сад спокойствия и цели. До того дня.

Настоящее.

Песок снова стал фоном для крови. Но на этот раз – не во дворце, а в безлюдной пустоши, за много лих от Аль-Рауды.

Шейх Джамаль аль-Саид, Повелитель Увядающего Оазиса, лежал лицом вниз в дюне, превратившейся в кровавое месиво вокруг него. Его роскошный халат был изорван, темные ткани пропитаны алым и бурым.

Погоня за предателями, слившимися с кочевниками-грабителями, обернулась засадой. Не люди были главной проблемой – из-за бархана выползло нечто, слепленное из песка и древней злобы, порождение иссушенной земли.

Битва была короткой, яростной и неудачной. Когти чудовища оставили глубокие борозды на спине и боку Джамаля, один удар сбил его с коня, а падение... падение словно сломало что-то внутри. Теперь он был просто куском мяса, медленно истекающим под палящим солнцем. Сознание угасало, уступая место ледяному мраку. Последняя мысль, пронизанная привычной горечью и сарказмом:

"Проклятие Аиши... оно работает. Песок и пепел..."

Потом – ничто.

В то же самое время, в прохладной тени пещеры у священного источника Аль-Рауды, Зейнаб вздрогнула. Не от звука – звуков не было. От

давления

. Воздух вокруг нее сгустился, наполнился тревожной вибрацией.

Духи, обычно спокойные или лишь ласково любопытные, метались незримыми вихрями. Их шепот, обычно убаюкивающий, стал резким, колючим, как иглы кактуса.

"Там... на западе... умирает..."

"Кровь зовет... горячая кровь..."

"Сильный... но сломан... песок жаждет его..."

"Иди... Дитя Трав... иди!"

Зов был не просьбой, а повелением, врезавшимся прямо в сознание. Тревога сжала сердце Зейнаб. Идти в пустыню? Одна? Но Духи никогда не ошибались в таких вещах. Их тревога была осязаемой, как жар лихорадки. Долг Целительницы, вскормленный Оазисом, пересилил страх.

Быстро собрав мешок с травами, бинтами из мягкого льна, флягой с живительной водой источника и горстью фиников, она накинула простой плащ, закрывающий лицо от солнца и любопытных взглядов, и ступила за священную границу.

Песок жадно облизывал ее сандалии. Духи вели ее, как невидимые поводыри, их тревога – компас в безориентирной пустыне.

Она шла часами. Солнце клонилось к закату, окрашивая песок в кроваво-багряные тона, когда резкий крик стервятника указал направление. И там, в ложбине между барханами, как выброшенный морем темный камень, лежало тело. Большое, мощное, но сейчас – безжизненное. Кровь, уже потемневшая, пропитала песок вокруг. Запах железа и смерти ударил в ноздри.

Зейнаб подошла ближе, сердце колотилось как птица в клетке.

Она осторожно перевернула тело на спину. Лицо было скрыто слоем пыли, песка и запекшейся крови, черные волосы слиплись.

Но даже в беспамятстве, в искаженной гримасе боли, черты лица дышали властной силой, резкой линией скулы, упрямым подбородком.

Что-то смутно знакомое шевельнулось в глубине памяти, но было сметено волной профессиональной срочности.

Он был жив. Едва. Глубокие рваные раны на плече и боку зияли, как беззубые рты, один из реберных контуров под кожей выглядел неестественно. Дыхание поверхностное, прерывистое.

– Духи привели меня к тебе, воин, – прошептала она, уже доставая флягу. – Держись.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Работа началась. Вода, чистая и прохладная, смыла грязь и кровь с его лица, обнажив побледневшую от потери крови кожу, высокий лоб, густые брови.

Зейнаб на мгновение замерла, щека ее непроизвольно дрогнула.

Слишком знакомо...

Но нет, разум отказывался сопоставить этот изможденный облик с образом убийцы из кошмаров. Слишком много лет, слишком много песка.

Она отогнала наваждение. Он был просто раненым, нуждающимся в ее даре.

Она разорвала его одежду вокруг ран. Под тканью открылось тело воина – мускулистое, покрытое старыми шрамами-знаками былых битв и новыми, ужасающими разрывами. Даже полумертвый, он излучал первобытную, животную силу. Зейнаб почувствовала странное тепло внизу живота, смешанное с тревогой.

Не сейчас,

– сурово приказала она себе.

Он умирает.

Ее пальцы, тонкие и ловкие, коснулись краев раны. Она закрыла глаза, позволив Дару течь сквозь нее.

Тепло, золотое и живое, собралось в ладонях, мягко пульсируя. Она ощутила разорванные ткани, воспаление, начинающееся заражение, сломанное ребро, угрожающее легкому. Ее энергия, подпитываемая силой Оазиса, устремилась внутрь, как невидимые нити, сшивающие плоть, сдерживая воспаление, успокаивая боль.

Она работала медленно, сосредоточенно, ее дыхание синхронизировалось с его прерывистыми вздохами.

Пот стекал по ее вискам, смешиваясь с пылью. Прикосновения к его горячей коже, к упругим мышцам, к уязвимым местам под ребрами – все это было невероятно интимно.

Она ощущала каждую впадину, каждый выступ его мощного торса, тепло его жизни, едва теплящейся под ее руками. Это была близость на грани жизни и смерти, лишенная стыда, но пронизанная первозданной чувственностью акта сохранения жизни.

Когда она накладывала мазь из мирры и целебных трав, запах был густым, дурманящим, смешиваясь с его естественным, мускусным запахом пота, крови и пустыни.

Ее пальцы скользили по его коже, втирая целительный бальзам, и каждый раз, когда они невольно касались неповрежденного участка, где кожа была гладкой и горячей, по ее спине пробегала мелкая дрожь.

Ночь опустилась, принеся обманчивую прохладу. Она кое-как втащила его в тень небольшого скального выступа, развела крошечный, почти бездымный костер из сухого верблюжьей колючки.

Риск был огромен. Его враги могли искать. Дикие звери чуяли кровь. Но бросить его теперь значило убить своими руками. Духи молчали, лишь теплая волна одобрения иногда касалась ее сознания.

Недели слились в одно напряженное борение. Джамаль метался в жару, его сильное тело содралось в конвульсиях, бредил он о битвах, предательствах, проклятиях. Зейнаб вытирала его пот и кровь, поила отварами, снова и снова клала руки на его раны, вливая в него свою силу.

Она спала урывками, всегда настороже. Ее мир сузился до этого скального убежища, до хриплого дыхания незнакомца, до тактильных ощущений его тела под ее руками. Она знала каждый его шрам, каждый изгиб мышцы, ритм его сердца под тонкой кожей на запястье.

Она чувствовала, как его сила, дикая и необузданная, постепенно возвращается, наполняя его тело. Это пугало и... завораживало.

В минуты редкого покоя, когда он спал глубоким сном, она сидела рядом, обхватив колени, и смотрела на него. Лунный свет выхватывал из тьмы его властный профиль, сильные руки. Кто он? Какой путь привел его к смерти у ее рук? И почему Духи велели ей спасти именно его?

Однажды ночью, когда жар спал, а его дыхание стало ровным и глубоким, она сменила повязку на его боку. Ее пальцы, привыкшие к этим манипуляциям, скользнули чуть ниже, к упругим мышцам живота. Он вздрогнул во сне, тихо простонал.

Зейнаб замерла, рука на его горячей коже. Сердце бешено застучало. Она вдруг осознала всю опасную близость, мужественность этого спящего воина, мощь, сокрытую под повязками. Волна тепла, уже не целительная, а чисто женская, разлилась по ее телу, заставив щеки гореть даже в ночной прохладе. Она резко отдернула руку, как от огня.

«Что со мной?

– подумала она с ужасом. –

Он просто пациент. Чужой. Возможно, опасный».

Но знание это не могло стереть память о тепле его кожи под ее пальцами, о рельефе его тела, о той скрытой силе, что дремала в нем. Она спасла его тело. Но что-то в этом процессе, в этой вынужденной, почти брачной близости, коснулось чего-то глубокого и запретного в ней самой.

Пока он спал, не ведая, Зейнаб смотрела на звезды, чувствуя, как песок судьбы под ее ногами стал зыбким и ненадежным. Она спасла жизнь. Но чью? И какую цену ей придется заплатить, когда незнакомец откроет глаза?

Тем временем, глубоко в забытьи, Шейх Джамаль аль-Саид, Повелитель Песчаных Руин, чувствовал лишь одно: прохладные, нежные прикосновения, отгонявшие боль. И странный, терпкий аромат мирры, смешанный с чем-то неуловимо чистым и женственным. Это было его единственной якорной точкой в бушующем море тьмы.

Глава 2 Маска тирана и шепот мести

Сознание возвращалось к Джамалю аль-Саиду не волной, а серией болезненных толчков, как удары тупым кинжалом по черепу.

Сперва – всепоглощающая боль. Она жила в каждом мускуле, горела в глубоких ранах на боку и плече, ныла в сломанном ребре. Потом – тяжесть. Неподвижность. И... запах. Не кровь и пот, к которым он привык, а терпкая мирра, горьковатая полынь и что-то неуловимо чистое, свежее, как вода в высохшем колодце.

Женское

.

Он заставил веки подняться. Мир плыл, расплывчатый и слишком яркий. Песчаная пелена перед глазами медленно рассеялась, открыв низкий свод скального уступа, тлеющие угольки костра и... ее.

Она сидела, поджав ноги, спиной к нему, склонившись над глиняной чашей. Лучи рассвета, пробиваясь в убежище, золотили контур ее щеки, обнаженной предплечье, тонкую шею, уходящую в складки простого плаща.

Ее движения были плавными, сосредоточенными – она что-то растирала. Длинные, темные волосы были собраны в небрежный узел, открывая изящную линию затылка.

Джамаль наблюдал молча, его разум, заточенный годами паранойи и борьбы, работал с привычной, хотя и замедленной болью, скоростью.

Где я? Кто она? Почему жив?

Попытка пошевелиться вызвала волну огненной боли, вырвав у него сдавленный стон.

Она обернулась мгновенно.

Глаза. Большие, темные, как ночь над пустыней, но с искорками странного, внутреннего света. В них мелькнуло облегчение, тут же смененное настороженностью.

Она встала, подошла к нему, не опуская взгляда. Не робость читал в ней Джамаль, а... оценку. Как воин оценивает угрозу.

– Не двигайся, – ее голос был низким, мелодичным, но твердым. – Раны еще свежи. Ребро срослось, но не окрепло.

Она протянула чашу с кашицей, пахнущей травами и медом.

– Пей. Это снимет боль и воспаление.

Джамаль проигнорировал чашу. Его взгляд, острый и холодный, даже сквозь боль, впился в нее: простота одежды, отсутствие украшений, загрубевшие ладони, уверенная осанка. Не крестьянка. Не рабыня. Что-то иное.

Целительница? Отшельница? Шпионка?

– Где я? – его собственный голос прозвучал хрипло, как скрип несмазанных ворот.

– В пустыне. Два дня пути к северу от Оазиса Духов, Аль-Рауды, – ответила она, все еще держа чашу. – Я нашла тебя умирающим. Духи указали путь.

Духи.

Джамаль чуть не фыркнул от сарказма, но боль снова скрутила его.

Аль-Рауда. Священное место. Нейтральная территория. Значит, не враги привели ее? Или очень хитрые враги? Его подозрительность, верный спутник, проснулась мгновенно.

– Как долго? – выдохнул он, пытаясь приподняться на локте. Белая вспышка боли заставила его сжаться.

– Неделя. Ты был на краю. Ложись.

Ее рука легла ему на неповрежденное плечо, чтобы мягко, но неумолимо прижать его обратно к земле. Прикосновение ее пальцев – прохладных, уверенных – обожгло его кожу, как раскаленный песок. Чем-то непривычным. Неприятным.

Он замер, его взгляд впился в ее лицо, пытаясь найти фальшь, страх, расчет. Он видел лишь спокойную решимость и... усталость. Глубокую, как каньоны пустыни.

– Ты... – начал он, но в этот момент снаружи донесся отдаленный, но четкий звук – металлический лязг, приглушенное ржание коней. Много коней. Приближающихся быстро.

Зейнаб мгновенно выпрямилась, ее глаза расширились от тревоги. Она метнулась к выходу из укрытия, выглянула в щель между скалами. Джамаль видел, как ее спина напряглась.

– Воины, – прошептала она, обернувшись. – Много. С оружием. Знаки на плащах...

Она замолчала, взгляд ее упал на Джамаля, и в ее глазах мелькнуло что-то, что он не смог прочитать. Распознавание? Ужас?

Прежде чем он успел что-то сказать, у входа в убежище возникла мощная тень. Воин в черном, с лицом, скрытым тканью, оставившим открытыми лишь зоркие, как у сокола, глаза. Меч в его руке был обнажен. Он окинул взглядом пещеру, остановившись на Джамале. В следующее мгновение он рухнул на колени, ударив кулаком в песок у входа.

–

Амир аль-муминин!

Повелитель правоверных! – его голос дрожал от невероятного облегчения и благоговения. – Мы нашли вас! Слава Пророку милостивому!

За его спиной появились другие воины, столь же могучие и грозные. Увидев Джамаля, они, как один, пали ниц. Шепот благодарностей и изумления пробежал по рядам. "Шейх Джамаль жив! Слава Пророку!"

Шейх Джамаль.

Имя прозвучало в маленькой пещере, как удар гонга. Зейнаб замерла, словно превратилась в соляной столп. Все краски сбежали с ее лица, оставив мертвенную бледность.

Ее глаза, те самые темные, светящиеся изнутри глаза, в которые Джамаль смотрел минуту назад, стали вдруг бездонными, пустыми. Потом, медленно, как поднимающаяся из глубин пустыни буря, в них ворвалось осознание. И за ним – чистая, неразбавленная ненависть.

Она узнала его. Не просто шейха. Не просто правителя.

Убийцу.

Того самого молодого яростного льва, чей меч прервал жизнь ее отца, чья жестокость обрекла ее на изгнание.

Джамаль аль-Саид. Ее личный джинн из кошмаров, воплотившийся в плоть и кровь, лежащий беспомощно перед ней благодаря

ее

же рукам.

Джамаль, наблюдавший за ней с присущей ему проницательностью, не мог не заметить эту метаморфозу. От нейтральной заботы – к ледяному шоку, а затем к такому взгляду, что в нем можно было утонуть и сгореть.

Знает меня.

Не просто знает имя.

Ненавидит.

Почему? Кто она? Его разум лихорадочно перебирал лица врагов, недовольных вассалов, возможных мстителей. Ничего.

– Поднимите меня, – приказал он воинам.

Его голос, слабый, но полный привычной власти, заставил их вскочить. Двое осторожно помогли ему сесть, опереться спиной о холодный камень.

Боль была адской, но Джамаль не дрогнул. Его взгляд, теперь уже собранный, острый как клинок, вонзился в Зейнаб.

Она стояла неподвижно, сжав руки в кулаки так, что костяшки побелели. Ее дыхание было поверхностным, быстрым.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Расскажи, как ты нашел меня, Рашид, – обратился он к предводителю воинов, не отводя глаз от Зейнаб.

– После стычки с теми шакалами-предателями и... и

тварью

песчаной, что они навели на нас, мы потеряли вас, о мой Сиятельный Повелитель, – начал Рашид, голос дрожал от стыда. – Мы обыскали все барханы, думали... Пророк милостив! Потом пошли по следу, но ветер... Потом один из разведчиков заметил дымок вдалеке, едва заметный. Мы шли на него всю ночь.

Дымок. Ее крошечный костер. Джамаль кивнул, мысленно отметив небрежность целительницы. Или... намеренный сигнал? Его подозрительность снова зашевелилась.

– А ты? – обратился он напрямую к Зейнаб. Его голос был тихим, но в нем звенела сталь. – Кто ты, женщина, что посмела прикоснуться к своему Повелителю? И как

именно

ты нашла меня?

Зейнаб вздрогнула, будто от удара.

Прикоснуться.

Это слово обожгло ее, как напоминание о неделе вынужденной близости, о ее руках на его теле, о том мимолетном, постыдном тепле, что она ощутила. Теперь это знание стало ядом.

Она сделала глубокий вдох, собирая всю свою волю.

Не сейчас. Не покажи.

Духи молчали. Где их наставления сейчас? Она была одна. Совсем одна перед лицом врага.

– Меня зовут Лейла, – сказала она, выбрав первое пришедшее на ум простое имя. Голос ее звучал ровнее, чем она ожидала. – Я служу в Оазисе Духов, Аль-Рауде. Духи... они указали мне путь к умирающему. Я лишь исполнила свой долг целителя.

Она опустила взгляд, не в силах больше выдерживать пронзительность его взгляда, полного подозрения и... чего-то еще. Любопытства? Оценки?

– Долг целителя, – повторил Джамаль, его губы искривились в чем-то, отдаленно напоминающем усмешку, но лишенном всякой теплоты. – Искусно исполненный. Ты владеешь даром?

Его взгляд скользнул по ее рукам.

– Я знаю травы и способы врачевания, которым научилась в Оазисе, – уклончиво ответила она.

Признавать дар перед ним? Немыслимо. Это было бы ее смертным приговором или... или оружием в его руках. Она чувствовала, как его внимание, тяжелое и неумолимое, давит на нее, словно физическая сила.

Джамаль медленно кивнул. Он не верил ей. Ни на песчинку. Эта женщина что-то скрывала. Ее ненависть, мелькнувшая в глазах, была слишком реальной, слишком личной. И эта история с духами... Но он был жив. Благодаря ей. Это был неоспоримый факт. Факт, который требовал... ответа.

Он сделал знак воинам.

– Приготовьте носилки. Мы возвращаемся в столицу.

Затем его взгляд снова упал на Зейнаб. Холодный. Рассчитывающий. Властный.

– А ты... 'Лейла'... – он произнес ее вымышленное имя с едва уловимым сарказмом. – Ты спасла жизнь своего Повелителя. Это деяние не останется без награды.

Зейнаб почувствовала, как леденеет кровь. Ничто в его тоне не сулило ничего хорошего.

– Твоя жизнь, – продолжил он, и каждое слово падало, как камень, – которая была на волоске в песках, была возвращена тебе лишь для того, чтобы теперь... принадлежать мне.

Он сделал паузу, давая словам проникнуть в самое нутро.

– Ты доказала свое умение заботиться. Твои руки оказались искусны. – Его взгляд скользнул по ее пальцам, заставив ее невольно сжать их. – Отныне твоим местом будет мой дворец. Твоим призванием – служение в моем гареме. Твоя жизнь, – он подчеркнул последнее слово, – отныне моя собственность. Как моя принадлежала тебе эти дни. Долг оплачен.

Тишина повисла густая, звенящая. Воины замерли. Зейнаб стояла, не двигаясь, ощущая, как земля уходит у нее из-под ног.

Гарем. Символ всего, что она ненавидела – роскошной тюрьмы, потери свободы, принадлежности тирану. Ее врагу.

Его

гарем.

Горечь, ярость, ужас – все смешалось в один клубок, готовый разорвать ее изнутри.

– Нет! – слово вырвалось у нее прежде, чем она осознала.

Она сделала шаг назад.

– Я... я не могу! Мое место в Аль-Рауде! Моя служба духам...

Она слышала, как ее голос звучит почти истерично, но остановиться не могла.

Джамаль лишь поднял бровь. Ее сопротивление разожгло в нем что-то первобытное, знакомое – желание сломить.

– Твоя служба теперь –

мне

, – отрезал он ледяным тоном. – Духи Оазиса, как ты говоришь, привели тебя ко мне. Видимо, для этого. Рашид!

Воин шагнул к Зейнаб. Она инстинктивно отпрянула, но двое других преградили ей путь. Руки Рашида, сильные и неумолимые, сомкнулись на ее предплечьях. Она вырвалась бы – годы жизни в пустыне дали ей силу и ловкость – но... но что потом? Перебить десяток воинов? Бежать в пустыню без воды? Ее дары были для исцеления, не для убийства.

Бессилие, горькое и унизительное, обожгло ей горло.

– Доставь ее во дворец, – приказал Джамаль, уже отводя взгляд, как будто решая незначительную проблему. – Передай распоряжение Хадидже: новую наложницу поселить в покоях утренней прохлады. Обеспечить всем необходимым.

Его взгляд скользнул по ее простой одежде с явственным презрением.

– И... одеть соответственно статусу.

Зейнаб перестала сопротивляться. Она стояла, опустив голову, чувствуя, как пальцы Рашида впиваются в ее руки. В ушах звенело.

Гарем. Наложница.

Его

наложница.

Мысль была настолько чудовищной, что не укладывалась в голове.

Она подняла взгляд. Джамаля уже укладывали на импровизированные носилки. Его лицо было бледным от боли и усилия, но выражение... выражение было бесстрастным, как у сфинкса.

Лишь в глубине его темных глаз, когда их взгляд на миг встретился с ее, мелькнуло что-то... незнакомое. Не гнев. Не сарказм. Что-то быстрое, как тень, что-то, отдаленно напоминающее... интерес? Или просто отражение ее собственного отчаяния?

Потом его унесли. Воины окружили Зейнаб. Ее повели к коням.

Она шла, не чувствуя песка под ногами. Мир потерял краски, звуки приглушились. Только сердце бешено колотилось в груди, как пойманная птица.

Ненависть, холодная и острая, как лезвие, пронзила ее, вытесняя страх. Она смотрела на удаляющиеся носилки, на спину человека, который только что украл ее жизнь.

Духи привели меня к нему.

Мысль пронеслась, как откровение, жуткое и освобождающее.

Не для спасения. Для мести.

Они дали ей шанс. Шанс войти в самое логово зверя. Шанс быть рядом. Шанс... дождаться своего часа.

Ее губы, скрытые складками платка, искривились в беззвучном, жестоком подобии улыбки. Руки, которые неделю лечили его, сжимались в кулаки.

Твоя жизнь принадлежит мне, Джамаль аль-Саид,

– мысленно прошептала она, глядя вслед носилкам. –

И я пришла, чтобы забрать ее. Медленно. Болезненно. Твоими же руками.

Спасение обернулось ловушкой. Для него.

Она позволила воину помочь ей взобраться на коня. Пальцы мужчины обожгли ее талию, когда он подсаживал ее – грубо, без церемоний. Она не дрогнула. Внутри бушевал огонь. Огонь ненависти. И странное, тревожное предвкушение.

Она ехала в золотую клетку. К своему палачу. И к своей цели. Песок судьбы под копытами коня взметнулся вихрем, унося прочь последние призраки ее прежней жизни. Начиналась Игра. И ставка в ней была – жизнь тирана.

Глава 3 Шелковые оковы и глоток воздуха

Дворец Шейха Джамаля аль-Саида, Аль-Каср аль-Сахира («Очарованный Дворец»), был воплощением иссякающего великолепия.

Мраморные полы, некогда ослепительно белые, теперь несли сероватый оттенок пыли, которую не могли смыть усердные рабы.

Фонтаны во внутренних садах журчали скупо. Их струи тонкими, печальными нитями падали в почти сухие бассейны.

Резные деревянные решетки «машрабия» отбрасывали сложные тени на стены, расписанные фресками, местами потрескавшиеся и поблекшие.

Воздух был пропитан ароматами дорогих благовоний – амбры, сандала, розовой воды – но под ними, как под толстым слоем лака, угадывалась нота увядания, сладковатая горечь гниющего листа.

Гарем, «Харим аль-Султан», располагался в восточном крыле, огражденный высокими стенами и ревнивой тишиной.

Зейнаб, которую теперь все называли «Лейлой», ощутила его атмосферу, как удар по лицу горячей, спертой тканью. После бескрайности пустыни и чистой аскезы Оазиса Духов, эта роскошь была удушающей.

Ее поселили в небольших, но изысканных покоях «утренней прохлады» – с резным потолком, персидскими коврами, низким диваном, заваленным шелковыми подушками, и окном, выходящим в затененный дворик с унылой пальмой.

Все было красиво, дорого и… чужеродное. Как клетка из слоновой кости.

Наложницы встретили ее холодным любопытством, быстро перешедшим в откровенную неприязнь. Их было с десяток – изысканные, как фарфоровые статуэтки, пропитанные ароматом дорогих масел и праздности.

Они носили воздушные шелка и муслин, расшитые золотыми нитями и жемчугом, их волосы были уложены в сложные прически, украшенные диадемами и шпильками. Их разговоры вертелись вокруг нарядов, украшений, слухов о Шейхе и тонких интригах за его внимание, которое, судя по всему, было редким и мимолетным.

Зейнаб в простом, но добротном платье из хлопка, подаренном главной смотрительницей гарема, суровой Хадиджей, чувствовала себя неуклюжим вороном среди райских птиц.

Ее руки, привыкшие к грубой работе, копанию в земле, сбору трав, казались ей нелепыми на фоне их холеных, украшенных хной ладоней.

Отказ от тяжелых духов в пользу легкого аромата полыни и мяты (который она выпросила в дворцовой аптеке) вызывал насмешливые взгляды.

Ее попытки найти уголок для сушки собранных на прогулке целебных трав были встречены брезгливым непониманием.

– Зачем тебе эта грязь, дикарка? – фыркнула одна, Арвина, считавшаяся фавориткой. Ее глаза, подведенные сурьмой, скользнули по Зейнаб с презрением. – У нас есть придворные лекари. И парфюмеры.

Ее тонкий пальчик указал на пучок иссопа в руках Зейнаб.

– Выброси это. Оно пахнет… бедностью.

Зейнаб сжала травы так, что стебли хрустнули.

– Оно пахнет здоровьем, – отрезала она, пряча дрожь гнева в голосе. – И свободой.

Она отвернулась, чувствуя на спине колючие взгляды и слыша сдержанный смешок. Тоска по Оазису Духов, по солнцу на лице без покрывала, по реальному делу, по шепоту духов, который здесь казался заглушенным роскошью, сжимала ее горло узлом.

Она смотрела в окно на жалкую пальму, ее листья безжизненно свисали в пыльном воздухе.

Как оазис Джамаля,

– подумала она с горькой усмешкой.

Красивый, но умирающий.

Ее "неблагодарность" быстро стала предметом разговоров и, видимо, достигла ушей Повелителя. Через несколько дней после ее прибытия пришло первое повеление: "Лейла" должна предстать перед шейхом в его личных покоях после вечерней молитвы.

Сердце Зейнаб бешено заколотилось.

Месть? Или что-то хуже?

Хадиджа, без тени эмоций на лице, облачила ее в наряд, достойный аудиенции: струящееся платье цвета морской волны, расшитое серебряными нитями, подчеркивающее ее стройную фигуру. Ткань была невероятно мягкой, но для Зейнаб она казалась колючей, как тернии. Пряные духи, которыми ее окурили, заставили чихнуть.

Ее провели через лабиринт богато украшенных коридоров в личные покои шейха. Это был не тронный зал, а кабинет – просторный, но менее помпезный.

Высокие окна с витражами, огромный письменный стол, заваленный свитками и картами, низкие диваны, стеллажи с книгами и диковинными предметами.

Воздух пах старым пергаментом, дорогим кофе и… ним. Той же нотой увядания.

Джамаль сидел за столом, склонившись над картой. Он был без парадного халата, в просторной рубахе из белого льна, расстегнутой у горла, открывающей начало мощной груди и темные завитки волос.

Его лицо было бледнее обычного, тени под глазами глубже – раны и управление умирающим эмиратом давали о себе знать. Но его осанка, его взгляд, когда он поднял голову при ее входе, излучали привычную, неослабевающую власть.

– А, наша дикарка-целительница, – произнес он, откидываясь на спинку кресла. Голос его звучал устало, но сарказм был отточенным, как всегда. – Привыкаешь к цивилизации? Или все еще тоскуешь по песку и кактусам?

Зейнаб опустилась в низкий поклон, скрывая вспышку гнева в глазах.

Дикарка.

– Я служу там, где мне приказано, мой Сиятельный Повелитель, – ответила она ровно, поднимаясь. – Хотя воздух здесь тяжел для легких, привыкших к ветру пустыни.

Джамаль усмехнулся, но в усмешке не было веселья.

– Ветер пустыни несет смерть, Лейла. Здесь ты в безопасности. Под моей защитой.

Он сделал паузу, его темные глаза изучали ее с ног до головы. Взгляд скользнул по платью, задержался на ее непривычно открытой шее, на простых руках, сцепленных перед собой.

– Хотя вид твой все еще кричит о… простоте. Хадиджа явно не справилась.

– Платье прекрасно, мой Сиятельный Повелитель, – парировала Зейнаб, чувствуя, как ее кожа горит под его пристальным взглядом. – Но я рождена не для праздности. Я слышала, источники оазиса мелеют. Может, мои скромные познания в травах и воде могли бы…

– Ты? – он перебил ее, бровь язвительно взлетела вверх. – Советовать Повелителю, как управлять его водами? Твоя наглость граничит с глупостью, женщина.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Не советовать, мой Сиятельный Повелитель. Работать, – настаивала она, поднимая подбородок.

Ее глаза встретились с его. В них горел вызов, огонек той самой «дикарки», которая не боится говорить.

– В садах. В лечебнице. Мои руки помнят, как держать лопату и ступку, а не только благовония.

Она невольно сжала кулаки, чувствуя, как грубая сила прошлой жизни рвется наружу сквозь шелк.

Джамаль замер. Его раздражение было очевидным – скулы напряглись, губы сжались в тонкую линию.

Никто,

никто

в его окружении, тем более в гареме, не позволял себе такой прямоты. Таких просьб. Они льстили, интриговали, пытались умаслить.

А эта… эта требовала

работы

. Как рабыня! Или свободная женщина.

Его взгляд, изначально саркастичный, стал пристальным, анализирующим. Он видел не только наглость. Он видел силу духа. Упрямство. И странную, дикую красоту в этом непокорном блеске глаз, в этой готовности пачкать руки. Это контрастировало с утонченной вялостью гарема, как глоток ледяной воды в зной.

– Твои руки, – произнес он медленно, его голос потерял часть ледяного тона, став… задумчивым? – Твои руки, Лейла, спасли меня. Они умеют лечить. Возможно, умеют и другое.

Он встал и медленно обошел стол. Приблизился.

Вынужденная близость.

Пространство между ними сжалось, наполнившись напряжением.

Зейнаб почувствовала исходящее от него тепло, уловила легкий запах кофе, кожи и чего-то глубокого, мускусного – его собственного запаха.

Он был высок, мощно сложен даже после ранения. Ее инстинкт кричал отступить, но гордость заставила ее стоять на месте, подняв голову.

– Но прежде чем копать землю, – он протянул руку, не касаясь, но его палец почти скользнул по линии ее скулы. Зейнаб едва сдержала вздрагивание. – Тебе следует научиться… вести себя. Понять свое место. Здесь.

Его палец опустился, едва коснувшись обнаженного участка кожи у ключицы, где бился бешеный пульс. Прикосновение было легким, как дуновение, но обжигающим. Это был не жест обладания, а исследование. И вызов.

– Шелк – не колючка. Его носят иначе.

Зейнаб замерла. Его прикосновение вызвало не только ярость и отвращение. Глубоко внутри, к ее ужасу, шевельнулось что-то теплое, тревожное. Реакция тела, предательская и неконтролируемая.

Она почувствовала, как кровь приливает к лицу, как кожа под его пальцем вспыхивает. Его взгляд уловил это. В глубине его темных глаз мелькнуло что-то… удовлетворенное? Опасное.

– Мое место, мой Сиятельный Повелитель, – прошептала она, с трудом находя голос, – определяется моей пользой. Не шелком на моей коже.

Джамаль усмехнулся снова, на этот раз с искоркой неподдельного, хоть и мрачного, интереса.

– О, ты будешь полезна, Лейла. Я в этом уверен.

Он отступил на шаг, разрывая напряженную близость, но его взгляд все еще держал ее в плену.

–Возможно, твоя… прямота тоже найдет применение. Иногда даже Повелителю нужен взгляд со стороны. Пусть и дикарский.

Он повернулся к столу, явно давая понять, что аудиенция окончена.

– Можешь идти. Но помни: в следующий раз, когда я позову, твои руки должны быть чисты от земли. Я хочу видеть, на что способны эти… исцеляющие пальцы, когда они касаются лишь шелка.

Его последние слова повисли в воздухе, многозначительные, пропитанные скрытой угрозой и обещанием. Не работы. Чего-то иного. Более личного. Более опасного.

Зейнаб поклонилась, не в силах больше говорить. Она вышла, чувствуя, как его взгляд прожигает ей спину даже сквозь дверь.

В коридоре, в прохладной тени, она прислонилась к мраморной стене, дрожа всем телом от ярости. И от странного, невыносимого возбуждения, которое оставило после себя его прикосновение и его слова. Он видел ее силу. И это его заинтересовало. Но что он задумал? Использовать ее? Сломать? Или… что-то еще?

Она посмотрела на свои руки, все еще чувствуя призрачное тепло его пальца на ключице. Руки, которые должны были нести смерть. А теперь… теперь они дрожали от чего-то невыразимого.

Золотая клетка гарема внезапно показалась еще теснее. А воздух в ней – еще тяжелее.

Но искра была брошена. Игра в кошки-мышки началась по-настоящему.

И ставки выросли. Теперь на кону было не только его жизнь, но и ее собственная непокоренная душа.

Глава 4 Шепот зависти и язык пламени

Атмосфера в «Харим аль-Султан» сгустилась, как патока, пропитанная ядом.

Внимание шейха, пусть и саркастичное, раздраженное, но

внимание

, обращенное на «дикарку» Лейлу, не осталось незамеченным.

Для наложниц, чья жизнь висела на тонкой нити его мимолетного интереса, Зейнаб стала живым воплощением угрозы. Арвина, с ее острым языком и сетью сплетен, возглавила тихий крестовый поход.

Первые выпады были мелкими, но колючими: «случайно» пролитый на лучший наряд Зейнаб (подаренный Хадиджей) стакан липкого шербета; «потерянная» любимая серебряная шпилька, подаренная матерью (найденная потом под подушкой Арвины с невинным: «Ой, а как она сюда попала?»); ядовитые шепотки, доносившиеся из-за резных ширм, когда Зейнаб проходила мимо: «…видела, как она копается в грязи у фонтана? Как шакал!», «…пахнет аптекой, а не женщиной», «…Шейх, видимо, решил попробовать дичи…».

Зейнаб стискивала зубы. Ее первым инстинктом было ответить грубостью, силой, вырванной из опыта выживания в пустыне. Но она помнила о мести. О главной цели.

Раскрыться сейчас – значило потерять все. Вместо этого она обратилась к урокам Оазиса Духов и собственной смекалке.

Когда на ее пороге «случайно» оказалась разбитая ваза с мутной водой (явно подстроенная, чтобы она поскользнулась), Зейнаб не стала кричать. Она тихо собрала осколки, а воду… вылила в горшок с пышной орхидеей Арвины, стоявшей в коридоре. Через два дня капризный цветок завял. Случайность? Зейнаб лишь пожала плечами, встретив взгляд потрясенной Арвины: «Вода, видимо, была несвежей».

Когда дорогой флакон с редкими духами «исчез» из ее покоев и «чудесным образом» обнаружился в сундуке у другой наложницы, Сары (тихой и запуганной), Зейнаб не пошла к Хадидже. Она тихо поговорила с Сарой наедине, вспомнив истории о духах дворца, которые особенно не любят воров и наказывают их ночными кошмарами и потерей красоты. На следующее утро Сара, бледная и с красными глазами, сама вернула флакон, бормоча что-то о «страшном сне».

Она чувствовала их. Мелких духов Аль-Каср аль-Сахира. Не таких могущественных, как в Аль-Рауде, а скорее озорных, обиженных, скучающих. Теней в углах, легкий шелест занавесок без ветра, внезапный холодок на затылке.

Зейнаб начала им тихо «помогать»: оставляла крошки медовой пахлавы (любимое лакомство одного мелкого джинна-проказника), шептала благодарности за прохладный ветерок в душный день, направляла их шалости – легкий толчок под руку Арвине, когда та несла чашу с краской для хны, или неожиданный сквозняк, захлопывающий дверь прямо перед ней.

Духи не были союзниками, но они стали невольными соучастниками ее тихого сопротивления. Гарем зашептался о «неудачливости» Арвины и «странной удаче» Лейлы.

Джамаль наблюдал. Не явно, но его шпионы в гареме (и его собственная проницательность) докладывали. Раздражение от ее «неблагодарности» начало уступать место жгучему, парадоксальному интересу.

Он видел, как она уклоняется от интриг, не опускаясь до уровня соперниц. Как использует смекалку, а не слезы. Как сохраняет это проклятое достоинство, даже когда ее пытаются унизить.

Она была глотком свежего, резкого воздуха в удушающей атмосфере дворца и гарема. И этот воздух разжигал в нем не только любопытство, но и все более настойчивое желание. Обладать. Сломить. Познать.

Однажды, после особенно напряженного дня, когда доклады о падающем уровне воды в главном колодце довели его до ярости, он послал за ней. Не в кабинет. В свои личные покои. Комнату, примыкавшую к спальне.

Здесь было меньше официальности: низкие диваны, курильница с дымным благовонием, тяжелые занавеси, приглушающие свет. Воздух был густым, пропитанным амброй и чем-то неуловимо мужским – его запахом.

Зейнаб вошла, одетая в простое платье цвета охры, скрывавшее фигуру. Она ожидала очередной порции сарказма или нелепого приказа. Но атмосфера была иной. Напряженной. Наполненной разрядами.

Джамаль стоял у окна, спиной к ней, очертания его мощных плеч и спины видны сквозь тонкую льняную рубаху. Он не обернулся сразу.

– Ты научилась носить шелк, Лейла? – его голос был низким, без привычной язвительности, но от этого еще более опасным.

– Я ношу то, что дано, мой Сиятельный Повелитель, – ответила она, чувствуя, как учащается пульс.

– Данное мной, – он повернулся.

Его лицо было замкнутым, глаза – темными безднами, в которых горел какой-то незнакомый огонь. Он прошел через комнату, медленно, как хищник.

Вынужденная близость

стала физически ощутимой.

– Как и твоя жизнь. Каждое твое дыхание. Каждое биение сердца.

Он остановился так близко, что она чувствовала исходящее от него тепло, запах кожи, кофе и гнева, смешанный с дымом благовоний.

– Ты помнишь об этом?

Зейнаб подняла подбородок, пытаясь совладать с паникой, поднимающейся в горле.

– Я помню, мой Сиятельный Повелитель.

– Тогда почему, – его рука молниеносно сжала ее подбородок, заставляя смотреть ему в глаза. Прикосновение было грубым, властным, – ты продолжаешь вести себя так, будто у тебя есть выбор? Будто ты не моя собственность?

Его взгляд буравил ее, смешивая гнев с чем-то более темным, более примитивным – желанием. Зейнаб пыталась вырваться, но его хватка была как тиски. Ярость вспыхнула в ней, ярко и жарко.

– Потому что я человек, а не вещь! – вырвалось у нее, голос дрожал от бессильного гнева.

Джамаль усмехнулся, и в этой усмешке не было ни капли веселья.

– Человек? Здесь, в этих стенах? Ты – наложница. И наложница должна служить. Не землю копать. Не с духами шептаться, – его взгляд скользнул вниз, по ее шее, к вырезу платья. – Она должна служить своему господину. Так, как он того пожелает.

Он резко потянул ее к себе. Их тела столкнулись.

Его мощь, его жар, его непререкаемая воля обрушились на нее лавиной.

Зейнаб вскрикнула от неожиданности и ярости. Она уперлась ладонями в его грудь, пытаясь оттолкнуть, но это было как пытаться сдвинуть скалу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Его рука, отпустив подбородок, скользнула в ее волосы, сжимая их у затылка, запрокидывая ее голову. Его губы обрушились на ее шею – не лаской, а захватом. Горячие, влажные, требовательные. Это был не поцелуй, а заявка на владение.

– Нет! – выдохнула она, отчаянно извиваясь, чувствуя, как его зубы слегка сжимают нежную кожу.

Страх, ярость и что-то еще, постыдное и жгучее, смешались в ней в адский коктейль.

– Да, – его голос прозвучал у нее в ухе, низкий, хриплый, полный непоколебимой уверенности.

Его свободная рука скользнула по ее боку, обхватывая талию, прижимая ее еще плотнее к своему телу. Она чувствовала всю его мощь, его возбуждение, жесткое и недвусмысленное, упирающееся ей в бедро.

– Ты моя. С этого момента. С этого прикосновения.

Он закрутил ее, отрезая путь к отступлению, и толкнул на ближайший низкий диван. Зейнаб упала на мягкие подушки, оглушенная, задыхающаяся. Он навис над ней, заполняя все пространство, весь мир. Его глаза пылали в полумраке комнаты. В них не было ни капли мягкости, только голод, власть и обещание подчинения.

– Ты хотела быть полезной? – прошипел он, его руки нашли застежки ее платья. Ткань, податливая и предательская, расходилась под его пальцами. – Сейчас ты будешь полезна.

Холод воздуха коснулся ее кожи. Зейнаб зажмурилась, чувствуя, как стыд и ярость борются с предательской волной возбуждения, вызванной самой грубостью и неоспоримостью его действий.

Она пыталась сжать ноги, прикрыться руками, но он был сильнее, быстрее. Его руки, сильные и неумолимые, отводили ее запястья в стороны, прижимая к подушкам. Его колено раздвинуло ее бедра. Она была открыта, уязвима, полностью в его власти.

– Смотри на меня, – приказал он, его голос был как скрежет камня. – Смотри, кто берет то, что принадлежит ему по праву.

Она открыла глаза, полные слез гнева и унижения. Его взгляд, темный и неумолимый, приковал ее.

Он не спешил. Его пальцы скользнули по обнаженному животу, к изгибу бедра, к самому сокровенному.

Прикосновение было исследующим, властным, лишенным нежности, но невероятно точным. Зейнаб вздрогнула, невольно выгнув спину. Предательское тепло разлилось по ее низу живота, вопреки всем усилиям воли.

– Видишь? – усмехнулся он, чувствуя ее реакцию под пальцами. – Твое тело знает своего господина. Оно принимает то, что твой гордый дух отрицает.

Он опустился между ее бедер. Его губы, горячие и влажные, нашли ее грудь. Не лаская, а захватывая, заявляя права. Зубы слегка сжимали нежный сосок, заставляя ее вскрикнуть – от боли, от шока, от невыносимого, запретного удовольствия.

Его язык, грубый и требовательный, заменил зубы, выжимая из нее стон, который она отчаянно пыталась подавить. Его пальцы продолжали свою работу внизу, настойчивые, опытные, вытаскивая из нее реакции, которые она сама от себя скрывала.

Волны стыда и наслаждения накатывали одна за другой, смывая ярость, оставляя лишь животный страх и… ответное желание, которое пугало ее больше всего.

Он вошел в нее резко, без подготовки, заполняя ее собой до предела. Боль, острая и обжигающая, пронзила Зейнаб.

Она вскрикнула, пытаясь вырваться, но его тело, тяжелое и мощное, прижало ее к ложу.

Его руки держали ее бедра в железной хватке. Он не давал ей двигаться, контролируя каждый сантиметр.

– Моя, – прохрипел он, начиная двигаться. Глубоко, медленно, с неумолимой силой. Каждое движение было заявлением власти, актом обладания. – Вся. Каждая капля крови. Каждый вздох. Каждый стон.

Зейнаб кусала губу до крови, пытаясь заглушить стоны, которые рвались наружу. Боль смешивалась с нарастающим, неконтролируемым удовольствием.

Его размер, его сила, его абсолютный контроль над ее телом в этот момент – все это создавало чудовищную, невыносимо сладкую пытку.

Она ненавидела его. Ненавидела его руки на своей коже, его губы на своей шее, его тело внутри себя. Но ее собственное тело предавало ее, отвечая на каждый толчок волной огня, сжимая его изнутри с силой, которую она не могла сдержать. Слезы гнева текли по ее вискам, смешиваясь с потом.

Он наблюдал за ней. За ее борьбой, за ее слезами, за тем, как ее тело вопреки воле откликается на его. Это, казалось, подстегивало его.

Его движения стали быстрее, жестче, глубже. Он нашел ее ритм, ее слабые точки, и использовал их безжалостно. Его дыхание стало тяжелым, прерывистым, его хватка на ее бедрах почти болезненной.

Он склонился к ее уху.

–Кричи, – приказал он хрипло. – Дай мне услышать, как моя собственность принимает своего хозяина.

Она встряхнула головой, отчаянно пытаясь сохранить последние крохи достоинства. Но тело не слушалось. Оно вздымалось навстречу ему, исторгая прерывистые, сдавленные звуки, больше похожие на рыдания.

Волна нарастала внутри нее, огромная, неконтролируемая, рожденная насилием и неистовым откликом ее собственной плоти.

Она зажмурилась, пытаясь сбежать в темноту, но там был только он. Его запах. Его вес. Его власть.

Когда он достиг кульминации, это было не извержение страсти, а финальный акт завоевания. Глубокий, животный стон вырвался из его груди, он вогнал себя в нее до предела, держа ее в неподвижности, словно закрепляя свою печать.

Зейнаб почувствовала горячую волну внутри себя, и это последнее, предельное вторжение сломало что-то в ней. Ее собственное тело взорвалось волной конвульсивного наслаждения, мучительного и стыдного, вырвав у нее тихий, разбитый стон. Это не было экстазом. Это было падением.

Он замер над ней, тяжело дыша, его лоб упирался в ее плечо. Вес его тела давил, напоминая о только что случившемся.

В комнате повисла тишина, нарушаемая только их прерывистым дыханием и треском углей в курильнице. Запах секса, пота и амбры был густым и тяжелым.

Постепенно Джамаль поднялся на локти. Его глаза, все еще темные, но теперь без того безумного блеска, смотрели на нее. На ее заплаканное лицо, растрепанные волосы, на синяки, проступающие на ее бедрах от его пальцев.

Что-то мелькнуло в его взгляде – не раскаяние, нет. Скорее... оценка. Удовлетворение хищника, насытившегося, но не утратившего интереса к добыче.

Он отстранился. Холодный воздух ударил в ее влажную кожу, заставив содрогнуться. Он встал с дивана, его движения были уверенными, как будто только что не было этой животной схватки. Он поправил рубаху, не глядя на нее.

– Теперь ты знаешь свое место, Лейла, – произнес он, его голос снова стал ровным, холодным, привычно саркастичным. Но в нем слышалась хрипотца. – И свою пользу.

Он повернулся, чтобы уйти, но на пороге остановился.

– Приберись. И будь готова. Я позову тебя снова. Когда пожелаю.

Он вышел, оставив ее лежать на разметанных подушках, разбитую, униженную, с телом, все еще дрожащим от насильственного наслаждения и ледяного стыда. Слезы текли беззвучно, смывая капли его пота с ее кожи.

Месть? Она только что позволила ему сделать с собой все, что он хотел. Ее тело ответило ему. Предало ее.

Но в самой глубине, под слоями ненависти и отчаяния, тлел крошечный уголек ярости. Не погасший. А закаленный.

Он думает, что сломал меня,

– пронеслось в ее воспаленном сознании.

Он думает, что я теперь его вещь.

Она медленно подняла дрожащую руку, сжала ее в кулак так, что ногти впились в ладонь. Боль была ясной, реальной.

Ошибка, Джамаль. Огромная ошибка. Ты разбудил не покорность. Ты разбудил бурю.

Она поднялась, игнорируя боль между бедер, слабость в ногах. Подошла к кувшину с водой, оставленному на столе. Облилась холодной водой с головы до ног, смывая его запах, его прикосновения, его власть.

Капли стекали по ее коже, как слезы. Но внутри уже клокотало что-то новое. Темное. Опасное.

Месть только что обрела новый, личный, яростный смысл. Игра в кошки-мышки закончилась. Началась война. И первая битва была проиграна. Но война – только начиналась.

Глава 5 Пыль веков и шепот источников

После той ночи в личных покоях Джамаля, гарем для Зейнаб превратился в поле боя, где каждый взгляд, каждый шепот был зазубренным кинжалом.

Арвина и ее приспешницы не скрывали злорадного торжества. «Лейлу» вызывали к Шейху? Да, но вернулась она с опущенным взглядом, бледная, с едва заметными синяками на запястьях (которые она тщательно скрывала широкими рукавами) и сломанной гордостью, видимой лишь для тех, кто знал, где искать.

Сплетни цвели махровым цветом: ее «неуклюжесть», ее «неумение угодить», ее «охлаждение» Шейха после единственного визита.

Зейнаб молчала. Внутри нее бушевал вулкан ярости и стыда, но теперь эти чувства были направлены в четкое русло:

месть

. Каждая унизительная улыбка Арвины, каждый колкий комментарий лишь закаляли ее решимость.

Ее стратегия сместилась. Открытое противостояние было опасно. Интриги гарема – не ее стихия. Но дворец Аль-Каср аль-Сахира был стар, как сам эмират. В его стенах дремали секреты. И слабости.

Она начала охоту за прошлым Джамаля аль-Саида. За правдой, которая могла стать ее оружием.

Первой мишенью стали старые слуги. Те, кто помнил времена шейха Хакима, ее отца. Они были осторожны, запуганы, как мыши под взглядом кота. Но Зейнаб, с ее даром целителя, нашла подход.

Она незаметно помогала: снимала боль в спине у древнего садовника Али, готовила успокаивающий отвар для кашля кухарки Фатимы, чей муж когда-то служил в личной охране прежнего Шейха.

В благодарность, оглядываясь и понижая голос до шепота, они роняли обрывочные фразы:

«…суровый был, Шейх Хаким, но справедливый… пока не ослепла его душа…»

«…эта женщина, с юга… принесла с собой змеиный шепот…»

«…Джамаль… да, молодой лев… но его мать… ох, горе…»

«…не просто переворот… месть была… кровь за кровь…»

«…проклятие… оно висит над дворцом, как смог…»

Слова были туманными, обрывочными, как фрески в дальних коридорах дворца, некогда яркие, а ныне полустертые временем, пылью и, возможно, намеренно.

Зейнаб бродила по мало посещаемым крыльям, проводя пальцами по шероховатой штукатурке. Там, под слоями побелки, угадывались контуры: могучая фигура всадника (отец?), склоненные фигуры подданных… а потом – сцены, словно вымаранные с яростью: лица замазаны, фрагменты битвы, темная фигура с поднятым мечом на фоне пылающего здания.

Одна фреска, в нише у старого винтового хода на башню, особенно привлекла ее внимание. На ней была изображена женщина в струящихся одеждах, с лицом, искаженным не то скорбью, не то безумием, протягивающая руки к засохшему дереву.

Глаза женщины… глаза были выцарапаны. Зейнаб почувствовала ледяной холодок, пробежавший по спине.

Мать?

Проклятие…

Но настоящим кладезем, хотя и опасным, стала дворцовая библиотека. Пыльное, прохладное помещение с высокими сводами, заставленными стеллажами до потолка. Туда редко заглядывал сам шейх, предпочитая доклады картам и книгам.

Старый хранитель, почти слепой Мустафа, чаще спал, чем бодрствовал. Зейнаб, ссылаясь на интерес к травам и старинным рецептам (что было отчасти правдой – она искала и способы помочь умирающему оазису), получила скупое разрешение.

Она копалась в хрониках, медицинских трактатах, поэтических свитках. Искала не упоминания о перевороте – такие записи были бы уничтожены. Она искала намеки. Случайные записи о неурожаях при шейхе Хакиме, о «странной болезни», унесшей молодую жену одного из его вассалов, о внезапном отъезде и возвращении молодого Джамаля из дальних земель за год до переворота…

Однажды, в толстой книге учета дворцовых запасов времен ее отца, она нашла странную, вырванную страницу. На оставшемся клочке угадывались лишь обрывки фраз: «…по приказу Госпожи… поставка… корни мандрагоры… белена…». И подпись, дрожащая, как от страха: «Фарида».

Имя ее кормилицы! Сердце Зейнаб бешено заколотилось. Яд? Для кого?

Однако ее изыскания все чаще прерывались. Не людьми. Духами

.

Их давление стало физическим, навязчивым, как мигрень. Шепот, некогда редкий и неясный, теперь звучал в ушах почти постоянно, особенно у источников воды или в садах.

«

Зейнаб… дочь песков… слышишь ли ты стон земли?

»

«

Источники слабеют… песок пьет последние слезы…

»

«

Он не видит… не слышит… гордыня его глуха…

»

«

Твой дар… он нужен… не для мести… для жизни…

»

«

Помоги… или все обратится в прах… в прах…

»

Головные боли стали ее постоянными спутниками. По ночам ее мучили видения: иссохшие пальмы, трескающаяся на солнце земля, пересохшие русла рек, заполненные костями.

Она просыпалась в холодном поту, с ощущением тяжести на груди, будто на ней лежала вся пустыня.

Ее собственный дар, ее связь с жизненными силами, стал источником боли.

Она чувствовала агонию оазиса как свою собственную – тупую, выматывающую боль в костях, сухость во рту, даже когда пила, ощущение медленного угасания.

Однажды, проходя мимо главного фонтана во внутреннем дворике, она не выдержала. Его жалкое журчание, капающее в почти пустой бассейн с зелеными стенками, резануло по нервам.

Она опустилась на колени у края, не обращая внимания на осуждающие взгляды проходившей Арвины, и опустила ладони в теплую, застоявшуюся воду. Закрыла глаза. И

увидела

. Не глазами, а внутренним зрением: глубоко под землей, там, где бился когда-то полноводный источник, теперь лишь тонкая, иссякающая струйка, опутанная черными, корнеподобными нитями… горячего гнева? Глубокой скорби? Проклятия?

Боль ударила в виски, как молот. Она вскрикнула и отдернула руки, как от огня. На пальцах не было ожогов, но они горели.

Эту сцену увидел он.

Джамаль стоял на галерее второго этажа, наблюдая за двором. Он видел, как «Лейла» приблизилась к фонтану, как ее плечи напряглись, как она опустилась на колени с почти молитвенной отрешенностью. Видел, как она коснулась воды и вскрикнула, отпрянув, будто ужаленная. Видел бледность ее лица, когда она поднялась, пошатываясь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Что-то в этом жесте, в этой немой агонии, отозвалось в нем странным эхом. Не состраданием. Глубоким, неосознанным беспокойством. Как будто она прикоснулась не к воде, а к открытой ране эмирата.

Его

ране.

Он спустился во двор, когда она уже уходила, опираясь на колонну. Его шаги были бесшумны на горячем камне.

– Нашла новое развлечение, Лейла? – его голос прозвучал у нее за спиной, заставив вздрогнуть. – Или вода в фонтане вдруг оказалась недостаточно чиста для твоего утонченного вкуса целительницы?

Зейнаб обернулась, быстро смахивая с лица следы непрошеных слез боли. Она встретила его взгляд – холодный, оценивающий, но с той самой тревожащей искоркой пристального интереса глубоко внутри.

– Я чувствую боль этого места, мой Сиятельный Повелитель, – ответила она, не в силах солгать полностью. Голос ее звучал хрипло. – Оазис умирает. И его крик… он оглушителен.

Джамаль нахмурился. Сарказм застыл на его губах.

– Крик? – он фыркнул, но без обычной уверенности. – Это песок скрипит на зубах времени, женщина. Не более.

– Нет, – она покачала головой, ее глаза, темные и бездонные, полные странного знания, впились в него. – Это крик земли, которой нанесли глубокую рану. И рана эта гноится. – Она невольно коснулась своего виска. – Я чувствую это… здесь.

Его лицо стало каменным. Паранойя, вечный спутник, мгновенно подняла голову.

Она знает? Чувствует проклятие? Как?

Его пальцы сжались в кулаки.

– Твои чувства, Лейла, – остры, как шипы у дикой розы. И так же опасны. Следи осторожней, куда ты их направляешь, – его голос стал тише, но жестче. – История этого эмирата – не твое дело. Твое дело – быть там, где я прикажу. И когда я прикажу. Забудь о фонтанах. Забудь о прошлом. Оно похоронено глубоко. Глубже, чем самые низкие воды.

Он сделал шаг ближе. Вынужденная близость снова сжала пространство. Он не прикасался к ней, но его присутствие было осязаемым, как жар от печи. Она чувствовала его запах – кожу, пряности, власть и подспудную тревогу. Его глаза впились в ее лицо, ища ложь, игру, слабость. Но видели лишь усталость, боль и… упрямую правду.

– Прошлое не похоронено, мой Сиятельный Повелитель, – прошептала она, не отводя взгляда.

Ее смелость граничила с безумием, но отступать было некуда. Духи визжали у нее в голове, требуя внимания к оазису, а ее собственная жажда правды о родителях горела не меньше.

– Оно здесь. В этих стенах. В этой земле. Оно шепчет в пыли библиотек и кричит в иссохших руслах. Игнорировать его – значит обрекать будущее на ту же участь.

Джамаль замер. Никто не осмеливался говорить с ним так. Никто.

Ее слова были как нож, вонзающийся в самую сердцевину его страхов.

Гнев, белый и яростный, вспыхнул в нем. Рука непроизвольно дернулась, будто желая ударить эту наглую рабыню, осмелившуюся ткнуть его носом в его самый страшный кошмар.

Но что-то остановило его. Не жалость. Не внезапная мягкость.

Интерес

.

Горячий, парадоксальный, опасный интерес к этой загадочной женщине, которая видела то, что скрыто от других, и не боялась сказать это в лицо. Которая, казалось, знала о его эмирате больше, чем он сам. Которая, несмотря на страх, горела изнутри странным, непонятным огнем.

Он наклонился так близко, что его губы почти коснулись ее уха. Его дыхание обожгло кожу.

– Ты играешь с огнем, Лейла, – прошипел он, и в его голосе слышалось не только предупреждение, но и что-то иное… темное обещание. – И со мной. Изучать прошлое – значит копаться в ранах. Моих. И чужих. Ты уверена, что хочешь увидеть то, что откроется? Что сможешь это вынести?

Он отступил, его взгляд скользнул по ее дрожащим рукам, по ее упрямо поднятому подбородку.

– Можешь идти. Но запомни: каждый твой шаг в тени прошлого – это шаг по тонкому льду над пропастью. И я наблюдаю. Всегда.

Он повернулся и ушел, оставив ее стоять у жалкого фонтана, с сердцем, бешено колотившимся о ребра, с головой, раскалывающейся от шепота духов, и с ледяным страхом в душе, смешанным с неистребимым азартом охотника.

Правда была рядом. Она чувствовала ее вкус на губах – горький, как полынь. Духи требовали действий. А Джамаль… Джамаль предупредил.

Но в его предупреждении она услышала не запрет, а вызов. И признание. Он

боялся

того, что она могла найти. И это делало поиск еще более необходимым.

Месть отодвинулась на мгновение, уступив место жгучему, всепоглощающему желанию

знать

. Даже если это знание сожжет ее дотла. Или изменит все, что она знала о своей ненависти.

Оазис умирал, прошлое шептало из каждой щели, а шейх наблюдал. Игра в прятки с тенью только начиналась, и ставки были выше жизни.

Глава 6 Яд ревности и вино желания

Атмосфера в гареме накалилась до предела. Зейнаб, поглощенная тайнами прошлого и агонией оазиса, стала невольным магнитом для беды.

"Особое" к ней внимание шейха, пусть и выраженное в саркастичных вызовах и ночных визитах, которые не ускользали от зорких глаз, доводило Арвину до исступления. Ревность, смешанная со страхом потерять свой шаткий статус, переросла в нечто темное и смертоносное.

Интриги приняли опасный оборот. "Случайные" толчки на узких лестницах стали чаще, однажды едва не сбросив Зейнаб с высоты. В ее еду начали подмешивать то слабительное, то рвотное коренье, вынуждая ее проводить дни в слабости, далеко от любопытных (или ревнивых) глаз Джамаля.

Но Арвине этого было мало. Она жаждала окончательного решения. Развязку подсказал сам шейх. На одном из редких ужинов в гареме (формальность, которую он соблюдал раз в месяц), он, раздраженный докладом об еще одном пересохшем колодце, резко отодвинул свой кубок с гранатовым шербетом, заявив, что напиток отдает горечью. Его недопитый кубок унесли. Арвина увидела возможность.

Через день Зейнаб, вернувшись из библиотеки с томиком старинных травников (и с новой порцией головной боли от духов, требовавших действий), нашла в своих покоях изысканный кувшинчик с гранатовым шербетом и запиской, подписанной… Хадиджей?

Подпись была искусно подделана. "Повелитель, оценивший твои заботы, прислал освежиться. Не говори другим – ревность сестер опасна."

Зейнаб нахмурилась. Это было странно. Джамаль не баловал ее подарками. Но усталость, жара, постоянное нервное напряжение и навязчивая жажда, вызванная шепотом духов о безводье, взяли верх.

Она отпила несколько глотков. На вкус – сладкий, с легкой, почти неуловимой терпкостью.

Через полчаса началось.

Сперва – легкое головокружение. Потом – резкая боль в животе, как от удара кинжалом. Тошнота. Холодный пот выступил на лбу.

Она попыталась встать, но ноги подкосились. Мир поплыл.

Яд.

Мысль пронеслась, ясная и леденящая. Арвина. Это должна быть Арвина.

Духи в ужасе завопили у нее в голове, но их голоса сливались в неразборчивый гул боли. Зейнаб поползла к двери, теряя сознание, отчаянно пытаясь позвать на помощь. Воздух сгустился, стал тяжелым как свинец.

Сердце бешено колотилось, пытаясь прокачать отравленную кровь. Темнота наступала быстрыми шагами.

Умираю… Так глупо… Не отомстив…

Последнее, что она почувствовала перед тем, как провалиться в бездну, – сильные руки, подхватившие ее, и знакомый, резкий голос, полный нечеловеческой ярости:

– Что с ней?! Говорите, твари, или сгниете заживо в яме!

Сознание возвращалось волнами. Сперва – ощущение прохлады на лбу. Потом – мучительная тошнота и адская боль в животе. Потом – голоса. Гневный, режущий, как битое стекло: Джамаль. И плачущий, прерывистый: Арвина.

– …не знаю, мой Сиятельный Повелитель, клянусь Пророком! Она, наверное, сама что-то съела, эта дикарка…

– Врешь! – грохот опрокинутого стола. – Шербет! Тот самый кувшин! Где он?! Кто его принес?!

– Я… я не видела… Может, сама…

– Молчать! – рык Джамаля был подобен львиному. – Я видел твои змеиные глазки, Арвина. Видел, как ты на нее смотришь. Если она умрет, тебя живьем закопают в песке у последнего колодца! Ищите лекаря! Немедленно! И принесите тот проклятый кувшин!

Зейнаб застонала, пытаясь открыть глаза. Она лежала на мягкой поверхности, не в своих покоях. Прохладные пальцы прижимали тряпку ко лбу. Хадиджа?

Сильная рука сжала ее ладонь. Грубо. Почти болезненно. Она открыла глаза.

Над ней склонилось лицо Джамаля. Бледное. Искаженное не сарказмом, а чистой, неконтролируемой яростью. И… страхом? Нет, не может быть. Это галлюцинация от яда.

– Жива? – проскрежетал он. Голос хриплый, сдавленный. Его пальцы сжали ее руку так, что кости затрещали. – Отвечай!

– Б… больно… – прошептала она, не в силах сказать больше. Тошнота снова накатила волной.

Он что-то рявкнул через плечо, и через мгновение к ее губам поднесли чашу с густым, горьким отваром. Джамаль сам поднял ее голову, почти грубо прижал чашу к губам.

– Пей. Противоядие. Если опоздали… – Он не договорил, но в его глазах мелькнуло что-то первобытное, опасное.

Она пила, давясь, чувствуя, как жгучая жидкость обжигает горло, но боль в животе начала медленно, мучительно отпускать. Хадиджа и лекарь суетились вокруг. Арвину, рыдающую и умоляющую о пощаде, уволокли стражи. Зейнаб видела, как Джамаль одним взглядом – ледяным, обещающим нечеловеческие муки – заставил ее замолчать. В этом взгляде не было сомнений. Он

знал

.

Ее откачали. Слабость была всепоглощающей, но жизнь, вопреки всему, возвращалась. Ее оставили одну в прохладной, затемненной комнате – не в гареме, а в одном из покоев для гостей ближе к его апартаментам. Видимо, для безопасности. Или для контроля.

Она дремала, проваливалась в забытье, просыпалась от кошмаров, где Арвина смеялась над ее могилой, а духи плакали кровавыми слезами из высохших источников.

Ее разбудили шаги. Тяжелые, быстрые. Дверь распахнулась без стука. В проеме, озаренный светом факелов из коридора, стоял Джамаль.

Он сбросил парадный халат, остался в просторной рубахе и шароварах. Его волосы были растрепаны, лицо все еще бледное от гнева, но теперь гнев смешивался с чем-то другим.

С диким, нерастраченным мандражом. С облегчением, которое он никогда не признал бы. И с темным, всепоглощающим голодом, который светился в его темных глазах, как угли в пепле.

– Встань, – приказал он.

Голос низкий, хриплый, лишенный всяких интонаций, кроме приказа.

Зейнаб, все еще слабая, с трудом приподнялась на локтях.

– Мой Сиятельный Повелитель? Я…

– Я сказал, встань!

Он шагнул в комнату, захлопнув дверь. Пространство наполнилось его энергией – яростной, неконтролируемой, животной.

– Ты чуть не умерла. У меня на глазах. Из-за глупой бабьей зависти. – Он приближался к ложу. Казалось, он излучает жар. – Ты думаешь, я позволю кому-то отнять то, что принадлежит

мне

? Даже у смерти?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он был перед ней. Его рука протянулась, схватила ее за плечо, грубо поднимая на ноги. Она пошатнулась, слабость закружила голову, но его рука, как железный обруч, держала ее.

Их тела почти соприкасались. Она чувствовала его дыхание, горячее и прерывистое, его сердцебиение, бешено колотившееся под тонкой тканью рубахи. Запах гнева, пота, дорогого благовония и чего-то неуловимо мужского, первозданного.

– Ты моя, – прошипел он, его глаза пылали в полумраке, впиваясь в ее лицо, ее губы, ее шею. – Моя собственность. Моя жизнь, которую ты когда-то вернула. Только я решаю, когда и как ее забрать обратно!

Его вторая рука впилась ей в волосы у затылка, запрокидывая голову. Не для поцелуя. Для обладания.

– Ты поняла это? ПОНЯЛА?!

Ярость, страх, невероятное напряжение последних часов, мандраж от спасения и вид ее, бледной, дрожащей, но

живой

– все это взорвалось в Джамале.

И в Зейнаб ответило что-то дикое, первобытное. Не страх. Не покорность. Ярость

.

Ярость за подлость Арвины, за свою слабость, за этот проклятый дворец, за его руки на ней, за то, что он

снова

здесь, диктуя свою волю. Но ярость смешалась с чем-то иным. С диким облегчением, что жива. С осознанием его силы, которая спасла ее. С темным, запретным влечением, которое теперь, на волне эмоций, вырвалось из-под контроля.

– Да! – выкрикнула она ему в лицо, не узнавая собственный голос – хриплый, полный вызова и той же самой неукротимой ярости. – Твоя! Но если я твоя, то почему ты позволил им почти убить меня?!

Ее слова, ее огненный взгляд, ее тело, дрожащее не от страха, а от гнева и ответного возбуждения, стали последней искрой.

Джамаль издал нечеловеческий рык – смесь ярости, торжества и неконтролируемого желания. Его губы обрушились на ее не в захвате, а в столкновении.

Голодный, яростный, взрывной поцелуй, в котором не было места нежности, только взаимное поглощение, битва языков, вкус соли, горечи и неистовства.

Зейнаб не отстранилась. Она ответила. С той же силой, с той же яростью, впиваясь пальцами в его волосы, кусая его губу в ответ, пока не почувствовала вкус крови. Ее тело прижалось к его, не сопротивляясь, а

требуя

. Не обладания. Ответа.

Он сорвал с нее халат – тот самый, в который ее облачили после отравления. Ткань порвалась с громким звуком. Она ответила тем же, вцепившись в его рубаху, рвя тонкий лен, обнажая его мощную, покрытую шрамами и напряженными мышцами грудь.

Никакой нежности. Только жадные руки, исследующие, хватающие, царапающие.

Ее ногти впились в его спину, его пальцы сжимали ее ягодицы, прижимая так близко, что она чувствовала каждую линию его возбуждения сквозь тонкую ткань шаровар. Дыхание спирало.

Стоны были не мольбой, а вызовом, хриплыми, рвущимися из глотки звуками взаимной атаки.

Он поднял ее, как перышко, швырнул на кушетку у стены. Она отскочила, как пантера, не дав ему навалиться, толкнула его в грудь. Он пошатнулся, его глаза вспыхнули от неожиданности и дикого восторга.

Она набросилась на него, вцепившись губами в его шею, ниже уха, в то чувствительное место, которое знала по его прошлым стонам. Он зарычал, схватил ее за бедра, поднял и прижал спиной к прохладной каменной стене. Ее ноги обвили его талию.

Ткань шаровар и ее легких панталон была жалкой преградой. Он терся о нее, жестко, неистово, и она отвечала движением бедер, ища трения, точки напряжения, где боль и наслаждение сливались воедино.

– Ты… демонова… дикарка… – выдохнул он, его губы жгли ее плечо, ключицу, сползали к груди, которую он освободил от остатков ткани одним резким движением.

– Ты… тиран… – парировала она, запрокидывая голову.

Впиваясь пальцами в его плечи, когда его рот захватил ее сосок, не лаская, а заявляя права с болезненной, сладостной силой. Волны огня били в низ живота.

Он сорвал с нее последние лоскуты, его шаровары упали на пол. Ничто не разделяло их теперь.

Он вошел в нее одним мощным, резким толчком. Но это не было насилием, как в первый раз. Это было взаимным движением навстречу. Она приняла его, обхватив ногами его спину, вогнав пятки ему в поясницу, подчиняясь и властвуя одновременно.

Боль от глубокого проникновения смешалась с немедленным, оглушительным удовольствием. Она вскрикнула не от боли, а от освобождения, от яростной радости этого соединения.

Он начал двигаться. Не как хозяин, диктующий ритм, а как воин в атаке, встретивший равного противника. Глубоко, быстро, с неукротимой силой, которая находила отклик в каждом ее ответном движении.

Она поднимала бедра ему навстречу, сжимала его изнутри с силой, которая вырвала у него стон – не властный, а пораженный, почти молящий.

Их тела бились в ритме древнего танца – борьбы и единения, ненависти и невероятного влечения.

Пот стекал ручьями, смешиваясь, соленый на губах при поцелуях, которые были больше укусами.

Звуки – хриплое дыхание, шлепок кожи о кожу, сдавленные стоны и выкрики – наполняли комнату первозданной музыкой страсти.

Он смотрел на нее. Его глаза, всегда такие контролируемые, теперь пылали необузданным огнем. В них было изумление, ярость и невероятное, пожирающее желание.

Она держала его взгляд, ее темные глаза сияли тем же огнем – вызовом, ненавистью и глубокой, животной отдачей.

Никто не отводил взгляда. Это был диалог тел и душ, где слова были не нужны, где все противоречия сгорали в этом пламени.

Он ускорился. Его движения стали резче, глубже, почти отчаянными. Она чувствовала, как напряжение нарастает в нем, как его тело содрогается. И внутри нее самой бушевал вулкан.

Волны наслаждения накатывали одна за другой, мощнее, чем когда-либо, рожденные не подчинением, а взаимностью, яростным диалогом плоти.

Она кричала. От освобождения. От неистового экстаза, который смывал боль, страх, яд воспоминаний.

Она впилась зубами в его плечо, заглушая собственный крик, чувствуя, как ее тело сжимается вокруг него в конвульсивном спазме, вырывая у него последний, хриплый рев.

Он вогнал себя в нее до предела, замер, весь дрожа, изливаясь глубоко внутри. Его стон слился с ее криком в едином вихре окончательного падения. Они рухнули на ковер, не в силах удержаться на ногах, сплетенные в жарком, липком клубке конечностей, все еще соединенные. Дыхание вырывалось прерывисто, хрипло. Сердца колотились в унисон, как барабаны после битвы.

Молчание повисло густое, звенящее, нарушаемое только их тяжелым дыханием. Запах секса, пота и страсти был осязаем.

Джамаль лежал на ней, его вес давил, но она не хотела, чтобы он уходил. Его лоб упирался в ее плечо. Она чувствовала, как его тело постепенно расслабляется, как спадает эмоциональная волна. Ее собственные мышцы дрожали от перенапряжения и немыслимого удовольствия.

Он первым нарушил тишину. Не сарказмом. Не приказом. Голосом, хриплым от напряжения и чего-то незнакомого, почти уязвимого.

– Ты… – он оторвал голову от ее плеча, посмотрел на нее. Его глаза все еще горели, но огонь в них был иным. Сложным. Ошеломленным. – Ты чуть не умерла, – повторил он, как заклинание, но теперь в его голосе не было ярости. Было… осознание. Ужас перед тем, что могло случиться.

Зейнаб смотрела на него. На его лицо, с которого спала маска всемогущего тирана. На усталость. На тень страха в глубине темных глаз. На губу, распухшую от ее укуса.

Ненависть никуда не делась. Но поверх нее, как пар над остывающей лавой, поднималось что-то новое. Непризнанное. Опасное. Нежность? Нет. Слишком рано. Но… признание.

Признание его силы, спасшей ее. Признание той силы, которую он разбудил в ней. Признание этой взрывной, разрушительной, всепоглощающей связи, которая только что связала их воедино не узами господина и рабыни, а узами равных в страсти воинов.

– Но я жива, – прошептала она, ее голос звучал чужим, хриплым от криков. – Благодаря тебе.

Она не сказала "спасибо". Это было бы ложью. Но это было признанием факта.

Он замер. Его взгляд изучал ее лицо, как будто видел впервые. Потом он медленно, с неожиданной осторожностью, отделился от нее. Холодный воздух коснулся ее кожи, заставив содрогнуться.

Он встал, его могучее тело, покрытое царапинами и следами ее ногтей, казалось вдруг уязвимым в полумраке. Он не стал одеваться. Просто стоял, глядя на нее, лежащую на ковре, обнаженную, разбитую, но не сломанную.

Напротив. Казалось, она светилась изнутри тем самым огнем, что только что сжег их обоих.

– Да, – наконец произнес он, его голос обрел привычную твердость, но в ней теперь звучала новая нота.Предостережение. Себе? Ей? – Ты жива. И ты по-прежнему моя.

Он наклонился, поднял свой разорванный халат и набросил его на нее, скрывая ее наготу. Жест неожиданной… заботы? Или просто метка собственника?

– Отдыхай. Никто больше не посмеет тебя тронуть. Я позабочусь об этом.

Он повернулся и ушел, оставив дверь приоткрытой. Зейнаб лежала, завернутая в ткань, пропитанную его запахом – кожей, потом, страстью и властью. Тело ныло в самых сокровенных местах, но это была сладкая боль. Боль жизни. Боль признания.

Она коснулась пальцами распухшей губы. Его кровь? Ее кровь? Уже не разобрать.

Кризис доверия не наступил. Он был сожжен дотла в пламени взаимной страсти. Остался пепел сомнений и фундамент чего-то нового. Хрупкого. Опасного. Но уже неизбежного.

Война продолжалась. Но правила игры изменились навсегда. Игроки увидели друг в друге не только врага, но и равного в этой безумной, смертельной игре. Арвина была повержена, оазис умирал, но в этой комнате, пахнущей сексом и кровью, только что родилось нечто, что могло изменить все. Или уничтожить.

Глава 7 Последние капли и жгучая истина

Последствия отравления и взрыва страсти висели над Зейнаб, как тяжелый балдахин. Физическая слабость от яда постепенно отступала, но душевная буря только начиналась.

Джамаль сдержал слово: Арвина исчезла из дворца. Ходили шепотки о караване, отправленном в дальнюю, бесплодную провинцию под конвоем.

Остальные наложницы замерли в страхе и почтительном отдалении. Гарем больше не был ареной битвы, но золотая клетка оставалась. Теперь она была тихой, душной, пропитанной недосказанностью после той ночи у стены.

Духи не давали передышки. Их шепот стал навязчивым, как звон в ушах, переходя в ледяные прикосновения по ночам и видения иссохших русел, трескавшихся прямо под дворцовыми стенами.

Однажды утром Зейнаб, выйдя в маленький садик, предназначенный только для шейха, обнаружила, что древняя олива, символ долголетия и мира, сбросила последние листья.

Ее ветви, некогда могучие, теперь тянулись к небу, как иссохшие костяные пальцы.

Боль, острая и личная, пронзила Зейнаб. Она упала на колени у ствола, положив ладони на шершавую кору. И

увидела

: не просто умирание от жажды. Черные, ядовитые нити, похожие на те, что опутывали источник под землей, душили корни дерева. Они пульсировали злобой и… невероятной скорбью.

Проклятие. Оно было здесь. Оно убивало.

Воздух в Аль-Каср аль-Сахира был густым, как расплавленный свинец. Не от жары – солнце клонилось к закату, окрашивая небо в кроваво-багряные тона. Гнетущая тяжесть исходила от самой земли, от стен, от людей. Оазис дышал на ладан.

Вести, приходившие с окраин эмирата, были все ужаснее: колодцы, служившие веками, превратились в пыльные ямы; поля, некогда зеленевшие, растрескались и выцвели до бледно-желтого; караваны, идущие через пустыню, начали обходить Аль-Разим стороной, зная, что здесь не найдут воды.

В воздухе витало слово, которое никто не решался произнести вслух, но которое слышалось в каждом шорохе, в каждом испуганном взгляде:

Конец

.

Джамаль аль-Саид, Повелитель Увядающей Земли, превратился в сгусток ядовитого сарказма и ледяной ярости. Его темные глаза, всегда столь проницательные, теперь горели мрачным огнем безнадежности, тщательно скрываемого под маской презрения.

Он метался по дворцу, как леопард в клетке, его привычная властность сменилась на параноидальную подозрительность. Каждый доклад визиря о новом пересохшем источнике, о беспорядках в отдаленной деревне, о падающих доходах встречался не гневной вспышкой, а ледяным, язвительным комментарием, который резал слушателя острее меча.

– Источник у Аль-Хамара иссяк? – он откинулся в резном кресле, пальцы барабанили по ручкам. – Прекрасно. Теперь местные жители смогут оценить истинный вкус песка. Возможно, он им понравится больше воды.

– Крестьяне бунтуют из-за голода? – усмешка искривила его губы. – Пусть едят драгоценности. Или друг друга. Выбор за ними.

– Доходы казны упали? – его голос стал тише, опаснее. – Тогда урежьте пайки гарема. Пусть наши прекрасные цветы узнают, как пахнет настоящая пустыня.

Он изгонял слуг за малейшую оплошность, разбивал дорогую посуду в припадках немой ярости, его ночи были бессонными, проведенными над картами умирающих земель или в личных покоях, куда он больше не звал никого, особенно «Лейлу».

Его сарказм был щитом от собственного отчаяния, ядом, которым он травил всех вокруг, пытаясь отравить и гложущего его изнутри червя безнадежности. Он чувствовал проклятие Аиши, как физическую тяжесть на плечах. Оно работало. Песок и пепел. И он был бессилен.

Зейнаб наблюдала за этим крушением из золотой клетки гарема. Духи не давали ей покоя. Их шепот превратился в постоянный гулкий стон в ее ушах, в ледяные прикосновения по ночам, в видения иссушенных земель, где даже тени умирали от жажды.

Головные боли стали ее постоянными спутниками, а дар, обычно приносящий успокоение, теперь ощущался как открытая рана, в которую сыплют соль. Она видела агонию оазиса – не просто засуху, а глубокую, гниющую болезнь, пронизанную черными нитями проклятия, которые душили жизнь у корней. И каждый день бездействия был для нее пыткой.

Она пыталась действовать втихаря. Собирала редкие травы во дворцовом саду (который чах на глазах), шептала молитвы духам земли у умирающих фонтанов, пробовала слабые ритуалы очищения у корней древней оливы.

Но это было каплей в море. Нужен был доступ к сердцу проблемы – к священным источникам, к местам силы, к…

нему

. Его энергия, его связь с этой землей, его кровь, смешанная с проклятием, были ключом. Но подойти к нему? Раскрыться? Это было равносильно самоубийству.

Перелом наступил в Зал Тысячи Колонн, где Джамаль в ярости выслушивал доклад о том, что главный резервуар столицы опустел наполовину за неделю. Народ начинал паниковать. В воздухе запахло бунтом.

– …и мы не знаем, мой Сиятельный Повелитель, что делать! – голос начальника водоводов дрожал. – Воды не просто мало… она… она портится. Застаивается. Даже в глубине

– Значит, вы некомпетентны! – Джамаль вскочил, опрокинув легкий столик с картами. Его голос гремел под сводами, заставляя придворных вздрагивать. – Или воры? Может, вы продаете воду шакалам из соседних эмиратов? Закапать бы вас в песок у последнего колодца, чтобы вы наконец поняли цену воды!

– Мой Сиятельный Повелитель, милость! Мы все проверили! Это… это словно сама земля отказывается давать воду! Как будто… – мужчина замолча, побледнев.

– Как будто что?! – Джамаль шагнул к нему, его тень накрыла дрожащего чиновника. – Говори, ничтожество, пока язык не отсох у тебя во рту!

– К… как будто проклятие, о мой Сиятельный Повелитель! – выпалил тот, закрывая лицо руками.

Тишина повисла мертвым грузом. Даже дыхание замерло. Проклятие. Слово, которое все знали, но никто не смел произнести вслух в присутствии шейха.

Джамаль замер. Его лицо стало маской из белого мрамора, только глаза пылали адским огнем. Сарказм исчез, осталась чистая, неконтролируемая ярость и… страх. Страх перед признанием собственного бессилия перед наследием прошлого.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– ВЫСЕЧЬ ЕГО! – рев шейха заставил содрогнуться колонны. – ДО СМЕРТИ! ЧТОБЫ КАЖДЫЙ ЗАПОМНИЛ ЦЕНУ ГЛУПЫМ БАСНЯМ!

Стражи бросились к несчастному. Зейнаб, стоявшая в тени колонны среди других наложниц (вызванных, видимо, для унизительного напоминания об их зависимости от его милости), почувствовала, как что-то рвется внутри.

Вид этого несправедливого гнева, его слепая ярость, направленная не на причину, а на следствие, на жертву… и крик умирающей земли в ее душе – все это слилось в один невыносимый вопль. Она не думала. Она действовала.

– Остановитесь!

Ее голос, чистый и сильный, несмотря на внутреннюю дрожь, прозвучал, как удар гонга, в замершем зале.

Все головы повернулись к ней. Стражи замерли. Джамаль медленно, очень медленно обернулся. Его взгляд, полный немыслимой ярости и изумления, впился в нее, как кинжалы.

– Что… ты… сказала?"– слова падали, как обледенелые камни.

Зейнаб сделала шаг вперед, выходя из тени. Она чувствовала, как дрожат ее колени, как сердце колотится о ребра, но она заставила себя встретить его взгляд. Духи визжали в ее голове, одобряя, требуя.

Сейчас или никогда.

– Я сказала – остановите, – повторила она, глотая ком в горле. – Он не виноват. Он говорит правду.

Она указала рукой не на чиновника, а вниз, на мраморный пол.

– Земля больна. Источники отравлены не ворами. Их душит проклятие. И оно… оно убивает Аль-Разим.

Она сделала еще шаг, ближе к нему, к центру бури.

– Я чувствую это. Каждый день. Каждую ночь. Я слышу стон воды в глубине. Вижу черные нити смерти, опутавшие корни жизни.

Джамаль стоял, не двигаясь. Его ярость сменилась на ледяное, смертоносное внимание.

– Ты… чувствуешь? – он произнес слова с преувеличенной медлительностью. – Видишь? Слышишь? Какие еще сказки, дикарка, ты собралась рассказывать мне, чтобы отвлечь от твоей наглости?

– Это не сказки! – голос Зейнаб окреп, подпитываемый отчаянием и силой дара, который рвался наружу. Она подняла руки, не в мольбе, а как бы демонстрируя их. – Это дар! Духи Оазиса Духов, Аль-Рауды, где я служила… они дали мне это! Они научили меня чувствовать жизнь земли, видеть ее боль, общаться с духами воды, камня, растений! Они послали меня тогда… в пустыню… к тебе!

Она чуть не споткнулась, но продолжила, видя, как его глаза сузились до щелочек при этих словах.

– Не случайно! Они знали! Знают! Они ведут меня, кричат сейчас в моей голове, что оазис умирает, и если не помочь…

– ЗАМОЛЧИ! – громовой рев Джамаля потряс зал.

Он шагнул к ней так быстро, что она не успела отпрянуть. Его рука впилась ей в предплечье, стальная хватка обещала синяки. Он притянул ее к себе так близко, что она почувствовала его горячее, яростное дыхание на лице, увидела каждую прожилку крови в его безумных глазах.

– Духи? Дар? – он шипел, его голос был страшнее крика. – Ты лжешь! Как лгала с самого начала! «Лейла»? – он выкрикнул ее вымышленное имя с убийственным презрением. – Кто ты на самом деле? Шпионка? Колдунья, присланная моими врагами, чтобы добить меня этими сказками?!

Его паранойя, всегда тлевшая, вспыхнула ярким пламенем. Страх перед магией, перед необъяснимым, перед всем, что он не мог контролировать, смешался с яростью от ее откровения и ужасом перед реальностью умирающего оазиса.

Он тряс ее, его пальцы впивались в ее кожу.

– Говори! Кто ты?! Или клянусь Пророком, твоя смерть будет страшнее, чем у этого болвана! – он кивнул на дрожащего чиновника.

Боль и страх сдавили горло Зейнаб. Но и гнев. Гнев на его слепоту, на его ярость, направленную не туда. И отчаяние за оазис. Она собрала все мужество.

– Я – та, кто спасла тебя в пустыне, когда ты был куском окровавленного мяса! – выкрикнула она ему в лицо, не отводя взгляда. – Та, чьи руки неделями вытаскивали тебя со дна смерти! И да, я видела духов! Видела их тогда, вижу сейчас! Они велели мне спасти тебя! А теперь они кричат, чтобы я спасла землю, которую ты губишь своей гордыней и неверием!

Она сделала шаг вперед, заставив его от неожиданности отступить на полшага. Ее глаза горели тем же внутренним светом, который он видел у источника, усиленным яростью и болью.

– Ты думаешь, я хочу тебе зла? Посмотри вокруг, Джамаль аль-Саид! – она рванула руку, освобождаясь от его хватки, и широким жестом обвела зал, умирающий сад за окнами, бледные лица придворных. – Твоя земля умирает! Твой народ страдает! Твоя власть рассыпается, как песок! И вместо того, чтобы искать помощи, ты глушишь последних, кто пытается тебе ее предложить, сарказмом и угрозами! Ты – не повелитель! Ты – могильщик своего же царства!

Тишина после ее слов была оглушительной. Даже Духи замерли, будто в ужасе от ее смелости. Придворные замерли, ожидая немедленной и страшной расправы.

Джамаль стоял перед ней, весь напряженный, как струна. Его лицо было искажено такой яростью, что казалось, вот-вот лопнет кожа. Глаза метали молнии. Дыхание вырывалось прерывисто, хрипло. Он поднял руку – не для удара, а в немом приказе страже.

– Взять ее! – его голос сорвался на хрип. – Заковать! В самую глубокую темницу! Пусть ее духи попробуют вытащить ее оттуда!

Стражи рванулись к ней. Зейнаб не сопротивлялась. Она стояла прямо, смотря ему в глаза, полные не страха, а горького разочарования и… странного вызова.

– Делай, что должен, Повелитель Пепла, – прошептала она так, что слышал только он. – Но знай: когда последний источник иссякнет, и ты будешь пить свою гордыню, я в своей темнице буду знать – я пыталась остановить это. А ты – нет.

Ее слова, как раскаленные иглы, впились в него. Он видел, как стражи схватили ее за руки, как поволокли прочь. Он видел, как она не опустила взгляд, пока не скрылась за дверью. В зале повисла гробовая тишина. Даже чиновник забыл о своей участи, потрясенный сценой.

Джамаль стоял посреди зала, вдруг ощутив всю тяжесть своей короны – короны из треснувшего, иссохшего праха. Его сарказм умер на губах. Осталась только голая, холодная реальность: его эмират умирал. И единственный человек, который, казалось, видел

как

, и предлагал

что

делать, только что был брошен в темницу по его приказу.

За то, что посмела сказать правду. За то, что обладала даром, которого он боялся. За то, что была… загадкой. "Лейлой"? Кем она была на самом деле?

Он повернулся и медленно пошел к выходу, прочь от глаз придворных, прочь от этого зала, ставшего свидетелем его позора. Его шаги гулко отдавались в тишине. В ушах звенели ее слова:

"Повелитель Пепла".

И шепот, который он раньше игнорировал, а теперь услышал с леденящей ясностью: стон умирающей земли. Или это был стон его собственной души?

Конфликт достиг апогея. Ключ к спасению лежал в темнице. А корона на его голове трещала по швам, грозя рассыпаться в прах вместе с его миром.

Глава 8 Песок предательства и тени матерей

Темница под Аль-Каср аль-Сахира была не ямой, а каменным мешком. Сырость сочилась по стенам, запах плесени и отчаяния въелся в самый камень. Ни окон, только тяжелая дверь с решеткой внизу, через которую раз в день просовывали черствую лепешку и кувшин с мутной водой.

Время потеряло смысл. Зейнаб сидела, прислонившись к холодной стене, обхватив колени. Не страх глодал ее изнутри – ярость. Ярость бессилия. Она

знала

, как помочь! Видела черные нити проклятия, душившие источники, слышала вопли духов земли. А он… он бросил ее сюда, как ненужную вещь, лишь за то, что она посмела говорить правду и раскрыть свой дар.

Повелитель Пепла.

Гордыня ослепила его окончательно.

Ее мысли прервал скрежет засова. Дверь с глухим стоном отворилась. В проеме, озаренный факелом стража, стоял он. Джамаль аль-Саид.

Но это был не тот саркастичный, надменный тиран.

Его лицо было пепельно-серым, глаза – запавшими, с лихорадочным блеском. На нем не было парадного халата, только простая, помятая рубаха. Он выглядел… разбитым. Как будто сама тяжесть короны вдавила его в землю.

– Выйди, – его голос был хриплым, лишенным силы. Приказ прозвучал как просьба. – И… оставь нас.

Страж, потупив взгляд, быстро удалился, оставив факел в кронштейне у стены. Джамаль шагнул в камеру. Теснота помещения, пропитанная отчаянием, стала еще ощутимей.

Он не смотрел на нее сразу. Его взгляд скользнул по мокрым стенам, по лепешке в углу, и что-то – стыд? Ярость? – мелькнуло в его глазах.

– Источник под дворцом… – он начал, глядя куда-то мимо нее, – …иссяк сегодня на рассвете. Последний крупный. – Он сделал паузу, глотая воздух. – Вода в резервуарах… она темная. Пахнет тленом. Люди… люди начали покидать столицу.

Он наконец поднял на нее взгляд. В нем не было сарказма. Была бездна отчаяния и… вынужденного признания.

– Ты… ты говорила правду. Земля умирает.

Зейнаб молчала. Триумф? Нет. Слишком поздно. Горькое "

Я же говорила

" застряло у нее в горле. Она видела только отчаяние правителя.

– И твой дар… – он произнес слово с усилием, как нечто чуждое и опасное. – Он… реален?

Не дожидаясь ответа, он продолжил, его голос стал резче:

–Кто ты, женщина? Настоящее имя. Зачем пришла? Духи Аль-Рауды… почему они послали тебя именно ко

мне

?

Паранойя все еще шевелилась в глубине его глаз, но ее заглушала насущная потребность в спасении.

Зейнаб медленно поднялась. Ее ноги затекли, но она выпрямилась во весь рост, встречая его взгляд. Пришло время. Правды. Всей правды. Не ради мести теперь. Ради оазиса. Ради шанса.

– Меня зовут Зейнаб, – сказала она тихо, но четко. Имя прозвучало в каменном мешке, как удар колокола. – Зейнаб бин Хаким. Дочь шейха Хакима, которого ты убил. Дочь Аиши, которая прокляла тебя перед смертью.

Она видела, как его лицо исказилось. Не просто удивление. Шок. Ярость. Глубокое, леденящее недоверие. Его рука инстинктивно потянулась к кинжалу, которого не было на поясе.

– Врешь! – прошипел он. – Дочь Хакима мертва! Ее убили слуги при побеге!

– Слуги спасли меня, – парировала Зейнаб, не отводя глаз. – Привели в Аль-Рауду. Духи Оазиса… они приняли меня. Научили. Дали дар. И они… они привели меня к тебе в пустыне не случайно. Они знали, кто ты. И знали, что только я, с моей связью с землей и с…

наследием

проклятия, смогу понять, что происходит. Смогу,

возможно

, остановить это.

Она сделала шаг вперед.

– Я пришла не как дочь Хакима, чтобы мстить. Я пришла как целительница Аль-Рауды, чтобы спасти жизнь – сначала твою, потом, если получится, жизнь этой земли. Но ты… ты увидел только рабыню. Наложницу. И врага.

Джамаль отступил на шаг, будто от физического удара. Он смотрел на нее, его мозг лихорадочно перерабатывал информацию. Дочь врага. Под его крышей. В его постели. Спасшая ему жизнь. Обладающая силой, которой он боялся. И теперь… последняя надежда?

– Проклятие твоей матери… – его голос был прерывистым. – Оно… оно реально. Но не просто слова. Она…

Он замолчал, сжав кулаки. Ярость и боль боролись в нем.

– Она не просто прокляла меня. Она сделала что-то. Связалась с чем-то темным. Я чувствовал это тогда… запах серы, неестественный холод…

– Она призвала джиннов, – тихо сказала Зейнаб. Видения духов, их шепот о "темном договоре", наконец обрели смысл. – Не просто пожелала зла. Она заключила договор. Отдала что-то… или кого-то… за силу своего проклятия. И это… это отравило саму землю. Проклятие стало живым. Растущим. Пожирающим.

Джамаль замер. Лицо его стало маской ужаса и… понимания.

– Джинны… – прошептал он. – Тогда… тогда

все

обретает смысл. Смерть моей матери…

Голос его сорвался. Он закрыл глаза, как будто от вспышки боли.

– Она умерла мучительной смертью. Никто не мог понять причину… ни лекари, ни знахари. Как будто яд, но неведомый. А потом…

Он открыл глаза, и в них горела догадка, страшнее ярости.

– Потом твоя мать, уже невеста моего отца, вдруг обратила взор на Хакима. И внезапно мой отец… мой гордый, честный отец… был обвинен в измене, в заговоре. Хаким, его

друг

, поверил наветам и казнил его!

Джамаль тряхнул головой, как бы отгоняя видения прошлого.

– Я видел, как твоя мать шепталась с Хакимом

до

казни. Видел ее улыбку, когда моего отца вели на плаху. Я думал, она просто пользуется моментом, карьеристка и интриганка… Но духи говорят о 'темной цене'…

Он посмотрел на Зейнаб с леденящим душу осознанием.

– Моя мать… ее смерть… это была

плата

? Плата джиннам за то, чтобы

убрать

мою мать? Чтобы расчистить путь к отцу… а потом и к Хакиму? А потом… джинны помогли ей оклеветать отца перед Хакимом? Чтобы свалить его и занять место рядом с новым шейхом?

Зейнаб почувствовала, как леденеет кровь. Не просто интриги. Колдовство. Договор с тьмой. Убийство невинной женщины. Уничтожение невинного мужчины.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Рушился последний оплот ее прошлого – образ святой мученицы-матери. На ее месте оказался расчетливый, жестокий монстр, готовый на все ради власти, породивший настоящего демона в земле своей черной сделкой.

– Да, – выдохнула Зейнаб, чувствуя, как подкашиваются ноги.

Стыд. Ужас. Вина за кровь, которую она несла в себе, за ложь, на которой выросла. Духи шептали о 'темной цене'. О 'первой жертве во имя власти', о 'ядре лжи, что погубит дом'.

Она посмотрела на Джамаля, видя в его глазах не только ненависть к ней и ее матери, но и новую, всепоглощающую боль – боль сына, потерявшего обоих родителей из-за чужой алчности и темной магии.

– Ты мстил за свою семью… – прошептала она, голос предательски дрогнув. – За отца, казненного по лжи… А она… она уничтожила твою семью у истоков. Своей сделкой с тьмой. Она отравила все. И себя. И всех нас.

Молчание повисло тяжелым, ядовитым покрывалом. Правда была ужаснее любой лжи. Не было правых. Были жертвы и палачи, спутанные в клубок взаимной ненависти и неискупимой вины.

Джамаль стоял, глядя в пустоту, его плечи ссутулились под невидимым грузом. Зейнаб чувствовала, как слезы жгут глаза – слезы по отцу, которого она боготворила, по матери, которая стала кошмаром, по невинной девочке, по умирающей земле, по их сломанным жизням.

Он вдруг двинулся. Не к ней. К стене. Ударил по мокрому камню кулаком со всей силы. Раз. Другой.

Кровь выступила на костяшках, смешавшись с грязью и водой. Он издал звук – не крик, а стон затравленного зверя. Звук абсолютной потери. Потери родителей. Потери врага, в которого можно было верить. Потери простоты ненависти.

Зейнаб не думала. Инстинкт, глубже разума, заставил ее шагнуть к нему. Она схватила его окровавленную руку, не давая нанести очередной удар.

– Джамаль… хватит…

Он вздрогнул, как от ожога, и рванул руку, но она держала крепко. Он обернулся к ней, его глаза были дикими, полными слез ярости и непролитых слез горя.

– Не касайся меня! – прошипел он. – Дочь убийцы! Дочь твари, погубившей моих родителей!

– Да! – крикнула она в ответ, чувствуя, как ее собственная боль вырывается наружу. – Дочь монстра! И ты – убил моих родителей! Мы оба… мы оба в этой паутине! Мы оба жертвы их ненависти!

Ее голос сорвался. Она не отпускала его руку, чувствуя дрожь, проходящую по его телу.

– И теперь… теперь эта ненависть убивает все вокруг. Нас. Землю. Всех.

Он замер. Его сопротивление ослабло. Он не вырывал руку, просто стоял, тяжело дыша, глядя на их сплетенные пальцы – ее чистые, его окровавленные. Его взгляд поднялся на ее лицо, залитое слезами. В его глазах бушевала война: ненависть, боль, невероятная усталость и… что-то еще. Признание. Признание ее боли. Их общей участи.

– Что… что нам делать? – прошептал он, и в его голосе впервые зазвучала не ярость, не сарказм, а потерянность. Уязвимость, которую он никогда никому не показывал.

Он не сопротивлялся, когда она осторожно притянула его. Не для поцелуя. Для близости. Он уткнулся лицом в ее шею, его тело содрогнулось от глухого, сдавленного рыдания. Не плач. Судорожные всхлипы, которые он подавлял годами.

Зейнаб обняла его, ее руки скользнули по его напряженной спине, чувствуя дрожь, сотрясавшую его могучий стан. Она прижала его к себе, как ребенка, гладя по волосам, по шее, шепча бессвязные слова утешения, которых не знала сама. Его слезы были горячими на ее коже, смешиваясь с ее собственными.

Это не было страстью. Это было убежищем. От ужаса правды. От груза вины. От ледяного одиночества, которое внезапно стало их общим уделом. Его руки обвили ее талию, не для обладания, а в поиске опоры. Он дрожал. Она держала.

Постепенно рыдания стихли. Он не отстранялся. Его дыхание выравнивалось, горячее у ее шеи. Его руки начали двигаться – медленно, неуверенно. Не сжимать. Исследовать. Его пальцы коснулись ее лица, смахивая слезы. Грубо. Нежно. Потом ее губ.

Она не отстранилась. Закрыла глаза. Его губы коснулись ее век, соленых от слез. Потом щеки. Шеи. Каждое прикосновение было вопросом. Исследованием границ этой новой, немыслимой близости, рожденной из общего горя.

Он отодвинулся достаточно, чтобы посмотреть ей в глаза. Его взгляд был красным от слез, но ясным. Без ненависти. Без прежней стены. Только боль и вопрос. Она ответила ему поцелуем. Нежным. Глубоким

.

Понимающим. Они здесь. Живые. Вместе. В этом аду.

Он ответил ей. Медленно. Глубоко. Его руки скользнули под ее простую одежду пленницы, касаясь кожи не как собственник, а как путник, нашедший источник.

Она помогла ему, сбрасывая грубую ткань, открывая себя его взгляду и прикосновениям. Он смотрел на нее – не с вожделением завоевателя, а с каким-то благоговейным ужасом и жаждой тепла.

Его пальцы коснулись ее ключицы, плеча, обвисли груди. Касания были трепетными, вопрошающими.

Ты реальна? Мы живы?

Она коснулась его лица, его окровавленных костяшек, его мокрых от слез век. Сняла с него рубаху, обнажив мощный торс, шрамы – свидетели битв и, возможно, детской боли. Она целовала каждый шрам, не как любовница, а как союзник, принимающий его историю, его раны. Он вздыхал, его тело постепенно расслаблялось под ее прикосновениями.

Они опустились на грязный, холодный камень пола темницы. Не на ковер. На реальность.

Их тела сплелись не в яростном танце страсти, а в медленном, глубоком ритуале утешения. Он вошел в нее нежно, с бесконечной осторожностью, как будто боялся сломать последнее хрупкое, что у них осталось.

Она приняла его, обвив ногами, не для контроля, а для близости, для максимального контакта, чтобы ощущать его тепло, его жизнь, его боль, как свою.

Движения были медленными, глубокими. Чтобы на миг забыть о мертвых. О проклятиях. О джиннах. Чтобы существовали только двое сломленных людей, нашедших странное успокоение в тепле и близости друг друга. Они смотрели друг другу в глаза, и в их взгляде не было страсти прошлых встреч. Было понимание. Сострадание к боли другого. И хрупкое перемирие.

Оргазм пришел тихо, как глубокая волна тепла, накрывшая их одновременно. Не взрыв, а разлившееся тепло, смывающее на мгновение остроту боли, оставляя только усталость и тихое единение.

Он замер в ней, его лицо снова уткнулось в ее шею, дыхание ровное. Она чувствовала биение его сердца – уже не бешеное, а уставшее. Их тела были покрыты потом, слезами и пылью темницы, сплетены в немыслимом объятии посреди вражды и смерти.

Он поднялся первым. Молча. Помог ей подняться. Подобрал ее одежду, помог одеться – неловко, без привычной гаремной церемонии, но с неожиданной заботой. Потом оделся сам.

Его лицо снова становилось замкнутым, стена поднималась, но трещины, пробитые этой близостью и общей болью, остались.

– Завтра, – сказал он хрипло, не глядя на нее, – мы начнем. У источника под дворцом. Ты покажешь… что нужно делать.

Он повернулся к двери, но остановился.

– И… Зейнаб… – Он произнес ее настоящее имя впервые. Не как врага. Как факт. Как союзника поневоле. – …темница была ошибкой.

Он вышел, не оглядываясь. Зейнаб осталась стоять посреди каменного мешка. Тело ныло от холода камня и непривычной нежности, душа была опустошена, но… странно очищена.

Призраки прошлого не исчезли. Но теперь они были

их

общими призраками. Месть потеряла смысл.

Любовь? Еще неведома. Но появилось нечто новое: общая миссия.

Против проклятия, наложенного ее матерью. Против джиннов, отравляющих землю. Против их собственных демонов.

И путь к спасению оазиса, как она теперь понимала, лежал через спасение друг друга. Начало исцеления ран души было мучительным, но оно началось. В самой сердцевине тьмы.

Глава 9 Песок искупления и кровь доверия

Пустыня встретила их безмолвным укором. Бескрайнее море песка, дышащее зноем даже на рассвете, казалось, знало цель их безумного путешествия.

Аль-Каср аль-Сахира остался позади, погруженный в липкую трясину страха и увядания. Впереди, за три дня пути на закат солнца, лежали Руины Аль-Раби – «Весенние Руины».

Когда-то там был цветущий храмовый комплекс у священного источника, куда стекались паломники. Теперь – лишь полузасыпанные песком колонны, обломки стен и память о том месте, где Аиша, мать Зейнаб, заключила роковой договор с темными джиннами. Именно там, по видениям духов и жгучей интуиции Зейнаб, пульсировало черное сердце порчи, отравлявшее всю землю Аль-Разима.

Они ехали на выносливых пустынных скакунах с минимальной свитой – десятком преданных, но мрачных воинов Рашида. Доверие было хрупким мостиком над пропастью прошлого.

Джамаль, облаченный не в шелка шейха, а в практичную одежду путника, молчал. Его профиль, резкий на фоне багровеющего горизонта, был непроницаем. Лишь сжатые челюсти и глубокая складка между бровей выдавали внутреннее напряжение.

Зейнаб чувствовала его взгляд на себе – тяжелый, оценивающий, лишенный прежнего сарказма, но полный немых вопросов. Доверие ли это? Или последняя ставка отчаявшегося игрока?

Их близость в темнице, та странная, исцеляющая боль ночь, казалась сном наяву, развеянным суровым светом пустыни и грузом предстоящего.

Вынужденная близость пути была и пыткой, и откровением. Ночью, у костра, они сидели недалеко друг от друга, разделенные лишь треском пламени и тяжестью невысказанного. Он наблюдал, как она готовит отвар из скудных пустынных трав, чтобы унять головную боль (духи в пустыне кричали громче). Она видела, как он чистит клинок с сосредоточенностью человека, готовящегося к последней битве.

Их пальцы случайно соприкасались у общего бурдюка с водой – мимолетный разряд, заставлявший обоих отдергивать руку, как от огня. Однажды, когда песчаный вихрь налетел внезапно, он инстинктивно прикрыл ее своим телом и плащом, пока стихия не утихла.

Она почувствовала его тепло, его запах – кожу, песок, напряжение – и замерла, не в силах дышать, пока он не отстранился, не сказав ни слова. Глаза их встретились на мгновение – в его не было прежнего обладания, было что-то незнакомое: ответственность? Защита?

Опасности подстерегали не только в стихии. На вторую ночь духи пустыни, слуги темных джиннов, охраняющих проклятие, явили себя. Сперва – шепот на краю сознания, зловещий и насмешливый. Потом – тени, мелькающие за дюнами, не отбрасываемые луной. И наконец – нападение. Не на воинов. На

них

.

Когда Зейнаб отошла от лагеря по нужде, песок под ее ногами ожил. Холодные, скользкие, как змеи, щупальца тьмы обвили ее лодыжки, потянув вниз, в сыпучий могильник. Она вскрикнула, пытаясь вырваться, но песок засасывал с нечеловеческой силой.

Джамаль оказался рядом мгновенно. Его клинок, холодная сталь, сверкнул в лунном свете. Но он рубил не песок – он рубил

воздух

, точнее, невидимую сущность, и черные щупальца с шипением отступили. Он схватил ее за руку, выдернул из зыбучей ловушки, прижал к себе.

– Держись ближе! – его голос был хриплым от адреналина, дыхание горячим у ее уха. – Они чувствуют тебя. Твой дар… он как маяк для них.

Он не отпускал ее руку всю оставшуюся ночь. Воины стояли спиной к спине, мечи наготове, пока не взошло солнце. В его прикосновении не было собственничества. Была необходимость. И что-то большее – осознание, что она

ключ

, и потерять ее – значит потерять все.

На третий день, когда солнце стояло в зените, превращая воздух в раскаленное марево, они увидели Руины Аль-Раби. Не величественные останки, а жалкие, изъеденные временем и песком скелеты былого величия.

В центре, как зияющая рана, чернел провал – вход в подземные залы храма, где бил Источник Сердца. Теперь от него веяло лишь холодом смерти и запахом серы.

Спуск был похож на погружение в чрево древнего зверя. Каменные ступени, полуразрушенные, вели в кромешную тьму. Воины с факелами освещали путь, но свет казался жалким, поглощаемым гнетущей тишиной и тяжестью веков. Воздух становился ледяным, влажным и густым, как в гробнице.

Зейнаб шла впереди, ведомая не зрением, а внутренним чутьем. Ее дар кричал от боли – черные нити проклятия здесь были толще, чем где-либо, пульсируя злобой и отчаянием, как открытая рана земли.

Она чувствовала присутствие Темных – невидимых, но ощутимых стражей договора Аиши. Они шипели на краю сознания, насылая волны страха, пытаясь сломить ее волю. Она сжимала амулет из священного дерева Аль-Рауды, шепча молитвы духам света, чувствуя, как Джамаль идет сзади, его присутствие – единственная твердая точка в этом кошмаре.

Они вышли в огромный подземный зал. Когда-то своды, украшенные фресками жизни и воды, возвышались над зеркальной гладью источника. Теперь фрески были обезображены, залиты чем-то темным и липким. А на месте источника зияла черная, бездонная воронка, от которой исходил тот самый смрад тлена.

Вокруг воронки, на потрескавшемся камне, виднелись выжженные темные символы – знаки договора. Эпицентр.

– Здесь… – прошептала Зейнаб, ее голос эхом разнесся по залу, вызвав шипение невидимых сущностей. – Сердце яда.

Джамаль подошел к краю воронки, заглянул в черноту. Его лицо в свете факелов было мертвенно-бледным.

– Что нужно делать? – спросил он просто. Ни сарказма. Ни сомнений. Только решимость.

Ритуал, подсказанный духами Аль-Рауды и ее собственным даром, требовал невозможного. Полной самоотдачи. Абсолютного доверия. И соединения двух сил: ее связи с жизненной энергией земли и его… власти. Не как тирана. Как законного Правителя этой земли, чья кровь и воля были неразрывно связаны с ее судьбой.

Духи нашептывали: в Джамале, потомке древней линии Шейхов Аль-Разима, дремала неосознанная магия крови – дар повелевать, скреплять, защищать. Именно его сила, направленная

через

ее дар, могла разорвать цепи проклятия.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Мне нужна твоя кровь, Джамаль, – сказала она, глядя ему прямо в глаза. – И твое доверие. Абсолютное. Без стен. Без сомнений.

Она достала священный кинжал из Аль-Рауды – простой, из черного камня, но излучающий тихий свет.

– И твоя воля. Направленная не на разрушение, а на

очищение

. Ты должен… отпустить контроль. Довериться мне. И земле.

Он смотрел на кинжал, потом на ее лицо. В его глазах бушевала буря. Гордыня кричала о безумии, о ловушке. Паранойя шептала о предательстве. Но он видел источник. Видел умирающую землю. Видел ее – бледную, но непоколебимую, стоящую на краю бездны ради спасения того, что ненавидела. Видел отражение своей собственной, немыслимой для него, уязвимости в ее глазах. Жертва требовалась не от нее. От него.

Медленно, не отрывая от нее взгляда, он снял перчатку. Протянул руку – сильную, со старыми шрамами, руку воина и правителя.

– Делай, – произнес он.

Два слова. Но в них был слом горы. Отказ от брони. Первый шаг к доверию. К искуплению.

Зейнаб взяла его руку. Прикосновение было как разряд молнии. Она чувствовала не только кожу и мышцы. Она чувствовала его

силу

, дикую, необузданную, как пустынный ветер, но теперь – открытую, готовую к направлению.

Она прижала лезвие к его ладони. Глубокий порез. Темная кровь, почти черная в свете факелов, выступила каплями, упала на выжженные символы у края воронки. Они зашипели, как раскаленное железо в воде.

– Сейчас! – крикнула она духам и ему одновременно.

Она закрыла глаза, погружаясь в медитацию. Ее руки сжали его окровавленную ладонь. Она стала мостом. С одной стороны – его воля, его магия крови, его боль, его гнев, его отчаяние, его

доверие

, хрупкое и новое. С другой – стон земли, гнев духов, задушенных проклятием, чистый гнев света против тьмы договора Аиши.

Она соединила их, направила поток его силы, как меч света, в черное сердце воронки.

Боль ударила в нее, как удар молота. Темные джинны взревели, атакуя невидимо. Воздух завыл, камни задрожали. Воины отпрянули в ужасе.

Зейнаб закричала от невыносимого напряжения, от жгучей боли проводника двух неистовых сил. Она чувствовала, как темная энергия проклятия борется, как когти рвут ее изнутри. Она падала, но руки Джамаля схватили ее за плечи, удержали.

– Держись! – его голос прорвался сквозь гул, полный незнакомой ей силы – не приказа, а поддержки. – Я с тобой!

Его присутствие, его руки, его голос стали якорем. Она почувствовала, как его воля сливается с ее даром, усиливая поток света. Он не пытался контролировать. Он

отдавался

. Отдавал ей свою силу, свою власть над этой землей, свое доверие.

Это была его жертва. Не реликвия. Его гордыня. Его броня цинизма. Его право на недоверие.

Их соединение в ритуале было глубже физического. Это было слияние энергий, воль, душ в едином порыве против тьмы.

Она чувствовала его – всю его мощь, всю его боль, всю его ярость, преобразованную в очищающую волю – входящей в нее, наполняющей ее, становящейся частью ее собственного существа.

Это было проникновение не тела, но духа – интенсивное, всепоглощающее, граничащее с экстазом и агонией одновременно. Каждый его вдох был ее вдохом, каждый удар его сердца отдавался в ее груди.

Пот стекал по их лицам, смешиваясь, как их силы смешивались в единый световой клинок, вонзаемый в сердце тьмы. Его пальцы впивались в ее плечи, не причиняя боли, а удерживая связь, как в самом страстном объятии. Его дыхание было горячим у ее уха, прерывистым, как в минуты высшей близости.

– Ломай их, Зейнаб! – его шепот был как ласка и приказ одновременно. – Моей силой! Нашей силой!

Она собрала всю волю, весь дар, всю полученную от него мощь. И

толкнула

. Слитый воедино поток их энергий – ее света и его властной крови – обрушился в черную воронку.

Раздался оглушительный, немыслимый звук – не взрыв, а крик. Крик тысячи разорванных цепей, крик освобожденной земли.

Черная воронка вспыхнула ослепительно-белым светом, затем схлопнулась, оставив после себя лишь влажный отпечаток на камне и слабый, чистый родничок, пробивающийся из-под земли. Зловоние сменилось запахом свежести и… влажной земли после дождя.

Темные шипения стихли. Давление духов-мучителей исчезло. Вместо него пришла волна… благодарности. Теплая, чистая, как вода из источника, энергия жизни затопила зал, исходя от камней, от воздуха, от самой земли.

Фрески на стенах, казалось, на мгновение прояснились, с них смылись копоть и грязь.

Зейнаб рухнула бы на камни, но Джамаль подхватил ее.

Он держал ее на руках, как ребенка, его собственные ноги подкашивались от истощения и эмоционального шока. Они смотрели на слабый, но ЖИВОЙ родничок. На камень, очищенный от черных знаков. На воинов, которые стояли на коленях, шепча молитвы, с лицами, озаренными благоговейным страхом и надеждой.

Он сделал это. Он доверился. Он отдал свою гордыню, свою броню. И это сработало.

Он посмотрел на лицо Зейнаб в своих руках. Бледное, изможденное, с закрытыми глазами, но дышащее. Ее дар, ее вера, ее самоотверженность спасли его землю. И его.

Он наклонился. Его губы коснулись ее лба – нежно, почти благоговейно. Жест признания. Благодарности. И зарождающегося чувства, которое уже нельзя было назвать только ненавистью, страстью или вынужденным союзом.

– Ты сделала это, – прошептал он, его голос был хриплым от пережитого, но мягким. Нежность? К ней? Да. – Мы… сделали это.

Она открыла глаза. Усталые, но сияющие тем самым внутренним светом, который всегда завораживал и пугал его.

Она увидела его лицо – без маски, без сарказма. Увидела усталость, потрясение, и что-то новое, теплое в глубине темных глаз. Уязвимость, которая теперь не была слабостью, а была силой. Доверие.

Она слабо улыбнулась, ее рука дрожа коснулась его щеки, смахивая смесь песка, пота и… возможно, слезы.

– Ты отдал ей то, что было дороже всего, Джамаль, – прошептала она. – Свою стену. Она пала. И оазис… оазис будет жить.

Он прижал ее к себе, не как трофей, а как самое ценное, что у него теперь было. Как соратницу. Как женщину, которая вытащила его и его землю из бездны.

Начало трансформации было мучительным. Но первый, самый важный шаг был сделан. Здесь, в сердце пустыни, среди руин прошлого, родилось нечто новое. Доверие. И надежда. Не только для оазиса. Для них.

Глава 10 Родник свободы и цветок уважения

Возвращение в Аль-Каср аль-Сахира было триумфальным шествием

жизни

.

Весть о чуде в Руинах Аль-Раби опередила их, летящая на крыльях надежды и соленого ветра с моря, которое внезапно принесло долгожданные тучи. Они въехали в столицу под первыми, жирными каплями дождя – первого настоящего дождя за годы засухи.

Люди высыпали на улицы, не боясь грязи, подставляя лица под небесную влагу, смеясь и плача одновременно. Дети прыгали в первых лужах, старики шептали молитвы, касаясь мокрого камня стен. Запах пыли, смешанный с дождем, был ароматом воскрешения.

Но настоящее чудо разворачивалось день за днем. Источники, едва живые, зажурчали громче. Вода в колодцах, еще вчера темная и зловонная, становилась прозрачнее с каждым часом.

В главном дворцовом резервуаре, где вода недавно пахла тленом, теперь плескалась чистая, прохладная влага, отражая синеву вернувшегося неба.

В саду шейха иссохшая олива, символ их отчаянной битвы, выпустила крошечные, нежные зеленые побеги у самого основания черного ствола. Как слеза надежды на щеке старика.

Авторитет Зейнаб взлетел, как сокол на теплом восходящем потоке. Сперва – шепотки. Потом – открытое благоговение. Ее имя – ее

настоящее

имя – Зейнаб, дочь Хакима, но теперь уже не только – передавалось из уст в уста, обрастая легендами. «Целительница Земли», «Посланница Духов», «Та, что вернула дождь».

К ней шли: старейшины с дарами (скромными, но от сердца), матери с больными детьми, садовники с умирающими растениями. Она не сидела в гареме. Она работала – в скромной лечебнице, которую ей выделили во дворце, в садах, у источников, ее руки касались земли, воды, больных, и жизнь откликалась.

Ее простота, ее связь с реальностью, ее дар – все это резко контрастировало с прежней роскошной праздностью гарема и вызывало не зависть, а глубокое, почти мистическое уважение.

Даже бывшие недруги-наложницы смотрели на нее теперь со смесью страха и благоговения, прижимаясь к стенам, когда она проходила мимо. Хадиджа, суровая смотрительница, впервые поклонилась ей не по приказу, а искренне.

Авторитет Джамаля тоже укреплялся, но это было иное могущество. Прежний, основанный на страхе и жестокости, тихо рассыпался, как глинобитная стена под дождем. Новый – зрел на удивлении, надежде и немом вопросе: «Он привел ее? Он позволил ей спасти нас?».

Его решения стали… другими. Менее саркастичными, более взвешенными. Он слушал доклады о восстановлении колодцев, о распределении воды, о помощи пострадавшим деревням не с ледяным презрением, а с сосредоточенной внимательностью.

Его ярость больше не обрушивалась на гонцов с плохими вестями; он искал решения. Люди начали смотреть ему в глаза не только из страха, но и с проблеском осторожной надежды.

Он был все так же властен, но теперь власть его казалась не деспотичной хваткой, а крепкой рукой кормчего, ведущего корабль через отступивший шторм.

Он наблюдал за Зейнаб. Все время. Не как владелец за собственностью. Как человек, открывший для себя нечто невероятное.

Он видел, как она, уставшая, но светящаяся изнутри, возвращается с занятий в лечебнице, пахнущая травами и добротой.

Видел, как она разговаривает с садовником о новых побегах роз, ее лицо оживленное, руки в земле. Видел, как дети во дворе тянутся к ней, не боясь, и как она мягко улыбается им, гладя по голове.

Каждая такая сцена раскаленным ножом проходила по его душе, сжигая остатки старой парадигмы. Он не мог больше видеть в ней наложницу, пленницу, врага или даже просто целительницу. Он видел женщину. Сильную. Мудрую. Несущую жизнь. Равную. Более того – женщину, без которой он сам, его эмират, был бы лишь воспоминанием в песке.

Любовь пришла не как озарение, а как медленный восход солнца после долгой ночи.

Она заполняла его, теплая и неумолимая, с каждым ее вздохом, каждым жестом, каждым взглядом, который она теперь могла держать без страха, но и без прежней ненависти. В их редких разговорах о делах оазиса сквозило новое взаимопонимание, уважение.

Иногда их пальцы случайно касались за общим столом с картами или свитками – и это касание уже не было поединком, а становилось молчаливым признанием связи, глубже слов. Но стена еще оставалась. Стена его гордыни и прошлого приказа. Стена, возведенная словами:

«Твоя жизнь теперь принадлежит мне»

.

Он знал, что должен сделать. Жертва гордыни требовалась не только в подземелье у Источника Сердца. Она требовалась здесь и сейчас. В свете дня. Перед лицом всех.

Церемония Благодарения Воде прошла на главной площади столицы у ожившего фонтана. Народ собрался плотной, шумной, но радостной толпой.

Шейх Джамаль стоял на возвышении, облаченный в парадные, но строгие одежды цвета глубокой синевы – цвета воды и неба.

Рядом, чуть поодаль, как и полагалось «особой целительнице», стояла Зейнаб. В простом, но элегантном платье цвета песка, украшенном лишь серебряной нитью по подолу – дар Хадиджи.

Она смотрела на ликующие лица, на детей, брызгающихся в фонтане, чувствуя глубочайшее удовлетворение. Ее миссия была выполнена.

Джамаль поднял руку. Толпа затихла, обратив к нему тысячи глаз, полных ожидания и благодарности. Он заговорил. Голос его, обычно резкий или саркастичный, звучал ровно, сильно, с непривычной теплотой.

– Народ Аль-Разима! Мы пережили Тьму. Мы стояли на краю Бездны. Но Пророк милостив, и духи земли милосердны к тем, кто борется за жизнь!

Он сделал паузу, его взгляд скользнул по толпе, а затем остановился на Зейнаб. Внимание всех присутствующих устремилось за его взглядом.

– Сегодня мы благодарим Воду за ее возвращение. Но есть человек… женщина… чья вера, чья сила духа и чей уникальный Дар стали ключом к нашему спасению. Она шла туда, куда другие боялись ступить. Она смотрела в лицо Тьме, когда другие отворачивались. Она отдавала себя без остатка, чтобы вернуть жизнь нашей земле.

Он сделал шаг в сторону Зейнаб. Тишина на площади стала абсолютной. Даже плеск фонтана казался громким. Зейнаб почувствовала, как учащенно забилось сердце. Что он задумал?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Зейнаб, – он произнес ее имя громко, четко, чтобы слышали все. Не «Лейла». Не «целительница».

Зейнаб

. – Дочь Хакима, но не понаслышке знающая цену жизни. Хранительница Дара, дарованного духами Аль-Рауды. Спасительница эмирата. И…

Он запнулся, впервые за долгое время показав неуверенность. Но лишь на миг. Его взгляд стал твердым, полным решимости.

– …спасительница

меня

.

Ропот пробежал по толпе. Зейнаб замерла, не в силах пошевелиться.

– Когда-то, в пылу гнева и неверия, я совершил несправедливость, – продолжал Джамаль, его голос звучал гулко под внезапно нахмурившимся небом. – Я назвал тебя своей собственностью. Украл твою свободу, как враг крадет чужое добро. Я был слеп. Горд. Жесток.

Он сделал глубокий вдох.

– Но ты научила меня видеть. Не только боль земли, но и боль несправедливости. Ты научила меня, что истинная сила – не во владении, а в уважении. Не в страхе, а в благодарности.

Он подошел к ней вплотную. Не как повелитель к подданной. Как человек к человеку. Равный к равной. Его темные глаза смотрели ей прямо в душу, и в них не было ничего, кроме искренности и… любви. Явной, неприкрытой, как пустыня под солнцем.

– Поэтому сегодня, перед лицом Пророка, духов земли и всего народа Аль-Разима, я исправляю эту несправедливость.

Он поднял руку не для приказа, а в жесте освобождения. Его голос зазвучал как набат:

–

Ты больше не пленница, Зейнаб. Не наложница. Не собственность. Отныне и навсегда – ты свободна. Твоя жизнь, твоя судьба, твои решения – принадлежат только тебе. Печать неволи снята. Дверь твоей клетки открыта. Иди, если пожелаешь. Останься, если захочешь. Но знай: ты всегда будешь здесь желанным гостем, уважаемым человеком, и… – он запнулся, и голос его дрогнул, выдавая колоссальное напряжение, – …и той, кого я люблю и уважаю больше всего на этом свете.

Тишина повисла невесомо, а потом взорвалась. Не криками, а… плачем. Рыданиями облегчения, радости, потрясения. Люди падали на колени, женщины обнимали детей, старики поднимали руки к небу.

Это было не просто освобождение одной женщины. Это было освобождение их всех от тени тирании, доказательство того, что их шейх способен измениться, способен на справедливость и великодушие. Чудо было не только в воде. Оно было в этом поступке.

Зейнаб стояла, как громом пораженная.

Свобода. Слово, о котором она мечтала, молилась, за которое готова была умереть.

Оно обрушилось на нее сейчас, публично, торжественно, от рук того, кто когда-то отнял ее. Она смотрела в его глаза и видела не триумф, не снисхождение, а жертву. Жертву его гордыни, его привычки владеть, его прошлого. И за этой жертвой – огромную, незнакомую, пугающую любовь.

Слезы хлынули из ее глаз безудержным потоком. Не слезы горя. Слезы освобождения. Очищения. Признания.

Он не ждал ответа. Не требовал. Он просто стоял перед ней, открытый, уязвимый, ждущий.

Шум толпы, плач, молитвы – все это отступило на второй план. Между ними возникло пространство, наполненное невероятным напряжением. Не враждебным. Чувственным

.

Густым, как воздух перед грозой, сладким, как запах первых цветов после дождя.

Его признание в любви, его дар свободы – это было самое интимное, самое обнаженное, что могло быть между ними. Более интимное, чем любая физическая близость.

Он видел, как слезы катятся по ее щекам, как дрожат ее губы. Видел, как в ее глазах, таких больших и темных, отражается небо и… его собственное отражение. Без масок. Без стен.

Он сделал шаг навстречу, не касаясь ее, но сокращая дистанцию до минимума. Его дыхание смешалось с ее прерывистыми вздохами.

Запах дождя, ее кожи (полынь и что-то теплое, женственное) и его собственный (кожа, пряности, власть, но теперь – мягкий) создавал дурманящую смесь.

– Зейнаб… – прошептал он так тихо, что услышала только она. Голос был хриплым от сдерживаемых эмоций. В нем была мольба. Вопрос. И обещание.

Она не ответила словами. Она подняла руку. Дрожащую. И осторожно, как бы боясь разбить хрупкость момента, коснулась его щеки. Кожа под ее пальцами была теплой, слегка шероховатой от ветра пустыни.

Прикосновение было легким, как дуновение, но оно обожгло его, как пламя.

Он накрыл ее руку своей, прижал ее ладонь к своей щеке, закрыл глаза, погружаясь в это ощущение – ее доверие, ее ответ на его дар. Это было не обладанием. Это было согласием. Признанием его жертвы. Признанием…

его

.

Вокруг них бушевали эмоции толпы, но в их маленьком пространстве царила тихая, невероятно насыщенная близость.

Его большой палец нежно провел по ее костяшкам. Ее пальцы ответили легким сжатием.

Взгляды их встретились – и в них было все: боль прошлого, радость освобождения, шок от чуда, невероятное облегчение и… зарождающаяся, новая страсть. Страсть не господина и рабыни, а мужчины и женщины, стоящих на равных, связанных общей победой и невысказанным, но жгучим чувством.

Разряды пробегали между ними, видимые только им двоим. Ее губы приоткрылись в немом вопросе или приглашении. Его взгляд упал на них, и в глубине темных глаз вспыхнул знакомый огонь, но теперь очищенный от насилия, наполненный уважением и обещанием чего-то нового, неведомого, основанного на свободе выбора.

Этот немой диалог длился вечность и мгновение одновременно. Потом он медленно опустил ее руку, но не отпустил, а поднес к своим губам.

Он поцеловал ее ладонь – не как руку подданной, а как руку равной. Жест глубокого уважения. И прелюдия. Прелюдия к тому, что должно было случиться потом, когда они останутся одни, и слова больше не будут нужны, а свобода станет не даром, а полем для нового, добровольного, взрывного сближения.

Он отпустил ее руку и повернулся к толпе, поднимая сцепленные руки в знак единства и победы. Грохот ликования сотряс площадь. Но для Зейнаб мир сузился до одного: до биения собственного сердца, до тепла его губ на ее ладони, до осознания, что ее клетка исчезла. И на ее месте расцвел сад возможностей. И в центре этого сада стоял он. Не тюремщик. Не враг. А мужчина. Джамаль. Любящий. И свободный перед лицом ее свободы.

Трансформация была завершена. Стена пала. И на руинах старой ненависти расцвел первый, нежный цветок новой любви.

Глава 11 Сад свободы и корона выбора

Свобода. Она витала вокруг Зейнаб, как прохладный ветерок после долгого зноя. Дар Джамаля не был пустым жестом. Он подкрепил его делами.

Ей выделили светлые, просторные покои не в гареме, а в крыле для почетных гостей, с отдельным выходом в сад. У нее появились свои слуги – не шпионы, а помощники по ее выбору.

Она могла приходить и уходить, когда хотела: в городскую лечебницу, к старейшинам, советовавшимся о восстановлении земель, или просто бродить по оживающей пустыне, слушая песню ветра и шепот духов, теперь чистый и радостный. Двери Аль-Каср аль-Сахира были для нее открыты. И закрыты – если она того желала.

Именно эта возможность закрыть дверь, уйти, стала для нее самым сильным испытанием.

Оазис расцветал на глазах. Источники пели полноводными голосами, поля одевались в изумрудную зелень, рынки гудели от оживленной торговли.

Авторитет Джамаля, основанный теперь на мудрости и справедливости (пусть и все еще резкой), был непоколебим. Народ видел в Зейнаб ангела-спасительницу, а в их союзе – залог процветания. Гарем тихо опустел – наложницы, поняв бесперспективность и ощутив ветер перемен, были щедро одарены и отправлены к родным или с новыми мужьями.

Хадиджа, с неожиданными слезами на глазах, преподнесла Зейнаб коробочку с драгоценностями

– Для новой жизни, госпожа. Какой бы вы ни выбрали.

Выбор. Он стоял перед ней каждое утро, когда она просыпалась в своей тихой комнате под шелест оживших пальм за окном.

Уйти?

Мысль манила своей чистотой. Вернуться в Аль-Рауду? Стать Хранительницей Оазиса Духов, жить в простоте и служении, где ее дар был бы единственным законом.

Или отправиться дальше? В неведомые земли, где никто не знал бы ее как дочь свергнутого шейха или спасительницу эмирата. Начать все с чистого листа.

Свобода – это легкость, отсутствие обязательств, ветер в волосах и открытый горизонт.

Но стоило ей представить этот путь, как в груди возникала острая, ноющая пустота. Она видела лицо Джамаля. Не повелителя. Человека. Того, кто сломал свою гордыню ради нее. Кто посмотрел в бездну прошлого и не отвернулся, а протянул руку. Кто научился слушать. Кто

любил

ее. Любил не как трофей, а как равную. И она… что она чувствовала к нему?

Ненависть? Она растворилась, как черные нити проклятия под очищающим светом. Осталось понимание. Глубокая, пронзительная жалость к тому, кто потерял все, и к тому мужчине, который нашел в себе силы измениться.

Уважение – к его силе, уму, к той невероятной воле, что позволила ему переступить через себя.

Страсть? Да. Жгучая, неистовая, как самум, вспыхивающая при одном его взгляде, при случайном прикосновении в коридоре, при памяти о тех ночах, когда близость была убежищем от боли и предвестником чего-то большего.

И… любовь. Сложная, как узор на персидском ковре, сотканная из всех этих нитей – понимания, уважения, страсти, благодарности, и чего-то еще, необъяснимого, теплого и прочного, что связывало их души поверх ран и прошлого.

Любила ли она его? Да. Не вопреки всему, а

из-за

всего. Из-за их общего пути через тьму к свету.

Но остаться? Значит принять не только его любовь, но и его мир. Мир власти, интриг, ответственности. Мир, где она будет не просто Зейнаб, а

его

женой. Партнером. Правительницей.

Именно в момент этих мучительных раздумий тени прошлого решили нанести последний удар.

Не все при дворе приветствовали перемены. Старая гвардия вассалов, наживавшихся на страхе и засухе, бывшие приближенные Арвины, мусульманские фанатики, видевшие в ее даре "нечистое колдовство", – все они сплелись в тихую, но смертоносную интригу. Их оружием стали яд. Не в кубок, а в источник, питавший дворцовую кухню. Яд коварный, медленный, вызывающий не смерть, а безумие и агрессию.

Первыми заболели слуги. Потом – несколько придворных. Паника вспыхнула с новой силой: "Проклятие вернулось!".

Зейнаб, работая в лечебнице, сразу почувствовала неладное. Энергия болезни была неестественной, липкой, знакомой по темным ритуалам.

Она проследила ее путь к воде. К источнику. И там, у запруды, нашла следы – не физические, а энергетические, черные, как смоль, и знакомый запах горького миндаля – компонент редкого яда. Ее дар стал детектором.

Она пришла к Джамалю не с фактами и своей интуицией. Он слушал, его лицо становилось все мрачнее. Паранойя, та самая, что когда-то мучила его, теперь была направлена в нужное русло.

Он действовал быстро и жестоко. Его люди, верные Рашиду, вычислили заговорщиков по следам яда, по слухам, по внезапному богатству. Аресты прошли тихо, но беспощадно.

Джамаль не стал устраивать показательную казнь. Он выслал зачинщиков в самую глухую часть пустыни – без воды, без верблюдов.

"Пусть песок решит их судьбу," – произнес он холодно, и в его глазах не было ни сарказма, ни сомнения. Это была не жестокость тирана, а справедливость правителя, защищающего свой народ и… свою любовь. Он снова доверился ей – ее дару, ее чутью. И они вместе устранили угрозу.

Эта победа над последними тенями прошлого стала для Зейнаб последним аргументом.

Она увидела не только его силу, но и их

силу вместе

. Как партнеры. Как защитники оазиса, который стал и ее домом.

Она поняла, что ее дар, ее знания нужны здесь. Не в отшельничестве Аль-Рауды, а здесь, где она может реально менять жизни, лечить не только людей, но и землю, передавать знания садовникам, лекарям, детям.

Ее место было здесь. Рядом с ним. Не в клетке, а на троне, построенном ее собственными заслугами и его уважением.

Она пришла к нему на закате, в его кабинет. Он сидел за столом, изучая доклад о новых посевах, но взгляд его был рассеянным, тревожным. Он боялся. Боялся, что она использует свою свободу, чтобы уйти.

– Джамаль, – ее голос заставил его вздрогнуть.

Он поднял голову. В ее глазах он не увидел сомнения. Увидел решимость. И что-то еще – теплый, тихий свет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Я остаюсь, – сказала она просто.

Он замер. Казалось, даже сердце его остановилось на мгновение. Потом он медленно встал. На его лице расцвело что-то невероятное – облегчение, радость, торжество, любовь, смешанные воедино.

– Останешься… как кто? – спросил он тихо, но в голосе звучала надежда, готовая вырваться наружу.

– Как партнер, – ответила она, делая шаг навстречу. – Как Хранительница Знаний Пустыни и Главная Целительница Эмирата. Как та, чей дар и чья воля будут служить этой земле.

Она сделала паузу, глядя ему прямо в глаза.

– И как твоя жена. Если твое предложение… все еще в силе.

Он не ответил словами. Он перешагнул через стол, закрыл расстояние между ними за два шага и схватил ее в объятия. Крепко. Горячо. Как самое драгоценное сокровище, которое он чуть не потерял навсегда.

Его губы нашли ее губы в поцелуе, который был не просто страстью, а клятвой. Клятвой верности, уважения и безграничной любви.

– Всегда, – прошептал он, когда их губы на миг разъединились. – Моя королева. Моя жена. Моя Зейнаб.

Свадьба шейха Аль-Разима не была пышной восточной сказкой из тысячи ночей. Она была их сказкой. Роскошной, но осмысленной.

Проходила она не только во дворце, но и у священного Источника Сердца в Руинах Аль-Раби, где духи земли и воды благословили их союз.

Зейнаб шла к нему не с закрытым лицом, а с открытым, в наряде, сочетающем шелк цвета песка и синевы воды с вышивкой священных символов Аль-Рауды из серебряных нитей.

Вместо фаты – легкое покрывало, расшитое звездами, которое он снял с нее во время обряда, глядя в глаза, полные любви и обещания.

Их руки были переплетены не шелковым шнуром, а живой виноградной лозой, символом возрождения и плодородия, которую они вместе посадили у ожившего источника.

Клятвы они давали не только перед имамом и народом, но и перед духами стихий, пообещав править мудро, беречь землю и друг друга.

Пир был щедрым, веселым, наполненным музыкой и танцами, но главным чудом было ощущение всеобщей радости и надежды. Зейнаб, теперь шейха Зейнаб, сидела рядом с Джамалем на равном троне. Ее авторитет был неоспорим, ее положение – заслужено и прочно.

Она была не тенью мужчины, а его солнцем. Его партнершей. Хранительницей Знаний. Целительницей Эмирата. И женщиной, сделавшей свой выбор сердцем.

Свадебная ночь была не в золотой клетке гарема, а в новых, общих покоях, выходящих в цветущий сад. Воздух был напоен ароматом ночных жасминов и роз. Когда дверь закрылась за последним слугой, оставив их одних, напряжение, копившееся весь день – радостное, сладкое, нетерпеливое – стало почти осязаемым.

Они стояли друг напротив друга, внезапно смущенные, как юноша и девушка. Блеск драгоценностей, тяжесть парчи – все это вдруг стало ненужным.

Джамаль первым нарушил тишину. Он нежно снял с ее головы изящную диадему, затем – тяжелые серьги. Его пальцы скользнули к застежкам ее роскошного кафтана.

– Позволь… – прошептал он, его голос был низким, хрипловатым от волнения.

– Да… – ответила она, поднимая руки, чтобы помочь ему.

Ткань, шелестя, сползла на пол, открывая простой шелковый наряд под ним, а затем и его. Они освобождали друг друга не только от одежд, но и от последних оков церемонии, от звания шейха и шейхи. Оставались только Джамаль и Зейнаб. Мужчина и женщина. Любящие и желанные.

Он вел ее не к ложу, а к широкому окну, распахнутому в ночь. Луна заливала серебром их тела, смешиваясь с золотым светом масляных ламп.

Он стоял позади нее, обнимая за талию, его губы касались ее обнаженного плеча, шеи, заставляя ее дрожать от предвкушения. Его руки скользили по ее животу вверх, к груди, лаская, исследуя каждую линию, каждый изгиб, как впервые, но с безмерным знанием и любовью.

– Ты прекрасна… – его шепот обжигал кожу. – Моя жена… Моя жизнь…

Она обернулась в его объятиях, их губы встретились в поцелуе, который был медленным, глубоким, сладким, как финиковый мед. В нем не было прежней ярости или борьбы за власть. Была нежность. Благодарность. И накопленное за все эти дни ожидания вожделение, теперь вырывающееся наружу в контролируемом, сладостном потоке.

Его руки опустились к ее бедрам, сжимая их, притягивая ее к себе так близко, что она чувствовала каждую линию его возбуждения сквозь тонкий шелк его шаровар. Она ответила движением бедер, тихим стоном, растворяясь в его прикосновениях.

Он поднял ее на руки – легко, как перышко – и перенес на широкое ложе, застеленное мягчайшими тканями. Он смотрел на нее, лежащую в лунном свете, его глаза пылали темным огнем любви и желания.

– Я буду любить тебя всю ночь… – пообещал он, его пальцы начали свой медленный, мастерский путь по ее телу, от щиколоток вверх, заставляя ее извиваться и стонать. – …и каждую ночь, что Пророк дарует нам.

Его прикосновения были не властными отметинами, а восхищенным исследованием. Губы следовали за пальцами, оставляя горячие поцелуи на внутренней стороне бедер, на чувствительной коже живота, на трепещущих от дыхания сосках. Каждое прикосновение, каждый поцелуй был гимном ее красоте, ее силе, ее дару.

Зейнаб отдавалась ощущениям, ее тело пело под его руками. Она не была пассивной. Ее руки скользили по его мощной спине, впиваясь в мускулы, когда волна наслаждения накрывала ее от его умелых ласк. Ее губы искали его кожу – его сильную шею, мужские соски, низ живота, – отвечая ему той же нежностью и страстью.

Когда он вошел в нее, это было не завоевание, а вхождение в храм. Медленно, глубоко, с благоговением. Их взгляды были скреплены.

В его глазах она читала любовь, преданность, немое "спасибо". В ее – доверие, страсть и ответную любовь, уже не тайную, а явную, как луна в небе.

Он начал двигаться. Не спеша. Глубоко. Каждый толчок – не триумф, а подтверждение единства. Ритуал любви, столь же важный, как ритуал у Источника Сердца. Она поднимала бедра ему навстречу, обвивала ногами его спину, их дыхание сливалось в едином ритме. Стоны были не сдавленными, а свободными, летящими в лунную ночь – гимн их соединению.

Они не спешили к кульминации. Они наслаждались путем. Касаниями. Поцелуями. Шепотом любви и обещаний на горячей коже.

Когда волна наконец накрыла их, это было не падением, а взлетом. Одновременным, мощным, вырывающим крики из груди – не боли, а чистой, освобождающей радости.

Они замерли, слившись воедино, дрожа в объятиях друг друга, пока волны экстаза медленно не отступили, оставив после себя глубочайшее умиротворение и тихое счастье.

Он не отстранился сразу. Он остался в ней, тяжелый, потный, реальный. Его лицо уткнулось в ее шею, дыхание выравнивалось. Его рука лежала на ее животе, пальцы нежно переплелись с ее пальцами.

– Моя жена… – прошептал он, и в этих словах было больше, чем титул. Было обладание, но добровольное. Было уважение. Была любовь.

– Мой муж… – ответила она, целуя его висок. – Мой шейх… Мой Джамаль…

Они лежали так долго, слушая, как их сердца успокаиваются, сливаясь в один ритм. За окном пели цикады, и ветер шелестел листьями ожившего сада.

Прошлое было оплакано. Враги побеждены. Проклятие снято. Свобода обретена и выбрана.

Начиналась новая эра. Для оазиса. И для них.

Эра любви, уважения и общего правления. А в эту священную ночь им было нужно только одно – тепло друг друга и тихое обещание завтрашнего дня, который они встретят вместе. Как равные. Как любящие. Как шейх и шейха Аль-Разима.

Глава 12 Роза в цвету и вечный родник

Время в Аль-Разиме текло уже не как иссякающий ручей, а как полноводная река, несущая жизнь.

Прошли месяцы, сменились сезоны. Оазис, некогда агонизирующий, расцвел с невиданной силой.

Поля, некогда растрескавшиеся, теперь колосились золотом пшеницы и изумрудом риса. Сады благоухали цитрусовыми, финиковые пальмы гнулись под тяжестью сладких гроздьев, а в восстановленных фонтанах дворца и на площадях столицы вода пела свою вечную песню.

Запах цветущих жасмина и роз смешивался с ароматом свежеиспеченного хлеба и пряностей на оживленных рынках.

Народ, избавленный от страха засухи и тирании, процветал. Аль-Разим снова стал жемчужиной пустыни, магнитом для караванов и паломников.

Джамаль аль-Саид, шейх возрожденного Эмирата, правил иначе. Его сарказм, некогда острый как кинжал и ядовитый как скорпион, смягчился, отточившись до изящного остроумия, которое теперь вызывало не страх, а уважительные улыбки придворных.

Гордыня, когда-то его броня и тюрьма, уступила место мудрой рассудительности. Ключом к этой трансформации была она. Зейнаб. Его шейха. Его Жена. Его Равная.

Он больше не принимал решения в одиночку, в гневе или паранойе. Его кабинет стал местом диалога.

За большим столом, заваленным картами и свитками, сидели не только военачальники и визири, но и старейшины из отдаленных деревень, купцы, представители ремесленных гильдий. И всегда – Зейнаб.

Ее место было не украшением, а стратегическим. Она не льстила, не молчала. Она задавала вопросы. О влиянии новых ирригационных каналов на уровень грунтовых вод. О том, какие травы лучше высаживать на границах с пустыней, чтобы сдерживать песок. О нуждах лечебниц в глубинке.

Ее мнение, основанное не только на логике, но и на чувствовании земли, на шепоте духов, которые теперь были спокойны и благосклонны, стало не просто ценным – неотъемлемым.

– Шейха Зейнаб права, – мог сказать он, выслушав спор о налогах на шерсть. – Увеличить оброк сейчас – значит задушить только что оживших овец в колыбели. Пусть шерсть станет нашим богатством

позже

, когда стада окрепнут.

Или, глядя на карту спорных земель:

– Зейнаб чувствует, что там, за барханами, есть подземный ключ. Отправим геомантов проверить. Возможно, новая деревня там будет благословенна водой и миром.

Он учился слушать. Не только ее, но и землю через нее. Его приказы стали не диктатом, а направлением, выработанным в союзе разума, опыта и интуитивного дара. И народ отвечал на это не просто покорностью, а преданностью и любовью.

Он был Повелителем, которого уважали. И в этом уважении была огромная доля ее заслуги.

Зейнаб бин Хаким аль-Саид обрела не просто любовь и безопасность. Она обрела истинное призвание.

Ее титул "Хранительницы Знаний Пустыни и Главной Целительницы Эмирата" был не пустым звуком.

В светлых залах дворца, рядом с архивом древних свитков (которые она с помощью ученых и духов приводила в порядок), она основала Школу Исцеления.

Туда приходили не только дети знати, но и одаренные ребятишки из бедных кварталов, дети кочевников. Она учила их не только травам и анатомии, но и языку ветра, песка, воды, уважению к духам местности. Ее ученики разъезжались по эмирату, неся знания и умение чувствовать землю.

Ее влияние было мягким, но глубоким. Она советовала Джамалю в делах управления, зная нужды простых людей.

Ее слово в вопросах земледелия, воды, здоровья нации было законом. Она не правила железной рукой – она врачевала, созидала, вдохновляла.

Прошлое – смерть родителей, месть, темное наследие матери – не было забыто. Но оно больше не определяло ее. Она была не тенью былых трагедий, а светлым будущим оазиса. Его душой, его мудростью, его связью с незримыми силами жизни.

Народ видел в ней не бывшую пленницу или дочь свергнутого шейха, а Мать Земли, благословение Аль-Разима.

Однажды, на закате, они стояли вместе на высокой дворцовой галерее, смотря на свой город, утопающий в зелени садов, на поля, золотящиеся под последними лучами солнца, на караваны, входящие в ворота с богатствами дальних земель.

Тишина между ними была комфортной, наполненной общим удовлетворением и покоем. Джамаль обнял ее за плечи, притянул к себе. Его губы коснулись ее виска.

– Ты помнишь ту оливу? – спросил он тихо, указывая взглядом вниз, в дворцовый сад, где некогда умирающее дерево теперь было покрыто густой листвой и даже дало первый, скромный урожай. – Она была как этот эмират. Как я.

– А теперь она цветет, – улыбнулась Зейнаб, положив руку поверх его руки на своем плече. – Как и ты. Как и мы.

Он повернул ее к себе. Луна, поднимающаяся над пустыней, освещала ее лицо – спокойное, мудрое, прекрасное. В ее глазах, темных как ночь, но светящихся изнутри, он видел отражение своей любви, своего счастья, всего, что они прошли и построили.

Он видел свою Розу Пустыни, расцветшую на казавшейся бесплодной почве ненависти и отчаяния, превратив ее в сад.

– Я люблю тебя, Зейнаб, – прошептал он, его голос был груб от эмоций. – Больше, чем власть. Больше, чем жизнь. Ты – мой родник в вечной пустыне.

– И ты – моя крепость, Джамаль, – ответила она, поднимаясь на цыпочки, чтобы коснуться его губ своими. – Моя опора. Моя любовь.

Их поцелуй был нежным, как лепесток розы, но глубоким, как источник жизни. В нем была вся история их пути: боль, борьба, предательство, прощение, взаимная трансформация, и наконец – эта тихая, всепоглощающая любовь и доверие.

Он взял ее на руки – легко, как всегда – и понес не в спальню, а в их общие покои, в уютный будуар с видом на цветущий сад и лунную пустыню.

Они не спешили. Они освобождали друг друга от дневных одежд медленно, с наслаждением, как откупоривая драгоценное вино.

Каждый взгляд, каждое прикосновение было ритуалом любви и благодарности. Лунный свет струился по ее обнаженным плечам, по изгибам ее тела, ставшего ему родным и бесконечно желанным.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он любовался ею, как величайшим сокровищем, его пальцы скользили по ее коже не с жаром захвата, а с трепетом восхищения. По контрасту с их первой, властной и жестокой близостью в гареме, теперь все было взаимностью. Глубоким знанием друг друга. Абсолютным доверием.

Он опустил ее на мягкие подушки у окна, где смешивались лунный свет и аромат ночных цветов.

Его поцелуи начали свой путь с ее ступней – нежный, почти благоговейный жест преклонения. Потом выше – по икрам, бедрам, оставляя следы огня на коже.

Он знал каждую ее чувствительную точку, каждую зону, способную вызвать стон или содрогание наслаждения. И пользовался этим знанием не для власти, а для дарения ей неземного блаженства.

Она отвечала тем же: ее губы, ее руки исследовали его тело – мощный торс, шрамы, ставшие знаками их общей истории, сильные бедра – с той же нежностью и страстью, заставляя его стонать и терять контроль.

Когда они слились, это было не вхождением, а возвращением домой. В самое сердце друг друга.

Движения их тел были медленными, глубокими, синхронными, как дыхание одного существа. Не было борьбы, не было доминирования. Был танец. Совершенный, слаженный, бесконечно нежный и страстный одновременно.

Они смотрели друг другу в глаза, и в этих взглядах было все: память о тьме, радость света, глубина понимания, огонь желания и тихое, безмятежное счастье. Их стоны смешивались с шепотом любви, с клятвами вечности, летящими в лунную ночь.

Кульминация пришла не как взрыв, а как разлившаяся волна тепла и света, накрывшая их одновременно. Тихий, протяжный стон вырвался из их грудей, слившись воедино. Они замерли, сплетенные в объятиях, дрожа от пережитых ощущений, чувствуя, как их сердца бьются в унисон.

Он не отстранялся. Он остался в ней, прижимая ее к себе, его лицо уткнулось в ее шею, его дыхание горячее на ее коже. Ее руки обнимали его спину, пальцы впились в его мускулы.

– Навсегда… – прошептал он, слово было больше обещанием, чем констатацией.

– Навсегда… – эхом ответила она, целуя его в висок.

Они лежали так, слушая ночь. Пение цикад за окном. Шелест листвы в саду. Далекий лай сторожевых собак. И тихий, вечный плеск воды в фонтане.

Духи земли, ощущаемые Зейнаб, были спокойны и благостны, как никогда. Проклятие было лишь тенью прошлого.

Роза Пустыни не просто расцвела. Она укоренилась глубоко, пустила крепкие побеги и наполнила своим ароматом весь оазис.

Она выжила в песке, преодолела засуху ненависти и расцвела пышным цветом на почве, удобренной болью, орошенной слезами и согретой любовью. Их любовью.

Любовью, которая была не сказкой, а реальностью, выкованной в горниле испытаний, заслуженной через взаимную жертву и бесконечное мужество измениться.

Счастливый конец был не просто концом истории. Он был началом их вечной сказки – шейха и шейхи, Правителя и Хранительницы, Мужчины и Женщины, чьи сердца и судьбы навсегда переплелись под небом Аль-Разима, цветущего, как никогда.

КОНЕЦ

Эта история закончилась, а мы переходим к следующей. Не забудьте поставить лайк на странице книги. И подписаться на автора, если вы еще не подписались. Так вы узнаете о выходе новых историй, - а они не заставят себя ждать.

Та, что разрушила тишину

Добро пожаловать в новую историю "Та, что разрушила тишину". Не забудьте поставить лайк и подписаться на автора.

Пленница или Муза? В золотой клетке гарема могущественного и ледяного шейха Карима аль-Малика, Лейла – простая дочь переплетчика – теряет все: свободу, отца, себя. Ее участь – быть "тишиной" среди роскоши и интриг. Но ее душа жаждет знаний, а не бриллиантов; правды, а не лести.

Шейх, известный грубостью и неспособностью любить, хранит мрачную тайну: когда-то гениальный поэт, он потерял дар. Его стихи заперты в запретном ларце. Пока однажды он не услышит ее шепот: "Как будто кто-то запер солнце в черной шкатулке..."

Отныне их пути сплетены. Он - тот, кто отнял свободу, она - та, что бередит старые раны.

В мире магии и опасных страстей их ждет путь от принуждения и ярости – к искре творчества, от темного обладания – к запретной чувственности, от смертельных интриг – к жертвенной защите.

Смогут ли они сломать оковы прошлого, разгадать магическое проклятие и найти не просто страсть, но свободу быть собой – вместе?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 1 Свидетельница

Вечерний воздух старого города был густым, как дешевое благовоние, смешивая запахи специй, пыли и человеческого пота.

Лейла бин Юсуф торопливо шла по узкой улочке, прижимая к груди драгоценный томик стихов, взятый на переплет из главной библиотеки. Отец ждал в мастерской, а путь через сады дворцового квартала был короче, хоть и рискованным для простой девушки.

Но сегодня, охваченная нетерпением донести хрупкие страницы до безопасного места, она свернула под резную арку, ведущую в тенистые аллеи, где воздух становился прохладнее и пахнул жасмином и дорогим сандалом.

Сумерки сгущались, превращая листву в бархатные силуэты. Магия Аль-Бахиры витала здесь незримо: в фонарях, зажигавшихся сами собой с появлением ночи, мягким золотистым светом; в ручье, чьи струи переливались перламутром без видимого источника; в тихом гуле, исходившем от древних камней стен.

Лейла всегда чувствовала это – легкое покалывание на коже, будто касание шелка-невидимки. Но сегодня ее дар, странная способность видеть «истинные цвета» людей, бездействовал. Она просто спешила.

Завороженная тишиной и красотой запретного места, она углубилась дальше, чем планировала. И тут тишину разорвали голоса – низкие, напряженные, полные угрозы.

Лейла замерла за широким стволом векового кедра. В маленьком, скрытом от посторонних глаз мраморном павильоне, освещенном лишь трепещущим синим пламенем магической жаровни, стояли двое.

Один – высокий мужчина в дорогих, но темных одеждах визиря, его лицо было искажено злобой, аура – грязно-багровыми всполохами предательства. Второй... Лейла едва сдержала вскрик.

Шейх Карим аль-Малик.

Он стоял спиной к ней, но его осанка, сама аура власти, исходившая от него даже отсюда, не оставляла сомнений.

Его аура... Лейла впервые видела ее так близко.

Это было потрясающее и ужасающее зрелище: ледяное, ослепительно-белое сияние, символ абсолютной власти и холодного ума, но пронизанное тонкими, пульсирующими прожилками темно-алого цвета – ярости? Страсти? Невысказанной боли? Контраст был оглушающим. Лед и кровь.

Визирь что-то яростно шипел, жестикулируя в сторону дворца. Шейх не двигался, но напряжение в его спине, в сжатых кулаках, было осязаемым.

Лейла поняла лишь обрывки: "...ослабить защиту...", "...твой конец близок, аль-Малик...", "...долг Султанату...". Сердце ее бешено заколотилось. Она стала свидетельницей чего-то смертельно опасного – измены или тайного ритуала, направленного против самого шейха и, возможно, Султаната.

Она попятилась, неловко зацепившись платьем за корень. Сухой треск прозвучал, как выстрел.

Голоса в павильоне умолкли. Ледяно-кровавая аура шейха резко развернулась в ее сторону. Лейла увидела его лицо – ослепительной красоты и абсолютно безжалостное.

Холодные, как горные озера, глаза прищурились, оценивая добычу. В них не было страха, только смертельная опасность и... усталость. Глубокая, затаившаяся в самых уголках взгляда усталость властелина.

– Кто там?! – голос визиря сорвался на визгливый крик.

Лейла не побежала. Бежать было бесполезно. Она вжалась в ствол дерева, чувствуя, как холодный мрамор страха сковывает ее тело.

Секунду спустя ее грубо вытащили на свет синих языков пламени двое стражей. Их доспехи мерцали тусклым стальным блеском, а на запястьях сверкали магические браслеты – источник их нечеловеческой силы и ловкости. Их ауры были тускло-серыми, послушными, как хорошо смазанные механизмы.

– Шпионка, мой Сиятельный Повелитель! – проскрежетал один, встряхивая Лейлу так, что книга выпала у нее из рук и шлепнулась на плиты.

Шейх Карим медленно подошел. Его шаги были бесшумными, как у крупного хищника.

Он остановился в шаге от нее, и Лейлу накрыла волна его присутствия – смесь дорогих восточных духов, холодной стали и невероятной магической силы.

Его взгляд скользнул по ее простому, вылинявшему платью, по заплетенным в скромную косу темным волосам, по лицу, лишенному косметики и выделявшемуся лишь большими, испуганными, но не потерявшими ясности глазами цвета темного меда.

Он поднял с земли томик стихов, бегло взглянул на переплет.

– Дочь переплетчика Юсуфа? – спросил он тихо.

Голос был низким, бархатистым и обжигающе холодным. В нем не было вопроса – лишь констатация факта.

Лейла кивнула, не в силах вымолвить слово. Ее горло сжалось.

Она видела, как алые прожилки в его ледяной ауре заструились быстрее – ярость? Но на лице не дрогнул ни один мускул.

– Что ты здесь делала, тихая мышь? – жестом презрения он бросил книгу обратно к ее ногам.

– Ш-шла короткой дорогой... В мастерскую отца... Книгу несла... – выдавила она, опуская взгляд. Смотреть в эти ледяные озера было невыносимо. Но и не смотреть было страшно.

Визирь, бледный и потный, зашелся в истерике:

– Мой Сиятельный Повелитель! Она все слышала! Все видела! Ее надо убрать! Немедленно!

Шейх Карим не отвел взгляда от Лейлы. Он изучал ее. Не ее тело, хотя оно, стройное и юное под простой тканью, безусловно, представляло интерес.

Он изучал ее

тишину

. Отсутствие лести, мольбы, истерики. Только страх – чистый, животный, и глубокая, почти покорная усталость от неотвратимости.

Она не пыталась оправдываться визгливо, не падала в ноги. Она просто стояла, ожидая удара, видя в его глазах и ауре ту самую усталость, что жила в нем, но умноженную ее беспомощностью.

Мгновение тянулось вечность. Синее пламя в жаровне трепетало, отбрасывая зловещие тени. Лейла чувствовала, как капли пота стекают по ее спине под грубой тканью платья. Грубые руки стражей сжимали ее плечи.

И вдруг шейх Карим усмехнулся. Звук был сухим, безрадостным, как скрип ветра над пустыней.

– Убрать? – он медленно повторил слова визиря, и тот съежился. – Столь радикальные меры... для столь тихого создания?

Его ледяной взгляд вернулся к Лейле, скользнул по ее трепещущим губам, по линии шеи, скрытой воротом платья, по едва заметному движению груди под тканью.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В этом взгляде было что-то хищное, оценивающее, обещающее не смерть, но иную, не менее страшную участь. Эротический подтекст витал в воздухе, густой и опасный, как дурман.

– Нет. Она не умрет сегодня.

Он сделал шаг еще ближе. Теперь Лейла чувствовала тепло его тела сквозь холод ауры, слышала его ровное дыхание. Его палец, холодный и твердый, как мрамор, поднял ее подбородок, заставив встретиться с его взглядом.

В его глазах, таких близко, она увидела не только лед и ярость, но и бездонную, иссушающую пустоту, которую он прятал за сарказмом и властью.

– Ты будешь моей тишиной среди этого визга, – произнес он тихо, почти ласково, но каждое слово падало, как камень. Его палец слегка провел по ее нижней губе, вызвав у Лейлы непроизвольную дрожь – смесь ужаса и странного, запретного пробуждения. – Моей новой... наложницей.

Слова повисли в воздухе. Визирь ахнул. Стражи замерли.

Лейла почувствовала, как земля уходит из-под ног. Не смерть. Гарем. Золотая клетка.

Потеря себя, своей скромной жизни, своих книг, отца... Свобода, превращенная в товар для удовольствия этого ледяного владыки.

Ее аура, обычно теплая и спокойная, вспыхнула ослепительно-белым светом чистого ужаса, пронзенным темными прожилками отчаяния. Она попыталась отшатнуться, но руки стражей были непреклонны.

Шейх Карим наблюдал за ее реакцией, и в глубине его ледяных глаз мелькнуло что-то похожее на... удовлетворение? Интерес? Он увидел то, что хотел – не визг, но глубинное потрясение, истинный, неискаженный эмоциональный взрыв. Он отпустил ее подбородок.

– Отведите ее в гарем, – приказал он стражам, уже отворачиваясь, его внимание вернулось к бледному визирю, словно Лейла перестала существовать. – И позаботьтесь, чтобы она... очистилась и была готова. Я требую тишины. И она мне ее обеспечит.

Его последние слова прозвучали как окончательный приговор. Лейлу резко развернули и потащили прочь от павильона, от синего пламени, от ледяного взгляда шейха.

Она не сопротивлялась. Ее мир сузился до ощущения грубых рук на руках, до ударов сердца, готового вырваться из груди, и до леденящего душу осознания: ее жизнь только что закончилась. Началось что-то иное. Темное. Неизбежное.

И где-то в глубине, под слоем ужаса, дрожала крошечная, предательская искорка от прикосновения его пальца к губе – первая тень той чувственности, что должна была стать ее тюрьмой и, возможно, чем-то большим.

Она оглянулась в последний раз. Шейх Карим стоял спиной, его фигура, окутанная ледяно-кровавой аурой, растворялась в сгущающихся сумерках и синих отблесках магического огня. Владыка Аль-Бахиры. Ее новый хозяин. И причина, по которой ее свобода стала лишь тенью на мраморных плитах дворцовых садов.

Глава 2 Золотая клетка

Воздух в гареме был густым, как застоявшийся парфюм – смесь дорогих благовоний, пота под масками вежливости и скрытого напряжения.

Лейлу провели через анфилады залов, где струились шелка и мерцала мозаика, мимо журчащих фонтанов, наполнявшихся сами собой, и окон, затянутых ажурными решетками, сквозь которые лишь угадывались очертания запретного внешнего мира.

Каждый шаг глубже в эту роскошную тюрьму отдавался щемящей болью в груди.

Ее отвели в небольшую, но невероятно богатую комнату. Стены были обтянуты персидским шелком цвета сливок, по полу раскинулся ковер такой тонкой работы, что Лейле стало страшно наступать.

Низкий столик из черного дерева инкрустирован перламутром, диваны, заваленные шелковыми подушками всех оттенков заката. В углу стояла ширма с изображением райских птиц, а над ней беззвучно двигалось огромное опахало из павлиньих перьев, само по себе меняющее угол наклона и отбрасывающее мерцающие тени.

Магия здесь была невидимой прислугой, ублажающей каждое желание, кроме одного – свободы.

– Вот твоя клетка, мышка, – голос, прозвучавший в дверях, был сладким, как финиковый сироп, но с лезвием внутри.

На пороге стояла женщина. Высокая, с фигурой, за которую поэты слагали бы оды, облеченной в струящийся изумрудный хитон, открывающий соблазнительный изгиб бедер и глубокий вырез.

Ее лицо было совершенным творением – большие миндалевидные глаза, подведенные кохлем, губы, полные и надутые, как спелая вишня, кожа цвета слоновой кости.

Но аура… Лейла едва сдержала вздох. Вокруг женщины клубился ядовито-желтый туман зависти и липкая, темно-бордовая нить жестокости.

– Надира, – представилась она, небрежно войдя и оглядывая Лейлу с ног до головы, будто дешевую вещицу на базаре.

Ее взгляд скользнул по простому, все еще пыльному платью Лейлы, по ее скромной прическе, по отсутствию украшений. Усмешка, едва тронувшая ее губы, была холоднее горного ветра.

– Добро пожаловать в наш…

скромный

уголок рая. Хотя, судя по виду, тебе больше подошел бы чулан.

За ней толпились еще несколько наложниц – все ослепительно красивые, одетые в шелка и бархат, увешанные золотом и драгоценными камнями.

Их ауры переливались тревожными оттенками – любопытство, презрение, страх перед Надирой. Ни одной искры тепла или сочувствия.

– Шейх снизошел до тебя, грязь с улиц, – продолжила Надира, подойдя так близко, что Лейла почувствовала удушающий запах ее духов – тяжелых, пряных, как запах тропического цветка перед грозой. – Но не обольщайся. Он любит… экзотику. Пока она не надоест. А надоедаем мы ему быстро.

Ее длинный, ухоженный ноготь коснулся воротника платья Лейлы, будто проверяя качество ткани. Прикосновение было оскорбительным.

– Особенно такие серенькие, невзрачные мышки. Ты здесь исчезнешь, как утренняя роса. Запомни свое место. Оно – в тени. И не вздумай думать, что твое

спасение

во дворце что-то значит. Ты всего лишь новая игрушка.

Слова жалили, как осы. Лейла опустила глаза, сжимая кулаки под складками платья. Гнев и унижение поднимались комом в горле, но она сглотнула их. Сопротивляться здесь и сейчас значило подписать себе приговор. Она видела истинные цвета Надиры – эта женщина была опасна.

– Принесите ей

приличные

одежды, – бросила Надира через плечо одной из девушек. – И смойте с нее эту уличную вонь. Шейх любит… чистоту.

Последнее слово прозвучало как непристойный намек. С насмешливым взглядом, скользнувшим по фигуре Лейлы снова, Надира развернулась и выплыла из комнаты, увлекая за собой свиту. Осталась лишь одна молодая служанка с глазами, полными жалости и страха.

Процедура "очищения" была унизительной. Лейлу отвели в хамам – роскошное мраморное помещение с куполом, где в бассейнах с молочной водой плавали лепестки роз, а ароматный пар клубился сам по себе.

Служанки, молчаливые и ловкие, смыли с нее пыль старого города, натерли тело ароматными маслами, умастили волосы. Они обращались с ней как с дорогой куклой, но в их прикосновениях не было тепла, только профессиональная отстраненность.

Лейла закрыла глаза, представляя себе шумную мастерскую отца, запах кожи и клея, грубоватую заботу соседей. Слезы смешивались с паром на ее щеках.

После омовения служанки принесли одежды. Не просто одежды – облачения. Шелковый шарфар – нижняя рубашка цвета лунного света, такая тонкая, что сквозь нее просвечивала кожа. Поверх – изысканную шифоновую джеллабу темно-синего, почти ночного цвета, с глубоким вырезом и разрезами по бокам, открывающими стройные ноги при ходьбе.

Ткань струилась по телу, как вода, подчеркивая каждый изгиб, каждое движение. Она чувствовала себя голой, выставленной напоказ.

На запястья надели тонкие серебряные браслеты с бирюзой, на шею – такой же изящный кулон. Отражение в огромном полированном зеркале было чужим – изнеженная, благоухающая невольница вместо дочери переплетчика.

– Шейх требует вашего присутствия, госпожа, – тихо произнесла служанка, опуская глаза. Сердце Лейлы упало. Так скоро?

Ее провели по лабиринту коридоров, мимо любопытных и враждебных взглядов других наложниц, выглядывающих из-за занавесок.

Наконец, они остановились у огромных двустворчатых дверей из черного дерева, инкрустированных серебром. Стражи в магических браслетах молча распахнули их.

Покои шейха были огромны и дышали холодной, сдержанной силой.

Мраморный пол, тяжелые ковры, низкие диваны, обитые темно-бордовым бархатом. Стены украшали геометрические орнаменты и редкие, бесценные свитки в драгоценных футлярах.

В центре стоял массивный стол, заваленный картами, документами и несколькими хрустальными шарами, в которых мерцали далекие огоньки – инструменты магической связи. Воздух вибрировал от незримой энергии.

Высоко под потолком огромные опахала из белоснежных перьев двигались плавно и бесшумно, создавая легкий ветерок, и по мере их движения оттенки бархата на диванах и шторах чуть заметно менялись – от глубокого бордо к пурпуру и обратно, словно дыхание самого помещения.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Шейх Карим сидел за столом, склонившись над картой. Он был без роскошного плаща, только в просторной белой рубахе из тончайшего льна, расстегнутой у горла, открывающей сильную шею и намек на мускулистую грудь.

Рукава были закатаны до локтей, обнажая предплечья с четкими линиями сухожилий. Он что-то писал, его профиль в свете магических светильников был резким и прекрасным, как у горного орла. Ледяно-кровавая аура пульсировала вокруг него, сгущаясь над документами.

Он не поднял головы, когда Лейлу ввели и оставили одну у дверей. Она замерла, чувствуя, как тонкий шелк джеллабы скользит по ее коже, как бирюза браслетов холодна на запястьях.

Тишина давила, звенела в ушах. Она не знала, что делать, куда смотреть. Ее аура – клубок тревожного серого и растерянного сиреневого – явно контрастировала с холодной мощью его сияния.

Минуты тянулись, как часы. Слышалось только шуршание пера по пергаменту и легкий шелест магических опахал. Лейла пыталась дышать тише, слиться с тенью у стены.

Она смотрела в окно – где-то там был старый город, отец, ее прежняя жизнь. Глаза затуманились.

– Ты умеешь стоять тихо, – его голос прозвучал внезапно, низкий и ровный, без сарказма, но и без тепла. Он все еще не смотрел на нее. – Это… неожиданно. Обычно они начинают вертеться, как павлины, или лезть с глупыми разговорами.

Лейла вздрогнула. Она не ответила. Что она могла сказать? Что предпочла бы быть где угодно, только не здесь?

Наконец, он отложил перо и медленно поднял голову. Его ледяные глаза скользнули по ней, оценивающе, как в саду. Но теперь она была облачена в его шелка, вымыта, умащена его благовониями.

Его взгляд был таким же проницательным, но в нем появилась тень… любопытства? Он заметил следы слез на ее щеках.

– Плачешь, мышка? – в его голосе вновь появились знакомые нотки холодной насмешки.

Он откинулся на спинку кресла, сложив руки на груди. Его взгляд скользнул по открытому вырезу ее джеллабы, по контуру груди под тонким шелком шарфара, по бедрам, очерченным струящейся тканью.

Оценка была откровенной, властной, заставляющей кровь приливать к лицу и одновременно леденеть от стыда.

– Неблагодарность. Я подарил тебе жизнь и роскошь, о которой твой отец не смел и мечтать. А ты… плачешь?

Лейла сжала руки в кулаки, ногти впились в ладони. Она заставила себя поднять взгляд и встретиться с его глазами. Страх смешивался с нарастающим возмущением.

– Жизнь? – ее голос дрожал, но звучал. – Вы назвали это жизнью, мой Сиятельный Повелитель? Это клетка. Золотая, но клетка. – Она сделала шаг вперед, невольно подчеркивая свое неповиновение. Шелк зашелестел. – Вы подарили мне шелка вместо свободы. Украшения вместо права выбора. Я не просила этого!

Ее слова повисли в напряженном воздухе. Опахала замерли на мгновение, будто удивленные, затем продолжили свой плавный ход, меняя оттенки бархата на более холодные тона.

Карим не шелохнулся, но его глаза сузились. Алые прожилки в его ауре заструились быстрее. Не гнев, но… раздраженный интерес?

– Право выбора? – он повторил, и в его голосе вновь зазвучал знакомый, опасный сарказм. Он медленно встал. Его рост, его аура внезапно заполнили все пространство комнаты. Он подошел к ней неспешно, как охотник. – Ты стоишь здесь, живая, дышишь моим воздухом, одетая в мои шелка, украшенная моим серебром, и смеешь говорить мне о

праве выбора

?

Он остановился в шаге. Его дыхание почти касалось ее лица. Она чувствовала его тепло, его запах – сандал, холодная сталь, что-то неуловимо мужское и властное. Ее собственное дыхание перехватило.

– Твой выбор был сделан в тот миг, когда ты зашла не туда, мышка. Или ты предпочла бы, чтобы твой отец хоронил обезглавленный труп?

Удар был низким и точным. Лейла побледнела, отшатнувшись, но он поймал ее за подбородок, как в саду. Его пальцы были сильными, не позволяющими отвернуться. Его взгляд буравил ее, смешивая лед и тлеющий огонек чего-то невысказанного.

– Ты здесь по моей воле, – прошептал он, и его губы были так близко, что она чувствовала движение воздуха. Эротическая угроза витала между ними, густая и неотвратимая. – Твое тело, твое время, твое молчание – все принадлежит мне. Ты здесь для того, чтобы быть… тишиной. Моей тишиной. Пока я этого хочу. И сегодня я хочу, чтобы ты стояла там, – он кивнул в угол, где стоял низкий стул, – и молчала. Не двигалась. Не плакала. Не дышала слишком громко. Поняла?

Он отпустил ее подбородок, но его взгляд все еще держал ее, как путы. Лейла, дрожа всем телом от унижения и странного, предательского возбуждения, которое вызвали его прикосновение и близость, молча кивнула. Она не могла говорить. Комок в горле был слишком велик.

Он наблюдал, как она неуверенно идет к указанному стулу и садится на самый его край, выпрямив спину, стараясь стать невидимой. Удовольствие, холодное и острое, мелькнуло в его глазах. Он вернулся к столу.

Лейла сидела, как статуя. Шелк джеллабы шелестел при малейшем движении, бирюза браслетов холодно касалась кожи.

Она чувствовала его взгляд на себе, даже когда он смотрел на карты. Опахала мерно колыхали воздух, меняя оттенки тканей с глубокого пурпура на таинственный индиго. Время потеряло смысл. Она думала об отце, гадающем, что случилось с дочерью. Думала о книгах, пылящихся в мастерской. Думала о том, что он назвал ее своей.

Его тишиной

. Словно она была вещью, редким животным или дорогим ковром.

Он работал. Перо скрипело, страницы шелестели. Иногда он тихо произносил что-то на непонятном языке, и хрустальные шары на столе начинали светиться ярче.

Его аура – лед и кровь – была сосредоточена на деле. Но Лейла ловила моменты, когда его взгляд скользил в ее сторону. Оценивающий. Владеющий.

Ее тело под тонким шелком шарфара и джеллабы казалось ей обнаженным под этим взглядом. Стыд смешивался с непостижимым теплом, разливавшимся по животу.

Она ненавидела его. Боялась его. И все же… его присутствие, его невероятная, опасная сила гипнотизировали. Это было похоже на созерцание края пропасти – страшно и неотразимо.

Когда он наконец отложил перо и потянулся, разминая затекшую шею, Лейла чуть не вскрикнула от неожиданности. Он посмотрел на нее, его лицо было усталым, но глаза все так же остры.

– Довольно, – произнес он коротко. – Ты можешь идти. Твоя тишина… удовлетворительна. Сегодня.

Он не сказал "спасибо". Он констатировал факт.

Лейла встала, ее ноги затекли. Она чувствовала себя опустошенной, как выжатый лимон, но и странно… отмеченной. Его взгляд проводил ее до двери.

– Завтра, – добавил он, прежде чем она вышла. Голос был тихим, но неумолимым. – Ты вернешься. В то же время. И будешь так же тиха.

Дверь закрылась за ней. Лейла прислонилась к прохладной стене коридора, пытаясь перевести дыхание. От нее пахло его благовониями и дорогим маслом. Шелк нежно обнимал тело, напоминая о его властном взгляде.

Она была в гареме. Она была его наложницей. Его "тишиной". И первая ночь, проведенная не в его постели, а в углу его покоев под магическим взмахом опахал, показала ей истинную глубину золотой клетки.

Свобода была сладким призраком прошлого. Настоящее было соткано из шелка, страха и невысказанного, опасного напряжения, витавшего в воздухе каждый раз, когда его ледяные глаза скользили по ее телу.

Глава 3 Пыль забвения

Дни в золотой клетке сливались в однообразную, удушливую пыль.

Лейлу будили на рассвете, обряжали в шелка – сегодня это был воздушный хитон цвета спелого абрикоса, подчеркивающий теплый оттенок ее кожи и делающий глаза еще более глубокими.

Затем – бесконечное ожидание. Ожидание в роскошной комнате, где опахало мерно колыхалось, ожидание в тенистых гаремных двориках под пристальными, враждебными взглядами Надиры и ее приспешниц.

Их насмешки стали тоньше, ядовитее, словно змеи, притаившиеся в цветах.

– Тишина шейха сегодня какая-то бледная, – бросила как-то Надира, лениво поправляя жемчужное ожерелье на своей безупречной шее. – Наверное, он уже устал от немоты.

Лейла молчала, глотая унижение, ее аура сжималась в тугой, трепещущий клубок серого и лилового. Ей снились книги. Запах кожи и старой бумаги. Грубые, честные руки отца. Свобода, которая теперь казалась сладкой, невозможной галлюцинацией.

Каждый вечер, как часы, ее вели в покои шейха. Карим аль-Малик редко удостаивал ее взглядом при входе. Он погружался в дела султаната: карты, донесения, магические артефакты на его столе мерцали холодными огнями.

Лейла занимала свое место на низком стуле в углу, стараясь дышать тише, слиться с тенями, которые плясали под мерным взмахом огромных белых опахал. Их движение по-прежнему завораживающе меняло оттенки тканей в комнате – сегодня тяжелый бархат диванов переливал от глубокого сапфира к таинственному аметисту.

Тишина была ее тюрьмой и щитом. Она наблюдала за ним.

За резким профилем, затененным светом магических светильников. За сильными руками, уверенно орудующими пером или скользящими по поверхности хрустальных шаров. За ледяно-кровавой аурой, которая то сгущалась в напряженные узлы над документами, то растекалась холодным сиянием, когда он откидывался на спинку кресла, закрывая глаза на мгновение.

В эти мгновения Лейла ловила тень нечеловеческой усталости, глубоко запрятанной боли, которая жила в нем, как старая, не заживающая рана. Это пугало и… притягивало.

Он был как ураган, запертый в бутылке – разрушительный, неконтролируемый, и бесконечно одинокий в своем величии.

Сегодня что-то было иначе. Воздух в покоях вибрировал от невысказанного напряжения. Карим был мрачнее обычного. Его движения стали резкими, отрывистыми.

Он швырнул на стол свиток, который только что читал, заставив вздрогнуть хрустальные шары. Проклял сквозь зубы, встал и начал мерять комнату широкими, неспокойными шагами.

Его аура клокотала – алые прожилки пульсировали ярче, почти затмевая ледяное сияние, вырывались наружу, как языки пламени.

Лейла невольно вжалась в спинку стула, чувствуя, как волны его гнева и раздражения бьют о ее собственную ауру, заставляя ее трепетать серыми и фиолетовыми всполохами тревоги.

Он остановился у стены, где среди прочих драгоценных безделушек и оружия висел небольшой, но явно древний ларец. Он был из черного дерева, инкрустирован серебряными арабесками и крошечными рубинами, похожими на капли застывшей крови. Висел он высоко, словно реликвия или забытое табу.

– Проклятая бумажная волокита! – вырвалось у Карима. Его голос, обычно такой контролируемый, прозвучал хрипло от ярости. – Проклятые интриганы и их мелкие, жалкие амбиции!

Он сжал кулаки, его взгляд, горящий холодным огнем, упал на ларец. И в следующее мгновение, движением, полным слепой, разрушительной ярости и, возможно, глубочайшей скуки от всего этого бессмысленного круговорота власти, он рванул ларец со стены.

Драгоценная шкатулка с глухим стуком ударилась о мраморный пол. Замок, хрупкий от времени, лопнул. Крышка отскочила.

Изнутри, подняв облачко пыли, выскользнул и покатился по полу потрепанный свиток пергамента, перевязанный истлевшим шелковым шнурком темно-синего цвета.

Лейла вскрикнула от неожиданности, прижав руку ко рту.

Карим замер, тяжело дыша, его взгляд был устремлен в пустоту, словно он сам не верил в то, что натворил. Гнев понемногу отступал, оставляя после себя пустоту и ту самую усталость, которую Лейла замечала раньше. Он равнодушно, почти с отвращением, посмотрел на валяющийся свиток, как на паука.

– Мусор, – прошипел он и повернулся, намереваясь, видимо, позвать стражу для уборки.

Но Лейла уже двигалась. Не думая, повинуясь какому-то глубинному, библиотекарскому инстинкту, вскормленному годами бережного обращения с древними текстами. Вид старого, небрежно брошенного свитка, покрытого пылью забвения, вызвал в ней почти физическую боль.

Она встала со стула, ее шелковый хитон зашелестел, нарушая наложенную тишину, и быстро, пока Карим не остановил ее, подошла к свитку.

Она осторожно, с благоговением, которого заслуживали старые книги, подняла его. Пыль осела на ее пальцах. Шелковый шнурок рассыпался при легком прикосновении.

Свиток сам развернулся в ее руках, словно ждал этого момента годами, обнажив строки, написанные сильными, уверенными штрихами чернил, уже слегка выцветших от времени.

Лейла не удержалась. Ее глаза скользнули по строчкам. И мир вокруг перестал существовать.

Гарем, Шейх, ее страх, ее тоска – все растворилось. Остались только слова. Слова, вырезанные ножом боли и отточенные алмазом таланта.

Они говорили о пустоте, что грызет изнутри, о ледяном ветре, гуляющем в душе, о потерянном свете, который когда-то жгло так ярко, что больно было смотреть.

Они были полны такой пронзительной, обнаженной печали, такой красоты, рожденной из страдания, что у Лейлы перехватило дыхание. Слезы сами собой навернулись на глаза.

Это была поэзия, вырванная из самой глубины души, из того места, где прячется самое сокровенное и самое уязвимое.

Она не заметила, как проговорила вслух, ее голос был тихим, прерывающимся от нахлынувших чувств, но абсолютно искренним:

– Как будто кто-то запер солнце в черной шкатулке... – Она коснулась пальцем строки, где эта метафора была особенно сильна. – Это так грустно... и... так прекрасно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Тишина, воцарившаяся после ее слов, была гулкой, как перед ударом грома. Лейла очнулась, подняла глаза и остолбенела.

Шейх Карим стоял в двух шагах от нее. Он был абсолютно неподвижен.

Его лицо, всегда такое безупречно контролируемое, было искажено. Не гневом. Шоком. Глубоким, ледяным шоком, который, казалось, сковал его изнутри.

Его глаза, широко раскрытые, были устремлены не на свиток, а на

нее

. В них бушевал ураган невероятной силы: недоверие, ярость, боль – такая острая и обнаженная, что Лейла физически почувствовала ее, как удар кинжалом.

И что-то еще... что-то дикое, первобытное, почти животный ужас от того, что его самое сокровенное, его забытая, презираемая им самим боль, была вытащена на свет этой серой мышкой и названа... прекрасной.

– Что?! – вырвалось у него, но это был не крик. Это был хрип, звук рвущейся ткани, ломающегося льда.

Его рука молнией выбросилась вперед, чтобы вырвать свиток. Его пальцы сжали пергамент с такой силой, что хрустнул старый материал.

– Как ты смеешь?! – его голос нарастал, превращаясь в рычание. – Как ты смеешь касаться этого?! Как ты смеешь

читать

это?!

Он стоял над ней, дыша ей в лицо, его аура взорвалась каскадом ослепительно-белого света и яростно-алых молний, заполняя всю комнату, давя на нее невыносимой тяжестью. Запах его – сандал, сталь, гнев – обжигал ее легкие.

Лейла отшатнулась, сердце бешено колотилось, глотая воздух. Ее собственная аура вспыхнула ослепительно-белым светом чистого страха, но сквозь него, как золотые нити, пробивались искры того самого искреннего, неподдельного восхищения, которое она испытала.

Она видела его боль. Видела его уязвимость. И, несмотря на страх, она не могла взять свои слова обратно.

– Я... я просто... – попыталась она вымолвить, но он перебил ее.

– Просто что?! Просто решила порыться в моем прошлом?! Узнать слабости Повелителя Аль-Бахиры?! – он яростно швырнул свиток на стол, где тот лег рядом с картами и шарами.

Он шагнул еще ближе, загоняя ее к стене. Его тело излучало опасное тепло, его взгляд пригвождал ее, смешивая ярость и нечто невыразимо сложное.

– Ты понятия не имеешь, о чем это! Понятия не имеешь, что стоит за этими... сантиментами!

Его рука вновь взметнулась, но не для удара. Он схватил ее за подбородок, как делал это раньше, но теперь его пальцы впивались в кожу с почти болезненной силой, заставляя ее смотреть ему в глаза. В эти ледяные озера, где бушевала буря.

Лейла видела в них не только гнев. Она видела растерянность. Видела, как глубоко врезались ее слова.

– Запер солнце в черной шкатулке... – он прошептал ее же фразу, и в его голосе прозвучала хриплая горечь. – Глупая мышка. Солнце погасло. Навсегда.

Он был так близко. Его дыхание смешивалось с ее. Его тело, сильное и напряженное, почти касалось ее. Шелк ее хитона казался ничем перед этой бушующей силой.

Страх сжимал ее горло, но сквозь него пробивалось что-то иное. Сожаление? Жалость к этому невероятно могущественному, но такому раненому человеку? И то самое восхищение его талантом, которое не смогла убить даже его ярость.

Ее аура, несмотря на страх, упрямо излучала эти теплые, золотистые искры искренности.

Он видел это. Его взгляд, прикованный к ее лицу, вдруг скользнул вниз, к ее губам, трепещущим от быстрого дыхания, к линии шеи, где бешено стучала жилка.

Его хватка на подбородке чуть ослабла, но не отпустила. В его глазах мелькнуло что-то неуловимое – замешательство? Интерес, пересиливающий гнев?

Его большой палец непроизвольно провел по ее нижней губе, грубо, почти неосознанно. Лейла вздрогнула всем телом, по спине пробежали мурашки, тепло разлилось по низу живота. Этот жест был неожиданным, интимным, пугающе чувственным посреди его ярости.

– Ты... – начал он, его голос потерял часть своей ледяной силы, стал глубже, хриплым.

Он будто не находил слов. Его взгляд метнулся от ее губ к ее глазам, ловя отражение ее страха и... чего-то еще. Чего-то, что заставило алые прожилки в его ауре замереть, а ледяное сияние сжаться, сконцентрировавшись только на ней.

Внезапный громкий стук в дверь заставил их обоих вздрогнуть.

– Мой Сиятельный Повелитель! Срочное донесение с восточной границы! – прозвучал голос стража за дверью.

Заклинание рухнуло. Ярость, замешательство, наметившаяся связь – все сменилось привычной маской холодного владыки. Карим резко отдернул руку, как будто обжегшись.

Его лицо снова стало непроницаемым, аура резко сжалась до привычного ледяного кокона с едва заметными алыми искрами.

– Войдите, – бросил он резко, отворачиваясь от Лейлы и направляясь к столу, к брошенному свитку. Он взял его, но не швырнул снова, а сжал в руке, костяшки пальцев побелели.

Лейла, все еще прижатая к стене, дрожала. Ее губы горели от его прикосновения, подбородок ныл от сильных пальцев.

В глазах стояли слезы – от страха, от боли, от потрясения. Но сильнее всего было чувство, что она прикоснулась к чему-то запретному и невероятно важному. К ране, которую он годами прятал под броней власти и сарказма. К его «запертому солнцу».

Стражи вошли, неся свернутый пергамент. Карим взял его, даже не взглянув на Лейлу.

– Убирайся, – бросил он ей через плечо, его голос снова был гладким, холодным, как полированный мрамор. Но Лейла уловила в нем легчайшую дрожь. Или ей показалось? – И чтобы я больше никогда не видел тебя возле этого... мусора.

Она кивнула, не в силах говорить, и почти побежала к двери, чувствуя, как его взгляд жжет ей спину. Она вырвалась в прохладный коридор, прислонилась к стене, пытаясь перевести дух.

Пальцы инстинктивно коснулись губ, где еще чувствовалось грубое прикосновение его пальца. Она думала не о его гневе. Она думала о стихах. О той невероятной, пронзительной красоте, выкованной из боли.

И о его глазах в тот миг, когда он услышал ее слова. В них был не только гнев. В них был шок человека, чью самую глубокую тайну внезапно осветили фонарем.

«Запер солнце в черной шкатулке...» – прошептала она про себя, и по телу снова пробежали мурашки.

Она невольно коснулась свитка стихов. Теперь она знала. Его тишина, которую он требовал от нее, была лишь эхом его собственной, куда более страшной и глубокой. И она, случайно, коснулась его дна.

Чем это обернется? Она не знала. Но знала одно: что-то сдвинулось. В нем. И в ней. Пыль забвения была потревожена, и в ней затерялись не только старые строки, но и первые, неуверенные искры чего-то нового и невероятно опасного.

Глава 4 Непрошенная муза

Тишина в покоях шейха Карима больше не была прежней. Она вибрировала. Напряжением, ожиданием, невысказанными словами, витающими в воздухе гуще дорогих благовоний.

После инцидента со свитком Лейла ждала кары – темницы, изгнания, может, даже смерти. Вместо этого пришел приказ: ее присутствие требовалось каждый вечер. Не на час. До тех пор, пока Шейх не отпустит.

Она входила в его мир ледяной силы и кровавых аур, одетая в шелка, ставшие униформой ее плена (сегодня – дымчато-серый шифон, делающий ее глаза огромными и глубокими, как ночные озера).

И каждый раз ее встречала та же картина: Карим аль-Малик за массивным столом, окруженный картами и мерцающими артефактами, но теперь перед ним лежал не отчет, а чистый лист драгоценного пергамента.

Рядом стояла чернильница из черного обсидиана – магический артефакт, в котором чернила никогда не иссякали, их поверхность всегда была зеркально гладкой и черной, как бездонный колодец.

И начиналось. Он брал перо с рукоятью из слоновой кости, погружал его в вечную черноту чернильницы. Замирал. Его могучая спина напрягалась.

Ледяно-кровавая аура, обычно такая уверенная, начинала мерцать, как неустойчивое пламя на ветру, пульсировать алыми всполохами раздражения.

Он выводил слово. Зачеркивал его с резким движением, брызги чернил падали на пергамент, как капли яда. Рычал что-то нечленораздельное. Снова замирал. Снова пытался.

Слова не шли. Пять лет молчания сомкнулись непроницаемой стеной.

Проклятие, травма, собственная гордыня – что бы ни блокировало его дар, оно стояло незыблемо.

И каждый вечер эта стена вызывала в нем ярость. Ярость, которая обрушивалась на единственного свидетеля его бессилия – Лейлу.

– Ты слишком громко дышишь! – бросал он сквозь зубы, даже не глядя на нее.

Она сидела на своем стуле в углу, стараясь стать невидимой, но он чувствовал ее. Чувствовал каждое движение, каждый вздох.

– Твоя тишина сегодня режет уши, как тупой нож!

Или, внезапно обернувшись, его ледяные глаза, полные беспричинной злобы, буравили ее:

– Эта ткань… этот цвет… он отвлекает! Ты

нарочно

?

Лейла молчала, сжимая руки на коленях, ее аура сжималась в комок трепещущего серого страха. Шелк шифона казался ей колючим.

Но худшим было другое. Когда ярость не приносила облегчения, а пергамент оставался пустым, он внезапно требовал ее мнения. Не о делах султаната. О его неудачных строчках. О том мусоре, что он выплескивал в отчаянии.

– Подойди! – его приказ резал воздух, как кнут.

Лейла, с колотящимся сердцем, подходила к столу, стараясь не смотреть на него, а на испорченный лист. Запах его – сандал, чернила, подавленная ярость – обволакивал ее.

– Что скажешь? – его голос был опасным шепотом. – Говори! Или тебе язык отрезать?

Сначала она робела. Глотала ком в горле. Говорила что-то невнятное, стараясь не разозлить его еще больше.

Это его бесило.

– Бессмыслица! Ты глупа, как все они!

Отчаяние делало ее смелее. Однажды, увидев особенно неуклюжую, напыщенную метафору, вырвавшуюся у него в приступе злости, она не выдержала. Голос ее дрожал, но слова были четкими:

– Это… слишком громко. Как крик в пустой пещере. Нет… нет глубины. Только эхо собственной злости.

Он замер. Не дыша.

Лейла приготовилась к удару, к тюрьме. Но удар не последовал. Он посмотрел на строчку. Потом на нее. Его глаза сузились, в них горел не гнев, а холодный, аналитический огонь. И… что-то еще? Интерес?

– Глубина, – повторил он, словно пробуя слово на вкус. Потом резко скомкал пергамент и швырнул его в угол. – Иди на место. Ты сегодня так же бесполезна, как эта бумага.

Но на следующий вечер он снова потребовал ее к столу. И снова. И Лейла, поняв, что честность – ее единственное оружие и единственный шанс выжить в этом безумии, начала говорить. Робко, но все прямее.

– Это клише. Как у плохого менестреля на базаре.

– Слишком много слов. Смысл тонет, как камень в болоте.

– Здесь… здесь могла бы быть тишина. Пауза. Она сказала бы больше.

Ее критика была точной, безжалостной и абсолютно лишенной лести.

Его это бесило. Он бросал перья, чернильница чуть не летела со стола, его аура вспыхивала алыми молниями. Он обзывал ее «дерзкой мышью», «невежественной дочерью переплетчика».

Но… он слушал. И иногда, очень редко, после ее слова, брошенного как вызов, он хмурился, брал новый лист и… выводил строчку. Не идеальную. Не гениальную. Но живую. Первую за пять долгих лет.

Однажды вечером это случилось. Он бился над образом пустынного ветра, но выходило плоско и банально. Лейла, измученная его придирками и собственным страхом, не выдержала.

– Он не просто воет! – вырвалось у нее, громче, чем она планировала. Она даже встала со стула, забыв о страхе в пылу отчаяния. – Он

скулит

в щелях дворца, как голодный шакал! Он

сдирает

краску с караванов! Он

носит

песок в легких, как проклятие!

Карим замер. Не ругаясь. Не двигаясь. Его рука с пером зависла над пергаментом.

Его аура, обычно мерцающая нестабильно, вдруг замерла, сжалась в плотный шар ледяного света, пронизанный тонкими, ярко-ареальными нитями. Тишина стала звенящей.

Лейла испугалась, что переступила черту, что сейчас он сломает ее.

Вместо этого он опустил перо. Не на стол. На пергамент. И начал писать.

Быстро, почти лихорадочно. Не зачеркивая.

Слова текли, как долгожданный ливень после засухи.

Несколько строф. Коротких, резких, как удар кинжала, но дышащих настоящей, неприукрашенной тоской пустыни.

Он писал, а Лейла стояла, завороженная, наблюдая, как мерцание его ауры синхронизируется с движением пера – теперь оно было не хаотичным, а ритмичным, почти гипнотическим. Чернила из магической чернильницы ложились ровно, глубокой, насыщенной чернотой.

Он закончил. Откинулся на спинку кресла. Не смотрел на написанное. Смотрел на нее.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Его дыхание было чуть учащенным. В глазах, обычно таких холодных, горел странный, непривычный огонь – триумф? Измождение? Невероятное возбуждение?

Его аура медленно успокаивалась, но все еще пульсировала теплым золотистым светом там, где обычно были лишь алые искры.

– Так… – прошептал он, его голос был хриплым, непривычно лишенным сарказма. – Так это выглядит через твои глаза, мышка? Жестоко. Грязно. Без прикрас.

Лейла молча кивнула. Она все еще стояла, сердце бешено колотилось, но теперь не только от страха. От чего-то иного. От причастности. От того, что ее слова, ее дерзость, пробили стену.

Она увидела проблеск того, кто написал те старые, пронзительные стихи. И это было… потрясающе.

Но триумф длился мгновение. Огонь в его глазах сменился чем-то более темным, более знакомым – интенсивностью, граничащей с одержимостью. И чем-то голодным.

Он встал. Медленно. Как хищник, видящий дрогнувшую добычу. Его возбуждение было физическим – она видела, как напряглись мышцы под тонкой льняной рубашкой, как сжались кулаки.

Творческий прорыв высвободил не только слова, но и бурю подавленных инстинктов. И она, источник этого прорыва и этого раздражения, была здесь. Близко. Уязвимая.

Его

.

– Ты сделала свое дело, – произнес он тихо, но голос его вибрировал низкой, опасной нотой. Он обошел стол, приближаясь к ней. – Теперь… теперь ты заплатишь за беспокойство.

Лейла отступила, наткнувшись на край низкого дивана, обитого бархатом, который сегодня под взмахами опахал переливался глубоким, почти черным индиго.

Бежать было некуда. Его аура, теплая от творчества секунду назад, снова сгустилась, но теперь это была не ледяная мощь, а темная, магнитная гроза желания и власти. Он не просто хотел ее. Он хотел

овладеть

. Восстановить контроль, нарушенный ее словами и его собственным прорывом. Снять напряжение творчества и ярости самым примитивным способом.

Он был перед ней. Его руки схватили ее за плечи, не для боли, но с силой, не оставляющей сомнений в его намерениях. Его тело прижало ее к спинке дивана.

Она чувствовала его тепло, его возбуждение сквозь тонкие ткани, его запах – смесь чернил, сандала и чисто мужской агрессии – заполнил ее сознание.

– Молчи, – приказал он, его губы были в сантиметре от ее уха, горячее дыхание обожгло кожу. – Твоя тишина мне нужна сейчас больше всего.

Его рот нашел ее губы. Это было завоевание. Грубое, властное, лишенное нежности.

Его язык требовал входа, и она, парализованная страхом и странным оцепенением, позволила. Его руки скользнули вниз, сильные пальцы впились в ее талию под шифоновой джеллабой, ощупывая контуры тела сквозь тонкий шарфар. Шелк рвался под его напором.

Лейла закрыла глаза. Унижение жгло ее щеки. Она была вещью. Инструментом. Способом снять напряжение.

Его руки, грубые и требовательные, скользили по ее бокам, вверх к груди. Большой палец нашел напряженный сосок сквозь шелк шарфара и сжал его. Резкая волна боли, смешанной с неожиданным, предательским пробуждением, пронзила ее. Она вскрикнула в его рот.

Он оторвался, его глаза пылали в полумраке.

– Больно? – спросил он, и в его голосе звучало не сочувствие, а холодное любопытство.

Его палец снова провел по соску, теперь медленнее, сильнее, наблюдая, как ее лицо искажает гримаса, как губы дрожат.

– Хорошо. Ты должна чувствовать. Чувствовать меня.

Он оттолкнул ее, заставив упасть на спину на мягкий бархат дивана. Шифоновая джеллаба взметнулась, обнажив ноги, тонкий шарфар рванулся у плеча, обнажив грудь.

Лейла попыталась прикрыться, но он схватил ее запястья одним движением, заломил за голову и прижал к дивану. Его колено раздвинуло ее бедра.

Он смотрел на нее сверху вниз, на ее полуобнаженное тело, на страх и стыд в ее глазах, на румянец, заливший грудь и шею. Его аура бушевала вокруг них темной, всепоглощающей бурей.

– Смотри на меня, – приказал он. – Смотри, кому ты принадлежишь.

Он не стал раздевать ее полностью. Не стал медлить. Он освободил себя от шаровар, его возбуждение было очевидным, внушительным, пугающим.

Одна рука все еще держала ее запястья, другая грубо раздвинула складки шарфара. Он не готовил ее. Не было ласк, поцелуев. Только властное вторжение его тела в ее.

Резкая, разрывающая боль заставила Лейлу вскрикнуть, слезы брызнули из глаз. Она зажмурилась, пытаясь уйти в себя, в небытие.

– Открой глаза! – его рык заставил ее повиноваться.

Он двигался в ней резко, глубоко, методично. Его лицо над ней было напряженным, в глазах горел не столько наслаждение, сколько сосредоточенная ярость и… наблюдение.

Он наблюдал за ней. За каждой гримасой боли, за дрожью, пробегавшей по ее телу, за тем, как ее грудь вздымается от прерывистых рыданий.

Он видел, как под тонкой кожей ее живота напрягаются мышцы, как непроизвольно сжимаются ее бедра вокруг него. Он видел, как сквозь боль и унижение пробивается что-то иное – физиологический отклик, против ее воли.

Влажная теплота, предательски встретившая его грубое движение.

– Вот видишь, – прошипел он, его дыхание сбилось, но голос оставался контролируемым, холодным. Он замедлил движение, не давая ей привыкнуть, растягивая смесь боли и непостижимого возбуждения. – Твое тело знает своего хозяина. Даже если твой глупый ум бунтует.

Его слова жгли сильнее его вторжения.

Лейла отвернула голову, уткнувшись лицом в бархат дивана, пахнущий пылью и его силой. Она ненавидела его. Ненавидела себя за эту слабость тела.

Но волны ощущений накатывали, помимо ее воли. Боль притуплялась, уступая место странному, глубокому давлению, наполненности, теплу, разливающемуся из самого низа живота.

Каждый его толчок, резкий и властный, достигал каких-то глубин, вызывая непроизвольную дрожь. Стыд смешивался с физическим откликом, создавая невыносимый коктейль унижения и пробуждающейся чувственности.

Он чувствовал это. Чувствовал, как ее тело, вопреки ее воле, начинает подстраиваться, отвечать.

Его движения стали чуть менее резкими, чуть более… целенаправленными.

Он отпустил ее запястья (на них остались красные отметины), позволив ей вцепиться в бархат дивана. Его руки опустились на ее бедра, сжимая их, направляя, заставляя принять его глубже.

Его взгляд не отрывался от ее лица, ловя момент, когда гримаса боли сменится мимолетным проблеском чего-то иного – темного, запретного, животного.

– Да… – прошептал он, его голос наконец потерял ледяную гладкость, став хриплым от собственного нарастающего напряжения. – Вот так… Прими это. Прими

меня

.

Его ритм ускорился. Стал неумолимым.

Лейла не могла сдержать стонов – теперь это были не только стоны боли.

Ее тело выгибалось, подчиняясь древнему инстинкту, ее ноги обвились вокруг его бедер, неосознанно притягивая его ближе.

Он наблюдал этот переход, это предательство тела, с торжествующим, жестоким удовлетворением.

Его пальцы впились в ее бедра, его дыхание стало прерывистым рыком. Чернильница на столе вдруг забурлила, чернила вздыбились маленькой черной волной, отозвавшись на пик его напряжения.

Он вошел в нее в последний раз, глубоко, заставляя ее вскрикнуть, и замер, его тело напряглось, как тетива лука. Из его горла вырвался низкий, животный стон, больше похожий на рык победы, чем на наслаждение. Он пролился в нее горячим потоком, меткой владения.

Лейла лежала под ним, разбитая, опустошенная. Боль, стыд, унижение жгли ее изнутри. Но и это предательское тепло, разлитое внизу живота, это эхо физического отклика, который она не могла отрицать. Слезы текли по ее вискам, впитываясь в дорогой бархат.

Он поднялся, отстранился от нее. Его дыхание выравнивалось.

Он поправил одежду, его движения снова были точными, контролируемыми. На его лице не было ни удовлетворения, ни сожаления. Только привычная маска холодного превосходства.

Он бросил на нее взгляд – взгляд хозяина, оценивающего использованную вещь. Ее тело, полуобнаженное, дрожащее, покрытое следами его рук, ее заплаканное лицо.

– Убирайся, – сказал он ровно. Его аура уже сжалась до привычного ледяного кокона, лишь слабые золотистые искры, оставшиеся от творческого прорыва, гасли в глубине. – Ты сегодня достаточно… шумела.

Лейла, не в силах смотреть на него, кое-как натянула порванный шарфар, поправила джеллабу. Ее ноги дрожали, когда она сползла с дивана. Бархат под ней был теплым и влажным.

Она не оглядываясь, почти побежала к двери, чувствуя, как его взгляд, тяжелый и всевидящий, провожает ее. Она была унижена. Осквернена. Использована.

Но в самой глубине, под пластом стыда и ненависти, тлел крошечный, опасный уголек.

Уголек, зажженный не его грубостью, а тем, что было до нее.

Тем проблеском гения, который она помогла высвободить. Тем знанием, что она коснулась чего-то запретного и сильного не только в его стихах, но и в нем самом.

И это знание, как и отклик ее тела на его власть, было самым страшным последствием этой ночи. Непрошеная муза заплатила высокую цену за пробуждение дремлющего дракона. И плата, она знала, была только первым взносом.

Глава 5 Яд зависти

Слухи в гареме расползались быстрее ядовитых змей в пустыне.

Шейх Карим аль-Малик, известный своей непостоянностью и ледяным равнодушием, проводил время с

одной

наложницей.

Не для ночных утех (хотя и это случалось, о чем шептались за плотными занавесками), а для... чего-то иного. Он вызывал Лейлу бин Юсуф не только по вечерам. Иногда приказ приходил среди дня: сопроводить его в библиотеку (где она, к изумлению слуг,

работала

– перебирала свитки!), присутствовать при докладе садовника о новых сортах роз, или просто сидеть в его кабинете, пока он размышлял.

Лейла стала невидимой тенью власти. И эта тень отбрасывала длинную, темную злобу.

Воздух в общих покоях гарема стал густым и сладковато-тошнотворным. Раньше Лейлу игнорировали, как назойливую муху. Теперь на нее

смотрели

.

Взгляды Надиры и ее ближайших приспешниц – Кейнаб, с лицом куклы и душой скорпиона, и Фариды, чья пышная красота скрывала злобный ум – были как прикосновение ледяных лезвий.

Они не говорили с ней напрямую. Они шептались, когда она входила, заливаясь серебристыми, фальшивыми смешками, которые тут же обрывались. Их ауры клубились ядовито-желтым туманом зависти, пронизанным липкими, темно-бордовыми нитями ненависти.

– Смотрите, наша

тишина

пожаловала, – как-то прозвучал сладкий голос Надиры, когда Лейла пыталась пройти к своей комнате после утра, проведенного за сортировкой древних трактатов в библиотеке.

Надира полулежала на груде подушек, окруженная другими наложницами, словно царица посреди придворных. Ее пальцы лениво перебирали нити жемчуга на ее шее.

– Пахнет пылью и чернилами. Неужели наш Повелитель нашел новое применение для наложниц? Чистить архивы?

Хохоток, как стая злых птиц, прокатился по комнате. Ауры смеющихся вспыхнули грязно-желтым.

Лейла промолчала, опустив глаза, стараясь пройти быстрее. Но Надира не отпускала.

– Хотя, если подумать, – продолжила она, ее голос стал медовым, но глаза оставались холодными, как у змеи. – Возможно, это и есть ее истинное предназначение. Ведь для

настоящего

удовольствия шейха… – Она многозначительно замолчала, оглядев Лейлу с ног до головы, задерживаясь на ее скромном, по меркам гарема, хитоне цвета морской волны. – …нужны иные качества. Не так ли, девочки?

Укол был точным и болезненным. Лейла почувствовала, как жар стыда заливает щеки. Она ускорила шаг, слыша за спиной новый взрыв насмешливого смеха. Ее аура сжалась в маленький, дрожащий шарик серого унижения и лилового страха.

Первая ловушка подстерегла ее через два дня.

Лейла вернулась в свою комнату после долгого утра в библиотеке (Карим разрешил ей работать там несколько часов в день – ее маленькая, отвоеванная ценой унижения победа). На изысканном покрывале ее ложа лежало роскошное ожерелье – массивная золотая цепь с подвеской в виде феникса, инкрустированной рубинами и сапфирами. Такое могла носить только фаворитка… или воровка.

Лейла замерла, леденящий ужас сковал ее. Она

знала

, что это подстава. Но как доказать?

Она потянулась, чтобы убрать ожерелье, спрятать его, но дверь распахнулась. В проеме стояла Фарида, ее пышные губы растянулись в сладкой улыбке, но глаза блестели злорадством. Ее аура полыхала грязно-желтым и алым.

– Ой! – воскликнула она, притворно-изумленно прикрыв рот рукой. – Лейла, дорогая! Это… это же ожерелье Надиры! То самое, которое пропало вчера!

Она шагнула в комнату, ее взгляд скользнул с ожерелья на бледное лицо Лейлы.

– Как оно оказалось у тебя?

Лейла открыла рот, чтобы отрицать, но слова застряли в горле. Паника сжимала грудь. Она видела, как за спиной Фариды в коридоре мелькнули другие фигуры. Слух распространится мгновенно.

– Я… я не брала! – наконец выдохнула она. – Его подбросили!

– Подбросили? – Фарида фальшиво рассмеялась. – Кому же понадобилось подбрасывать такое сокровище

тебе

, милая? Чтобы ты полюбовалась? Или… чтобы продать?

Ее голос стал жестким.

– Воры в гареме караются отсечением руки. Думаю, Шейху будет интересно узнать…

Лейлу спас случай. Или ее дар. В дверях появилась младшая служанка, Амина, девушка с добрыми глазами и серой, честной аурой. Она несла свежевыглаженные одежды для Лейлы. Увидев сцену, она остолбенела, ее взгляд упал на ожерелье, затем на Фариду.

– Госпожа Фарида? – тихо проговорила она, кланяясь. – Я… я видела, как вы заходили сюда час назад. Вы сказали, что забыли веер…

Она покраснела, понимая, что сказала лишнее.

Фарида побледнела, ее сладкая маска сползла, обнажив злобный оскал.

– Дерзкая девчонка! Ты что, обвиняешь меня?

Но семя сомнения было брошено. Лейла, почувствовав слабину, собралась с духом. Ее аура, дрожавшая от страха, вспыхнула искрой гнева.

– Позовите главного эконома, – сказала она ровнее, чем ожидала. – Пусть он осмотрит комнату. Возможно, найдется… свидетель.

Она посмотрела прямо на Фариду, видя, как ядовито-желтая аура той заколебалась, пошли трещины.

– Или вор сам признается, чтобы избежать позора и кары шейха.

Фарида замерла. Мысль о гневе Карима, о возможном унижении перед ним, казалось, парализовала ее.

Она фыркнула, бросила на Лейлу взгляд, полный немой ненависти, и вышла, грубо оттолкнув Амину. Ожерелье осталось лежать на покрывале, как обвинение.

Лейла опустилась на стул, дрожа всем телом. Амина быстро подняла ожерелье.

– Я отнесу его обратно в покои госпожи Надиры, госпожа Лейла, – прошептала она. – Скажу… что нашла его в коридоре.

Лейла кивнула, не в силах говорить. Она была спасена. Но ненадолго. Яд зависти был сильнее.

Следующая атака была тоньше и унизительнее. Во время традиционного чаепития в главном зале гарема, где наложницы демонстрировали свою изысканность и ловили лучи благосклонности (которые давно не светили ни на кого, кроме Лейлы), Кейнаб, с лицом ангела, «случайно» опрокинула на Лейлу чашку с горячим, ароматным кардамоновым чаем.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Липкая, обжигающая жидкость залила ее джеллабу цвета сливочного крема, оставив темное, позорное пятно на груди и бедре.

– Ой, прости, глупая я! – воскликнула Кейнаб, притворно ужасаясь, ее аура при этом сияла злорадным алым. – Ты же не разозлишься? Это же случайность!

Все смотрели. Надира наблюдала со своей подушки, едва заметная улыбка играла на ее губах. Лейла чувствовала, как жар стыда разливается по лицу сильнее, чем жар чая по коже.

Ее шелковая одежда была испорчена, она была выставлена на посмешище. Слезы навернулись на глаза, но она сжала кулаки под струящейся тканью. Плакать здесь – значит проиграть.

– Ничего страшного, – проговорила она, заставляя голос звучать ровно. Она встала. – Разрешите удалиться, чтобы переодеться.

В ее комнате служанки помогли ей снять испачканную джеллабу и шарфар. Кожа под пятном чая покраснела, было больно.

Служанки принесли кувшин прохладной воды с лепестками роз и губку, чтобы смыть липкость. Лейла стояла посреди комнаты, дрожа, в одном лишь нижнем белье – тончайших шелковых шароварах и нагрудной повязке, пока служанки осторожно обрабатывали ее кожу.

Воздух был наполнен запахом роз и ее собственного стыда. Она чувствовала себя обнаженной, выставленной на обозрение невидимым врагам. Каждое прикосновение губки было напоминанием об унижении.

Внезапно дверь приоткрылась. Не служанка. Надира.

Она вошла без стука, как хозяйка. Ее глаза, холодные и оценивающие, медленно скользнули по полуобнаженному телу Лейлы, задерживаясь на покрасневшей коже груди и бедра, на тонкой линии талии, на скромных изгибах, которые Карим, тем не менее, находил достаточно привлекательными, чтобы желать.

– Какая неловкость, – произнесла Надира, ее голос был гладким, как масло.

Она подошла ближе, игнорируя служанок, замерших в страхе. Ее аура, ядовито-желтая, обволакивала Лейлу, как ядовитый газ.

– Но, знаешь, может, это и к лучшему.

Она протянула руку, не касаясь, но ее палец проследил линию покраснения на груди Лейлы. Лейла невольно вздрогнула, кожа покрылась мурашками не только от холода.

– Этот простенький крем… он тебя не красит. Шейх достоин лучшего зрелища. – Ее взгляд стал тяжелым, пронизывающим. – Ты думаешь, он ценит тебя за ум? За твои способности к… переплету книг? – Она фыркнула. – Он ценит послушное тело и тишину. Но даже тишина может надоесть. Особенно если она… испачкана.

Надира наклонилась так близко, что Лейла почувствовала запах ее дорогих, удушающих духов и холодное дыхание.

– Он возьмет тебя еще несколько раз, мышка, – прошептала она прямо в ухо, и ее голос стал скользким и опасным. – Потому что ты – новинка. Потому что ты задеваешь его гордость своей глупой прямотой. Но когда он поймет, что ты не можешь дать ему того, чего он

действительно

хочет… что ты не сравнишься с нами в искусстве любви, в умении ублажать…

Ее рука вдруг легла Лейле на шею, не сжимая, но вес ее был угрожающим. Пальцы были холодными.

– …он выбросит тебя, как испачканный шелк. И я буду рядом, чтобы подобрать то, что он от тебя оставит. Если, конечно, к тому времени ты еще будешь цела.

Лейла замерла. Страх, холодный и острый, пронзил ее.

Но сквозь страх пробился гнев. Горячий, очищающий.

Она не отвела взгляда от Надиры, видя, как в ее ядовито-желтой ауре заплясали тревожные алые искры – злоба, смешанная с… страхом? Страхом, что Лейла действительно задела что-то в шейхе?

– Убери руку, – сказала Лейла тихо, но так, что служанки вздрогнули. Ее голос не дрожал. – И выйди. Моя комната – не место для твоих угроз.

Надира замерла на мгновение, ее глаза расширились от изумления. Никто не говорил с ней так. Затем ее губы растянулись в жестокой усмешке. Она медленно убрала руку, как будто от нечистоты.

– Как пожелаешь,

тишина

, – прошипела она. – Наслаждайся своим… положением. Пока можешь.

Она развернулась и выплыла из комнаты, оставив за собой шлейф тяжелых духов и ощущение опасности.

Лейла стояла, дрожа, но уже не только от страха. От ярости. От решимости. Служанки осторожно продолжили обтирать ее кожу, их прикосновения теперь казались нежными, почти утешительными.

Она смотрела на дверь, где только что была Надира. Подброшенные украшения, унизительные «случайности», открытые угрозы – это была война. Война, где ее оружием были лишь наблюдательность, дар видеть ложь и… ее упрямая честность, которая, как ни странно, цепляла шейха.

Вечером, когда ее привели в покои Карима, она была настороже. Она ожидала новых нападок, возможно, даже нашептываний Надиры ему в ухо.

Но шейх был погружен в дела. Его аура пульсировала привычным ледяным светом с редкими алыми вспышками раздражения. Он кивнул ей на стул, не отрываясь от карты с магическими метками, светящимися тусклым зеленым светом.

Лейла села, стараясь дышать ровно. Шелк ее новой джеллабы – глубокого винного цвета, подаренного без объяснений служанками после инцидента с чаем – нежно шелестел.

Она чувствовала легкую болезненность на коже груди под тканью – напоминание об ожоге и об угрозах Надиры. Она смотрела на Карима, на его сосредоточенный профиль, на сильные руки, расставляющие фигурки на карте.

Этот человек был источником ее бед и… странным образом, ее единственной защитой. Он не знал о войне, кипящей в его гареме. Или знал и не считал это достойным внимания?

Он вдруг поднял голову. Его ледяные глаза устремились на нее, пронзительные, как всегда.

– Ты сегодня шумишь громче обычного, мышка, – произнес он, его голос был ровным, но в нем угадывалось привычное раздражение. – Эта ткань… вино. Оно кричит. Надень завтра что-нибудь… тише.

Лейла хотела сказать, что не выбирала этот цвет. Хотела рассказать о чае, об угрозах. Но слова застряли в горле. Он бы не понял. Или не захотел бы понять. Гаремные интриги были ниже его достоинства. Она была лишь «тишиной», инструментом, который иногда использовали иначе.

– Да, мой Сиятельный Повелитель, – прошептала она, опуская глаза.

Он снова уставился на карту, но через мгновение его взгляд вернулся к ней. Он изучал ее. Не ее одежду. Ее лицо. Заметила ли он следы напряжения? Покрасневшие глаза?

– Что с тобой? – спросил он неожиданно. Не с заботой. С холодным любопытством.

– Ничего, мой Сиятельный Повелитель, – ответила Лейла слишком быстро. – Просто… устала.

Он хмыкнул, не веря. Его взгляд скользнул вниз, по ее шее, к вырезу джеллабы, где мог быть виден край покрасневшей кожи.

Лейла невольно прикрыла место рукой. Его глаза сузились. В его ауре мелькнула знакомая алая искра – раздражение смешанное с… чем-то еще? Подозрением? Интересом?

Он отодвинул карту. Медленно встал. Подошел к ней. Лейла замерла, сердце заколотилось.

Он остановился в шаге. Его рука поднялась, не к лицу, а к ее шее, к тому месту, которое только что прикрывала ее рука. Его пальцы, сильные и прохладные, слегка отодвинули край ткани джеллабы. Он увидел покрасневшую кожу. Его брови сдвинулись.

– Что это? – его голос был тихим, но в нем появилась металлическая нотка. – Ожог?

Лейла не знала, что сказать. Правда казалась жалкой. Ложь – опасной.

– Неловкость с чаем, мой Сиятельный Повелитель, – проговорила она, глядя в сторону.

Его пальцы не убрались. Они легонько провели по краю покраснения. Прикосновение было неожиданным, исследующим. Не нежным. Но и не грубым. Оно вызвало дрожь, пробежавшую по ее спине. Она почувствовала его запах – сандал, пергамент, власть – так близко.

– Неловкость, – повторил он, и в его голосе послышалось сомнение.

Его взгляд поднялся на ее лицо, ловя малейшую тень лжи. Лейла не выдержала и опустила глаза. Он видел ее страх. Но видел ли он правду?

Он убрал руку. Отступил на шаг. Его лицо снова стало непроницаемым.

– Будь осторожнее, – сказал он просто. – Мне не нужна обожженная тишина. Она фальшивит.

Он вернулся к столу. Эпизод был исчерпан. Но для Лейлы он значил многое. Он заметил. Он

коснулся

.

И в этом прикосновении, лишенном страсти, но полном властного внимания, было что-то… тревожащее. Что-то, что заставляло ее забыть на мгновение о яде зависти и помнить только о его пальцах на своей коже.

Это было опаснее любой угрозы Надиры. Потому что это задевало не только ее тело. Это задевало что-то глубже. И в этом «что-то» таилась самая страшная ловушка из всех.

Глава 6 Книги вместо бриллиантов

Воздух в покоях шейха был густым, как невысказанное слово.

Карим аль-Малик стоял у огромного окна, за которым раскинулись ночные сады Аль-Бахиры, подсвеченные мерцающими магическими шарами, похожими на пойманные звезды.

Его профиль на фоне темноты был резким, отстраненным.

Лейла сидела на своем привычном стуле в углу, но сегодня ее тишина была иной – не робкой, а сосредоточенной, напряженной, как тетива лука перед выстрелом.

Она часами копила смелость, перебирая в голове слова, пока переплетала потрепанные страницы в библиотеке под присмотром опасливого смотрителя.

Ее пальцы нервно перебирали складки джеллабы – сегодня это был скромный оттенок увядшей розы, выбранный ею вопреки насмешкам Надиры. На груди, под тканью, все еще ощущалось легкое жжение от ожога, напоминание о гаремной войне.

Но сегодня ее мысли были не о войне. Они были о пыльных фолиантах, о запахе старой бумаги и кожи, о тихом гудении знаний в тишине библиотечных залов. О свободе духа, которую она могла обрести там, даже если тело оставалось в клетке.

Карим повернулся. Его ледяные глаза скользнули по ней, оценивающе, как всегда. Но сегодня в его взгляде не было раздражения. Была привычная власть, смешанная с тенью… ожидания? Он заметил ее необычную сосредоточенность.

– Твоя тишина сегодня звенит, мышка, – произнес он, его голос разбил тишину, как камень гладь озера. Он подошел ближе, его аура – привычное ледяное сияние с редкими алыми искорками – обволакивала ее. – Как натянутая струна. Что стряслось? Надира снова опрокинула на тебя свой яд?

Лейла вздрогнула. Он

знал

. Или догадывался. Но не вмешивался. Гаремные склоки были ниже его.

Она подняла голову, встречая его взгляд. Страх сжимал горло, но сильнее была жажда. Жажда чего-то своего. Настоящего.

– Нет, мой Сиятельный Повелитель, – ее голос прозвучал тише, чем она хотела, но четко. – Это… это не о Надире.

Он приподнял бровь, удивленный. Подошел еще ближе, до расстояния вытянутой руки. Его запах – сандал, холодная сталь, едва уловимая горечь чернил – ударил в ноздри, знакомый и тревожный.

– О чем же? – спросил он, и в его тоне появилась опасная нотка любопытства. – О новых шелках? О драгоценностях, которые ты столь презрительно отвергаешь?

Его взгляд скользнул по ее скромному наряду, по отсутствию украшений, кроме простых серебряных браслетов на запястьях.

– Или тебе уже наскучила роль моей… немой тени?

Лейла вдохнула полной грудью. Ее аура, обычно сжатая в комок тревоги, вдруг вспыхнула чистым, ярко-синим светом – цветом упрямой решимости. Она видела, как его глаза чуть сузились, уловив это изменение, невидимое для него, но ощутимое как смена атмосферного давления.

– Мне… мне нужно быть полезной, мой Сиятельный Повелитель, – выпалила она, слова полились быстрее мысли. – Не просто… тишиной. Не просто… телом в вашем гареме или в вашей постели.

Она покраснела, произнеся это вслух, но не опустила глаз.

– Я умею работать с книгами. Переплетать их. Читать. Систематизировать. Дворцовая библиотека… она в запустении. Свитки гибнут от времени и небрежности. Позвольте мне… – Она замолчала, сглотнув ком в горле. – Позвольте мне работать там. Полноценно. Хотя бы несколько часов в день. Вместо… вместо бриллиантов. Подарите мне книги вместо украшений.

Тишина, воцарившаяся после ее слов, была оглушительной. Даже бесшумные опахала под потолком, меняющие сегодня оттенки бархата на теплый терракотовый, казалось, замерли.

Карим смотрел на нее. Не просто смотрел. Он

всматривался

. Как будто видел впервые.

Его лицо, обычно такое безупречно контролируемое, выражало редкую смесь эмоций: ошеломление, глубочайшее раздражение и… недоумение. Чистое, искреннее недоумение.

– Книги? – он произнес слово так, будто это было название какой-то экзотической, непонятной болезни. – Ты просишь у меня…

пыль

и чернильные пятна? Взамен на шелка, на золото, на мое… внимание?

Он сделал шаг вперед, его аура сгустилась, алые искры заструились ярче.

– Я даю тебе жизнь в роскоши, о которой твой отец не смел и мечтать! Я терплю твою дерзость, твои глупые замечания о моих… стихах! – Он почти выкрикнул последнее слово, словно оно обжигало ему губы. – Я позволяю тебе

существовать

рядом со мной, когда другие мечтают лишь о минуте моего взгляда! И ты… ты просишь

книг

?

Его гнев был осязаем, как жар от раскаленного железа.

Он стоял так близко, что Лейла чувствовала исходящее от него тепло, видела мельчайшие прожилки в его ледяных глазах, полных непонимания и возмущения.

Его рука непроизвольно сжалась в кулак. Она ожидала всего – крика, приказа выбросить ее обратно на улицу, грубого прикосновения. Но она не отступила. Ее синяя аура горела упрямым пламенем.

– Да, – сказала она твердо, хотя сердце бешено колотилось. – Я прошу книг. Потому что они дают смысл. Потому что я могу быть

полезна

. Не просто вещью, которую используют, а… человеком, который что-то делает. Создает. Сохраняет. Мой Сиятельный Повелитель подарил мне золотую клетку, но я… я прошу ключ от другой двери. Двери, где я могу дышать.

Он замер. Его гнев, казалось, наткнулся на ее упрямство, как волна о скалу. Он изучал ее лицо, ее глаза, полные непоколебимой решимости, смешанной с мольбой. Он видел ее ауру – этот настойчивый, чистый синий цвет, который так контрастировал с ядовитыми оттенками гарема. Это раздражало его до безумия. Но и… задевало. Глубоко. Как ее слова о его стихах.

– Полезна, – он повторил слово, словно пробуя его на вкус.

В его голосе все еще звучал сарказм, но уже без прежней ярости. Он отвернулся, прошелся по комнате, его шаги были резкими, неспокойными.

– Ты хочешь быть… переплетчицей? Слугой? В

моем

дворце? Вместо того чтобы наслаждаться положением наложницы? – Он обернулся, его взгляд был колючим. – Это ли твоя мечта, дочь Юсуфа? Запачкать руки клеем и чернилами?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Да! – ответила Лейла без колебаний, поднимаясь со стула. Ее движение было порывистым, шелк джеллабы зашелестел. – Это лучше, чем сидеть сложа руки в гареме, ожидая вашего приказа или ножа Надиры в спину! Лучше, чем быть украшенной игрушкой! Я знаю книги. Я люблю их. Я могу вернуть к жизни то, что гибнет здесь, в ваших же стенах! Подарите мне

эту

милость, мой Сиятельный Повелитель! Не золото. Не шелка. Ключ от библиотеки.

Они стояли друг напротив друга – Владыка Аль-Бахиры в своих безупречных льняных одеждах, излучающий ледяную мощь, и его наложница в скромной джеллабе цвета увядшей розы, с глазами, горящими синим огнем упрямства.

Ауры их столкнулись – его лед и кровь, ее чистый, упрямый синий. Воздух трещал от напряжения.

Карим смотрел на нее. Долго. Его лицо было непроницаемым, но в глазах бушевала буря. Раздражение боролось с недоумением, с легкой тенью чего-то, похожего на… уважение? Или просто на раздражение от того, что его не понимают?

Он привык покупать все – любовь, преданность, молчание. А эта девчонка просила… работы. Унизительной, по его меркам, работы.

Наконец, он усмехнулся. Звук был сухим, безрадостным, но в нем уже не было прежней ярости.

– Твоя настойчивость… раздражает, мышка, – произнес он, медленно приближаясь.

Он остановился так близко, что она чувствовала тепло его тела, видела мельчайшие детали его лица – тонкие морщинки у глаз, жесткую линию сжатых губ. Его рука поднялась, но не для удара.

Его палец коснулся ее виска, легким, почти невесомым движением.

– Здесь, в этой упрямой голове… что происходит? Почему золото и власть моего внимания для тебя – ничто, а пыльные страницы – все?

Его прикосновение было неожиданным, исследующим, лишенным привычной грубости. Оно вызвало дрожь, пробежавшую по ее коже. Его взгляд буравил ее, пытаясь разгадать загадку. Лейла замерла, не в силах пошевелиться, захваченная его внезапной… близостью? Интересом?

– Я… я не знаю, как объяснить, мой Сиятельный Повелитель, – прошептала она, ее голос дрожал. – Это… как воздух. Без него… я задыхаюсь. Даже в золотой клетке.

Его палец медленно провел по линии ее скулы, вниз к углу губ. Движение было бесконечно медленным, бесконечно осознанным.

Лейла почувствовала, как кровь приливает к лицу, как учащается дыхание. Это был не жест собственника. Это было… изучение. Опасное, интимное изучение.

– Задыхаешься, – повторил он тихо, его взгляд задержался на ее губах, чуть приоткрытых от волнения.

В его ледяных глазах мелькнуло что-то темное, теплое, похожее на искру. Аура его сгустилась вокруг них, но теперь алые прожилки пульсировали не гневом, а чем-то иным – любопытством, переходящим в нечто более острое.

– Интересно…

Он наклонился чуть ближе. Его дыхание коснулось ее губ.

Лейла закрыла глаза, ожидая поцелуя, грубого захвата, чего угодно. Но поцелуя не последовало. Он просто стоял так, дыша одним воздухом с ней, его палец все еще касался уголка ее рта.

Эротическое напряжение витало между ними, густое, сладкое и пугающее. Она чувствовала его силу, его власть, его непостижимую притягательность так близко, и ее тело откликалось – теплом внизу живота, дрожью в коленях, учащенным стуком сердца.

– Хорошо, – прошептал он наконец, его голос был низким, хрипловатым, непривычно лишенным сарказма. Он убрал палец, но его взгляд все еще держал ее. – Пылись среди своих книг, глупая мышка.

Он сделал шаг назад, разрывая гипнотическую близость. Его лицо снова стало маской, но в глазах еще тлел отблеск только что пережитого напряжения.

– Смотритель библиотеки получит указание. Ты будешь иметь доступ. Утром. Три часа. Не больше. – Он повернулся к столу, его движения были резкими, как будто он хотел отстраниться от чего-то опасного. – А теперь… сиди. И будь тиха. Твое упрямство сегодня и так нарушило слишком много тишины.

Лейла опустилась на стул, дрожа всем телом. Победа. Она добилась своего!

Но это чувство было омрачено, перекрыто тем, что только что произошло. Его прикосновение. Его близость. Тот странный, исследующий взгляд. И то, как ее тело отреагировало на него – не страхом, а волной запретного тепла и возбуждения.

Она сидела, стараясь дышать тише, но ее мысли бушевали. Она получила ключ от библиотеки. Ключ к частичке свободы.

Но другой ключ – ключ к чему-то темному и опасному в душе шейха Карима – только что чуть приоткрылся. И она не знала, что страшнее: интриги Надиры или эта внезапная, тревожащая близость с человеком, который был и ее тюремщиком, и… чем-то еще, что она боялась назвать.

Она получила книги. Но заплатила за это новой, более изощренной ловушкой, сплетенной из его непонимания, ее упрямства и того невысказанного напряжения, что висело между ними тяжелее бархатных занавесей.

Глава 7 Танец теней и пламени

Дворец Султаната Аль-Бахира дышал праздником.

Воздух дрожал от музыки – томные удары барабанов, плачущие звуки уд, сладкие переливы кануна. Плавающие магические светильники, похожие на пойманные луны, отбрасывали мягкий, мерцающий свет на мозаичные полы и струящиеся шелка гостей.

В огромном зале, под куполом, расписанным звездами, кипела жизнь: вельможи в парчовых кафтанах, послы в экзотических одеяниях, и, конечно, гарем.

Наложницы, как редкие тропические птицы, блистали в нарядах, затканных золотом и драгоценными камнями, источая облака опьяняющих духов. Их смех был серебристым, движения – отточенными, жесты – полными скрытых обещаний. Это была их арена, их шанс привлечь единственный взгляд, который имел значение – взгляд шейха Карима аль-Малика.

Он восседал на невысоком троне на возвышении, облаченный в строгий, но невероятно дорогой кафтан из черного бархата, расшитый серебряными нитями, образующими хищных соколов.

Его лицо было привычной маской холодного равнодушия, лишь легкая бровь, чуть приподнятая, выдавала скуку.

Он отхлебывал вино из хрустального бокала, его ледяной взгляд скользил по танцующим парам, по наложницам, пытающимся поймать его внимание утонченными позами, томными взглядами, шепотом за его спиной. Их ауры вспыхивали алыми, розовыми, изумрудными – искусственными цветами страсти и лести. Он видел фальшь сквозь каждую пору их намазанной кожи.

Лейла стояла в тени массивной колонны, обвитой живыми орхидеями, чьи лепестки светились нежным голубым сиянием.

Она чувствовала себя чужой на этом пиру. Ее наряд – подарок служанок после "чайного инцидента" – был прекрасен: джеллаба из струящегося серебристо-серого шифона, перехваченный на талии тонким поясом с лунным камнем.

Но он казался ей доспехами, слишком тяжелыми, слишком заметными. Она предпочла бы быть в библиотеке, среди тихих шелестов страниц, а не среди этого гвалта притворных улыбок и скрытых кинжалов зависти.

Ее аура, обычно синяя от упрямства или серая от страха, сегодня была сжатым шариком смущенного лилового и тревожного серого.

Она видела Надиру – ту в платье цвета спелого граната, обнажающем идеальные плечи, – которая, смеясь, шептала что-то Кейнаб и Фариде. Их взгляды скользили в сторону Лейлы, ядовито-желтые ауры пульсировали злорадством.

Музыка сменилась на более ритмичную, чувственную. Площадка перед троном опустела – это был знак. Наложницы готовились к главному оружию – танцу.

Первой вышла Кейнаб. Ее танец был виртуозным водопадом соблазна: вращения бедер, дрожащие плечи, томные взгляды из-под длинных ресниц.

Красиво. Бездушно. Карим следил за ней с тем же выражением, с каким смотрел бы на движущиеся фигуры на шахматной доске.

Затем Фарида – пышная, как цветущий лотос, ее движения были медленными, подчеркнуто сладострастными, обещающими райскую негу. Надменная. Расчетливая. Шейх отпил вина, его пальцы постукивали по ручке трона в такт музыке. Скука.

Потом вышла Надира. Она была огнем. Ее танец – это был вызов, заявка на власть. Каждое движение – отточенное оружие, каждый взгляд, брошенный в сторону Карима, – обещание неземного наслаждения.

Она танцевала для него, вокруг него, ее гранатовая ткань взметалась, обнажая стройные ноги в золотых сандалиях, ее тело изгибалось в немыслимых позах, полных дерзкой страсти. Она была великолепна. Искусна. Как драгоценный клинок.

Карим наблюдал, его взгляд стал чуть пристальнее, но в нем не было ни восхищения, ни желания. Была лишь холодная оценка мастерства. Аура Надиры пылала алым и золотом тщеславия.

Лейла, зачарованная и подавленная этим мастерством, не заметила, как две фигуры – приспешницы Надиры – "случайно" сблизились с ней у колонны.

Одна "споткнулась" о край ее платья, другая "поддержала" ее, толкнув Лейлу с неожиданной силой прямо на освещенную площадку перед троном.

Лейла вскрикнула от неожиданности, потеряв равновесие.

Она упала на колени, серебристый шифон взметнулся, обнажив стройные икры.

Громкий смех прокатился по залу. Надира, заканчивая свой танец триумфальной позой, бросила на нее взгляд, полный ледяного презрения. Аура Лейлы вспыхнула ослепительно-белым от стыда и унижения.

Она подняла голову. Прямо перед ней, на возвышении, сидел Карим.

Его ледяные глаза были устремлены на нее. Не на Надиру, не на других. На

нее

. В них не было насмешки. Было… ожидание? Раздражение? Она не знала. Музыка не умолкала, ритмично бьющееся сердце праздника. Все смотрели. Ждали ее позора.

Лейла встала. Ее руки дрожали, щеки пылали. Она хотела убежать, провалиться сквозь землю. Но что-то внутри – то самое упрямство, которое заставило ее просить о книгах, – взбунтовалось. Она не позволит им растоптать себя. Не здесь. Не перед ним.

Она не умела танцевать, как они. У нее не было их выучки, их искусственных страстей. У нее было только то, что было внутри. Боль от ожога. Страх гарема. Тяга к книгам. Нежность к отцу. Гнев на несправедливость. И… странное, тревожащее чувство к человеку на троне.

Она вдохнула полной грудью, закрыла глаза на мгновение, отсекая смех, взгляды, Надиру.

И начала двигаться.

Не как Надира. Не как Фарида. Не было сложных па, выверенных изгибов. Это был поток чувств, выплеснувшийся через тело.

Ее руки поднялись, как крылья испуганной птицы, затем опустились, скользя вдоль тела, словно омываясь невидимой водой. Она повернулась, серебристая ткань закружилась вокруг нее, как туман.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ее шаги были неуверенными, порывистыми, но полными странной, естественной грации. Она танцевала стыд – склоняя голову, прикрывая лицо.

Она танцевала гнев – резкий поворот, взметнувшаяся рука.

Она танцевала тоску по свободе – протянутые к невидимому небу пальцы, медленное вращение с закрытыми глазами.

Она танцевала смущение – рука, неловко касающаяся пылающей щеки.

И где-то в движениях, в легком наклоне головы, в трепете ресниц, сквозило что-то еще – нежность? Страсть? Не к нему, а к самой жизни, к чувствам, которые ее переполняли.

Это был не танец соблазна. Это был танец души. Искренний. Неискушенный. Потрясающе уязвимый и потому невероятно сильный.

Смех в зале стих.

Музыканты, сначала растерявшись, подхватили ее ритм, их игра стала тише, проникновеннее, подчеркивая чистоту ее движений.

Лейла не видела этого. Она танцевала для себя. Против них. Против страха.

Ее аура, сначала белая от стыда, вдруг взорвалась. Не яркими красками. Чистым, лунным, мерцающим серебром. Серебром искренности, смелости быть собой среди фальши, боли и красоты, сплетенной воедино. Оно окутало ее, как сияющий ореол, видимый только ей, но ощутимый всеми как волна чистоты в удушливом воздухе интриг.

Карим замер. Совсем.

Бокал с вином застыл у его губ.

Его ледяные глаза, всегда такие расчетливые, остекленели.

Скука, раздражение – все испарилось. В них было только изумление. Глубокое, потрясающее. Он видел

ее

. Не наложницу. Не "тишину". Не дочь переплетчика. Он видел Лейлу. Ее страх, ее гнев, ее тоску, ее невероятную, дикую красоту, лишенную всякого притворства.

Он видел этот поток чистого серебра, окутавший ее, и это зрелище вонзилось ему в сердце острее любого кинжала. Его пальцы разжались, бокал упал на ковер беззвучно, темное вино растеклось, как кровь. Он даже не заметил.

Музыка затихла на последней, дрожащей ноте.

Лейла остановилась, тяжело дыша, внезапно осознав тишину, десятки глаз, устремленных на нее. Серебристая аура погасла, сменившись лиловым смущением. Она потупила взгляд, готовая к новому взрыву насмешек.

Аплодисментов не было. Было напряженное молчание. Потом – резкий звук отодвигаемого трона.

Карим встал. Весь зал замер.

Он сошел с возвышения, его черный кафтан сливался с тенями, только серебряные соколы мерцали в свете плавающих светильников.

Его шаги были быстрыми, целенаправленными. Он шел прямо к ней.

Лейла отступила, но он был уже рядом. Его рука схватила ее за запястье не грубо, но с силой, не оставляющей сомнений. Его пальцы обожгли ее кожу сквозь шифон.

– Ты танцевала, – произнес он тихо, но в тишине зала слова прозвучали, как удар гонга.

Его голос был хриплым, чужим. В его глазах, так близко, бушевал ураган – не гнев, не сарказм. Неистовое любопытство. Жажда.

Потребность понять, разгадать эту загадку, которая только что разбила его ледяную броню.

И похоть. Голая, животная похоть, разожженная ее невероятной уязвимостью и силой.

Он не стал ждать ответа. Развернулся и потащил ее за собой. К маленькой потайной двери за драпировкой, ведущей в приватные покои.

Лейла едва поспевала, ее сердце колотилось, смешивая страх, стыд и странное возбуждение от его прикосновения и того, что она увидела в его глазах.

За спиной она слышала вздох изумления, шепот, и ядовито-желтый взгляд Надиры, полный бешеной ненависти.

Он втолкнул ее в небольшую, слабо освещенную комнату – будуар с низкими диванами, струящимися шелковыми занавесями и тяжелым ароматом амбры и сандала.

Дверь захлопнулась, отрезав мир праздника.

Он повернулся к ней, спиной к двери, его грудь вздымалась. В свете единственного магического светильника в форме полумесяца его лицо выглядело резким, почти диким. Аура его бушевала – лед и кровь смешались с темным, пурпурным пламенем желания и того самого неистового любопытства.

– Кто ты? – вырвалось у него, его голос был низким, хриплым от напряжения.

Он шагнул к ней, загоняя к дивану.

– Что это было? Этот… этот вихрь стыда и дерзости? Этот серебряный… –Он не нашел слова, чтобы описать ее ауру, но видел ее сияние в танце. – Ты смеешь показывать им

это

? Смеешь показывать

мне

?

Он схватил ее за плечи, его пальцы впились в шелк и кожу. Не с болью, а для утверждения власти. Для того чтобы держать эту невероятную, вырвавшуюся на свободу сущность.

Лейла не сопротивлялась. Она смотрела ему в глаза, видя в них не только желание обладать, но и потребность

понять

. Это пугало и завораживало сильнее любой грубости.

– Я… я просто… – начала она, но он не дал договорить.

Его губы нашли ее губы. Но это был не поцелуй власти, как раньше. Это была атака. Голодная, требовательная, исследующая.

Его язык вторгся в ее рот, властный, настойчивый, лишающий дыхания.

Лейла вскрикнула в его уста, ее тело напряглось, но затем… откликнулось. Волна жара накрыла ее с головой. Ее руки, сначала беспомощно повисшие вдоль тела, инстинктивно поднялись, вцепились в его бархатный кафтан.

Она ответила на поцелуй. Неискушенно, неумело, но страстно. Ее язык встретил его в робком, но дерзком поединке.

Его рычание одобрения прокатилось по ее губам. Он оторвался, его глаза пылали в полумраке.

– Да… – прошипел он. – Так… Покажи мне… покажи мне, что еще скрывает эта серебристая оболочка…

Его руки скользнули с ее плеч, вниз по спине, к застежке джеллабы. Ловким движением он расстегнул ее.

Шифоновая джеллаба соскользнул с ее плеч, мягко шурша, упал к ногам, как серебристая лунная пыль. Под ним был только тонкий шарфар цвета слоновой кости, скрывающий мало в мягком свете.

Лейла замерла, чувствуя прохладу воздуха на коже, его горячий взгляд, скользящий по ее шее, ключицам, контурам груди под полупрозрачной тканью.

Стыд боролся с возбуждением. Она пыталась прикрыться руками, но он поймал ее запястья, прижал к стене за спиной. Его тело прижалось к ней всем весом, она чувствовала его жесткое возбуждение сквозь бархат кафтана.

– Не прячься, – приказал он, его дыхание было горячим на ее шее.

Он наклонился, его губы коснулись чувствительной кожи под ухом, затем поплыли вниз по линии шеи к ключице. Его язык обжег впадинку у основания горла. Лейла вскрикнула, ее тело выгнулось навстречу ему, предательски откликаясь.

– Ты танцевала свою душу… теперь покажи ее мне здесь. Вся. Без прикрас.

Он отпустил ее запястья, позволив ей ухватиться за его плечи, пока его руки скользили по ее бокам под шарфаром.

Шелк был скользким и горячим от ее кожи. Его пальцы нашли напряженные соски, сжали их сначала грубо, вызывая стон, затем – с нарастающей, умелой силой, растягивая, заставляя волны удовольствия смешиваться с болью.

Лейла закинула голову, ее дыхание стало прерывистым, тело трепетало под его прикосновениями. Он срывал с нее слои стыда, страха, открывая девушку, которая только что осмелилась танцевать перед всем двором.

Он отстранился на мгновение, чтобы сбросить свой кафтан. Под ним была только простая белая рубаха из тонкого льна.

Он снова прижался к ней, теперь только тонкие слои ткани разделяли их. Его руки опустились на ее бедра, подхватили ее.

Лейла инстинктивно обвила его талию ногами. Он перенес ее к низкому дивану, усыпанному шелковыми подушками, и опустил на них.

Он стоял над ней, его глаза, темные и неистовые, пили ее образ: растрепанные темные волосы, распахнутые глаза цвета темного меда, полные страха и пробудившейся страсти, полуоткрытые губы, быстрое движение груди под тонким шарфаром. Его аура, пурпурная и алая, окутывала их, как горячий туман.

– Ты моя, – прошептал он, но в его голосе не было прежней холодной констатации. Была хриплая жажда. И вопрос.

Он наклонился, его губы снова захватили ее в плен, а его рука скользнула вниз, между ее ног, сквозь шелк шарфара. Его пальцы нашли влажную, горячую складку. Лейла вздрогнула всем телом, вскрикнув в его рот.

Его прикосновение было прямым, властным, но не грубым. Он не просто брал. Он

исследовал

. Искал ее отклик, ее чувствительность.

– Вот она… – пробормотал он, его палец скользнул по ее нежной плоти, найдя маленький, напряженный бугорок. – …часть твоей души… самая горячая…

Он начал тереть его кругами, сначала медленно, наблюдая, как ее глаза закатываются, как губы издают тихие стоны, затем быстрее, сильнее. Волны удовольствия, незнакомые, всепоглощающие, накатили на Лейлу.

Она зарылась пальцами в его льняную рубаху, ее бедра непроизвольно приподнялись, подставляясь ему, требуя больше.

– Да… вот так… отдайся… покажи мне…

Он видел, как она теряет контроль, как ее тело трепещет под его пальцами. И это зрелище, эта власть не только над ее телом, но и над ее наслаждением, доводило его до безумия.

Он освободил себя от шаровар, его возбуждение было огромным, пульсирующим. Он сдвинул шелк ее шарфара, обнажив ее полностью. Его взгляд, горячий и торжествующий, скользнул по ее интимной наготе, по влажным, приоткрытым губам, по дрожащему животу.

– Смотри, – приказал он хрипло, направляя свой член к ее входу. – Смотри, как солнце входит в луну.

Он вошел в нее одним резким, глубоким толчком. Лейла вскрикнула, но крик был не только от боли (она была уже влажной, готовой от его ласк), но и от невероятной заполненности, от ощущения, что он проникает не только в ее тело, но и в самую суть ее.

Он замер на мгновение, его лицо над ней было искажено наслаждением и все тем же неутоленным любопытством.

– Ты… ты как этот танец… – прохрипел он. – Тесно… горячо… и бесконечно странно…

Он начал двигаться. Не методично, как раньше. А с яростной страстью, подпитываемой ее ответными стонами, ее цепкими руками на его спине, ее ногами, сжатыми на его пояснице. Он искал ее глубину, ее ритм, ее отклик. Каждое движение было не просто обладанием, а попыткой разгадать.

Он чувствовал, как ее внутренние мышцы сжимаются вокруг него, как ее дыхание сбивается в сладострастном ритме. Он видел, как ее глаза теряют фокус, наполняясь темным, животным блаженством.

И это доводило его до края.

Он опустил голову, его губы захватили ее сосок сквозь тонкий шарфар, сжав его зубами. Лейла завыла, ее тело взметнулось, цепляясь за него.

Волна за волной накатывало на нее, смывая остатки стыда, страха, оставляя только белое пламя наслаждения. Она кончила с его именем на губах – тихим, разбитым стоном.

Ее оргазм, такой искренний, такой неконтролируемый, стал последней каплей. Он вскрикнул, его движения стали хаотичными, яростными. Вогнал себя в нее в последний раз, глубоко, до самой матки, и зарычал, как зверь, изливаясь в нее горячим потоком. Его тело обрушилось на нее, тяжелое, потное, дышащее на ее шею прерывисто, хрипло.

Они лежали так, слипшиеся, дыша в унисон. Тишину будуара нарушали только их учащенные вдохи и далекий гул праздника.

Лейла чувствовала его вес, его тепло, его семя внутри себя. Чувствовала стыд, смешанный с невероятным удовлетворением и странной… близостью. Он не просто взял ее. Он искал ее. И нашел.

Он поднялся на локти, смотря на нее сверху. Его лицо было размытым от наслаждения, но глаза… глаза были все еще полны вопроса. Он провел пальцем по ее влажной щеке, смывая след слезы.

– Кто ты, Лейла бин Юсуф? – прошептал он, и в его голосе не было сарказма. Было изумление. И начало чего-то, что могло быть страшнее желания. Страшнее ненависти. Начало одержимости. – И что ты со мной делаешь?

Он не ждал ответа. Он снова опустился на нее, его губы нашли ее губы на этот раз в поцелуе, который был уже не исследованием и не обладанием.

Он был медленным, глубоким, почти… нежным. Это было страшнее всего.

Потому что в этом поцелуе, в темноте будуара, среди шелков и аромата их смешавшихся тел, родилась не просто страсть. Родилось что-то, что уже нельзя было назвать простым обладанием наложницы.

Это был танец теней и пламени, начатый на глазах у всего двора и законченный здесь, наедине, и ставший началом конца ледяной власти шейха над своим сердцем.

Глава 8 Стихи ее имени

Тишина в покоях шейха Карима стала иной. Она больше не резала слух, не вибрировала от подавленной ярости. Она гудела.

Низким, сосредоточенным гулом творчества. Воздух был насыщен запахом пергамента, вечных чернил из обсидиановой чернильницы и… напряженной энергией.

Карим аль-Малик сидел за столом, склонившись над листом, его перо летало по поверхности, оставляя за собой строчки, темные и резкие, как скалы в лунном свете, но пронизанные новыми, тревожащими нотами.

Лейла сидела на своем стуле в углу, стараясь дышать тише, слиться с тенью. Но сегодня ее тишина была не бременем, а желанным убежищем для него. Она наблюдала.

Его спина была напряжена, но не от злости. От сосредоточенности. Его аура, обычно ледяная с кровавыми прожилками, пульсировала странным образом. Ледяное сияние оставалось, но теперь оно было пронизано не алыми молниями, а тонкими, мерцающими золотистыми нитями.

Они тянулись… к ней? Или просто вибрировали в такт движению пера?

Он писал. Не строчку. Не отрывок. Целые стихи. Мрачные, как всегда, повествующие о пустоте власти, о предательстве, о песке, забивающем легкие. Но теперь в них были вспышки. Как молнии в грозовой туче. Намеки на свет, на что-то потерянное, но вдруг вспомнившееся. Надежду? Или ее призрак?

Он отложил перо, откинулся на спинку кресла. Закрыл глаза. Его лицо, всегда такое контролируемое, выражало глубокую усталость, но и… удовлетворение?

Он потянулся к кубку с вином, не глядя. Выпил залпом. Его взгляд упал на Лейлу. Не оценивающий. Не требовательный. Задумчивый.

– Ты сегодня тише тишины, мышка, – произнес он, его голос был хриплым от долгого молчания. –Это хорошо. Тишина – лучшая муза. Она не лезет с глупыми советами.

Лейла промолчала. Она знала, что он связывает вдохновение с ее присутствием. С ее «тишиной». Но он никогда не признается.

Он называл ее «удобным инструментом», «сторонним наблюдателем, не замутняющим взгляд». Она видела это в его ауре, когда он ловил себя на мысли о ней в связи со стихами – золотистые нити мерцали ярче, а затем резко гасли, как будто он мысленно швырял на них черное покрывало отрицания. «Она просто здесь. Как стол. Как чернильница. Удобно».

Но она знала правду.

Она чувствовала ее в ритме его дыхания, когда строчка вдруг складывалась после того, как она невольно вздохнула или переменила позу. В том, как он иногда бросал на нее быстрый взгляд, прежде чем вывести ключевое слово.

Он нуждался в ней. Не только в постели, где их страсть после того танца стала взрывоопасной смесью властного обладания и взаимного, почти яростного открытия. Он нуждался в ней здесь. Для творчества. Это пугало и наполняло странной гордостью.

Он снова взял перо. Зачеркнул только что написанное. Начал заново. Золотистые нити в его ауре снова заструились.

Лейла позволила себе маленькую улыбку, спрятанную в тени. Она была его музой. Даже если он величал ее только «инструментом».

Утро в библиотеке было ее раем. Три драгоценных часа свободы.

Воздух пах пылью веков, старой кожей переплетов, сухим пергаментом и мудростью. Высокие сводчатые потолки, бесконечные ряды полок, уходящие в полумрак, мерцающие магические сферы, подсвечивающие титулы на корешках.

Здесь она была не наложницей. Она была Хранительницей. Хрупкой, но важной частью великого механизма сохранения знаний.

Она работала над партией древних свитков из дальнего угла библиотеки, куда не ступала нога смотрителя десятилетия.

Они были в ужасном состоянии: пергамент крошился, чернила выцвели, шелковые шнурки истлели. Она осторожно разворачивала их на специальном столе с усиленным магическим освещением, фиксируя хрупкие страницы невесомыми зажимами из застывшего света. Ее пальцы, привыкшие к грубой работе в мастерской отца, двигались с невероятной нежностью.

Именно там, в свитке, описывающем забытые ритуалы племен Западной Пустыни, она нашла это. Небольшой вложенный листок, более поздний, написанный на языке ученых Аль-Бахиры. Заголовок заставил ее сердце екнуть:

«О Плетях Забвения: Магические блоки творческой силы и их истоки»

.

Лейла замерла. Осторожно развернула хрупкую бумагу.

Текст был сложным, изобиловал магическими терминами, но суть проступала ясно.

Автор, безымянный маг-исследователь, описывал редкие случаи, когда творческий дар человека мог быть «запечатан» не только психологической травмой (что упоминалось мимоходом), но и

внешним магическим воздействием

. Особенно мощным, если оно было наложено в момент глубокой эмоциональной уязвимости – горя, предательства, потери.

Проклятие, названное «Плетью Забвения», не убивало дар. Оно возводило вокруг него непроницаемую стену, вызывая ощущение пустоты, бесплодности, отчаяния. Жертва чувствовала, что Муза мертва. Навсегда.

«…часто сопровождается чувством ледяной пустоты в груди, где некогда горел творческий огонь…»

– гласил текст.

«…искатель винит лишь себя, не подозревая о чужой злой воле, запечатленной в момент его слабости…»

Слова жгли Лейлу.

Ледяная пустота

. Именно так Карим иногда говорил о себе, о тех пяти годах молчания.

Предательство

. Он упоминал предательство, связанное с потерей дара! Ее мысли лихорадочно работали.

Магический инцидент пять лет назад… Могла ли быть не просто травма, а

целенаправленное проклятие

? Нанесенное кем-то, кто знал о его силе, о его уязвимости в тот момент? Кто хотел сломить не только Шейха, но и Поэта?

Она осторожно скопировала ключевые отрывки на чистый лист, используя тонкое перо и нервирующе дорогие чернила, которые Карим прислал ей в библиотеку – молчаливый, саркастический подарок «пылящейся мышке».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ее аура светилась ярко-синим – цветом открытия, тревоги и упрямой решимости. Она должна была узнать больше. Должна была понять.

Если это проклятие… может быть, его можно снять? Вернуть ему не только строчки, но и ту часть души, что он похоронил?

Возвращение в гарем после библиотеки всегда было падением с небес в болото.

Сегодня болото было особенно ядовитым. Надира встретила ее у входа в общие покои. Не одна. С Кейнаб и Фаридой, образующими живую, улыбающуюся ядовитым сахаром преграду. Ауры их клубились грязно-желтым и тревожным алым.

– А, наша ученая голубка вернулась! – Надира улыбнулась, но ее глаза были холоднее горных озер. – Пропылилась в своих книжках? Нашла новые способы развлечь Повелителя?

Лейла попыталась пройти мимо, но Надира ловко шагнула, блокируя путь. Ее рука «случайно» коснулась руки Лейлы.

– Ой, прости, глупая! – воскликнула Надира, отскакивая.

В ее руке был маленький, изящный платок, расшитый серебряной нитью по краю. Платок, который Лейла видела у себя в комнате.

– Это же твой платок, дорогая? Уронила?

Лейла нахмурилась.

– Нет. Он должен быть в моей комнате.

– Странно, – Надира развернула платок, делая вид, что разглядывает. – А я нашла его… возле покоев стражников у Южных Ворот. – Она многозначительно подняла бровь. – Очень… непривычное место для нашей скромной книгочеи.

Кейнаб фальшиво захихикала. Фарида бросила на Лейлу взгляд, полный ложного сочувствия:

– Осторожнее, милая. Потерянные вещи могут говорить… слишком много. Особенно в чужих руках.

Лейла почувствовала, как по спине пробегают мурашки. Это была новая ловушка. Более опасная. Она потянулась за платком.

– Отдайте, пожалуйста.

Но Надира ловко спрятала его за спину.

– Пожалуй, я сама отнесу его Повелителю, – сказала она сладко. – Вдруг это улика? Вдруг наша милая Лейла завела… знакомства в неположенных местах?

Ее глаза сверкнули злорадством.

– Шейх так ревнив, знаешь ли. Особенно к тому, что считает

своим

.

Лейла поняла, что спорить бесполезно. Надира уже сплела паутину. Она сжала кулаки, ее аура вспыхнула алым гневом.

– Делайте, что хотите. Это ложь.

– Конечно, ложь, дорогая, – улыбнулась Надира, поворачиваясь к уходить. – Но ложь, подкрепленная таким милым… вещественным доказательством. И кто знает, какие еще сюрпризы ждут Повелителя?

Вечернее посещение покоев шейха началось с грозовой тишины. Лейла вошла, чувствуя тяжесть ожидающей бури. Карим не сидел за столом. Он стоял у окна, спиной к комнате, его фигура была напряжена, как струна.

На столе, рядом с его стихами, лежал тот самый серебристый платок. И… свернутый лист бумаги. Лейла узнала почерк – неуклюже подделанный под ее собственный, но с явными ошибками.

– Мой Сиятельный Повелитель… – начала она, но он резко обернулся.

Его лицо было страшным. Не холодным. Не саркастичным. Искаженным слепой, неконтролируемой яростью. Его глаза горели, как угли, аура взорвалась каскадом ослепительно-белого света и яростно-алых, почти черных, молний.

Воздух сгустился, стало тяжело дышать. Магические светильники померкли.

– Тишина, – прошипел он, и его голос был похож на скрежет камней. Он шагнул к ней, его движения были плавными, хищными. – Моя тишина. Которая вдруг оказалась… очень шумной в других местах.

Он схватил платок со стола, швырнул его ей в лицо. Шелк ударил по коже, как пощечина.

– Объясни.

Лейла отступила, ее сердце бешено колотилось.

– Это ложь, Мой Сиятельный Повелитель. Платок подбросили. Письмо поддельное. Это Надира…

– Надира? – он перебил ее, язвительно рассмеявшись. Звук был леденящим. – Удобная мишень для твоих оправданий!

Он поднял скомканное письмо.

– «Моя Луна… жду тебя у Южных Ворот… стражи пропустят…». Трогательно. Глупо. И смертельно опасно для тебя, мышка.

Он бросил письмо на пол. Шагнул так близко, что она чувствовала жар его ярости, запах его гнева – сандал, смешанный с чем-то металлическим, опасным. Его рука впилась в ее плечо, пальцы сжимали с болезненной силой.

– Кто он? – его голос был низким, хриплым рыком. Его глаза бурили ее, ища лжи, паники. – Один из моих стражей? Тот долговязый с Севера? Или может, юнец с глазами теленка? Кто посмел прикоснуться к тому, что

мое

?

Лейла попыталась вырваться, но его хватка была железной.

– Никто! Никто не прикасался! Это провокация! Я была в библиотеке, спросите смотрителя! Амина приносила мне чай, она видела меня!

– Лжешь! – он тряхнул ее, заставив вскрикнуть.

Его лицо было в сантиметрах от ее, дыхание обжигало губы. В его глазах, кроме ярости, было что-то еще – дикая, иррациональная ревность, слепая и всепоглощающая.

Она видела это в его ауре – алые молнии ревности бились о белое сияние собственнической ярости. Он не верил ей. Он верил уликам, подброшенным завистью.

– Твое тело… оно знает правду. Оно всегда знает.

Его свободная рука впилась в ее джеллабу у горла. Резким движением он рванул. Дорогая ткань разошлась по шву с шелковым треском, обнажив шарфар и верх груди.

Лейла вскрикнула, пытаясь прикрыться, но он схватил ее запястья, скрутил за спину одним сильным движением. Он прижал ее к стене рядом с дверью, его тело вдавилось в нее всей тяжестью, лишая дыхания. Его возбуждение было очевидным, жестким, пугающе контрастирующим с яростью.

– Я проверю сам, – прошипел он, его губы коснулись ее шеи, не в поцелуе, а в жестоком укусе. Боль пронзила ее, смешавшись с волной унижения и… предательского возбуждения от его силы, его дикой, неконтролируемой страсти. – Проверю, не осталось ли на тебе следов чужого прикосновения. Чужого запаха. Чужого

семени

.

Его рука скользнула под порванную джеллабу, под шарфар, грубо сжав ее грудь. Больно. Унизительно. Его пальцы щипали сосок, выкручивая его, наблюдая, как она зажмуривается от боли, как губы ее дрожат.

– Видишь? Твое тело откликается

мне

. Оно знает хозяина. Даже когда твои губы лгут.

Его рука поползла вниз, по животу, к поясу шаровар. Он расстегнул его одним резким движением. Ткань соскользнула на пол. Лейла стояла, прижатая к стене, в полуразорванной джеллабе и тонком шарфаре, ее ноги обнажены. Стыд жёг её сильнее его прикосновений.

– Нет… – прошептала она, но это был стон бессилия, а не отказа.

– Молчи, – приказал он, его пальцы впились в ее бедро, заставляя шире раздвинуть ноги.

Его рука проникла под шарфар, между ее ног. Его пальцы нашли влажную, горячую складку. Она вскрикнула. Не только от унижения. От внезапного, резкого вторжения. От того, как его пальцы грубо раздвинули ее, исследуя, ища следы другого.

– Чисто… – пробормотал он, его голос был хриплым от нарастающего желания, смешанного с яростью. – Пока чисто…

Его палец резко вошел в нее. Глубоко. Лейла завыла, ее тело выгнулось, цепляясь за него. Это было больно, унизительно, но и… возбуждающе.

Его вторжение, его ревнивая проверка, зажигали в ней ответный огонь. Он почувствовал это. Почувствовал, как ее внутренние мышцы сжались вокруг его пальца, как влаги прибавилось.

– Вот видишь, – прохрипел он, его палец начал двигаться внутри нее, неласково, властно. – Ты готова для меня. Всегда готова. Даже когда лжешь. – Он добавил второй палец, растягивая ее, вызывая смесь боли и невыносимого давления. – Кто бы он ни был… он не имел этого. Это

мое

.

Он вынул пальцы, блестящие от ее соков. Поднес их к ее губам.

– Понюхай. Попробуй. Это твоя правда. Правда твоего тела. Оно не умеет лгать.

Он заставил ее облизать его пальцы. Соленый, интимный вкус ее собственного возбуждения наполнил ее рот. Унижение было абсолютным. Но и возбуждающим до головокружения. Она ненавидела его в этот момент. И желала. Безумно.

Он освободил себя. Его член был огромным, напряженным, пульсирующим яростью и похотью. Он не стал снимать с нее шарфар. Просто отодвинул ткань в сторону. Приподнял ее, заставив обвить его талию ногами. Прижал к стене. Его глаза горели в полумраке.

– Смотри, – приказал он, направляя себя к ее входу. – Смотри, как

я

вхожу в то, что принадлежит только мне.

Он вогнал себя в нее одним резким, глубоким толчком, до самого предела.

Лейла вскрикнула, боль смешалась с диким удовольствием от заполненности, от его силы. Он не стал ждать, пока она привыкнет. Он начал двигаться. Жестко. Глубоко. Каждый толчок был утверждением собственности, наказанием за мнимую измену, животным утверждением его прав.

Его руки держали ее бедра, его губы кусали ее шею, плечо. Он шептал ей на ухо не ласковые слова, а обвинения, проклятия, обещания жестокой расплаты, если она когда-нибудь осмелится…

Но ее тело откликалось. Несмотря на боль, на унижение, на гнев. Оно откликалось его яростной страсти, его неконтролируемой силе.

Волны удовольствия накатывали, вопреки ее воле, смешиваясь с болью и слезами. Она кончила с тихим, разбитым стоном, ее тело сжалось вокруг него в спазме, не от счастья, а от невыносимого накала чувств.

Его оргазм был взрывным. Он вогнал себя в нее в последний раз, глубоко, и зарычал, как раненый зверь, изливая в нее поток горячего семени, метку собственника. Он замер, тяжело дыша ей в шею, его тело дрожало от напряжения.

Они стояли так, прижатые к стене, его семя вытекало по ее бедрам, смешиваясь с ее слезами. Его хватка на ее бедрах ослабла. Он отстранился, позволив ей сползти на пол.

Она опустилась на колени, дрожа, прикрывая разорванную одежду.

Он смотрел на нее сверху. Его дыхание выравнивалось. Ярость в глазах гасла, сменяясь ледяным презрением и… пустотой. Его аура сжималась обратно в кокон, но золотистых нитей не было. Только лед и запекшаяся кровь ревности.

– Убирайся, – сказал он ровно, поправляя одежду. Его голос был гладким, как полированный мрамор. Но в нем звучала усталость. И разочарование. Не в ней. В себе. В той слепой ярости, которой он позволил завладеть собой. – И пусть я больше никогда не увижу таких… "улик". Иначе я проверю тебя не пальцами, а раскаленным железом. Поняла?

Лейла, не в силах смотреть на него, кивнула. Она поднялась, подбирая порванную джеллабу, пытаясь прикрыть им свою наготу и унижение.

Она вышла, чувствуя его взгляд на спине – тяжелый, всевидящий, полный той самой ледяной пустоты, о которой говорил древний манускрипт. Он верил в ее измену. Он осквернил ее ревностью.

Но где-то в глубине, под пластом стыда и боли, тлела крошечная искра. Искра знания. Он был проклят. И его ярость, его ревность – это были лишь симптомы болезни. Болезни, которую она, возможно, могла излечить.

Но цена исцеления, как и цена его внимания, становилась все выше и страшнее.

Глава 9 Падение и истинный цвет

Воздух в гареме после унизительного допроса у шейха стал ядовитым. Не метафорически. Лейла чувствовала его физически – густым, сладковато-приторным, как гниющие тропические цветы.

Каждый взгляд, брошенный в ее сторону Надирой или ее приспешницами, был как капля яда на открытую рану. Стыд от того, что Карим проверял ее на «верность» так грубо, так публично (пусть и за закрытой дверью, но слухи уже ползли), смешивался с гневом и леденящим страхом.

Он

поверил

. Поверил подлому навету. И эта вера оставила на ее душе синяки глубже, чем его пальцы на запястьях.

Надира, казалось, источала удовлетворение. Ее улыбка стала шире, движения – плавнее, как у кошки, наевшейся сметаны. Она не подходила близко, не бросала открытых колкостей. Она просто

была

.

Ее ядовито-желтая аура, пронизанная липкими бордовыми нитями злорадства, висела в гареме, как удушливая пелена. Лейла избегала общих трапез, прося служанку Амину приносить еду в комнату. Но даже здесь не было спасения. Ощущение угрозы витало в самом воздухе.

На третий день, когда Амина принесла поднос с завтраком – сладкий йогурт с фисташками, свежий хлеб, чашку душистого чая с кардамоном – Лейла почувствовала неладное. Запах чая был слишком… цветочным. Сладковатым. Непривычно насыщенным.

Аура Амины была чистой, серой – девушка волновалась, но не злонамеренно.

– Что с чаем, Амина? – спросила Лейла осторожно, поднося чашку к носу.

Амина испуганно всплеснула руками.

– Ничего, госпожа! Это новый сорт, госпожа Надира прислала из своих запасов для… для всех наложниц. Говорит, успокаивает нервы.

Она покраснела, опустив глаза.

– Она велела передать, что… что вам особенно полезно будет после… после волнений.

Надира

. Лейла поставила чашку. Ее пальцы дрожали.

– Я не хочу его. Унеси.

– Но, госпожа… – Амина замялась. – Госпожа Надира будет недовольна… Она спросит…

Лейла видела страх девушки. Она не могла подвергать ее риску. Надира была способна на все.

Сжав зубы, Лейла взяла чашку. Она сделала маленький, осторожный глоток.

Вкус был странным – сладковато-терпким, с долгим, чуть горьковатым послевкусием, которое щекотало горло. Ничего явно отравленного. Но внутри все сжалось от предчувствия.

Через час началось.

Сначала – легкое головокружение. Как от слишком крепкого вина. Потом стены комнаты задышали, зашевелились. Персидские узоры на ковре поползли, как живые змеи. Воздух наполнился несуществующими запахами – горького миндаля, жженой серы, увядших роз.

Лейла встала, пытаясь удержать равновесие. Ее аура, обычно четкая, помутнела, заколебалась радужными, ядовитыми разводами. Она услышала шепот. Сначала тихий, как шорох мыши за плинтусом. Потом громче. Голоса. Знакомые.

Глупая мышка… думала, отделалась?

Он выбросит тебя, как испачканный шелк…

Твое тело знает хозяина… даже если ум бунтует…

Голос Надиры. Голос Карима. Они сплетались, нашептывая ужасы, насмешки, угрозы. Лейла зажала уши, но шепот звучал

внутри

ее черепа.

Она увидела себя – обнаженную, прижатую к стене в покоях шейха, а вокруг – тени придворных, гаремных женщин, которые смотрели и смеялись, их лица искаженные масками презрения. Галлюцинация была яркой, осязаемой. Унизительной.

– Нет! – вскрикнула она, отшатываясь от невидимых зрителей.

Она споткнулась о край ковра, упала на колени. Пол под ней волновался, как палуба корабля в шторм. Страх сдавил горло. Яд. Это был яд. Надира отравила ее. Не для смерти. Для безумия. Чтобы дискредитировать окончательно. Чтобы Карим, увидев ее бредящей, поверил в любую ложь.

Паника придала ей сил. Она должна выбраться. Должна найти помощь.

Дойти до Карима? Но он не поверит безумной. До библиотеки? Слишком далеко. До Амины? Но где она?

Лейла встала, шатаясь. Ее тело не слушалось, ноги были ватными. Она вышла в коридор гарема. Тени на стенах ожили, тянулись к ней когтистыми руками. Лица служанок, мелькавшие вдалеке, искажались в гротескные гримасы. Она слышала их смех, шипение:

Безумная! Смотрите, безумная!

Она побежала. Куда угодно. Лишь бы прочь из этого кошмара.

Повороты коридоров сливались в лабиринт, знакомый и чуждый одновременно. Она миновала роскошные залы, где призрачные гости кружились в немом танце. Минула внутренние сады, где деревья шевелили ветвями, как щупальца.

Она бежала, задыхаясь, сердце колотилось, как птица в клетке. Яд пылал в жилах, раздувая кошмар.

И вот она оказалась там, куда путь был запрещен. Старая, полузабытая дверь в дальнем конце Западного Крыла. Дверь, которую всегда охраняли, но сейчас стража куда-то отлучилась.

Знак? Ловушка? Лейла не думала. Инстинкт самосохранения гнал ее вперед. Она нажала на тяжелую, потускневшую бронзовую ручку. Дверь, скрипя, поддалась.

За ней был не коридор. Было… пространство. Огромный, полуразрушенный зал. Когда-то он, видимо, был тронным или ритуальным. Теперь – склеп памяти о катастрофе.

Высокие своды почернели от копоти, местами обрушились. Мозаичный пол был покрыт трещинами и слоем пыли. В центре зала зияла воронка, окруженная оплавленными, как воск, каменными глыбами. Воздух вибрировал – не магией удобства, как во дворце, а тяжелым, болезненным гулом, как натянутая струна перед разрывом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Здесь магия была искалечена, исковеркана. Лейла почувствовала это кожей – покалывание сменилось ноющей болью в висках. Ее аура, и так искаженная ядом, заколыхалась хаотичными, рваными всполохами. Она поняла.

Место старого магического инцидента Карима.

Запретная зона. Источник его пятилетнего молчания и, возможно, проклятия.

Галлюцинации здесь стали сильнее, материальнее. Она видела тени – две фигуры в центре зала. Карим, моложе, его лицо искажено болью и недоверием. И женщина… прекрасная, с лицом, как у Надиры, но с холодными, бездонными глазами.

Она что-то держала в руках – темный кристалл, пульсирующий зловещим светом. Слышался голос женщины, полный яда и торжества:

Твое вдохновение умрет вместе с твоим доверием, аль-Малик!

Карим вскрикивал, падая на колени, его аура – тогда яркая, многоцветная – сжималась, покрываясь черной паутиной…

Лейла вскрикнула, закрывая глаза. Это было слишком. Слишком реально. Слишком больно.

Она прислонилась к холодной, обугленной стене, пытаясь перевести дыхание. Яд и болезненная аура места выворачивали ее наизнанку.

Шаги. Реальные шаги. Не галлюцинация. Твердые, уверенные, зловещие. Лейла открыла глаза.

В проеме разрушенной двери, очерченная светом из коридора, стояла Надира. Не одна. С ней были Кейнаб и Фарида. И двое стражников – не дворцовых, а грубых, чужих мужчин с тусклыми, послушными аурами.

Лица наложниц были не масками галлюцинаций, а реальными, дышащими злобой и торжеством. Ауры их пылали в восприятии Лейлы, отравленной и обостренной – Надира была ядром ослепительно черной, вязкой ненависти, пронизанной кроваво-красными прожилками садизма.

Кейнаб и Фарида – грязно-желтыми шариками зависти и страха перед своей предводительницей. Стражи излучали тускло-серое безразличие, готовое к насилию за плату.

– Ну, вот мы и нашли нашу беглянку, – голос Надиры звучал сладко, как сироп, но в нем звенели осколки льда. Она медленно вошла в зал, ее гранатовое платье казалось каплей крови на фоне разрухи. – В таком…

неприличном

месте. И в таком неприличном состоянии.

Лейла попыталась отступить, но за ней была только обугленная стена. Ее тело предательски дрожало, галлюцинации не уходили – тени прошлого Карима и женщины смешивались с реальными фигурами, создавая жуткий калейдоскоп.

– Что… что вы хотите? – ее голос сорвался на хрип.

– Что хотим? – Надира фальшиво удивилась, обводя взглядом зал. – Мы хотим помочь тебе, дорогая. Ты же больна. Совсем рехнулась. Сбежала из гарема, бродишь по запретным местам, бормочешь что-то несвязное…

Она сделала шаг ближе. За ней двинулись другие.

– Видишь ли, такой позор для гарема… для шейха… он недопустим. Надо… избавиться от источника позора. Аккуратно. Без шума.

Кейнаб хихикнула, ее кукольное лицо исказилось жестокой гримасой. Фарида нервно сжала руки. Стражи взялись за рукояти кривых кинжалов на поясах. Их тусклые ауры вспыхнули алым – готовность к действию.

– Карим… он узнает… – попыталась пригрозить Лейла, но слова звучали слабо.

Надира рассмеялась – резко, неприятно.

– Карим? Ты думаешь, он придет сюда? В это проклятое место, которое ненавидит? После того как ты посрамила его своей мнимой изменой? Или после того, как он увидит тебя здесь, безумной, оскверняющей его боль?

Она покачала головой.

– Нет, мышка. Он будет благодарен. Благодарен мне, что избавила его от еще одной проблемы. От безумной наложницы, которая наложила руку на себя сама в припадке безумия… или случайно упала в обрыв, гуляя там, где не следует.

Она кивнула в сторону зияющей воронки в центре зала.

Ужас сковал Лейлу. Она поняла план. Дискредитировать ее безумием, а затем убить, инсценировав несчастный случай или самоубийство. И Карим… Карим, ослепленный ревностью и верой в ее возможную измену, скорее всего, поверит. Или просто не станет разбираться. Ледяная пустота в его груди не оставит места для сомнений.

Надира вынула из складок платья маленький флакончик с темной, маслянистой жидкостью.

– Чтобы было убедительнее, – сказала она сладко. – Еще капелька… для храбрости. И для вечного сна.

Она сделала знак стражам. Те двое грубых мужчин шагнули вперед. Их руки, сильные и безжалостные, потянулись к Лейле. В их тускло-серых аурах теперь плясали алые искры жестокого предвкушения.

Лейла отчаянно огляделась. Пути к отступлению не было. Только стена и зияющая воронка позади.

Галлюцинации смешались с реальной угрозой – тени прошлого Карима кричали беззвучно, женщина с кристаллом смеялась, лицо Надиры расплывалось в черной маске ненависти.

Яд жёг изнутри, ослабляя тело, но страх давал последние крохи адреналина.

Она не умрет здесь. Не так. Не от рук этой твари. Даже если это последнее, что она сделает.

– Не подходите! – крикнула она, и ее голос, хриплый от яда и страха, прозвучал с неожиданной силой в гулком зале. Она вжалась в обугленную стену, ее пальцы нащупали шероховатость камня. – Я знаю! Знаю о проклятии! Знаю, что здесь случилось! И если я умру… правда умрет со мной!

Надира на мгновение замерла, ее черная аура дрогнула.

– Бред безумицы, – проговорила она, но в голосе прозвучала нотка неуверенности. Она кивнула стражам. – Быстрее!

Стражи рванулись к Лейле. Их руки схватили ее за плечи, грубо отрывая от стены. Запах пота, дешевого масла и насилия ударил в ноздри.

Лейла отчаянно забилась, царапая, кусаясь. Один из стражников вскрикнул, когда ее ногти впились ему в лицо. Он отшатнулся, но второй держал крепко.

Лейла увидела перед собой лицо Кейнаб, искаженное злобным восторгом, и Фариды, испуганной, но подчиняющейся. И Надиру, подносящую открытый флакон к ее лицу. Темная жидкость внутри пахла смертью и сладкой мимозой.

– Прощай, тишина, – прошипела Надира, ее черная аура сомкнулась над Лейлой, как погребальный саван. – Твой танец окончен.

Лейла зажмурилась, ожидая жгучей боли, темноты. Последней мыслью был не отец. Не книги. А его лицо – яростное, ревнивое, пустое – и золотистые нити в его ауре, когда он писал. Нити, которые могли погаснуть навсегда.

Глава 10 Ястреб защищает свою Тишину

Тьма. Липкая, сладковатая, пронизанная шепотами теней и зловещим запахом мимозы, смешанным с гарью разрушенного зала.

Лейла зажмурилась, ожидая жгучего прикосновения яда, холодного укуса стали, или страшного падения в черную воронку позади.

Ее тело, ослабленное отравой, дрожало в железных тисках стража. Воздух вырывался из легких короткими, паническими рывками.

Она видела черную ауру Надиры, сомкнувшуюся над ней, как крышку гроба, и ее собственное искаженное ядом сияние – хаотичные, рваные всполохи страха и отчаяния.

– Прощай, тишина, – голос Надиры был последним звуком в этом кошмаре.

И вдруг – гром.

Не звуковой. Энергетический. Волна чистой, неконтролируемой мощи, ледяной и яростной, как ураган с горных вершин, ворвалась в зал.

Она сбила с ног Кейнаб и Фариду, отшвырнула стражников, державших Лейлу, как тряпичных кукол. Флакон с ядом вылетел из руки Надиры и разбился о черный камень, темная жидкость тут же впиталась, зашипев.

Лейлу отпустили. Она рухнула на колени, едва удерживаясь от падения лицом в пыль. Она подняла голову, отравленное зрение пытаясь сфокусироваться.

В проеме разрушенной двери, залитый светом из коридора, стоял

он

.

Шейх Карим аль-Малик.

Но это был не холодный владыка, не саркастичный наблюдатель. Это был Ястреб Пустыни, разъяренный, ослепленный яростью такой силы, что сам воздух вокруг него клокотал и трещал. Его черный кафтан развевался, как крылья хищной птицы. Лицо было искажено нечеловеческой яростью, губы растянуты в беззвучном рыке.

Его аура… она взорвалась. Ледяное сияние слилось с кроваво-алым пламенем в ослепительную, уничтожающую все на своем пути бурю. Это была не магия. Это было само воплощение гнева, боли и животного ужаса при мысли о потере.

Потере ее.

– ВЫ ОСМЕЛИЛИСЬ?! – его голос прогремел, как удар грома в гулком зале.

Звук был нечеловеческим, сотрясающим камни. Он не смотрел на Лейлу. Его взгляд, пылающий адским огнем, был прикован к Надире. К ее сообщницам, поднимающимся с пола в ужасе. К стражникам, которые уже тянулись за оружием, их тусклые ауры вспыхнули паникой.

Надира побледнела, как смерть. Ее черная аура сжалась, затрепетала, как испуганная летучая мышь.

– Мой Сиятельный Повелитель! Она… она безумна! Сбежала сюда, осквернила…

Карим не слушал. Он двинулся вперед. Не шел. Парил. Казалось, он не касался земли.

Его рука взметнулась – не для жеста, а для магии. Сгусток ослепительно-белой энергии, пронизанной кровавыми молниями, вырвался из его ладони и ударил ближайшего стражника, того, что держал Лейлу. Мужчина даже не вскрикнул. Он просто… рассыпался. Не в пепел. В черную, вонючую жижу, брызнувшую на оплавленные камни.

Второй стражник в ужасе отшатнулся, выхватывая кинжал. Бесполезно. Второй сгусток энергии, холодный и безжалостный, пронзил его насквозь. Тело рухнуло, обугленное, дымящееся.

Кейнаб вскрикнула, попятилась, споткнулась и упала навзничь. Фарида замерла, словно парализованная, ее лицо было маской ужаса. Надира стояла, дрожа, ее рот беззвучно открывался и закрывался.

Карим подошел к ней. Вплотную. Он был выше, мощнее. Его ярость была осязаемой силой, давящей на нее.

Его рука схватила ее за горло. Не сжимая. Держа. Как держат гадюку перед тем, как размозжить голову.

– Ты, – прошипел он, и каждый слог был как удар кинжалом. – Ты посмела. Посмела поднять руку на то, что

мое

. На

мою

тишину. На

мою

…

Он не договорил. Его пальцы сжались. Хрящ хрустнул. Надира забилась в его руке, глаза вылезали из орбит, ноги судорожно дрыгали в воздухе. Ее черная аура рвалась, как гнилая ткань.

– Мой… Сия… – захрипела она, силясь вымолвить слово.

Карим посмотрел ей в глаза. Взгляд его был пустым. Без гнева. Без ненависти. Только абсолютная, ледяная решимость уничтожить угрозу.

Он сжал пальцы сильнее. Раздался последний хруст. Тело Надиры обмякло. Он швырнул его, как тряпку, к подножию воронки. Оно упало безжизненным комком шелка и плоти.

Кейнаб завизжала, поползла назад по полу, оставляя мокрый след страха. Фарида рухнула на колени, рыдая, умоляя о пощаде.

Карим обернулся к ним. Его аура все еще бушевала, но белое сияние начало преобладать над алым – холодный, безжалостный расчет сменил слепую ярость.

– Темница, – произнес он ровно, но слово прозвучало как приговор. – Навечно. В камерах для предателей. Без света. Без надежды.

Он махнул рукой. Из тени за ним вышли двое его личных стражей в магических браслетах, их ауры были стальными, послушными.

– Уберите этот мусор. И их. – Он кивнул на Кейнаб и Фариду. – Пусть гниют.

Стражники молча схватили рыдающих наложниц и потащили прочь. Кейнаб выла, Фарида молила. Их судьба была решена. Карим даже не смотрел им вслед.

Он повернулся. Его взгляд, наконец, упал на Лейлу.

Она сидела на коленях, прижавшись спиной к обугленной стене, дрожа всем телом. Яд все еще бушевал в ее крови, искажая реальность – фигура Карима двоилась, его аура мерцала ослепительными, болезненными вспышками.

Но сквозь морок боли и страха она видела его лицо. Видела, как адская ярость в его глазах сменилась чем-то иным. Шоком? Ужасом? Невыразимой болью при виде ее состояния?

Его аура, все еще мощная, дрогнула. Кровавые молнии погасли, ледяное сияние сжалось, потускнело. Сквозь него пробились… золотистые нити. Слабые, дрожащие. Как будто его собственная душа, только что выпустившая чудовищную разрушительную силу, теперь рвалась к ней, ища подтверждения, что она жива.

– Лейла… – ее имя сорвалось с его губ хриплым шепотом.

Он шагнул к ней, его движения вдруг потеряли хищную грацию. Он опустился перед ней на колени в пыль и пепел проклятого места, не обращая внимания на дорогой кафтан.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Его руки, только что раздавившие горло Надиры, протянулись к ней – медленно, осторожно, как к раненой птице.

Он коснулся ее лица. Его пальцы, теплые и невероятно нежные, провели по ее мокрому от слез и пота виску, отодвинули спутанные пряди волос. Его прикосновение было шоком.

После грубости, после ярости, после ужаса – это была первая нить реальности. Жизни.

Его

жизни, вернувшейся к ней.

– Ты… жива, – прошептал он, и в его голосе прозвучала неподдельная, глубокая трещина. Почти мольба. – Мышка… моя тишина… ты жива.

Лейла не могла говорить. Комок в горле был размером с яблоко.

Она кивнула, едва заметно. Ее рука дрожащей поднялась, коснулась его руки, лежащей на ее щеке.

Доверие. Сквозь боль, сквозь яд, сквозь только что пережитый ужас – безоговорочное доверие.

Ее аура, искаженная и больная, вспыхнула слабым, но чистым серебристым светом – ответом на его золотые нити.

Он увидел это. Его глаза расширились. Что-то в них надломилось. Маска владыки, тирана, даже яростного защитника – рухнула. Остался только человек. Напуганный. Виноватый. Невероятно уставший. И безумно радующийся, что она дышит.

Он снял свой черный кафтан, обернул им ее дрожащие плечи, как одеялом. Пахло им – сандалом, сталью, магией и… безопасностью. Осторожно, невероятно бережно, поднял ее на руки. Она была легкой, как перо, хрупкой.

Он прижал ее к своей груди, чувствуя, как она мелко дрожит. Ее голова уткнулась ему в шею, горячее дыхание обжигало кожу.

– Держись, – прошептал он ей в волосы. Его губы коснулись ее макушки – жест бесконечно нежный, защищающий. – Я тебя увезу отсюда. Вылечу. Никто… больше не тронет.

Он понес ее. Прочь из зала смерти, пыли и проклятий. Прочь от теней прошлого. Его шаги были быстрыми, но плавными, стараясь не причинить ей боли. Его аура, все еще мощная, теперь обволакивала ее, как защитный кокон, гася острые углы ее собственных, отравленных видений.

Золотистые нити в его сиянии пульсировали теплом, смешанным с остатками адреналина и глубочайшим чувством вины.

Он принес ее не в ее комнату в гареме. Не в покои врачей. Он принес ее в

свои

личные покои. Туда, куда не ступала нога наложницы никогда. В святилище владыки Аль-Бахиры.

Комната была огромной, но аскетичной.

Мраморные стены без украшений, низкая кровать, застеленная простыми белоснежными льняными тканями, массивный стол, несколько свитков.

Воздух был чистым, прохладным, пахнущим горными травами и камнем. Магия здесь была другой – невидимым барьером, защитным полем, которое он активировал жестом руки, как только переступил порог. Стены замерцали голубым светом на мгновение.

Он уложил ее на свою кровать. Нежность, с которой он это сделал, контрастировала с его силой и яростью в запретном зале.

Он снял с нее свой кафтан, затем осторожно, снимая испачканный ядом и пылью серебристую джеллабу. Его пальцы не скользили по коже с похотью. Они были врачом, исследующим пациента. Он снял шарфар, оставив ее только в тонких шароварах.

Ее кожа была бледной, местами покрасневшей от царапин и падений, липкой от пота и страха. Он не смотрел на ее тело с вожделением. Он искал раны, признаки яда.

Он позвал не врачей. Он позвал верного старого слугу, приказав принести чистой воды, полотенец, травяных отваров для очищения и успокоения.

Сам же сел на край кровати, взял ее руку в свою. Его пальцы нащупали пульс – частый, неровный.

– Яд… – прошептала Лейла, ее голос был хриплым, чужим. – В чае… Надира…

– Я знаю, – ответил он тихо. Его глаза были прикованы к ее лицу. – Я почувствовал… когда ты исчезла. Мои стихи… они стали криком. Предупреждением. – Он сжал ее руку сильнее. – Я искал тебя… магией сердца. Оно знало, где ты.

Он не стал объяснять, что это значило. Что его сердце, этот ледяной орган, который он считал мертвым, указало ему путь к ней.

Слуга принес все необходимое. Карим отослал его. Он сам, своими руками, начал ухаживать за ней.

Смочил мягкое полотенце в прохладной воде с травами, осторожно протер ее лицо, шею, руки, смывая пыль, слезы, следы унижения.

Его прикосновения были нежными, почти благоговейными. Каждое движение говорило:

Прости. Я здесь. Ты в безопасности.

Он обработал мелкие ссадины бальзамом с запахом шалфея и лаванды. Его пальцы, сильные и умелые, были невероятно бережными.

Лейла лежала, закрыв глаза, погружаясь в это новое, невероятное ощущение. Боль от яда отступала, сменяясь слабостью и странным, глубоким покоем.

Его забота была бальзамом не только для тела, но и для израненной души. Она чувствовала его ауру – теперь она была спокойной, как глубокое озеро под луной, но пронизанной золотистыми нитями тревоги за нее и… нежности. Такой нежности, о которой она не могла даже мечтать.

Она доверяла ему. Полностью. Даже зная его ярость, его жестокость. Он пришел. Он убил за нее. Он был

здесь

.

Он поднес к ее губам чашку с теплым травяным отваром.

– Пей. Это очистит кровь. Успокоит.

Она сделала несколько глотков. Горьковатый, но успокаивающий вкус разлился по телу. Дрожь стала меньше.

Она открыла глаза. Он сидел рядом, его лицо в полумраке комнаты было усталым, но сосредоточенным на ней. Его ледяные глаза больше не были холодными. Они были… теплыми. Глубокими. Полными того, что она боялась назвать.

– Почему? – прошептала она. – Почему ты… так?

Он не ответил сразу. Он взял ее руку, поднес к своим губам. Не для поцелуя страсти. Для прикосновения. Для подтверждения. Его губы были теплыми на ее костяшках.

– Потому что ты

моя

, – сказал он тихо, но в этих словах не было прежней собственнической нотки. Было признание. Факт вселенной. – Моя тишина. Мой свет в черной шкатулке. Моя…

Он замолчал, не решаясь сказать больше. Но его глаза говорили за него.

Он положил ее руку обратно на грудь, встал. Погасил магические светильники, оставив только мягкий лунный свет, льющийся из высокого окна.

Снял свою рубаху, обнажив торс – мощный, покрытый старыми шрамами и свежими царапинами от ее ногтей в схватке со стражами. Он лег рядом с ней на широкую кровать, не прижимаясь, давая ей пространство. Но его рука легла на ее живот, поверх простыни – тяжелая, теплая, защищающая.

– Спи, – прошептал он. – Я здесь. Никто не придет.

Она закрыла глаза. Его тепло, его запах, его рука на ней – это было убежище. Крепость.

Любовь, еще не названная, но уже живая.

Она чувствовала, как его дыхание выравнивается, как его тело расслабляется рядом.

Яд отступал окончательно, уступая место глубокой усталости и… новому чувству. Чувству, которое заполнило все уголки ее души, вытеснив страх и боль.

Она любила его. Этого яростного, жестокого, невероятно ранимого человека. Любила его лед и его кровь. Его сарказм и его стихи. Его власть и его… нежность, которую он открыл только для нее.

Она повернулась к нему, ища его тепла. Он понял.

Его рука обвила ее, притянула ближе. Она прижалась лицом к его груди, слушая стук его сердца – сильный, ровный, живой. Его губы коснулись ее лба.

– Я здесь, – повторил он шепотом.

И в этой темноте, в его объятиях, под защитой его магии и его силы, Лейла впервые за долгое время почувствовала себя не пленницей. Не наложницей. А женщиной, которую любят. Безусловно. Яростно. Навсегда.

И это чувство было сильнее любого яда, любой интриги, любой темницы. Это была свобода, обретенная в сердце бури, в объятиях Ястреба, который нашел свою потерянную тишину и поклялся ее защищать. Ценой всего.

Глава 11 Ключ от шкатулки

Рассвет в личных покоях шейха Карима окрасил мраморные стены в персиковые и розовые тона.

Лейла проснулась от ощущения тепла и безопасности. Она лежала, прижатая спиной к его груди, его сильная рука покоилась на ее талии поверх тонкой льняной простыни.

Его дыхание было ровным и глубоким у нее в затылке. Это была не просто близость после страсти; это было убежище после бури.

Его тело, обычно излучавшее напряженную мощь, сейчас было расслабленным, почти уязвимым в своем доверии. Его аура, видимая ей даже сквозь сонную дымку, пульсировала редким, ровным золотистым светом, в котором лишь изредка мерцали бледные искры былой ярости – как угли после пожара.

Она чувствовала его тепло, его запах – сандал, травяной отвар и что-то неуловимо мужское и

его

. Мир за магическим барьером комнаты не существовал. Существовали только они двое, дыхание, синхронизировавшееся во сне, и тихое эхо пережитого ужаса, постепенно растворяющееся в этом новом мире доверия.

Он проснулся чуть позже. Она почувствовала, как его дыхание изменило ритм, как мышцы спины под ее щекой напряглись на мгновение, прежде чем осознать, где он и кто рядом.

Его рука на ее талии слегка сжалась, не властно, а скорее проверяя реальность – да, она здесь. Живая.

– Лейла? – его голос был низким, хриплым от сна, но лишенным привычной ледяной нотки.

– Я здесь, – прошептала она в ответ, поворачиваясь в его объятиях, чтобы встретиться с его взглядом.

Его глаза, такие близко, в утреннем свете были не ледяными озерами, а скорее глубокими серыми водоемами, в которых плавали тени усталости, остатки тревоги и… что-то новое. Что-то открытое.

Он не сказал ничего. Просто смотрел.

Его взгляд скользнул по ее лицу – по синяку под глазом, оставленному падением в запретном зале, по бледности, еще не сошедшей после яда, по губам, чуть приоткрытым в полуулыбке.

Он поднял руку, его большой палец осторожно провел по синяку. Прикосновение было нежным, исследующим, полным немого вопроса и вины.

– Больно? – спросил он тихо.

– Нет, – солгала она. Было больно. Но боль от его заботы была сладкой. – Только… голова еще немного кружится. От остатков яда.

Его лицо омрачилось. Золотистый свет ауры померк, на смену пришли серые, тревожные всполохи.

– Надира… – имя прозвучало как проклятие, но без прежней ярости. С оттенком глубочайшей горечи и… усталости от всего этого гаремного яда. – Яд… она призналась перед…

Он замолчал, не желая произносить слова о казни.

– Слабый, но коварный. Вызывает видения, подтачивает волю. Чтобы сойти за безумие. – Его пальцы сжались в кулак, но не на ней, а на простыне. – Она чуть не…

Лейла прижала свою ладонь к его кулаку, заставляя разжать пальцы. Она вплела свои пальцы в его.

– Но не смогла. Ты пришел.

Он вздохнул, его взгляд утонул в их сплетенных пальцах.

– Я опоздал. Я… я поверил той лжи. Письму… – Его голос сорвался. Вина, тяжелая и острая, витала в воздухе. – Я причинил тебе боль. Унизил…

– Ты спас меня, – перебила она мягко, но твердо.

Она подняла их сплетенные руки к своим губам, поцеловала его костяшки. Жест был интимным, успокаивающим, стирающим грань между повелителем и наложницей.

– Ты убил за меня. Ты принес меня сюда. Ухаживал… – Она умолкла, вспоминая его невероятную бережность. – Это важнее. Гораздо важнее.

Он закрыл глаза на мгновение, как будто ее слова были бальзамом на открытую рану. Когда он открыл их снова, в них была решимость.

– Я знаю, что ты искала. В библиотеке. – Его взгляд стал проницательным, но не подозрительным. Заинтересованным. – О Плетях Забвения.

Лейла вздрогнула. Она не думала, что он знает.

– Да, – призналась она. – Я… я подозревала. После того как прочитала твои старые стихи. После того как увидела…

Она не решилась сказать «ледяную пустоту», но он понял.

– После того как увидела дыру во мне, – закончил он за нее, его губы искривились в горькой полуулыбке.

Он отстранился, сел на край кровати, спиной к ней. Его плечи напряглись. Золотистый свет ауры погас, сменившись знакомым ледяным сиянием, но теперь пронизанным не алыми молниями, а глубокими, синими прожилками боли.

– Ты права. Это было не просто предательство. Это была… казнь. Магическая казнь дара.

Он начал говорить. Медленно. С трудом вытаскивая слова, как занозы из старой раны. Голос его был ровным, но в нем слышалось напряжение натянутой струны.

– Ее звали Сорайя. Она была… Музой. И предательницей.

Он рассказывал о женщине невероятной красоты и ума, которая вдохновляла его ранние, самые светлые стихи. О ее связи с его политическим соперником. О том, как она выведала его самое сокровенное – момент творческого экстаза, когда душа открыта и уязвима.

Как заманила его в тот самый зал под предлогом примирительного ритуала. Как использовала древний, запретный артефакт – Черный Кристалл Затмения – в момент его высшей эмоциональной открытости и доверия к ней.

Удар был не физическим. Он был направлен прямо в источник его дара. «Плеть Забвения», как назвал это древний манускрипт.

Артефакт он уничтожил в ярости сразу после, растопив в магме подземных кузниц.

Но блок… блок остался. Не только магический. Психологический.

Каждый раз, когда он брал перо, он видел ее улыбку. Слышал ее смех. Чувствовал ледяную пустоту там, где раньше горел огонь. И ненавидел себя за слабость, за доверчивость, за то, что позволил сантиментам сделать его уязвимым.

Он похоронил Поэта, чтобы выжил Шейх. Холодный. Расчетливый. Неуязвимый.

Он замолчал.

Его спина была прямая, но Лейла видела, как дрожат его плечи. Как его аура клубится синими волнами боли и стыда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она поднялась, не одеваясь, подошла к нему. Ее тонкая сорочка была единственной преградой между ней и утренним воздухом. Она обняла его сзади, прижалась щекой к его напряженной спине, почувствовала биение его сердца сквозь кожу. Ее руки обвили его талию.

– И вот… пришла ты, – продолжил он, его голос стал глубже, с хрипотцой. Он покрыл ее руки своими, сжимая их. – Серая мышка. Дочь переплетчика. С твоей… тишиной. С твоей дерзкой честностью. С твоим "истинным цветом".

Он произнес это как магический термин.

– Ты сидела в углу. Дышала. Смотрела. И ты… ты не боялась сказать, что стихи в черном ларце – прекрасны. Ты не боялась критиковать мой мусор. Ты требовала книг вместо бриллиантов. Ты танцевала свою душу перед всем двором. – Он повернулся в ее объятиях. Его лицо было близко, глаза искали ответ в ее глазах. – Ты просто

была

. Искренняя. Настоящая. И рядом с тобой… этот проклятый блок… он не рухнул от магии. Он рассыпался, как гнилая стена, от твоего присутствия. От твоей… чистоты. Солнце, запертое в черной шкатулке…

Он замолк, его голос пресекся. Он смотрел на нее с таким изумлением, с такой неохотной, но абсолютной благодарностью, что у Лейлы перехватило дыхание.

– Ты… ты вернула мне его, Лейла. Солнце.

Слова повисли в воздухе. Признание. Не в любви. Но в чем-то более глубоком, более фундаментальном. Она вернула ему часть его души. Его потерянное "я". Слезы навернулись ей на глаза. Она не пыталась их смахнуть.

– Карим… – прошептала она, его имя на ее губах звучало как молитва и как ключ, открывающий последний замок.

Он не поцеловал ее. Он притянул ее к себе, обнял так крепко, как будто хотел вобрать в себя, спрятать от всего мира. Его лицо уткнулось в ее шею, его дыхание было горячим на ее коже.

Она чувствовала, как он дрожит. Не от страсти. От нахлынувших чувств – облегчения, признательности, боли от воспоминаний, вины. Обняла его в ответ, гладя его сильную спину, его волосы, шепча бессвязные слова утешения.

Они стояли так, в лучах восходящего солнца, обнаженные душой и телом, и ледяная пустота в его груди, наконец, начала заполняться теплом.

Позже, когда они сидели на краю кровати, разделив скромный завтрак, принесенный верным слугой (старик избегал смотреть на Лейлу, но в его ауре не было осуждения, только уважение), Лейла вспомнила о других жертвах ночи.

– Кейнаб и Фарида… – начала она осторожно. – Темница… навечно. Без света…

Карим нахмурился, отставив чашку с кофе. Его аура помрачнела.

– Они были ее сообщницами. Они заслужили.

– Они боялись, – возразила Лейла мягко, но настойчиво. Она положила свою руку на его. – Боялись Надиры. Боялись тебя. Они не главные злодейки. Они… пешки в ее игре. Заточение в вечной темнице… это хуже смерти.

Она посмотрела ему в глаза, ее взгляд был открытым, умоляющим.

– Прояви милосердие, Карим. Изгони их. Навсегда. Лиши богатства, статуса. Отправь в далекие поместья под надзор. Но дай им увидеть солнце. Пожалуйста.

Он смотрел на нее долго. Его лицо было непроницаемым. Она видела борьбу в его глазах – привычную жестокость, требующую полного уничтожения врага, и что-то новое. Уважение к ее просьбе? Понимание, что ее милосердие – это не слабость, а сила иного рода?

– Милосердие, – произнес он наконец, словно пробуя незнакомое слово. – Ты просишь милосердия для тех, кто желал тебе зла?

– Да, – просто ответила Лейла. – Потому что ненависть и месть – это тоже яд. Я не хочу, чтобы он отравлял тебя. Или меня.

Он вздохнул. Глубоко. Его пальцы сжали ее руку.

– Ты не перестаешь удивлять, Лейла бин Юсуф, – сказал он, и в его голосе прозвучала тень прежнего сарказма, но без злобы. С скорее изумлением. – Хорошо. Пусть будет по-твоему. Изгнание. Навсегда. Без права возврата. Но под надзором моих людей.

Он поднял ее руку к своим губам, поцеловал ладонь. Жест был властным, но и благодарным.

– Твое милосердие… оно разоружает меня.

Он встал, потянулся. Утренний свет играл на мускулах его спины, на шрамах – немых свидетелях его прошлого. Он был Повелителем Аль-Бахиры. Но в этот момент, глядя на него, Лейла видела не только власть. Она видела человека. Травмированного. Сильного. И способного меняться. Ради нее.

– Тебе нужно отдохнуть еще, – сказал он, его голос снова стал деловым, но в нем не было прежней холодной отстраненности. – Я прикажу принести тебе одежду. Твою. Из библиотеки или… – Он запнулся. – Или новую. Какую пожелаешь.

Лейла улыбнулась.

– Мою. Из библиотеки. И… книги. Если можно. Те, что я не допереплела.

Он усмехнулся. Звук был теплым.

– Конечно. Книги. Твои единственные драгоценности.

Он подошел к двери, но остановился, обернувшись. Его взгляд скользнул по ее фигуре, залитой солнечным светом в тонкой сорочке. Но это был не взгляд собственника. Это был взгляд… восхищения. Глубокого, немого восхищения ее духом, ее силой, ее странной, непоколебимой сутью.

– Ты… ты не наложница, Лейла, – произнес он тихо, как будто делая открытие не только для нее, но и для себя. – Ты…

Он не нашел слова. Или не решился его произнести. Но в его глазах, в его ауре, залитой теперь теплым золотом, было все сказано. Она была равной. По духу. По силе. По праву стоять рядом с ним. Не в тени. А на свету.

Он вышел, оставив дверь приоткрытой. Лейла осталась сидеть на краю кровати, обняв себя.

Воздух все еще пах им, сандалом и горным воздухом. На столе стояла чашка с недопитым кофе. Где-то вдалеке слышались привычные звуки дворца.

Но мир изменился. Проклятие было названо. Ключ от черной шкатулки был найден. Не в магии. В доверии. В честности. В любви, которая еще не была названа, но уже жила в каждом их взгляде, в каждом прикосновении, в тихом признании:

Ты вернула мне солнце

.

И теперь это солнце светило для них обоих, растопляя остатки льда и обещая новое утро. Утро, в котором не было места для золотых клеток, только для свободы быть собой – вместе.

Глава 12 Солнце в черной шкатулке

Воздух в тронном зале Султаната Аль-Бахира вибрировал от сдерживаемого изумления.

Высокие своды, расписанные звездами и соколами, вторично отражали мерцание тысяч магических светильников. Вельможи в парчовых кафтанах, военачальники в полированных доспехах, послы в экзотических одеждах – все застыли в почтительном, но напряженном молчании.

На возвышении, на троне из черного дерева и слоновой кости, восседал шейх Карим аль-Малик. Но сегодня его привычная маска ледяного владыки была снята. В его осанке читалась непоколебимая решимость, в глазах, скользнувших по собравшимся, – вызов. И глубокая, едва уловимая тревога.

Рядом с троном, на шаг позади и чуть ниже, стояла она. Лейла бин Юсуф.

Не в роскошных нарядах фаворитки, не в соблазнительных шелках наложницы. Она была облачена в строгий, но изысканный наряд цвета глубокой ночи, расшитый серебряными нитями, изображающими спирали знаний и раскрытые книги.

Ее волосы были убраны в сложную, но скромную прическу, открывающую лицо – бледное, но спокойное, с глазами, полными тихой силы.

Она не робела под сотнями взглядов. Она стояла прямо, ее аура – обычно видимая лишь ей, но сегодня, казалось, ощутимая всеми – излучала ровный, чистый, серебристый свет достоинства.

Карим поднял руку. Тишина стала абсолютной, звенящей.

– Двор Аль-Бахиры, – его голос, привычно низкий и властный, прозвучал на этот раз без сарказма, без ледяной отстраненности. Он был ясным и несущим вес неоспоримого решения. – Вы собрались здесь, чтобы услышать волю вашего шейха. Волю, продиктованную справедливостью и… признанием заслуг.

Он сделал паузу, его взгляд на мгновение встретился с взглядом Лейлы. В нем промелькнуло что-то неуловимое – ободрение? Подтверждение? Он снова обратился к залу:

– Пять лет тьма лежала на Письменном Наследии Султаната. Знания, накопленные веками, гибли в пыли и небрежении. Пять лет я искал того, кому мог бы доверить их спасение. И нашел. Не в стенах академий. Не среди именитых мудрецов.

Он повернулся к Лейле, жестом приглашая ее сделать шаг вперед. Она исполнила, ее сердце бешено колотилось, но спина оставалась прямой.

– Я нашел в Лейле бин Юсуф не только преданность и ум. Я нашел редкий дар – дар видеть истинную ценность слова, дар беречь мудрость прошлого для будущего. Дар, подкрепленный упорством, честностью и… невероятной силой духа, доказанной в испытаниях.

Шепот прокатился по залу. Лейла чувствовала на себе взгляды – недоуменные, завистливые, восхищенные. Ауры смешались в калейдоскопе эмоций.

– Поэтому, – голос Карима перекрыл шепот, как меч рассекает паутину, – отныне и навеки Лейла бин Юсуф более не наложница моего гарема.

Слова повисли в воздухе, тяжелые и необратимые.

– Отныне она – Советница по знаниям и Верховная Хранительница письменного наследия Султаната Аль-Бахира. Ее слово в вопросах сохранения мудрости, доступа к архивам и пополнения библиотеки будет законом. Ее покои – в Башне Знаний, уединенной и неприкосновенной. Ее статус – равен знатнейшим вельможам этого зала.

Он сделал еще одну паузу, давая словам осесть. Потом добавил, и в его голосе впервые зазвучала та самая уязвимость, которую слышала только Лейла:

– И, как знак моего доверия и признания ее неотъемлемого права на самоопределение… – Он повернулся к ней полностью, его ледяные глаза смотрели только на нее, игнорируя весь мир. – Я дарю ей формальную свободу. Полную и безоговорочную. Отныне ее жизнь, ее выбор, ее путь принадлежат только ей.

Тишина взорвалась. Не аплодисментами. Гул изумления, возмущения, восхищения прокатился по залу.

Немыслимо! Даровать свободу наложнице? Да еще публично? Возвысить до такого статуса?

Карим не обращал внимания. Его взгляд был прикован к Лейле. Он видел, как ее глаза наполнились слезами, как ее серебристая аура вспыхнула ослепительно ярко. Он видел и ее растерянность, и глубину понимания того, что он только что совершил.

– Лейла бин Юсуф, – произнес он громко, но только для нее, хотя слышал весь зал. – Ты свободна. Ты можешь уйти из этих стен. Сегодня. С почестями, подарками, охраной – всем, что пожелаешь. Можешь вернуться к отцу, в Старый Город. Можешь отправиться куда угодно в Султанате или за его пределы. Никто не посмеет удержать тебя или причинить вред. Никто.

Он сделал шаг к ней, сократив дистанцию. Его голос опустился до интимного шепота, который, казалось, был слышен лишь ей, но эхо его достигло самых дальних углов зала:

– Или… ты можешь остаться. Здесь. В Башне Знаний. Заниматься тем, что ты любишь. Спасать книги. И… – Он замолкал на мгновение, и в этой паузе была вся его ненадежная, новая, хрупкая надежда. – Рядом со мной. Если пожелаешь.

Он протянул ей руку. Не приказ. Предложение. Приглашение. Его ладонь была открыта. Его аура, обычно мощный щит, была открыта для нее – золотистые нити любви и страха потерять плелись с алыми прожилками страсти и глубоким, синим морем надежды. Он был обнажен перед ней душой, как никогда.

Весь зал замер, затаив дыхание. Сотни глаз были прикованы к этой хрупкой фигурке в одеждах Хранительницы и к властной руке Шейха.

Лейла смотрела на протянутую руку. Смотрела в его глаза. Она видела все: его силу и его слабость, его ярость и его нежность, его лед и то солнце, которое она помогла высвободить. Она видела его истинный цвет – сложный, многогранный, прекрасный в своей цельности, как и он сам.

Она не колебалась. Ее выбор был сделан давно. В библиотеке, среди пыльных фолиантов. В его покоях, где рождались стихи. В его объятиях после бури. Она положила свою руку – маленькую, сильную руку дочери переплетчика – в его большую, сильную ладонь Повелителя. Твердо. Тепло.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Я остаюсь, Карим, – ее голос прозвучал тихо, но с невероятной четкостью, заполнив гулкую тишину. – Я остаюсь. Советницей. Хранительницей. И… рядом с тобой. Если ты примешь меня такой. Свободной.

В его глазах вспыхнуло что-то ослепительное. Облегчение? Торжество? Бесконечная, бездонная благодарность? Он сжал ее руку, поднял ее руку вместе со своей, высоко над головой, обращаясь к залу, но глядя только на нее.

– Такова воля шейха! И таков ее выбор! – его голос гремел, наполненный новой, чистой силой. – Да будет так!

Ропот сменился на этот раз низким гулом признания. Аплодисментов не было – слишком невероятно было происходящее. Но в аурах многих мелькнуло уважение, любопытство, а где-то – и начало принятия.

Карим не ждал больше. Он повернулся и повел Лейлу прочь с возвышения, мимо ошеломленных лиц, в сторону небольших дверей, ведущих во внутренние сады. Его шаги были широкими, уверенными. Ее рука покоилась в его руке – не как пленница, а как соратница. Как женщина, сделавшая свободный выбор.

Башня Знаний, дарованная Лейле, была не тюрьмой и не золотой клеткой. Это был храм.

Высокие светлые залы с дубовыми стеллажами до потолка, забитые свитками, фолиантами, картами и артефактами знаний. Воздух пах старым пергаментом, кожей, воском и тишиной, нарушаемой лишь шелестом страниц.

Большой дубовый стол Лейлы стоял у высокого окна, выходящего на горы. Там, среди инструментов для переплета, чернильниц и стопок ждущих внимания книг, она обрела свое истинное царство.

Именно сюда, спустя несколько дней, вечером, пришел Карим. Не как шейх. Как человек. Он был без парадного кафтана, в простой темной рубахе и мягких шароварах.

В руке он держал небольшой, но явно драгоценный кожаный футляр. Его аура была спокойной, светящейся ровным золотом, лишь с легкими, теплыми алыми искрами.

Лейла подняла голову от древнего свитка. Она улыбнулась, увидев его. Эта улыбка – искренняя, теплая, лишенная прежней робости или страха – все еще заставляла его сердце биться чаще.

– Нашла что-то интересное? – спросил он, подходя к столу.

– Трактат о звездной навигации кочевников Южных Пустынь, – ответила она, осторожно откладывая хрупкий пергамент. – Практически рассыпался. Будет сложной работой.

– Ты справишься, – сказал он с уверенностью, которой не было в его голосе раньше, когда речь шла о чем-то, кроме войны или власти. Он положил кожаный футляр перед ней. – Для тебя.

Лейла открыла его. Внутри, на бархатной подложке, лежало не украшение. Это было перо. Не простое.

Стержень – из черного дерева, инкрустированный крошечными алмазами, образующими созвездие Лиры. Оперение – из редчайших белых перьев горного орла, переливающихся в свете. Магия исходила от него – легкая, стимулирующая мысль, оберегающая от усталости.

– Это… прекрасно, – прошептала Лейла, касаясь пера почти благоговейно. – Спасибо.

– Оно должно служить руке, которая возвращает миру забытые слова, – сказал он просто.

Он обвел взглядом башню, его взгляд упал на небольшой манускрипт, уже восстановленный ее руками, лежащий на отдельной подставке.

– Как моя рука… нашла новые слова. Благодаря тебе.

Он достал из складок одежды небольшой свиток – свежий, пахнущий чернилами и сандалом. Развернул его.

– Хочешь услышать?

Лейла кивнула, с замирающим сердцем.

Он начал читать. Голос его был тихим, но наполненным силой. Это были не мрачные размышления о пустоте власти.

Это был гимн. Гимн свету, пробившемуся сквозь толщу тьмы.

О свободе, обретенной не в бегстве, а в смелости остаться и быть собой. О любви, которая не клетка, а крылья.

Строфы были полны воздуха, горных вершин, сияния звезд и… ее. Ее тишины. Ее упрямства. Ее «истинного цвета». Он не называл ее имени. Он не мог. Но каждое слово дышало ею. Каждая метафора была отражением ее души в его вселенной.

Он закончил. Тишина в Башне Знаний стала священной.

Лейла смотрела на него, слезы катились по ее щекам, но это были слезы очищения, радости, полного, безоговорочного счастья.

Ее серебристая аура поднялась, сияя, навстречу его золотой. Они переплелись в воздухе – не борясь, не поглощая, а гармонично сливаясь в единое, мерцающее, теплое сияние.

Свет в черной шкатулке не просто освободился. Он засиял, озаряя все вокруг.

– Это… о нас, – прошептала Лейла.

– Да, – ответил он, откладывая свиток. Его глаза горели. Не льдом. Огнем. Любви. Желания. Признания. – О нас. О солнце, которое ты вернула. О свободе, которую мы нашли. Вместе.

Он обнял ее. Не как владелец добычу. Как мужчина женщину, которую любит. Которую уважает. Которая равна ему.

Его губы нашли ее губы. Поцелуй был медленным, глубоким, бесконечно нежным, но и полным нарастающей страсти.

Это был поцелуй благодарности, почитания и чистой, неудержимой жажды.

Лейла ответила с той же силой, открываясь ему полностью, без страха, без оглядки. Ее руки обвили его шею, пальцы впились в его волосы.

Он поднял ее на руки, как в ночь спасения, но теперь не для того, чтобы унести от опасности, а чтобы приблизить к небу.

Он понес ее не прочь из Башни, а вглубь нее, в небольшую, смежную комнату – ее будуар, простой, но уютный, с широкой кроватью, застеленной мягкими тканями цвета слоновой кости. Лунный свет лился через высокое окно, окутывая все серебристым сиянием.

Он опустил ее на кровать, его губы не отрывались от ее губ. Его руки скользили по ее телу под строгим одеянием Хранительницы, но теперь не для того, чтобы сорвать или подчинить. Чтобы освободить. Освободить ее красоту, ее чувственность, ее ответное желание.

Застежки поддавались его ловким пальцам. Ткань мягко сползла, обнажая кожу, теплую и ждущую. Он сбросил свою рубаху, его тело, сильное и в шрамах, предстало перед ней во всей своей мужской мощи. Ауры их, золотая и серебряная, сплетались над ними, как живой балдахин.

Не было спешки. Не было грубого обладания. Было исследование. Поклонение. Каждое прикосновение его губ, его языка к ее коже было открытием.

Шея, ключицы, изгибы груди, чувствительные соски, которые он ласкал до тех пор, пока она не застонала, выгибаясь навстречу.

Его пальцы скользили по ее животу, вниз, к самой сокровенной части. Он нашел ее влажной, горячей, готовой. Но он не торопился. Он ласкал ее, растягивая удовольствие, находя каждую чувствительную точку, заставляя ее стонать его имя, терять рассудок от нарастающих волн наслаждения.

Он видел ее лицо, искаженное блаженством, ее глаза, полные любви и доверия, и это зрелище было для него сильнее любой магии.

Когда он вошел в нее, это было не вторжение. Это было возвращение домой. Плавно, глубоко, наполняя ее полностью.

Они замерли на мгновение, слившись воедино, чувствуя биение двух сердец как одно. Потом он начал двигаться. Медленно. Глубоко.

Каждый толчок был не требованием, а даром. Каждое движение – диалогом любви и страсти.

Лейла отвечала ему всем телом, каждым мускулом, каждым стоном, каждым взглядом, полным обожания. Она поднималась ему навстречу, обвивая его ногами, впиваясь пальцами в его спину, принимая его всю без остатка.

Они не боролись за власть. Они делились ею. Они поднимались к вершине вместе, их дыхание сплеталось, их сердца бились в унисон.

Когда волна ее оргазма накрыла ее, она вскрикнула, ее тело затрепетало вокруг него, заливая его теплом. Его собственный крик, хриплый и торжествующий, слился с ее стоном, когда он излился в нее, заполняя ее своей сущностью, своей любовью, своим солнцем.

Они лежали потом, сплетенные, дыша в такт. Его голова покоилась на ее груди, ее пальцы медленно водили по его спине.

Их ауры, золотая и серебряная, окончательно слились в единое, мягкое, теплое сияние, окутавшее их как защитный кокон.

В Башне Знаний царила тишина, нарушаемая лишь их дыханием и далеким шелестом страниц в других залах – шелестом жизни, которую она сохраняла.

– Солнце больше не в шкатулке, – прошептала Лейла, целуя его волосы.

– Нет, – ответил он, поднимая голову, чтобы посмотреть ей в глаза.

В его взгляде светилась любовь, уважение и тихая радость человека, нашедшего не просто женщину. Нашедшего дом.

– Оно светит нам обоим. Свободное. И навсегда.

Он поцеловал ее снова. Медленно. С нежностью, обещающей еще тысячи таких поцелуев. Тысячи рассветов. Тысячи спасенных книг и новых стихов.

Их история началась в темноте принуждения и неравенства. Но она привела их сюда – к свету взаимной любви, уважения и свободы быть собой. Вместе.

Солнце в черной шкатулке не просто освободилось – оно зажгло новую звезду. Их звезду.

КОНЕЦ

На этом я хотела закончить "восточные сказки" и стартовать с новым романом. Поэтому и тянула с финальной главой... Но.. там у меня будет несколько частей, и я пока не могу понять как их разделить (от этого зависит название и обложка, соответственно) , поэтому мне нужна еще неделька...

И я решила дополнить эту книгу еще одной историей. Возможно (скорее всего), я потом ее уберу. Так что, можно сказать, это эсклюзив для тех, кто читает впроцессе ;).

Переходим на следующую страницу. И не забудьте поставить лайк, пожалуйста. Так я почувствую вашу поддержку).

Дворец черного опала

Добро пожаловать в новую историю "Дворец черного опала". Не забудьте поставить лайк и подписаться на автора.

Давно похоронивший способность чувствовать после жестокого предательства Шейх Тарик аль-Камаль, Повелитель Безмолвных Теней, берет в плен беглянку Зару в роскошный, но леденяще суровый дворец «Черный Опал».

Ее дар – слышать и воплощать в музыке сокровенные желания и боль душ – становится для него проклятием и ключом. От принуждения и насильственного обнажения душ, через ярость, властную страсть и кровь общей битвы, их путь ведет к невероятному прорыву.

Чтобы обрести любовь, Тарику предстоит принести последнюю жертву – свою неприступную гордыню, а Заре – довериться тому, кто был ее тюремщиком.

Это история о том, как музыка сломала стены самой неприступной крепости – окаменевшего сердца, а любовь зазвучала там, где царила вечная тишина.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 1 Пленница безмолвных стен

Вечерний базар Султаната Аль-Разид дышал, как огромный, перегретый зверь.

Воздух, густой от ароматов жареных фиников, пряностей, верблюжьей шерсти и пота, колыхался над головами толпы. Фонари, подвешенные на протянутых между глинобитными стенами веревках, бросали на лица людей трепетные тени, превращая знакомые черты в маски из света и тьмы.

Зара прижималась к прохладной стене лавки тканей, стараясь слиться с грубой шерстью ковров, развешанных для продажи.

Каждый крик торговца, каждый резкий смех заставлял ее сердце биться чаще, отдаваясь глухим стуком в висках. Страх был ее постоянным спутником, острым и живым, как запах миндального масла на ее запястьях – дешевая попытка замаскировать себя под местную.

Она была тенью, эхом, «Ночной Певчей», загнанной в угол. Ее дар – слышать скрытую музыку душ, воплощать в струнах лютни подавленные желания и истинные эмоции – превратился в проклятие там, на родине. Здесь же, под чужим небом, он был смертным приговором, если его раскроют.

Она шмыгнула в узкий переулок, где запахи сменились гнилью и пылью, а свет фонарей едва пробивался. Живот сводило от голода, последний кусок хлеба был съеден на рассвете.

У прилавка с лепешками, где старик дремал, прикорнув к мешку муки, она увидела шанс. Быстро, дрожащими пальцами, она схватила теплую, душистую лепешку.

Жесткая рука сдавила ее запястье, как капкан.

– Воровка! – просипел над ее ухом голос, липкий от злорадства.

Не старик – другой человек, поджидавший в тени. Зара вскрикнула, пытаясь вырваться, но ее тут же окружили.

Чужие руки, грубые и чужие, схватили ее, вытолкнули обратно на освещенную часть базара. В карман ее простого платья кто-то сунул холодный, тяжелый предмет – маленький кинжал в дорогих ножнах. Подстава. Идеальная.

– Шпионка! Воровка! – кричали вокруг.

Лица смешались в калейдоскопе ненависти и любопытства. Ее потащили сквозь толпу, не слушая оправданий. Шершавая веревка впилась в запястья.

Тактильные ощущения обрушились лавиной: жгучий песок под босыми ногами, грубая ткань мешка, наброшенного на голову, лишающая ориентации темнота, острый запах пота и металла от стражей. Затем – толчок, и она упала на колени. Мешок сдернули.

Холод. Первое, что она ощутила. Не просто прохлада, а всепроникающий, могильный холод, исходящий от черного мрамора пола под ее коленями. Он пробирался сквозь тонкую ткань платья, цеплялся за кожу.

Воздух был неподвижен, тяжел, словно вымерший. Тишина. Не просто отсутствие звука, а гнетущая, давящая тишина, которая звенела в ушах. Она подняла голову.

Просторные покои. Высокие потолки, уходящие в полумрак. Стены из того же черного, отполированного до зеркального блеска мрамора, отражали тусклый свет редких бронзовых светильников в виде скорпионов. Ни ковров, ни роскошных драпировок – только строгие линии, голый камень и металл.

Роскошь здесь была не в изобилии, а в самом материале, в его холодном, подавляющем совершенстве. На фоне черной стены, как драгоценная и опасная игрушка, стояла на подставке лютня из темного дерева с инкрустацией перламутром. Трофей.

На возвышении, в массивном кресле, высеченном из цельного куска черного базальта, сидел он.

Шейх Тарик аль-Камаль. Повелитель Безмолвных Теней. Лорд Недоверия.

Он не смотрел на нее сразу, изучая пергамент в руках. Его профиль был резким, как клинок: высокий лоб, прямой нос, жестко очерченный подбородок с коротко подстриженной бородкой. Одежда – темно-серый кафтан из тончайшего шелка, подчеркивавший ширину плеч и стройность талии, – выглядела аскетично, но безупречно дорого.

Когда он поднял глаза, Зару пронзил ледяной взгляд. Глаза цвета черного опала – глубокие, бездонные, лишенные всякого тепла или искорки интереса.

Они скользнули по ней, как по неодушевленному предмету, оценивая, классифицируя: угроза, мусор, инструмент?

К нему подошел человек в темных одеждах, почти бесшумно, и что-то тихо произнес, указывая на нее. Зара уловила обрывки: «...из северного царства... беглая... слухи о даре... опасна... шпионаж...». Страх сжал горло, превратив дыхание в хрип. Паранойя витала в этом холодном воздухе, осязаемая, как пыль.

Тарик отложил пергамент. Его движения были медленными, точными, лишенными суеты. Он скрестил длинные пальцы перед собой.

Голос, когда он заговорил, был низким, бархатистым, но в нем не было ни капли тепла. Только лед и острый, как бритва, сарказм.

– Так… птичка, залетевшая в чужие земли. И не простая птичка. Говорят, твоя музыка открывает сердца и обнажают души. – Уголок его рта дрогнул в подобии улыбки, не достигшей глаз. – Или просто открывают сейфы и обнажают кинжалы?

Зара попыталась найти голос, но язык прилип к небу.

– Я… я не шпионка, господин, – прошептала она, заставляя слова выйти наружу. – Я всего лишь… потерялась. Голод заставил меня взять лепешку… Этот кинжал… он не мой! Его подбросили!

Ее голос дрожал, предательски выдавая страх.

Тарик не моргнул. Его черные глаза изучали ее лицо, словно читая невидимый текст.

– Ложь, – произнес он спокойно, как констатировал погоду. – Она звучит в твоем голосе, как фальшивая нота. Видна в дрожании ресниц. Осязаема, как пот на твоей шее.

Он слегка наклонился вперед, и Заре показалось, что холод от него стал сильнее.

– Кто тебя прислал? Какая мелодия тебе поручена? Мелодия предательства? Убийства?

Отчаяние поднялось в ней волной. Она чувствовала себя загнанным зверем, прижатым к стене этой ледяной логикой и всевидящим взглядом.

– Нет! Клянусь! Я просто хочу жить! Мой дар… он не для этого!

В отчаянном жесте, не думая, она рванулась вперед, как будто могла убедить его жестами. Ее нога зацепилась за неровность пола. Она пошатнулась, рука инстинктивно выбросилась вперед для опоры. Пальцы скользнули по гладкому дереву лютни, стоявшей слишком близко на подставке.

Дзинь!

Одинокая струна задрожала, издав чистый, высокий звук. Он прозвучал в мертвой тишине покоев как удар молотом. Но это был не просто звук. Для Зары он обрушился вихрем ощущений:

ее собственный

животный, всепоглощающий страх перед этим местом, этим человеком; гложущее чувство несправедливости; острая, режущая тоска по солнцу, по шуму жизни, по свободе. Эмоции, спрессованные в один вибрирующий крик струны.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Зара вскрикнула и отшатнулась, как от удара молнии, сжимая обожженные звуком пальцы.

Но что было страшнее – ее реакция. Шейх Тарик… вздрогнул. Почти неуловимо. Не телом, а скорее всем своим существом. Его безупречная маска ледяного спокойствия дала микроскопическую трещину.

Его пальцы, лежавшие на подлокотниках кресла, на мгновение сжались, побелели костяшки. В его черных, как бездна, глазах мелькнуло что-то… непостижимое. Не гнев. Не удивление. Скорее… ощущение.

Как если бы человек, годами пребывавший в полной глухоте, вдруг услышал тиканье часов. Миг замешательства? Или пробуждение древнего, спящего хищника?

Тишина после этого звона стала еще громче, еще тяжелее. Давящей.

Зара замерла, не смея дышать, чувствуя, как холод пола проникает все глубже в кости, как взгляд шейха, вернувшийся к своей ледяной пронзительности, прожигал ее насквозь.

Он медленно перевел взгляд с лютни на нее. В его глазах не было ни понимания, ни признания дара. Была только новая, более опасная оценка. Угроза превратилась в загадку. А загадки он предпочитал разгадывать лично.

– Уберите ее, – произнес Тарик, его голос снова был гладким, как черный мрамор, но в нем появилась новая, металлическая нотка. – В восточное крыло. Комната у моих покоев. Двойная охрана. Ни шагу без дозволения.

Стражи двинулись к ней. Грубые руки снова впились в ее плечи, поднимая с колен. Холод камня сменился жаром паники.

Он поднял руку, указывая на нее перстом, тонким и неумолимым, как клинок. Его черные глаза встретились с ее полными ужаса. В них не было жалости. Была холодная, хищная заинтересованность и обещание. Обещание разгадать. Обещание владеть.

– Твоя музыка, птичка в клетке, – прозвучали его слова, падая в тишину, как камни в колодец, – отныне принадлежит только мне. Пой то, что я прикажу.

Он сделал микроскопическую паузу, и в ней повисла невысказанная угроза.

– Или я сломаю твои крылья навсегда.

Ее потащили прочь, вглубь холодного, безмолвного чрева «Черного Опала». Последнее, что она увидела перед тем, как тяжелая дверь захлопнулась, отрезая ее от зала, – это профиль шейха, уже склонившегося над пергаментом, но пальцы его все еще сжимали подлокотник кресла с неестественной силой.

И одинокая струна лютни, еще чуть слышно вибрирующая в мертвом воздухе, как эхо ее собственного пойманного сердца.

Глава 2 Первые ноты истины

Комната, куда ее привели на следующий вечер, была столь же безмолвной и холодной, как зал суда накануне, но меньше и… интимнее.

Личная гостиная шейха Тарика. Здесь царил тот же аскетичный минимализм: стены из черного мрамора, лишь один огромный ковер темно-бордового цвета, поглощавший шаги, низкий столик из черного дерева и несколько жестких кресел, обтянутых темной кожей.

Высокое, узкое окно было открыто, впуская лунный свет – холодный, серебристый луч, падавший на пол, как лезвие. За окном спал город, его далекие огни казались чужими звездами в этом безвоздушном пространстве.

Воздух пахнул пылью, старым деревом и чем-то неуловимо острым, как сталь наточенная – самой тишиной.

Зара стояла посреди комнаты, чувствуя, как холод пола проникает сквозь тонкие подошвы присланных ей туфель. Лютня – та самая, с перламутром – лежала на столике, как орудие пытки.

Ее пальцы, спрятанные в складках простого платья из серого хлопка (еще одна "милость" тюремщика), нервно перебирали ткань. Страх сжимал горло, но теперь к нему примешивалось что-то новое – гнетущее ожидание. Она знала, зачем ее привели.

Дверь открылась беззвучно. Он вошел. Шейх Тарик.

Он был одет в черные шелковые шальвары и просторный кафтан глубокого синего цвета, оттенка ночного неба перед грозой. Кафтан был расстегнут на груди, открывая гладкую кожу и четкую линию ключиц.

Он нес в себе ту же ледяную уверенность, но сегодня в его черных опаловых глазах горел иной огонь – холодный, аналитический, голодный до разгадки.

Он медленно прошел к одному из кресел и опустился в него, откинувшись. Его движения были грациозны и экономичны, как у большого кота. Взгляд упал на лютню, затем на нее.

– Играй, – произнес он.

Голос был тихим, но в тишине комнаты прозвучал, как удар хлыста. Ни «начни», ни «покажи». Просто – «играй». Приказ, не терпящий возражений.

Зара сделала шаг к столику. Ее ноги казались ватными. Она взяла лютню.

Дерево было гладким, прохладным под ее дрожащими пальцами. Струны, туго натянутые, ждали прикосновения. Она прижала инструмент к себе, как щит.

Что он хочет услышать?

– метались мысли.

Какую ложь? Какую правду?

– Тот старик в клетке под дворцом, – голос Тарика раздался снова, ровный, лишенный интонации. – Он клянется в верности. Сыграй… что он чувствует на самом деле. Готов ли он к кинжалу в спину?

Зара замерла. Сыграть чувства незнакомца? Под пристальным взглядом этого человека?

Ее дар не был послушной собачкой. Он был диким зверем, вырывавшимся на волю лишь тогда, когда она касалась

истины

, когда эмоции вокруг били через край, или… когда ее собственная душа была обнажена.

Подчиниться приказу, сфокусироваться на абстрактном пленнике? Это было невозможно. Но страх был сильнее. Она должна попытаться.

Она провела пальцами по струнам. Звук получился робким, фальшивым, как плач испуганного ребенка. Он умер в гнетущей тишине, не оставив и следа.

Зара попыталась представить старика, темницу, страх предательства… Но в голове был только ледяной взгляд шейха, его ожидание, его власть.

Она сыграла еще аккорд. И еще. Музыка лилась пустая, механическая, лишенная души. Она была не песней чувств, а дребезжанием страха –

ее

страха. Она чувствовала, как под взглядом Тарика ее спина покрывается ледяным потом, как пальцы холодеют и теряют гибкость.

–Довольно! – его голос вспорол тишину, резкий, как удар стали о камень. Он не повысил тона, но в нем зазвенела опасная сталь.

Зара вздрогнула, едва не выронив лютню. Она подняла глаза. Он сидел неподвижно, но в его позе читалось напряжение хищника перед прыжком. Черные глаза пылали холодным негодованием.

– Это твой великий дар? – спросил он, и сарказм в его словах был острее любого кинжала. – Жалкое дребезжание испуганной мыши? Или ты думаешь, что можешь обмануть меня этой пародией на музыку?

Отчаяние, острое и горькое, поднялось в Заре волной, смывая остатки осторожности. Унижение. Беспомощность. Ярость.

Он сломал ее жизнь, загнал в клетку, и теперь насмехается над ее попыткой выжить?

Горячие слезы выступили на глазах, но она сжала зубы. Нет. Она не даст ему этого удовольствия. Если он хочет музыки… пусть получит ее. Настоящую.

Она больше не пыталась думать о старике в темнице. Она закрыла глаза на мгновение, отгородившись от его леденящего присутствия.

Она сосредоточилась на

нем

. На шейхе Тарике аль-Камале. На ледяной крепости, которой он казался.

Она позволила своему дару – этому странному внутреннему слуху – раскрыться навстречу ему. Что она

слышала

? Что скрывалось за этим сарказмом, за этой властью, за этой мертвой тишиной, которой он окружил себя?

Сначала – ничего. Как будто она пыталась услышать эхо в бездонной пропасти. Глухое, всепоглощающее молчание. Но потом… потом она различила не звук, а

ощущение

.

Огромную, зияющую пустоту. Пустыню внутри. Не гнев, не ненависть – а

ничто

. Холодное, безвоздушное пространство, где когда-то бушевали бури чувств.

И сквозь эту пустоту пробивалась… тончайшая, почти неуловимая нить. Не чувство, а тоска

по

чувству. По теплу, по боли, по самому

ощущению

жизни. Потеря. Невыразимая, глубокая потеря чего-то бесценного, что оставило после себя лишь этот мертвящий холод.

Ее пальцы, еще мгновение назад дрожащие и неловкие, нашли струны сами. Не по приказу. По велению этой открывшейся бездны. Она коснулась их. И полилась музыка.

Она началась тихо, как вздох ветра над бескрайними дюнами пустыни. Одинокая, чистая нота, вибрирующая в тишине, как слеза на холодном камне. Затем к ней присоединилась другая, создавая минорный интервал, пронзительный и печальный.

Мелодия не была сложной, но она дышала такой тоской, такой невыразимой пустотой, что воздух в комнате, казалось, сгустился. Это была музыка одиночества, запертого в золотой клетке величия.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

О ледяной пустоте, ставшей домом. О тишине, которая не успокаивает, а убивает по капле. О том, как страшно забыть вкус солнца на коже и жар крови в жилах. Каждая нота была обнаженным нервом, каждое колебание струны – эхом огромной, невосполнимой утраты где-то в глубинах его души.

Зара играла, забыв о страхе, о плене, о самом Тарике. Она была проводником этой немой боли, этого крика души в беззвучии. Она чувствовала, как вибрации лютни проходят сквозь ее ладони, грудь, наполняя ее чужой, но такой понятной мукой.

Ее собственные слезы текли по щекам беззвучно, смешиваясь с потом на висках. Она не видела его. Она

слышала

его безмолвный вопль.

Играла она недолго, может быть, минуту. Но этого хватило.

Резкий, оглушительный звук разбил музыку вдребезги.

Тарик вскочил с кресла и со всего размаху ударил ладонью по столику. Футляр для пергаментов с грохотом упал на пол. Его лицо… оно было искажено. Не гневом. Не яростью.

Шоком

. Глубоким, животным шоком.

Его обычно безупречно бледное лицо покрылось пятнами краски. Глаза, черные и бездонные, были широко раскрыты, в них мелькало нечто дикое, неприкаянное – узнавание. Он узнал эту пустоту. Он узнал эту тоску. Он узнал

себя

в этих звуках, обнаженного, беспомощного, лишенного своей брони.

– Молчи! – прошипел он, но в его голосе не было прежней власти. Была хриплая, сдавленная ярость, смешанная с чем-то, что звучало почти как… паника. – Замолчи, демон!

Музыка оборвалась на полуслове. Зара открыла глаза, задыхаясь, как после долгого нырка.

Она увидела его. Увидела не Повелителя Безмолвных Теней, а человека, потрясенного до глубины души. Человека, чью самую охраняемую тайну только что вывернули наизнанку и показали ему под ярким, беспощадным светом.

Его грудь тяжело вздымалась, кулаки были сжаты до побелевших костяшек. Взгляд, полный немого ужаса и ярости, был прикован к ней, но в нем не было прежнего всеведения. Было растерянное непонимание:

Как? Как она посмела? Как она ЗНАЕТ?

Тишина вернулась, но теперь она была иной. Напряженной, как натянутая тетива, звонкой от невысказанных слов, густой от шока. Вибрации последних нот еще жили в воздухе, смешиваясь с тяжелым дыханием двоих людей в черной комнате, пронзенной лунным светом.

Запах пыли и дерева вдруг перебил тонкий, горьковатый аромат мужского пота – пота от внезапного, неконтролируемого страха.

Он не двинулся с места, не приказал страже. Он просто стоял, смотря на нее, этот внезапно обретенный кусок собственной души, звучавший в ее руках.

Его власть над ситуацией, казалось, треснула вместе с его ледяной маской. В его глазах, помимо ярости и шока, мелькнуло что-то незнакомое, пугающее его самого – интерес. Не к инструменту. К ней. К тому, что она сделала. К той бездне, которую она на миг приоткрыла.

Зара опустила лютню, ее руки тряслись. Она не чувствовала триумфа. Она чувствовала опустошение и леденящий ужас перед тем, что она только что совершила.

Она тронула нечто запретное. Нечто огромное и страшное, что дремало в этом человеке.

И теперь это нечто проснулось и смотрело на нее черными, бездонными глазами шейха Тарика.

Обещание наказания висело в воздухе, но было и другое обещание – начала чего-то необратимого и опасного.

Музыка пробила первую брешь в стене его безмолвия. И теперь обе стороны стояли по разные стороны этой бреши, не зная, что делать дальше.

Глава 3 Музыка предательства

Дни, последовавшие за той роковой ночью в кабинете, тянулись, как густая смола.

Зара была заперта в своей комнате под усиленной охраной. Ни звука, ни весточки.

Гнетущая тишина «Черного Опала» казалась теперь зловещей, наполненной невысказанным гневом, витавшим за толстыми дверями.

Она ожидала наказания – пыток, темницы, смерти. Вместо этого, глубокой ночью, когда луна висела над дворцом огромным серебряным диском, дверь ее комнаты открылась.

Не стражи. Личный слуга шейха, немой как сама обитель, жестом велел ей следовать. Он вел ее не по знакомым мраморным коридорам, а через потайную дверь, скрытую гобеленом, в ночной сад.

Контраст был ошеломляющим. После мертвящего камня – жизнь, буйная, ароматная, шепчущая. Воздух, теплый и влажный, обволакивал кожу, как шелк.

Пахло жасмином, цветущим олеандром и влажной землей. Фонтаны тихо журчали в темноте, их вода, подсвеченная лунным светом, струилась, как жидкое серебро. Дорожки из белого песка вились меж пальм и кустов роз, отбрасывающих причудливые тени.

Слуга привел ее к небольшой беседке, увитой цветущим жасмином. Внутри, на низком диване, подложив под себя темную подушку, сидел шейх Тарик.

Он был без верхнего кафтана, в простой белой рубахе из тонкого льна, расстегнутой у горла, и темных шальварах.

Лунный свет падал на его лицо, делая резкие черты еще более скульптурными, а глаза – еще более глубокими и нечитаемыми.

Лютня лежала рядом, как черная птица на белом песке. Он не смотрел на нее, его взгляд был устремлен куда-то в темноту сада, в прошлое.

– Садись, – сказал он тихо.

Голос был лишен привычного сарказма, только усталая, мертвая ровность.

Зара опустилась на край дивана, на почтительном расстоянии, чувствуя, как песок холодит босые ноги сквозь тонкую ткань ночной сорочки. Сердце колотилось где-то в горле.

Жасмин опьянял, смешиваясь с его запахом – чистым мылом, кожей и чем-то острым, как горечь миндаля.

– Ты коснулась пустоты, – начал он, все так же глядя в темноту. Его пальцы перебирали край подушки. –Теперь коснись причины. Сыграй о том, что сделало меня таким.

Он повернул голову, и его черные глаза поймали ее в ловушку.

– Играй о предательстве.

Не просьба. Не приказ. Констатация. Он собирался дать ей материал. Рассказать.

Холодная дрожь пробежала по спине Зары. Она взяла лютню, ее пальцы нашли знакомые струны, но они казались чужими, ледяными.

И он начал. Голосом, лишенным интонаций, как будто читал доклад о чужих делах. Он рассказывал о ней.

Амаль. Не просто любовница. Сердце. Друг детства. Та, чей смех был солнечным светом в его мире. И о нем. Кемале. Брат по оружию, ближайший советник, человек, которому он доверял как себе.

Как они, два яда, слились воедино. Как он застал их в этом самом саду, в беседке, увитой тогда розами. Не в объятиях страсти – шепчущимися над картой его крепостей, его слабых мест.

Как его мир рухнул в тот миг, когда в глазах Амаль мелькнул не страх, а холодная решимость, а рука Кемаля потянулась не к сердцу в раскаянии, а к кинжалу.

Он описывал их казнь с той же ледяной точностью. Не как акт мести, а как необходимую хирургическую операцию. Удаление раковой опухоли.

Его слова были скальпелем, режущим воздух. Он не упомянул боль. Не упомянул крик души. Только факты. Измена. Раскрытые планы врагам. Смерть предателей. Смерть его способности чувствовать.

Зара слушала, и ее охватывал ужас. Не от жестокости казни – от жестокости его бесчувствия. От этой страшной, методичной констатации собственной гибели души.

Ее пальцы сами заиграли. Сначала – резкие, рваные звуки, как шаги по битому стеклу. Музыка предательства. Острая, колющая боль недоверия, пронзающего сердце.

Глухой грохот падающего мира. Но затем, по мере того как его ровный голос лился, как яд, ее дар ухватился глубже. За словами. За маской.

Она услышала не только факты. Она услышала

боль

. Не ту, о которой он говорил, а другую. Глубинную, невыносимую.

Боль от потери не просто доверия, а

любви

. Любви к Амаль, которая была его светом. Любви к Кемалю, который была его опорой.

Боль от осознания, что эти чувства были ложью, но

его

чувства – были настоящими, огненными, всепоглощающими. И именно их искренность сделала предательство таким сокрушительным.

Он не просто потерял доверие. Он потерял

веру

в саму возможность любви, в саму суть доверия. Он не ожесточился – он

умер

внутри, чтобы больше никогда не чувствовать эту адскую боль.

Музыка изменилась.

Из колющей боли она превратилась в протяжный, душераздирающий вопль.

Вопль о потерянной любви. О растоптанном доверии. О душе, добровольно замуровавшей себя в ледяной склеп, потому что жить с этой раной было невыносимо.

Это была музыка невыплаканных слез, загнанной в самый темный угол ярости отчаяния, тоски по тому, что было украдено не только у него, но и

в

нем. Она играла его отрицаемую, невыразимую агонию.

Зара играла, и слезы текли по ее лицу ручьями, смешиваясь с потом на шее. Она видела не шейха, а мальчика, чье сердце разбили на куски те, кому он верил безоговорочно. Она играла его немую, похороненную заживо боль.

– ЗАМОЛЧИ!

Рев был животным, нечеловеческим.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 4 Какафония чувств

Тарик вскочил, как раненый зверь. Его лицо, всегда безупречно контролируемое, исказилось гримасой чистой, нефильтрованной ярости и… паники.

Он шагнул к ней, его рука молнией выбросилась вперед. Жесткие пальцы впились ей в плечо, сжимая с такой силой, что кости захрустели. Боль пронзила ее, резкая и жгучая.

Он рванул ее к себе, так близко, что она почувствовала его горячее, прерывистое дыхание на своем лице, увидела безумие в его черных глазах.

– Ты смеешь?! – его голос хрипел, срываясь. – Ты смеешь выворачивать это НАРУЖУ?! Эту… эту СЛАБОСТЬ?!

Слюна брызнула ей на щеку. Он был на грани. Грани того, чтобы сломать ей шею.

Зара замерла, не дыша, глядя в бездну его боли и гнева.

Страх парализовал, но сквозь него пробилось нечто иное. Не триумф. Не злорадство. Сострадание.

Глубокое, всепоглощающее сострадание к этому искалеченному гиганту, раздираемому демонами прошлого.

Ее глаза, полные слез, смотрели на него не со страхом жертвы, а с пониманием того, кто видит чужую рану и не может не содрогнуться от ее глубины.

Он увидел это. Увидел ее слезы, ее взгляд. Не страх перед

ним

, а боль за

него

.

Его хватка ослабела на миг. В его глазах, помимо безумной ярости, мелькнуло непонимание, шок. Кто-то…

жалел

его? Не боялся, не ненавидел, не презирал – жалел?

Это было немыслимо. Чуждо. Оскорбительно? Или… освобождающе?

С резким, почти отвращенным жестом он оттолкнул ее. Зара отлетела на диван, лютня выскользнула из ее рук, глухо стукнув о песок.

Она прижала руку к плечу, где уже расцветали синяки от его пальцев, чувствуя, как сердце бешено колотится.

Он стоял над ней, дыша как загнанный бык, его грудь высоко вздымалась под тонким льном рубахи.

Ярость еще клокотала в нем, но ее основа была подорвана. Он смотрел на нее, на ее слезы, на ее дрожь, и в его взгляде бушевала война.

Война между желанием уничтожить того, кто осмелился прикоснуться к его святая святых, и… чем-то другим. Пустотой, которая внезапно показалась еще страшнее.

Без слова, резко развернувшись, он скрылся в тени сада, растворившись в ночи так же внезапно, как появился. Зара осталась одна в беседке, дрожащая, с ноющей рукой и лютней у ног.

Жасмин пах теперь приторно-сладко, почти тошнотворно. Музыка его боли все еще вибрировала в ее костях, смешиваясь с ее собственным страхом и этим странным, щемящим состраданием.

Но история на этом не закончилась.

Глубокой ночью, когда луна уже клонилась к горизонту, дверь ее комнаты открылась снова. Он стоял на пороге. Без слуг. Без слов.

Он был бледен, как призрак, в той же белой рубахе, теперь мятый. Его черные глаза горели в полумраке лихорадочным блеском. В них не было ярости. Было что-то худшее: растерянность, опустошение, потребность.

Он шагнул внутрь. Дверь закрылась за ним, погрузив комнату в почти полную темноту, нарушаемую лишь узкой полоской лунного света из окна.

Подошел к ее кушетке, где она сидела, прижав колени к груди, не спящая, все еще чувствуя боль в плече и эхо его музыки в душе.

Он не извинился. Не объяснился. Он просто стоял там, огромный и вдруг неуверенный в темноте, его дыхание было прерывистым.

Потом, голосом, в котором не было ничего от прежнего шейха – только хриплый, надломленный шепот, он произнес:

– Сыграй…

Он сделал шаг ближе. Лунный свет упал на часть его лица – на напряженную челюсть, на пульсирующую височную артерию.

– Сыграй то… что я чувствую… сейчас.

Это было не приказание. Это была мольба. Признание поражения. Признание того, что он сам не знал, что творится в его израненной душе.

Он протянул руку, не к ней, а к лютне, лежавшей на низком столике рядом, и подал ее ей. Его пальцы слегка дрожали.

Зара взяла инструмент. Дерево было прохладным. Она прижала его к себе, как к единственному якорю в этом безумном море ночи.

Она закрыла глаза. Не думая о наказании, о страхе, о боли в плече. Она снова открыла свой внутренний слух. Навстречу ему. Навстречу тому хаосу, что бушевал за его ледяным фасадом сейчас.

И она услышала… бурю. Ярость, еще тлеющую, как угли под пеплом.

Глубокий, всепроникающий стыд – за свою слабость, за свою потерю контроля. Страх – не перед ней, а перед

этим

, перед тем, что она пробудила, перед возвращением чувств, которые он так тщательно убивал.

И… крошечную, дрожащую искру. Искру чего-то, что могло быть… надеждой? Любопытством? Жаждой

узнать

, что же дальше? Это было хаотично, болезненно, невыносимо.

Ее пальцы коснулись струн.

Музыка родилась сразу – не мелодия, а какофония чувств. Резкие, диссонирующие аккорды ярости. Пронзительные, визжащие ноты стыда. Низкие, гудящие, как похоронный звон, аккорды страха.

И сквозь этот адский диссонанс – тончайшая, едва слышная трель. Чистая, высокая, как первый луч солнца после бури.

Надежда. Или предчувствие? Музыка была некрасивой. Она была

честной

. Она была криком его души в настоящем моменте.

Он не прервал ее. Он стоял, как вкопанный, в лунной полосе, его глаза были закрыты.

Его лицо, обычно такое непроницаемое, было искажено гримасой почти физической боли. Его кулаки были сжаты, но он не двигался.

Он слушал. Слушал

себя

. Слушал ту бурю, которую годами заглушал тишиной и властью. Слеза – единственная, соленая и жгучая – скатилась по его щеке и исчезла в темноте бороды.

Зара играла, отдаваясь потоку, проводя его смятение через свои пальцы, через вибрации дерева.

Комната наполнилась звуками его внутреннего ада и… намеком на возможность рая. Его дыхание синхронизировалось с музыкой – то учащенное, то замирающее. Он был раздет душой перед ней, и они оба это знали.

Когда последний диссонирующий аккорд замер в воздухе, повисла тишина.

Но теперь это была не мертвая тишина «Черного Опала». Это была тишина после бури. Звенящая, наполненная эхом только что отзвучавшего хаоса и… невысказанным вопросом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он открыл глаза. В них не было ярости. Была глубокая усталость, растерянность и что-то невероятно хрупкое. Он посмотрел на нее – на эту хрупкую девушку с лютней, которая осмелилась войти в его ад и сыграть его суть.

Он не сказал ни слова. Просто повернулся и вышел из комнаты так же тихо, как вошел.

Но его уход не был побегом. Это было признание. Признание того, что стена дала трещину. Что музыка, боль и эта странная девушка с глазами полными сострадания, пробились сквозь его броню.

И теперь он не знал, как с этим жить. Оставив ее одну в темноте, с лютней на коленях, с болью в плече и с новым, незнакомым чувством в сердце – чувством, что она коснулась не только его боли, но и его сокровенной сути. И что обратного пути нет.

Глава 5 Песнь желания

Воздух в «Черном Опале» стал густым, как расплавленный свинец. Лето вступило в свои права, и даже ночи не приносили прохлады, только душную, томящую духоту.

Камни дворца, обычно холодные, теперь отдавали накопленное за день тепло, делая залы похожими на гигантские печи.

Зара, одетая в легчайший шелк цвета лунной пыли (еще одна непрошеная «милость» тюремщика, ощущавшаяся как насмешка), стояла на балконе личных покоев шейха.

Отсюда, с высоты, спящий город раскинулся внизу, как россыпь тусклых угольков. Воздух был неподвижен, лишь изредка доносился отдаленный лай шакала или крик ночной птицы.

Она опиралась о мраморный парапет, все еще чувствуя под пальцами призрачную вибрацию струн, а на плече – тупую боль от синяков, как напоминание о его ярости и своей дерзости.

Прошло несколько дней с той ночи, когда он пришел к ней, разбитый, и она сыграла хаос его души. С тех пор – тишина.

Гнетущая, звенящая тишина, нарушаемая только ее собственным дыханием и стуком сердца.

Он не вызывал ее. Не появлялся. Но его отсутствие было ощутимее любого присутствия. Оно висело в душном воздухе, как невысказанный вопрос, как заряженная молния перед ударом.

Дверь позади нее открылась беззвучно. Она не обернулась. Знакомые шаги – тяжелые, мерные, но сегодня с едва уловимым напряжением – приблизились.

Она почувствовала его раньше, чем увидела – волну жара, исходящую от большого тела, запах чистого пота, кожи и чего-то глубокого, пряного, как сандал и гвоздика.

Он остановился рядом, тоже глядя в темноту. Одет он был просто – черные шальвары, белая рубаха из тончайшего батиста, расстегнутая почти до пояса, открывавшая гладкую, сильную грудь и линию пресса.

На нем не было ни знаков власти, ни оружия. Только он сам. Громадный, подавляющий, наполняющий собой все пространство балкона.

– Жарко, – произнес он, голос низкий, чуть хрипловатый, как будто от долгого молчания.

Не приветствие. Не вопрос. Констатация факта, но в нем слышалось что-то еще. Напряжение? Раздражение?

– Да, мой Сиятельный Повелитель, – прошептала Зара, не поворачивая головы. Ее научили так обращаться к шейху, когда она попала во дворец.

Не господин, как она обратилась к нему в первый раз. А «мой Сиятельный Повелитель», и никак иначе. Хорошо, не наказали. В тот момент шейх все были заняты другим.

Ее кожа под тонким шелком покрылась мурашками, но не от страха. От… ожидания.

Он повернулся к ней, спиной к городу. Его черные глаза, отражавшие тусклый свет из комнаты, поймали ее взгляд.

В них не было прежней ледяной бездны. Горел темный, тлеющий огонь. Голод. Но голод не к пище. К чему-то иному.

– Играй, – сказал он.

Одно слово. Но на этот раз оно висело в воздухе, как вызов. Как ловушка.

– О чем, мой Сиятельный Повелитель? – спросила она, заставляя голос не дрогнуть.

Она знала ответ. Чувствовала его всем существом. Жар, исходящий от него, был ответом.

Он медленно приблизился, сокращая расстояние между ними до минимума. Она почувствовала тепло его тела, почти обжигающее в душной ночи.

Его дыхание коснулось ее виска. Голос, когда он заговорил, был шепотом, но он резал слух остротой бритвы.

– О желании, Певчая. О том, что скрыто. О том, что жжет изнутри. Сыграй…

мое

желание.

Это был не просто приказ. Это было испытание. Проверка границ. Провокация.

Он смотрел ей прямо в глаза, и в его взгляде читался вызов:

Осмелишься ли ты? Сможешь ли ты обнажить ЭТО?

Сердце Зары бешено заколотилось. Страх смешался с чем-то запретным, острым – с возбуждением.

Она кивнула, не в силах вымолвить слово, и прошла мимо него в комнату. Лютня ждала на своем привычном месте, на низком столике из черного дерева. Она взяла ее.

Дерево было теплым, почти живым под ее ладонью. Она села на край жесткого дивана, спиной к балкону, к нему. Она чувствовала его взгляд на своей спине, жгучий, как прикосновение.

Она закрыла глаза. Отгородиться от него было невозможно. Его присутствие наполняло комнату, давило, искушало.

Она направила свой внутренний слух на него. Не на боль. Не на гнев. На то, что пряталось глубже, под слоями льда и презрения. На то, что пульсировало в нем сейчас, здесь, в этой душной комнате.

И она услышала. Не сразу. Сначала – привычное сопротивление, стену недоверия. Но потом… прорвало.

Желание

.

Густое, темное, как патока.

Физическое, почти животное влечение.

К

ней

. К ее хрупкости, которая вызывала ярость и… непреодолимое желание сломать, подчинить.

К ее губам. К линии шеи, скрытой шелком.

К теплу ее кожи под тканью. К тому, как она дрожала под его взглядом.

Желание обладать. Заглушить этой обладающей силой хаос внутри, боль, стыд. Заглушить ее музыку, ее способность видеть его насквозь – физическим доминированием.

Но под этим – страх. Страх этой близости. Страх потерять контроль. Страх… почувствовать

больше

. И сквозь страх – неутолимая жажда.

Жажда ощутить

что-то

. Жар, боль, наслаждение – все, что угодно, лишь бы вырваться из вечной мерзлоты.

Ее пальцы коснулись струн. И полилась музыка. Не похожая ни на что, что она играла прежде.

Она началась низким, томным гулом, как пчелиный рой в знойный полдень. Затем вплелись томные, переливчатые пассажи, как шелк, скользящий по коже.

Мелодия была чувственной, дразнящей, полной невысказанной неги и скрытой мощи. Она вибрировала в душном воздухе, как волны жара.

Это была музыка плоти. Музыка подавленного голода. Музыка его руки, сжимавшей ее плечо, его взгляда, прожигавшего шелк, его желания впиться губами в ее шею, чтобы почувствовать пульс крови под кожей.

В мелодию вплелись и ее собственные чувства – смущение, страх, и… ответное возбуждение, острый, как игла, вызов его власти.

Ее пальцы бежали по струнам быстрее, музыка набирала силу, становясь неистовой, требовательной, как биение сердца в момент опасности.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она слышала его дыхание. Оно участилось. Стало тяжелее. Грубее.

Она не видела его лица, но чувствовала напряжение, исходящее от него, как физическую силу.

Музыка достигла кульминации – вибрирующий, мощный аккорд, звучавший как вызов, как вопль плоти.

Тишина после него длилась мгновение. Одно взрывное мгновение.

Глава 6 Увертюра страсти

Его руки схватили ее сзади. Жестко. Без предупреждения. Он вырвал лютню из ее рук, бросил ее на ковер с глухим стуком.

В следующее мгновение она была повернута к нему, прижата к его телу всем весом. Его руки сомкнулись на ее талии, как стальные обручи. Его лицо было близко, очень близко.

Черные глаза пылали темным огнем желания, смешанным с яростью и… паникой.

– Замолчи! – прошипел он, но это не было приказанием.

Это был стон. С требованием остановиться. Он не мог вынести музыку. Не мог вынести правду, которую она несла. Он должен был заглушить ее. Физически. Обладанием.

Его губы нашли ее губы. Это не был поцелуй. Это было нападение. Жесткое, требовательное, почти болезненное.

Губы его были горячими, сухими. Он впивался в нее, как утопающий, пытаясь не столько ласкать, сколько поглотить, уничтожить источник этой невыносимой музыки, этих невыносимых чувств.

Его язык грубо вторгся в ее рот, требуя подчинения. Одна рука вцепилась ей в волосы у затылка, запрокидывая голову, другая скользнула под тонкий шелк, охватывая ее спину, прижимая так, что кости затрещали.

Зара вскрикнула в его рот от неожиданности и боли, но не оттолкнула.

Что-то внутри нее – то самое, что ответило вызовом в музыке – взбунтовалось.

Страх смешался с яростью, с возмущением, с диким, запретным возбуждением. Она не стала пассивной жертвой. Она

ответила

.

Ее губы двинулись навстречу его жесткому поцелую, ее язык вступил в схватку с его языком. Ее руки, вместо того чтобы оттолкнуть, впились ему в плечи, цепляясь за горячую, влажную кожу под тонким батистом.

Она почувствовала его вздох – удивленный, почти рычащий – когда она ответила ему с такой же яростью.

Это была битва. Битва за глоток воздуха, за пространство, за контроль.

Его руки рвали шелк ее одежды, обнажая кожу. Его прикосновения были грубыми, исследующими, как будто он впервые касался женщины.

Он сжимал ее грудь, проводил рукой по животу, бедрам, оставляя на коже следы, которые будут синеть завтра.

Но сквозь жестокость прорывались мгновения неожиданной нежности – его большой палец, невольно погладивший ее сосок, его губы, вдруг смягчившиеся на ее шее, его дыхание, срывающееся на стон, когда она вцепилась пальцами в его волосы.

Он поднял ее, как перышко, и бросил на широкий, покрытый темным шелком диван. Его тело накрыло ее, тяжелое, горячее, подавляющее.

Холод шелка под ее спиной контрастировал с жаром его кожи. Он отстранился на мгновение, срывая с себя рубаху, обнажая торс – мощный, рельефный, покрытый тонкой пленкой пота, блестящий в полумраке.

Его глаза пожирали ее полуобнаженное тело, лежащее перед ним, как добыча. В его взгляде было восхищение, голод и всепоглощающая потребность.

– Ты… ты смеешь… – он не закончил. Слова были лишни. Действия говорили громче.

Он вошел в нее резко, без прелюдий, без нежностей. Боль пронзила ее, острая, обжигающая.

Зара вскрикнула, ее ногти впились ему в спину. Но боль быстро сменилась… заполненностью. Огромной, невероятной. И волной жара, которая пошла от самого центра, смывая страх, ярость, оставляя только первобытное, всепоглощающее ощущение

соединения

.

Он замер на мгновение, его тело напряглось, как тетива, глаза широко раскрылись. Он почувствовал ее. По-настоящему. Тепло, тесноту, пульсацию. Чувство. Настоящее, неискаженное, невыдуманное чувство плоти.

Потом он двинулся. Сначала медленно, неловко, как будто не зная ритма. Потом быстрее. Сильнее. Глубже.

Его толчки были властными, почти жестокими, как попытка сломать что-то внутри нее, внутри себя. Он искал в этом движении забвения, заглушения внутреннего крика.

Зара встретила его движения. Не покорно. Страстно.

Ее бедра поднимались навстречу ему, ее ноги обвили его талию, ее руки скользили по его спине, плечам, впиваясь в мышцы. Она стонала – не от боли, а от нахлынувшего наслаждения, смешанного с вызовом.

Каждый толчок был битвой и капитуляцией. Каждое прикосновение – ожогом и откровением.

Звуки заполнили комнату, разбивая вековую тишину «Черного Опала».

Его хриплое, прерывистое дыхание. Ее сдавленные стоны, переходящие в крики. Шелест кожи по шелку. Глухие звуки тел, сливающихся в едином, яростном ритме.

Музыка их плоти была громче любой лютни, примитивнее, искреннее. Это был танец владения и отдачи, ярости и нежности, страха и жажды.

Он нашел ее губы снова. Поцелуй теперь был другим – менее жестоким, более… отчаянным. Его руки держали ее, не как трофей, а как якорь в бушующем море ощущений.

Она отвечала ему, теряя себя в этом хаосе, в этом огне, который пожирал их обоих.

Волна за волной накатывало наслаждение, смешанное с болью от его силы, с восторгом от собственной отдачи. Она чувствовала, как его тело напрягается до предела, слышала его низкий, хриплый стон, похожий на рычание зверя, когда он достиг кульминации, увлекая ее за собой в вихре спазмов и ослепительного белого света.

Он рухнул на нее, тяжелый, весь дрожащий, его дыхание было как у загнанного коня. Его лицо было прижато к ее шее, горячее, влажное. Она чувствовала бешеный стук его сердца у своей груди, стук своего – в висках.

Они лежали так, слипшиеся от пота, дыша навстречу душной ночи, в тишине, которая теперь казалась оглушительной после только что отзвучавшей симфонии тел.

Постепенно его дыхание выровнялось. Он отстранился от нее, поднялся.

Его лицо в полумраке было нечитаемым. Ни ярости, ни триумфа, ни нежности. Пустота? Или шок?

Он отвернулся, поднял с пола свою рубаху, но не стал надевать. Просто стоял у балкона, спиной к ней, его могучие плечи напряжены, очертания тела – мощная скульптура на фоне ночного города.

Зара лежала на диване, чувствуя, как холодный шелк прилипает к ее разгоряченной коже. Боль в бедрах, синяки на груди, липкость между ног – все напоминало о только что пережитом.

Страх вернулся, смешанный со стыдом, с горечью… и с каким-то странным, диким удовлетворением.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она посмотрела на его спину, на мускулы, играющие под кожей при каждом вдохе. Он использовал ее. Как инструмент для снятия напряжения. Как способ утвердить власть.

Но в этом акте было что-то большее. Глубокая, животная связь. Прорыв через его лед. Ее собственная сила в ответе на его вызов.

Он не оглянулся. Не сказал ни слова. Просто стоял там, на краю балкона, на краю пропасти своих чувств, которые он только что ненадолго затопил в ней. А она лежала на его диване, пахнущая им, с его отметинами на коже, с музыкой их тел, все еще звучащей в ее крови, и понимала, что ничего уже не будет прежним. Ни для него. Ни для нее.

Битва была проиграна и выиграна одновременно. Началось что-то новое. Опасное. Неизбежное. И она, как и он, не знала, что с этим делать.

Глава 7 Симфония клинков и доверия

Тишина «Черного Опала» взорвалась. Не музыкой, а воплем. Пронзительным, леденящим душу сигналом тревоги, разорвавшим ночную дремоту как кинжал шелк.

Зара вскочила с кушетки, сердце прыгнуло в горло. За окном, в обычно непроглядной тьме дворцовых садов, метались факелы, как бешеные огненные мухи.

Крики – командные, предсмертные – прорезали воздух, смешиваясь с лязгом стали о сталь.

Атака. Быстрая, жестокая, как удар скорпиона.

Дверь ее комнаты распахнулась. Не слуга – двое стражей в потрепанных доспехах, лица искажены боевой яростью и страхом.

– С нами! – бросил один, хватая ее за руку.

Его пальцы, грубые и липкие от пота или крови, сжались на ее запястье. Ее вытащили в коридор, где уже царил хаос.

Тени сражающихся мелькали в свете пылающих факелов, вставленных в стенные ниши. Воздух наполнился звоном клинков, хрипами раненых, едким запахом гари и крови.

Зара едва успевала осознавать происходящее. Ее тащили сквозь сумятицу, к какому-то внутреннему укреплению.

И тут она услышала. Не просто звуки боя. Свой дар, всегда приглушенный в шуме, вдруг прорвался сквозь адреналиновый туман.

Она услышала эмоции атакующих. Не страх защитников, а нечто иное – кровожадную ярость, холодную, расчетливую жестокость, ликующее предвкушение убийства.

И под этим – знакомый, змеиный след предательства. Тот самый, что подставил ее на базаре. Эти люди знали слабые места дворца, знали расписание караулов. Их вел кто-то изнутри.

Они свернули в узкий, слабо освещенный проход. Впереди, у тяжелой двери, ведущей, видимо, в цитадель дворца, стоял он. Шейх Тарик. Как скала посреди шторма. В черном, практичном доспехе поверх темной одежды, с длинным, узким клинком в руке, уже залитым кровью до эфеса.

Его лицо было маской ледяной ярости и концентрации. Он отдавал приказы голосом, не допускающим возражений, его взгляд сканировал хаос, выискивая угрозы.

Стражи потащили Зару к нему. И в этот момент ее дар сфокусировался. Не на общем фоне, а на

конкретной

тени, отделившейся от стены прямо за спиной Тарика.

Наемник, одетый в темное, с коротким, изогнутым ятаганом, готовый к прыжку. Его эмоции были кристально чисты: туннельное намерение убить, ликование от близости цели, полное отсутствие страха. Он верил в успех. Он

знал

, что шейх не почувствует его за спиной.

Паранойя Тарика, его «глухота» к истинным намерениям, превращалась в смертельную ловушку. Он не видел угрозы за спиной, его внимание было приковано к фронтальной схватке.

– ЗА СПИНОЙ!

Крик вырвался у Зары прежде, чем она осознала это. Громкий, пронзительный, перекрывший на миг грохот битвы.

Тарик среагировал молниеносно. Не раздумывая, не оглядываясь. Чистым рефлексом воина он бросился вперед, в сторону, кувыркнулся через плечо.

Изогнутый клинок просвистел в воздухе, где мгновение назад была его шея, и вонзился в деревянную дверь с глухим стуком.

Время замерло. Тарик, присев на корточки, уже развернулся к нападавшему, его клинок готов к контратаке. Его глаза – черные, горящие – на миг встретились с глазами Зары.

В них мелькнуло нечто невероятное: осознание. Осознание того, что она только что спасла ему жизнь. Что она могла промолчать – и обрести свободу. Но не сделала этого.

Ярость Тарика, направленная на наемника, стала вдруг адской. Он атаковал не как воин, а как воплощенная кара.

Два резких движения – и наемник рухнул на каменный пол, захлебываясь кровью. Тарик даже не взглянул на тело.

Он встал, его взгляд прикован к Заре. Не к стражам, тащившим ее, а к

ней

. В его глазах горели вопросы, смешанные с невероятным потрясением и чем-то, что могло быть… признанием.

– К стене! Прикрыть ее! – его голос, хриплый от крика, прозвучал как раскат грома для стражей.

Они резко оттащили Зару к стене, встали перед ней щитом. Тарик шагнул вперед, в самый ад боя, но теперь его движения были иными.

Он не просто рубил врагов. Он

расчищал

пространство вокруг того угла, где стояла Зара. Его меч был молнией, его тело – стеной. Он бился с яростью защищающего свое, а не просто атакующего врага.

Зара прижалась к холодному камню, дрожа всем телом. Адреналин бил в висках, запах крови стоял в горле.

Она видела, как Тарик рубит, отступает, снова бьет, как тень смерти в доспехах. Видела, как один из наемников, прорвавшись сквозь строй защитников, метнул в него короткий дротик.

Тарик уклонился, но не полностью. Дротик вонзился ему в плечо, выше доспеха. Он даже не вскрикнул, лишь стиснул зубы, вырвал дротик и, не останавливаясь, пронзил метавшего клинком.

Но рана была серьезной. Зара видела, как темное пятно быстро расползалось по рукаву его рубахи под доспехом. Видела, как его движения стали чуть менее точными, а дыхание – тяжелее.

И все же он не отступал. Он стоял между ней и хаосом, принимая удар за ударом.

Битва, казалось, длилась вечность, но на самом деле прошло не больше получаса, когда последние наемники были добиты или отброшены за стены дворца.

В проходе воцарилась тяжелая, звенящая тишина, нарушаемая только стонами раненых и тяжелым дыханием выживших. Дым щипал глаза.

Тарик медленно повернулся. Он опирался на меч, как на костыль. Лицо его под слоем сажи и крови было мертвенно-бледным. Темное пятно на плече превратилось в большую, мокрую тень.

Его глаза нашли Зару. Он сделал шаг к ней, споткнулся. Стражи бросились поддержать его, но он отмахнулся от них рычанием. Он сделал еще шаг – сам. И рухнул на колени прямо перед ней.

– Мой Сиятельный Повелитель! – охрипший голос капитана стражи. – Лекарь! Срочно!

Но Тарик, сидя на корточках, задыхаясь, поднял руку – стоп. Его черные, запавшие глаза не отрывались от лица Зары. В них не было боли. Была невероятная усталость, шок от боя и… что-то невыразимое. Доверие? Благодарность? Потребность?

– Ты… – он попытался говорить, но голос сорвался.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он покачал головой, словно отгоняя муху. Потом его взгляд упал на лютню, которую один из стражей, по привычке, подобрал с ковра в ее комнате и нес с собой как ненужный груз. Тарик указал на нее дрожащим, окровавленным пальцем.

– Играй, – прошептал он. Не приказ. Просьба. Потребность. Как в ту ночь в ее комнате.

Стражи переглянулись, ошарашенные. Лекарь подбежал с сумкой, но Тарик отстранил его жестом. Его взгляд был прикован к Заре.

Играй. Сейчас. Здесь.

Зара, все еще дрожа, шагнула вперед. Она взяла лютню из рук ошеломленного стража.

Кровь с ее рук запачкала гладкое дерево. Она села на корточки перед ним, на окровавленном камне.

Запах железа, пота, страха и дыма был осязаем. Она закрыла глаза. На что играть? О чем?

Ее собственный адреналин еще бушевал. Страх. Ярость за убитых. Благодарность за жизнь. И… новое чувство. К нему. К этому человеку, который только что грудью встал между ней и смертью, заплатив за это кровью.

Она направила дар не на него одного. На них обоих. На этот проход. На только что отгремевшую битву. На их общую победу, купленную дорогой ценой.

Ее пальцы ударили по струнам.

Музыка родилась сразу – мощная, ритмичная, как боевой барабан. Не мелодия страдания, а гимн выживания. Гневный напор стали, лязгающей о сталь.

Резкие, отрывистые ноты боли – его боли, боли других.

Но сквозь них пробивалась неукротимая ярость защитников. Железная решимость стоять насмерть.

И самое главное – тонкая, но крепнущая нить доверия. Доверия, рожденного в огне, когда он поверил ее крику, а она увидела его готовность умереть за нее.

Музыка была грубой, необработанной, как сама битва, но в ней была невероятная сила. Сила общей пролитой крови и общей победы.

Тарик слушал. Сидя на кортах в луже чужой и своей крови, опираясь на окровавленный меч, он слушал.

Его дыхание выравнивалось, синхронизируясь с ритмом. Его сжатые челюсти расслабились. В его глазах, уставших и запавших, появился огонек. Не ярости. Признания. Понимания.

Она играла

их

. Их общую ярость. Их общую решимость. Их зарождающееся, хрупкое, но нерушимое после этой ночи доверие.

Только когда последний, мощный аккорд отзвучал, как удар гонга, возвещающий конец битвы, Тарик кивнул лекарю.

Его тело наконец дрогнуло, волна боли и истощения накрыла его.

Стражи осторожно подхватили его под мышки, чтобы нести. Но прежде чем его оторвали от камня, его рука – та самая, окровавленная, сильная – на миг легла на руку Зары, все еще лежавшую на струнах.

Горячая, липкая, тяжелая. Прикосновение длилось мгновение. Ни слова. Но в нем было все: благодарность, признание, и обещание того, что их битва – внешняя и внутренняя – только началась. И теперь они в ней – вместе.

Зара осталась сидеть на окровавленном полу, лютня на коленях.

Вокруг суетились стражи, лекари, уносили раненых и мертвых. Но она не видела их. Она чувствовала жар его прикосновения на своей коже, смешанный с холодом крови.

Слышала эхо своей музыки – музыки ярости, решимости и первого, шаткого моста доверия, перекинутого через пропасть страха и прошлого.

Она спасла его. Он спас ее. Они пролили кровь друг за друга. И теперь музыка их жизни зазвучала в унисон, пусть пока еще диссонирующий, но уже неразрывный.

Она вдохнула запах дыма и крови, и впервые за долгое время почувствовала не страх, а странную, жгучую уверенность. Они выжили. И что бы ни было дальше, они встретят это вместе.

Глава 8 Ария любви

Рассвет заглядывал в покои Тарика бледно-розовыми пальцами, окрашивая холодный мрамор в теплые тона.

Воздух, еще не прогретый, был чист и свеж после душной ночи, пахнул пылью, лекарственными травами и слабым, но упорным ароматом жасмина, пробивавшимся с балкона.

Тарик лежал на широком ложе, подложив подушки под спину. Рана на плече, тщательно перевязанная, ныла тупым, напоминающим огнем, но это была ничтожная цена.

Ценой была стена внутри. Та самая, последняя, неприступная крепость его гордыни, которая рухнула сегодня ночью под тяжестью простой истины.

Он смотрел на Зару. Она сидела у его ложа, склонившись над чашей с прохладной водой, отжимая ткань для компресса.

Лунный шелк ее одежды сменился простым, но чистым платьем цвета утреннего неба. Ее пальцы двигались бережно, сосредоточенно. В свете рассвета он видел усталость под ее глазами, но и некую новую твердость в линии губ.

Она не просто выжила в его аду. Она стала его… чем? Союзницей? Спасительницей? Больше.

Мысли путались. Его разум, всегда острый и аналитический, был сломлен потоком чувств, которые прорвались сквозь плотину прошлой ночи.

Страх. Не за себя – за нее. Когда дротик просвистел мимо, а клинки врагов сверкали вокруг нее, его охватил первобытный ужас.

Благодарность. Глубокая, всепоглощающая. За крик. За жизнь. За музыку после боя, которая связала их кровью и доверием.

Боль. Не только физическая. Боль от осознания, как он был слеп. Как он пытался сломать то, что стало самым ценным.

И любовь. Слово, которое он изгнал из своего лексикона, как чуму. Оно висело в воздухе, огромное, неудобное, неотвратимое.

Любовь к ее силе, к ее дерзости, к ее состраданию, к самой ее сути – к той музыке души, которую она несла в себе и которой коснулась его.

Это была его последняя жертва. Жертва гордыней. Признать, что он нуждается. В ней. В ее даре. В ее взгляде. В ее присутствии.

Признать свою уязвимость не как слабость, а как дверь к чему-то бесконечно большему, чем холодное величие "Черного Опала". Признать, что без нее его "вечность" была бы лишь бесконечной тюрьмой.

Он не мог больше молчать. Не мог притворяться.

– Зара, – его голос прозвучал хрипло, непривычно тихо.

Она подняла глаза. В них не было страха. Была усталость, забота и… ожидание. Она чувствовала. Всегда чувствовала.

Он отстранил компресс. Сел на край ложа, превозмогая боль в плече.

Его ноги коснулись прохладного камня пола. Он не звал слуг. Не приказывал. Он просто встал перед ней. Без доспехов власти. Без сарказма. В простой белой рубахе, с перевязанным плечом, с лицом, на котором читались все бури прошедшей ночи и нынешнего утра.

Он был наг перед ней в своей душевной наготе, и это было страшнее любой физической уязвимости.

Он протянул руку – не к ней. К лютне, стоявшей в углу комнаты, на которую застыли первые лучи солнца.

– Пожалуйста, – прошептал он, и в этом слове не было ничего от Повелителя Безмолвных Теней.

Была только просьба. Мольба человека, стоящего на краю пропасти и просящего руки.

– Сыграй… что у меня внутри. Сейчас.

Зара замерла. Она смотрела на него – на его усталое, открытое лицо, на его глаза, в которых больше не было бездонной черноты, а плескалось море смятения, страха и… надежды.

Она видела его жертву. Видела сломанную гордыню. Видела его душу, протянутую к ней на ладони.

И ее собственное сердце, долго сжатое страхом и недоверием, вдруг распахнулось, наполняясь теплом, таким сильным, что перехватило дыхание.

Она медленно поднялась. Подошла к лютне. Взяла ее. Дерево было теплым от солнца.

Она вернулась к нему, но не села. Осталась стоять перед ним, близко-близко. Она закрыла глаза. Не для того чтобы отгородиться. Чтобы глубже погрузиться в него. В тот хаос, что бушевал в его груди.

И она услышала… любовь. Не простую, не легкую. Сложную, как многоголосый хорал.

Страх – перед этой новой, огромной силой, перед возможностью снова быть преданным, перед потерей контроля.

Боль – старых ран и новой раны на плече, напоминающей о цене близости.

Благодарность – глубокую, ревущую, как океанский прилив.

Надежду – хрупкую, как первый росток, но упорную.

И сквозь все это – мощную, всепоглощающую любовь. К ней. К ее смеху, который он еще не слышал, но жаждал услышать. К ее упрямству. К ее дару. К самой жизни, которая вернулась к нему с ее появлением.

Это была музыка невероятной силы и нежности, диссонирующая и гармоничная одновременно. Музыка возрождения.

Ее пальцы коснулись струн. И зазвучала ария любви.

Она началась тихо, как первый вздох после долгого удушья.

Одинокая, чистая нота надежды. Затем к ней присоединились другие – глубокие аккорды благодарности, вибрирующие пассажи страха, резкие ноты старой боли.

Но над всем этим парила мелодия любви – страстная, нежная, всепрощающая. Она обвивалась вокруг диссонансов, как плющ, смягчая их, превращая в часть единой, прекрасной симфонии.

Это была музыка о том, как лед тает под весенним солнцем. Как в разрушенной крепости сердца пробиваются цветы. Как страх перед чувством уступает место его бескрайнему принятию.

Зара играла не только его чувства. Она играла их общее чувство. Их страх, их надежду, их зародившуюся, нерушимую связь. И свою любовь к нему – к этому сломанному, сильному, невероятному человеку, нашедшему в себе мужество открыться.

Тарик слушал. Не двигаясь. Дыхание его замерло. Он слышал. Не просто звуки. Он слышал

себя

.

Свою душу, вывернутую наружу, но не в мучительном обнажении, а в освобождающем откровении.

Он слышал правду, которую так долго отрицал.

Слезы – горячие, соленые, незнакомые – потекли по его щекам, не встречая преград. Они не были слезами боли. Это были слезы освобождения.

Каждая нота лютни смывала слой льда, сковывавший его сердце годами. Его "эмоциональная глухота" таяла, как иней под утренним солнцем.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он слышал музыку. Слышал ее дыхание. Слышал биение своего сердца.

Слышал мир

.

Шелест занавески на балконе. Пение первой птицы в саду. Гул пробуждающегося города. Он слышал

жизнь

во всей ее сложной, шумной, прекрасной полноте. И самое главное – он слышал

любовь

в каждой ноте, что извлекали ее пальцы.

Когда последний, гармоничный, полный света аккорд растворился в утреннем воздухе, в комнате повисла тишина.

Но это была не прежняя, мертвящая тишина "Черного Опала". Это была тишина благоговения. Тишина после чуда.

Глава 9 Эпилог

Тарик открыл глаза. Его лицо было мокрым от слез, но в глазах горел чистый, ясный свет. Он не вытирал слезы. Он смотрел на Зару, стоявшую перед ним с лютней, как на чудо. Как на спасение. Как на любовь всей своей жизни.

– Зара, – его голос был тихим, но твердым, как никогда. В нем не было тени сомнения. – Я… я люблю тебя.

Слова, произнесенные вслух, казались эхом его музыки, такой же истиной.

– Люблю твою силу. Твою дерзость. Твою музыку. Люблю тебя – всю. Со всеми моими темными углами, с моим проклятым прошлым, с моей слепотой… я не могу без тебя. Ты вернула мне не только чувства. Ты вернула мне жизнь.

Он сделал шаг к ней. Не властный. Неуверенный, как ребенок, делающий первые шаги в новом мире.

– Я не могу больше приказывать тебе. Не могу держать в клетке. Это… это было бы новым предательством. Предательством того света, что ты зажгла во мне. – Он глубоко вдохнул. – Поэтому я даю тебе выбор. Истинный выбор. Ты свободна, Зара. Свободна уйти отсюда, куда захочешь. Или…

Он запнулся, его голос дрогнул от уязвимости, которая была теперь его силой.

– Или остаться. Со мной. Не как пленница. Не как певчая птица. Как… как моя любовь. Моя жена. Моя равная. Со всеми моими темными сторонами, со всем моим сложным, сломанным, но твоим сердцем. Выбирай.

Зара смотрела на него. На этого могучего человека, плачущего перед ней, отдавшего ей свою гордыню и свое сердце.

Она видела искренность в каждом слове, в каждой слезе. Она чувствовала ответную любовь, бурлящую в ней самой – любовь к его силе, к его уязвимости, к его мужеству меняться, к самой его сути, которую она узнала через музыку его души.

Ее дар, бывший проклятием, стал мостом к этому моменту. К этому человеку. К этой любви.

Она осторожно поставила лютню на ближайший столик. Потом подошла к нему вплотную.

Подняла руку и нежно, пальцем, смахнула слезу с его щеки. Его кожа была горячей, живой под ее прикосновением. Он замер, затаив дыхание, его глаза, полные надежды и страха, впились в нее.

– Мой выбор, Тарик, – она произнесла его имя впервые, и оно прозвучало на ее губах как самая сладкая музыка, – был сделан давно. В ту ночь, когда я сыграла твою пустоту и увидела в ней человека. Когда ты пришел ко мне сломанным. Когда ты грудью встал между мной и смертью. Я выбираю тебя. Со всеми твоими темными углами. Со всем твоим сложным, сломанным, но таким дорогим сердцем. Я выбираю быть с тобой. Не как пленница. Как твоя любовь. Твоя жена. Твоя равная.

Ее слова были тихими, но они прозвучали для него громче любого оркестра. Громче любой битвы. Они были его освобождением. Его счастьем. Его жизнью.

Он не сказал больше ни слова. Он взял ее лицо в свои большие, сильные, но теперь такие нежные руки.

Его губы нашли ее губы. Это не был поцелуй захвата. Это был поцелуй слияния

.

Нежный, глубокий, полный безграничной любви и благодарности.

Это был первый поцелуй Тарика аль-Камаля как человека, способного любить.

Зара ответила ему с той же нежностью, той же страстью, растворяясь в нем, отдавая ему всю себя.

Их языки встретились в медленном, сладком танце, исследуя, обещая, любя.

Его руки обвили ее талию, прижимая к себе, но теперь это было не обладание, а стремление быть ближе, раствориться друг в друге. Ее руки скользнули по его шее, в волосы, притягивая его губы еще глубже.

Он осторожно, бережно, вел ее к ложу. Не бросал. Не рвал одежду. Они раздевали друг друга медленно, благоговейно, как открывая величайшие сокровища.

Каждое прикосновение было откровением. Каждый поцелуй – клятвой.

Его пальцы скользили по ее коже, теперь не оставляя синяков, а зажигая искры наслаждения. Ее ладони исследовали мощные мышцы его спины, его грудь, шрам на плече – знак его жертвы, который она нежно поцеловала. Он содрогнулся не от боли, а от волны любви и нежности, захлестнувшей его.

Когда они слились, это было не вторжение. Это было воссоединение

.

Плавное, глубокое, полное осознанного блаженства.

Он вошел в нее с бесконечной нежностью, вглядываясь в ее глаза, ловя каждый ее вздох. Она приняла его всей душой и телом, обвивая его ногами, притягивая глубже. Их движения были не яростными толчками, а медленным, сладостным ритмом любви.

Волна за волной накатывало наслаждение, но теперь оно было чистым, лишенным боли или гнева. Оно было соткано из взаимного доверия, из признания, из той невероятной музыки любви, что все еще звучала в их крови.

Он шептал ей слова любви на родном языке, мягкие, гортанные звуки, которые были музыкой для ее сердца.

Она отвечала ему стонами его имени, признаниями на своем языке, сливая их в единый язык страсти и нежности.

Их тела двигались в идеальной гармонии, их дыхание смешалось, их сердца бились в унисон.

Это была не битва. Это был танец. Танец двух душ, нашедших друг друга сквозь тьму. Музыка их тел была самой совершенной симфонией – гармоничной, страстной, полной любви и жизни.

Кульминация настигла их одновременно. Не взрыв, а разлив золотого света, тепла и безграничного счастья.

Они замерли, слившись воедино, дрожа от переполнявших их чувств, шепча друг другу слова любви, пока последние волны блаженства не унеслись, оставив их в тишине, наполненной покоем и совершенным пониманием.

Они лежали, сплетенные, как корни одного дерева. Его рука нежно гладила ее волосы. Ее голова покоилась на его здоровом плече.

Через открытые двери балкона лился утренний свет и пение птиц. Где-то внизу, во дворце, нарушая вековую тишину, зазвенел смех служанки. Потом – тихие переливы какой-то простой мелодии, наигранной на флейте. Жизнь возвращалась в "Черный Опал".

Тарик обнял Зару крепче. Он прислушался. Не только к ее дыханию или пению птиц. Он прислушался к миру. К его шумам, его музыке, его сложной, прекрасной симфонии. Он слышал все. Его "глухота" исчезла без следа. Он чувствовал. Любил. Жил.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Ты слышишь? – прошептала Зара, улыбаясь ему, угадав его мысли.

– Да, – ответил он, и его голос был полон чуда и безграничной благодарности. Он поцеловал ее в макушку. – Я слышу. Все. Тебя. Мир. Музыку… нашу музыку.

Он закрыл глаза, прижимая к себе свою любовь, свою жену, свою жизнь.

Разрушенная крепость его сердца больше не была тюрьмой. Она стала храмом.

Храмом их любви, наполненным светом, жизнью и тихой, прекрасной музыкой, которая будет звучать здесь вечно.

Рассвет нового дня озарял не только дворец "Черный Опал". Он озарял рассвет их новой, совместной вечности.

КОНЕЦ

Вот и закончился сборник экзотических историй про шейха и его возлюбленную. А я приглашаю вас в новую историю, написанную в соавторстве с Марусей Хмельной. Это большой эпический исторический роман в трех частях. Первая часть: "Корделия. ч.1 Фаворитка" стартовала

.

Конец